Вологодский литератор

Хорошее настроение

Небо постепенно светлело. Уже четко вырисовывался контур соседнего дома и огромный тополь, закрывающий почти половину неба.  Но ближе к земле всё ещё разливалась чернильная темнота. В деревне, где никаких фонарей нет и в помине, утро проявлялось гораздо медленней и тяжелей, чем в городе.  Словно на листе фотобумаги, лежащей в проявителе: вот сначала ничего не было, потом появляется светлое пятно, потом второе… и вот уже угадываются знакомые очертания, чьи-то лица, и начинаешь видеть весь снимок целиком. Так и с рассветом в деревне:  сначала где-то над лесом возникает светлая полоска, начинает шириться, обрисовывая зубчатые, словно обглоданные ветром верхушки елей, потом проявляются дома, и деревья. Впрочем, высоко в небе ещё висит белая совершенно луна, но и она начинает потихоньку таять под несильным осенним ветром.

Сенькин оторвался от окна, прошёл в кухню и включил свет. И вовремя: поставленный минут пятнадцать назад чайник, уже начал выпускать из-под крышки толстые клубы пара, а сама крышка сердито подпрыгивала и позвякивала.  Налил в большую чашку, примерно наполовину кипящей воды, затем бросил туда две чайные ложечки растворимого кофе.  Поставил чашку на припечек, открыл трубу, вынул заслонку из устья печи и сел на приготовленную с вечера табуретку.  Поджёг небольшую бумажку, быстро сунул её ухватом к аккуратно сложенным поленьям в печи.  Выключив в кухне свет, опять подсел к печке.  Огонь уже жадно облизывал широкие ленты берёсты, лежащие под дровами.  Они вспыхнули разом, и огонь тут же обхватил дрова своими сильными голодными ладонями.  Сенькин прихлёбывал мелкими глоточками обжигающе-горячий кофе, бездумно глядя на огонь.  Выходные заканчивались, и сегодня опять нужно было попадать в город.  Но, перед выездом из деревни Сенькин заряжался всем, чем мог: дикой, неистовой силой огня; сонным спокойствием неширокой речки Комёлы; волшебством осеннего леса. Это хоть немного позволяло ему прожить неделю или две в городе.

Сегодня он запланировал просто побродить по лесу.  Может, даже и грибы какие найдутся.  Через полтора часа Сенькин, поёживаясь от знобкого утреннего тумана, уже бодро шагал к лесу по перепаханному на зиму полю.  Лес манил его к себе багрово-золотым кружевом листвы всё ещё оставшейся на деревьях.  Тут и там, словно часовые, пробивались сквозь яркие краски сентября тёмно-зелёные свечки молодых ёлочек.  Занырнув в хитросплетение кустарника на опушке, Сенькин немедленно уселся на подвернувшийся пенёк и неторопливо потащил из кармана штормовки сигареты и спички.  Он сидел, курил, а в голове было легко и пусто — он просто наслаждался покоем и чистейшим свежим воздухом леса.  Заметил прямо перед лицом небольшую гроздь рябины.  Круглые, кое-где с чёрными точками ягоды, таили в себе терпкую горечь.  Светлые капельки росы висели на каждой ягодке и не спешили срываться вниз.  Сенькин высунул язык и слизнул одну капельку с ягоды.  Капля сразу растворилась на языке, и поэтому он ничего не почувствовал.  Тогда аккуратно, одними губами, он потянул на себя самую большую ягоду.  Вся гроздь тут же потянулась следом.  Наконец, ягодка оторвалась.  Гроздь освобождённо стряхнула с себя росу и закачалась вверх-вниз вместе с веткой.  Прежде, чем раскусить ягоду, Сенькин недолго покатал её во рту.  Потом надкусил и начал медленно выдавливать сок.  Ароматная горечь чуть свела скулы.

«Замечательно хорошо!»  —  подумал он, жуя ягоду.

Между деревьями в тишине холодного утра чуть покачивался знобкий белёсый туман. Мимо Сенькина, по каким-то своим делам, прошуршал по жестяной траве ёж. От нечего делать, Сенькин поднялся и пошёл вслед за зверьком.  Ёж неторопливо ковылял по разноцветному ковру павшей листвы, иногда останавливаясь и разгребая листву носом.

«Интересно, чего он ищет?» — спросил сам себя Сенькин. Ему было хорошо идти вслед за ежом, хорошо было нагибаться от низко протянутых веток, чтобы не промокнуть раньше времени, хорошо было рассматривать походя тоненькие сеточки паутины, все седые от выступившей росы.  Наконец, ёж занырнул под кучу валежника и больше уже не показывался.  Сенькин решил, что это был припозднившийся ёж, который прошлялся всю ночь чёрт-те где и теперь вот попал домой.  И сейчас сердитая ежиха что-то ворчливо втолковывает своему любимому.  Но, в конце концов, она его всё же, простит.  Сенькину хорошо было именно так думать.  От этого на душе становилось мягко и спокойно.  Прямо над головой пулемётно простучал дятел.  Звук оказался на удивление сухим и звонким.  Сенькин неожиданно для себя радостно рассмеялся — так благостно было у него на душе.  Подождал ещё минут пять новой вспышки дроби.  Но так и не дождался — видимо, дятел насторожился от его смеха. От лесной густой и вязкой тишины внезапно зазвенело в ушах. Тогда он помотал головой и пошёл, разрывая клочья тумана, в молодой густой ельник.  Там он надеялся найти молодых и крепких, по этому времени года, солодяг.  И нарвался на целую семью рыжиков.  Они густо покрывали оранжевыми шляпками, с едва заметными тёмными колечками, почти всю хвою вокруг двух-трёх ёлок.  Сенькин присел на корточки, достал нож и вдруг невольно залюбовался грибами. Они были слишком красивы и горды и как-то гармонично вписывались в это холодное утро.  Но вместе с этим в них чувствовалось и умиротворение оттого, что они, наконец-то, найдены.  Незаметно, будто из-за плеча, подкралось ощущение «дежа-вю».  Казалось, что он уже сидел однажды вот так вот перед семьёй рыжиков и ждал чего-то хорошего.  Наконец рыжики были срезаны и аккуратно уложены в лукошко.  Сенькин, не торопясь, побрёл дальше.

