Мы – дети оклеветанной страны,
Трудились на заводах – не на пляжах.
Мы – доходяги и доплясуны,
И в ней свое доходим и допляшем.

А пели и плясали, как могли,
Но получалось – делали на славу.
Нас погубили длинные рубли
И вера в бесконечную халяву.

Не знали, что вожди нас предадут,
Что будем у бандитов на прицеле.
Считали, что всего важнее – труд,
Почетный труд, ведущий к высшей цели.

Создали батискаф и марсоход…
Мы были и останемся народом!
Мы – доходяги, но пойдем в обход
Ростовщиков, живущих сверхдоходом.

(http://www.rospisatel.ru)

Не шило на мыло поменяли, грех обижаться. Вместо общежитской халупы мне без лишних разговоров была выделена комната в нормальном жилье, через дорогу видна опознавательно-белая восьмерка на доме самого начальника колонии. Только при помощи такого знака и можно обнаружить эту зону сверху: кругом непроходимая тайга, ни подъехать, ни подойти.

Подумал сейчас ненароком: первый свой угол в жизни, и в голове не сразу укладывается. А давно ли впервые шагнул в поселковую общагу, что напротив конвойной роты, как вчера было. Прямо от воинского штаба мне, наконец прибывшему, указали в сторону барака с дверями нараспашку, здесь в темени наглухо приткнулась зоновская машина с редкими приезжими. И всего от местного райцентра было каких-то двадцати верст с гаком до колонийского поселка, а дорога оказалась как стиральная доска: в машинном фургоне тряслись с самого утра, еле-еле душа в теле.

Общага встретила пустым мерзлым коридором и так же, как при входе, раскрытыми дверями немногочисленных комнат. Точно отсюда недавно по неизвестной причине было совершено массовое выселение, даже в конце коридора широченное окно оказалось начисто высаженным, и оттуда крепко тянуло уличным морозом.

А увэдэшное руководство «не столь отдаленными местами» на собеседовании в областной столице клятвенно уверяло, что в этих краях настоящий военный порядок, каждого завидки возьмут. И сам поначалу верил: как говорится, с ходу на поддержку штанов из казенной казны выдадут, а не за горами и обещанная служебная форма с погонами, как без этого на работе показываться? Заодно еще и поиздержался, целую декаду в заезжей гостинице куковал, пока проезжая дорога в зоновскую сторону расчищалась: тут у любого «финансы запоют романсы». Цены теперь везде кусаются, прибыл на место назначения лишь с парой домашнего сменного белья и полбуханкой черного хлеба, с уголка обкусанного.

Вселился в первую попавшуюся комнату, обычная: пара пружинных кроватей с грязными скрученными матрасами, кособокий голый стол, солдатская тумбочка и даже дверной шпингалет в сохранности, сразу этот домок – и на замок. Следом я с особой бережливостью уложил в тумбочку, обернутую в как будто обглоданную бумагу «черняшку», еле удержался, чтоб до завтра с этим богатством не расправиться.

А наутро, когда без еды стало невмоготу, выяснилось, что мое скудное питание еще покрыто маком, как тут поневоле рот сам по себе не откроется.

Но при ближайшем рассмотрении эти черные маковые точки оказались местными древесными жучками, к тому же шевелившимися, слегка напомнив ночной кошмар, от которого не сразу отойдешь. Только, было, в сон провалился, меня тотчас из самой бездны и подкинуло таким невероятным рёвом, что прямиком вытолкнуло в коридор: всё кругом было заполнено этой непонятной ревущей бедой, откуда и взялось? Выяснилось – конвойная сирена давала прикурить, проводилась ежедневная проверка сигнализации колонии.

Такой здесь порядок, – немногословно пояснили мне в соседней комнате в лице подвернувшегося под руку еще одного жителя этой странной поселковой общаги. После этого – незабываемое, привыкательно-первое время, что с хлеба на квас, благополучно завершившееся вскоре получением заветного ключа от собственного жилья. Комната в деревянном рубленом доме с настоящей печкой, а через стенку – отделение для приезжающих на свидание к осужденным, оттуда хорошо было слышно, как шушукаются.

Внутри уютного помещения, рядом с печкой, закуток с ржавым умывальником, столик со столешницей в ладошку, кроватка с подушкой к окошку, а всё настенное, клееное для жильца свежими обоями в клетку, подтверждало, что здесь мы отныне не в гостях гостим.

Во дворе, под кособоким навесом, не заснежено уместилась пара березовых поленниц, оставалось дополучить законно положенный домашний хозинвентарь, что для меня все жданки выждал в поселково-колонийском складе, незаметно пристроившимся напротив штабного двухэтажного строения.

Из полутёмных складских недр завалившегося на сторону барака, мне на свет божий в облике угрюмого осужденного в черном одеянии и извлекли пластиковый пакет с обычными кухонными принадлежностями, а еще – чайник: не сон ли это наяву?

Вероятно, ошибочно изготовленное из сплавов неизвестного природного происхождения, подобное изделие вполне могло претендовать на очередное чудо света, и не хочешь, да поверишь. В таинственно-мутных разводах и необычных размеров, этот сталисто-скользкий чайник, венчавшийся изобретательно изогнутой объемной ручкой, еле брался в захват. К тому ещё и на вес он оказался практически не подъёмен, легче было обойтись ведром воды.

Точно некогда живым организмом из самих земных глубин, неизъяснимо очутившимся в наших днях, эта невообразимое создание было способно похлеще любого фантома из ненашенских фильмов ужасов привести в чувство и самого отчаянного обывателя.

Не потому ли мне было немного не по себе, когда вечерней порой впервые и наполнялся этот чайник водой: из вмерзшей в лёд колонки, находящейся в сотне метров от своего нового жилища, – сразу эта обновка и пошла в дело, хоть горячим душа обогреется.

Не глядя, я отодрал едва податливую крышку и подставил тёмное нутро под утробно хлынувшую струю, как в камский мох ухнуло. А после по деревянным мосткам, что хрустко вели до самого крыльца, наскоро и протопал обратно, трескучего скрипу и визгу на всю улицу не убраться.

 На пороге я обернулся: со всех сторон обтянутый избными печальными дымами, потонувший в морозном стоячем мареве, и сам лесной поселок, вдоль и поперек осевший в вечной болотине, представлялся выходцем из иной жизни, неизведанной, загадочной, бесконечно-древней.

Зато в комнате – теплынь; за печной прогорклой заслонкой, подоткнутой березовой чуркой, прогорело, и там живительно, как цветы, алели пылающие угли, а блеклые оконные занавески чуток шевелились напротив моего маленького столика. На оставленной от прежнего жильца затрапезной, со спиралью, электрической плитке и обосновался этот чайник, отхвативший едва не половину столешницы, обстоятельно расположился на новом месте.

А я с разбросанными руками желанно устроился на скрипуче-пружинной, солдатских размеров кровати: любому порой отрадно побыть с самим собой наедине, тем более что знакомствами еще не обзавелся, даже мобильный, и тот здесь был вечно «вне зоны досягаемости», не схватывал, напрасно в куртке валялся. Но если нынче не брать, скажем, к сердцу временно не случившиеся планы на лучшее, как поначалу мечталось, – кому из нас с устатку не бывает всякий сон сладок? Сейчас как раз такой случай и подвернулся – отоспаться хорошенько. Хоть лишний раз не придется чем не попадя голову забивать, – попусту о таких мелочах задумываться, что к добру не приведут.

К примеру, коль оказался сегодня умнее всех, и занемоглось человеку добровольно потрудиться в колонии, тогда и флаг в руки: помогай, по твоему разумению, невинно осужденным, коих полторы сотни и повесили с некоторых пор на шею, просто так теперь не отвертишься. Сам в областном управлении у кадровиков и напросился на это место, там даже обрадовались такому умнику: у кого своя голова на плечах, сюда и силой не загнать: не так, что ли? И, кстати, что с того, если только через полгода, как, оказалось, засверкают ожидаемые погоны на плечах – велико ли время, не нами установленное, и без этого ждать научены. Зато уже и первая зарплата на носу, знать, скоро последняя копейка в кармане не заваляется, легче вздохнется. Дай срок, всё как у людей будет, оглянуться не успеешь.

