Н.А. Клюев имел широкий круг знакомств в литературном мире, однако всегда был в этом мире одинок и часто не понят, или, как сам писал об этом, «греховным миром не разгадан» [9, с. 3-53]. Именно поэтому особенно ценны для нас наблюдения и оценки поэтом своих собратьев по перу, которые постоянно встречаются в его стихотворениях. Клюев посвящает им свои произведения, в которых вступает в поэтический диалог с ними. В некоторых своих стихотворениях он как бы оглядывается на них, ища у них дружеской поддержки, или вступая с ними в спор. Эта пушкинская черта его поэзии очень примечательна.
Обратимся к образам поэтов-современников, которые запечатлел в своем творчестве Н.А. Клюев. В зависимости от того, какое поэтическое направление они представляли и как поэт относился к ним, их можно объединить в следующие группы: 1) поэты «серебряного века» А.А. Блок, А.А. Ахматова, В.Я. Брюсов, К.Д. Бальмонт, О.Э. Мандельштам, Б. О. Пастернак; 2) новокрестьянские поэты С.А. Есенин, П.Н. Васильев, С.А. Клычков; 3) пролетарские поэты В. Т. Кириллов, А.К. Гастев; 4) поэты новой советской формации: В.В. Маяковский, А.А. Прокофьев, Н.С. Тихонов, А.И. Безыменский, В.А. Рождественский, Д. Бедный, А.Б. Мариенгоф; 5) иностранные поэты П. Верлен, Э. Верхарн, К. Гамсун, Г. Лонгфелло.
В данной статье рассматриваются поэтические образы только некоторых поэтов-современников.
- КЛЮЕВ О ПОЭТАХ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
А. БЛОК
В молодости в своем поэтическом творчестве Клюев жадно впитывал образы и мотивы поэзии Блока, но не растворялся в них, упорно ведя свою поэтическую партию, не теряя своего поэтического голоса. Известно, что они переписывались, а затем встречались в 1908-1911 годах. И эта встреча двух гениев русской словесности была значительным событием в их духовной биографии. Как отмечает К.М. Азадовский, «личность Клюева и переписка с ним наложили, бесспорно, свой отпечаток на образ России, каким он предстает в стихах и статьях поэта» [2, с. 31].
Оставляя в стороне сложные отношения этих поэтов, о которых написано достаточно много, обратимся к блоковским образам в поэзии Клюева. Он посвятил Блоку три стихотворения. В стихотворении «Пловец» (1908 год), используя библейские мотивы, он следует русской традиции и говорит о пророческом служении поэта.
В страну пророков и царей
Я челн измученный направил
И на безбрежности морей
Творца Всевидящего славил.
Рукою благостной Господь
Развеял сумрак непогодный
И дал мне светлую милоть
И пояс, радуге подобный.
Молниевиден стал мой лик
И ясновидящ взор туманный,
Прозрев за далью материк
Земли, пловцу обетованной…
Поэтический мотив беззащитности пророка развивается во второй части этого стихотворения:
Но сон угас, как зори мая,
Надводным холодом дыша.
И с той поры о дивном крае
Томится падшая душа.
Ей снятся солнечные стены
Нерукотворных городов,
И в ледяном мерцанье пены
Сиянье чудится венцов.
Как будто в сумраке далече,
За гранью стынущей зари,
Пловцу отважному навстречу
Идут пророки и цари.
Э.Б. Мекш, известный исследователь творчества Н.А. Клюева, считает, что в этом стихотворении «отражается сюжетная модель стихотворения» Н.М. Языкова «Пловец» («Нелюдимо наше море …), ставшего популярной песней [14, с. 53-166]. К.М. Азадовский пишет о том, что образы корабля, челна и моря появились у Клюева в «блоковский период» под влиянием сборника Блока «Нечаянная радость» [2, с. 17]. На наш взгляд, оба литературоведа отметили внешние предпосылки для появления этого стихотворения и сходства его образов с образами Языкова и Блока. Однако существует и внутренняя предпосылка – приверженность Клюева к поэтике библейских символов и мотивов, которые и послужили общим источником для стихотворений этих трех поэтов. И. Кудряшов обратил внимание на то, что наиболее близки образы этого стихотворения к содержанию 106 псалма, стих 28-32 [13]: «Но воззвали они к Господу в скорби своей, и от бед избавил Он их; И повелел буре, и настала тишина, и умолкли волны морские. И возрадовались они, что утих ветер, и направил Он их в пристань желанную, Да прославят Господа за милости Его и чудеса Его, явленные сынам человеческим! Да превозносят Его в собрании народа и в сонме старцев да восхвалят Его! [5, с. 803]. Этот же мотив пловцов, терпящих бедствие в морской стихии и спасенных по молитвам их к Богу, находим в других частях Библии: в Книге пророка Ионы [5, с. 1336-1338] и в Откровении Иоанна Богослова 7,1-8 [5., с. 1827].
Два других стихотворения, посвященные Блоку, написаны в 1910 году. В первом из них «Верить ли песням твоим …» продолжается тема пророческого служения поэта. Клюев обращается к Блоку, и его стихи называет «птицами морского рассвета», которые поют свои песни в глухом тумане повседневности. Здесь, видимо, содержится намек на стихотворение Блока «Гамаюн, птица вещая», посвященное картине В. Васнецова: «На гладях бесконечных вод, / Закатом в пурпур облеченных, / Она вещает и поет, / Не в силах крыл поднять смятенных …». Далее, в своем стихотворении Клюева говорится об одиночестве поэтов в холодном мире: «Вышли из хижины мы, / Смотрим в морозные дали: / Духи метели и тьмы/ Взморье снегами сковали. Но поэт верит, что они (Блок и Клюев) познают духовную радость: «Радость незримо придет, / И над вечерними нами / Тонкой рукою зажжет / Зорь незакатное пламя». «Зорь незакатное пламя» – это поэтическая перифраза Света Невечернего, которая в христианских молитвах обозначает благодать Иисуса Христа.
Третье стихотворение блоковского цикла посвящено поэтическому размышлению о тайне России, которая для Клюева и есть та непостижимая «прекрасная дама», о которой грезил Блок:
Я болен сладостным недугом –
Осенней, рдяною тоской.
Нерасторжимым полукругом
Сомкнулось небо надо мной.
Она везде, неуловима,
Трепещет, дышит и живет:
В рыбачьей песне, в свитках дыма,
В жужжанье ос и блеске вод.
В шуршанье трав – ее походка,
В нагорном эхо – всплески рук,
И казематная решетка –
Лишь символ смерти и разлук.
Ее ли косы смоляные,
Как ветер смех, мгновенный взгляд…
О, кто Ты: Женщина? Россия?
В годину черную собрат!
Поведай тайное сомненье
Какою казнью искупить,
Чтоб на единое мгновенье
Твой лик прекрасный уловить?
В первой части стихотворения слышен явственно блоковский мотив тоски, о которой сам Блок в статье «Народ и интеллигенция» писал, исповедуясь: «…во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью …» [6, с. 327]. Затем далее в стихотворении Клюев вплетает в мотив тоски свое ее понимание: тоска его лирического героя – стремление постигнуть духовную тайну России («Чтоб на единое мгновение / Твой лик прекрасный уловить»).
А.А. АХМАТОВА
С Анной Ахматовой Клюев был также лично знаком. Как известно, после первой встречи поэтесса сказала о нем: «Таинственный деревенский Клюев». Как справедливо отмечает П. Поберезкина, «эпитет «таинственный» для Ахматовой является знаком настоящего Поэта и потому скорее связан с ее высокой оценкой клюевского творчества, чем с неспособностью понять Клюева, как полагает К.М. Азадовский [1, с. 66-70;[18, с. 151 ].
Клюев посвятил Ахматовой четыре стихотворения [12, с. 64-65], известно одно из них – «Мне сказали, что ты умерла…» (1911 г.). Однако много позже, в 1964 году, поэтесса скептически отмечает: «Это, конечно, не мне и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока нареченным Руси» [12, с. 65].
Как свидетельствуют мемуары, Клюев назвал Ахматову «китежанкой»: «Николай Клюев был ловец душ. Он каждому хотел подсказать его призвание. Блоку объяснял, что Россия его «Жена». Меня назвал «Китежанкой» [7, с. 411]. Предсказание поэта свершилось, и в 30 – 40-х годах Ахматова именно так себя чувствовала [18, с. 148- 150]. П. Поберезкина отмечает: «Оставшись после гибели современников последней «китежанкой» и предчувствуя в 1940 году близость «последних сроков», она создает поэму «Путем всея земли», пронизанную клюевскими реминисценциями» [18, с. 149].