Солнце незаметно проснулось и пронзило своими лучами туман.  От солнечного света туман на несколько секунд заискрился и, медленно тая, пополз под густые ёлки — наверное, умирать. Сенькин тихо бродил по лесу и чутко прислушивался к его жизни. Иногда раздавались какие-то потрескивания и шорохи, значения которых он не понимал.  Но в душе всё ликовало от удавшегося замечательного утра.  Ещё он обнаружил пенёк с опятами. Шляпки грибов были маленькими — не больше десятикопеечной монеты — и густо, словно весёлые веснушки облепили весь пенёк сверху донизу.  Настоящие весенние опята, решившие посмотреть осень. Так думалось Сенькину, пока он бережно срезал их шляпки.

Ну, вот и всё. Утро, такое хорошее и приятное утро, заканчивалось. Сенькин вылез на опушку и, прикрывая глаза ладонью от поднявшегося уже светло-красного шара солнца, поглядел на деревню.  Все восемь домов подставили солнцу свои шиферные или крытые рубероидом крыши и поразительно напоминали довольных больших животных — пожалуй, слонов. Сенькин снова рассмеялся от такого сравнения и побрёл вспаханным полем к самому неказистому из слонов — своему дому. К новой, начинающейся уже завтра, неделе.

Доброе утро, пассажиры!

Утро снова началось неудачно: сначала Сенькин разбил свою любимую синюю чашку со знаком козерога,  потом наступил на хвост присевшей не к месту кошке, а под конец, когда совсем уже было собрался на работу, прямо в руках разорвался пакет с мусором. Пока собирал мусор в ведро и выносил его в мусоросборник, прошло минут десять, и в итоге он увидел только широкий зад служебного автобуса, отъезжающего от остановки. Попутный автобус появился только минут через пятнадцать. Народу оказалось, как сельдей в бочке: угрюмые, не выспавшиеся, злые.

Автобус надсадно скрипел сочленениями, чихал, кашлял, а иногда в салоне ощутимо пахло гарью отработанного бензина. Какая-то толстая тётка, пытаясь отвоевать себе побольше жизненного пространства, ощутимо заехала локтём в рёбра. Сенькин смолчал, но на тётку посмотрел так свирепо, что та, открывшая было уже рот, чтобы привычно нахамить в ответ на неизбежную ругань и не услышавшая её, только прикусила язык и отвернулась.  И тут же наступила на ногу огромному небритому субъекту в вязаной шапочке, который, по всей видимости, ловил последние остатки сна, прислонившись лбом к вертикальному поручню.  Детина взвыл и тут же смачно обматюгал тётку, припомнив ей даже её бабушку, которая, как выходило с его слов, была очень нехорошей женщиной.  Вокруг опахнуло таким мощным запахом перегара и вчерашнего лука, что молодую девчонку, стоящую рядом, чуть не стошнило.  Она вся скривилась, быстро отвернулась и, подняв повыше надушенный шарфик, начала дышать через него.

«Вот же скотина, — подумал Сенькин о детине, — он что, из мусоросбрника вчера закусывал, что ли?»

Запах перегара никак не рассеивался, и Сенькин, тоже двинув кого-то плечом, с трудом развернулся в другую сторону. А за спиной раздался визгливый голос тётки, которая  начала костерить детину. Детина же порычал ещё немного и опять надолго замолчал. На очередной остановке, спрессованные и прижатые к задним дверям пассажиры, долго не давали их открыть, хотя у кого-то там был выход.  Выходившие заверещали на весь салон, заорали на прижатых, и те нехотя, кое-как вжались внутрь салона.  Двери открылись. Двое, теряя свои и чужие пуговицы, с трудом вырвались из автобуса, а на их место, как в это ни трудно поверить, умудрились влезть сразу пятеро.  Сенькина зажало так, что сделалось трудно дышать:  прямо в грудь ему упиралось чьё-то каменное плечо, а в рёбра давили острые грани «дипломата», зажатого под мышкой у хлюпика в плаще.  Повернуть голову мешала пышная причёска пожилой дамы.  Волосы, впрочем, пахли приятно, хотя, то и дело щекотали ему лицо.

«Вот бы чихнуть сейчас! — с мрачным сарказмом подумал он. — Сколько крику же будет!»

Сразу за дамой, у окна, стояли двое невысоких и тихо о чём-то бубнили.  От нечего делать Сенькин прислушался.  Чернявый в очках рассказывал товарищу, как этим летом поймал трёхкилограммовую щуку на удочку.

«Во, брешет!  —  весело изумился Сенькин.   —   Станет такая матёрая рыбина на червя клевать — ждите!  К тому же вмиг леску перехватит…»

А между тем, со слов чернявого выходило, что он может показать даже фотографию, которая у него где-то валяется дома.  Его товарищ в вязаной шапочке и с большим носом согласно кивал головой на каждое слово враля.  А потом начал рассказывать сам, но настолько тихо и невнятно, что Сенькину пришлось здорово напрячь слух, чтоб хоть что-то уловить.

—   А я вот тоже за грибами ходил летом…  грибов — море…  да вот, доезжаешь до Борзова, а там по вырубкам…  да дождь ещё был…

Сенькин, насколько возможно, подвинулся ближе.  Звук стал чётче.

—   Гляжу — стоит!  Ну, этот…

—   Лось?

—   Нет!  Да ну, знаешь ведь,  —  лихорадочно сочинял на ходу Нос.   —  Ну…  во, медведь!  Только не очень большой…  —  тут же поправился он, подумав, вероятно, что после встречи с большим медведем, он бы сейчас в автобусе не разъезжал.   —   Такой…  ну, не больно взрослый, медведь-то…

—   Медвежонок!  —  авторитетно заключил чернявый.

—   Во, точно — медвежонок!  —  торопливо закивал головой Нос, радуясь внезапно найденному решению.

«Ах, молодец!  —  откровенно восхитился Сенькин.   —   Красавец!»

—   Ну, стоит.  И чего?  —  продолжал допытываться чернявый.

—   А и ничего,  —  осторожно заключил Нос, так и не сумевший развить тему дальше.   —   Малину жрал.

Чернявый так и застыл.

