Вологодский литератор

официальный сайт

Все материалы из категории Слово писателя

Николай Устюжанин

Николай Устюжанин:

ИРОЧКА Рассказ

«Как же я мог её забыть?» — Сергей мысленно укорял себя за необъяснимый провал в памяти, которой всегда гордился. – Если бы не эта записка, я, наверное, так бы и не вспомнил… или не хотел вспоминать?» Сергей сидел сам не свой в гостиничном номере подмосковного городка, куда приехал по делам после нескольких лет разлуки, – сегодня днём ему принесли клочок бумаги, на котором слабым, но ровным женским почерком были выведены слова, поразившие его:

—  Вы, наверное, не помните меня. Я – мама Иры, моей ненаглядной Ирочки, царствие ей небесное! Вы ведь были знакомы?..

Ирина появилась в его жизни непостижимым образом. Сразу после зимних каникул в школу, где он первый год преподавал историю, была зачислена новая лаборантка кабинета живописи, взамен ушедшей в очередной декрет многодетной работницы. Она ходила по коридору, держа в руках стеклянные баночки из-под краски, и в её походке ощущалась притягательность, заставившая его приглядеться к ней.

Ирочка (так её звали все в школе) была совсем юной девушкой, со светлыми от природы волосами и открытым лицом, — оно играло весёлыми веснушками и сияло солнечной улыбкой. Не любоваться ею было просто невозможно: небольшого роста, стройная, всегда приветливая, она хлопала длинными ресницами так невинно и искренно, что Сергей поневоле восхитился ею. Он не узнавал себя: обычно смелый и развязный с другими, к Ирочке подойти никак не мог, его что-то останавливало. Вся эта неопределенность тянулась до весны.

Однажды утром вместе с физруком и трудовиком, — бывалыми ловеласами, — Сергей стоял у школьного крыльца и, поглядывая на речной ледоход, беседовал о политике. Ирочка прошла мимо в облегающем легком пальто и кокетливой вязаной шапочке и, вежливо поздоровавшись, поднялась по ступенькам вверх, — ее ножка мелькнула сквозь вырез так соблазнительно, что у него перехватило дыхание.

— Смотри, как девчонка тебе сигналит, — усмехнулся трудовик, кивая на закрывающиеся двери. – Не теряйся!

— Она просто пришла в школу! — возразил Сергей, чуть ли не возмущенно.

— Ошибаешься, — многозначительно произнес высоченный физрук, похлопав его по плечу, —  просто так они ничего не делают.

Разговор этот не выходил из головы, да и ножка стояла перед глазами особенно долго и никак не забывалась.

Наконец, Сергей решился: явился в кабинет живописи на несколько минут, пока учительница рисования сидела у директора. За перегородкой на столах были разложены пособия, журналы, белые кубики, конусы и шары, на стенах висели репродукции и схемы – лаборантская находилась в полном порядке. Ирочка, как ему показалось, ничуть не удивилась, когда он, осмелев, предложил проводить ее до дома. Она согласилась, но с таким достоинством, что Сергей даже и не вспомнил о своей развязности – он был обезоружен и пленен окончательно.

Через неделю Сергей сошел с ума: он целовал её веснушки прямо в лаборантской, за перегородкой, на больших и малых переменах, даже во время занятий, не обращая внимания на класс.  Он забыл обо всем: и о собственной осторожности, и об элементарной педагогической этике, и об опасных свойствах женского коллектива.

Ирочка была нежна, безропотна, счастлива – и тем самым близка ему.

Еще через месяц они, не таясь, стали ходить по городу, взявшись за руки, обнимались на остановках, целовались, где придется, и не могли оторваться друг от друга.

Они катались на велосипедах по пыльным улицам и переулкам, выезжали за город, в поле, по соседству с взлетно-посадочной полосой аэродрома, бросали «велики» у стога, и там, в пещере из соломы, тоже целовались, но уже жгуче и нетерпеливей.

«Як», похожий на огромного белого гуся, медленно и почти неслышно заходил на посадку, но потом с грохотом проносился над стогом, выпустив закрылки и колеса. Колючий соломенный запах, пахучий и душный, щекотал ноздри.

— Ты любишь меня?.. – спрашивала раскрасневшаяся Ирочка.

— Да! – он поцелуями закрывал ее губы и глаза — Да! Да!..

Накануне Первого мая Сергей предложил Ирочке посмотреть свою комнату в учительском общежитии. Ирочка всю дорогу смеялась, откликаясь на его шутки, но сама была далеко – её глаза сосредоточенно улыбались чему-то иному.

Целовались они в комнате, не замечая времени; ближе к вечеру Сергей стал грустить – провожать её так не хотелось! И тут Ирочка взяла судьбу в свои руки – она разделась и легла в его постель. Сергей был ошарашен, хотя и не показал изумления. Стараясь выглядеть как можно мужественнее, он шагнул ей навстречу…

Сергей ещё спал, пока Ирочка готовила завтрак на электроплитке, напевая что-то себе под нос. Кормила его с ложечки, как младенца, и было видно, что она бесконечно счастлива. Сергей тоже переживал необыкновенный подъём, но никак не мог отогнать от себя мысль, что Ирочка до их встречи могла поступить так же и с кем-то другим. Постепенно в его сознание стала вкрадываться тревога: как теперь со всем этим быть?..

Он каждый вечер оставался у неё (Ирочка снимала квартиру), возвращаясь к себе почти под утро. Целый час уходил на путешествие от дома с теплой постелью и запахом молодого женского тела к пустой и неуютной комнате общежития. Светлые июньские ночи помогали ему найти дорогу. Ночное свечение было похоже на молочный туман. Белизна церквей в этой дымке меняла свой цвет, становилась почти розовой, нереальной, приподнимавшей купола колоколен над притихшей землей. Ноги сами несли Сергея вдаль. Он не ощущал усталости, его переполняли чувства, в которых соединялись восторг от близости и осознание какой-то непонятной потери.

В начале лета Сергей посчитал себя обязанным сделать Ирочке официальное предложение – при её маме, такой же весёлой и слегка курносой блондинке.

Теперь они были женихом и невестой – навещали друг друга вечерами, ходили по воскресеньям на речной пляж, купались в мутной воде, а потом, обнявшись, говорили долго и вдохновенно: Ирочка все больше о любви, а он – о будущей карьере в науке.

Ирочка очень хотела, как она однажды сказала, «куклу от тебя, любимого», хотела жадно, упоенно, безоглядно:

— У ребеночка будет такой же носик, как у тебя – гордый и беспомощный одновременно.

Однажды в субботу он остался у Ирины на всю ночь, а когда утром приехал в общежитие и поднялся на этаж, то обнаружил в зале для собраний спящую на полу мать. Видно, комендант сжалилась и расстелила матрас (Сергей готов был провалиться от стыда, но деваться было некуда). В его комнате и состоялся разговор — длинный, нудный и бесполезный для обоих. Прервался он неожиданным стуком. Сергей обомлел, бросился к двери и чуть приоткрыл её. Перед ним стояла улыбающаяся Ирочка! Сюрприз оказался на редкость удачным… В дверной проём Сергей шепнул ей на ушко всего два слова, от которых Ирочка вмиг пришла в ужас и, повернувшись, побежала к лестнице. За ней, оттолкнув сына плечом, тут же бросилась мама.

Последовавшие вслед за этим действия были невозможными для Сергея. После разговора с Ириной мама была непреклонна: «Она тебе не пара!» Он знал: переубедить мать не получится. Его неловкая попытка уладить отношения закончилась провалом: на сближение с матерью Ирочки она не пошла, даже отказалась от чая в гостях в той самой квартире…

Всё рухнуло. После отъезда его мамы занервничала и прежде невозмутимая Ирочка. Она стала требовать ежедневных признаний в чувствах с горячечной непреклонностью и паническим блеском в глазах. Уверения и ласки успокаивали лишь на время, любые другие слова либо пропускались мимо ушей, либо воспринимались в штыки. Когда он, не подумав, неудачно высказался о возможной временной разлуке, то в ответ получил звонкую пощёчину и вслед за ней долгую и безобразную истерику. Сергей принялся её успокаивать, как вдруг явственно услышал внутри голос, принадлежащий не ему, а кому-то иному: «Этого я тебе никогда не прощу!»

Сергей всё решил, он передумал жениться, но признаться в этом Ирочке было выше его сил… И тогда он пошел на обман, на самую настоящую подлость: объявил невесте, что не сможет иметь детей – из-за перенесённой в детстве свинки и последовавшего за ней осложнения. Сергей надеялся, что Ирочка бросит его после такого признания…

Ирочка плакала так горько, что Сергей испугался за неё: крупные слёзы катились по щекам и подбородку, тело содрогалось от рыданий: «Почему это случилось именно с нами?» Вытерев глаза, она произнесла обречённо: «А я всё удивлялась, почему никак не могу понести…»

Вечером следующего дня Ирочку было не узнать: она явилась в комнату Сергея в строгом платье и с каким-то стальным блеском в глазах. С решимостью, которой он никак не ожидал, она сразу разрубила узел: «Мы будем бороться за наше счастье! Если не повезёт, возьмём сироту». У Сергея кровь бросилась в голову:

— Прошу тебя, только никому не говори о моём… диагнозе.

— Конечно, — она прильнула к нему успокаивающе, — никто ничего не узнает.

Вступительные экзамены в аспирантуру московского вуза закончились для него успешно. Шёл отпуск, и Сергей не стал возвращаться к невесте – надо было устроиться в столице, и он написал, что вызовет её позже.

Поиски жилья затянулись: в общежитии семейным находиться было не положено, а дешевой квартиры ни в центре, ни в пригородах не было. Сергей мог продать ненужные вещи, занять денег, но зримое видение приводило его в ужас: они вдвоём в чужом и равнодушном городе…

Шли недели, а он никак не мог решиться на поступок – был мрачный, злился на себя, но всё более и более раздражался самой перспективой семейной жизни. Сергей ходил по столице, сидел у фонтанов, не в силах разорвать невидимую нить. В конце концов, он отправил письмо, сочиненное в тоске и удушье неизбежного предательства, — письмо-отказ от Ирины. Он остался жить в Москве, заставив себя забыть о ней…

Сергей очнулся от воспоминаний – в номере стало темнеть, наступил вечер. Он вышел на улицу, купил коробку конфет и, подойдя к знакомому дому с горящими окнами, поднялся на второй этаж.

Дверь открыла маленькая, сухонькая, болезненного вида женщина лет шестидесяти, — он  узнал бы её даже на улице, по глазам — так они были похожи на Иринины. Единственное, что он помнил из тех лет – её глаза.

— Как же она любила! – говорила мама Ирины, усадив его за стол. — Как сильно она вас любила, говорила: я однолюбка, я родилась не в свое время, мой век – девятнадцатый.

Сергей, не шевелясь, сидел и невидящим взглядом смотрел на свою чашку.

— Она замуж так и не вышла, — продолжала хозяйка, — всё объясняла, что такого родства душ, как с вами, уже не будет. А потом заболела.

— Что с ней было?.. – почти неслышно спросил Сергей.

— Сначала у нее жутко болела голова, потом она ослепла, отказали ноги… Врачи уверяли, что никогда не видели такой мученицы. Но моя Ирочка терпела, полагалась во всем на волю Божью. Всё повторяла, что страдания даются за грехи. А вас ждала. До последнего дня. Хотя боялась, что застанете её в таком виде, умоляла: «Когда он приедет, скажи ему, что я в другом городе» — и плакала.

Сергей внутренне застонал.

— Может, сходим на её могилку? – вопрос прозвучал так неожиданно, что он вздрогнул:

— Нет, нет, потом… У вас сохранились её фотографии?

— Да, сейчас принесу альбом.

Всё в нём напряглось: он пришел за этим.

Когда мать Ирины раскрыла бархатный том с фотографиями того лета, у Сергея чуть не остановилось сердце. На фотокарточках он увидел лицо удивительной чистоты и радостной красоты: здесь она на работе, в деловом костюме, тонкие полоски бровей чуть приподняты… Здесь Ирочка на экскурсии, стоит в лёгком полосатом платье, ноги в белых босоножках так хороши… А вот здесь она на пляже в Анапе, в купальнике…

— Она у меня всегда была красавицей.

— Да, — отвечал Сергей, чувствуя, как плачет его душа.

— Это была ваша судьба, — продолжала говорить её мать без укоризны, но ему почему-то становилось от этого ещё тяжелее.

Оказывается, его сердце все эти годы любило Ирину. Поэтому он и боялся встретить её…

Сергей ехал в ночном вагоне и не спал от душевной боли. Теперь он понимал, почему у него не было ни семьи, ни детей, ни любви… Она промелькнула, как тот белый самолет над стогом их далёкой юности, и исчезла в небесах. Только теперь он, вспомнив строки из её ответного письма, присланного на адрес университета, понимал, что самое дорогое он потерял тогда, в те дни, когда всё ещё можно было вернуть…

Здравствуй, любимый, самый-самый лучший, единственный!

Тебя со мною нет, но я помню всё, не могу и не смогу забыть ничего.

Я пыталась всё бросить, метнулась в другие объятья, в темноту, на дно… Я хотела растоптать тебя в себе, но у меня ничего не получилось.

Я до сих пор вспоминаю, как ты называл меня родной, – и снова чувствую себя счастливой.

Возвращайся ко мне, пожалуйста, мой навсегда родной человек!

Я знаю, что сама во всём виновата, но я люблю тебя, только тебя.

Возвращайся, любимый!..

 

(Опубликовано в журнале «Вологодский ЛАД», 2020, № 1)

Юрий Павлов

Юрий Павлов:

Две редакции «Пастуха и пастушки» как путь к пониманию «позднего» Астафьева

О душевно-духовном, мировоззренческом, творческом состоянии Виктора Астафьева 1960 – 1980-х годов дают представление и две редакции «Пастуха и пастушки» (1967–1971–1974 гг. и 1967–1971–1989 гг.). Вариант произведения 1989 года – это, по сути, негатив чёрно-белой плёнки с изображением писателя в период его творческой «беременности» романом «Прокляты и убиты». Есть все основания утверждать так, ибо работа над произведением началась гораздо раньше тех дат (1990–1994), которые значатся как сроки его написания. Об этом свидетельствуют многочисленные высказывания Астафьева 1970 – 1980-х годов. Процитируем письма, датируемые мартом 1978 года, 1 ноября и 26 декабря 1983 года: «…и вот написал я начерно роман о форсировании Днепра» [5, с. 323]; «Маня половину рукописей уже напечатала. Что получается, сказать не могу пока, но что так “развязно” я ещё не писал – это точно, видно, пора пришла» [5, с. 412]; «…и начал я писать сперва крохи, а потом разошёлся и написал за лето пятьсот машинописных страниц военного романа, к которому иду и шёл всю жизнь…» [5, с. 414]. Итак, проявив плёнку и сопоставив две редакции «Пастуха и пастушки», попытаемся понять, как развивался Астафьев, человек и художник.

Сначала обратимся, потом поймёте почему, к истории создания первого варианта произведения. О нём в вузовском учебнике Наума Лейдермана и Марка Липовецкого сообщается: «В книжных публикациях автор поставил даты: 1967–1971» [17, с. 120]. Американский и российский профессора не удосужились хотя бы заглянуть в четырёхтомник Астафьева (изданный в «Молодой гвардии» в 1979 году, где сроки написания повести датируются иначе: 1967–1971–1974 гг.) или в 15-томник писателя (там приводится другая версия: 1967–1971–1989 гг.).

Далее авторы учебника утверждают: «За этими датами не только годы напряжённой работы, но и годы, потраченные на “протаскивание” повести в свет. Её  н е с к о л ь к о   л е т (разрядка наша. – Ю.П.) “выдерживали” в журнале “Наш современник”, где сам Астафьев был членом редколлегии» [17, с. 120-121]. Понятно, что М. Липовецкий и Н. Лейдерман не любят «Наш современник» (лучший русский журнал), но зачем так грубо лгать. На самом деле ситуация с произведения была такая.

В письме к В. Колыхалову от 16 апреля 1969 года Астафьев сообщает: «Повесть “Пастух и пастушка” (того же размера – 6 листов) пишу уже третий год, а конца работы ещё не видно, и я совершенно не уверен, что кто-либо решится её напечатать» [5, с. 170-171]. Но уже в 1971 году в астафьевском послании Н. Волокитину говорится о повести как о завершённом произведении [5, с. 193]. И в том же году «Пастух и пастушка» была опубликована в восьмом номере «Нашего современника». То есть несколько летнего «протаскивания» повести в журнале, как уверяют авторы учебника, не было. Было другое, как утверждает Астафьев в поздней, очень сомнительной версии: до «Нашего современника» «Пастух и пастушка» не прошла в «Звезде», «Знамени», «Новом мире» [5, c. 455-457].

Точно то, что повесть вышла в «Нашем современнике» (и позже в книжных издательствах), по выражению её автора, «ощипанной», «с отсечёнными крыльями и перебитой ногой» [5, с. 204]. Из неё исчезли «страниц пятнадцать-семнадцать» [5, с. 225]. На первый взгляд, странно, что Астафьев не может сказать точно, на сколько страниц меньше стала его повесть. Но если вспомнить, что Виктор Петрович в десятках писем, интервью, комментариях ни разу не назвал весенний месяц, когда он впервые оказался на фронте (просто «весной»), такая странность не удивляет.

В 1977 году в истории с укороченным вариантом повести Виктор Петрович винит только себя: «…я сам отказался, и сам виноват остался. Никто меня не ругал, за грудки не брал – всё ласково, ласково…» [5, с. 318]. По другой версии Астафьева, озвученной через двадцать лет, над повестью «кружилось» «редакторское коршуньё», «расклёвывало» её.

Интуиция и логика подсказывают, что больше правды в первой версии, рассказанной в доверительном письме. В «Комментариях» Астафьева 1996 года к третьему тому своего собрания сочинений, как и в «Комментариях» к любому тому, отчётливо видна тенденция подправить собственную биографию. В ином случае мы не имели бы уникального явления в истории отечественной литературы: Астафьев – единственный из писателей, кто, опасаясь неправильных толкований, сопроводил личными комментариями каждую книгу своего 15-томника. Есть, видимо, над чем поразмышлять…

Как бы там ни было, на наш взгляд, журнальный и молодогвардейский варианты «Пастуха и пастушки» лучше, чем вариант 1989 года. Редакторско-цензурная правка пошла на пользу повести. Понимаем, какую реакцию вызовет это утверждение, поэтому и не только, конечно, поэтому, скажем кратко о журнально-издательской судьбе текстов Астафьева.

 

***

Большинство произведений писателя были в разной степени кастрированы. А где это делалось (в каком именно журнале, издательстве), думаем, не имеет значения. Достаточно сказать, что тексты Астафьева «ощипывали» и в его любимом «Новом мире»: как при Александре Твардовском, так и при Сергее Залыгине. «Ощипывали» даже в постсоветское, бесцензурное время. Рассмотрим одну из главных причин редакторских вмешательств в произведения писателя.

Вот что рассказывает Астафьев о том, как отредактировала «Прокляты и убиты» в «Новом мире» Алла Марченко в 1994 году: «Сокращено семь листов (около ста семидесяти машинописных страниц. – Ю.П.) – не входят, текст измаран и исправлен так, что меня оторопь взяла»; «поскольку в сокращение попали самые грубые, самые натуралистические и опасные куски, то видна надёжная рука, всё ещё учитывающая цензуру» [5, с. 676].

В этом же письме, возмущаясь тем, что в «Новом мире» «великолепное название» «Исповедь красной суки» романа Инги Петкевич поменяли на «Свободное падение», Астафьев восклицает: «Эко, эко! Эстеты-то какие! Академисты-фарисеи!» [5, с. 676]. Думаем, говоря о Петкевич, Виктор Петрович проецирует ситуацию и на себя. Эта эмоциональная оценка ближе к истине, чем его же смехотворная версия о руке, «учитывающей цензуру». Хотя, конечно, слова «эстеты», «фарисеи» не отражают суть проблемы.

Приведём не характерный, можно сказать, редчайший для Астафьева случай, когда он в оценке подобной ситуации оказался точен. В одной из последних «Затесей» «Худого слова и растение боится» писатель рассказывает историю о том, как на его бранные слова «хозяина-богохульника», прореагировали медуницы и календулы. Они перестали расти на участке Астафьева. Финал этой «Затеси» дидактически назидателен: прозаик просит прощения у растений и мысленно обращается к себе, а, по сути, к каждому: «Вот тут и гляди вокруг, думай, прежде чем худое слово уронить на землю, прежде чем оскорбить Богом подаренное тебе растение и благодать всякую» [2, с. 6].

Однако в своём «позднем» творчестве Астафьев активно и широко использовал нецензурную лексику – «язык ада» (А. Проханов). Его произведения не только оскорбляют духовно здорового читателя, но и калечат тех многих, кто писательское богохульство воспринимает как норму жизни и литературы. Поэтому можно понять тех сотрудников журналов и издательств, которые удаляли словесные непотребства в текстах прозаика. Правда он, начиная с 1989 года, восстановил «справедливость», вернул на место «крылья» и «ноги»… А в некоторых случаях эти «крылья» и «ноги» нарастил  задним числом: так сказать, осовременил когда-то написанное. Даже в гениальной «Оде русскому огороду», одном из лучших произведений автора, изучаемом в школе ещё с советских времён, в последней редакции появилось нецензурное слово. Его произносит главный герой – маленький мальчик.