Имя Ахматовой упоминается в стихотворении «Клеветникам искусства», посвященном своеобразному критическому обзору современной поэзии. Стихотворение строится на противопоставлении, с одной стороны, истинных поэтов, своими произведениями обогативших русское искусство, и, с другой стороны, окололитературной саранчи, которую поэт называет нетопырями, гнусавыми воронами, а их критику – граем вороньим, черным смехом. Их писания, по мнению Клюева, это – крапива полуслов, бурьян междометий, они бумажные размножили погосты / И вывели ежей, улиток, саранчу!.. Поэт не называет поименно этих представителей лжелитературы, поскольку их очень много («имя им – легион»), они безлики, агрессивны и у них власть. Зато самым близким ему современным поэтам – А.А. Ахматовой, С.А.Есенину, П. Н. Васильеву и С.А. Клычкову – он посвящает прекрасные поэтические строки, написанные с любовью.
Вот отрывок из этого стихотворения, посвященный А. Ахматовой:
Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел, и воздух густ,
И нимфа лен прядет хрустальный!
Средь русских женщин Анной дальней
Она как облачко сквозит
Вечерней проседью ракит!
Этот поэтический этюд имеет очень сложную смысловую композицию, так как в него включены реминисценции из различных произведений Ахматовой и посвященного ей стихотворения Н.С. Гумилева. Клюев выбрал самое важное для него в ее творчестве и жизни. Во-первых, используется мифологема из стихотворения Ахматовой «Лотова жена» («асфальт серый», то есть горящая сера, которою Бог наказал за грехи древние города Содом и Гоморру). Следует отметить, что, по мнению Б. Л. Пастернака, это стихотворение Ахматовой создает неточное представление о ее музе. Для него она, прежде всего, певец Петербурга и белых ночей. В его стихотворении «Анне Ахматовой» читаем: «Я слышу мокрых кровель говорок, / Торцовых плит заглохшие эклоги. / Какой-то город, явный с первых строк, / Растет и отдается в каждом слоге…», и далее: «Бывает глаз по-разному остер, / По-разному бывает образ точен. Но самой страшной крепости раствор – / Ночная даль под взглядом белой ночи. / Таким я вижу облик ваш и взгляд. / Он мне внушен не тем столбом из соли, / Которым вы пять лет тому назад / Испуг оглядки к рифме прикололи…». При сравнении этих двух различных поэтических образов Ахматовой видно, что Пастернак обращает внимание на внешние обстоятельства жизни поэтессы и на одну из тем ее стихотворений, а Клюев сразу говорит о ее трагической судьбе. В стихотворении А. Блока «Анне Ахматовой», в котором используются мотивы Кармен, представлен субъективный образ поэтессы: «Красота страшна» – Вам скажут, / Вы накинете лениво / Шаль испанскую на плечи, / Красный розан – в волосах». В «Воспоминаниях об А. Блоке» А. Ахматова пишет: «У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в то время Блок бредил Кармен и испанизировал меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. ...» [ 3, с. 167].
Далее, в стихотворении Клюева появляется поэтический образ поэта-изгнанника Данте, который характерен для творчества Ахматовой, как и для многих поэтов «серебряного века». Он выражает мотив избранничества и одиночества поэта в мире людей, например, в ее ст-нии «Муза»:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» – Отвечает: «Я».
Последние 3 строки клюевского этюда об Ахматовой («Средь русских
женщин Анной дальней / Она как облачко сквозит / Вечерней проседью ракит!») перекликаются с образом поэтессы в стихотворении Н.С. Гумилева «Она»: «… Ее душа открыта жадно / Лишь мерной музыке стиха, / Пред жизнью дольней и отрадной / Высокомерна и глуха. / Неслышный и неторопливый, / Так странно плавен шаг ее...». У Ахматой есть отклик на это стихотворение: «Сказал, что у меня соперниц нет. / Я для него не женщина земная. / А солнца зимнего утешный свет / и песня дикая родного края...» [20, с.24-25].
О меткости характеристик Ахматовой Клюевым говорят многие факты ее творчества. Так, она избрала эпиграфом ко второй части ее «Поэмы без героя» («Решка») строки о ней из стихотворения «Клеветникам искусства». Правда, она заменила последнее слово в соответствии с темой своей поэмы: «Где Данте шел и воздух пуст» [ 18, с. 152].
В поэме «Кремль», описывая горестную судьбу русских поэтов, Клюев цитирует строчку из стихотворения Ахматовой 1913 года «Ты знаешь, я томлюсь в неволе …» [15, с. 289]: «… Клычков! Пытливым пешеходом / Он мерит тракт и у столба, / Где побирушкою судьба / Уселась с ложкою над тюрей, / Поет одетые в лазури / Тверские скудные поля!»
Подводя итог, обратимся к словам самой поэтессы, которая, вспоминая клюевские поэтические строки о ней, произнесла: «Лучшее, что сказано о моих стихах» [4, с. 518].
- КЛЮЕВ О НОВОКРЕСТЬЯНСКИХ ПОЭТАХ
С.А. КЛЫЧКОВ
Мишель Никё, рассмотрев существенные различия в религиозном сознании Н.А. Клюева и С.А. Клычкова, пришёл к выводу: «Клычков – жертва темного века, Клюев – тоже его жертва, но и пророк Невечернего Света» [17, с. 85]. Клычков «был поражен метафизическим, извечным, непреодолимым существованием зла» – пишет исследователь его творчества [Там же]. Это мнение о поэте очень близко той поэтической оценке, которую дал Клюев своему другу поэту-современнику в стихотворении «Клеветникам искусства»:
И от тверских дубленых пахот,
С антютиком лесным под мышкой,
Клычков размыкал ли излишки
Своих стихов – еловых почек,
И выплакал ли зори-очи
До мертвых костяных прорех
На грай вороний – черный смех?!
Вместе с тем, Клюев высоко ценил произведения этого поэта. В письмах к А.В. Ширяевцу стихи Клычкова он называет «хрустальными песнями» [11, с. 219], «свежими, как Апрельский Лес» [11, c. 221]. В 1926 году он пишет о новом романе С.А. Клычкова «Чертухинский балакирь»: «Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя, получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. <…> Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого. В книге «Балакирь» вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков недосказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря – все в «Балакире» сказалось, ажно терпкий пот прошибает. И радостно и жалостно смертельно» [11, с. 73].
В поэме «Кремль» (1934 г.) он создает образ Клычкова как поэта-певца родной тверской земли:
Домашний, с ароматом печи,
Когда на расстегай малинный
Летит в оконце рой пчелиный,
И крылья опаляет медом, –
Клычков! Пытливым пешеходом
Он мерит тракт и у столба,
Где побирушкою судьба
Уселась с ложкою над тюрей,
Поет одетые в лазури
Тверские скудные поля!»
[16, с. 214]
П.Н. ВАСИЛЬЕВ
Трагичной была судьба молодого талантливого поэта Павла Васильева, погибшего в застенках в 26 лет. Он обвинялся в «кулацкой» идеологии и «клюевщине». Взаимоотношения Клюева и Васильева складывались по-разному. Нередко Клюев возмущался буйным поведением молодого поэта. Так, в письме к А.Н. Яр-Кравченко читаем: «торцовой мостовой жиган, но вобщем дурак негодяй Васильев» (11 мая 1933 г.) [11, c.292]. Из ссылки в письме к В.Н.Горбачевой (25.12.1935) он пишет: «Жалко сердечно Павла Васильева, хоть и виноват он передо мною черной виной» [11, c. 371]. Из письма В.Н. Горбачевой (22.12.1936): «Что Литгазеты назвали его бездарным – это ничего не доказывает. Поэт такой яркости, обладатель чудесных арсеналов с кладенцами. <…> Мне бы очень хотелось прочесть «бездарные» стихи Павла. Хотя он и много потрудился, чтобы я умолк навсегда. Передайте ему, что я написал четыре поэмы. В одной из них воспет и он, не как негодяй, Иуда и убийца, а как хризопраз самоцветный!» [11, с. 385-386]. Действительно, в стихотворении «Клеветникам искусства» Клюев с любовью лепит образ Павла Васильева на основе целой цепочки аллюзий на его поэтические мотивы и образы: это степь, полынь, казаки, Иртыш, омуль, щука, ерш, осетр.
Полыни сноп, степное юдо,
Полуказак, полукентавр,
В чьей песне бранный гром литавр,
Багдадский шелк и перлы грудой,
Васильев – омуль с Иртыша,
Он выбрал щуку и ерша
Себе в друзья – на песню право,
Чтоб цвесть в поэзии купавой,–
Не с вами правнук Ермака!