—   И всё?  —  спросил он недоверчиво.

—   Всё!  —  спокойно и твёрдо обрубил Нос.

«Умница!  —  чуть было не заорал Сенькин.   —   Ну не красавец ли!  Так его, так!  Попомнишь ты ещё свою щуку трёхкилограммовую!»

—   И медведицы рядом не было?  —  не унимался чернявый, ожидавший, видимо, более крутого продолжения.

—   Не было,  —  виновато улыбнулся Нос.

—   Ну, это ты, брат, заливаешь…

Сенькин чуть было не заржал во весь голос — такой обескураженный вид был у чернявого.  В это время автобус дёрнулся и затормозил на остановке. Возникший водоворот тел выходивших и входивших пассажиров закрутил в своих мощных объятиях Сенькина и задвинул его чуть ли не на середину салона. Там оказалось попросторнее, хотя давка всё равно ощущалась. На сей раз невольными попутчиками оказались две элегантно одетых женщины бальзаковского возраста — что-то под тридцать.  Симпатичные, с сильно загоревшими лицами — и это в начале-то октября! — и трещавшие о своих делах, словно вспугнутые сороки.

—   Ну кто бы подумал, что Ольга всё-таки уйдёт к нему…

—   Да, а он-то ещё и офицер.

—   Да какой он там офицер, хапуга, да и всё!  Увидел девчонку сим-патичную — и захапал её.

—   Но Ольга-то дура.  Она, что — не видит к кому идёт?  Он мне ещё в той серии не понравился…

«Тьфу ты, — мысленно выругался Сенькин, — и здесь тоже сериалы!»

Он кое-как развернулся к окну.  И тут же оказался вжатым в спину одной из любительниц сериалов.  По телу покатилось приятное тепло.

«Блин, неудобно как-то, — засмущался он, пытаясь хоть чуть-чуть отодвинуться. — Что ещё и подумает-то?»  Он всей спиной ощущал упругость её тела, его плавные изгибы.  Кое-как он сумел всё же повернуться.  И сразу понял, что повернулся зря:  теперь женщины касалась вся его рука, а кисть — страшно даже подумать! — прижалась в аккурат к её упругим ягодицам.  Он тут же заворочался, закрутился, как угорь, и почти вдвинул стоящего рядом прыщавого студентика с тубусом между сиденьями.  Теперь роли поменялись — плечо любительницы сериалов давило ему в спину, а он мощно, всей грудью прижался сзади к студенту.  Тот как-то неуверенно закрутил головой и попытался просочиться дальше между сиденьями.

«Ах, чтоб вас всех! — всерьез огорчился Сенькин. — Из огня, да в полымя!»

Он с великим трудом вытащил откуда-то снизу руку, схватился за поручень сиденья и сильно даванул назад и вбок.  Но сделал ещё хуже:  теперь плечо женщины упиралось как раз в солнечное сплетение, а её кисть сильно прижалась к его паху.

«Да что же это такое-то?!» — едва не взвыл он, но изменить уже ничего не смог — автобус резко притормозил, вся спрессованная куча народа качнулась вперёд, да так там и осталась, потому что задние освобождённо задвигали плечами, заворохались и цепко хватались за поручни.  Женщина, почувствовав рукой сухой жар его тела, тоже засмущалась и попыталась выдернуть руку. Но повернуться не было никакой возможности.  Сенькин начал медленно наливаться краской. Женщина тоже. Она искоса бросала на него быстрые, словно мельтешение ласточки, взгляды и совсем невпопад отвечала подружке. Наконец Сенькину ценой неимоверных усилий удалось всё же как-то повернуться. Женщина облегчённо выдохнула, благодарно посмотрела на него и снова над ухом раздалась сорочья трескотня:

—   А этот-то, директор, подумай, с мафией связался…

—   И не говори.  У них, я думаю, депутат там главный…

Сенькин стоял, покачивался в такт движений автобуса и мысленно клял себя на все лады за опоздание на остановку.  В служебном автобусе у него было забронировано место рядом со сварщиком Степанычем, интересным и начитанным мужиком.  За неблизкую дорогу до комбината Сенькин всё время узнавал от него что-то новенькое. У Степаныча на каждый вопрос существовала своя точка зрения, и к тому же он обладал неплохим талантом рассказчика.

«И вот, вместо рассказов о Стоунхендже или, к примеру, о способах разведения грибов, я слушаю байки о щуках и последние новости сериалов…  —  даже поёжился Сенькин.   —   Всё, хватит.  Теперь завожу будильник на десять минут раньше.  Пусть на остановке выкурю лишнюю сигарету, зато не будет этого кошмара с городским транспортом…»

Он стоял и смотрел в окно из-за головы здорового, угрюмо посапывающего работяги.  В просветах желтеющих тополей на той стороне улицы иногда показывалась река.  Ветер торопливо гнал по ней мелкую серую волну.

«Реки как люди…  —  неожиданно вспомнилась чья-то мудрость.   —   А почему?..»

Додумать он не успел.  Автобус затормозил у речного порта, и добрая четверть пассажиров бодро покинула салон. Уже начиналась производственная зона, и на каждой остановке будет выходить всё больше и больше народу.  Сенькин устало плюхнулся на освободившееся место.

«Скоро и моя остановка,  —  подумал он.   —   А там ещё минут десять по рельсам — и я на работе.  Снова придётся оправдываться перед мастером за опоздание.  Но ничего — он мужик нормальный, поймёт.  Да ещё расскажу ему про медвежонка и щуку.  Очень он такие байки любит».

Неожиданно из-за спин раздался звонкий голос:

—   Доброе утро, пассажиры!

«Что за чушь? — мрачно изумился Сенькин. — Кто это там прикалывается?»

—   Доброе утро! — раздалось уже ближе.

Он завертел головой, сильно вытягивая шею, чтобы рассмотреть очередного шутника. Раздвинув двух мужиков, перед сиденьем остановилась женщина с кондукторской сумочкой через плечо.  Поправила спавшие почти на кончик носа очки и поинтересовалась:

—   Кто тут у меня ещё без билета?

«А я-то откуда знаю?!»  —  едва не вырвалось у Сенькина, но он вовремя-таки прикусил язык — негоже обижать такую хорошую контролёршу, которая желает всем доброго утра.