Особенно значима реакция на астафьевское словесное непотребство  Евгения Носова – одного из лучших прозаиков второй половины XX века, фронтовика, близкого друга Виктора Петровича. В своём длинном послании Носов подробно и доказательно разбирает многие провальные места первой части романа «Прокляты и убиты». Наталья Розман, бдительный редактор-«доброжелатель», не включила этот текст в эпистолярный дневник «Нет мне ответа…», куда вошли письма Астафьева 1952 – 2001 годов. Поэтому с «запретным» письмом Носова удалось познакомиться 30 декабря 2020 года после получения 15-томника Астафьева из Красноярска. Отдадим должное Виктору Петровичу, который оказался честнее, мужественнее Натальи Розман, и процитируем Носова:

«Ну, прежде всего, категорически возражаю против оголтелой матерщины. Это отнюдь не моё чистоплюйство, и в каких-то чрезвычайных обстоятельствах я допускаю матерок (в своих произведениях Носов его не допускал. – Ю.П.). Но не походя, во многом без особой нужды, как у тебя. Это говорит вовсе не о твоей смелости или новаторстве, что ли, а лишь о том, что автор не удержался от соблазна и решил вывернуть себя наизнанку, чтобы все видели, каковы у него потроха. Когда ты пишешь: “Не стращай девку <…> (пять астафьевских слов обрезаны нами. – Ю.П.)” – то сквернит слух не твой герой, а сам автор. Ты становишься в один ряд с этой шпаной. А больше того, посредством этой отвратительной фразы ты унижаешь женщину вообще. Надо иметь в виду, что многие-многие читатели не простят тебе этого. Жизнь и без твоего сквернословия скверна до предела, и если мы с этой скверной вторгнемся ещё и в литературу, в этот храм надежд и чаяний многих людей, то это будет необратимым и ничем не оправданным ударом по чему-то сокровенному, до сих оберегаемому. Разве матерщина – правда жизни? Убери эти чугунные словеса – а правда всё равно останется в твоей рукописи и ничуть не уменьшится, не побледнеет» [10, с. 399-400].

Сквернословие как авторская стратегия, последовательно реализованная в редакции «Пастуха и пастушки» 1989 года, в романе «Прокляты и убиты», в повестях «Так хочется жить», «Обертон», «Весёлый солдат» и в других произведениях, стратегия, направленная на оскотинивание человека, отличает Астафьева от русских прозаиков-современников (Ф. Абрамова, Е. Носова, В. Белова, В. Распутина, В. Лихоносова, Л. Бородина, Ю. Казакова, Г. Семёнова и многих других) и роднит его с русскоязычными текстопроизводителями (В. Аксёновым, А. Битовым, В. Ерофеевым, Д. Рубиной, В. Сорокиным и т.д.) и некоторыми амбивалентно русскими писателями (Э. Лимоновым, В. Маканиным, З. Прилепиным и др.).

 

***

 

В письмах 1960 – 1970-х годов Астафьев высказывается о Великой Отечественной войне с позиций, принципиально отличающихся от традиционных. Своими характеристиками писатель целенаправленно и настойчиво дегероизирует поступки и духовно-нравственный облик советских бойцов. Особенно часто и обязательно резко-отрицательно Виктор Петрович отзывается о командирах и политруках.

В письме Астафьева Александру Борщаговскому от 24 февраля 1966 года сначала война традиционно называется «тяжёлой работой», затем звучит оригинальный, собственно астафьевский голос. Виктор Петрович характеризует советских бойцов через их отношение к еде, занимающей наиважнейшее место в его системе ценностей: «…бездельники-политруки, командиры, которые обжирали нас, солдат, и почему-то считали и они и мы, что так оно и быть должно, чтоб они ели с отдельного блюда, а нам разблюдовка не полагалась, нам проросший ячмень, клевер и крапива. Если украдёшь, смародёрствуешь – это твоё» [5, с. 91].

К этому уникальному варианту солдатского питания мы ещё вернёмся в другой статье, сейчас скажем о тех, кто рядовых «обжирал». Они, политруки и командиры, позорно вели себя, по Астафьеву, и как воины, о чём сообщается в письме И. Соловьёвой в 1973 году: «И вообще к концу войны чины всякие реже и реже появлялись на передовой – хотели выжить, обзавестись бабами и комфортом <…>. За полгода я только раз видел газетчика (это новый воинский чин? – Ю.П.) на передовой <…>. Никакого комиссара на передовой ни разу не видел, кроме капитана Мартынова  <…> » [5, с. 213]. Подчеркнём, о конце войны рассуждает человек, для которого она закончилась в сентября 1944 года, когда Астафьев получил ранение в Польше. К тому же, о каких шести месяцах на передовой идёт речь, если Виктор Петрович, по его словам, за всю войну находился на ней суммарно 28 дней.

В отличие от многих, видящих в Астафьеве выразителя правды о войне, Виктор Петрович в редчайшие минуты трезвомыслия оценивал себя так: «Меня можно обвинить в том, что я не знаю армию. Конечно, откуда я её знаю? Во-первых, служил в запасном полку, там было не до изучения армии. А в окопах? Я больше в госпитале лежал, чем воевал. Чего я навоевал?» [13, с. 3]. В одном из последних абзацев в очень длинных астафьевских «Комментариях» к роману «Прокляты и убиты» в унисон с приведённым высказыванием сообщается: «Я воевал с весны 43-го года и на фронте был очень мало, больше валялся в госпиталях и не испытал того, чего испытали солдаты войны, мыкавшиеся на фронте с 1941-го года» [3, с. 826].

В этом, как и во многих других высказываниях о начале пребывания писателя на фронте, сообщается – «с весны 43-го года». Что стоит за такой странной хронологической расплывчатостью? Весна – это и март, и конец мая, например. И понятно, что означают «лишние» месяц – три, проведённые на передовой. Можно предположить: странная временная неопределённость вызвана желанием Астафьева увеличить свой боевой «стаж». Да и началом его, видимо, следует считать не весну, а середину лета 43-го года. В астафьевском письме Е. Носову от 20 апреля 1995 года говорится: «Значит, впервые я попал на фронт в Тульскую область, на границе с Орловской. Наступление наше началось почти серединой лета, во фланг Курско-Белгородского выступа» [10, с. 265].

И главное: чтобы делать масштабные выводы, нужно опираться не только на свой фронтовой опыт и личную ненависть ко «всяким чинам». Иначе рождаются фантазийно-нелепые версии, подобные приведённой. О её «правде»-кривде свидетельствуют, в частности, такие статистические данные. Безвозвратные потери собственно офицеров Вооруженных сил страны составили 7,98% [15, с. 145]. Среди же оставшихся на военной службе раненных офицеров на 1 октября 1945 года было 477 077 тысяч человек [15, с.135].

Астафьевское восприятие командиров 1973 года транслируется в его поздних произведениях, интервью, а также фрагментарно во второй редакции «Пастуха и пастушки». Уже те изменения, которые внёс Астафьев в эту повесть, наглядно свидетельствуют о главном векторе движения его мировоззрения и творчества.

В первой редакции «Пастуха и пастушки» безымянный командующий фронтом изображён как человечный, мудрый, чрезмерно уставший от груза обязанностей военачальник. Он вызывает естественную симпатию у главного героя Бориса Костяева.

Через пятнадцать лет в новой редакции Виктор Петрович не мог, конечно, из этого достойного человека сделать, условно говоря, тупого, жестокого мракобеса: слишком очевидна была бы мировоззренческая флюгерность автора, да и менять в повести пришлось бы многое. Астафьев из первой редакции убрал часть абзаца, концептуально противоречащую тому восприятию войны, которую он утверждал в письмах 1960 – 1990-х годов, в «позднем» творчестве. Приведём этот текст:

«Командующий всё время тыкал однопалой солдатской рукавицей то под один, то под другой глаз, рукавицей же проводил под носом, и столько давнего, мужиковатого, деревенского, мирного было и в этих жестах, и во всей неосанистой фигуре полководца, что защемило-защемило у Бориса внутри, и только сейчас он отчётливо уяснил: есть люди, которым победы и всё на войне достаётся во сто крат тяжелее, чем ему, ваньке-взводному» [7, с. 359].

Позицию автора характеризует в одинаковой степени и изъятое из ранней редакции, и добавленное в новый вариант. Астафьев, отняв у командующего простонародность и огромную ответственность, сделал из переводчицы (прямо по рецепту письма 1973 года) порочную женщину: реальную или потенциальную «жену», «подругу». «Принадлежность» этих «жён», «подруг» в «позднем» творчестве прозаика будет прописана с грязными подробностями. Во второй редакции «Пастуха и пастушки» Астафьев сделал первый шаг в этом направлении.

Писатель мелкими штрихами вносит изменения в портрет переводчицы, подчёркивая её особый, избраннический статус. Во второй редакции полушубок девушки становится «приталенным», шапка – «из дорогого меха», появляются «чёсанные валеночки». И если в первой редакции героиня «что-то говорила старенькому солдату по-немецки» [7, с. 360], то во второй – она «вежливо приобняла немчика, отводя его в сторону и воркуя» [8, с. 181]. Язык Астафьева требует хотя бы краткого комментария.

Неприязнь к герою, как это часто бывает у писателя, оборачивается утратой элементарного чувства слова. Не могла «ворковать» героиня с пленным по нескольким очевидным причинам. К тому же, зачем солдата называть «немчиком», да ещё в предложении, где уже есть «валеночки»? Странно, что и Астафьев, и его редакторы не заметили чрезмерную концентрацию, перебор слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами на условную единицу текста.

Но вернёмся к переводчице, «воркующей» с «немчиком». Писатель, слепо влюблённый в названные суффиксы, продолжает предсказуемо. «Старикашка-немчик» «не брал пистолетик, пятился, и тогда переводчица снова взяла его под руку и запела, заворковала что-то тёплое, нежное, бархатисто-чувствительное (ещё одна запредельно-фальшивая сцена. – Ю.П.), не переставая в то же время стрелять глазами во всё густеющее офицерьё (вот она устойчивая неприязнь к «чинам», проявленная на лексическом уровне. – Ю.П.), и с удовольствием отмечала, что её видят и любят (любят? – Ю.П.) глазами» [8, с. 172]. Если перефразировать известное высказывание шукшинского Егора Прокудина: женщина к разврату готова. На что даже намёка в первой редакции не было.

В «поздней» редакции «Пастуха и пастушки» Астафьев «подрихтовал» ещё один женский образ – безымянной девушки-санитара. Она (зимой, в лютый холод), потеряв шапку и рукавицы, перевязывает раненых. Такая ситуация – санинструктор на передовой во время боя – в «Прокляты и убиты» и «Весёлом солдате» не просто не встречается, она в принципе не возможна. Подобная ситуация не вписывается в видение войны «позднего» Астафьева. Он неоднократно пытался поставить под сомнение очевидное, создавая в присущей ему ёрнической манере альтернативную реальность.

Вот и в редакции 1989 года появились строки аналогичной направленности: «Санитара не дождёшься, нет» [8, с. 175], а и без того ироничную фразу о «кучерявых девицах» из кинофильмов, волокущих на себе раненых, «невзирая на мужицкий вес», значительно усилил словами: «да ещё с песней» [8, с. 175]. В обеих редакциях данный сюжет заканчивается словами: «Но тут не кино». Кино, достоверно или недостоверно изображающее любые события в годы войны, не может быть доказательством или опровержением происходившего в реальности. Но именно такой логикой руководствуется Астафьев в «Пастухе и пастушке».

Вопреки отвлечённой логике писательского холодного рассудка, во время Великой войны именно девушки спасали бойцов разного веса, чему есть многочисленные и разнообразные подтверждения. Астафьев же и за два года до смерти не верит в «кучерявых» спасительниц, в медиков на передовой и предпочитает изображать их действия так: «Как стемнело <…> тут и санинструкторы нашлись, даже полковая медицина объявилась, помогают сердешным, в тыл эвакуируют» [2, с. 26].

В первой же редакции «Пастуха и пастушки» (не берёмся судить о причинах) Астафьев, изображая действия санинструктора, следует жизненной правде: «Девушка исполняла свою работу. И всем надо было её исполнять, преодолевая себя и ту расслабленность, которую давала передышка…» [7, с. 310]. Абзац, начинающийся приведёнными словами и пафосно вырастающий из «Войны и мира», во второй редакции говоряще отсутствует.

Эпизод в треть страницы, где девушка поит раненых трофейным шнапсом [7, с. 315], эпизод, в котором через сообщаемые подробности она изображена как душевный и отзывчивый профессионал, в поздней редакции свёлся к словам: «весь шнапс разделили по раненым» [8, с.140].

Исчезли из перестроечного варианта повести и «кургузая, насквозь продуваемая телогрейка» девушки [7, с. 316], и внутренний монолог Бориса Костяева в 4/5 страницы. В этом монологе выражено восхищение героя бывалыми фронтовиками, «третий год войну ломающими» [7, с. 314]. Среди них Костяевым-Астафьевым особо выделяется санинструктор, о которой говорится проникновенно-сочувственно и сущностно-точно: «В первую голову он поклонился бы вот этой, смертельно уставшей девушке с мужицкими прокуренными пальцами, с грязью в ушах, с синяками, наплывшими под глазами, с желтушными от табака губами, – девушке, которой и возраст-то нельзя было определить, – может, девятнадцать, а может, все тридцать» [7, с. 314].

В новой редакции головной убор с убитого связиста, который натягивает на свою голову Мохнаков, стал идеологически нейтральным: шапка «старым коршуньим гнездом громоздилась на верхушке головы старшины» [8, с. 139]. В прежнем варианте повести о шапке сообщалось следующее: «На ней, тёмной, холодной, заношенной, особенно ярко и празднично светилась капля звезды – совсем недавно, с неделю назад всей пехотной роте выдали новые, «настоящие» звёздочки взамен жестяных, своеручно вырезанных бойцами из консервных банок» [7, с. 312-313].

Ясно, что данный сюжет Астафьеву никто не мог навязать. Значит, звёздная лакуна в перестроечной редакции произведения – идеологически обусловленное насилие писателя над реальностью? Ещё более очевидно, что в одном из вариантов «Пастуха и пастушки» Астафьев проявил себя как политическая проститутка…

В 1970 – 1980-е годы многие читатели, критики, литературоведы восприняли смерть Мохнакова, бросившегося с миной под немецкий танк как акт самопожертвования во имя других. Однако, из признания самого Мохнакова, слов Костяева, авторской характеристики [7, с. 421] следует, что ещё до физической смерти сержанта его душу, сердце убила война. По сути, поступок Мохнакова (при всей его внешней героичности) – самоубийство человека, которому нечем и незачем жить.

В новой же редакции первопричиной самопожертвования- самоубийства сержанта стала его венерическая болезнь, «неизлечимая в окопах» [8, с. 241]. Таким образом, утверждается принципиально иная версия гибели героя: всему виной его греховно-порочная сущность. Одновременно Астафьев, движимый пацифистским пафосом (главным пафосом обеих редакций), искусственно привязывает к телу сержанта, «поражённому заразой» [8, с. 241], его сердце, «выгоревшее на войне» [8, с. 241]. Как видим, писатель, дословно повторяющий первоначальную версию, последователен в утверждении художественной неправды.

Полностью отсутствует в новой редакции герой, игравший важную сюжетно-смысловую роль в произведении и названный автором «вездесущим Хвёдором Хвомичом» [7, с. 325]. Не вызывает сомнений, что способствовало абортированию сего персонажа.

Как известно, Астафьев в последние десятилетия своей жизни украинцев явно не жаловал, давая им преимущественно резкие, обобщённо-негативные характеристики. Такие, например, как в повести «Весёлый солдат» и в романе «Прокляты и убиты»: «Если только хохла убедишь, что как получишь документы и станешь директором комбината или хлебозавода, то возьмёшь его к себе начальником военизированной охраны либо командиром пожарной команды – тут же куда хочешь, тебя пропустит. Хоть в рай без контрамарки» [1, с. 399]; «…тут же мы поступили в распоряжение Семёна Черевченко, который кем-то и когда-то был выбран старшим, скорей всего, и не был выбран, скорей всего, сам пробился на должность, потому как без должности никакой хохол жить не может, и попади он, к примеру, под оккупацию, то уж непременно хоть старшиной хутора, хоть бригадным полицаем, но был бы» [1, с. 294]; «…а в этой армии к тому же командиры почти сплошь хохлы, вечные служаки, подпевалы и хамы…» [9, с. 350]; «Да у хохла и жида одалживаться – худая примета…» [9, с. 623].

Тем украинцам и не украинцам, кто оскорбился от прочитанного и стал клясть москалей, и не только им, напомним: о русских, евреях, грузинах и многих других народах Астафьев высказывался ещё более отрицательно- уничижительно. К тому же, и это главное, собственно русским (то есть религиозно-духовно-культурно русским) Астафьева мы точно не назовём.

Теперь вернёмся к Хвёдору Хвомичу. Для «позднего» Асафьева он – пожалуй, самый неудобный, «контрреволюционный» персонаж. Хвёдор Хвомич – разнонаправленное опровержение того представления о человеке и времени (об украинцах в частности), которое Виктор Петрович настойчиво утверждал в своём зрелом творчестве. Хвёдор Хвомич, оказавшись на оккупированной территории, стал не старшиной хутора или полицаем, а «связным у партизан» [7, с. 323]. Он, плохо одетый, в «дранной телогрейчешке» «напяливать <…> что-либо фрицевское на себя <…>  решительно не хотел» [7, с. 323].

В романе «Прокляты и убиты» на вопрос Булдакова, воровал ли Фенифатьев в колхозе, тот ответил: «А хто с его не воровал? Колхоз, он за тем и есть, штобы всё токо и воровали» [9, с. 392]. «Правота» героя чуть ниже подтверждается авторской характеристикой: «…мошенничать, надувать, воровать и жульничать по-мелкому, как и все советские колхозники («все», повторимся, никогда, ни в какое время не бывает; «все» – только у людей, мыслящих шаблонно, примитивно. – Ю.П.), давно навык, иначе не выжить в социалистической системе» [9, с. 392]. Прокомментируем только последнюю часть этого сплошь фактологически и сущностно уязвимого суждения. Астафьев всех советских людей делает безнравственными и бесчестными: мошенниками, жуликами и т.д. Редко кто до такого явного абсурда опускался и опускается.

Понятно, что в картину мира такого «мыслителя» Хвёдор Хвомич не только не вписывается, он её разрушает. Герой даже под немцами заботится о колхозном имуществе, пряча трактор в лесу и «твёрдо веруя, что наши придут и машина ещё послужит фронту и колхозу» [7, с. 323].

Однако, самые взрывоопасные, напрочь неприемлемые для «позднего» Астафьева слова произносит Хвёдор Хвомич, глядя на убитых немцами старика-пастуха и старуху-пастушку: «Воны богу молылись, а ции гады “з намы бог” на рэмню написалы и ось як божьих людын… Цэ ж… » [7, с. 325] (при всей «несистемности», «неправильности» украинского языка, не вызывает сомнений, что слова «бог» и «гады» герой должен произносить иначе. В астафьевской «Слякотной осени» первое слово произносится точнее: «Х-хосподи!»). Если некоторые идеологически неокрашенные фразы Хвёдора Хвомича в новой редакции стали авторскими, то приведённое высказывание исчезнувшего героя в принципе не могло попасть в перестроечный вариант произведения.

В 1990-е годы через надпись на ремне Астафьев принципиально иначе, чем Хвёдор Хвомич, характеризует не только фашистов, но и красноармейцев. Писатель становится адвокатом первых и обвинителем вторых. Например, в 1994 году Виктор Петрович сделал такое «открытие»: «Мы были п е р в о й (здесь и далее в цитатах разрядкой выделили астафьевскую более чем очевидную чушь, которую оставили без комментариев. – Ю.П.) армией в мире, что воевала без Бога… Даже у фашистов, которых мы о ч е р н и л и всяко, хотя во м н о г о м  п р е в з о ш л и, на пряжке было написано: «С нами Бог», и, может, оттого не все они обалдели, не творили уж самых страшных преступлений» [4, с. 20].

Как говорится, лиха беда начало. И уже в следующем абзаце Астафьев реабилитирует всех цивилизованных варваров-преступников во главе с их идеологами: «Мы цитируем Розенберга, приводим только крайние высказывания (из лексико-синтаксической логики предложения следует, что у Розенберга есть высказывание, не вызывающие у Виктора Петровича возражений. – Ю.П.), но и наполеоновская, и немецкая армии шли завоёвывать и осваивать дикий край» [4, с. 20]. Как видим, Астафьев солидаризуется с логикой врагов России, пытавшихся её уничтожить. Впечатляет и писательский людоедский анаколуф – «осваивать дикий край».

Естественно, что одними интервью Астафьев не ограничился, транслируя схожие оценки в своих текстах. Приведём сравнительные характеристики фашистов и красноармейцев из повести «Обертон» и «Комментариев» к роману «Прокляты и убиты»: «Но на пути к дому вставали стеной так называемые органы, где орудовали орлы п о х л е щ е   г е с т а п о в с к и х костоломов» [6, с. 36]; «…мужиков-переселенцев, которые не ушли с Красной Армией, немцы заставили служить в полиции, баб – работать на свёкле. Муж хозяйки и старший сын состояли полицаями, и советские к а р а т е л и их расстреляли» [6, с. 41]; «…нет, немцы не били её и не пользовали. Червоноармейцы тоже не били, но пользовать пользовали…» [6, с. 41]; «…жители этих сёл боялись прихода н е  о к к у п а н т о в – н е м ц е в – эти расстреляют и уходят, ибо отбирать у жителей больше нечего; осенью брали от колхозного урожая половину, в отличие от коммунистов, привыкших забирать у крестьян всё до зёрнышка.