На стук степного батожка,
На ржанье сосунка кентавра
Я осетром разинул жабры,
Чтоб гость в моей подводной келье
Испил раскольничьего зелья,
В легенде став единорогом,
И по родным полынным логам,
Жил гривы заревом, отгулами копыт –
Так нагадал осётр и вспенил перлы кит!
Клюев сравнивает Васильева с кентавром, так же, как себя называл «потомком бога Китовраса», у Есенина он также находил сходство с Китоврасом: Белый цвет Серёжа, / С Китоврасом схожий. Мифологический образ Кентавра или славянского Китовраса – это символ неукротимой стихии и свободы. Однако поэтическое содержания, которое сформировалось у имени Китоврас в контексте всего творчества Клюева несколько иное: это символ сказочной крестьянской Руси, Китежа, и её певцов – Есенина, Клычкова, Васильева [19].
В стихотворении «Я человек, рожденный не в боях …» (1933 г.), посвященном П. Васильеву, говорится о защите крестьянской культуры и ее певцов от враждебных ей критиков. В своей последней поэме «Кремль» Клюев начинает описание современного ему «Сада Поэтов» с Павла Васильева:
Васильев – перекати-море
И по колено и по холку,
В чьей песне по Тибета шелку
Аукает игла казачки,
Иртыш по Дону правит плачки,
И капает вишневым соком
Лихая сабля, ненароком
Окунута в живую печень
.
И в этот раз Клюев своим дружественным поэтическим взором путешествует по страницам произведений Васильева.
- КЛЮЕВ О ПОЭТАХ НОВОЙ СОВЕТСКОЙ ФОРМАЦИИ
В.В. МАЯКОВСКИЙ
Два талантливых поэта, Клюев и Маяковский, были совершенно не совместимы друг с другом ни в жизни, ни в поэтическом пространстве. Их современники вспоминают о взаимных оскорбительных характеристиках, которые они давали друг другу. Маяковский относил Клюева к «мужиковствующих своре» (см. ст-ние «Юбилейное»), а Клюев называл его «крикуном-богоборцем» [12, с. 109, 120, 350].
В 1919 году Клюев написал два стихотворения, в которых противопоставляет революционной поэзии Маяковского свое понимание произошедшей революции, ее назначение. Ниже приводится одно из них, в котором встречаются реминисценции из произведений Маяковского:
Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне – журавлиный перелет и кот на лежанке.
Брат мой несчастный, будь гостеприимным:
За окном лесные сумерки, совиные зарянки!
Тебе ненавистна моя рубаха,
Распутинские сапоги с набором, –
В них жаворонки и грусть монаха
О белых птицах над морским простором.
В каблуке в моем – терем Кащеев,
Соловей-разбойник поныне, –
Проедет ли Маркони, Менделеев,
Всяк оставит свой мозг на тыне.
Всякий станет песней в ночевке,
Под свист костра, над излучиной сивой;
Заблудиться в моей поддевке
«Изобразительным искусствам» не диво.
В ней двенадцать швов, как в году високосном,
Солноповороты, голубые пролетья,
На опушке по сафьяновым соснам
Прыгают дятлы и белки – столетья.
Иглокожим, головоногим претят смоль и черника,
Тетеревиные токи в дремучих строчках.
Свете тихий от народного лика
Опочил на моих запятых и точках.
Простой, как мычание, и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия – так вещает Изба.
От мереж осетровых и кетовых
Всплески рифм и стихов ворожба.
Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных,
Прикармливать воронов – стоны молота?
Только в думах поддонных, в сердечных домнах
Выплавится жизни багряное золото.
В поэме «Кремль» (1934), уже после гибели Маяковского, Клюев опять вступает в диалог с ним. В этот раз он как бы оправдывается перед ним за свой народный язык: «Опять славянское словцо! / Ну что же делать беззаконцу, / Когда карельскому Олонцу / Шлет Кострома «досель» да «инде» / И убежать от пестрых индий / И Маяковскому не в пору?!» (16, с. 209)
А.И. БЕЗЫМЕНСКИЙ
Этот современник Клюева – автор комсомольского гимна «Молодая гвардия», близкий сотрудник Л.Троцкого, а затем «обличитель троцкизма», тем не менее, до конца жизни проводивший его антирусскую линию в литературе и своими критическими статьями-доносами пытавшийся погубить многих талантливых поэтов и писателей. Травлю Клюева он начал в 1927 году со статьи «Русское дело», написанной по поводу новой клюевской поэмы «Деревня» и напечатанной в «Красной газете» [11, с. 637]. В. Маяковский с презрением относился к этому «комсомольскому поэту» и в стихотворении «Юбилейное» написал: «Ну, а что вот Безыменский?! Так … ничего… морковный кофе».
Клюев запечатлел образ литературного иуды в своей поэме «Кремль», не грубя при этом, как Маяковский, а используя мотивы и образы самого «поэта-критика» для скрытой насмешки над ним:
Чу! Безыменский – ярый граб,
Что в поединке не ослаб
С косматым зубром-листодёром! –
Дымится сук, и красным хором
На нем уселися фазаны,
Чтобы гореть и клектом рьяным
Глушить дроздов, их скрип
обозный;
Меж тем в дупле петух колхозный,
Склевав амбар пшеничной нови,
Как сторож трубит в рог коровий,
Что молод мир, и буйны яри,
Что Волховстрой румянец карий
Не зажелтит и во сто лет!
Мое перо прости, поэт, –
Оно совиное и рябо;
Виденьем петуха и граба
Я не по чину разузорен!
В более раннем стихотворении 1933 года «Я человек, рожденный не в боях…» Клюев дает мужественный поэтический ответ Безыменскому и другим критикам, враждебным русской культуре:
<…>
Кольцо Светланы точит время,
Но есть ребячий городок
Из пуха, пряжи и созвучий,
Куда не входит зверь рыкучий
Пожрать волшебный колобок,
И кто в громах рожден, как тучи,
Тем не уловится текучий,
Как сон, запечный ручеек!
Я пил из лютни жемчуговой
Пригоршней, сапожком бухарским,
И вот судьею пролетарским
Казним за нежность, тайну, слово,
За морок горенки в глазах,–
Орланом – иволга в кустах.
Не сдамся!
Литература
- Азадовский К.М. «Меня назвал «китежанкой»: Анна Ахматова и Николай Клюев // Литературное обозрение. – М., 1989. – № 5. – С. 66-70.
- Азадовский К.М. Стихия и культура. // Клюев Николай. Письма к Александру Блоку 1907-1915. – М., 2003.
- Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 2 т. – М., 1996.
- Ахматова А.А. Стихотворения и поэмы. – Л., 1979.
- Библия. Книга Священного писания Ветхого и Нового Завета. Синодальный перевод. Четвертое издание. Брюссель, 1989.
- Блок А.А. Собрание сочинений. Том пятый. – М.-Л., 1962.
- Воспоминания об Анне Ахматовой: Сборник. – М., 1991. – С. 404-419.
- Гарнин В.П. Примечания // Клюев Н. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы. – СПб., 1999. С. 817-987.
- Киселева Л.А. «Греховным миром не разгадан… (Николай Клюев) // Николай Клюев. Воспоминания современников. – М., 2010. С. 3-53.
- Клюев Н. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Предисловие Н.Н. Скатова, вступ. статья А.И. Михайлова; составление, подготовка текста и примечания В.П. Гарнина. – СПб., 1999.
- Клюев. Н. Словесное древо. Проза / Вступ. статья А.И. Михайлова; составление, подготовка текста и примечания В.П. Гарнина. – Спб., 2003.
- Клюев Н. Воспоминания современников. / [сост. П.Е. Поберезкина] отв. ред. С.И. Субботин. – М., 2010.
- Кудряшов И. «О кто поймет, услышит псалмов высокий лад?»: мотивы и образы песен царя Давида в поэзии Н.А. Клюева // www.academia.edu/6672608/Клюевослов.URL:http://www.kluev.org.ua//collegium/kudrjashov/php.
- Мекш Э.Б. Коллизия «море – пловец – берег» в лирике Николая Клюева (языковский контекст) // XXI век на пути к Клюеву. Материалы Международной конференции «Олонецкие страницы жизни и творчества Николая Клюева и проблемы этнопоэтики». – Петрозаводск, 2006. – С. 153-166.
- Михайлов А.И. Примечания // Наследие комет. Неизвестное о Николае Клюеве и Анатолии Яре. Кравченко Т., Михайлов А. – М., 2006. С. 227-291.