А она между тем огляделась и посмотрела на Сенькина.

—   Доброе утро!

Сенькин во все глаза смотрел на такое чудо.

—   Я говорю, доброе утро!  —  весело повторила она и улыбнулась.

—   Ах, да, конечно…  Утро доброе…  —  он ошарашено потянулся за кошельком, не глядя вытянул оттуда первую попавшуюся купюру и протянул ей.

—   Сегодня поразительно много народу,  —  доверительно просветила она Сенькина, одновременно отсчитывая сдачу и отрывая билет.   —   Всё никак не могла в хвост салона пробиться,  —  затем пошла протискиваться дальше.   —   Доброе утро, пассажиры!  Кто ещё не обилечен?

Сенькин сидел словно оглушённый.  Мял в руках билет и ничего не мог понять.  Откуда в их городе могло появиться такое чудо?  Привыкший к грубому, порой даже хамскому поведению кондукторов, он никогда не заводил с ними никаких разговоров и старался, по-быстрому взяв билет, тут же отвернуться.  А тут вдруг такое!

…  —   она постоянно доброго утра желает.  А после смены, когда попадаю на этот же автобус, всем говорит — добрый вечер!  —  неожиданно послышалось над головой.  Вероятно, Сенькин уловил только окончание фразы.  Над ним разговаривали два мужика.

—   А днем, поди-ка, говорит — добрый день!

—   Скорей всего…

Удивлённый таким сервисом Сенькин, чуть было не пропустил свою остановку.  Но вовремя подхватился и в последний момент успел вынырнуть на улицу.

«Как же она так-то вот?  —  удивлялся он всё больше и больше, торопливо шагая по тропинке вдоль рельсов.   —   Ну, надо же!  Скажу мужикам на работе — на смех поднимут!  Не поверят же…»

И отошли куда-то на задний план и медвежонок со щукой, и нелепое его барахтанье возле любительниц сериалов, и работа, и даже осень.  На душе заметно потеплело, настроение было радостное и приподнятое.  И постоянно звучал в его ушах голос совершенно незнакомой очаровательной женщины:

— Доброе утро, пассажиры!..

Из жизни устриц

— Ну и обед сегодня завернули… Так-то их через колено…

— И не говори — что покушал, что музыку послушал! Лучше бы сухим пайком выдали.

Сразу же раздалось несколько возмущённых голосов:

— Да, выдадут сухим пайком — жди!

— Они же за эту тушёнку удавятся… Зря, что ли, вчера Валентина, на ночь глядя, с полной сумкой куда-то из общаги урыла? Стопудово — на рынок к «хачикам»: сахар да тушёнку сдавать.

— Это точно…

С высоты двадцать второго этажа Москва мало, чем отличалась от любого, даже пусть небольшого, современного города. Те же коробки домов, серыми квадратиками выступающие из-за надоедливой пелены нескончаемого дождика, та же буйная желтизна листопада, те же люди, спешащие куда-то… Особенно здесь, в Свиблово, где ещё не успели понастроить сорокаэтажных монстров, казалось, что это и не Москва вовсе, а какой-нибудь Тольятти или Череповец. Слева виднелась узкая ленточка Яузы, с не забетонированными пока ещё берегами, какие-то гаражи, строения… А внизу, прямо за забором строящегося дома, кипел и выплёскивал эмоции мини-рынок. Даже сюда изредка доносило гортанные крики продавцов-южан, да забористый матерок подвыпивших грузчиков.

В контейнере у электриков, что находился прямо на перекрытии недавно отлитого этажа, сидели несколько строителей-монолитчиков и дружно ругали сегодняшний обед. Ругать, действительно, было за что. Жиденькую бурду никто, даже приблизительно, не смог бы назвать супом, а к порошковому пюре совсем забыли дать окорочка. Повариха Валентина клялась и божилась, что окорочка по ошибке отвезли на другой объект, но вечером, мол, они их получат вместе с ужином. В общем, у злых и голодных мужиков все разговоры, конечно же, крутились сейчас вокруг еды.

Сварщик Коля, поудобней устроившись на лавке, закурил и, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал:

Вчера Фёдоровна в общаге Валеру Маслова пьяным заловила.

Ну? — удивились все. — Расскажи.

Да он по лестнице спускался — видимо, на работу в ночь…

— Точно — датенький вчера пришёл, — обрадовался Стопгайда, пожилой хохол, звеньевой монтажников. — Сам видел. Я ему ещё говорю…

Но что там говорил Стопгайда Маслову, никого не интересовало. Да и говорил он пьяным всегда одно и то же: «Шо, хлопче, — пьян? Смотри, пьяных Москва любить. Развернулся на сто восемьдесят оборотов и пшёл вон. За забором таких-то много…». Гораздо интереснее мужикам было послушать, как Наталья Фёдоровна — замещающая в данное время приболевшего коменданта общежития Геннадьича — относится к фактам выпивки. Поэтому электрик Саня бесцеремонно перебил Стопгайду:

— Да погоди ты орать — дай человека послушать. Чего там, Колёк, с Масловым-то?

— Ну, вот, — спускается он со второго этажа, а Фёдоровна ему на  встречу. Попринюхалась, да и тормознула его. Спрашивает: «Пьяный?»

— Да пьяный он был. Отвечаю… — завёлся опять Стопгайда.

— Ну, можешь ты помолчать, балаболка? — напустились на него мужики. — Сейчас, вот, из контейнера вышвырнем. Дай дорассказывать-то. Давай, Коль…

Коля, как будто ничего и не произошло, продолжал:

— Спрашивает — пьяный, мол? А тот стоит, за перила уцепился, чтоб не шатало, значит, да так серьёзно и заявляет — я, говорит, не пьяный. Я — голодный…

Громовой хохот прервал рассказ.

А-ха-ха!

Ой, мамочки, не могу! Голодный…

Ох, от голода бедолагу шатает. Молодец Маслов!

После такой эмоциональной разрядки все теперь потянулись за сигаретами.

Покурить, так хоть в пузе урчать меньше станет.

Саня хитро прищурился и запанибратски хлопнул Стопгайду по плечу.

— Да у тебя, Гайда, вечно в брюхе урчит. Удивляюсь — как это ещё штаны сзади не порвались?