Вслед за нашей армией тащилась н е   м е н е е   м н о г о ч и с л е н н а я  армия к а р а т е л е й, которая жаждала работы, иначе на передовую отправят. Эти уж не щадили никого. Вот и настреляли миллионы (??? – Ю.П.) – старательные воины. Да ведь и с е м ь и этих погубленных людей преследовались и погибали. Это сколько же народу легло в землю по самому справедливому суду?!» [9, с. 810]; «В Германии находились желающие “посмотреть” и “пострелять” (евреев. – Ю.П.), но находились и те, кто отказывался стрелять и личным приказом Гиммлера такие немцы не преследовались, а у нас судили, гноили и   с т р е л я л и   т о л ь к о  з а   “н е д о н е с е н и е” – вот и вся разница между гитлеровцами и  н а ш и м   матереющим ф а ш и з м о м» [9, с. 810-811].

Кощунственные байки от пропагандиста Астафьева (об этих составляющих его таланта наша следующая статья), свидетельствуют о том,  до какого интеллектуального убожества и маразма дошёл писатель, движимый ненавистью к советской власти, коммунистам.

Понимаем, что в США и в других цивилизованных профашистских странах, на Украине в первую очередь, как и среди нашей либеральной прозападной русофобской интеллигенции, представляющей власть и оппозицию, астафьевские откровения воспринимались и воспринимаются иначе. Более того, многочисленные, «независимые» пропагандисты настойчиво дудят в унисон с Астафьевым, готовят почву для, как они любят выражаться, реализации права народа на восстание, то есть для прихода к власти либеральных фашистов… Вернёмся, однако, к «Пастуху и пастушке».

В письме Ирине Стрелковой в июне 1974 года Астафьев рассказал об истории создания, публикации повести и своём отношении к её героям. Тему любви в этом произведении писатель называет главной. Поэтому и возникает у него вопрос: «Неужели, думал я, мы разучились любить, чувствовать, прощать (запятая отсутствует в первоисточнике. – Ю.П.) и из наших отношений даже загадочность исчезла? Неужели романтичность-то нашу душу оставила?» [5, с. 224]. Однако, из дальнейших рассуждений Астафьева стало ясно, что главное для него – «любовь грешная и земная». И тут же последовало неожиданное утверждение писателя: «Ведь в ту пору в литературе не только про постель, но и про то, что нас не в капусте нашли, писать считалось предосудительно» [5, с. 224].

Мы, конечно, не забыли, что Астафьев – любитель сочинять самые невероятные истории. Но всё же, зачем рассказывать Ирине Стрелковой, умному критику и публицисту, нелепую байку про капусту, не имеющую никакого отношения к реалиям литературы 1960 – 1970-х годов. Другое дело, и, думаем, Виктор Петрович этого не понимал, многие его современники писали о любви, следуя традициям русской классики XIX века. А в ней – не мы сие точно заметили – описание любви заканчивается тогда, когда во французской литературе оно только начинается. И в прозе 1960 – 1970-х годов тема природы рождения детей, конечно, не была предосудительной.

Приведём пример, не вписывающийся в отвлечённо-фантазийную версию писателя. В повести Василия Белова «Привычное дело», вышедшей на 5 лет раньше «Пастуха и пастушки» и очень высоко оценённой Виктором Петровичем, в главе «Горячая любовь» читаем: «После этого Иван Африканович не мог жениться два года, а на третий женился. На молчаливой девке из дальних заозёрных мест. Она засыпала на его руке тотчас же, бездушная, как нетопленная печь… У них была холодная любовь: дети не рождались. <…> Вот с Катериной любовь горячая…» [12, с. 21]. Девять детей на свет появилось.

Астафьева возмущало утверждение многих критиков, что Борис Костяев умер от любви. Причины смерти героя выясним позже, пока же разберёмся в чувствах главных героев повести.

Виктор Петрович многократно упоминал Бунина в своих письмах, интервью, художественных текстах. Астафьев отмечал его общепризнанное редчайшее художественное мастерство и обращал особое внимание на то, что по-разному можно было использовать в своём творчестве. Например, писатель любил, ссылаясь на Бунина, называть Ленина сифилитиком. Но, конечно, более значимо и знаково его стремление научиться у автора «Тёмных аллей» изображению любви-страсти в её греховных проявлениях.

Это желание возникло у Виктора Петровича именно в момент работы над «Пастухом и пастушкой», о чём говорится в письме от 23 ноября 1967 года: «он и она всю ночь вдвоём в грехе, на грани отчаяния, истерики и потопившего их чувства» [5, с. 152]. Свой личный, «слишком мизерный» «опыт общения с женщинами», как следует из этого же письма, Астафьев хотел компенсировать чтением «старого грешника» Ивана Бунина. Точечные результаты этой «учёбы» рассмотрим на примере «Пастуха и пастушки».

Думаем, не случайно в романе «Прокляты и убиты» вспоминается рассказ Бунина «Солнечный удар». Образ, вынесенный в название этого произведения, является в разной степени эквивалентом чувств не только трёх героев этого романа, но и Бориса Костяева и Люси из «Пастуха и пастушки».

Есть несколько очевидных сюжетно-образных точек пересечения рассказа Бунина и повести Астафьева. Любовь-страсть обоих произведений длится одну ночь. Бунинский поручик не может продлить, излить своё чувство в телеграмме (что он хотел сделать), так как не знает «ни фамилии, ни имени» своей возлюбленной. Астафьевский Костяев, получивший от замполита сказочный подарок (возможность увидеться с Люсей), отказывается от этого предложения, ибо не знает фамилии и адрес девушки. Лицо поручика после «солнечного удара» «имело теперь возбуждённое, сумасшедшее выражение» [14, с. 244]. По сути, таким же предстаёт в беседе с замполитом Костяев.

Внешне-внутренние последствия «солнечного удара» для героев таковы. Поручик чувствовал «невозможность» избавиться «от этой внезапной, неожиданной любви» и ощущал себя «постаревшим на десять лет [14, с. 245]. В облике Костяева замполит отмечает «бездонную горечь» [7, с. 410], «тоску, прожигающую глаза» [7, с. 411]. Астафьевский герой испытывает примерно то же, что и бунинский поручик – «ненужность всей своей дальнейшей жизни [14, с. 241].

Как видим, у критиков, о которых с возмущением писал Астафьев, были основания называть любовь Костяева (точнее, любовь-страсть) одной из причин его смерти. Лишь Валентин Курбатов в статье-предисловии к 4-томнику Астафьева 1979 года совместил приведённый подход с принципиально иным.

Сначала «Пастух и пастушка» характеризуется критиком вполне традиционно: «Обманчиво сентиментальная пастораль о короткой встрече лейтенанта Бориса Костяева с девушкой на военной дороге, о мгновенной любви среди тьмы и о  б е с к о н е ч н о й   р а з л у к е,  у б и в ш е й  г е р о я (разрядка наша. – Ю.П.) [16, с. 18].

Однако, через три страницы Курбатов заявил, что «критика оказалась не готова (прямо по-астафьевски, по-солженицынски, по-коммунистически-либерастически, ущербно-глобально – «критика». – Ю.П.) к разговору» на уровне «анализа качественных перемен психологии военного человека» [16, с. 21]. Критика, по Курбатову, не поняла смысла произведения Астафьева, который определяется так: через «свет любви» обнажается «трагическая обречённость тех, кто приноровиться не мог, кто не умел приспособить душу, кто вправду в войне и мире хотел быть един и погибал от собственной твёрдости, кто не умел сделать смерть приемлемой повседневностью» [16, с. 23].

Уверены, что данную версию Курбатову «подсказал» Астафьев в письме от 14 июня 1976-го года, где утверждается: «мой Борис Костяев не влез в эту привычку (к смерти. – Ю.П.), не вынес страсти этакой…» [5, с. 287]. Критик, придав этим словам типологически-концептуальный масштаб, получил, на наш взгляд, очевидно-ошибочный результат: все достойные воины, оказывается, были обречены на смерть по собственному желанию. Таким образом, Курбатов невольно продемонстрировал изначальную ущербность астафьевской версии.

Правда, в перестроечном варианте «Пастуха и пастушки» появились три предложения, перечёркивающие данную версию Астафьева-Курбатова: «Привык. Ко всему. Притерпелся» [8, c. 344]. Речь идёт, уточним, о восприятии Костяевым смерти Шкалика. Это вкрапление, ничего не меняющее в образе героя и в позиции автора, лишний раз демонстрирует, насколько был необъективен и переменчив в своих оценках писатель.

Астафьев, автор повести «Пастух и пастушка» и её интерпретатор, а также многие исследователи литературы проигнорировали, на наш взгляд, очевидное. Душевно-чистый, добрый, романтичный Костяев оказался в конце концов духовно-слабым человеком. Он не выдержал испытания войной и чувством к женщине. Любовь-страсть Бориса не переросла в любовь духовную, жертвенную (как происходит, например, с героем лучшей астафьевской повести «Звездопад» Михаилом Ерофеевым). В амбивалентной личности Костяева берёт вверх эгоцентрическое начало. Поэтому закономерно его отречение от всего, что делает человека человеком: любимой девушки, родителей, народа, Родины.

Нежелание Костяева жить, его, по сути, дезертирство, самоубийство обусловлены не усталостью души (эту астафьевскую версию, существующую в обеих редакциях повести, повторяют Н. Лейдерман и М. Липовецкий в своём учебнике), а вполне определенным, иным ходом мыслей, эгоцентрической системой ценностей. Приведём две сильно усечённые цитаты, подтверждающие сказанное.

Первая цитата, где буквально по «пунктам» объясняется необходимость ухода из жизни, взята из раннего варианта повести: «…а главное, не напрягая себя, свою волю, силу, чтобы жить дальше. Зачем? Для чего? Чтобы победить и вернуться домой? Но победят и без него, это уже теперь совершенно ясно <…>.

Ну а отец с матерью? <…> Но поздно или рано я всё равно ушёл бы от них, отделился б для другой жизни. Так не всё ли равно…» [7, с. 429]. «Отделиться» и умереть – явно не однорядные события…

Далее Борис очень своеобразно вспоминает «Лю-сю!» как «празднично высвеченную вывеску», вспоминает, не причиняя себе боль и «не оправдываясь»…

И не случайно размышления героя завершаются всплывшими в его памяти словами, как минимум, оправдывающими добровольный уход: «Смерть, как и жизнь, у каждого своя. Человек свободен в выборе смерти, может быть, в этом только и свободен…» [7, с. 429]

Думаем, дополнительные комментарии к этому духовному саморазоблачению Костяева не требуются. Ещё один эпизод, выявляющий эгоцентрическую сущность героя, – его реакция на живое, грустно-радостное восприятие соседом по вагону увиденного за окном. Приведём отрывок, имеющийся в обеих редакциях повести: «Ну что он, вот этот мужичонка, радующийся воскресению своему? (Как видим, причина радости названа неверно, ибо определена всё по тому же лекалу. – Ю.П.) Какое уж такое счастье ждёт его? Будет вечно копаться в земле, а жить впроголодь, однажды сунется в эту же землю» [8, с. 251].

Евгений Носов, характеризуя первую часть романа «Прокляты и убиты» справедливо назвал «слезливый элемент» (местами нарочитый, сделанный) особенностью стиля Астафьева. Вот и в «Пастухе и пастушке» этот «слезливый элемент», сильное, сентименталистко-романтическое начало и высочайшее художественное мастерство в изображении военных сцен мешают многим объективно, трезво оценить произведение, его героев и главный пафос.

Конечно, можно и нужно жалеть Костяева как несчастного, слабого человека, но нельзя оправдывать, тем более, «облагораживать» его выбор. Духовный человек должен противостоять любым обстоятельствам. Например, Иван Тимофеевич (герой рассказа В.Белова «Весна»), потеряв на войне трех сыновей, умершую от горя жену, оказался в более беспросветном положении, чем астафьевский Костяев. Но, испытав греховное искушение, герой приходит к неизбежному, единственно-правильному решению, о котором Белов говорит так: «Надо было жить, сеять хлеб, дышать и ходить по этой трудной земле, потому что другому некому было делать всё это» [11, c. 375]

Итак, пацифистский пафос, не всегда последовательно, проявляется в «Пастухе и пастушке» через рассмотренные нами редакции произведения, образы героев и позицию автора. Этот пафос набрал ещё большую силу и стал разнообразнее в способах его выражения в астафьевских произведениях 1990-х годов. А речи Ланцова из перестроечного варианта повести (искусственные, выпирающие, идеологические челюсти), где только не «проросли» у «позднего» Астафьева.

Не вызывает сомнения, что с «Пастуха и пастушки» писатель (одним из первых в отечественной литературе) начал творить внешне красивый, сентиментально-романтичный, но смертельно опасный миф для человека, народа, государства. Его суть, явно солидаризуясь с позицией Астафьева, точно выразили в своём учебнике для вузов Наум Лейдерман и Марк Липовецкий: «В “Пастухе и пастушке” война предстаёт как Апокалипсис – как некое вселенское зло, жертвами которого становятся все, русские и немцы, мужчины и женщины, юнцы и старцы» [17, с.121].

Нам нужно трезво осознать, что большинство сегодняшних учителей, преподавателей вузов, журналистов и т. д., говоря о войне, транслируют подобные взгляды. Поэтому Коль из Нового Уренгоя сегодня, видимо, уже миллионы. И Виктор Петрович, наверняка, был бы рад этому катастрофическому явлению.

Обращаясь не к людям без памяти и не к ненавистникам Отечества, не можем не сказать о почти забытом очевидном. Во время войны, когда враг приходит на твою землю, то даже для духовно-незрячих людей становится очевидной эфемерность, греховность, преступность пацифистских идей. Если, конечно, в человеке есть то чувство, которое, по словам Л.Н. Толстого (главного оппонента Астафьева при написании его текстов о войне), «лежало в наших отцах» [18, с. 314]. И тогда достойные сыны Родины, подобно Андрею Болконскому и Пьеру Безухову накануне Бородинского сражения, охвачены далеко не политкорректными мыслями. Да, есть очень много причин, вслух не озвучиваемых, у тех, кто так упорно и преступно хочет изъять «Войну и мир» из школьной программы…

В заключении этой статьи приведём часть беседы Андрея Болконского и Пьера Безухова: «Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.

— Да, да, — проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, — я совершенно, совершенно согласен с вами!

Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и всё значение этой войны и предстоящего сражения. Всё, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти [18, с. 238-239].

Использованные источники:

1.  Астафьев, В.П. Весёлый солдат // Астафьев В. Царь-рыба : повести и рассказы. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – С. 259–496.

2. Астафьев, В.П.  Затеси. Новая тетрадь // Новый мир. – 1999. – № 8. – С. 5–77.

3.  Астафьев, В.П.  Комментарии // В.П. Астафьев. Прокляты и убиты. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – С. 803–826.

4. Астафьев, В.П. Мы не на земле живем – на мешке с костями // В. П. Астафьев – Новая газета, 2014. — №47. –  2014. — № 47.

5.  Астафьев, В.П. Нет мне ответа… : эпистолярный дневник. – М. : ЭКСМО, 2012. – 896 с.

6. Астафьев, В.П. Обертон // Новый мир. – 1996. – №8.

7.  Астафьев, В.П.  Пастух и пастушка // Астафьев В. Собр. соч.: В 4 т. – Т. 1. – М. : Молодая гвардия, 1979. – 493 с.

8.  Астафьев, В.П. Пастух и пастушка // Астафьев В. Царь-рыба : повести и рассказы. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – С. 127–256.

9.  Астафьев, В.П.  Прокляты и убиты. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – 832 с.

10. Астафьев, В. П. Собр. соч.: В 15 т. – Т. 15.: Письма 1990-1997 гг. – Красноярск : ПИК «Офсет», 1988. – 512 с.

11. Белов, В.И. Весна // В.И. Белов Собр. соч.: В 7 т. – Т. 1. : Стихотворения и поэмы. Повести. Рассказы – М. : РИЦ «Классика», 2011. – 608 с.

12. Белов, В. И. Привычное дело // В.И. Белов. Собр. соч.: В 7 т. – Т 2. : Повести и рассказы. – М. : РИЦ «Классика», 2011. – 600 с.

13. Беседа В. Астафьева и К. Андреева // Литературная газета. – 2002. – № 35.

14. Бунин, И. А. Собр.соч. : В 9 т. – Т.5. : Повести и рассказы 1917-1930. – М. : Художественная литература, 1966. – 543 с.

15. Кривошеев, Г.Ф. Гриф секретности снят: Потери Вооруженных сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах» // Под общ. ред. Г.Ф. Кривошеева. – М., 1993. – С.145

16. Курбатов, В. Книга одной жизни // В. П. Астафьев Собр. соч.: В 4 т. – Т.1. : Стародуб; Перевал; Звездопад; Пастух и пастушка; Ода русскому огороду. – М.: Молодая гвардия, 1979. – 493 с.

17. Лейдерман, Н. Современная русская литература: 1950-1990-е. // Н.Л. Лейдерман, М.Н. Липовецкий. – В 2 т. – Т.2. : 1968-1990. – М.: Издательский центр «Академия», 2006. – 688 с.

18. Толстой, Л.Н. Война и мир // Л.Н. Толстой. – Полн. Собр. соч.: В 20 т. – Т. – М. : Художественная литература, 1962. – 448 с.

(https://rkuban.ru/archive/rubric/literaturovedenie-i-kritika/literaturovedenie-i-kritika_7787.html)

Людмила Яцкевич

Людмила Яцкевич:

РУБЦОВ — ОДНАЖДЫ И НАВСЕГДА

«Так иногда разлуки час

живее сладкого свидания…»

А.С. Пушкин

 

В шестидесятые годы многие студенты увлекались поэзий. Причём такими поэтами, которые везде были на слуху, то есть имели очень громкую славу. В эпоху «оттепели» появилось много громкихлюдей и громких событий. Звучали скандально, а потому привлекательно, имена Александра Солженицына, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского и других. Их книги негде было достать, но их всё-таки каким-то странным образом доставали и ночами читали, чтобы передать другим желающим…

С тех пор прошло более сорока лет, и от чтения этих столичных авторов, по-своему умных и талантливых, остался только смутный шум в моей памяти. В душе долго хранится только святыня, а её-то в произведениях тех авторов не было.

В эти же годы в разных уголках страны стали слышны тихие голоса, в которых сокровенно зазвучала сама матушка-Русь. Но об этих поэтах мы, оглушённые громкими именами, пока не слышали.

Именно поэтому, как я себя теперь тщетно оправдываю, и произошла со мной странная история, о которой и пойдёт речь далее.

***

Я училась на филфаке в Череповецком пединституте. Нашу студенческую группу опекал очень интересный преподаватель – Михаил Иванович Сидоренко. Официально он считался куратором, но это холодное чужеродное слово совершенно к нему не подходило. Был он увлечённым и горячим человеком, только что закончившим ленинградскую аспирантуру. Мы были его первыми студентами, и к нам он относился с интересом, хотя любил и подшутить, иногда с иронией комментировал наши глупые ответы на занятиях по русскому языку. Мы на него не обижались, так как чувствовали, что это человек добрый, свой.

Кроме увлечения наукой – языкознанием, он сразу обнаружил особенную любовь к поэзии. Русскую поэзию, старую и новую, он прекрасно знал, щедро делился с нами этой своей любовью. Лекций и семинаров ему было мало для этого – всё-таки основную программу надо выполнять, учить нас фонетике, морфологии, лексикологии и другим филологическим наукам. Поэтому он стал устраивать для нас вечера современной поэзии. Многое сам рассказывал, читал стихи, мы тоже следом за ним пристрастились к чтению стихов, учили наизусть те, которые особенно понравились, выступали на наших вечерах.

Однажды Михаил Иванович сказал нам с обычной ироничной улыбкой:

– Что-то не верится, что никто из вас не пишет стихов. В вашем возрасте все должны писать. Кто осмелится и прочитает своё стихотворение?

Среди затянувшейся тишины вдруг встаёт Вася Зубакин и идёт к доске…  Однокурсники  изумились, а некоторые даже захихикали. Первый раз этот обычно робкий студент, а был онгораздо старше нас, поразил, когда смело вышел читать стихи Твардовского, Симонова, Луговского и других советских поэтов.Однокурсники уже привыкли, что он знает много стихотворений и не раз читал их на наших литературных вечерах. А тут свои  стихи! Хотя Василий жил в общежитии, он был сиротой, но никто даже не подозревал о его поэтических способностях.

И вот Васягромко читает свои стихотворения, горячо, вдохновенно, с любовью. Мы, студенты, были покорены и в конце дружно зааплодировали, закричали приветствия. К сожалению, я не записала его стихов и не могу их привести здесь. В будущем, насколько мне известно, Василий стал талантливым сельским учителем, а потом директором школы. Свои стихи он изредка публиковал в местной печати.

В тот памятный вечер вторым храбрецом, решившимся прочитать свои стихи, стала я. Сама не понимаю, как это случилось. По сравнению с поэзией Васи Зубакина, мои стихи были более бледными, не столь энергичными и напористыми, девичьими. Вот одно из тех моих стихов под названием «Осень»:

А в серых окнах дождит рассвет.

Мне сколько? Двадцать? А, может, нет!

Дождя удары, как сердца гром  –

Мои пожары горят кругом.

Горят пожары и так тихи,

Без суматохи и суеты.

Ах, эти листья – немой багрец!

Ужель пожары всегда конец?!