- Наследие комет. Неизвестное о Николае Клюеве и Анатолии Яре. Кравченко Т., Михайлов А. – М., 2006.
- Никё М. Теодицея у Н.Клюева и С. Клычкова // XXI век на пути к Клюеву. Материалы Международной конференции «Олонецкие страницы жизни и творчества Николая Клюева и проблемы этнопоэтики». – Петрозаводск, 2006. – С. 81- 86.
- Поберезкина П. Клюевское слово в творчестве Анны Ахматовой // Ритуально-мiфологiний пiдхiд до iнтерпретацiϊ тексту. Збiрник наукових праць. – Киϊв, 1998. – С. 140-156.
- Смольников С.Н., Яцкевич Л.Г. На золотом пороге немеркнущих времен: Поэтика имен собственных в произведениях Н. Клюева. – Вологда, 2006.
- Яцкевич Л.Г. Структура поэтического текста. – Вологда, 1999.
0 
8 
Айгуль
Профессор Абрикосов сосватал-таки меня в кураторы на полевую практику по уборке капусты. Его ответственный аспирант оказался безответственным, и пришлось мне, аспиранту второго года обучения, ехать со студентами-первокурсниками только что открытого в университете узбекского отделения в подмосковный совхоз.
Шел сентябрь 1990 года, до развала Союза дело еще не дошло, и «дружбу народов» мы крепили совместным трудом и таким же бездельем в корпусах пустующего пионерского лагеря. Молодые узбеки учили меня готовить тающий во рту сладкий плов, пели свои протяжные песни, а я развлекал их рассказами из русской истории и кинофильмами – я предусмотрительно взял с собой маленький телевизор.
Любознательные узбеки мне нравились, а я нравился им – об этом простодушно сообщили они сами.
Особенно бурные восторги выражали девушки – так впервые я узнал, что за внешней восточной скромностью скрываются чуть ли не шекспировские страсти.
По возрасту от студенток я ушел недалеко и, хотя был женат, наибольшим успехом пользовался в девичьей комнате, куда меня звали в гости почти каждый вечер.
Девчата, одетые в свои длинные цветистые платья, оказались нежными, грациозными и глазастыми созданиями, но самой глазастой была Айгуль – она так радостно мне улыбалась и так восхищенно хлопала своими черными ресницами, словно опахалами, что даже я ощутил весь жар этой невинной, но сильной увлеченности.
Мои рассказы действовали на Айгуль завораживающе: она смеялась, грустила, плакала и благодарила так горячо, провожая до дверей моей кураторской «берлоги», что я вздрагивал: мне казалось, еще немного, и она бросится меня целовать.
«Трудовой семестр» пролетел быстро, и в октябре все мы вернулись в городские общежития.
В конце первой учебной смены мы с профессором Абрикосовым случайно оказались в одной очереди у раздевалки и, получив номерки, собрались было отправиться по своим адресам, как вдруг шелестящий возглас заставил нас обернуться: толпа узбеков, только что миновавшая высокие входные университетские двери, побежала к нам. Абрикосов, сверкнув очками, приосанился, ожидая от своих студентов приветствий и вопросов, но они, лишь вежливо ему кивнув, окружили меня, и так плотно, что сдвинуться даже чуть в сторону было невозможно.
Прозвенел звонок, узбеки, вспомнив о лекции, хлынули к окну раздевалки, но пестрая масса вынужденно расступилась: из ее центра выпорхнула Айгуль, прильнула ко мне, с силой поцеловала в щеку и, смущенная, мгновенно исчезла.
– Вот как они вас, оказывается, любят! – удивленно и словно с сожалением произнес Абрикосов, посмотрев на меня необычно внимательным и одновременно ироничным взглядом. – Ну, желаю дальнейших успехов!..
В семейное общежитие я возвращался в приподнятом настроении: и практика прошла отлично, и учеба меня радовала, и воспоминание о поцелуе Айгуль разливалось в сердце теплом.
В мечтательном состоянии я спустился в метро, где уже на эскалаторе обратил внимание на окружающих: оказывается, такое же настроение, как у меня, было у многих! Совершенно незнакомые люди, особенно девушки, улыбались мне глазами и провожали взглядами. Счастливый, я ехал в вагоне с песней в душе, тем более что женщина напротив смотрела на меня с улыбкой. Еще одна женщина не смогла скрыть улыбки уже в автобусе… Неужели я настолько счастлив?
Жена встретила меня в прихожей, включила свет и тут же расхохоталась:
– Поздравляю!
– С чем? – опешил я.
– С подарком! – съехидничала супруга.
– С каким??
– А ты посмотри на себя, милый! – она легонько подтолкнула меня к зеркалу.
Из простой рамы выглядывало во всей своей красе удивленное лицо… с огромным отпечатком красной помады на правой щеке. Было видно, что губки у Айгуль сложились «бантиком»…
Дальнейшие мои объяснения жене и уверения были не так интересны, как вопрос, который и сейчас остается без ответа:
– Почему профессор Абрикосов меня тогда не предупредил?!
«Кудряшка Сью»
Иностранцы в нашей аспирантуре начала 90-х были похожи на диковинные растения.
Полька, готовившая к защите диссертацию о Василии Белове, прилетела явно из другой галактики – ее неземная фирменная одежда на фоне донашиваемых советских пальто и сапожек выглядела убийственно и, вызывая бессильную зависть, ввергала наших девчонок в тяжелое уныние. Низкорослый и редкозубый вьетнамец, сравнивавший фольклор двух «близких» народов: русского и родного, говорил с душераздирающим акцентом, но дело свое знал и к заветной цели – стать профессором ханойского университета – двигался медленно, но упорно, как газонокосилка.
Негр (пардон, африканец), из страны с поэтическим названием, ходил как тень посреди большого читального зала Ленинки и появлялся только на обсуждениях своей будущей диссертации: «Традиции Максима Горького в литературе Берега Слоновой Кости».
В общем и целом эта временно пересаженная на нашу почву флора меня особо не заботила и проходила себе мимо, как вдруг…
Ранним весенним утром в мою комнату на тринадцатом этаже огромного сурового общежития на Юго-Западе постучали вежливо, но настойчиво, и с этого мгновения я неожиданно для себя стал опекуном только что прибывшей на стажировку из Америки аспирантки Джейн.
Представительница североамериканских штатов выглядела забавно: невозможно было понять, что она собиралась штурмовать, вылетая из Нью-Йорка, – то ли Эльбрус, то ли местную свалку. Мятые и рваные джинсы, куртка грязно-серого цвета, поношенные кеды и необъятный рюкзак за ее спиной свидетельствовали о чем угодно: о походно-туристском, геологическом или бродяжьем настрое, но никак не о филологических изысканиях. Но взглянув на ее лицо, я все понял, и объяснения сопровождавшей ее однокурсницы уже не потребовались.
Я никогда не считал себя физиономистом, но в этот раз готов был уверовать в свои неожиданно проснувшиеся способности читать по выражению глаз – вопросительно-восторженный взгляд Джейн разгадывался легко и просто: она была большим ребенком.
Точнее, не очень большим: среднего роста, чуть пухловатая в талии, ручках и щечках, она притягивала внимание своими громадными шоколадными глазами на круглом румяном лице, обрамленном кудрявой взъерошенной прической.
«Кудряшка Сью», – сразу и бесповоротно назвал я ее про себя, и более уже не отходил в мыслях от этого прозвища.
Кудряшка держала в руках ключ от своей комнаты, но не знала, что с ним делать. Я открыл соседнюю дверь, снял с растерянной девушки рюкзак, посадил на видавший виды стул и, взяв документы, сбегал к кастелянше. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись, я застал американку на полу – она сидела на истертом паркете и, раскинув ноги в кедах, рылась в своих вещах.
Я не знал, как мне быть: то ли сесть на пол рядом с ней, то ли поднять и усадить на стул… Выбрал нечто среднее – опустился на матрас пустой кровати и стал помогать в разгрузке рюкзака.
Содержимое вещмешка оказалось потрясающим: Сью вытаскивала из его необъятного чрева бутилированную воду: одна бутылка, вторая, третья… «Зачем тебе столько? – ошарашено спросил я Кудряшку и услышал ответ: «Но ведь у вас, Ник, в России с водой плёхо?»
– Плохо, конечно, но не до такой же степени, – обескураженный ее вопросом, я так и не сумел закончить фразу.
Последующие дни были заполнены хождением по магазинам и самопальным рынкам возле станций метро – мне пришлось взять в свои руки процесс одевания и последующей «реабилитации» Кудряшки Сью в условиях российской действительности.