Все снова засмеялись, причём Стопгайда ржал даже громче остальных.

— А ему жена заплату туда посадила, — смеясь, выдавил рыжий штукатур Андрюха, которого все звали Баксом.

— Куда заплату? — серьёзно спросил Колёк. — На штаны или на задницу?

Стены контейнера снова содрогнулись от хохота.

— И на задницу, и на передницу! — веселясь, воскликнул Бакс. — Чтоб, значит, не блудил нигде на Москве.

— Ну, правильно. А то, как тот плотник кинешемский стройку с Тверской попутает…

Все уже позабыли о плохом обеде и курили, незлобиво подтрунивая друг над другом. Но тут, практичный, как и все хохлы, Стопгайда, снова умудрился подпортить настроение.

Интересно, а окорочка за ужином выдадут?

— Вот неугомонный-то, — Колёк даже сплюнул. — Я не врублюсь чего-то — ты голодный или пьяный?

Мужиков снова согнуло от смеха.

— Да за такуюржачку, — сказал Саня, утирая слёзы, — я тебе, Гайда ты такая, свой окорочок отдам. Не жалко!

— Ловлю на слове! — тут же откликнулся тот.

— Да и мой тоже забирай, — вклинился в разговор Бакс.

— Точно отдашь? — недоверчиво спросил Стопгайда.

— Ну, ты же знаешь — моё слово твёрже бакса. Но только, чтоб все три штуки слопал.

— У нас не заржавеет! — довольно скалился хохол. — Что мне те окорочка? Ни на задний зуб! Я и не такое, к примеру, едал. Вот ты, что ты ел необычного? — обратился он к Баксу.

— Я? — призадумался Бакс. — Что я ел? Хм… — и осторожно, словно боясь спугнуть давно позабытый вкус, ответил: — Ана-нас…

— Ну, ещё бы сказал — морковь! Да я эти ананасы с каждой получки покупаю. Эка невидаль! А ты? — тут Стопгайда протянул свой палец по направлению к Сане.

— Так сразу-то и не сообразишь, — Саня взъерошил короткий ёжик волос, зачем-то полез рукой в карман, достал оттуда какую-то гайку и начал подбрасывать её на ладони. — Я, разве что, пил… Когда был в Югославии — ещё до распада. Там мне местные пиво с мёдом наливали. Дерьмо вообще-то. Не понравилось.

— Да, можно представить. А ты, Колёк?

Колёк усиленно потирал лоб и морщил брови. Как видно, ничего в голову ему не приходило.

— Бритвочку могу разжевать, — наконец сказал он.

— Ой, да на моих глазах корешок слопал половину гранёного стакана — да и то ничего, — взял реванш за ананас Бакс. — А с чего ты разговор-то такой затеял? — обратился он к Стопгайде. — Сам-то, чего? Хвост, что ли, сожрал от кометы?

Стопгайда блаженно зажмурился, словно котяра на солнцепёке, облизнулся и выговорил по слогам: — Уст-ри-цы…

— Устрицы. Вишь ты, чего… — задумался Колёк. — Не едал.

— Да уж, — позавидовал Бакс. — Сильная тема!

— Буржуйская хавка, — подытожил Саня. — И где же ты их употреблял — в Лозанне или Марселе?

— Вот ещё, — отозвался Гайда. — У нас в Донецке, в ресторане.

— Однако, — протянул Колёк. — На чего хоть похожи-то? С клешнями которые или те, что лап до фига?

— Понимал бы чего, — даже обиделся Стопгайда. — Устрицы — это, как… ну, в общем, как перловицы наши. Ну, раковины, какие в речках по дну шастают, только побольше чутка. Вот, на тарелку её вываливаешь, берёшь лимон, режешь его и сок давишь. Потом этим же соком ляпаешь ту устрицу. А она, подлая, как сок на неё попадает, пищит и лезет под тарелку. А ты её вилочкой такой специальной ловишь…

— Чего?! — вытаращил глаза Саня. — Пищит и лезет под тарелку?!

Казалось, что от смеха контейнер развалится на части. Иногда смех затихал, но стоило мужикам взглянуть на обиженную физиономию Стопгайды, как новые взрывы хохота сотрясали воздух. Привлечённый смехом к контейнеру подошёл бригадир Зелёный.

— Вы чего это? — спросил он, открывая двери. — Обед десять минут назад кончился. Работать, орлы! И, кстати, — обронил он, — тут окорочка заныканные привезли. Перерыв часика через два устроим и попьём чай. И окорочка заодно…

— Обещали отдать! — тут же подскочил Стопгайда к Сане и Баксу.

— Да ешь, ешь, приятель! Это тебе заместо устриц. Колёк и вилочку тебе специальную сварит, чтобы из тарелки их вылавливать, — засмеялся Саня.

А Бакс тут же добавил:

— Ты их компотиком польёшь, они закудахчут и начнут в разные стороны разбегаться. Тогда не зевай…

— Да пошли вы, — пробурчал Стопгайда и, поправив монтажный пояс, поспешил на сборку щитов.

Навсегда

За окном были ночь и дождь.  Они казались вечными.  Это так естественно:  ночь не может существовать без дождя.  И дождь отдельно от ночи просто невозможен.

Так думалось.  И так было…

Ночь и дождь слились воедино.  Между собой и со всем окружающим миром.  И безраздельно властвовали в душе человека. Они проникли в душу гибкими большими удавами и теперь угнездились там, казалось, навечно.  И не было этому конца:  ни дождю, ни ночи.  А человек, разбуженный ими, сидел перед настольной лампой.  Стоило эту лампу выключить, как мир, лишённый электрического света, тут же становился огромным и пугающе грозным. И полностью растворял в своём необъятном предназначении человека с его маленьким мирком.  С его «я».  С его минивселенной.  Свет лампы же отбрасывал в небытие все страхи и утверждал победу маленького мирка человека над большим всеобъемлющим миром.  Он успокаивал и выхватывал из ночи, ставшие уже давно привычными предметы:  старенький телевизор, полку с книгами, стол с милыми сердцу мелочами, угол разобранного дивана.  И одиночество.  Хоть в это и трудно было поверить, но свет лампы выпутывал из складок темноты одиночество.  Днём это было не так заметно.  Зато ночью просто бросалось в глаза.  Бросалось вопиюще.  Чашка с дымящимся чаем и двумя ниточками чайных пакетиков, свисающих по краям; тяжёлая глыба молчащего допотопного прибалтийского телефона, который уже давно стал антиквариатом;  какие-то необязательные бумаги и конверты на углу столешницы;  и, конечно же, пепельница, полная окурков.  Пепельницей человеку служил старинный, девятнадцатого века печной изразец, найденный им при рытье котлована в Марьиной роще. На нём имелся даже штамп одного из московских заводиков с точным указанием года выпуска:  1883.