Меня однокурсники тоже одобрили. Ведь все мы, студенты пединститута в маленьком тогда Череповце, были не великими знатоками поэзии.

И вот однажды наш Михаил Иванович сообщил, что в следующий раз к нам на встречу придёт настоящий поэт, студент Литературного института Иван Полунин. Мы заранее были в восторге, ведь живых поэтов не видели никогда. И вот мы с нетерпением стали ждать с ним встречи. Поэт превзошёл все наши ожидания! Это был высокий и очень худощавый человек с горделивой осанкой исо стремительными движениями. Прежде, чем читать свои стихи, он рассказал о своей жизни, полной дальних путешествий по Советскому Союзу, об интересных приключениях. Иван Полунин держался уверенно и стихи читал с большим воодушевлением. Мне тогда особенно понравилось одно стихотворение, которое, конечно, я не смогла с одного разу запомнить, но потом, много лет спустя, нашла в одном его поэтическом сборнике:

Утро раннее,

Звёзды срывая,

Дышит холодом, кровь леденя.

Смотрит хмуро тайга вековая

Из-под белых бровей на меня.

Стонут глухо мохнатые кедры…

Словно песня о предках моих,

По просторам

Разносится ветром

Гул завьюженных сосен и пихт.

В этих звуках,

Тяжёлых, чугунных,

Голос древности я узнаю.

Пойте! Пойте сосновые струны,

Про суровую землю мою!

Вы потомкам

О том расскажите,

Как встречал я рассвет у костра,

Как метель

Над землей необжитой

Полыхала всю ночь до утра.

От чтения искренних стихов самим автором мы тоже воодушевились и почувствовали в душе какой-то светлый праздник. Тут наш преподаватель решил похвастать и нашими местными талантами. Он представил Васю Зубакина и меня поэту, нашему гостю. Все стали просить нас почитать свои стихи. Вася сразу согласился и читал уверенно и прекрасно. Я с трудом заставила себя прочитать одно своё стихотворение. К удивлению, Иван Полунин и мои стихи одобрил. Наконец, наш поэтический праздник закончился, и все разошлись по домам, испытывая новую душевную радость.

Однако наш с Васей Зубакиным поэтический дебют на этом не закончился.

***

Прошло несколько дней и Михаил Иванович с гордостью сообщает нам с Васей:

– Вас приглашают на заседание литературного объединения при редакции нашей газеты «Коммунист» к 16 часам. Они решили пополнить свои ряды студентами. Не бойтесь: с первого разу вы будете слушателями, свои стихи читать вам не надо. А там видно будет по обстоятельствам.

Не знаю, как это воспринял Зубакин. Скорее спокойно: он человек бывалый, где только ни работал, прежде чем к нам в институт поступить. А я струсила. Для меня поэты были существа особого рода – как небожители. Однако, пересилив свой страх, я пошла на литературный семинар. В одной из комнат редакции «Коммуниста» собрались поэты и прозаики. Честно скажу, я не запомнила,кто там был и так бойко и смело обсуждал рассказ одного молодого писателя. Мне понравилась дружеская обстановка и смелая критика.

Имя автора рассказа я запомнила. Это был Вениамин Шарыпов. Его все называли просто Веня. Его рассказ был о горячей, мучительной любви, и мне он очень понравился тогда. Я не понимала, за что его так дружно критиковали. Видимо, у писателей сложился такой способ общения. Но Шарыпов нисколько не расстроился, и когда я уже собралась уходить, он с улыбкой подошёл ко мне и представился. Потом предложил мне прогуляться по вечернему  Череповцу и продолжить разговор о литературе.

Мы медленно шли по улице Сталеваров и с интересом беседовали, хотя погода была сырой, дул ветер, под ногами снежная каша Писатель оказался очень простым и весёлым парнем. Когда мы проходили мимо кафе-столовой, он предложил погреться и зайти туда. Я колебалась: хоть и писатель, но человек мало знакомый. Удобно ли девушке быть с ним в кафе? Но Веня быстро меня уговорил.

А теперь расскажу о самом главном, ради чего и затевался весь мой рассказ. В кафе было пустынно, мы сели за столик. Я категорически отказалась что-либо выбирать и была очень смущена. Официантка по заказу Вени принесла красное вино в графине, салат,  мясное блюдо и пирожные. Наша беседа, начатая на улице, продолжалась. Однако мне было не по себе: в свои двадцать лет я никогда не ужинала в кафе с  писателем, это мне казалось чем-то странным. И всё бы обошлось в конце концов хорошо, благодаря Шарыпову, как вдруг случилась нечто невероятное.

В пустынный зал кафе зашёл для города необычно одетый невысокий человек. Он был в старомодном длинном пальто, цигейковой ушанке и деревенских валенках, видимо, уже размокших в такую сырую погоду. Я сразу обратила на него внимание, а Веня сидел спиной к нему и, его не замечая, продолжал рассказывать что-то интересное из жизни литературной среды. Незнакомец увидел нас, радостно заулыбался и стремительно подошёл к нам.  Я увидела его вблизи и была поражена: на худощавом лице приветливо и даже лукаво улыбались небольшие, слегка прищуренные  глаза. И одновременно внутри этих глаз я вдруг разглядела глубокую, скрытую печаль, соединённую с невероятной духовной силой. Мне стало страшно, будто я вдруг увидела ранее недоступный мне мир иного измерения, других святынь, ранее мне неведомых. Так оно и было. К сожалению, ни одна фотография не смогла бы отразить этого живого и могучего огня, который таился в глубине его взгляда. Просто иногдаженская интуиция, ни о чём не рассуждая, вдруг прозревает то, что трудно понять и мудрецу. Мы, женщины, – мать-сыра земля, которая всех из себя родит и всех в себе хоронит.  Нам многое дано, если глупость не одолеет.

Странный незнакомец  положил руку на плечо Вениамина и только тут он его заметил. Реакция для меня была удивительной: Веня радостно вскочил и принялся обнимать незнакомца, восторженно  приговаривая:

-– Коля! Николай! Дружище!

Николай пожал руку Шарыпову и сказал, косясь в мою сторону:

–  Не суетись! Представь девушку. Кто она? Тоже писатель, а может, поэт?

А Веня продолжал бурно радоваться встрече. Меня  представил мимоходом. Ведь главное – сам Николай пришёл!

Надо признаться, я была изумлена поведением Вениамина. Что же это за человек, которому так искренне и сильно радуются? Как робкая провинциальная студентка, я очень испугалось всех этих неожиданных событий, а главное этого странного загадочного человека. Я быстро встала и робким голосом сообщила друзьям:

– Простите, мне надо идти. Меня дома ждут.

Они начали дружно уговаривать меня остаться. Вениамин говорил:

– Вы ещё много раз пожалеете, что не остались и не познакомились с Колей, не послушали его стихов. Ведь это великий русский поэт!

Николай засмеялся:

–  Не слушайте его восторги. Веня сегодня в ударе, и рассказ его расхвалили, и с доброй девушкой познакомился. Действительно, оставайтесь!

Но я снова попрощалась и быстро ушла из кафе. Какой-то мистический страх напал на меня и гнал меня отсюда. Я не понимала, что это за встреча была и почему она меня так волнует. Казалось, что в одно это мгновение вместилась вся жизнь со всеми своими тайнами.

Только через несколько лет я узнала, кто был этот неожиданный и странный человек. Это был поэт Николай Рубцов. Он стал поистине народным поэтом. Прожив такую короткую и многотрудную жизнь, он оставил нам самое дорогое завещание:

До конца,

До тихого креста,

Пусть душа

Останется чиста!

 

 

 

Сергей Созин

Сергей Созин:

Нюрнбергский, Токийский процессы… И далее, по списку… (Забытые уроки истории…)

Посвящается политикам,           

                                                                             пытавшимся «разговаривать  

                                                                              с Россией «с  позиции силы»…

 

1.Нюрбергский трибунал…

75 лет назад, 20 ноября 1945 года, во Дворце юстиции баварского города Нюрнберга начался главный процесс против высших руководителей Третьего рейха.

Подсудимые обвинялись:

-В планировании, подготовке, развязывании или ведении агрессивной войны, то есть в преступлениях против мира;

-В убийствах и истязаниях военнопленных и мирных жителей;

-В угоне гражданского населения в Германию для принудительных работ;

-В убийствах заложников;

-В разграблении общественной и частной собственности;

-В бесцельном разрушении городов и деревень;

-В истреблении, порабощении, ссылках и других жестокостях, совершенных в отношении гражданского населения по политическим, расовым или религиозным мотивам, то есть в преступлениях против человечности.

Поставлен вопрос о признании преступными нескольких организаций фашистской Германии.

Обвинение впервые ввело в официальный документ новый термин, «геноцид».

В состав Международного военного трибунала от советской стороны в него входил заместитель председателя Верховного Суда Советского Союза генерал-майор юстиции Иона Никитченко. Главным обвинителем от СССР выступал прокурор УССР Роман Руденко.

Процесс, шедший на четырёх языках, оставив после себя более сорока томов стенограмм и доказательств.

Суд длился более 10 месяцев (316 дней), до 1 октября 1946 года. Приговорённых к казни преступников повесили 16 октября 1946 года.

СС, СД, СА, гестапо и руководящий состав нацистской партии трибунал признал преступными организациями.

   Перечислим обвиняемых высокопоставленных военных, министров, руководителей нацистских организаций, указывая занимаемые должности в Третьем рейхе и возраст преступника на момент приговора трибунала или смерти по иным причинам:

I.Покончили самоубийством:

1).Адольф Гитлер-фюрер и верховный главнокомандующий вооруженными силами нацистской Германии (56 лет – застрелился, жена Ева Браун приняла  яд.)

2).Пауль Иозеф Геббельс-Рейхсканцлер Германии, министр пропаганды, ближайший соратник Гитлера (48лет-совершил самоубийство вместе с женой Магдой Геббельс, которая предварительно отравила своих шестерых детей)

3).Мартин Борман-начальник Партийной канцелярии НСДАП, Рейхсляйтер, личный секретарь фюрера.(45 лет – приговорён к повешению. Считался скрывшимся от правосудия. Предположительно покончил с собой. В 1973 году признан погибшим в мае 1945)

4).Германг Вильгельм Геринг-Рейхсмаршал  Великогерманского рейха,

Главнокомандующий военно-воздушными силами Третьего рейха, Председатель Рейхстага, рейхсминистр авиации. (53 года- накануне казни принял яд…)

5).Роберт Лей-Обергруппенфюрер СА, заведующий организационным отделом НСДАП. Руководитель Германского трудового фронта (55 лет-покончил с собой в тюрьме).

II.Приговорены к смертной казни через повешение

(приговор приведён в исполнение 16 октября 1946 года):

1).Ульрих Фридрих Вильхельм Иоахим фон Риббентроп –Обергруппенфюрер СС,Рейхсминистр иностранных дел(1938-1945)-(53 года).

2).Альфред Розенберг-Обергруппефюрер СА. Рейхсляйтер, руководитель Внешнеполитического управления НСДАП, уполномоченный фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП. Рейхсминистр восточных оккупированных территорий (1941-1945)-(53 года).

3).Эрнст Фридрих Кристоф («Фриц» Заукель)-Обергруппенфюрер СС и СА, Рейхсштатгальтер и гауляйтер Тюрингии, Генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы и комиссар по рабочей силе управления четырёхлетнего плана.(52 года).

4).Вильгельм Бодевин Иохан Густав Кейтель— Генерал-фельдмаршал. Начальник штаба Верховного командования вооружённых сил Третьего рейха.(64 года).

5).Альфред Йодль— генерал-полковник. Начальник оперативного управления Верховного командования вооруженных сил Третьего рейха.(56 лет).

6).Эрнст Кальтербруннер – Обергруппенфюрер СС и генерал полиции и войск СС. Начальник Главного управления имперской безопасности.(43 года)

7).Артур Зейсс-Инкварт-Обергруппенфюрер СС, заместитель генерал-губернатора (1939-1940); рейхскомиссар Нидерландов (1940-1944).(54 года).

8).Ганс Михаэль Франк –Обергруппенфюрер СС и СА. Рейхсляйтер, президент Академии германского права. Генерал-губернатор Польши.(46 лет).

9).Вильгельм Фрик-Рейхсляйтер, руководитель фракции НСДАП в Рейхстаге. Рейхсминистр внутренних дел Третьего рейха (1933-1944). Рейхспротектор Богемии и Моравии (1943-1945).(59 лет).

10).Юлиус Штрейхер-Обергруппенфюрер СА. Гауляйтер Франконии (1933-1940). Главный редактор еженедельника «Der Sturmer»(1923-1945).(61 год)

III.Приговорены к  пожизненному тюремному заключению :

1).Рудольф Гесс— Обергруппенфюрер СС и СА, Рейхсляйтер, Заместитель фюрера по НСДАП.(с 51 года отбывал пожизненное заключение в берлинской тюрьме Шпандау,  где в 1987 году найден мёртвым…)

2).Эрик Йоханн Альберт Редер-Гросс-адмирал. Главнокомандующий военно-морскими силами Третьего рейха (1935-1943) (84 года. Приговорён к пожизненному заключению. Освобождён досрочно в 1955 году).

3).Вальтер Эмануэль Функ-Рейхсминистр экономики (1938-1945), генеральный уполномоченный по вопросам военной экономики. Президент Рейхсбанка (1939-1945).(пригшоворён к пожизненному заключению. Скончался в возрасте 70 лет, через 3 года после досрочного освобождения по состоянию здоровья).

IV.Приговорены к  различным срокам тюремного заключения:

1).Карл Дёниц – Гросс-адмирал, Главнокомандующий военно-морскими силами Третьего рейха (1943-1945), Рейхспрезидент и командующий вооружёнными силами Третьего рейха (с 30 апреля по 23 мая 1945 года).(в 54 года приговорён к 10 годам лишения свободы.)

2).Константин фон Нейрат— Обергруппенфюрер СС. Рейхсминистр иностранных дел (1932-1938). Рейхспротектор Богемии и Моравии (1931-1941) (в 83 года-приговорённый к 15 годам заключения, скончался в 1956 г).

3).Ганс Фриче – Начальник службы внутренней прессы (1938-1942);начальник отдела радиовещания министерства народного просвещения и пропаганды.(в 1947 году приговорён к 9-ти годам тюремного заключения. Скончался в 1953 в возрасте 63 лет).

4).Бальдур Бонедикт фон Ширак— Обергруппенфюрер СА. Рейхсляйтер рейхсюгендфюрер Гитлерюгенда(1931-1940). Гауляйтер Вены (1940-1945).(приговорён к 20 годам тюремного заключения. Отбыл весь срок. Скончался в 1974 году возрасте 67 лет).

5).Альберт Шпеер-Личный архитектор Гитлера. Рейхсминистр вооружений и военной промышленности (1942-1945).(Один из немногих подсудимых, признавших свою вину, и единственный, не подавший ходатайства о помиловании. Приговорён к 20 годам тюремного заключения, полностью отбыл срок в тюрьме Шпандау).

V.Освобождены от ответственности (оправданы) или осуждены позднее:

1).Густав Георг Фридртх Крупп- фюрер военной экономики, владелец концерна «АГ Крупп» (был признан неизлечимо больным еще до суда:1943г-инсульт. Впал в маразм. Скончался в 1950 году)

2).Франц Йозеф Герман Михаэль Мария фон Пален –Рейхсканцлер (1932), вице-канцлер (1333-1934), посол в Австрии (1934-1938) и в Турции (1939-1944) (90 лет. Признан не виновным, но в 1947 году посажен в рамках денацификации на 8 месяцев.).

3).Ялмар Горас Грилли Шахт-Рейхсминистр экономики(19341937), Президент Рейхбанка (1933-1939). (в 1947 году приговорён к 8-ми годам тюремного заключения. Скончался в 1970 году в возрасте 83 –х лет)

*            *            *

1.А были ещё 12 (двенадцать) судебных процессов против других главных военных преступников, включая высших офицеров рейха, промышленников, врачей, юристов и функционеров нацистских организаций, обвинённых в соучастии в нацистских планах ведения преступной войны…

 …Процесс по делу нацистских судей, юристов и прокуроров. Нюрберг.1947 год.- (Из 15 подсудимых: один умер в тюрьме, другой, там же, покончил с собой. Остальные, приговорены к различным срокам заключения)

*            *            *

  1. Международный военный трибунал для Дальнего Востока

Суд над японскими военными преступниками («Токийский процесс»),  проходили в течение почти двух с половиной лет, с 3 мая 1946 по 12 ноября 1948 года.

Представителем СССР на этом процессе выступил член Военной коллегии Верховного Совета СССР генерал И.М. Зарянов. В качестве дополнительных обвинителей были назначены член-корреспондент Академии наук СССР С.А. Голунский, государственные советники юстиции А.Н. Васильев и Л.Н. Смирнов.

Обвинялись 29 человек высшего военного и гражданского руководства Японской империи. Итог:

I.Покончили самоубийством до суда(или умерли во время процесса):

1.Фумимаро Коноэ- премьер министр Японии в 1937—1939 и 1940—1941 годах) (покончил с собой, приняв яд накануне ареста).

2.Ёсукэ Мацуока -министр иностранных дел (умер во время процесса…)

3.Осами Нагано-адмирал. Начальник морского штаба (умер во время процесса…)

4.Мицуру Усидзима — военный деятель, генерал-лейтенант. Командовал японскими сухопутными силами в битве за Окинаву.(58 лет. Вместе с 7-ю офицерами своего штаба совершил ритуальное самоубийство  («харакири») до ареста).

5.Хадзимэ (Гэн) Сугияма — маршал Императорской армии Японии, начальник генерального штаба и министр армии в годы Второй мировой войны (65 лет- застрелился).

6.Исаму Ёкояма – генерал, командовал японскими сухопутными войсками в Китае и на Тихом океане (63 года- умер в тюрьме в ожидании повторного суда)

II.Приговорены к смертной казни через повешение.

(приговор приведён в исполнение 23 декабря 1948 года):

1.Хидэки Тодзио— генерал армии, с 1940 года — министр армии и премьер-министр Японии (63 года, после попытки самоубийства прооперирован и повешен…)

2.Коки Хирота-32-й премьер министр Японии, Министр иностранных дел(1937-1939), один из подписантов «Антикоминтерновского пакта» Японии, Германии и Италии.(70 лет).

3.Кэндзи Доихара-генерал, командовал войсками, дислоцированными в Сингапуре, Малайе, Борнео, на Суматре и Яве. С сентября 1945 года возглавил оборону Японских островов.(65 лет)

4.Сэйсиро Итагаки-генерал, Министр армии (1936-1939), начальник штаба Экспедиционной армии(Китай.1939-1941). Командующий японскими силами в Корее, а с апреля 1945 года-в Сингапуре. (62 года).

5.Хэйтаро Кимура-генерал. Заместитель министра армии. Разработчик военных операций в Китае и на Тихом океане.(с 1941 года). Командующий Бирманским фронтом (1944-1945). (65 лет).

6.Иванэ Мации-генерал, Командующий экспедиционными силами в Шанхае, «герой» Нанкинской резни…(70 лет).

7.Акира Муто-генерал. Будучи начальником штаба Центрально-Китайского фронта, участник Нанкинской резни. Командующий войсками на Сумматре (с 1944). И далее — начальник штаба армии на Филиппинах.(56 лет)

III.Приговорены к  пожизненному тюремному заключению.

Среди этих 12 осуждённых:

1.Куниаки Коисо — С 1932 года  был начальником штаба Квантунской армии,  с 1934 года — главнокомандующим японской армией в Корее. С 1939 года — в правительстве Японии. С 1942 по 1944 год — генерал-губернатор Кореи. С 1944 году — премьер-министр Японии. В 1945 году отстранён с должности. (70 лет. Умер от рака пищевода в тюрьме Сугамо)

2.Сюнроку Хата — Маршал императорской армии Японии. С февраля 1938 года командовал войсками в центральном Китае. С мая 1939 года- старший советник императора, с июля 1939 возглавил Министерство армии. С марта 1941 года командующий над японскими войсками в Китае. (83 года)

3.СадаоАраки  — японский государственный и военный деятель, барон (1935), генерал (1933). До Второй мировой войны был генералом Императорской армии Японии и харизматическим лидером националистов, одним из главных теоретиков политиков правого крыла Японской империи.(89 лет)

4.Дзиро Минами — генерал-губернатор Кореи в 1936—1942 годах.(81 год)

5.Ёсидзиро Умэдзу. генерал.(67 лет- умер в тюрьме в 1949 году).

6.Тэйити Судзуки — генерал, один из организаторов экономики Японии во время Второй мировой войны.(досрочно освобождён, дожил в затворничестве до ста лет)

         IV.Приговорены к  различным срокам тюремного заключения:

1.Сигэнори Того — японский политик. Занимал должность министра колоний и, позднее, министра Великой Восточной Азии и министра иностранных дел. (67 лет- приговорён к двадцати годам тюремного заключения, умер в тюрьме в 1950 г)

2.Мамору Сигэмицу – японский дипломат, с 1943 года-министр иностранных дел (69 лет- приговорён  к 7 годам лишения свободы.)

V.Освобождены от ответственности (оправданы) или осуждены позднее:

1.Сюмэй Окава-философ, идеолог японского милитаризма.(был признан невменяемым и исключён из числа подсудимых).

*            *            *

                                        И далее…по списку…

3.Судебные процессы над японской военщиной в Азии.