 А теперь жизнь и вовсе на месте не застоится, когда из этого стального чуда света, что по-хозяйски обосновалось на столе, еще и горяченьким душа обогреется, лучше не придумать на сон грядущий.

Между тем чайник, вглухую накрывший электроплитку, зловеще молчал, не подавая признаков оживления. При мерклом свете лампочки, сверху обернутой пожелтевшей газетой, стыло свинцовели под сводами причудливо изогнутой ручки широченные бока, глаза оставишь. К тому же по комнате без устали гуляли бесшумно-таинственные тени, порой беспричинно и испуганно шарахаясь из угла в угол.

Шло время, уже в невидимой поднебесной успела всеохватно прореветь дежурная сирена, за окном иногда простуженно погукивал маневровый тепловоз, с улицы от непосильного морозного бремени дружно стрескивало старыми стенами, а я в полудреме всё еще пялился на темный столик, подложив руку под голову. Перед этим, не вытерпев, несколько раз спрыгивал к чайным бокам и обтыкивал их пальцем, – считай, и не ставилось на кипячение пару часов назад. Проверялась и сама плитка – теплится, отражаясь в полутьме хрупко-черными, красновато изогнутыми спиралями.

Тогда с какой стати это законно-необходимое приобретение не выполняет свое прямое предназначение, и так хоть спички в глаза вставляй, что дальше ждать? Да если еще у тебя ниже ложечки и выше чашечки едва ли не грозовым напоминанием поуркивало: с такой работой ходко за день всухомятку скосоротишься, кого за живое не возьмет?

А хуже того, если еще, не выспавшись толком, с утра пораньше на планерку в поселковом штабе опоздать: этошное начальство такого дрозда выдаст, после греха вовсе не обраться, по-другому тут не бывает.

Вдруг разом потемнело больше и гуще, сливаясь вокруг в единое расплывчатое пятно, из которого в комнате собственной персоной яснее отчетливого и возник перед глазами мой чужеродный выходец из земных глубин, ядовито блестя своими маслянистыми боками.

Из его вековечно-впаянного, трубообразного носика, змеино шипя, выхлестнуло раскаленным фонтанчиком, еще и фейерверки разлетелись по сторонам. Но за это секундное мгновение чайник успел-таки, как на мягкой подушке, оказаться на верхушке искристых россыпей, а следом и быстренько очутиться возле самого порога, того гляди, дверью хлопнет.

Но и мы были не лыком шиты. Хлобыстнулся я на ноги и вдогонку, но коль далеко за полночь, что можно спросонья на полу, кроме обыкновенной шишки на лбу поймать? Понятно, что со сна привиделось, с кем не бывает.

Зато с самим ярким представителем хозинвентаря наяву произошли изменения: вскипел, родимый. Попыхивает в ночной тиши своим горячим нутром, задень спокользя, – в два счета ошпарит. А мы и не дрогнули: моментально в аршинной, со сколотым краем кружке был заварен пакетный чаёк, раз-другой глотнуть – и на отсыпную.

Неизвестно, когда и кем, с каких щей было придумано, что в этих краях не ночевало счастье, но только после пары волшебных хлебков из необъятной чашки и в ум бы подобное не пришло, прежде чем сон-свят окончательно не свалился в мою тихую комнатку.

Видать, меня, еще не успевшего после чаепития толком разоспаться, вскоре и сбросило с кровати. И сразу нетерпимый, испепеляющий внутренности огонь заизводил по полу, выгибая во все стороны. Счудилось, еще минута-другая, и тогда изнутри всё сгорит заживо от необъяснимого, лишающего сознания огня. Жгло так, что перед собой моментально заволокло красным, как будто я уже каким-то образом сумел переместиться совсем в иную жизнь. В какой-то момент мне даже удалось повернуться на бок, наскоро подогнув под себя колени, – ни в какую не унималось.

Тогда я ползком, на руках, добрался-таки до стола и, не поднимаясь, достал чашку, хлебнув из нее, еще не остывшей. Только всё одно, палило дальше некуда, до самого донышка нутра доставало. Тогда уже, казалось, на последнем дыхании я с койки, как немога, дотянулся до включателя и потом, не удержавшись, крепко приложился головой о железный кроватный угол. Перед глазами разом побелело, следом при качающемся свете мертвенно возник этот треклятый чайник, перед самым носом оказался.

И какое-то время, набираясь духу, я еще в упор смотрел на него, будто на заклятого врага, чтобы затем сцепиться с ним в последней схватке не на жизнь, а на смерть. А изнутри всё так же разрывающе полыхало и жгло, но уже что-то непонятное, скрутившее всего в огненно-дергучий обруч, притупляло боль, и заметно слабели силы.

И вот в это время из раскаленного внутри огня кто-то дохнул, – на дело меня и надоумил. Отодрав крышку точно из вросшего в столик чайника, а руки и без того ходуном ходили, я заглянул внутрь его толстостенного содержимого. Тому, что предстало перед моим меркшим взором, похоже, отказывались верить даже глаза.

Все эти безразмерно-внеземные внутренности, наверное, еще по складским правилам изначально забитые на целую треть – не меньше – разного рода кручеными железными стружками и еще чем-то мазутно-жирным, а также дополнительно смазанные по стенкам обильным густым солидолом, успели уже за многочасовое кипячение добросовестно свариться, на славу получилось. И теперь, даже при беглом взгляде, они представляли собой смесь, вполне возможно, не уступающую и самым известным ядам, от которых вряд ли кто-либо и когда-нибудь спасался, просто выживал.

Когда мне, наконец, удалось отворить треснувшую оловянным морозом дверь, выползая наружу с неподъемным чайником в руках, силы уже иссякли у порога. Сразу от крылечка до колонки, что в какой-то сотне метров от поселковой гостиницы, под лунно-недвижным светом, как дроги, лежали обледенелые мостки и, казалось, тихо звенели от стужи.

 Мне еще шага, как следует, не довелось шагнуть, как от невидимо-основательного пинка я ходом оказался у дровяника, ладно еще на своих двоих устоял, даже успев по пути выплеснуть содержимое чайника, что, ахнув, исчезло в морозном мареве, словно в бездне.

А перед глазами тускло колыхался иной, незнаемой окраски мир, вокруг всё, отрешенно замершее, казалось безжизненным, – литым твердым камнем, кочнем  застыло. И опять после очередного, вовсе обстоятельного подарка со спины, отправившего меня коленками на обмороженные мостки, это стальное молчаливое создание совсем уже напрочь прикипело к доскам: его было даже с места не сдвинуть.

На безлюдной улице по-прежнему с ухарской безнаказанностью охаживало по домам ледяными колотушками, в беззвездной небесной стыни что-то без отдыха мощно, грозно шумело, и мне вдруг стало ясно, что надо теперь делать. Возможно, еще не скоро появится на свете человек, способный с неслыханным до сих пор беспристрастием описать подобное происходящее, правда, с той лишь разницей, что это увиденное могло случиться с этим бытописателем разве что в самом невероятном кошмаре.

Между тем, по скрипучим, вживую визжащим на всё спящее поселково-зоновское окружение мосткам, я безмолвно и настырно полз на коленках, толкая перед собой это невзъемное чудовище к намеченной цели – мерцающей перед поселковой гостиницей обледенелой колонке с водой.

Когда она обрела-таки свои видимые очертания, дело пошло быстрее, может, оттого, что внутри меня всё внезапным образом вдруг оборвалось, а само окружающее стало уже не пугающим, пустым и безразличным.

А дальше, словно со стороны, я увидал себя поначалу сполоснувшего, а следом и внаклонку наливающего воду, – на четверть, всего немного; и как она, точно не желая, взбулькивая рывками, вбиралась в прожорливо-бездонное нутро. Обратно домой все вышло наоборот, как по заказу. Явно проигравший эту титаническую битву выходец из иной цивилизации, можно сказать, самостоятельно доставил еле живого победителя к месту постоянной дислокации: и в уме не осталось, как я снова очутился в доме.