Человек посмотрел на пепельницу, и его неудержимо потянуло закурить. Что он и сделал. Дым извивался под светом причудливыми змейками и воскрешал давно, казалось бы, забытые события.  Когда-то он не был одинок. У него тоже была семья.  Всё, как полагается:  супруга, дочка и смешная такса по имени Кубрик, делающая от радости лужу в прихожей, когда он возвращался из долгих московских командировок.  Так получалось, что пёс первым чувствовал возвращение хозяина и с добрых полчаса терпеливо поджидал его возле входных дверей. И первым же бросался ему навстречу, едва человек появлялся на пороге.  Собачонок скулил, лаял, сучил лапами, махал хвостом, смотрел преданными глазами и от радости мочился прямо у ног хозяина.  Хотя в другое время он себе таких вольностей не позволял. За Кубриком обычно вбегала в прихожую дочка.  В розовойпижамке, со спутанными после сна волосёнками.

—   Папа…  Папа с вахты приехал!  А чего ты мне привёз?

Затем степенно выходила из спальни супруга.  Тогда ещё — жена.  Это сейчас человек даже в мыслях именовал свою бывшую половину супругой.  Только так.  Назвать её женой просто не поворачивался язык.  Ему мнилось, что слово жена, несёт в себе что-то интимное, волнующее, сердечное.  Тогда как супруга — нечто официозное, строгое и холодное.  Так ему думалось. Хотя было ли правильным — он не знал.  Да, по правде говоря, и не очень-то хотел размышлять над этим.  Для него было важным одно:  всё это уже в прошлом.  Человек старался поменьше вспоминать о прежней жизни.  Иначе приходила боль.  И начинала мякать и комкать сердце.  И долго потом ещё напоминала о себе резкими кратковременными уколами.  Он знал, что супруга счастлива с новым мужем, и его это вполне устраивало.  Главным же было то, что «новый» хорошо относился к дочке.  Она сама ему рассказывала об этом, когда иногда забегала в гости по дороге из школы.

Дождь успокаивал.  Человек вышел на застеклённый балкон и начал бездумно смотреть на дождь.  Изредка где-то вдалеке глухо взрыкивал гром, и небо полосовали ниточки молний.  И, казалось, что теперь уже навсегда ночь и дождь поселились в человеке.  Навсегда…  Человек попытался успокоить себя тем, что завтра утром снова будет сиять солнце и заливать мир своими лучами.  Но успокоение не приходило.  Ночь и дождь безраздельно властвовали в душе.  Навсегда…

Любимый гриб

Ветер из-за Угорного леса тянул ровно и сильно.  И казалось, что нет у него на пути таких преград, которые могли бы помешать его безудержному полёту.  Он глухо свистел в проводах высоковольтной линии, и давил всей грудью на ажурные опоры, под одной из которых и присел отдохнуть Венька Шлыков. Венька только что выбрался из осинника с полной корзиной маленьких, не больше детского кулачка, кубарей.  Шлыков очень любил кубари.  Запах этих грибов сводил его с ума, уносил чёрт-те куда, в какие-то непонятные дебри каких-то непонятных лесов.

«Что есть гриб? — рассуждал сам себе Венька. — Растение.  Паразит на теле земли — это ещё в школе проходили.  Сам не может себе пищу добывать, как, к примеру, дерево. Обязательно, зараза, с кем-то вместе произрастает.  Симбиоз — по-научному. Как блоха, которая не может жить без собаки.  А с другой стороны взглянуть — вкусный… а и вкусный же, зараза!»

Венька полез в карман фуфайки за куревом. Добыл небрежно вскрытую пачку «Беломора» — других папирос или сигарет не курил принципиально — выудил немного смятую, чуть сплющенную с боков папиросину и начал разминать её твёрдыми заскорузлыми пальцами.  Привычно дунув в мундштук папиросы, прикурил.  Спрятал спички в карман и снова отдался думам.

Венька Шлыков любил подумать.  Все свои пятьдесят четыре года, сколько себя помнит, бился, словно дятел головой об ёлку, над простыми, казалось бы, понятиями.  В свободное время мог часами смотреть на какую-нибудь былинку, или бабочку, или реку и неторопливо рассуждать сам с собой.  Докапываться до сути вещей.  Увидит, например, ягоду костяники, сорвёт, всмотрится внимательно в кроваво-красную до прозрачности глубину этой бусинки со смутно вырисовывающимися внутри косточками, и понесёт его.  Что есть ягода?  Плод.  Вырастает на потребу зверью и людям.  Откуда берётся?  Из цветка.  Так вот и сейчас:  самый первый из всей деревни поднялся и ушёл по грибы.  Набрал корзину кубарей и с чувством выполненного долга начал ломать голову над очередной «тайной» природы.

«Как растёт гриб?  По-разному. Опёнок — он на пеньке больше любит, белый, он же боровик — на опушке или в бору, под ёлками.  Красноголовик в березняке или осиннике вырастает.  Недаром у него второе имя — подосиновик.  Да и у многих грибов не по одному, скажи, имени.  Жёлтый груздь — он же подольховатик.  Кубарь везде зовут валуём.  А к Северу ближе уже бычок, бык.  Свояк Витька из Архангельской области приезжал, дак он кубари упорно именовал бычками.  А другого названия и не знает.  Кстати…  звал, звал свояк в гости-то.  Хоть раз, говорит, приезжай.  Природой хвалился.  А и у нас природа не хуже.  Нисколь не хуже.  Правда, это лето дождливое выдалось, но это наоборот даже — для грибов очень полезно.  А вот в Крыму грибов нет.  Как там только люди живут?..»