Представления Сью о России были предсказуемыми: она сильно удивилась, не обнаружив на Красной площади свободно гуляющих по брусчатке медведей и цыган, долго не могла понять смысл наших денежно-обменных операций и все время попадала в нелепые ситуации в общении с аборигенами, в том числе не «местного» розлива…
– Я не понимай, Ник, у вас есть русский, но есть еще другой русский, черный русский – я купила поми… томаты на барахолке (это слово, к моему удовлетворению, она произнесла чисто и ясно), но очень-очень дорог…
– По какой цене, Джейн? – встрепенулся я, предчувствуя недоброе, и сник, коря себя за непредусмотрительность – «черный русский» нагрел наивную американку на приличную сумму.
Через месяц Кудряшка вроде бы освоилась и прижилась на необъятных просторах нашей столицы, но держать ухо востро мне надо было постоянно: она вечно попадала в анекдотические истории, вызывая гомерический хохот в «научных кругах» нашей общаги, постепенно превращаясь в ее легенду.
Однажды Кудряшка Сью забрела на Арбат и, восхитившись пестротой разложенного где попало товара, предназначенного почти исключительно для интуристов, накупила матрешек и шапок-ушанок всевозможных расцветок, вплоть до розового.
– Только не надевай эту шапку на свою голову! – взмолился я, представив, как легко будет «клюнуть» мастерам «карманных дел» на приметную за километр иностранку.
Но окончательно она меня добила, явившись в самый разгар «русского веселья» нашей общей коридорной компании с печалью:
– Ник, я не понимай, почему так плёхо работай ваша пневмопочта? Я посылай письма, но не получай ответ…
– Так-так, Джейн, повтори еще раз, – переспросил я, мгновенно протрезвев, – какая-такая пневмопочта?
– Ну, у вас в общаге у кухни есть пневмопочта, только странная: я дергай за ручку, бросай письма, а она гремит-гремит вниз и не пикайт.
– Так это же мусоропровод! – закричал я, похолодев от ужаса, и услышал хлюпанье, хрюканье, сдавленный смех и грохот упавшего стула за своей спиной.
– Джейн, – жалобно закончил я, – больше туда не ходи, я покажу, где у нас почта!..
Через полгода Джейн, нагруженная матрешками, ушанками и ошеломляющими впечатлениями, уехала «из России с любовью».
Она, наверное, и не догадывалась, как по-настоящему, искренно и нежно мы её полюбили.
Кудряшка Сью, где ты теперь?..
Банкет
Защита диссертации в начале голодных девяностых – та еще песня! Точнее, банкет после нее. В ресторанах его давно уже не заказывали, в магазинах несчастные пайки выдавали по розовым и зеленым талонам, на обычном рынке цены зашлись в бешенстве, денег было в обрез. Хорошо, что на окраинах Москвы разбросаны рынки оптовые – на них еще можно сэкономить.
Лена и Катя – жена и сестра диссертанта – выпросили у соседа по общежитию большую тележку и «запрягли» квелое от трудовой бессонницы главное «лицо» предстоящей защиты:
– Очнись! Доктора и кандидаты тоже есть хотят.
Загрузились быстро. Диссертант с натугой толкал перед собой нагруженную продуктами телегу и с ноющим беспокойством подсчитывал в уме расходы на алкоголь.
Шампанское и водку покупали в большом магазине на Юго-Западе – прозрачные бутылки столичного «Кристалла» плескались в двух картонных коробках.
Процессия уже была готова тронуться в обратный путь, как вдруг вечно озабоченная жизнью Лена остановила движение:
– Надо взять еще одну.
Уставшая Катя удивилась:
– Зачем?
– Ты не знаешь этих профессоров, им все время мало.
Третья коробка «Кристалла», жалобно звякнув, водрузилась на вершину горы.
К банкету готовились в той же аудитории, где через час должна была состояться защита – свободных помещений не хватило. Диссертант с ученым секретарем нервно перепроверяли документы в сторонке, а Лена с Катей раскладывали на сдвинутых квадратом столах бутерброды с традиционной красной икрой, салаты, пироги, блины, закрывая их салфетками, расставляли шампанское. На плитке разогревалось мясо, электрочайник шумел совсем не академически, а по-домашнему.
Аудиторию стали заполнять члены совета. Их нейтральные лица сразу меняли выражение: глаза вздрагивали и начинали блестеть, ноздри втягивали аппетитные запахи, к голодным желудкам приливала кровь, освобождая от излишних критических мыслей умные головы.
Сверкая лысиной, вошел председатель диссовета, и защита началась. Шла она резвее, чем обычно – процедурные моменты опускались, оппоненты сокращали свои выступления, все явно торопились в предвкушении главного действа, а кое-кто уже не выдерживал – Лена с возмущением шепнула соседке:
– Катя, секретарша спёрла блинчик!
Защита прошла «на ура». Смущенного и розового от счастья новоиспеченного кандидата наук наскоро поздравили и с шумом придвинули стулья. Со столов сметалось все подряд, Лена с Катей сбились с ног, подкладывая съестное, профессура деловито взялась за бутылки.
Кто-то подсказал Кате, что надо отнести часть еды в отдел аспирантуры, – ее заведующей, Анне Николаевне Степановой, ввергавшей в трепет не только соискателей и аспирантов, но даже докторантов – о ее суровой требовательности ходили легенды.
Катя, сложив на поднос несколько бутербродов с икрой и другую снедь, завершив натюрморт бутылочкой, спустилась в кабинет этажом ниже. Степанова сидела в спокойном одиночестве – был не приемный день – и задумчиво курила.
– Анна Николаевна, мы хотим поделиться с вами своей радостью…
Сделав затяжку и отставив руку с сигаретой в сторону, Степанова благосклонно произнесла, махнув свободной ладонью:
– Делитесь!
В аудитории вскоре все было уничтожено, третью коробку допивали почти на ходу. К довольному румяному научному руководителю подошел почти невменяемый от пережитого кандидат с супругой:
– Вам такси вызвать?
– Нет, спасибо, мы с мужиками еще в пивную зайдем.
«Значит, все-таки не хватило!» – с досадой подумала Лена.
Еще через полчаса все было кончено. Почти не запачканные тарелки вместе с опустошенными до дна бутылками были собраны в припасенные заранее мешки, столы расставлены по обычным местам.
Больше совмещенных с банкетом защит не проводили. А зря!..
Москва закатная
Больше всего я любил московские закаты, когда дыхание городской суеты почти замирало, и можно было спокойно идти по узким улочкам неподалеку от Кремля.
Вот здесь, на скамейке напротив старого МГУ, я был несказанно рад первой публикации в журнале и не верил, что могу держать в руках эту тонкую и ломкую книжку, где стояла моя фамилия, и был напечатан текст, – далекий, странный, словно принадлежащий не мне, а кому-то чужому.
А вот и Манеж, – там я впервые увидел подлинники картин Константина Васильева, отстояв очередь, к которой в другой день ни за что бы не приблизился – она опоясывала выставочный зал почти до полного круга.
И наконец, Ленинка, библиотека, где прошли, наверное, лучшие дни моей жизни, словно остановившейся тогда на полпути и задумавшейся о самом главном.
Здесь, среди таких же погруженных в раздумья читателей, можно было проходить мимо ящиков каталога с белыми полосками алфавитных карточек, мимо стеклянных витрин с издательскими новинками, и мимо открытых стеллажей книжного фонда в глубину главного читального зала, где в полном одиночестве вечности тебя уже ждали Николай Бердяев и Константин Леонтьев.
Но я больше любил другой зал, этажом выше, это был отдел технической литературы, маленький, почти пустой, совсем бесшумный, где на столе с зеленым ламповым плафоном лежала стопка книг, а из окна открывался вид на Кремль, сказочный терем с куполом Ивана Великого…
В истории бывают моменты, когда все вдруг фокусируется в одной точке – и страх, и ненависть, и надежда, и разочарование, но лето 1991-го оказалось не просто трагическим, это была катастрофа.
В начале июня ко мне в аспирантское общежитие приехала мать, растерянная, тревожная и одновременно заторможенная – в ней словно застряла тайная мысль, терзавшая ее изнутри.
Уже полгода врачи не могли определить источник боли и, измаявшись вместе с ней, отправили на консультацию в столичную онкологию.
Ночевать в общежитии маме было нельзя, но я на свой страх и риск укрыл ее в комнате – мы пробирались к лифту мимо спящих дежурных только ранними утрами и темными вечерами Юго-Западной городской окраины.