Следом на спиральной, еще не на остывшей толком плитке точь-в-точь в присмиревшем чайнике все вскипело махом, в один присест, после чего живительная заварка из чашки со сколотым краем, успокоив нутро, незамедлительно выбила клин клином: внутренний огонь как пришел, так же бесследно исчез. А меня после всего этого опрокинуло уже в настоящий беспробудный сон, впрочем, не помешавший вовремя быть на утренней планерке у начальника колонии: как всегда, точный из минуты в минуту, я находился на своем рабочем месте.

Не знаю, что потом лишило душу покоя. Во всяком случае, не маета за собственную полоротость, хотя и не отсохли бы руки сразу проверить содержимое этого довольно недружелюбного попутчика.

Но даже в таких мелочах каждому, безоговорочно верящему всему государственному, хоть какой-то урок будет ли впрок? Ведь кому неизвестно – не все свято, что в книгу вмято: все одно, надежней только себе доверять, не промахнешься. Но коснись дела, и опять, не моргнув глазом, примем на веру, что лишь у родного государства всегда всё по справедливости будет, по-честному, всякий второй это подтвердит.

А шаявшая внутри тревога следом не зазевалась взять маявшегося за живое, сделав тошным даже один вид собственного жилища. За это время сам широченный чайный иноземец сменился на простой, привычный, все без толку оказалось. Бывало, постоишь у входной двери в свою комнату, развернешься – и опять лишний раз на работу в зону огреешь, лишь бы голова понапрасну не пухла. Вскоре оная и подтолкнула на несуразный поступок – прибрести у местной пенсионерки-учительницы изящный инструмент, именуемый скрипкой, хотя еще с детства у меня не было музыкального слуха. Как говорится, рота медведей по уху без спроса прошла.

Видно, подсказало любимое конан-дойлевское чтение, где главный герой находил душевное равновесие при содействии этого чудодейственного инструмента. Но у меня дальше увековечения на стенке подобного приобретения дело не пошло, по-прежнему на пару со сколотым комнатным зеркалом глаза впустую мозолит.

Заключительным аккордом в борьбе за возвращение душевного покоя оказалась вовсе непонятная попытка изобразить на руке отчего-то на самурайском наречии слово «аригато», что в переводе на родной русский означает «спасибо». Да еще на самой кисти умудрился такое вытворить, прямо на виду, – разве есть ум у человека? А это едва окончательно не ввергло мое здешнее пребывание в долгое уныние, потому что уже сам отказывался понимать, кому и за что предназначалась эта необъяснимая благодарность. И как после всего этого не замает тут по-настоящему, если человеку ни с того ни с сего взбрело в голову чуть ли не посмешищем на людях оказаться?..

Но вот после очередной, бесконечно-мучительной ночи, внутри меня вдруг что-то просто и тихо шевельнулось, на мгновение одарив всего неиспытанным покоем; и лишь тогда впервые стало понятно, Кого Единственного и может за всё без утайки, спасительно благодарить наша душа на этом свете.

Русскому писателю Ивану Сергеевичу Шмелеву принадлежит замечательная мысль о том, что в сложные времена, когда наступает «ночь мира», человечеству нужны маяки: «Афон — на Юге, Валаам – на Севере».

Примерно об этом же неоднократно размышляли и другие русские мыслители.  Задолго до И. С. Шмелева, в  1847 году, вологодско-белозерские земли посетил известный литератор, профессор Московского университета Степан Петрович Шевырев. Потрясенный обилием монастырей и храмов, он назвал эти земли «Северной Фиваидой», связав воедино в одной фразе древнейшие монастыри в египетских песках с суровыми обителями заснеженного Севера. Николай Семенович Лесков писал о северных монастырях как о Северном Афоне. Их  «величественная и угрюмая природа …, положение и характер, независимое и своеобычное монашеское правление, установившее свои незыблемые строгие порядки, в которых воспитываются аскетические нравы, являющие образцы увлекающей силы и скромного величия, — все это не имеет себе на Руси ничего равного».

Во всех этих размышлениях волей-неволей утверждается многовековая незримая духовная связь южных и северных границ православной ойкумены.

Север в сознании русских людей никогда не являлся чисто географической категорией. Здесь завершалось историческое движение русского народа, направленного на освоение просторов полуночных стран. Это летнее царство света. Это особая атмосфера Севера в его запредельности, недоступности, бескрайней тишине. Главным символом движения на Север был образ Преображения. В нем был глубинный смысл освоения нового пространства (греческие отцы Церкви называли это теозисом – обожествлением мира).

Одним из феноменов преображения стали островные монастыри Русского Севера, по духу и образу своему единые с идеалами Афона.

В северных островных обителях соединилось множество смыслов. Одни из них вели свои корни от сакрализации острова еще в древней языческой картине мира. Другие были рождены мифологизацией острова в коллективной исторической памяти, представлениями о нем как об особой территории, вырванной из повседневности бытия. И, наконец, свои смыслы вкладывало в образ островного монастыря христианское сознание, увидевшее в соединении монастыря и острова путь к спасительной аскезе, идеальные условия для духовной сосредоточенности, своего рода пространство преображения и истины. Одним словом, единение острова и монастыря образовало, по меткому выражению одного из исследователей, “концентрированную сакральную ценность”.

В духовной жизни Севера островные монастыри постепенно оформились в некую систему, которая стала выдающимся феноменом севернорусского духовно-культурного ландшафта.

Первые четыре островных монастыря были учреждены еще до XV века: Валаамский и Коневецкий на Ладожском, Палеостровский на Онежском и Спасо-Каменный на Кубенском озерах. При всей спорности версий относительно времени их возникновения можно обратить внимание на обстоятельства, так или иначе связывающие из с далеким Афоном.

Первое связано с Валаамским монастырем. Как гласит предание, он был основан христианскими миссионерами ранней поры Сергием и Германом. Дата его основания является предметом дискуссий. Но в церковной литературе миссионерская роль монастыря подчеркнута известным эпизодом в легенде о хождении апостола Андрея Первозванного по землям восточных славян. В ней есть упоминание о посещении апостолом острова Валаам и о водружении на нем каменного креста. Так религиозное сознание северян связало судьбы знаменитой обители с истоками христианства.

Второе обстоятельство связано с с именем преподобного Арсения, новгородского посадского человека. Он укрепил духовную связь Валаама с Афоном – после трех лет пребывания на Афоне он в 1393 году привез в обитель чудотворную икону Божией Матери. Некоторое время Арсений жил на Валааме, но затем провел три года в безмолвии на острове Коневце, где позднее устроил Коневский монастырь, расширив таким образом духовное родство с Афоном.

Спасо-Каменный монастырь долгое время пользовался любовью и особым покровительством великих князей и царей. Назначенный сюда великим князем Димитрием Ивановичем Донским игумен Дионисий был афонским постриженником. Он ввел здесь афонский устав и в монастыре надолго утвердится особая строгость иноческой жизни. Во время игуменства Дионисия Святогорца приняли постриг знаменитые вологодские святые, основатели новых обителей – Александр Куштский и Дионисий Глушицкий. Впоследствии Дионисий стал епископом Ростовским.

Продолжил традицию островных монастырей Соловецкий монастырь в Белом море, ведущий свой отсчет с 1429 года. Его основатели – преподобные Савватий, Герман и Зосима. Это был первый монастырь, основанный не на озерном, а на морском острове.

Система островных монастырей продолжала развиваться и в последующие века. К концу XVII века на Севере имелось по меньшей мере девять островных монастырей. Среди них – Крестный монастырь в Белом море. Он был основан в 1656 году на Кий-острове в заливе Белого моря, в восьми верстах от материка. Монастырь учреждался в память о спасении Никона в 1630 году, когда он был застигнут великой бурей и прибит к этому острову. Тогда же он и дал обет воздвигнуть здесь обитель, который исполнил, став патриархом. Главной святыней монастыря стал кипарисовый крест, привезенный по указанию Никона из Палестины, в который были вложены многочисленные святыни.  Среди них – шесть малых деревянных крестов с изображением двунадесятых праздников, привезённых с Афона в середине XVII века.