Венька однажды съездил в Крым по путёвке. Но не дотянул и до половины срока — как оказалось, если нет рядом леса, то и жить-то незачем.  И ещё там в санатории столько людей было разом, что Венька и в жизни не видал такого скопища. Плюнул на путёвку, обменял билеты и укатил домой. Тут же по приезду подался на старую заимку и трое суток наслаждался тишиной и покоем. Собирал грибы, вспугивая чуткую лесную тишину сухим отрывистым кашлем (и ездил-то Венька «на юга» лёгкие как раз подлечить), смотрел и не мог насмотреться на застенчивые молоденькие берёзки, купающие свои листвяные подолы в тихих осенних росах, топил на заимке печку… Одним словом — был Венька счастлив.  И понял он тогда одну простую истину:  нигде человеку так не бывает хорошо, как дома.  Свояк Витька с сестрой жены Ангелиной каждым годом то в Сочи ездят, то в Ялту.  Живут там какими-то «дикарями», купаются в море.  И ведь свояк целый год ломает хребтину на своём комбинате, чтоб потом за один только месяц проткнуть все денежки.  Называет это активным отдыхом.  А у Веньки разве отдых не активный?  Встать в пять утра да и убежать по холодку в лес.  Так наактивничаешься…  То-то же.  И предложи кто сейчас ему забесплатно на юг — ни в жизнь не согласится.  Посмеётся только.  А лесов вокруг деревни много.  И каждый неповторим, каждый отличается только своим чем-то, как и люди.  И в каждом свои грибы, особые, только данному лесу присущие.  Веньке не нужно спрашивать у знакомых, где они набрали свои корзинки.  Взглянет раз в пестерь — и достаточно.  В Угорном лесу лисички бледно-жёлтые, а шляпки солодяг зелёные. Рыжики на высокой тонкой ножке. В Солдатском — белые грибы кряжистые, приземистые, волнушки отдают в синеву, а опята только с пятнышками.  Шнякинский лес тоже имеет свои особенности:  лисички там мясистые, чуть ли не ярко-оранжевые, подосиновики почему-то с белыми шляпками, а маслята имеют такой цвет, что не сразу и заметишь на хвойной подстилке.  Вот только кубари везде одинаковые — как по вкусу, так и по цвету.  Ну, и ещё, конечно, в каждом лесу живут свои поганки и мухоморы.  Но их всё равно никто не собирает, а то и по поганкам Венькамог бы сказать в каком лесу побывали односельчане…

Ветер продолжал мощно давить на всё в этом мире.  Провода гудели под его напором, и дым Венькиной папиросы тут же улетал и растворялся в воздухе.  Но Веньке было тепло в фуфайке и старой меховой шапке.  Он окидывал взглядом сжатое голое поле, посреди которого сидел под опорой, и продолжал думать.

«Каждый гриб, скажи, имеет свою особенность. Белый хорош в жаренине и в сушке.  Подосиновик то же самое. Из лисичек получается потрясающий суп. Нет лучшего гриба для маринования, чем маслёнок.  Грузди, рыжики, солодяги, волнухи и гладыши — это губина.  Их очень хорошо засаливать на зиму. И лучше, конечно, каждый сорт по отдельности.  Но бывают года, когда грибов мало и тогда приходится всё валить в общую кучу.  Засаливать грибы лучше всего с листом княжицы и хрена — тогда они остаются твёрдыми и хрустящими, особенно молоденькие рыжики.  Губина хороша и с картошкой и в пирогах, которые так ловко печёт жена Наталья…»

Вспомнив по ходу своих рассуждений о Наталье, Венька улыбнулся. Хорошая, хорошая, всё же, у него жена!  На других мужиков посмотришь — дак ведь постоянно с жёнами собачатся.  А он на Наталью не то что руки не поднял, а и голоса ни разу за тридцать лет совместной жизни не повысил.  И поэтому всё у них в семье ровно и спокойно.  Детей хороших вырастили, они уж отдельными семьями живут. Что Мишка, что Нинка — оба в колхозе остались.  Не притянул их к себе город. По нынешним временам — это большая редкость.

Тут ветер взыграл этаким чёртом, выкинул какое-то немыслимое коленце и сумел-таки забраться за воротник Венькиной фуфайки.  Венька поёжился и прижался поплотней к широкой опоре.  Взгляд его снова соскользнул на кубари, доверху наполнившие корзину.

«Возьмём, к примеру, кубарь…  —   привычно и плавно полилась мысль. — Сказать, что это мой любимый гриб — значит, не сказать ничего. Кубарь нужно прочувствовать.  И, конечно же, правильно приготовить. Кубарь, скажи, даёт свой вкус только по отдельности от других грибов и обязательно, чтоб отварён был в трёх водах.  Вот тогда это — кубарь.  От одного запаха голова закружиться может.  А уж на вкус — так вообще не имеет себе равных. Разве только опёнок и может с ним поспорить…»

Тут Венька вспомнил сначала вкус кубаря, потом вкус опёнка. Посмаковал воспоминания и вынужден был признать, что и опёнок отварной тоже не хуже.  У него более нежный вкус и совсем другой запах.

«Значит, и опёнок — тоже любимый гриб?  —   спросил сам у себя Венька. — Получается, что — тоже. И что, всё-таки, вкуснее? Опёнок — гриб чистенький.  Собирать его приятно.  Растёт на пеньках.  Подойдёшь, бывает, к пню или какойвалежине — тут он, шельма, и сидит.  Весёлый такой, как веснушки на детской рожице.  Облепит весь пенёк сверху донизу — только собирать успевай.  Отваришь его дома и сразу есть можешь.  А с кубарём ещё помучиться надо. Шляпка сопливенькая, с кожурой его не съешь, приходится чистить.  Руки склизкие, нож постоянно выскальзывает, и пока ещё всю корзину перечистишь…  Но трудов таких стоит.  Тем вкусней получается, когда намучаешься с ним.  Значит, кубарь лучше.  Так и запишем».