В ходе судебных процессов, в основном над генералами и офицерами, в Хабаровске, Маниле, Шанхае, Нанкине, Рабауле, Иокогаме, Сингапуре, и ряде городов стран Азии, пострадавших от японской агрессии (зверства, жестокое обращение с военнопленными и т.п.), осуждено более 4400 японских военнослужащих :

к смертной казни — 937 человек,

к пожизненному заключению – 358,

к другим наказаниям – более 3 тыс. человек.

Политические чистки в отношении лиц, запятнавших себя сотрудничеством с милитаристским режимом, в Японии продолжались до 1947 года.   Различным репрессивным мерам, включая уголовные наказания, подверглось свыше 200 тыс. человек.

*          *          *

Судебный процессе в Маниле

(Филиппины. январь-февраль 1946 г)

Среди осуждённых:

1.Масахару Хомма — Генерал-лейтенант, разведчик, 1936 году был переведён в Генштаб. В 1937—1938 годах — начальник 2-го управления. Неоднократно консультировал специалистов Генштаба, участвовал в планировании военных операций. -(58 лет-казнён)

2.Томоюки Ямасаки  — генерал. Руководил военными операциями в Юго-Восточной Азии. Отличился в захвате Малазии. (60 лет-казнён)

*          *          *

Военный трибунал в Шанхае.

(Китай.1949 г)

Среди осуждённых:

1.Рикити Андо — генерал и последний генерал-губернатор Тайваня.(62 года. принял я,д не дожидаясь китайского суда)

2).Сакаи Такаси-генерал-лейтенант. До 20 февраля 1942 года губернатором Гонконга.(58 лет- расстрелян)

*          *          *

Военный трибунал в Нанкине.

(Китай. г.Нанкин.февраль-апрель 1947 г)

Один из 10 трибуналов, созданных правительством националистическим правительством Чан Кайши. .

I.Приговорены к смертной казни через расстрел.

(приговор приведён в исполнение 26 апреля 1947 года):

1).Хисао Тани— генерал-лейтенант. Признан ответственным за резню в Нанкине, когда погибло 300 000 человек.

1).Сакаи Такаси-генерал-лейтенант. До 20 февраля 1942 года губернатором Гонконга.(58 лет- расстрелян)

2).Исогаи Рэнсукэ- генерал.начальником штаба Квантунской армии, позднее-генерал-губернатор Гонконга.(80 лет-приговорён к пожизненному заключению)

3).Гункичи Танака-капитан.

4).Тошиаки Мукаи-лейтенант, прославившиеся благодаря «конкурсу» на убийство 100 человек с помощью меча.

5).Цуёси Нода-лейтенант. участник того же «конкурса».

*          *          *

3).Ясудзи Окамура –генерал. Командующий японской Экспедиционной армией в Китае с ноября 1944 года и до окончания Второй мировой войны. Обвинялся в военных преступлениях. (освобождён личным распоряжением Чана Кайши, сохранившим его в качестве военного советника. В 1949 году был репатриирован в Японию).

*          *          *

Австралийский военный суд.

(Рабаул. май 1947 г)

Среди осуждённых:

1.Имамура Хисото. полный генерал.(82 года-за военные преступления приговорён к 10 годам тюремного заключения)

2.Хатадзо Адати.генерал-лейтенант.(57 лет- приговорён к пожизненному тюремному заключению. Покончил жизнь самоубийством).

*          *          *

Политические чистки, в отношении лиц, запятнавших себя сотрудничеством с милитаристским режимом, в Японии продолжались до 1947 года.   Различным репрессивным мерам, включая уголовные наказания, подверглось свыше 200 тыс. человек.

*          *          *

4.Судебные процессы над немецкими преступниками в СССР

По наиболее жестоким военным преступлениям в 1943-1949 годах состоялись процессы в 21 пострадавшем городе пяти советских республик: Краснодаре, Краснодоне, Харькове, Смоленске, Брянске, Ленинграде, Николаеве, Минске, Киеве, Великих Луках, Риге, Сталино (Донецке), Бобруйске, Севастополе, Чернигове, Полтаве, Витебске, Кишиневе, Новгороде, Гомеле. Последний открытый суд в СССР над иностранными военными преступниками состоялся в Хабаровске. На них были публично осуждены 252 военных преступника из Германии, Австрии, Венгрии, Румынии,  Японии и несколько их пособников из СССР.

Рассказать о всех не позволяют объёмы одной статьи. Напомним итоги только 8-ми из них…Первый  открытый процесс над нацистами состоялся в Харькове

1.Военный трибунал 4-го Украинского фронта.

( Харьков. Здание Оперного театра 15-18 декабря 1943 года)

I.Приговорены к смертной казни через повешение

(публично повешены на Базарной площади Харькова 19 декабря 1943 года):

1).Лангхельд  Вильгельм-капитан, член национал-социалистической партии с 1933 года. офицер военной контрразведки пересыльного лагеря военнопленных №205, принимал активное участие в расстрелах и зверствах над военнопленными и мирным населением.

2).Рецлаф Рейнгард –чиновник 560-й группы тайной полиции в г.Харькове. В ходе допросов арестованных советских граждан использовал пытки и истязания, с применением иголок и выдёргиванием волос (скальпированием).
По вынесенным им заключениям арестованные расстреливались или умерщвлялись в «душегубках».

3).Риц Ганс-унтерштумрмфюрер СС, член национал-социалистической партии с 1937 года, заместитель командира роты СС специальной команды СД («зондеркоманды СД »). Лично участвовал в истязаниях и расстрелах мирных советских граждан в районе деревни Подворки  и г.Таганроге.

4).Буланов Михаил Петрович-водитель душегубки «зондеркоманды СД» Харьковского отделения гестапо. Добровольно перешёл на сторону врага. Принимал личное участие в истреблении советских граждан.

*         *        *

2.Ленинградский судебный процесс.

( Ленинград. Выборгский дом культуры. декабрь 1945-январь1946 год)

I.Приговорены к смертной казни через повешение 8 фашистов.

(публично повешены на площади Калинина 4 января 1946 года):

1).Генрих Ремлинг— генерал-майор. Комендант Пскова. Организатор 14 карательных экспедиций.

2).Подчинённые генерала, все из состава 1 и 2 батальонов «особого назначения 21-й авиаполевой дивизии: Карл-Герман Штрюфинг-капитан;

Эдуард Зоненфельд–лейтенант;.Эрнст Бем-обер-фельдфебель;Фриц Энгель –обер-фельдфебель;.Эрвин Скотки-обер-ефрейтор; Гергард Янике-солдат;Эрвин Эрнст Герер-солдат.

II.Приговорены к каторжным работам

1).Франц Визе — обер-лейтенант.(к 20 годам ).

2).Эрих-Пауль Фогель-фельдфебель. каратель 1-го батальона «особого назначения»…(к 20 годам).

10).Арно Дюре-солдат. каратель 1-го батальона «особого назначения»

(к 15 годам).

*          *          *

3.Смоленский судебный процесс.

(15-20 декабря 1945 года)

Над группой бывших военнослужащих вермахта и СС, принимавших участие в военных преступлениях на территории Смоленска и Смоленской области:

I.Приговорены к смертной казни через повешение

(публично повешены на Заднепровской (ныне-Колхозной) площади Смоленска 20 декабря 1945 года):

1).Роман-Роберт Киршфельд-переводчик 335-го и 490-го охранных батальонов. Руководитель и активный участник и карательных операций против партизан и местных жителей.

2).Рудольф Модиш-лекарский помощник военного лазарета №551. Участник убийств советских военнопленных, забора крови у детей, с последующим их умерщвлением.

3).Вилли Вайс-унтерофицер 335-го охранного батальона, участник массовых убийств советских военнопленных.

4).Курт Гаудян-ефрейтор 335-го охранного батальона, участник массовых убийств советских военнопленных и мирных жителей.

5).Фриц Генчке— ефрейтор 335-го охранного батальона, участник массовых убийств советских военнопленных и мирных жителей, угона мирных жителей в Германию.

6).Эрих Мюллер- ефрейтор 335-го охранного батальона, участник массовых убийств советских военнопленных и мирных жителей.

7).Вилли Краузе- ефрейтор 335-го охранного батальона, участник массовых убийств советских военнопленных и мирных жителей.

II.Приговорены к каторжным работам

1).Иозеф Райшман-старший солдат 350-го пехотного полка, ротный собаковод. Участник массовых убийств советских военнопленных и мирных жителей. (к 20 годам).

2).Эрих Эвертс— командир отделения 490-го охранного батальона. Участник массовых убийств мирных жителей. (к 15 годам).

3).Гейнц Винклер— ефрейтор 335-го охранного батальона. Участник массовых убийств мирных жителей. (к 12 годам).

*          *          *

4.Минский судебный процесс.

(Минск. Дом офицеров.15 января 1946 года)

Обвиняемыми были 18 представителей немецкой оккупационной власти в Беларуси: генералы, офицеры, унтер-офицеры, рядовые, представители вермахта и войск СС, полиции, гестапо, жандармерии, члены нацисткой партии и беспартийные.

Процесс был открытым, на заседаниях присутствовало около 1000 человек, которые представляли все области и районы БССР

I.Приговорены к смертной казни через повешение

(публично повешены на Минском ипподроме (ныне парк имени 40-летия Октября), в присутствии более 100 тысяч человек 29 декабря 1945 года):

1).Иоганн Георг Рихерт-генерал-лейтенант, бывший командир 286 охранной и 35 пехотной дивизии. По его приказу расстреляно более 2300 человек. Проводилось разминирование дорог изуверским методом: населением, тянувшим бороны. Рихерт лично организовал Озаричский лагерь смерти, где одновременно содержалось до 10 тысяч стариков, женщин и детей.

2).Эбергард. Герф-генерал-майор полиции, бригаденфюрер СС, бывший начальник полиции Белоруссии и заместитель начальника главного штаба по борьбе с партизанами. Он отдавал приказы жандармерии и полиции об арестах и расстрелах. В 1942-1943 гг. в концлагерях Минска и поселка Дрозды по личному распоряжению Герфа полицией расстреляно насколько тысяч мирных жителей, среди которых были дети, женщины и старики. Был также организатором и участником кровавых злодеяний в городе Сталино (Донецк) и в Крыму (по его приказам там убили около 1000 человек).

3).Готфрид фон Эрмансдорф-генерал-майор, бывший комендант г. Могилева и Могилевского укрепленного района. Трижды организовывал карательные экспедиции. По указанию Эрмансдорфа было взорвано 600 домов и уничтожены деревни в районе линии обороны.

4).Георг Роберт Вайсиг-подполковник полиции, бывший командир 26 полицейского полка, провел четыре карательных экспедиции. В сентябре 1943 года, в районе города Друя и южнее Двинска, захватив полком 400 мирных граждан, 60 из них расстрелял сразу, остальных передали СД. Местным населением разминировал  дороги.

5).Эрнест Август. Фальк-капитан полиции, командир батальона 26 полицейского полка. Командовал карательными экспедиции. «Отличился» на территории Молодечненской области, где было сожжено 40 деревень, расстреляно более 400 человек мирных жителей.

6.Рейнгард Георг Молл –майор, бывший комендант городов Бобруйск и Паричи отправил на каторгу в Германию свыше 12 тысяч советских людей. Мирным гражданам разминировал дороги, где погибло около 100 человек. Лично участвовал в расстрелах (по собственному приказу).  Всего утвердил более 2 тысяч приговоров.

7).Карл Макс Лангут-обер-лейтенант СС, заместитель начальника лагеря 131 в Бобруйске. На суде сознался, что по его намеренному плану в лагере за зиму 1941-1942 годов от голода, болезней и расстрелов погибло 30 тысяч военнопленных. В лагере было также около 600 детей в возрасте от 10 до 15 лет. Около 250 детей умерло в лагере от болезней, а остальные были вывезены в тыл немецкой армии, и судьба их неизвестна. Лангут отдал 50 мужчин и 50 женщин из лагеря профессору Борману для медицинских экспериментов (Брянский процесс).

В декабре 1941 года Лангут приказал погрузить 3200 военнопленных в 50 открытых вагонов и отправить на Запад. Все в дороге замерзли, трупы сбросили под откос.

8).Ганс Герман Кох-криминал-комиссар гестапо, начальник полиции безопасности в Орле, Орше, Борисове и Слониме, руководитель лагеря «Орехи» (3000 трупов, погибших в лагере от голода и пыток, было сожжено. Лично отравил людей в душегубках и расстрелял, по его же признанию, 500 человек.

9).Рольф Оскар Бурхард-капитан зондерфюрер Бобруйской комендатуры, отправил на каторжные работы в Германию около 2500 человек, руководил сожжением деревень, истреблением оставшегося без крова мирного населения и расстрелами советских военнопленных.

10).Август Йозеф Битнер-зондерфюрер бывший комендант сельхозкоменда- туры Бобруйского района, по его указанию расстреляно 240 человек и угнано в Германию более 1 200 советских граждан.

11).Бруно Гетце-капитан бывший заместитель коменданта Бобруйской комендатуры, принимал участие в расстрелах и угоне граждан в Германию.

12).Пауль Карл К. Айк-капитан бывший заместитель коменданта Орши, заместитель коменданта Орши и начальник тюрьмы. В Орше создал гетто, участвовал в расстреле 1700 евреев. Там же, в Орше, создал лагерь, где содержалось 12 тысяч военнопленных, которые массово гибли от голода.

13).Бруно Франц Митман-вахмистр жандармерии, исполнял массовые казни. Участвовал в расстреле 100 душевнобольных Минска и 1300 детей, стариков и старух на станции Койданово.

14).Франц Карл. Гесс -унтершарфюрер СС; участвовал в расстреле 2000 человек, вывезенных из гетто города Минска, и 600 евреев города Вилейка в марте 1942 года. В городе Долгиново лично уничтожил 80 человек, в том числе женщин, стариков и детей.

15).Георг Фишер— участвовал в сожжении  деревень и расстрелах их жителей.

          II.Приговорены к каторжным работам на срок от 15 до 20 лет

Ганс Йозеф Хехтль,  А.Роденбуш,  А.Гетерих

*          *          *

5.Киевский судебный процесс.

(Киев. Дом офицеров Красной Армии.17-28 января 1946 года)

Военный трибунал Киевского военного округа разбирал злодеяния во многих областях Украины, за преступления в Киевской и Полтавской области, на Донбассе, в Первомайске, в Мелитополе, в Новомосковске, Кременчуге, Знаменке и в других городах.

I.Приговорены к смертной казни через повешение

(публично повешены на площади Калинина (ныне-майдан Независимости) в присутствии более 200 тысяч киевлян. 29 января 1946 года):

1).Шеер Пауль-генерал-лейтенант.Начальник охранной полиции жандармерии Киевской и Полтавской областей.

2).Буркхардт Карл-генерал-лейтенант полиции, бывший комендант тыла 6-й армии на территории Сталинской (ныне Донецкой) и Днепропетровской областей.
3).Фон-Чаммер унд Остен Эккардт Ганс-генерал-майор, бывший командир 213-й охранной дивизии, действовавшей в Полтавской области УССР, а позднее-комендант главной полевой коммендатуры №392.
4).Хейниш Георг- обер-штурмфюрер СС, бывший гебитскомиссар

(окружной комиссар) Мелитопольского округа.
5).Валлизер Оскар — капитан, бывший ортскомендант (местный комендант) Бородянской межрайонной комендатуры Киевской области.
6).Труккенброд Георг-подполковник, бывший военный комендант городов Первомайска, Коростышева, Коростеня и других населенных пунктовУССР,
7).Геллерфорт Вильгельм-обер-шарфюрер, бывший начальник СД (служба безопасности) Днепродзержинского района Днепропетровской области.
8).Кноль Эмиль Эмиль-лейтенант, бывший командир полевой жандармерии 44-й пехотной дивизии и комендант лагерей военнопленных.
9).Беккенгоф Фриц-зондерфюрер, бывший сельскохозяйственный комендант Бородянского района Киевской области.
10).Изенман Ганс-обер-ефрейтор, бывший военнослужащий дивизии СС «Викинг».
11).Иогшат Эмиль Фридрих -обер-лейтенант, командир подразделения

полевой жандармерии.
12).Майер Вилли Вилли -унтер-офицер, бывший командир роты 323-го отдельного охранного батальона.
13).Лауэр Иоганн Пауль -обер-ефрейтор, военнослужащий 73-го отдельного батальона 1-й немецкой танковой армии.
14).Шадель Август -обер-ефрейтор, бывший начальник канцелярии Бородянской межрайонной ортскомендатуры Киевской области.
15).Драхенфельс-Кальювери Борис Эрнст Олег — вахмистр полиции, бывший зам. командира роты полицейского батальона «Остланд».

          II.Приговорены к каторжным работам на срок от 15 до 20 лет

Низшие чины: обер-ефрейтор Лауэр,  оберфельдфебель Шадель,  вахмистр полиции Драхенфельс-Кальювери

*          *          *

  1. Военный трибунал Одесского военного округа.

(Николаев. Русский драмтеатр им.В.П.Чкалова.10-17 января 1946 года)

Судебный процесс по делу о немецко-фашистских зверствах в городе Николаеве и Николаевской области.

I.Приговорены к смертной казни через повешение

(публично повешены на Базарной площади Николаева 17 января 1946 года):

1).Герман Винклер— генерал-лейтенант, комендант города Николаева.

2).Ганс Санднер оберщтурмфюрер СС, член нацистской партии с 1933 года, начальник полиции безопасности (СД) Николаева.

3).Макс Людвиг Бютнер-майор, член нацистской партии с 1933 года. начальник жандармского управления Николаевской области.

4). Рудольф Михельначальник жандармерии Березнеговатского района

5).Франц Витцлеб-член нацистской партии, начальник охранной полиции Николаева.

6).Генрих Шмале-член нацистской партии с 1937 года. заместитель начальника охранной полиции

7). Роберт Берг фельдфебель полевой жандармерии.

II.Приговорены к 20 годам каторжных работат

1). Франц Кандлер— капитан, начальник жандармерии Херсона.

2). Иоган  Хапп- оберефрейтор 783-го охранного батальона.

*          *          *

7.Военный трибунал Прибалтийского военного округа

( Рига. 26 января-2 февраля1946 год)

Судебный процесс по делу о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков на территории Латвийской, Литовской и Эстонской ССР.

II.Приговорены к смертной казни через повешение.

1.Фридрих Еккельн Обергруппенфюрер СС и генерал полиции Третьего рейха на оккупированной территории СССР, в Прибалтике, Белоруссии и Украине.(3 февраля 1946, вместе с ещё 7 немецкими генералами,  публично повешен в Риге на площади Победы).

2.Зигфрид Руфф генерал-лейтенант. Комендант Риги и крепости Вентспилс.

3.Альбрехт Дижон фон Монтетон генерал-лейтенант, командир 391 охранной дивизии проводил карательные операции. Военный комендант Либавы.

4.Фридрих Вертер. Генерал-майор.Начальник строительства обороны в районе Риги и Рижского взморья.

5.Ганс Кюппер, Генерал-майор. комендант полевой комендатуры № 818 в Двинске, Лиелварде, Мадлиене, Салдусе и Кулдигея.

6.Бруно Павель. генерал-майор. начальник Управления лагерей военнопленных в Прибалтике.

7.Александр Беккинг штандартерфюрер «СА». гебитскомисаром уездов Таллин, Валька, Выру и Печоры. Руководил  карательными операциями в Изборском районе.

8.Вольфанг фон Дитфурт. Генерал-лейтенант. Командир 403 охранной дивизии. (в ходе процесса впал в маразм, скончавшись 22 марта1946 года в тюремной больнице)

*          *          *

Последним открытым процессом над иностранными военными преступниками стал судебный процесс в Хабаровске…

8.Военный трибунал Приморского военного округа.

(Хабаровск. 25-30 декабря 1949 г. Хабаровск.)

Осуждены японские разработчики биологического оружия, руководящие работники так называемого «Противоэпидемического отряда N 731″, занимавшегося изысканием бактериальных средств и способов их применения в войне против Советского Союза и Китая», которые испытывали всё это на советских и китайских гражданах.

К различным срокам тюремного заключения были приговорены 12  военных преступников.

                         I.К 25 годам исправительно-трудовых лагерей:

1).Отодзо Ямада командующий Квантунской армией обвинён в руководстве деятельностью по подготовке бактериологической войны, который «в целях сокрытия следов деятельности отряда 731 дал приказ личному составу эвакуироваться в Южную Корею, а помещение уничтожить. Одновременно с уничтожением помещений отряда была уничтожена и тюрьма, в которой находилось до 500 подопытных заключенных

2).Такахаси Такаацу. генерал-лейтенант,химик-биолог, начальник  ветери- нарной службы Квантунской армии.

3).Кадзицука Рюдзи-генерал-лейтенант медицинской службы, доктор медицинских наук, начальника санитарной службы Квантунской армии.

4). Кавасима Киоси, генерал-майор. Врач-бактериолог. начальник производственного отдела отряда 731 с 1941 г. по март 1943.

                        II.К 20 годам исправительно-трудовых лагерей

1).Сато Сюндзи-генерал-майор,врач-бактериолог, начальник санитарной службы 5-й армии Квантунской армии.

2). Ниси Тосихидэ, подполковник медицинской службы, врач-бактериолог, начальник учебно-просветительского отдела отряда №731.

3).Карасава Томио, майор медицинской службы, начальник 4-го отдела отряда 731.