Поликлиника была перегружена больными, они сидели на стульях, подоконниках, ступеньках лестниц – всюду, где можно и нельзя. К концу первого дня маме сказали, что у нее опухоль, через неделю сделали пункцию, а 12 июня намекнули, что будут облучать…
Солнечный полдень этого страшного дня я не смогу забыть уже никогда. Мама бодрилась, а я, внутренне крича, смотрел на Москву-реку с яркими от света белыми теплоходиками и закрывал уши от радиотрансляции – по радио и телевидению громогласно «принимали в президенты» Бориса Ельцина.
В конце июля её положили в палату клиники имени Герцена, напротив ипподрома, и стали готовить к операции, до которой еще нужно было дотерпеть – и тут маячила очередь!
«Слово к народу», подписанное лучшими людьми России, поразило маму, она нашла в нем подтверждение своим мыслям и горячо пересказала его соседке, но наткнулась на стену – «подруга по несчастью» оказалась убежденной сторонницей Ельцина.
Потом, спустя три года, в такой же сиротской соседней палате, с подвязанной к протекающему крану марлей, будет умирать презираемый властью великий Леонов…
«Три дня в августе» подарило надежду не только маме и мне – почти весь наш этаж ликовал и танцевал, ожидая не просто смещения «пятнистого», но, прежде всего, возвращения к здравому смыслу. Но члены ГКЧП оказались слабаками – я это понял, увидев из окна, как танковая колонна, растянувшаяся по проспекту Вернадского, не сметала все на своем пути, а останавливалась, как вкопанная, перед светофорами – разве так делают перевороты?!
Может быть, поэтому мама тяжело перенесла операцию – надежды уже не было.
В конце сентября, когда грустно опадали желтые листья кленов, я отвез мать во Внуково, еле разместив ее костыли в красном «Икарусе». После регистрации мы оказались в накопителе, из которого на летное поле меня уже не выпустили. Стюардесса, вместо того чтобы вызвать санитарную машину, стала вести маму до самолета пешком, чуть поддерживая ее за локоть.
Моя страдалица, пытаясь догнать ушедшую вперед толпу, ковыляла, неловко переставляя костыли, поминутно останавливалась, не справляясь с одышкой, вытирала слезы… Как же я виноват перед тобой, мама!
Она умерла осенью 1993-го, сразу после расстрела Дома Советов…
Капитуляция
– Это безобразие! – недавно назначенный университетский проректор по научной работе Берзинь был вне себя от возмущения. – Отчеты по науке сдают в самый последний момент, чуть ли не под Новый год, а то и в январе! С подобной практикой пора кончать!
После зимних «каникул» в просторном кабинете грозного начальника, бывшего спортсмена, а ныне молодого доктора наук, вызывавшего у подчиненных изжогу не только своим огромным ростом и всегда хмурым видом, но и неприятным, каким-то скрипучим тембром голоса, сидели нахохлившиеся деканы факультетов, а над их головами сотрясал воздух Берзинь:
– Годовые отчеты теперь будете готовить не в ноябре, а в октябре, крайний срок сдачи – первое ноября! К нарушителям будем принимать особые меры.
В сентябре в помощники проректора по науке откомандировали только что закончившего аспирантуру молодого преподавателя Петрова, и Берзинь сразу же дал ему «ответственное спецзадание»: контролировать выполнение своего приказа.
Петров с унылым видом приходил в крохотные комнатки заведующих кафедрами, где его поначалу принимали за студента, и напоминал в очередной раз о том, что срок сдачи теперь – не первое декабря, а первое ноября. Все рассеянно кивали головами, но никто ничего не делал. Музыкально-педагогический факультет весело и легкомысленно щебетал в ответ на его стоны, историки смотрели на Петрова, как сквозь прозрачное стекло, а один из заведующих на физмате, округлый и самодовольный, словно только что сделавший важное открытие, и вовсе его «послал»:
– Кто ты такой, чтобы меня учить? Молоко на губах не обсохло, а туда же!..
Петров обиделся и пожаловался начальнику. Берзинь мгновенно вызвал «непокорного», и через два дня отчеты физмата первыми легли на стол проректора. Остальные благополучно тянули резину.
Первого ноября в проректорский кабинет так никто и не пришел. Взбешенный начальник раз за разом направлял своего помощника по хорошо знакомым адресам. Петров уже не говорил, а просто открывал кафедральные двери и стоял в них вопросительным знаком.
Первое декабря тоже оказалось «пустым». Берзинь плюнул на субординацию и сам стал звонить заведующим. К двадцатым числам декабря слабые, пока еще тонкие бумажные ручейки потекли в сторону проректорского кабинета. Половина отчетов была сдана, небольшая часть поспела к новогодним праздникам, а треть – отсутствовала. Проректор метал громы и молнии, приказывал и наказывал, но «порядка» добиться так и не смог.
– Неужели так трудно сделать отчет к сроку? – скрипел он, обращаясь к испуганному помощнику, не ожидая, впрочем, искреннего сочувствия. – Неужели быть ответственным так сложно?.. В его голосе уже чувствовалась обреченность.
Совместными усилиями два незадачливых администратора смогли только к концу января «выбить» все кафедральные отчеты, за исключением музыкальных – нужные бумаги они принесли, что-то напевая себе под нос, только… в феврале.
Еще через месяц деканам было сказано, что все будет по-прежнему. Берзинь
капитулировал.
Карбонат
Вот уж не думал, что когда-нибудь окажусь на Рублевке! И не где-нибудь, а на самом настоящем съезде… Коммунистической партии Российской Федерации.
Тогда, в начале нулевых, компартия учредила что-то вроде союза патриотических сил, стремясь собрать в единый кулак всех патриотов – дело, как учит история, благородное, но абсолютно неосуществимое: сколько у нас людей, столько и партий.
Пригласили меня – то ли в качестве вологодского гостя, то ли наблюдателя; в общем, в статусе праздношатающегося.
Возле станции метро гостей поджидал «Мерседес», – автобус с тонированными стеклами, который и повез нас в самый дорогой поселок элиты, Жуковку. По пути я с изумлением разглядывал частные трех-, пяти – и даже девятиэтажные (!) дворцы, стремящиеся хоть как-то приподняться над высотным забором, чем-то напоминающим Кремлевскую стену. У ворот олигархических владений дежурили охранники в черных костюмах, обязательных белых рубашках и галстуках – они изнывали на солнцепеке, но стойко переносили «тяготы и лишения» своей холуйской службы.
Жуковка оказалась неожиданно скромной снаружи, словно путана у входа в «Метрополь», а вот внутри…
Я сразу понял, что такое богатство вижу в первый и в последний раз… Гостиница в центре поселка походила на американский круизный лайнер – в ней было все, и все это было построено и оборудовано по высшему разряду. Если паркет – то из самых ценных пород дерева, инкрустированный с удивительным изяществом; если блистающие двери – то такой красоты, что даже урод в них смотрелся бы душкой; если картины на стенах – то подлинники итальянских мастеров; если сады – то висящие, парящие и благоухающие немыслимыми запахами; если девушки обслуги – то такой внешности, от которой таяла душа.
До начала мероприятия оставался час. За это время я почти потерял дар речи, способность здраво мыслить и внятно смотреть. Единственное, что во мне еще сохранялось – это чувство голода. Ведомый желанием, я отыскал на первом этаже буфет, больше похожий на дворцовую палату. За стойками в свете ламп переливались высокоградусные бутылки всех марок, за стеклами витрин манили живописно разложенные деликатесы.
Я выбрал из неизвестных и знакомых названий самый тонкий бутерброд с карбонатом и заказал к нему чашечку кофе. На ценник даже не посмотрел – в кармане лежали заработанные за целый месяц деньги, а заодно и обратный билет. Через мгновение с зарплатой мне пришлось расстаться…
Я давился карбонатом, сидя за столиком, и лихорадочно соображал, пытаясь вспомнить, в какие эмпиреи упорхнул мой рассудок.
Звонок вернул к действительности – надо было идти в конференц-зал. Там, сидя в кресле с краю, я стал разглядывать делегатов.
В президиуме разместились три Геннадия: вождь Зюганов, спикер Селезнев, – они приехали на черных «Ауди» в милицейском сопровождении; «красный» предприниматель Семигин, а также Сажи Умалатова, стойкая защитница СССР.
В зале я тоже искал знакомые лица, и нашел: это были актеры Елена Драпеко, бессмертная Лиза Бричкина, и Иван Рыжов, «дед всея Руси».
Заседание началось. Выступления, указанные в программе, шли чередом, все – по теме, но ораторов тянуло совершенно в разные стороны: один призывал изничтожить олигархов, другой – их приручить, третий клеймил церковь, четвертый хвастался знакомством с Патриархом, пятая укоряла мужчин… не помню, за что, но правильно – нечего увлекаться бесполезными разговорами.