Всего семья островных монастырей Русского Севера составила 34 монастыря, скита и пустыни. Такие островные монастыри, как Валаамский, Коневецкий, Палеостровский, Клименецкий, Соловецкий, Крестный, Анзерский – наиболее древние, известные и крупные – располагались на  границах этноконфессиональной территории русских. В этом смысле они создавали своеобразную сакральную границу Севера. Именно они оказались самыми известными и были окружены всенародным почитанием.

Несомненно, что духовное влияние «южного» Афона на Афон «северный» было многовековым и глубоким. На первых его этапах духовный вектор шел от Афона на Север.

Но известно и то, что связи со Святой Горой не раз и не два надолго прерывались. Это было связано с монголо-татарским нашествием, с турецким господством на Балканах, с русско-турецкими войнами и многими другими обстоятельствами.

Новое возрождение русско-афонских связей относится к 40-м годам XIX века. Уже к 1850 году численность русских монахов становится равной численности греческих, а в дальнейшем начинает превосходить ее. Так русское православное сообщество стало возвращать своего рода исторический долг – помочь возродиться русскому Афону. Вектор взаимодействия изменился – от Севера на Афон.

Какую роль в возрождении русского монашества на Афоне играл Русский Север? Как отозвались северяне на зов Афона? Как северный Афон помогал Афону южному?

Долгое время на эти вопросы не было ответа.

Но сейчас ситуация изменилась. Накануне выдающегося юбилея – тысячелетия русского присутствия на Афоне – вышло в свет немало литературы об истории Русского Свято-Пантелеимонова монастыря. Среди них обращает на себя внимание впервые изданный «Монахологий» – биографический словарь-справочник о всех насельниках  этой славной обители, подвизавшихся там с 1803 по 2012 год.

Издание осуществлено в 2013 году иждивением Международного Фонда восстановления и сохранения культурного и духовного наследия Русского на Афоне Свято-Пантелеимонова монастыря. Книга вышла по благословению игумена Русского Свято-Пантелеимонова монастыря священноархимандрита Иеремии (Алехина). Главным редактором издания является иеромонах Макарий (Макиенко) – духовник и первый эпитроп монастыря.

При составлении «Монахология» учитывались монахи, обитавшие в Свято-Пантелеимонове монастыре, в принадлежавшем ему Новоафонском Симоно-Кананитском монастыре и в ските «Новая Фиваида».

Всего с 1801 по 2012 год в названных монастырях проживало 4612 человек, из них этнических русских – 3384. Помимо русских выявлено 880 украинцев, 165 греков, 64 молдаванина, 43 болгарина, 10 грузин, 9 сербов, 5 румын и др.

Попытаемся же из этого монашеского братства выделить монахов, происходивших родом из северных губерний – Вологодской, Архангельской, Олонецкой. Таковых оказалось 68 человек, навсегда покинувших пределы Русского Севера и подвизавшихся в указанных обителях Афона в 1830-1940-е годы.

Кто они – эти люди, чей жизненный путь привел их на Святую Гору? Какую роль они играли в жизни проставленной обители? Какими человеческими и иноческими чертами они обладали? Поддерживали ли они связи с Россией, со своей малой родиной? Что знали о них оставшиеся в России родные и близкие?

Подобных вопросов возникает много. К сожалению, источники дают весьма лаконичные и формальные сведения. И тем не менее мы попытаемся составить некий коллективные портрет северян, ставших афонскими иноками.

Прежде всего, обращает на себя внимание обширная география. Фактически на Афоне были иноки из всех уездов Вологодской губернии, из шести основных уездов Архангельской губернии (Шенкурского, Архангельского, Холмогорского, Вельского, Пинежского и Печерского), из двух уездов Олонецкой губернии (Петрозаводского и Пудожского). К северным уездам мы причисляем и два северо-западных уезда Новгородской губернии (Череповецкого и Белозерского – ныне эти территории входят в Вологодскую область). Все эти уезды отличались развитой системой приходов и наличием старинных монастырей.

Все монахи-северяне были простыми. Список фиксирует лишь одного дворянина, двух военных и пятерых мещан.

Первым из северян появился на Афоне схимонах Геннадий, скончавшийся там в 1845 году. Больше о нем нет никаких сведений. Известно только, что он был родом из Вологодской губернии.

В 1857 году в Пантелеимоновом монастыре появился 33-х летний вологодский мещанин Петр Иванович Свешников, приявший монашество (в схиме – Порфирий). Ему было доверено послушание келейника отца Иеронима – общего духовника русских на Афоне. Перед отцом Иеронимом  благоговела вся Святая Гора; иноки почитали его за святого и видели в нём мудрого и любвеобильного наставника. Его огромный духовный авторитет был естественным плодом подвижнической жизни, сердечного участия ко всякому нуждающемуся. Именно у него более двух десятилетий, до последних лет жизни (1881) и был келейником вологжанин Порфирий (Свешников).

В 1858 году в монастырь прибыл 37-летний вологодский крестьянин Александр Васильевич Ногин. Его монашеское имя – Аполлос.  Он прожил на Афоне 43 года, до своей кончины. Спустя 14 лет в монастырь прибыл и его родной брат, принявший в монашестве имя Иуста. В 1862-1870 годах Аполлос вместе с иеромонахом Арсением выезжал в Россию для сбора пожертвований. Об  Аполлосе сохранилась запись одного из современников: «Замечательный старец, был истинный общежительный инок и молитвенник».

В 1859 году на Афоне появился 27-летний крестьянин из далекого Холмогорского уезда Козьма Петрович Монаков. В монашестве он стал носить имя Каллистрат. 45 лет он нес послушание в скиту Крумица, принадлежавшем Пантелеимонову монастырю. Скит славился фруктовыми и маслинными садами, а также великолепными виноградниками. Он был экономом, виноделом, а в последние годы жизни – пчеловодом. В источниках упоминается, что он пользовался искренним уважением архимандрита Макария (Сушкина), первого русского настоятеля православной обители на Святой Горе (1875-1889). Не менее важно и то, что все эти годы он нес еще и послушание старца келлии  преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Своим служением отец Каллистрат почти полвека олицетворял духовную связь знаменитой и родной ему северной Соловецкой  обители с православным Афоном.

В течение последующих пяти лет никто в монастырь из пределов Русского Севера не приезжал. Однако, начиная с 1864 года и до 1887 года в афонскую обитель почти ежегодно приезжали северяне, желающие принять монашество – всего более двадцати человек.

Самым известным из трех прибывших в 1887 году стал 31-летний крестьянин Дмитрий Дмитриевич Булатов из Спасской волости Тотемского уезда Вологодской губернии. Через два года он был пострижен в мантию с именем Серафим. В 1897 году был рукоположен в иеродиакона, в 1901 году – в иеромонаха. Отец Серафим отличался жизнелюбием и активным характером. Для него не существовало невозможных дел. Он любил говорить: «С Божией помощью все возможем».

Его служение было удивительно многогранным. Поначалу он проходил послушание в подворье монастыря в Константинополе, затем в русском представительстве в Карее (столице православного Афона). В 1911 году стал настоятелем Новой Фиваиды. В начале 1917 года отец Серафим был направлен в русские войска, участвовавшие на стороне Антанты в боях на Солунском фронте. Положение русских воинских частей было сложным, союзники рассматривали их как безликую массу, которую отправляли то на боевые действия, то на трудовой фронт. На духовника ложилась ответственная задача помочь людям, оторванным от Родины, сохранять веру и достоинство, не впасть в уныние. После октябрьского переворота 1917 года, часть русских войск союзники отправили на север Африки, отец Серафим не оставил их и в этих испытаниях. Военным командованием русской армии он был награжден орденом Святой Анны III степени, а митрополит Херсонский и Одесский Платон (Рождественский) весной 1920 года возвел его в сан архимандрита и наградил золотым наперсным Крестом.