        III.Приговорены к другим срокам исправительно-трудовых лагерей

1).Митомо Кадзуо-старший унтерофицер ветеринарного отряда №100.(к 15 годам)

2).Оноуэ Масао- майор медицинской службы, начальник филиала №643 отряда 731.(к 12 годам)

3).Хиразакуре Дээнсаку-порутчик, врач, научный работник отряда №100.(к 10 годам)

4). Курусима Юдзи-санитар-лаборант филиала N 162 отряда 731(к 3 годам)

5).Кикучи Норимицу-ефрейтор,  санитара-практиканта исследовательского отделения филиала 643 отряда N 731 (к 2 годам)

*          *          *

Судебные процессы в Европе.

1.Норвегия

1.Видкун Абрахам Лёуриц Йонссён Квислингглава норвежского правительства после оккупации Норвегии германскими войсками.(58 лет-признан виновным в убийстве и государственной измене — расстрелян 24 октября 1945 года)

*          *          *       

      2.Венгрия

1.Фе́ренц Са́лаши -основатель и лидер фашистской партии Скрещённые стрелы. Глава марионеточного правительства Венгрии, «лидер нации» (1944—1945), «последний союзник Гитлера» (49 лет-повешен)

2.Ференц Сомбатхейи-генерал-полковник, начальник Генерального штаба ( (22 мая 1946 года. Венгерским судом признан виновным в преступлениях против человечности и приговорён к пожизненному тюремному заключению. Позднее передан югославским властям, был приговорен к смертной казни и казнён как военный преступник.)

*          *          *

3.Финлдяндия.

(Хельсинки.15 ноября 1945 года-21 февраля 1946 года)

Судебный процесс над политическим руководством Финляндии,

страны-сателита гитлеровской Германии. 8 высших руководителей страны, на момент вторжения в СССР, начиная с президента и министра иностранных дел, приговорены к различным срокам тюремного заключения.

*          *          *

                                                        4.Франция

1.Анри́ Фили́пп Бенони́ Оме́р Жозе́ф Пете́н –Премьер-министр (1940 г). После падения Франции приобрёл диктаторские полномочия и до 1944 года возглавлял коллаборационистское правительство, известное как режим Виши.(за государственную измену и военные преступления приговорён к смертной казни, позднее заменённой пожизненным заключением).

2.Суды над коллаборационистами.-Первый послевоенный министр юстиции доложил Консультативной ассамблее, что суды над  коллаборационистами, завершившие работу в июле 1949 года, приговорили:

— 3 920человек- к смерти;

— 1500 — к каторжным работам;

-8 500 — к тюремному заключению.

Примечание: Коллаборациони́зм (фр. collaboration — сотрудничество)— осознанное и добровольное сотрудничество с врагом в его интересах и во вред своему государству.

*          *          *

Внесудебные расправы, депортации и эксцессы…

Но не всем военным преступникам «повезло» предстать перед судами и военными трибуналами. Многих расплата постигла, как говорится, «без суда и следствия»:

1.Так, эмоциональные итальянцы пристрелили своего диктатора и вождя («дуче»),  Бени́то Ами́лькаре Андре́а Муссоли́ни, вместе со своей любовницей   буквально там, где его и поймали, т.е. «при попытке к бегству», а затем повесили вверх ногами для всеобщего обозрения в центре Милана…

    2.Американцы, при освобождении концентрационного лагеря Дахау, обнаружив у западных ворот железнодорожный состав  из 40 вагонов, набитых обнажёнными телами погибших заключённых, подготовленный для отправки в крематорий (очередной, так называемый «поезд смерти»), тоже «погорячились», расстреляв сразу же эсесовскую охрану этой нацистской «фабрики смерти«. Как вспоминал один из американцев, это было самое ужасное зрелище за всю его жизнь.

Увиденные солдатами картины массового истребления людей произвели на них столь сильное впечатление, что они, расправившись с эсэсовцами, не стали мешать заключённым сводить счёты с их мучителями. После чего за ночь «население» лагеря смерти «уменьшилось» на 300 человек… «Под раздачу» попали все, от надзирателей до всех сотрудничавших с немцами, а также солдаты, находящихся в местном госпитале и венгры из 26-й ваффен-гренадерской дивизии СС… Правда, цифры в разных источниках разнятся… Это событие вошло в историю  как «бойня в Дахау».  

В 1986 году вышла книга Говарда Бюхнера, бывшего медика американской армии, участвовавшего в освобождении лагеря. В книге с говорящим названием «Час мстителя» он живописно рассказывает о том, как американские солдаты в тот день казнили всех, до единого, немцев и венгров (при этом 40 человек были убиты бывшими заключёнными).

В мае 1945 года американской армией было проведено расследование на предмет жестокого обращения с пленными. Комиссией было установлено, что в день освобождения Дахау было убито около 50 эсэсовцев и других работников лагеря. 10–12 из них были убиты бывшими заключёнными, остальных расстреляли американцы. Подполковник же Спаркс на протяжении всей жизни утверждал, что его солдаты застрелили не более 30 человек…

  1. Но по завершению войны самую горькую чашу предстояло испить не начавшей ее военной верхушке, а этническим немцам, проживавшим на территории стран Восточной Европы. Миллионы немцев, преимущественно женщин, стариков и детей, в течение трех лет были изгнаны из родных мест, а их собственность — разграблена.
     Изгнание немцев из Восточной Европы: Польши, Чехии и Венгрии, сопровождалось масштабнейшим организованным насилием, включая конфискацию имущества, помещение в концентрационные лагеря и депортацию. «Маршами смерти» окрестили сами немцы эти события, инициированные будущими союзников по НАТО. Из 14 миллионов немцев, выгнанных из своих домов в Польше, Чехии, Венгрии и других странах Восточной Европы, лишь 12 миллионов сумели добраться до Германии живыми…

Кстати, начавшаяся осенью 1947 года депортация немцев из Калининградской области (48-ю эшелонами) обошлась почти без жертв: два человека умерли от сердечного приступа… Депортантам выдавали деньги на еду и неотложные нужды (с точностью до копейки они перечислены в отчетах). Разрешалось брать до 300 кг личных вещей…

     *           *         *
  1.              Суд народов продолжается…

Страны по всему миру все еще ищут нацистских военных преступников. Время, однако, на исходе. Даже самые молодые преступники Второй мировой войны приближаются к своим последним годам, и некоторые из тех, на кого охотятся, возможно, уже мертвы.

Директор американского агентства, отвечающего за розыск нацистских преступников, говорит, что в списке все еще около тысячи подозреваемых.

Это трудная работа, чтобы выяснить, все они еще живы, и где они живут.

*           *         *

9.Любители разговаривать «с позиции силы»…

Министр обороны Германии Аннегрет Крамп-Карренбауэр 25 ноября, выступая в бундестаге, призвала Европу вести переговоры с Россией «с позиции силы». «Это всегда было доброй традицией немецкой  внешней политики, и так оно должно остаться в будущем»,- пояснила министр, согласно стенограмме заседания.

Можно, потрафляя нашим доморощенным пацифистам, и не предавать сколь-нибудь значимое значение этому высказыванию фрау. Но не будем строить иллюзий. Заявления нацистских бонз были даже более безобидные…Ну, что может скрываться за их мечтами о землях на Востоке, необходимых развивающейся нации? Как говорится, «дьявол кроется в деталях!» Там тоже ничего говорилось о будущих «фабриках смерти»: печах Майданека и газовых камерах того же Дахау, о миллионе умерших от голода ленинградцев, что лежат сейчас на Пискарёвском кладбище…Всё так же начиналось…Чинно и благородно…С речей в немецком Рейхстаге…

В июле 1979-го, т.е. когда будущему министру обороны было уже 17 лет, западногерманский парламент принял закон об отмене срока давности за нацистские преступления.

Когда мадам Крамп-Карренбауэр исполнилось 25 лет, было полностью снесено здание тюрьмы Шпандау, где содержались любители силовых методов против России, осуждённые Нюрнбергским трибуналом. Те, которых повезло не быть повешенным в 1946-м году. Жаль, конечно…Глядишь, можно было бы на постоянной основе освежать свою память перед каждым очередным выступлением в Бундестаге…

Но осталась тюрьма Нюрнберга, с тем самым спортзалом… В Нюрнберге же, в 2010 году, открылся большой музей, который устраивает выставки и методично исследует Нюрнбергский трибунал (и 12 последующих Нюрнбергских процессов).

Сегодня этому «Барбаросса» в юбке 58… Возраст, прямо сказать, для немецких политиков какой-то критический…Их начинает фатально «тянуть в поход»…И почему-то всё время на Восток…С предсказуемым финалом…

Сергей Созин, публицист, член Правления

Вологодской писательской организации

Союза писателей России.

 

«28» декабря  2020 г.

г.Череповец.

 

Виктор Бараков

Виктор Бараков:

ПЕРВОКУРСНИКИ Заметки преподавателя

Чубайс предсказывал: миллионы бывших советских людей не впишутся в рынок. Он угадал: большинство моих сверстников так и не привыкли к капитализму. Для нас ценен человек, а не его кошелёк.

А вот студенты-первокурсники – не все, но многие – искренне считают, что если ты заработал (без разницы, как) хотя бы миллион колониальных рублей, значит – у тебя ума палата!

То есть академики, инженеры, учителя, преподаватели вузов, большинство врачей для них – голь перекатная, сплошные неудачники. И кто тогда из нас потерянное поколение? Потерянное для вечности…

Однажды поспорили о толерантности к ЛГБТ… Часть «обучающихся» горячо убеждала меня, что «голубые», «розовые» и прочие – не извращенцы, а другие, особые: «Генетическая мутация виновата!» — и оскорблять их нельзя. Оскорблять я их и не собирался, просто процитировал, что это «мерзость перед Богом» и что «мужеложники царствия Божия не наследуют». Они так и взвились: «Вот от этого «гендеры» и страдают, надо с детства рассказывать всем о них – свободно и без предубеждения!»

Я напомнил, что в стране действует закон о запрете «гейской» и прочей пропаганды среди несовершеннолетних, но мои слова не произвели впечатления – они продолжали гнуть своё. Чуть остыли, только когда я возразил, что на взрослых «особей» никто нападать не собирается, пусть живут, как хотят, только своей агрессивной пропагандой они нарушают «толерантность» по отношению к нормальным… – плиз! – обычным мужчинам и женщинам. Брак только между ними признаётся не только конституцией, но и нашей традицией и всей многовековой классической русской литературой.

Сошлись на том, что мешать друг другу не будем, а ещё добавил от себя, что и впредь буду слушать не грешного человека, а голос Божий, всем известный как совесть…

Студенческие «словечки»….  Если раньше, лет десять-пятнадцать назад, всех убивало вездесущее «как бы», то теперь в печёнках сидит англоязычная лексика: топ, хайп, лайфхак. Многие первокурсники выражаются на таком языке, что я их не понимаю, а они не понимают меня. Некоторые, русские по национальности, говорят с «американским» акцентом…

Диктую: «Считать, что язык сам очистится от чужеродных слов — ошибка. Если бы русские (а не русскоязычные) писатели, учителя, преподаватели вузов, журналисты, языковеды и другие хранители русского языка не сопротивлялись бы и не разъясняли, чем опасно засорение англицизмами — мы бы сдались и превратились в сплошной космополитический кисель».

    Газеты читают, правда, только в электронном виде. Удивляет, что, кроме наших, просматривают ещё и иностранные: «Тайм», «Нью-Иорк Таймс», «Лос-Анджелес Таймс»… Причём многие – на языке оригинала. А вот «толстые» журналы: «Аврора», «Москва», «Юность» оказались для них «терра инкогнита».

   История и литература для студентов – что-то очень далёкое, из школьной программы. Зато как слушают – ведь почти всё в новинку! И усваивают быстро, на свежую-то голову.

Талантов много, но не обработанных. Дал задание описать впечатления первых  месяцев учёбы – вытаскивал их потом из-под завалов штампованных фраз. Пейзаж пошёл лучше, портрет неизвестного сокурсника, к моему удивлению, засиял психологическими красками, а вот новелла не удалась – они не знали, что это такое…

Одна из студенток, пересказав материал о запрете абортов в Польше, воскликнула: « Я всегда буду бороться за свободу, за право женщины поступать так, как она считает нужным!» Пришлось спросить: «А кто защитит право ещё не рождённого ребенка на жизнь?»

Были и в нашей стране запреты и разрешения…  Действовать надо убеждением, а врачевать любовью. Одними беседами в женских консультациях были спасены тысячи детей…

Для себя решил: спорить ради спора не буду, стану убеждать. И учить, ведь они ещё только в начале пути, многого не знают, не понимают… Но буду защищать и право на собственную точку зрения – студенческую и свою. А иначе как говорить о русской литературе, христианской по духовному содержанию? Как обсуждать «русский» вопрос, «еврейский» вопрос – по Достоевскому, например? А как говорить о сегодняшнем дне?..

Кстати, на первой лекции выяснилось: о морали первокурсники имеют весьма смутное представление — не смогли перечислись заповеди!

Успокоил, сказав, что даже в учебнике МГУ в разделе о профессиональной этике приводится «заповедь», которой нет: «Не противься злу»…

Пришлось продиктовать все десять – с комментариями. По лицам видел, что для многих сия информация – настоящее открытие!..

Какие они все разные… сами в себе. От одной и той же студентки слышишь: «Перфекционист», «российский язык» — и тут же: «Меня этот фильм зацепил!», «крайний выпуск». – «Почему крайний, а не последний?» — Оказывается, из-за боязни. Вопрошаю: «Но мы же не лётчики и не космонавты?!» — Молчит…

А иногда смеюсь в голос! Вот, например, что они «выдают» и письменно, и устно: «Я считаю, что американцы перегнули все палки мира»; «Я хочу обозреть эту статью»; «Приятно читать работы, в которых логика не скачет, как козёл по горной местности».

На первом курсе сто с лишним человек. Предложил написать статью-обзор современной прессы. Десять опубликовал в сети. Остальные превратились в «небесную сотню». Если вспомнить Библию, то всё в порядке: «Только десятая часть спасётся»…

Первые месяцы учёбы для них заканчиваются, начинается сессия. Уже сейчас переживаю, всё-таки прикипел к ним душой.

После зачёта пойду дежурить в общежитие. Куплю самый большой торт – поздравлю с Рождеством Христовым!

(http://rospisatel.ru/batakov-st.html)

Сергей Багров

Сергей Багров:

СТОЯНИЕ

Сегодняшний день и родная история

                                                    ГУЛЯЙ, НАРОД

О, чистота крещенских вечеров! Видна спокойная луна, откуда льётся столп неведомого света. Крупнеют заезды. Мрак ушел в леса. Где-то вдали раздался  чудный  глас. Это  великая Мария, всечеловеческая мать, благословляет нас, как в лучшие лета, на жизнь без ссор и черных войн. Благословляет и на новую весну. Пусть вслед за снегом явится трава. Вернется с юга первый грач. Взревут ручьи. И обязательно  прольется теплая  гроза. Гуляй, народ!..

     

                                                           ТРИ ЗРЕЛИЩА

Храню в душе  любимые места, которые мне подарила жизнь. Одно из них в той стороне, где я родился, то есть в Тотьме, городе над Сухоной-рекой, суровом, в то  же время и уютном, буквально выплывшем из зримой сказки, как купец в карете, и люди в нём все исключительно свои.    

Второе место, где меня очаровало  от большого солнца и высоких  гор — это ущелье Чин-Тургень, к востоку от Алма-Аты, наполненное  тем необычным светом, какой  сияет  только в неземных   садах. И третье место, где меня сразило наповал, так это Александровск, город около Уральских гор. Я побывал в нем  в январе 1958 года, будучи на съемке автотрассы.    Нас, изыскателей дорог, и угораздило здесь оказаться в самые жестокие морозы. Пять дней мы ждали потепления, чтоб было градусов под 40, но никак не 50. В один из таких дней, когда температура  показала высший холод, и строчка спирта на термометре остановилась против цифры 54, мы, пять   геодезистов, и вышли на крыльцо.

Незабываемое зрелище!  Смотрели в пять пар глаз на Александровск, маленький районный городок. Он  нежно плыл  среди хрустальных крыш, весь  не в лучах, а в длинных иглах света, которые летели от трех солнц. Было  светло и неподвижно. Где-то скрывалась тайна, отчего на нас смотрело  солнце не одно, а целых три. Было неуютно от жестокого        мороза, в тоже время загадочно и странно, словно мы не на земле, и скоро нас отсюда заберут. 

 Еще нас удивили  белевшие за городом   луга, в которых странствовали призрачные   тени.

— Олени, — подсказал хозяин дома, — приходят из-за Вишеры, как гости. Мороз им нипочем…

                                          

                                                            НОВЫЙ СНЕГ

Зима, как и вчера, взяла  изнеможением летающих снежинок, чуть видимой луной и обещанием крутых морозов.

Где-то  за березами, в уютном парке  слышен легкий смех.  Словно закончилась зима. Душа возбуждена.  Ей весело и странно, и кто-то обещает взять тебя  с собой. Туда, где новый снег и тот, кто разглядел сквозь  снег твой силуэт.

                                                          НА ОТСТАВЕ

Такая красивая, с лебединой шеей и обжигающим взглядом  глубоких сияющих глаз, а живет на отставе, в обыкновенной, затерянной  среди перелесиц и пожен деревне! И что удивительно, всем довольна – и тем, что дом у нее деревянный, и что муж неказисто-невзрачный, и что каждый второй в округе незаметный пенсионер.

Почему она здесь? Не среди обаятельных и горячих, а среди полугожих и пожилых? Не ответит она.

Так бывает и в нашей природе. Среди глухомани, возле болота, рядом с хилыми деревцами преспокойно растет себе никому неизвестная, редкой силы и стройности выдающаяся сосна. От корней до вершины она так мощна, выразительна и роскошна, что глядишь на нее и глупеешь, не понимая: за что же господь удостоил ее такой неожиданной красоты?

 

                                                 ЛАДОНЬ НА ГРУДЬ

 

Россия – это нечто, нечто, не поддающееся  подсчетам и расчетам. И в то же время – задушевное, семейное, свое, зовущее к себе, как сына, уставшего от многочисленных дорог. А здесь, где дом родной, следы от твоих ног. И огоньки трех окон на дорогу, откуда ты  однажды вышел в путь.

Летят снега, как вести о былом, и все они, как близкая  родня, опять с тобой. Нет никого, а видишь всех, кто ждал тебя  и снова ждет.

Россия! Ты единственная, чья душа умеет класть свою    ладонь  тебе на грудь. Там, где Россия, там и ворох чувств, а в них, как из весны, звенят апрельские ручьи. Их нет сегодня, но они слышны и даже ощутимы, несмотря на снег. Россия – это всё… Та светлая загадка, какую предстоит взять навсегда с собой.

 

 

 

                                                      

 

                                                           СНОВА НОВЫЙ

 

Что увидеть дано? То ли строчку огней через поле. То ли бурю в лесу. То ли сад, где сражаются с ветром  надтреснутые деревья. На земле сегодня всё приготовилось к урагану, который валит всё слабое под собой. Даже на кладбище стон и грохот. Венки размахались, как отпугивая кого-то. А снег, обрадовавшись, летает, то у земли, то у самого неба, и кто-то садится верхом на коня, поскакавшего  в реве ночи к речной долине, где пасутся белые привидения.

Ночь уходит. Уходят и привидения.  Даже не верится, что, пробившись сквозь снег, торопится в наши края заря. Алое в белом! Словно кто-то несёт ее на руках.  В нашу сторону, где и не рай, а как рай, когда снег, усмиряясь, ложится, как чистое одеяло, и  на земле, воскресает  еще один день. Снова – новый.

                                                         СТОЯНИЕ

                  Любимый, великий, не умирающий. О нем так мало сказано.  Но еще скажут, как о подлинном  гении, заглянувшем  в глубокое русское бытиё

Иван Дмитриевич Полуянов – личность незаурядная. Где он только себя не явил! В уютных залах библиотек, древнерусских архивах, на берегах почти  всех вологодских рек, болот и озёр, в загадочных, пахнущих хвоей  глухих сузёмах и на тех бесконечных просёлках и тропах, которыми нужно идти и идти, никуда не придя, чтоб опять и опять продолжить свою дорогу. Дорогу не только писателя, но и ночлежника у костра, и художника, и открывателя всех живущих существ на свете, включая зверя, птицу и человека. Человека не всякого, а того, кто с богатым внутренним миром,  чья натура таит притягательную загадку.

Добираться до самой сути. Во всём. Чтоб вопросы в ищущей голове обрастали ответами, которые были бы всем понятны. Только лишь после этого Полуянов садился за стол и писал своим трудночитаемым почерком  очередную страницу повествования. Чаще всего такая пора  для него наступала  глухой поздней осенью по отъезду на «Москвиче»  из деревни Мартыновской в город.

Деревня Мартыновская, где жил Полуянов летами, в ста километрах от Вологды. Она тиха, малолюдна и очень красива. Особенно в майскую пору, когда друг за другом по очереди расцветают черёмухи, яблони, боярышники и сливы, вытягивая свои пахучие  ветви из палисадников на дорогу, и каждого, кто по ней шел и идет, спешат   погладить по голове.

Иван Дмитриевич  чувствовал себя здесь всегда хорошо. Где-то рядом с его пятистенком соседствовали дома поэта Юрия Макарьевича Леднева и очеркистки  Людмилы Дмитриевны Славолюбовой. Я тоже жил в трёх километрах от их деревни, и мы порою встречались друг с другом. У всех у нас были усадебные участки, и мы выращивали на них, овощи, ягодники и даже понравившиеся нам кусты и деревья, которыми с нами делился соседний лес.