В антракте…ой, извините, в перерыве, коммунисты, сочувствующие и все остальные тонкими струйками просочились в ресторан.
Ах, что это был за ресторан! Светлый, яркий, зеркальный, музыкальный, – за роялем играл Шопена лауреат международных конкурсов, наверное, для поддержания аппетита. А какие лакомства нам предлагались! Половину из них я видел впервые.
Официантки, приглашенные, вероятно, прямо с конкурса красоты, вручили нам папки с меню. Я, по скромности, заказал борщ, мои случайные спутники оказались бойчее – аромат их блюд словами было не передать, только междометиями.
Вволю загрузившись съестным, мы вышли в фойе, и тут…
Лучше бы я не видел этого изобилия: на белоснежных длинных столах, стоящих вдоль стен, была выставлена бесплатная снедь и горячительное всех типов и расцветок: армянские, греческие и французские коньячные бутылки; бокалы с шампанским, винами и водкой; фрукты, сладости и бутерброды всех видов: черная икра, красная, балык, осетрина, сервелат…
Карбонат!!!
Настроение резко испортилось. Еле досидев до конца, я выскочил на свежий воздух, где на парковке тихо мурлыкал автобус. Через час я очутился в том же самом месте, откуда и начиналось незабываемое путешествие – у перехода в метро.
На память у меня остался выданный все участникам съезда небольшой синий пластиковый портфель с блокнотом и ручкой внутри – подарок от Геннадия Андреевича Зюганова.
И на том спасибо.
ЗВЁЗДЫ НА НЕБЕ – ДЛЯ НЕБА
Счастье не слушает важных речей,
Громких слов – не замечает.
Счастье – это родник, ручей,
Речка и море без края.
Если родник пересох, затих –
Время напоит снегом.
Звезды на небе – сказка слепых.
Звезды на небе – для неба.
Я СКАЖУ
Зноем Твоего дыхания – Солнце дышит.
Я его замерзшим голосом стужу.
Когда звезды будут ниже –
Я увижу.
Когда небо станет ближе –
Я скажу.
ЛОГОС
Нет нам печали.
Вот, мы готовы.
Сняты печати.
Выбрана цель.
Бог – это ЛОГОС,
Имя и Слово.
Слово – в начале.
Имя – в конце.
* * *
Когда поднимется Россия –
Земля проснется.
И засияет в небе синем
Второе Солнце.
Луна и Звезды негасимо
Взойдут на стражу.
Когда поднимется Россия –
Европа ляжет.
ПЛАЧ МАТЕРИ
У меня убили Сына.
На Кресте его распяли.
Я бреду землей пустынной.
Утоли, Сынок, печали.
Негасимо пламя горя.
Неделимо мое бремя.
Скоро будем мы с Тобою
Наполнять блаженством время.
Не хочу простить убийц я.
Не хочу их лица видеть.
Не хочу за них молиться.
Я желаю – ненавидеть!
Только в сердце злобы нету.
Ничего нет, кроме боли.
Я одна бреду по свету,
Только чтобы быть с Тобою.
И Господь Ей отвечает:
– Боль Моя – Твоею стала.
Слово, что звучит в начале,
Биться в людях перестало.
Мир ввергаю в прах! – Из праха!
– Стой, сынок! Не надо гнева!
Вот – покров мой. Вот – рубаха.
Вот – мое земное тело.
Люди видят – человека.
Трудно Бога видеть людям.
Стой! Душа моя от века
За убийц молиться будет.
И сняла покров белесый,
И накрыла им планету.
И пошла простоволосой
Сберегать убийц по свету.
* * *
Мир взошел на Крест.
Бог не одинок.
Мое место здесь,
Возле Твоих ног.
Не сойти с Креста.
Не отпустит Крест.
Эта высота
Выше всех небес.
Кровь – Благая Весть.
Кровь – в моих устах!
Мёртвый рай воскрес
Возле ног Христа.
ВРЕМЯ
Возьми мои слезы, разбавь их своими –
Алмаз раствори океанами соли.
Возьми мое имя, добавь свое имя –
Две части сложи в одну общую долю.
Возьми мою кровь и смешай со своею –
Отдай им! – кто жаждет и топчется рядом.
Возьми свое бремя – войди в мое Время.
И – радуйся.
Здесь уже плакать не надо.
ПЕРВЫМИ ОТВЕЧАЮТ ПОЭТЫ
“Могу – не могу” – здесь этого нет.
“Хочу – не хочу” – страсти канули в лету.
“Да или нет” – вот весь ответ.
Первыми отвечают поэты.
(http://denlit.ru/index.php?view=articles&articles_id=3188)
В этот день Павел Степанович, как обычно, проснулся очень рано – на соседней улице только-только загрохотали, зашумели первые трамваи.
В маленькой двухкомнатной квартире уютно и тепло: начался отопительный сезон, и горячие батареи изгнали недавнюю сырость и прохладу.
Павел Степанович присел на диване – он любил засыпать вечером перед телевизором, и стал не спеша одеваться. В соседней комнате, за плотно прикрытой дверью, спала жена, Лидия Сергеевна, инвалид второй группы. Она проснется примерно через час.
Умывшись, Павел Степанович прошёл на кухню, зажёг конфорку на газовой плите и поставил разогреваться чайник.
За окном моросил дождь, колыхались на ветру мокрые ветки деревьев. Небо сплошь заволокло серовато-сизыми тучами. Временами, крепко сжимая в руках зонтики, шлёпали по лужам одинокие прохожие.
Ещё немного и в подъезде начнут хлопать дверями уходящие на работу жильцы, загомонят ребятишки – кому в садик, кому в школу. А ему, пенсионеру, спешить некуда, да и не за чем: сорокалетним трудовым стажем, как у Павла Степановича, не каждый может похвастаться. И пенсию, по его мнению, дали хорошую, не поскупились: он всю жизнь на стройке оттрубил, заработки высокие были. Но здоровье, конечно, подорвано – ничего даром не даётся и бесследно не проходит! Одышка при ходьбе беспокоит, суставы скрипят, ноги побаливают. Да еще и голова туго соображает! Врач в поликлинике назвал это мудреным словом энцефалопатия, прописал лекарства для улучшения ума, которое он, конечно, принимает, но заметных успехов от лечения не видно. Но, слава Богу, он на своих ногах, пенсию самостоятельно на почте получает, по магазинам ходит. И на большее не претендует. В 76 лет и этого достаточно. До таких годов не каждый мужик доживает.
Попив чайку с бутербродами, старик взял журнал с новым кроссвордом и увлёкся его разгадыванием…
От этого занятия его отвлекло громкое постукивание – его супруга, опираясь на прочные никелированные ходунки, медленно направлялась в ванную.
– Теперь можно и позавтракать, – пробормотал Павел Степанович и поставил на газовую плиту увесистую чугунную сковородку.
Позавтракали вдвоём, по-семейному – яичницей с макаронами. Старики не шиковали. Жили в основном на пенсию Павла Степановича – ее хватало на питание и оплату коммунальных услуг. Пенсия Лидии Сергеевны переводилась на сберкнижку, эти деньги старались не трогать, тратили только на внезапные непредвиденные расходы. Деньги потихоньку подкапливались, и это вселяло определённую уверенность в завтрашнем дне, потому что надеяться старикам было не на кого. Единственный сын умер три года назад от инфаркта миокарда в возрасте 48 лет. Невестка с внуком-студентом проживала в другом городе – в соседней области. В летние каникулы внук обычно приезжал на пару недель погостить, тем самым скрашивая их однообразное существование.
После завтрака Павел Степанович еще немного посидел над кроссвордом, а потом стал собираться в управляющую компанию (которую все называли ЖЭКом) – пора было оплатить счета за коммунальные услуги.
На улице было пасмурно и слякотно, но дождь почти прекратился, и только крупные холодные капли падали с веток деревьев.
Путь в ЖЭК проходил мимо продовольственного магазина, и Павел Степанович заблаговременно перешёл на противоположную от магазина сторону дороги. Поравнявшись с магазином он приподнял воротник плаща, надвинул кепку на самые глаза, прибавил шагу. И на это были причины – у входа в магазин отирались несколько здешних пьяниц-попрошаек.
Старику удалось проскочить незамеченным. Отойдя на безопасное расстояние, он вернулся на другую сторону дороги и приблизился к ЖЭКу, находящемуся за три дома от магазина.