Последние четыре года жизни он служил в подворье Пантелеимонова монастыря в Константинополе. Город был заполнен русскими беженцами, для которых до конца своих дней он был духовником.

В 1923 году принял схиму с именем Симеон. Скончался в Константинополе 5 января 1924 года.

После 1887 года и до начала Первой мировой войны в монастырь прибыло еще около сорока северян. Все они принимали монашество, а к концу жизни большинство из них – по афонскому обычаю –  принимали схиму. Как правило, все оставались рядовыми монахами (лишь один имел сан игумена, один – иеромонаха и один – иеродиакона). Северным русских крестьянам, облачившимся в монашескую мантию, привычным было любое послушание, любой труд на пользу святой обители. Их можно было встретить в переплетной, сапожной, колесной, столярной, свечной, литейной и часовой мастерских, на рыболовецких суднах, санитарами в больнице, в пожарной команде, на мельнице. Некоторые трудились на виноградниках. Были и клиросные послушания.

Были годы, когда северное «землячество» становилось довольно многочисленным. Так, в 1888 году в братии Пантелеимонова монастыря находилось 14 монахов, выходцев из северорусских уездов, в 1899 – 23 монаха, в 1904 – 26.

Но не только трудом и молитвой жили монахи-северяне. Они оказались неравнодушными к духовным размышлениям. Так, часть из них присоединилась к распространившемуся в начале ХХ века монашеской среде движению «имяславцев», осужденному Святейшим Синодом Русской православной церкви. Братия в 1910-1913 годах раскололась на сторонников и противников этого учения. Современник пишет: «произошло на св. Афоне великое смятение и ссоры».

Летом 1913 года на Афон вместе с воинской командой прибывает влиятельный богослов и духовный писатель архиепископ Вологодский Никон (Рождественский). Он должен был «увещевать заблудшихся». Однако мирное решение конфликта не состоялось. 3 июля 1913 года в Пантелеимонов монастырь прибыл пароход «Херсон», на который с помощью солдат погрузили более шестисот сопротивлявшихся монахов-имяславцев для вывоза в Россию. Среди них было восемь монахов-северян.

После революций 1917 года связи с Россией были надолго прерваны. Но и в 1920-1950-е годы – сложнейшие для Русского Афона – в сократившейся до минимума братии продолжали служение монахи-северяне.

До 1924 года служил в монастыре монах Иегудил, в миру – Иеремия Терентьевич Шилов, вологодский крестьянин, принятый в братию в 1888 году.

До 1925 года жил в монастыре схимонах Кирилл, в миру – Каллистрат Степанович Степановский, вологодский крестьянин, пришедший на Афон в 1903 году.

До 1927 года нес монашеские послушания монах Илиан, в миру –  Иван Михайлович Соколов, дворянин из Вологды, принятый в братию в 1885 году.

До 1932 года жил в монастыре монах Тимон, в миру – Тимофей Семенович Потапов, зачисленный в братию в 1890 году.

До 1942 года состоял в братии монастыря монах Иафет, в миру – Иван Ефремович Фомин, вологодский крестьянин, пришедший на Афон в 1902 году.

До 1943 года служил в монастыре монах Маруф, в миру – Матвей Савич Демаков, вологодский крестьянин, принятый в братию в 1903 году.

До 1947 года подвизался в обители схимонах Александр, в миру – Алексей Степанович Парфенов, вологодский крестьянин, пришедший на Афон в 1902 году.

Все они оставались верными своему монастырю до конца своих дней и «положили свои кости» в афонскую землю.

Будем думать, что они верили в то, что возрожденный русский Афон, как и воскресшие северные обители Валаам, Соловки и Спас-Камень,  в сложные времена «ночи мира», останутся путеводными маяками: «Афон — на Юге, Валаам – на Севере».

Сведения об авторе:

Камкин Александр Васильевич, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой теории, истории культуры и этнологии Вологодского государственного университета.

Городские библиотеки приглашают вологжан и гостей города поздравить областную столицу с 870-летием. 24 июня с 11 часов на аллее проспекта Победы будет работать «Открытый микрофон»: любой желающий может прочитать любимые стихи и посвятить их малой родине, а также проверить знания по истории и культуре родного города и принять участие в «Литературном перфомансе».

2017-й – это не только год 870-летия Вологды, но и Год литературных юбилеев известнейших писателей и поэтов, чьи имена связаны с Вологодчиной: Константина Батюшкова (230 лет) и Игоря-Северянина (130 лет), Варлама Шаламова (110 лет), Василия Белова (85 лет) и Ольги Фокиной (80 лет).

Для участия в «Литературном перфомансе» достаточно «перевоплотиться» в автора-юбиляра, используя атрибуты соответствующей эпохи, и выступить с его стихотворением или прозаическим отрывком. Участники получат памятные призы и фото в стилизованной фотозоне.

В 13.00 в рамках акции пройдет розыгрыш призов.

Организатор мероприятия – Централизованная библиотечная система города Вологды.

В статье «Коллективное-сознательное или от какого наследства мы отказались» Галина Иванкина утверждает: «русский народ мыслит себя, как живой сплочённый организм». То есть душа нашего народа по-прежнему общинная, соборная, коллективистская, а ему навязывают ценности конкурентного капитализма, где человек человеку волк: погоню за личным успехом, privacy, идеал борца-одиночки, идущего к своей цели, как некогда выразился Евгений Евтушенко, «сквозь everybody, сквозь everything». Отсюда всякие неудачи и неустройства нашей жизни: не получается, например, подлинно народное кино; и это, скорее всего, не главная беда, хотя Г.Иванкина пишет главным образом о кино.

Мысль сама по себе – верная. Но вот продолжение – что надо бы эту самую русскую соборность, которую мы обронили по дороге к рынку и капитализму, снова затащить на корабль современности, – вот эта идея кажется мне утопичной. Когда-то в начале Перестройки звучали такие прекраснодушные предположения: объединим всё хорошее, что есть в капитализме и социализме – и заживём. На самом деле, всё хорошее имеет коррелят в виде чего-то плохого, и впрячь в одну телегу то и это – ох, затруднительно.

Коллективизм и индивидуализм – это совершенно различные, даже противоположные, способы организации общества, это разный дух. В общинном обществе главное – коллектив (от бригады или школьного класса до целой страны), а человек – имеет подчинённое значение. В обществе индивидуалистическом главное – это свободный независимый индивид. Общинное, коллективистское общество – это общество-семья, где один за всех – все за одного, где терпящему бедствие – протянут руку, где не дадут особенно возвыситься (всяк сверчок знай свой шесток), но и на дно не дадут свалиться. Индивидуалистическое общество – это общество-рынок, где идёт непрерывная война каждого против всех за место под солнцем, за сытный кус: «кипит здесь вечная, бесчеловечная вражда-война». В обществе-рынке никто тебе не поможет, а вот в карман залезть – охотников много. Значит, надо постоянно следить за манёврами «партнёров», не показывать спину и вообще быть постоянно на чеку. Пожилые люди помнят, как изменились отношения людей за годы капитализма. Люди стали непрерывно «шифроваться», боясь, что сведения о них будут использованы им во вред. Об этих двух моделях общества много говорил С.Г. Кара-Мурза в своих книжках.

Объединить эти две модели – решительно невозможно, это, повторюсь, разный дух. Нашему народу начали встраивать в голову модель индивидуалистического общества с началом рыночных реформ. Это была колоссальная травма народной души. Тогда все СМИ в унисон затрубили о том, как ужасен коллективизм, как омерзительна совковая уравниловка, как угнетателен советский обычай обсуждать семейные дела на парткоме, как унизительна манера бабушек у подъезда делать замечания всем детям двора. Главное, учили нас, это суверенная личность, ставящая и достигающая своих целей.