Иван Дмитриевич, хоть нас особо и не учил, но опыт свой, опыт бывалого лесовода и огородника передавал с удовольствием. Гордился тем, например,  что у него в огороде раньше всех расцветает картошка, не в августе, как обычно, а в самом начале июля. Почему? На заданный нами вопрос он отвечал:

— В конце апреля приезжаю из Вологды. Топлю печь. Ставлю на неё пару корзин семенной картошки, окропляю её водой и уезжаю назад. Приезжаю спустя две недели. Моя картошка вся обросла ростками. Они-то мне и дают преждевременный урожай. Вы тоже попробуйте. Не пожалеете.

Пробовал, знаю, Юрий Макарович. Я тоже пробовал. И местные жители, само собой. И у всех у нас всё выходило так, как подсказывал  Полуянов. Поспевшие молодые клубни шли на наш обеденный стол не в начале осени, а в июле.

Жил Иван Дмитриевич в больших деревянных  хоромах. Пятистенок  старинной рубки. Комнат не счесть.  Хотя  обитали в них только трое – сам Полуянов, его постоянно прихварывавшая супруга и дочь.

Как-то  Иван Дмитриевич  познакомил меня со своим кабинетом. Был солнечный день. И просторная горница на втором этаже, куда мы вошли,  была притушённой, как в сумерках от того, что в окно пробирались ветвями сразу несколько крупных деревьев. Иван Дмитриевич улыбнулся:

— Здесь всегда у меня  тихий вечер. Не отвлекают ни воробьи, ни синицы. Они любят свет. А тут его мало. Для писца это самое то…

Полюбопытствовал я:

— «Самозванцы», наверное, здесь и рождались?

— О-о! Шёл я к ним, наверное, всю свою жизнь. Что-то писал и здесь. Но большинство страниц одолел всё  же в Вологде. Здесь меня отвлекает природа. Зовёт к себе и зовёт. И я ухожу. То ли с удочкой на реку. То ли  с фотоаппаратом. Люблю снимать птичьи свадьбы. Это такие рулады, такие страсти!  У нас тут чаще всего  женихуются чайки. Иногда ухожу туда, не знаю куда. С простыми руками.  Побыть один на один с облаками. Они, как столетия, движутся надо мной. И в них я вижу то, что потом  читатель увидит в книге.

В огороде Ивана Дмитриевича среди сирени была заси́дка, из которой он наблюдал прилёты с отлётами всех боровых, луговых и болотных птиц. Не пропускал и стаи ворон, выгоняющих из деревни    залетевшую  сослепа  серую  выпь. Сценки воздушной схватки рождались у него на глазах  едва ли не ежедневно.

Природа манила писателя сегодня на крохотный ручеёк, который тёк, тёк, и вдруг пересох, потому что где-то вверху  перегородили его жёлторотые жабы. Завтра надо  сгулять на ягодное болото: высыпало на глади столько морошки, что собирать её можно аж соломенной  шляпой. Послезавтра — к сказочным вы́скорням среди ёлок, в которых была  у медведицы лёжка, и  летом можно увидеть её с двумя медвежатами  около гари, где рос вперемёшку с кипреем глухой  малинник.

И всё-таки чаще всего навещал  Иван Дмитриевич   красавицу-Кубину, голубая вода которой  играет в любую погоду, а в солнечный вечер она похожа на проплывающих в ней верховых окуней. ́Полуянов рассказывал:

—  Там у нас, под горой, за гороховым полем, ёлки смотрятся с берега в воду. Иногда, чуть стемнеет, наблюдаю за  чёртом в очках.

Не верится мне:

— Неужели  чёртом?

— Филином, надо думать.  Крупноголовым, глазастым, с поднятыми ушами. Уши его слышат всё, даже то, как стучит у меня от волнения сердце. У него в этих ёлках гнездо. Недоступно ни для кого. Вот я и стараюсь его как-то подкараулить…

Природа вошла в душу писателя  навсегда.   И родился-то Полуянов, можно сказать, в самом сердце  диких лесов. Деревенька Семейные Ложки со всех сторон окружена переспелыми  елями. Рядом бежит по камням речка-резвунья по имени Городишня.  Кругом цветы, ягодные поляны. По вечерам слышен лай лисят и лисы. Древними сказками  подвывают расшумевшиеся деревья. И месяц вверху огромен и страшен, как глаз зависшего в небе ночного  гостя.

Из Семейных Лужков семья Полуяновых  переехала в дальний Архангельск. В семье подрастало два сына. Оба  мечтали,   хотя б на денёк оказаться в Лужках. И что же. Едва вступили в юные  годы, так и исполнили эту мечту. Поплыли в родительский дом на  большом белопалубном пароходе. И так каждый год. Случилось, однако,   сухое лето. Пересохла даже Северная Двина, и пароходы по ней уже не ходили. Старший брат был настойчив и смел. Заявил молоденькому Ванюше:

-Ты, как хочешь, а я всё равно поплыву!

— И я  поплыву! —  ответил Ванюша.

Для чего из бросовых бревен соорудили плавучий плот, и — вперёд, воображая себя   пловцами. 160 километров. Хотя  и с трудом, но всё  же, преодолели.

Хвойная мгла тайги. Суровые очи озёр. Ночная рыбалка. Поход в полевой городок, где  такой крупный храм, что, казалось, стоит он не на земле, а плавает в небе. И заявляет  с гордостью о себе: «Приходите ещё! Я  здесь буду всегда!»

Последнее посещение    Городишни   было у Вани прощальным. Храма не было на горе. Вместо него  в беспорядке раздробленных кирпичей рдело кровавое возвышение. Святыню раздели на кирпичи. Уходил отсюда молоденький Полуянов, ощущая спиной взгляд усталого пилигрима, который сюда приходил  помолиться. И вот вместо светлой молитвы   бросал  в тусклый воздух беспомощные слова: «Как же быть-то тепере? Как же?..»

Наступил 1941-й. Война. Семья Полуяновых поредела. Сначала ушел на войну отец, а потом старший брат. Иван Дмитриевич был ещё недоро́стком,  и рос, казалось бы, для того, чтоб и ему  отправиться на войну. Что и случилось. Уехал последний в семье мужчина туда, где калечат и убивают. Воевал пехотным бойцом. Отстаивал родину. Во имя будущей тишины и возможности жить, как живут все достойные люди.

После войны Полуянов работал в библиотеке. Одновременно живописал, пробуя силы свои в художественных набросках, создавая кистью портреты знакомых людей и пейзажные зарисовки. И ещё, как мёдом, притягивала к себе  русская литература,  в которой так много было ещё не сказано, не выверено душой, не раскрыто щемящего и святого. А почему бы ему самому  не нырнуть в это лоно? И вот написал Полуянов первый  рассказ.  Потом и второй. И третий. А там и со счёту сбился.  Предложил рассказы  в издательство. Взяли. И в том же году  напечатали книжкой. С того и пошло.

В Вологду  Иван Дмитриевич переехал в 1961 году, уже, будучи членом Союза писателей СССР. Здесь написал он более 30 книг. Многие из них  эпохальны. Охватывают картины жизни российского государства, начиная с Присухонья и московского центра Руси. Ведет писатель нас за собой  со времён  языческого распада. Через княжение первых русских князей. Через судьбы  величественных мужей, таких как воины-защитники Александр Невский, Даниил Московский, Дмитрий Донской. Или молитвенники  Сергей Радонежский и Дмитрий Прилуцкий. Через служение Руси  Ивана Калиты, обоих Иванов Грозных.  Через  Минина и Пожарского  и  всех тех, при ком стране  угрожало нашествие  крымчаков, ливонцев, поляков  и многих других завоевателей, кому не терпелось стать хозяевами  Руси. Ведёт непременно   к дням спокойным и тихим, которые были нужны, чтоб оправиться от ран и страданий и зажить, наконец,  как живут все православные   на земле.

Многое в нашей истории, отмечает писатель, осталось в забвении. Совершенно не освещены  кровавые годы владения казанскими татарами наших северных территорий, где шло  повседневное умерщвление населения, продажа его в рабство. Годы, когда  процветали пытки, пожары и грабежи, понёсшие за собой гибель миллионов людей. Отсюда и миссия Иоанна 4-го понятна в основном лишь с завоевательной стороны.  Тогда как Иоанн Грозный был в глазах не только московской верхушки, но и всех людей  Московии вместе с Устюгом, Тотьмой и Вологдой  воином-освободителем, справедливым заступником, кто покончил с разбойничьими притязаниями Казани, дав возможность всем северянам  возродить испепелённые нелюдями  сёла и города.

«Месяцеслов», «Деревенские святцы» — это тысячелетняя летопись народной жизни  России. О, как много бы надо об этом сказать.

«Самозванцы» — это не только  Средневековье, но и   нынешний день, где главными героями являются все сословия  страны. Прежде всего, доблестные бойцы, граждане-патриоты,  государственные мужи, а вместе с ними   скрытые и открытые отморозки, развратители, предатели, жулики, сексоты  и палачи. День минувший перемешался с сегодняшним. Не поймёшь, который из них и страшнее.

Впечатляют и очерковые откровения. Малознакомые читателю «Древности Присухонья» знакомят нас с бытом, ремеслами и культурой  живущего по берегам Сухоны населения, которому на протяжении сотен лет приходилось  одновременно со скотоводством и  хлебопашеством заниматься обороной своих жилищ. Городишня, Нюксеница, Брусенец, Берёзовая Слободка, Великий Двор, Веселуха, Святица, Уфтюга… Всё и не перечислишь. Городки и селенья эти  стояли возле  главной  дороги Севера, соединявшей Вологду и Архангельск. Здесь на протяжении  многих столетий шли торговые пути. Летом по Сухоне и Северной Двине. Зимой  по снежным дорогам, что пролегли вдоль этих рек. Кого здесь только не разглядишь! Крестьяне с сохами. Тянущие  вверх по реке купеческие суда  согнувшиеся ярыги.  Ямщики, погоняющие   саврасок. Воеводы с боярами. Тать ночная. Колонна колодников. Окружённый  оруженосцами батюшка-царь.  Жизнь кипела.

Однако за эту жизнь приходилось ещё постоять. Свищут стрелы, гремит пальба.  Шумят мужицкие сходки, что опять выше леса  подати поднялись. Неси их, плати! Надо б и дать. Да откуда их взять? К тому же ещё по большой дороге поднялась пыль до самых небес. Кого ещё там несёт? Готовься к отпору.

Одна из последних работ Полуянова  «Детские лики икон». И здесь — история разновеликой  Руси.

1015-й год. Скончался великий князь Владимир – Креститель. И старший из двенадцати его сыновей, Святополк, алчный, нелюдимый властолюбец, задумал уничтожить родных братьев и тем укрепить захваченный им престол.

Борис с войском возвращался из похода на печенегов. Чуть брезжило,  под образами горели свечи – священник служил заутреню, когда в шатёр ворвались бояре Святополка. Пронзённый копьями, князь упал у алтаря. Оруженосец  его Георгий Угрин собою прикрыл раненого и был сражён на месте. Шею его украшала золотая гривна – дар Бориса любимцу. Чтобы завладеть сокровищем, злодеи обезглавили мертвого отрока.

Самого юного из братьев, Глеба, по приказу бояр зарезал собственный повар кухонным ножом.

— Суди тебе Господь, брате-враже Святополче, покаяться, дабы душу спасти! – простонал мальчик и захлебнулся кровью.

Братья-мученики  смогли бы защитить себя, но отказались обнажить оружие – младшие против старшего, сознательно предпочтя смерть, вспышке губительной междоусобицы. Дан был им дар смирения, провидчески проницали они грядущее, как бы предчувствуя удельную раздроблённость, зловещая заря которой занималась над Русью.

Знаменьем свыше  — к единению Руси – восприняли  современники события 1015 года. Борис и Глеб, с ними оруженосец Георгий,  были причислены  к лику святых.

Вот откуда  пошли на Русь первые иконы с ликами не обнаживших мечи  подростков, подлинных  героев  своей страны.

Спасибо, Иван Дмитриевич, и за эту горькую  страницу, которую ты посвятил истинным  сынам  многострадальной Руси.

Постоянная ссылка:

Постоянная ссылка::

РОДНАЯ КУБАНЬ

https://rkuban.ru/

Сергей Багров

Сергей Багров:

ВОЗЛЕ НАС

ДУНУЛО И ВЗДОХНУЛО

 

        Треснуло где-то за огородами. Засвистело в лесу.  Свет потух и опять загорел.   Вдоль по улице, как на крыльях, повалил  мягкий    снег.  Осень уже на исходе. Не знаешь, на что она и похожа. Скрипя дырявыми сапогами, ушла  бродить в тусклый  сумрак полей. В деревне – покой.  Застучали мостки. Кто-то шел с бадейками на колодец. Снова дунуло. Снова треснуло за оградой. На все  улицы, раздышавшись морозами, входила молоденькая зима.                                

                                                                ПО КРУПНОМУ СЧЕТУ

 

Жизнь и смерть  — две загадочные стихии. Почему они в нас или около нас, не знает никто.

Вселенная. Так много пространства она занимает в живых и мертвых мирах. Но лишь на земле мы ощущаем ее грандиозную бесконечность. И люди для нас только в двух положениях – те, которые  были, и  те, которые есть. Все ушедшие притягательны, потому что несут  опыт прошлых эпох. И что характерно? Сей опыт   хранит           для грядущего  наша память.

Что сегодня у нас? Территория родины, наши смятения, ревность, хмурь, растерянность  и болезни. Сверх того, вера в собственную судьбу. Быть ей   там, где находится наша совесть.  Вот почему и Пушкин сегодня не в   забытье.  И Лермонтов жив. И Рубцов на коне. Даже верится в то, что торопится он на собственный  день рождения. 3 января Николаю Михайловичу  – 85. И он отметит его, как живой, вместе с нами.

За Русь, за Родину, за Рубцова!

 

                                              НИЗКАЯ ВОДА

 

От синеющей Сухоны против Крутца по заросшему ивами склону ползут  снизу вверх меж перил тесаные  ступеньки. Краснощёкая, в белом платочке молодка, забравшись на берег, снимает с плеча полукруглое коромысло, ставя на землю вёдра с водой.

Я как раз проходил этим местом. Шучу:

— Молодая, а запыхалась?!

Молодая кивком  посылает меня  посмотреть, откуда она появилась.

— Лестница шибко крутая, — заговорила круглым на «о»  серебряным голосочком, — на 705  ступенек. Тут сердце надо с овин, чтоб залезти без передыху, да ещё с парой вёдер на водоносе. Сухонская водица у-у как низко бежит!

— А на вкус, какова? – спрашиваю с улыбкой.

— Сладкая, если по правде. Чай из Сухоны можно без сахара пить. Правда её, эту сладкую, — молодая снова кивает, кончиками платочка отправляя меня поглядеть, откуда берут в этой местности воду, — ещё надо поднять! – И берется  за водонос, осторожно вздымая его на плечо.

Удивительно, думал я, провожая  взглядом молодку.  Вот такие  женщины на Руси. Были и есть. О, как был прав поэт, когда говорил, что они и коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут. В этом я убедился здесь же на Сухоне, против Крутца. 705 ступенек меня отделяло от места, где местные  женщины берут воду для самовара.

 

.                                             ВСТРЕЧ ВЕТРУ

 

Обрыв над Кубеной. Кипящая на каменной гряде осенняя река. Загривки сена на камнях. И тень от мачтовой сосны.  Казалось, тень указывает место, куда должна упасть сосна, которую качает хмурый  ветер.

Сквозь ветер раздается нервное  шипенье. Там, наверху, в игольчатых ветвях темнеет круглое гнездо. В нем, вытянув встреч ветру худенькую шейку,  трепещет серый ястребок, тоскуя и сердясь на мать, еще вчера на бледной зорьке улетевшую за пищей для него, однако сгинувшую в глухоте заречья,  где кланяются ветру малахитовые ели, шуршит подмерзшая трава и, словно тень, ныряет вниз и вверх бесшумная  сова.

Нет мамы. Нет и родины. Зато есть ночь, а в ней глубокий мрак, в котором, как две свечечки, горят глазенки ястребка. Надолго ль хватит им и силы, и терпенья, чтоб продержаться до конца? Никто не скажет. Да и зачем  кому-то знать о треволнениях птенца. Спасти его способна только мать. Но нет ее. Засни, малыш. Во сне спокойней умирать.

 

 

МЕЖА

 

По всем посадам родины прошла межа, образовав два клана – нужных и ненужных. Как много у нас стало торгашей, держателей купюр и тех, к кому с любовью смотрят в рот.

Сыны России! Не пачкайте себя. Прочь, прочь от грязных денег, от провокаторов и тех, кто приспособился быть нужным тем, кто подаёт.

 

                                    ИГРАЮЩАЯ СУДЬБА

 

Кончился срок пребывания в тотемских поселениях. Можно ехать домой. Кому — на Кубань. Кому — в Поволжье. Кому —  в Залежную. А  кому и в Польшу.

Отправка шла  с 45-го года. Почти десять лет. По Сухоне. Ну, а там – по  большой железной дороге. К Юго-Западу, Югу и Юго-Востоку.

Первый путь – на барже. Исчезали  вдали  Чуриловские бараки.  Разработанные поля. Коровники. Подрастающие бычки. Свиньи с хряками. Магазины. Столовые. Дом культуры.  Всё, что создано невольничьими  руками под присмотром строгого коменданта. Было вашим, стало – ничьим.

Уезжая, прощались с кладбищенским городком, где похоронены были, как взрослые, так и дети. Кресты, глядевшие в спины репатриантов, не хотели их отпускать и чуть ли не  плакали, до того они были печальны и одиноки.

Не было при прощании только тех, кто ушел  на войну и обратно не возвратился.

Время сглаживает беду. Но всё равно и горестно, и обидно, что хороших людей  становится меньше. Меньше там, где они родились и где приживались, да не прижились. Ушли от нас, как с берез уходят по осени  листья, легкие- лёгкие и неслышимые,   как тени.    

 

                                                  ПЛОВЕЦ

 

Помню осень 50 какого-то  года, бараки Лежского  леспромхоза и нас,  практикующихся студентов, кто устраивал между лесными поселками  радиосвязь.  Нас несколько человек.   Кто верхом на коне, кто в подсанках с катушкой, откуда и полз по лесному визиру  наш провод.

О, как  конь  испугался, попятился, чуть не сбросил меня, разглядев  быстрее, чем я,  мертвого человека.  Тот лежал среди спелой брусники в новом комбинезоне, галифе и кожаных сапогах. На небритом лице снисходительная  улыбка, мол, нельзя было жить, а я жил, и теперь, и не надо, да отдыхаю.

В поселке, куда он шел, никто ничего про него не знал. Потому никуда о покойном не сообщили. Здесь, среди ягод и вырыли маленькую могилку.

Помню еще:  через несколько дней возвращался я  в Лежу.  Свежей могилки не мог миновать, проехал с ней рядом. И всё оглядывался назад. Слишком уж непривычной казалась она.  Вся красная от брусники, в которой наш  незнакомец, как плыл. И крестик над ним  из двух ёлочек,  как игрушка. И какая-то тень. Словно сзади за мной ступал по брусничнику  тот самый в кожаных сапогах, кто бы мог рассказать, кто он есть и какая нужда повела его в путь.

 До свидания, странник. Никому ничего не успел ты сказать. Как ушел в братство тех, кто теряется в долгих дорогах. А ведь где-то и мать у тебя. Ждет,   поди.  А ты тут. В спелых ягодах. Как пловец   брусничного государства.

                                         НА МЕРТВОМ КОНЕ

 

Все люди, в какой бы стране и в какое бы время ни жили, так и так проходят через тоску.

Что такое тоска? Это зов самых близких, тех, кто любит тебя, но кого уже нет. Потому и похожа она на печальную всадницу, что несется к тебе с того света на черном, как смерть, скакуне, освещая свой путь пугающими очами.

                                           ВОПРОСА НЕТ

 

Коронавирус, а страна живет. Как молодо  мелькают на дворе беспечные снежинки!  Играют голуби на проводах. Рычит бульдозер, выворачивая пласт земли. Куда положено, внедряется энергия машин. Повсюду труд. И постоянный поединок тишины и шума. И в нашей Вологде всё, как везде. Изобретателен  лишь взлет ворон, которые танцуют среди мусорных  шкафов,  исследуя добро и недобро.

Страна живет. И ты живешь. И надо думать, нет вопроса: кто и когда кого переживет? Всем подавай не прозябание, а жизнь.

 

                                                ЗОЛОТОЙ

 

Путь от посева ржи до урожая, ох и долог. Лежит зерно в земле. Холодно и неуютно, а терпи. Лежи  до выпавших снегов. А там – великий сон. В его объятиях – большая тишина, в которой прорастает рожь. Из тишины прорвется то, чему назначено быть самым-самым.

Хлеб на Руси всегда был  золотым. Не зря же русские поэты преподнесли ему чистейшие стихи. Константин Бальмонт среди них:

О, пахари, подвижники посева,

В вас божья воля колосом жива!

Хлеб, небо и земля. Как много тайн скрывается за этими словами. 

Виктор Лихоносов

Виктор Лихоносов:

ВЕТХАЯ ТИШИНА У ГИРЛА Из писем другу

Если бы знать, что ожидает нашу ровную советскую жизнь, если бы сам Господь насторожил нас на несчастную перемену и прочие бедствия, больше бы дорожили отпущенным благом, успели бы еще пожить в охотку, ничего такого, что не достанется запросто потом, не упустить, всякой всеми вместе нажитой  привычной привилегией воспользоваться. О если бы, если бы…

Все в той потерянной жизни обходилось проще, неприхотливей, дешевле, можно было устремляться во все концы и нигде вдалеке  не пропасть.