В это время Венька уловил краем глаза спешащую через поле одинокую фигурку с большой корзиной на согнутой руке. Фигурка целеустремлённо, чуть пригибаясь навстречу ветру, направлялась к лесу, откуда недавно выбрался он сам. Что-то показалось в фигурке знакомое. Перестав думать о грибах, Венька пытался издалека опознать односельчанина.  Но пока это плохо получалось.  Только когда человек приблизился на достаточно близкое расстояние, Венька признал в нём сына Мишку.  Увидев сидящего у опоры отца, Мишка нисколько не удивился:  знал, что он встаёт раньше всех в деревне.

— В Угорный ходил? — издалека ещё прокричал он. — Как кубари?

—    Все кубари уже со мной!  —   довольно ответил Венька. — А ты, Михаил Вениаминович, спишь долго.  Али в армии не научили рано вставать?

— Дак уж сколько с той армии годов-то прошло… Набрал-то много?

Венька не без удовольствия кивнул на стоящую чуть в стороне корзину, доверху наполненную кубарями.

— Молодец! — не удержался и похвалил отца Мишка. И тут же взгляд его стал чуть растерянным. — Где выбрал такую прорву?

— Я по двум осинникам прошёлся.

Сын облегчённо перевёл дух.

—    Дак на Угоры и в березник не захаживал?

Венька отрицательно покачал головой.

— Вот и ладно! — обрадовался Мишка. — Значит, тамотка наберу. Людей-то много в лесу?

— Нет ишшо никого. А ты беги, беги — а то червяки, оне до грибов охочие, раньше тебя доберутся!

— И впрямь! — улыбнулся Мишка и заспешил по полю, но его догнал окрик отца:

— Мишка!  А тебе чего больше по вкусу: кубари или опята?

Не оборачиваясь, Мишка прокричал в ответ:

— Я, батя, больше белые люблю!  Дак уж отросли они!

Мишка давно скрылся в лесу, а Венька всё ещё сидел на пригретом месте.

«Ишь ты, хлюст! — не без удовольствия вспоминал он последние Мишкины слова. — Белые он больше любит… Я, наверное, белые тоже больше люблю.  Когда одни белые-то нажаришь с лучком, да на молочке с коровьим маслицем — за уши ведь не оттянешь от такойжарёхи!»

Венька так явственно представил скворчащую сковородку с белыми грибами, что невольно зажмурился.  Тут же вспомнился нежный вкус жаренины.  Он торопливо закурил, сглотнул голодную слюну и, подхватив корзину, заспешил к деревне.

«Белый гриб — хорош! — думал он на ходу. — Он, скажи, так уж хорош, что, пожалуй, я его всех больше люблю…»

Новый день

Солнце никак не могло выйти из-за леса.  Казалось, что оно цепляется круглым своим телом за колючие верхушки ёлок, и те не выпускают его в небо. Кромки тяжёлых мохнатых туч над горизонтом были чуть подсвечены снизу багровыми лучами всходящего светила и оттого казались какими-то нереальными и даже слегка жутковатыми.  В них так и ощущалась многопудовая ливневая тяжесть, готовая хлынуть на землю.  А на земле хозяйничал ветер. Он налетал мягкими обволакивающими порывами, трепал зелёную одежонку двух берёзок, росших рядом с тракторной дорогой, и валился в ржаное поле, перекатываясь по нему сухо шелестящей тревожной волной.  Потом подбирался поближе к месту моего отдыха, по-хозяйски залезал под штормовку и покрывал кожу мелкими мурашами.

Я, зябко ёжась, передёргивал плечами, счастливо при этом улыбаясь неизвестно чему. Хотя, вероятно, улыбка имела под собой вполне объяснимые причины:  я просто улыбался от того, что мне было хорошо.  Мне было просто замечательно в этот предрассветный тихий час.  Бывают такие моменты в жизни, когда всё, что происходит в природе, особо дорого и неповторимо.  Дождь?..  Что ж, помню такой момент, когда надоедливый липкий осенний дождик, идущий, казалось, бесконечно, лёг на душу  неповторимым бальзамом…  Тогда я, видимо, был влюблён.  Снег, метель?..  Жара?..  Неважно.  Необходимо просто попасть в унисон с природой.  Как вот и сейчас.  Вроде, ветер…  холодно, неуютно, мрачно.  А душа поёт!  Того и гляди, в пляс пустится!  А почему?  А просто оттого, что встал сегодня в три утра, и что-то неудержимо потянуло из избы в поле.  И вот я здесь:  сижу, курю, любуюсь восходом.

Середина июля — макушка лета.  А вот не жарко и ветер холодный.  Уже четвёртый день стоит такая непогодь, и непонятно — когда же снова станет тепло. Хотя, судя по газете, сегодня последний день этого затянувшегося «не пойми чего».  С утра обычно затевается мелкий колючий дождь, к обеду изморось прекращается, но зато ветер нагоняет тучи и не пускает на землю солнце.  Даст Бог, только к вечеру проклюнутся один-два лучика — и всё.  Сегодня туч гораздо меньше.  И ветер, вроде, сменился на юго-восточный.  Там за полем небо почти чистое.  А над лесом всё ещё тучи.

В перелеске, тянущемся вдоль набитой тракторной дороги, тяжело затрещали сороки.  Разорались, будто чего-то делят меж собой.  Через некоторое время из перелеска на дорогу выскочил полосатый серый кот и припустил к деревне.  Вот, оказывается, причина сорочьего беспокойства.  Видимо, решил полосатый проверить птичьи гнёзда, да и получил достойный отпор.  Как ещё шерсти на боках не лишился!..

На душе становится всё более умиротворённо.  Ветер продолжает гнать по полю волны, заставляя колосья сухо перешёптываться между собой.  Где-то вдалеке урчит трактор — у людей сенокос. И вот появляется, наконец, солнце.  Тяжёлый, малиново-рдеющий огненный шар.  Кажется, что сегодня солнце раздвигает своим горбом кисель туч и сжигает их, тучи, своим появлением.  Вот уже тёмно-синее до этого момента брюхо одной из них загорается победным все очищающим огнём.  Кажется, что туча начинает съёживаться и худеть от этого огня.  По крайней мере, мне хочется так думать. То же самое происходит и со всеми остальными тучами над лесом. Приятно, что новый день начинается с победы солнца. Я поднимаюсь и медленно иду в деревню.  Мне хорошо.