Как это было понято и кем подхвачено? Как понято? Просто. Я – главный. Сказали же, что главное личность. Вот я и есть она. Что хочу – то и ворочу – вот как было понято. Подхвачено было в первую очередь теми, кто меньше всего был укоренён в жизни – криминальной и полукриминальной средой, которая необычайно распухла в 90-е годы. Тогда вообще бандюк стал героем времени, как когда-то Николай Островский или Паша Ангелина.

То, что общество-рынок требует жёсткого законопослушания, трепетного уважения к Закону – этого, разумеется, никто и не заметил. Русский человек как не уважал формальных законов и правил, так и не уважает. Он уважает справедливость и тех, кого считает её носителем и защитником. А формального права он не уважал и не уважает. Идеал правового государства никогда не был ему близок и привлекателен.
Как реагировала народная душа на эту травму? А вот как. Русский добрый, мягкий, семейный человек – озверел. Общим ощущением стало: всё позволено. Помните, как у Достоевского: если Бога нет, то всё позволено. Для русского человека если каждый за себя – то это именно и есть «всё позволено».

Я уже рассказывала где-то впечатливший меня эпизод. Мы сидели в ресторане с нашими итальянскими поставщиками и беседовали о том о сём, в частности, кто в какой стране хотел бы и мог жить, кому какая нравится. Я спросила, мог ли бы мой итальянский собеседник жить в России. «Ни в коем случае!» – убеждённо ответил тот. – «Холодно?» – предположила я. – «Нет, люди злые», – столь же убеждённо, как о хорошо продуманном сказал он. Я очень удивилась и спросила, кто его обидел. И вот что он рассказал. Однажды он был в Минске (иностранцы плохо различают Россию и Белоруссию – для них это одно). Там в подземном переходе старик продавал сигареты, разложив их на перевёрнутом ящике. Вдруг старику стало дурно, он потерял сознание. Так вот прохожие, вместо того, чтобы помочь, стали растаскивать его скудный товар. «У нас бы никогда так не сделали», – повторял итальянец.

Это – маленькое проявление большого рыночного озверения. Почему же изначально рыночные народы – не озверевают, а наши – озверевают? От этого самого и озверевают – от несоответствия этой жизненной парадигмы народной душе. Наш народ по природе мягкий, душевный, семейный. Будучи насильственно выброшен из тёплого лона семьи, коллектива, лишённый его, коллектива, неусыпного контроля вместе с постоянной поддержкой, наш человек идёт вразнос. Раз справедливости нет – пропадай моя телега, – так в глубине своей говорит народная душа. Раз так – тогда тащи, насильничай, отпихивай конкурента от кормушки. Сказано же: человек человеку больше не друг, а конкурент в борьбе за блага. Схватишь, успеешь – молодец, не схватил – лох. Главное нынче деньги. Единственная стыдная вещь на свете – не иметь денег.

Вот истинный источник нашей всевозможной разнузданности, включая и знаменитую коррупцию.
Меж тем русский человек как был так и остаётся в глубине добрым и мягким. Тяготеющим к моральному суждению – по всем вопросам. Там где западный человек говорит о выгоде или об истине – русский человек на первый план выдвигает мораль (сдобренную изрядной дозой эмоций). Я уже давно пишу в ЖЖ, да и в СМИ тоже. На любой мой текст откликаются десятки читателей. И больше всего они пишут … да-да, именно о морали. У меня был один френд, живущий в Америке и считающий себя гражданином мира. Меж тем русская душа в нём осталась в прежнем виде: он постоянно меня воспитывал, словно я его отбившаяся от правильного пути сестрёнка-одноклассница и даже где-то писал, что заботится о моей душе (честное слово!). В этом морализме есть что-то умилительное, наивное, но в этом и слабость нашего народа: суждение ТОЛЬКО моральное – однобоко и, в сущности, поверхностно. Нельзя исключать, что на этом природном морализме сыграли жулики манипуляторы во время Перестройки. Им удалось обвести вокруг пальца наш народ разговорами о пресловутой «слезинке ребёнка», злых большевиках, и чувствительными повествованиями о благородных «поручиках голицыных». Так что народная душа – это, возможно, единственная константа жизни народа.

Уверена: когда мы осознанно начнём строить новое общество, нам надо будет опираться на нашу органическую народную душу. В этом обществе, безусловно, общественное должно быть выше личного, а все люди должны стать работниками единой фабрики, если угодно – колхоза. В этом «колхозе» должно всем найтись место: и рабочему, и учёному, и лавочнику, и землепашцу. Критерием полезности работника должно быть создание новых ценностей, а не перераспределение имеющихся. Естественный коллективизм нашего народа надо не ломать, а – использовать на его же, народа, благо.

То, что душа нашего народа – общинная, коллективистская доказывает такое наблюдение. Вернее – самонаблюдение.

Мне очень нравятся книжки и фильмы 50-х годов. Я охотно смотрю фильмы этого времени, которые никогда не видела, т.к. при их появлении либо ещё не родилась, либо была малолеткой, а потом не привелось посмотреть, т.к. всегда мало смотрела телевизор. А сейчас я иногда покупаю на рынке книжки этого времени и с интересом читаю. Мне очень повезло: у нас в посёлке есть древний блошиный рынок, называемый почему-то Пиявкой. Там можно купить и старинные вещицы, и одежду б/у, и, конечно, книжки самого разного содержания. В прошлую субботу моя дочка купила за 50 руб. 2-й том «Истории дипломатии» издания, кажется, 1961 г. и газету «Правда» 1937 г. Я же люблю покупать старые советские книги, напрочь забытые. Иногда на них встречается чернильный штамп с такой, например, надписью «Библиотека профкома Кучинской текстильной фабрики».

Что меня влечёт в этих книжках? Вообще, в тех давних произведениях? Мне кажется, именно тот дух, соответствующий нашей народной душе.

А вот года три назад я посмотрели с дочкой спектакль по пьесе Виктора Розова «Её друзья» во МХАТе им.Горького. Это первая пьеса Розова, которая сразу оказалась удачной, её в своё время много ставили. Потом перестали – понятно почему: она казалась прямолинейной, дубовой, сентиментально-нравоучительной. В мою юность я о такой даже не слыхала, хотя в мои школьные годы мы коллективно смотрели какие-то пьесы Розова. А вот об этой – я даже не слыхала. Написана пьеса была в 1949 году, это, сколь я представляю, время, впоследствии прозванное эпохой «лакировки действительности», когда единственным конфликтом советской жизни считался конфликт хорошего с лучшим, например, просто хорошего работника с новатором. Покажи этот спектакль 10-20-30-40 лет назад – показалось бы дрянью собачьей, билеты бы через профком принудительно распределяли или в нагрузку бы давали к чему-нибудь ценному и дефицитному. А сегодня – смотрится, вызывает интерес. Взрослые глядят с неотрывным вниманием пьесу о старшеклассниках, адресованную им же – старшеклассникам.

Что же там привлекательного? История такая: десятиклассница, которая, как говорится, «идёт на медаль», внезапно начинает стремительно слепнуть. Тогда одноклассники принимают решение помочь ей закончить школу и ежедневно со слуха проходят с нею все предметы. В Москве ей делают операцию и возвращают зрение, она поступает в Тимирязевскую академию. Любопытно, что Розов прочитал в газете о таком реальном происшествии.
Пьеса поставлена в ультрареалистической манере, с самыми натуралистическими декорациями, даже сундук точно такой, как сохранился у нас в доме. Зритель погружается в атмосферу 50-х годов, которую большинство «по жизни», конечно не помнят: этажерки, старая, потёртая мебель, обои в полосочку… Разве что две бабушки-зрительницы лет 75-ти умилялись: наше-де детство. Действительно, героям пьесы сегодня 80+ лет, кому повезло дожить. Но и для более молодых и даже для совсем молодых этот стиль интерьера привлекателен: он возвращается к нам под именем винтажа или даже модного стиля «шебби-шик» – потёртый шик. Сегодня это модно – жить как бы среди бабушкиных вещей. Новое и глянцевое уже не влечёт, влекут вещи с историей. Распространяется мода на креативную реставрацию старой мебели: её ошкуривают, окрашивают и дают ей новую жизнь. Так старый хлам превращается в ценный антиквариат, на фоне которого новая, хоть бы и итальянская, мебель выглядит убогой дешёвкой.