Теперь есть, о чем пожалеть…

Зря я не торопился, не объездил даже те земли, где меня приняла бы родня…

В Ташкенте жил брат отца Тимофей Федорович, который к братьям Степану и Петру ни разу в Новосибирск не выбирался; до войны  и  после войны подняться в дорогу из Средней Азии это целая история, хотя наши  елизаветинские хохлы в Кривощекове  не раз попадали в бригаду проводников, ездивших в Ташкент и Ашхабад и привозивших, помню, вкусный урюк. По отцу родня была не той заботливой дружной породы. что со стороны матери (ласковая, щедрая, никого из своих не забывавшая). С двоюродными сестренками и братишками я и виделся чаще и знаюсь до сих пор, а по отцовскому корню дружил только с тремя сестренками, любивших и жалевших «тетю Таню», мою матушку. В Ташкенте могла бы застрять моя биография, если бы дядя Тимофей не испугался, что я приеду поступать в институт и потесню его семейство: на жалобную просьбу мою он не ответил. И может, к лучшему. Не было бы у меня Тамани, Пересыпи, не написал бы я роман о Екатеринодаре и не встретил в хуторе у речки Псебебс моих  спасителей Терентия Кузьмича и Марию Матвеевну , о которых мой первый рассказ «Брянские». И уж ни за что не переехала бы из Сибири в Ташкент или в Ургенч моя матушка.

Ашхабад, Душанбе, Алма-Ата промелькнули для меня только в разговорах и в литературе.

Да и в Тбилиси не проскочил я покопаться в архиве в фонде царского Наместника на Кавказе. И поездом Симферополь-Баку не прибывал я к азербайджанским писателям А в Махачкале не посидел на вечере Расула Гамзатова и не постоял там, где князь Барятинский встретил пленного  Шамиля.

Все откладывал и надеялся на другие дни. Вся земля общая, успею.

А потом уж, когда после ельцинского переворота  стакан чая на вокзалах стоит сто рублей и всюду можно было  ожидать разбоя , много не наездишься.

Но и поздно уже, мои сроки прошли.

Самая короткая моя дорога в Пересыпь  и в Тамань.

У гирла, вытекающего из Ахтанизовского лимана и впадающего в море, сижу я среди чаек , разгребаю ракушки и с кем-нибудь далеким разговариваю. Мне легко кого-то приплетать к себе Побуду с одним, перемолвлюсь вдаль словцом ,подцеплю другого, нынче со мной ты, так послушай, как ворочаются волны, вбрасывают ракушку, за день нагребут целую горку. Я один, со мной только чайки – над водою, на песке. Впереди, к востоку, с гравюрной четкостью виден холмистый край Голубицкой, именно там белый маяк, от которого я, приближаясь, всегда приветствую душой Пересыпь и лукоморье. А на западе под тучами гнется серпом Кучугурский берег и за мысом, если стать там на круче, можно разглядеть Керчь. Повернусь к востоку – подумаю о нашем нежном зауральском писателе в сосновой деревне у Тобола и протянусь в Сибирь, к родным берегам Оби.

А нынче ты, мой быстроногий вятский летописец, перебираешь со мной мокрые ракушки.

Ты скачешь по белу свету как молодой, двенадцатый раз падаешь на колени у Гроба Господня и еще подаришь мне книжки о пядях земных и «море житейском». Я же с тростинкой  хожу вдоль воды и хрустят под моими подошвами ракушки.

Никуда далеко не выбираюсь, самая длинная моя дорога – сорок верст, в Тамань. Вчера там был. В той, голубчик,  Тамани, где построил монастырь преподобный Никон, где (уж позволь напомнить тебе лишний раз) вытеснялись век за веком   греки, татары, черкесы, енуэзцы, турки, где Суворов пил чай с запорожцем Захарием Чепигой, а легкий молодой Пушкин постоял мгновение на круче, печальный Лермонтов невзлюбил слепого мальчика, где высаживался на берег по пути в Екатеринодар Александр Второй и ночевал, может, в какой-то хате, в той самой Тамани, где спустя много десятилетий нечаянно, но только для тебя одного возникла девочка Надя и притянула тебя однажды за руку полюбоваться горою Лыской и Керчью, в этой, о Господи, Тамани не пристают уже четверть века к берегу катера и не качаются на волнах лодки рыбаков и столько же не плачет у морской камки та самая девочка, которую ты выманул в Москву навсегда.

Вы не пишите мне из своего знаменитого Камергерского проезда, не вспоминаете меня и мои пересыпские углы.

А я нет-нет, да и полистаю твои страницы.

Нынче целый день ленился во дворе, разговаривал с матушкой, перечитывал ей письма из Топок, Запорожья и Петрозаводска, перебирал и раскрывал книги.

«В Вифлееме, — пишешь ты, — я жил целых десять дней. Как же я любил и люблю его! И какое пронзительное, почти отчаянное чувство страдания я испытывал, когда во второй раз завезли нас в Вифлеем на два часа. Да еще и подталкивали: скорей! скорей!»

Я тоже бывал в Вифлееме спускался к яслям Христовым на одно мгновение .

«К счастью, — пишешь, — я много минут был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, у яселек».

А я был в маленькой толпе писателей, и в то мгновение не понравились мне наши знаменитости: они постояли и поглядели на все как туристы, не крестились, не подползали на коленях к звезде – такая была на лицах привычная ученость, усталая мудрость, будто они сами явились из древности, звезду в небесах заметили раньше пастухов и в сей миг ждут почтения к себе. Неужели игумен Даниил в ХII веке, описавший свое  х о ж е н и е  в Константинополь и Иерусалим, был темнее и достоин «милостивого снисхождения» просвещенной братвы? Не поленился, отыскал его томик.

<…>

Видел ли ты в двух верстах от Вифлеема «заброшенную часовню в масличной роще» во имя ангела – благовестника? О ней пишет Фаррар, его тяжелый том «Жизнь Иисуса Христа» я разворачиваю в канун святых праздников… Отчего так?  У Фаррара и в старых книгах о Святой земле рисунки, гравюры, первые фотографии украшают мотивы  священных преданий с какой-то чудесной допотопной ветхостью и так  чутко  притягивают  к Богу, к молитве, что весь как-то мигом смиряешься, вздохнешь, поклонишься равнинам Галилеи и Иерихона, заложенным окнам церкви Гроба Господня, холмам и низинам с библейскими овцами.

Теперь, в тесноте цивилизации, трудно собрать чувство как в старину.

Разе что в позднюю осень пустота намекает на нетронутую песчаную округу (где нынче Голубицкая и Пересыпь), вечно одинокую в те стародавние времена , когда греки плавали мимо по Меотиде и из Ахтанизовского лимана выгибалась протока пошире нынешнего гирла.

Я у гирла-то и вспоминаю тебя, держу твою паломническую книжку «Незакатный свет». Чайки в кучке белеют грудками и будто следят за мной. Никого! Пустота в море и в небе, и, кажется, за высоким берегом в поселке все вымерло. И эта мелодия тысячелетней пустоты в этих окрестностях слышна мне.

Но что я тебе посылаю свои вздохи? – ты далеко-далеко от меня и ничего не угадываешь, и зависти моей не чувствуешь. Все-то ты повидал, всему поклонился, крестики освятил, камешки подобрал и  там, где крестили княгиню Ольгу (в Айя-Софии),  предполагаемый уголок облюбовал, а я, бедный, лишь чайкам читаю твои признания: «Прощай, Стамбул! И да живет в наших душах Царь-град, столица Византии, город храма Святой Софии, Влахернской иконы Божией Матери…»

А еще я не забываю, что ты по девять часов стоял на молитве в Пантелеимоновом монастыре с монахами, двенадцать раз падал  на колени у Гроба Господня, босиком шел к Иерихону.

Здесь у гирла я начал писать в тетрадке о поездке писателей на Север и после первой странички не могу стронуться дальше. Нет подходящих слов. Все затаенно – дорогое  остается тонкими волосками в тебе, тянется долгим напевом. Слова убоги.

Теперь, после того, что случилось в нашей стране в конце века, отражается во мне какая-то другая жизнь, поездка наша кажется прощальной, и потому прощальной, что больше такое не повторилось, хотя до ельцинского переворота начислялось еще целых десять лет. Так много утекло воды и столько из той компании покинуло божий свет, что мне теперь горько выбирать мгновения, жалеть, что их больше так не прожить. Вот на Ленинградском вокзале  появляются  писатели-«деревенщики» и радуются друг другу как родственники: Сергей Павлович Залыгин,  Виктор Петрович Астафьев с Марьей Семеновной, Василий Белов, Валентин Распутин, Владимир Крупин, Виктор Потанин, Анатолий Ким, Владимир Личутин, Владимир Гусев, Владимир Коробов, Борис Романов, добрый покровитель русских почвенников Валерий Ганичев и еще кое-кто. В Петрозаводске и Мурманске пристанут к ним Д. Балашов, В.Бондаренко, В. Маслов.

И это я, бывший школьный учитель под песчаной Анапой, в сей честной компании?

Теперь только восклицаю: о как посчастливилось!

Рассказ «Брянские» и повесть «Люблю тебя светло» вытянули меня в писатели. А то так бы и забили меня в школе ученические тетрадки и педсоветы.

Так бы и не пристал близко к Распутину, Астафьеву, Белову, Балашову, Олегу Михайлову, вообще никогда не послушал бы их за обедом, на прогулке. А что уж говорить о писателе из зауральского  села Утятка, о моем окрещенном тесными узами Викторе Потанине, который о чем-то спросил меня в издательстве «Молодая Гвардия», да так и не переставал спрашивать десять лет. Мы с ним поместились в одном купе с Астафьевыми; Марья Семеновна  сказала: «ну, вот аж три Вити у меня  стало, а то был один, да и тот стал надоедать». И мы как-то семейно захохотали. Так же по-семейному расселись трапезовать, к нам добавилось еще человек пять, сплотились бок о бок, и началось. И вот не воскресить этого! Ни речей, ни гогота, ни лиц не закрепилось механическими секретами. И строчек в тетрадках, в блокнотиках не спряталось ни у кого. Мало дорожили мгновением? Жили и жили. А что запомнилось – теперь как золотая песчинка. Даже такое: ночью я слез со второй полки и не мог повернуть рычажок  в двери; Астафьев услышал, поднялся, дернул ручку и выпустил меня. Мне было неловко, что разбудил …старика. А было ему всего пятьдесят семь. Недавно одолел я восемьдесят. И то, как я когда-то неловко разбудил Виктора Петровича, нет-нет, да и привидится мне и я загрущу на мгновение.

Утекли годы водою. Какую-то другую жизнь застали мы. Поездка на Север кажется нынче прощальной, именно кажется, потому что ничто не предвещало крутых перемен и катастрофы.

То был наш счастливый дружеский  миг на земле. Расставание будет не скоро. Миг был в Мурманске, в Апатитах, Североморске, Кандалакше, а раньше всего в Петрозаводске, где я обрадовался появлению Дмитрия Балашова. Володя Бондаренко, больше известный в Малом театре, чем в литературных кругах, позвал  на обед к родителям. Я ждал Балашова. И он возник на пороге, низенький, в сапогах, похожий на русского князя в учебниках истории. Толстые свои романы писал он за одну зиму, жил  в  деревне, держал корову, лошадь  сам косил траву, срубил избу. Я его побаивался. А вот Астафьев на него как-то привередливо косился, чем-то он стал ему неугоден, может, даже этими вот мягкими сапогами, пояском на рубахе, невниманием к литературной знатности Виктора Петровича. В комнате с книжными полками он вынимал какой-нибудь томик и ставил назад, вынимал, взглядывал и хлопал корочкой, наконец вытянул сочинение Балашова, укрылся от нас у окна, перелистывал, читал с подозрением. Тут громко вошел сам Балашов.

— Все знает  князь Димитрий, — сказал Астафьев. — Умноглазый Балашов слушал так, будто говорилось не про него. – Он и в Царьграде как свой, все углы Айя-Софии обсмотрит и патриарху Филофею руку облобызает так умело, что мы, чалдоны, позавидуем  и через пять веков. Откуда такое? – Астафьев как-то нарочно разыгрывал удивление, а Балашов все смотрел в пол. – Вон ему сам Мамай сказал, что станет вторым Батыем. Все знает и пишет аж залюбуешься: как это можно подсмотреть и подслушать через целые столетия? «Князь Дмитрий сидел у себя в спальне рядом с Дуней, а та навалилась ему мягкой грудью в колени и плакала». Да не было ли такой Дуни и у автора?

— И не одна, — признался Балашов строго.

— «Он…- послушайте, — посопел, потоптался, шагнул, привлек ее к себе, мохнато поцеловал в лоб». Это когда вы так  м о х н а т о  целовали и кого? Пойду-ко и я свою Марью поцелую, — съерничал Астафьев и рукой приобнял  невозмутимого Балашова,  повел к столу.

А я задержался и снял ту же книгу, прямо распахнул ее. И…

«Все эти люди умерли, от большинства из них даже не осталось могил. Ражие  посадские молодцы, румяные девки состарились и сгинули тоже. Много раз сгорали и возникали вновь хоромы. Исчезали деревни. Все они нынче в земле, и мы не ведаем больше того, что скупо отмечено летописью, не знаем сказанных слов и только можем догадывать, о чем мог говорить князь, воин, девица..»

Я как раз писал роман о Екатеринодаре, и та же  мелодия сожалений  прокралась в мою душу.

Я слышал, как в другой комнате за столом Балашов ругает Петра Первого, а позже , когда вошел , услышал уже: «А  теперь и на Севере того нет… Я вчера написал про теремных затворниц, про страсти их тайные да про то, как с одного слова ласкового, походя сказанного, с одного взгляда, с шутливой перебранки за углом бани девица приготовилась ждать (да не один год) того, кого почла своим, вечным».

-Так мы и выпьем за возвращение теремных затворниц! – сказал я, и все ахнули в поддержку.

А может, я уже выдумываю? Тот застольный миг тоже растянулся дымом, исчез; легче Балашову было описать баб за прялками при татарах, чем мне петрозаводское застолье тридцать  лет назад.

Я следил за одним Балашовым. Он спрячется в своей деревне, в Москве я его не увижу, а страсть как хочется послушать его, такого редкого русича, который живет древностью и сегодняшним днем и чем-то выше нас, не знающих толком ни Владимира Мономаха, ни Ивана Калиту, ни Сергия Радонежского. Только через девятнадцать лет его убьют под Новгородом, где я еще раз видел его на спектакле в Юрьеве монастыре, и плясовом гулянии с народом и у него дома за трапезой… в славные дни празднования 1000-летия Крещения Руси. Уже после смерти матери, в декабре 99-го, пил я с ним чай в подвале нашего Союза писателей в Москве, и он обещал будущей весной пожаловать в Тамань, и в январе я начал писать ему напоминание, но тут его и не стало. Что-то такое дивное, неожиданное высказывал он тогда за чаем, но всю эту редкую вязь слов я не записал, а после мне не хватило дара восстановить. Жалею и по сей день, что  не постоял Дмитрий Михайлович на той круче, которой Пушкин видел Керчь (Корчев ).

Да и все годы как-то пусто без него на самых опасных пядях сражений. Равняю в жалости к нему судьбу его с судьбою Василько Теребовльского, князей Бориса и Глеба; и убил его, может, такой же Святополк. Помню, как я по-детски горевал, когда упоминал в «Осени в Тамани» о Васильке.  Не тогда ли Господь вывел меня за руку на тропу сочувствия несчастливым кубанским казакам и прислал ко мне кроткого Попсуйшапку?

Балашову показал бы я береговую долину в Пересыпи, повез за Ахтанизовскую на Гору Бориса и Глеба, услышал бы от него то, чего никто мне теперь не скажет, погадал бы с ним, где преподобный Никон основал монастырь, спустил бы его в наш погреб, нацедил холодного вина, а матушка постаралась бы нас покормить и потом, спустя время, спросила бы меня: «Так он чо – тоже писатель? больно лобастый». Не случилось.

Мы путешествовали по Северу, а матушка меня каждый день «сопровождала», чувствовала, как я встречаюсь с тетей Пашей, даже присоединялась издалека к нашей беседе, радовалась тому, как бы и она поговорила со своей деревенской подружкой. Сорок лет не виделись они, тетя Паша уехала из Кривощеково в Карелию вслед за дочкой и больше уж им не увидеться на этом свете, и я каюсь, не догадался уговорить родню на поездку в Елизаветино. Всех собрать на один миг! Отец тети Паши Григорий записан в церковной метрической книге при крещении  отца моего – Иоанна.

И больше я ничего не знаю. Все годы после ее отъезда я только и слышал жалобные возгласы матери, что нету теперь на болоте тети Паши, да читал письма из Карелии с причитаниями: как плохо привыкать после Сибири к чужому краю.

«Сообщаю, — повторяю я нынешним вечером за письменным столом строчки  тягучим  напевом, пальцем вожу по строчкам – что мы твое , Таня , долгожданное письмо получили, я была рада, что и не описать Мы были с тобою близкие подружи, а теперь столько лет не виделись. Мне уже 73 года. Было время, смеялись в Кривощеково, хохотали из-за всякого пустяка, а теперь все отошло, дождешься вечера, так скорей на койку. Вспомнишь, как мы жили в Кривощеково, сколько таскались с коровами, стояли на базаре за прилавком с молоком, варенцом, еще и успевали друг у друга посидеть, гостей принять. Ты пишешь, что никак не можешь забыть Сибирь, конечно, милая – трудно забыть, жизнь некороткая прошла там, и мать там схоронила, а теперь как привыкать без своей улицы и болота внизу? Один сын, и то не рядом. Значит, так Богом дано. Дядько Тышко в нашей воронежской деревне умер; к нам в эту зиму приезжали оттуда, много про кого говорили, ну… я уже некоторых забыла. Охота поехать… Жду Витю, едет с писателями, пусть к нам зайдет. Твоя Парасковья Григоровна».

Дочь Маруся приводила ее на станцию попрощаться и еще раз передать привет «подружке Тане». Старушка чистенько принарядилась, стояла моложаво-худенькая в плаще , на голове плотный платок, нос тонкий, на одном глазу крошечное бельмо. Я подвел к ней писателей.

«Мама выпрямилась перед ними как царица… — писала нам в Пересыпь Маруся, — руки скрестила на палке, они один за другим подходили с поклоном, каждый что-нибудь сказал вежливое, а Витя всех называл, ну прямо как Брежневу представляли маму, мы потом смеялись дома: «Мамо, это на вас не похоже, вы как царица Екатерина перед ними, вы ж не той породы и не начальство, чтоб так строжиться..» — «А как я? — отвечает. – Они подходят, я благодарю, я книг не читаю, но це ж Витины товарищи, пишут чего-то, так ладно, я здоровкалась, а один  постарше сказал: «Я тоже сибиряк» — А я не сибирячка, я воронежская, кого  выслали, а Лихоносовы, Витины мать и отец, сами поехали в Сибирь» — «Порода» — сказал Астафьев. — «Наша  порода в деревне славилась. Осыкины. Осыкин пруд был. И Гайворонские. Лихоносовы похуже, их по улице называли Голычевы».  Я, тетя, люблю книги читать, и рада, что увидела Астафьева, Белова. Белов сердитый, бурчит, сразу маму спросил: «сколько коров было перед высылкой». Распутин Валентин высокий, молчаливый, но  добрый. Потанин, читала его повесть «Над зыбкой» и плакала, Личутин, росточку невысокого, разговорился, чуть на поезд не опоздали, Балашов наш петрозаводский, только посмотрел в глаза да так долго. а Крупин подарил маме иконку из Иерусалима, он там был. Мама была довольна. «Тане напишу, — сказала, — какие у Вити хорошие друзья. Витя один у нашей родни выучился на писателя. Слава Богу. А был ну такой смирный, слова не допросишься».

Матушка много раз перечитывала письмо из Петрозаводска, уходила на огород и там продолжала переговариваться с тетей Пашей, тихонечко жаловаться на  свою долю.

В дневнике моем сказано, что я  дописывал главу, в которой Попсуйшапка рассказывал в поздние годы Толстопяту о смерти  его сестры Манечки. К дню рождения Лермонтова я поехал в Тамань, оттуда в греческое село Витязево к дочери знаменитого  атамана станицы Благовещенской  Константина Юхно – еще раз расспросить, еще раз понадеяться на что-то чудное, еще раз помянуть всех, кого давно нет.

У гирла всегда поджидали меня сгорбившиеся чаечки.

Я и нынче с ними. Перебираю ракушки, читаю, пишу и гадаю  не ходит ли сейчас босиком в Вифлееме мой вятско-московский дружок?

Он сейчас не слышит, как я с ним любезничаю вдали, но когда-то, если допишу свои слезные страницы, прочитает. Будем мы уже старенькими. А не читает ли  меня  московский вятич в те же часы где-нибудь в своей деревне, как я у гирла в Пересыпи? Вот они, его строчки: «Четыре места на белом свете, где живет моя душа и какие всегда крещу, читая вечерние молитвы. Лавра, преподавательская келья. Никольское. Великорецкое. Кильмез. Конечно, московская квартира».

А что у меня, кроме гирла? На дорогих углах моих топчусь я на всех страницах. Аминь.

(https://ruskline.ru/analitika/2020/10/28/vethaya_tishina_u_girla)

Постоянная ссылка

Постоянная ссылка:

ЖУРНАЛ «РОДНАЯ КУБАНЬ»

Ссылка:

http://rkuban.ru/