Точно так и старые мысли и чувства. Они тоже дивно влекут нас, современных. Не иначе, пришла их пора – на новом витке исторической спирали. Какие забытые, вышедшие из употребления мысли и чувства воскресает пьеса? О чём она? На языке той эпохи – о дружбе.

Сегодня то, что когда-то называлось дружбой, – вещь не существующая. Нет её. То есть, конечно, отдельные люди дружат между собой, но это скорее приятельство или сотрудничество. Это частное дело частных людей. При этом утратилось понятие, например, «дружный класс» – нет больше такого. Я, помню, когда-то давно, в начале 90-х, пыталась спросить у одного итальянского ребёнка: «У тебя дружный класс?» – и он меня не понял. Ответил: некоторые друг с другом дружат, а некоторые нет. Теперь такое положение достигнуто и у нас. Двадцать лет назад оно показалось бы нам знаком прогресса и цивилизации. Моя дочка сказала, что в наше время невозможно то, что описано в пьесе. Никто никому не помогает учиться – разве что в индивидуальном порядке своим близким приятелям. А так чтобы целый класс – такого нет, не бывает.

Оно и понятно. Поскольку на дворе рынок и капитализм, зачем помогать товарищу лучше учиться, ведь это твой потенциальный конкурент в битве за сытный кус, за жизненный ресурс, за комфортное место под солнцем. И это совершенно логично. Соответственно и детей учат вести себя определённым образом. Жизнь нынче ощущается как нескончаемая битва за какие-то ценные блага, которых на всех не хватает. И в этой битве логично отталкивать других претендентов на блага или уж, во всяком случае, не помогать им. В традиционном обществе (можно сказать, в общинном, или «совковом» – это всё одно и то же) господствующее чувство жизни – иное. Все люди ощущаются сотрудниками по общей работе, плоды которой в дальнейшем разделят на всех. Чем лучше работает твой сосед, тем лучше спорится общее дело. Некая соревновательность всё равно присутствует, это в натуре человека, но она сродни спортивной, это не битва за жизненные блага, которые достанутся либо тебе, либо ему. Я говорю не столько о реальном положении, сколько о господствующем чувстве жизни, о своего рода жизнеощущении.
Во время написания пьесы (в 1949 г.) была очень памятна недавняя война, которая была выиграна во многом благодаря этом общинному, коллективистскому духу: сам погибай, а товарища выручай. Победить можно было только всем вместе, помогая друг другу. Вообще, когда люди попадают в бедственные или просто трудные условия, им поневоле приходится сплачиваться. Знаменитое гостеприимство горцев объясняется просто: там трудно и опасно жить, поэтому приютить путника – условие выживания, сегодня приютишь ты, а завтра тебя.

В 90-е годы это общинное жизнеощущение как только ни пинали! Уравниловка, совок! И, надо сказать, успешно пинали: мы сегодняшние ощущаем людей если не врагами, то конкурентами. Про ухищрения безопасности и говорить нечего: замки, охрана, видеокамеры…

И вот пьеса возвращает нас во времена, когда люди друг другу помогали, когда они, патетически выражаясь, были братьями. Во всяком случае, идеал был таков, сегодня он противоположный. А это крайне важно – каков идеал. Этот идеал передавался в том числе и через школу, через систему воспитания. Я ещё застала, да всякий, кто учился до 91-го года, застал. Помню, мы помогали двоечникам и отстающим. Был у нас в начальной школе такой второгодник (а может, третьегодник) Рузаев. Так вот его посадили с моей подругой для того, чтобы она на него положительно влияла и подтягивала. Но у неё как-то не получалось, говорили, что Рузаев в неё влюбился, отчего подтягивать его стало решительно невозможно. Тогда к нему прикрепили меня. Я занималась с ним ежедневно по арифметике и достигла кое-каких успехов. А сидела я с такой Надькой М., за которую я чувствовала большую ответственность. В 8-м классе я написала на экзамене два сочинения: для себя «Выбирай себе дорогу с пионерских юных лет» и для Надьки «За что я люблю свой край». Надька получила четвёрку; получила бы и пятёрку, но наляпала ошибок при переписывании. Это, конечно, жульничество, но очень уж я боялась, что Надька напишет на «пару». А так-то я с нею честно занималась, она даже кое-чему научилась.

Тогда ещё не было формулы «Это твоя проблема», проблема, если она возникала, была как бы общей. Кстати, выражение «Это твоя проблема» было некой культурной новостью в 90-е годы, даже анекдот родился: Некто говорит другу: «У моей жены – любовник». – «Это её проблема», – отвечает друг. – «Но этот любовник – ты», – говорит первый. – «Это моя проблема», – отвечает друг. – «Но что же мне делать?» – недоумевает первый. – «Это твоя проблема», – отвечает друг. Тогда казалось забавно…

Так вот сегодня в нашем народе, на мой взгляд, происходит какая-то подспудная, незаметная работа. Это ещё не возвращение к традиционному нашему жизнеощущению, а скорее смутная тоска по нему. И потому нам нравятся произведения, в которых разлита эта атмосфера дружбы и солидарности, которых нам так не хватает. Мы смутно тоскуем по тому времени, когда мы были едины, когда даже незнакомые люди, так сказать, по умолчанию, были друзьями. В спектакле школьники декламируют отрывок из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»:
Единица! –
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто ее услышит? –
Разве жена!
И то
если не на базаре,
а близко.
Партия –
это
единый ураган,
из голосов спрессованный
тихих и тонких,
от него
лопаются
укрепления врага,
как в канонаду
от пушек
перепонки.
Плохо человеку,
когда он один.
Горе одному,
один не воин –
каждый дюжий
ему господин,
и даже слабые,
если двое.
А если
в партию
сгрудились малые –
сдайся, враг,
замри
и ляг!
Партия –
рука миллионопалая,
сжатая
в один
громящий кулак.
Единица – вздор,
единица – ноль,
один –
даже если
очень важный –
не подымет
простое
пятивершковое бревно,
тем более
дом пятиэтажный. 
Десять лет назад этот отрывок если и мог где-то прозвучать, то разве что в целях издевательских, чтобы постебаться. Сегодня он будит забытые чувства, бывшее когда-то жизнеощущение, с которым побеждали. Всё это ещё смутно, невнятно, но перемена зреет.
Ещё одна книжка той же поры, детская: Сергей Розанов «Про Травку». Травка – это имя шестилетнего мальчика, полное имя его – Трофим.

Сюжет такой. Травка с папой поехал за город к знакомым покататься на лыжах и – потерялся. Папа уехал, а Травка остался: папа как-то не уследил. И вот Травка пытается уехать в тот посёлок, куда уехал папа. Дальше следуют разные приключения, беготня, суета, поиски, всё перепутывается, но в конце концов разрешается ко всеобщему удовольствию.

Травка узнаёт массу нового и интересного. Ему удаётся то, чего в обычной жизни ни за что бы не удалось: например, прокатиться на паровозе. Автор очень увлекательно и «вкусно» описывает, как устроен паровоз, как он работает, фырчит, сыплет искрами. А до этого столь же смачно описан обычный троллейбус (это они с папой едут на вокзал). Жизнь, что описана в книжке, – абсолютно реалистическая, там нет эльфов, колдунов и прочих любимых современными детьми персонажей. При этом жизнь, описанная в книжке –  солнечная, просторная, перед глазами – даль бескрайняя. Вот папа показывает Травке строящееся здание МГУ (тогда сталинские высотки казались настоящим чудом): вот здесь ты, когда подрастёшь, возможно, будешь учиться. И как-то всё человеку подвластно, открыто: учись хорошо – тебя примут в МГУ, учись хорошо в МГУ – тебя распределят на хорошую работу, будут продвигать. И по вере – воздавалось: мой отец, придя с войны, отлично учился – попал на хороший завод – пошёл быстро в гору.

А сколько замечательных людей встречает Травка в своём невольном путешествии! Да все люди – прекрасные, добрые, готовые помочь. Все они суетятся в стиле комедии ошибок, демонстрируя свою доброту, широту и естественную солидарность: а как по-другому-то может быть? И от всех Травка узнаёт что-нибудь интересное, техническое. Директор электростанции, папа его новой приятельницы Солнечки, рассказывает, как вырабатывают электроэнергию. Это ведь страшно интересно – как в лампочку попадает частичка солнышка. Вообще, автором владеет непроходящий восторг (свойственный обычно гуманитариям) по поводу техники и её творцов. Мне кажется, восторг был истинным; всё-таки фальшь и заданность – улавливается, а тут я, взрослый человек, читала со светлым, радостным чувством. Автор то и дело повторяет про всякие технические устройства: ведь это люди придумали себе таких замечательных помощников!
Вообще всё зависит от угла зрения, от заточки сознания: кто-то видит суетливый, заплёванный вокзал, а кто-то – чудо техники: вон автокар поехал, а вот паровоз отправляется. Гениальная мысль лежит в фундаменте НЛП: каждый живёт в своём мире. Не имеет свою точку зрения, это-то очевидно, а прямо-таки живёт в своём, вполне герметичном, мире, видит совершенно разные вещи, глядя на один и тот же физический объект.

В те годы очень многие жили в мире радостном и светлом, а впоследствии его утратили. Может быть, причиной такого светлого жизнеощущения была недавняя война, смерти, разрушения, голодуха. Простая сытость, крыша над головой, возможность работать и учиться, в выходной (он был один в те времена) поехать за город покататься на лыжах – всё это создавало ощущение счастья. Потом, когда реальные трудности и страдания отодвинулись в историческую даль, на первый план начали выступать претензии и недовольства, кислятина-обида и чувство смутной обделённости: чего-то судьба недодала. И жизнь стала заполнять серая скука. Господствующим чувством в 70-80-е годы стало недовольство и скука: квартиры плохие, шмотки немодные, заняться нечем. Жизненный горизонт сузился: на хорошее место можно устроиться только по блату, квартиру жди двадцать лет… Тьфу! Этим чувством питалась Перестройка с её слоганом «Так жить нельзя!» И правда – так чувствовали.

Был такой советский писатель, когда-то очень популярный, а сейчас, по-моему, забытый – Юрий Трифонов; это с его лёгкой руки бывший Дом Правительства, на ул. Серафимовича, уродливое творение Иофана, стали звать «Дом на набережной» – по заглавию его главного романа. Я этого писателя не то, что люблю, но ценю. К чему я о нём вспомнила? Он всегда писал только о себе – в разных вариантах. Сюжеты, если внимательно прочитать, – повторяются. В 1950-м году, совсем молодым, он написал имевшую большой успех повесть «Студенты», она даже получила сталинскую премию. Там точно такая же светлая атмосфера, как в повести о Травке (повесть эта для взрослых). Прошло двадцать лет, и Трифонов пишет цикл т.н. московских повестей и знаменитый роман «Дом на набережной». Сюжеты – повторяются, а атмосфера – скуки, серости и безнадёги. Какое-то трагическое вырождение постигло наше общество.

Вернёмся, впрочем, к Травке. Не перестаёт поражать острый интерес к технике. Из этой забавной детской повести понимаешь: не случайно через десять лет после описываемых событий СССР запустил человека в космос. И все наши нобелевские открытия относятся к той поре или возникли в силу инерции, накопленной с тех времён. Ничего не бывает случайного: для технического прорыва нужен всенародный культ техники, промышленности, изобретательства. Нужны технические кружки, школы ДОСААФ, где мальчишки могут приобрести соответствующие знания и умения. Чтобы один стал чемпионом и лауреатом, тысячи, сотни тысяч должны выйти на старт. А чтобы они вышли, нужны а) материальные возможности, т.е. наличие этих кружков, притом бесплатных, материалов, руководителей; б) соответствующая атмосфера в обществе, где первый человек – это учёный, изобретатель, космонавт, а не биржевый спекулянт и фотомодель.
Детская повесть про Травку как раз работает на эту благотворную, созидательную атмосферу. На атмосферу общего созидательного, увлечённого труда. Там не было конкуренции, не было соревнования за ценный ресурс, который достанется либо тебе, либо мне. Жизнеощущение было иное: чем мы все вместе лучше поработаем – тем больше будет у всех жизненных благ. Это совершенно иное чувство жизни. И порождает оно иные отношения: добрые, почти родственные, как среди героев повести о Травки.

Сегодня Травка (или его прототип) – глубокий старик, ему лет 70. И странно ему, наверное, думать, что сегодня внуков нельзя выпускать одних гулять, что детей воруют, а потому основу воспитания составляет: не разговаривай с незнакомыми, ничего о себе не рассказывай, мир полон опасностей. И впрямь ведь полон… А может, внуки его уже взрослые, институты закончили: один – эколого-политологический, другой – философский факультет Высшей Школы Экономики. Зато в Карачарове, где работал Травкин папа, открыт торговый центр, и чего там только нет.

Вот к такому миру – светлому, радостному, коллективному – нам и надо стремиться. Он соответствует нашей народной душе. Наверняка, кто-то уж изготовился заныть: «О чём вы говорите, когда на шее народа сидят олигархи и коррупционеры?». Это верно, но я уверена, что мы – накануне больших перемен. И очень важно понимать, ЧТО именно мы намерены строить и создавать. Во времена брежневского застоя тоже было сильное ощущение перемен и потребность в них; не случайно Виктор Цой прославился далеко не пропорционально своим дарованиям благодаря одной строчке: «Перемен мы ждём, перемен». Но не было внятного понимания, чего же мы хотим, как будет выглядеть то – новое. А когда человек (или народ) не знает, чего он хочет, всегда найдётся кто-то, кто подсунет свои желания и сумеет их продавить. Так что внятный ответ на самый важный жизненный вопрос: «Чего же ты хочешь?» – должен быть готов заблаговременно. Цель может быть не достигнута или достигнута не полностью, но если её нет – уж точно ничего хорошего ждать не приходится.

Вот на такие мысли навела меня статья Галины Иванкиной вроде бы про кино.

(http://zavtra.ru/blogs/za_chto_ya_lyublyu_knizhki_50-h_godov)

В Сочи не согласились со словами президента РФ Владимира Путина о том, что все олимпийские объекты в летней столице активно используются. Об этом глава государства заявил ранее, во время традиционной “Прямой линии”.

Главный редактор издания “БлогСочи.ru” Александр Валов опроверг слова президента, перечислив ряд объектов, которые уже пришли в негодность или до сих пор пустуют.

“Президент, надо полагать, живет в выдуманном мире. На деле же глубоководный выпуск, построенный к Олимпиаде, – развалился, безбарьерная среда – деактивирована, очистные сооружения – ржавеют, дома для волонтеров – пустуют, комплекс по утилизации отходов – заброшен“, – отметил Валов.

Многие сочинцы поспешили выразить свое мнение в комментариях под материалом.

“Ну кто ж свое детище ругать будет? Конечно, это мелочи – мусорные Памиры в центре города, пустующие годами дома при обещании ликвидировать очередь на жилье (людей легче выгнать на улицу). А чистое море – это вообще что?” – пишет одна из горожанок.

“Он, наверное, о постройках хозяйственного назначения не знает или не помнит. Он же часто бывает на олимпийских объектах, которые спортивные и работают. Он это видит своими глазами. А стоящие и разваливающиеся дома и очистные он не считает олимпийскими объектами”, – заметила другая жительница Сочи.

Напомним, что ранее в Сочи во время шторма размыло олимпийскую набережную, которая теперь нуждается в капитальном ремонте.