Павел Степанович заплатил по всем квитанциям, и денег у него осталось с гулькин нос – несколько медных монеток. Но зато теперь целый месяц можно было не беспокоиться – старик не любил оставаться в должниках.
«Надо бы еще сходить в поликлинику, выписать лекарства для бабки, – планировал свои дела Павел Степанович. – Ладно, схожу завтра!»
Задумавшись, он забыл вернуться на другую сторону дороги, неторопливо добрел до магазина…и наткнулся на двух мужчин, стоящих у входа. Как раз с ними старик меньше всего хотел бы встретиться.
– Эй, дед, тебя-то нам и надо! – дыша винным перегаром обратился к нему худощавый мужчина среднего роста, на вид лет за тридцать. Его звали Олегом, и месяц назад Павел Степанович по легкомыслию дал ему немного денег на опохмелку.
– Одолжи сотню, или, лучше – две, – продолжал Олег. – Похмелиться надо. Потом как-нибудь верну.
Павел Степанович знал, что давать деньги в долг Олегу – все равно, что их выбросить на помойку. Но старик готов был это сделать – лишь бы отвязались. Но денег не оставалось.
– Дал бы я вам, ребята денег, да не осталось ничего, – развел руками пенсионер.
– Ну, дедуля, жмешься! – подступил к нему второй пьяница, повыше и постарше Олега, и телосложением покрепче, с патлами рыжеватых волос, торчавших из-под грязной серой кепки. – Поучить бы тебя, да народу вокруг много. Но мы тебя в другой раз оформим.
Смотрел Павел Степанович на этих двух подонков, годившихся ему в сыновья, и сожалел о прошедшей молодости. Эх, сбросить бы ему годов сорок, когда он был лихим монтажником Пашкой, с легкостью и бесшабашной отвагой работавшим на любой высоте! Разве посмели бы какие-нибудь пьяницы его задеть даже словом?! Да он и в пятьдесят был еще крепок, по утрам гирьку тягал, на работе и на собственной даче, как вол, вкалывал, а таких вот наглых задристышей, как Олег, ударом кулака с ног сшибал. Было времечко, да как-то пролетело, и силушка незаметно иссякла…
Павел Степанович пришел домой очень расстроенный, и его жена, взглянув на выражение лица мужа, сразу заподозрила неладное.
– Что стряслось?
– Да встретил тут Олега. Пьянчугу местного! – махнул рукой старик и коротко рассказал о неожиданной встрече.
Повздыхали старики, поохали, поругали пьяниц и участкового инспектора полиции, который никак не приструнит этих паразитов. А потом включили телевизор и начали смотреть очередной сериал.
Старики любили смотреть сериалы – это позволяло на какое-то время окунуться в сказку и отвлечься от повседневных забот, болезней, думах о завтрашнем дне.
После окончания сериала посмотрели еще программу новостей и только потом сели обедать: на всё про всё одно блюдо – суп из куриных окорочков, который вчера вечером с трудом приготовила Лидия Сергеевна.
После обеда Лидия Сергеевна легла отдохнуть – у неё часто кружилась и болела голова.
Павел Степанович решил заняться уборкой. Он тщательно подмел пол сначала на кухне, потом – в прихожей, а затем протер мокрой тряпкой. И времени, и сил он потратил изрядно, поэтому, закончив работу, сел отдыхать в кресло перед телевизором, уставившись в какую-то общественно-политическую дискуссию.
«Что-то сдавать я стал в последнее время, – грустно рассуждал старик. – Поработал-то всего ничего, а и выдохся весь! Как говорится, до старости-то я дожил, как теперь до смерти дожить?»
На экране несколько хорошо одетых господ – слово товарищ к ним явно не подходило – обвиняли друг друга во всевозможных грехах. Наконец эта говорильня прервалась на рекламу. Павел Степанович вспомнил, что дома закончился хлеб. Да и ещё кой-чего по мелочи надо прикупить.
Он заглянул в соседнюю комнату: Лидия Сергеевна уже проснулась и молча сидела на кровати.
– Схожу-ка я в магазин, – сообщил Павел Сергеевич.
– Гляди, нарвёшься на этих шаромыжников.
– Так не станут же они меня, старика, бить, – обнадежил он её, да и самого себя.
В старый потёртый кошелёк, в одном из кармашков которого Павел Степанович постоянно держал пенсионное удостоверение, было положено несколько сторублёвок. Этого как раз хватит на все необходимые сегодня покупки – лишних денег старик обычно не носил, чтобы меньше соблазнов было их потратить. Прихватил также и пластиковый пакет, чтобы не покупать в магазине.
На улице смеркалось, по тротуарам густым потоком быстро шагали люди. В основном, это был рабочий народ, который сейчас, после смены расходился по домам.
В магазине тоже толкучка – многие спешат попутно с работы закупить съестные припасы, а потом уже идти отдыхать. А Павел Степанович неторопливо бродил вдоль лавок с товарами, держа в руках металлическую корзинку, обозревал цены, выгадывая, где-что подешевле. В итоге он взял хлеба – черного и белого, пакет гречневой каши, килограмм сахарного песка, пачку недорогого индийского чая.
Очередь в кассу была солидной, покупатели двигались медленно, потому что многие наваливали на прилавки горы продуктов, как будто собирались запастись на месяц вперёд.
Наконец и Павел Степанович подошел к кассе. Заплатил, получил сдачу и, отойдя в сторону, начал перекладывать продукты из корзинки в пакет.
Когда он вышел на улицу, уже совсем стемнело, и прохожих поубавилось.
Павел Степанович пересек дорогу, немного прошелся по тротуару, а потом свернул в ближайший двор, потому что через него проходил кратчайший путь к его дому. Старик тихо шел по пешеходной дорожке мимо нескольких неухоженных березок и зарослей мелкого кустарника.
И тут то из-за кустов вышли его недруги-алкоголики: Олег, рыжий верзила и еще незнакомый старику приземистый толстяк среднего возраста.
– Ага! Попался, дед! – улыбнувшись нехорошей кривоватой улыбкой, сказал Олег.
А рыжий верзила без лишних слов сразу врезал Павлу Степановичу по носу. Старик упал на спину, приложившись затылком к асфальтированной дорожке.
Олег пару раз припечатал ему ногой по животу. А рыжий пнул в плечо.
Старик несколько раз дернулся и потерял сознание.
– Вырубился! – сказал Олег. – Ладно, хватит с него.
Олег обшарил карманы, нашёл кошелёк, выгреб из него все деньги, а потом засунул кошелек обратно в карман старику.
– Сторублёвка, да еще с десяток рубликов мелочью наберется, – подсчитал он.
– На пару пузырей красного хватит, – вступил в разговор толстяк, который старика не бил, но и не заступился.
Преступники ушли, а Павел Степанович остался лежать на дорожке.
Минут через пять на него наткнулся молодой парень. Остановился, потрогал за плечо, и убедившись, что старик не приходит в сознание, вызвал по телефону «скорую».
В этот вечер Лидия Сергеевна мужа не дождалась. Это её удивило и встревожило. Конечно, пару десятков лет назад он иногда мог после работы засидеться с друзьями в гаражном кооперативе, где так приятно выпивать у верстаков, закусывая взятыми из кессона солеными огурцами. Но сейчас подобный вариант событий казался невероятным. Прождав до полуночи, Лидия Сергеевна позвонила по домашнему телефону племяннице мужа, которая жила в другом районе города: может старик к ней заглянул – поиграть с детишками – да и остался. Хотя и это навряд ли. Племянница навещала их несколько раз за год, а старик и вовсе бывал у нее только по приглашению на больших семейных праздниках. Племянница трубку подняла и, позевывая, сонным голосом ответила, что старика здесь нет.
Потом Лидия Сергеевна задремала…и была разбужена настойчивым звонком в квартиру.
– Сейчас! – крикнула она, надеясь, что это пришел муж (может, ключ потерял и не открыть ему?). Кое-как, при помощи ходунков, старушка приковыляла к двери. Но сразу не открыла. Сначала спросила:
– Кто?
– Откройте, полиция! – раздался из-за двери грубоватый мужской голос.
Она посмотрела в глазок – люди в полицейской форме.
Открыла.
На лестничной площадке стояли два офицера полиции. Показали в развернутом виде свои удостоверения. Один представился местным участковым, второй тоже озвучил какую-то должность.
Хозяйка пригласила войти. Разговаривали в прихожей.
– Где ваш муж? – спросил участковый, высокий мужчина с угловатыми чертами лица.
– Не пришел вечером, а куда делся – сама не знаю, – вздохнула Лидия Сергеевна.
– Он был доставлен в дежурную больницу с побоями, в тяжелом состоянии, -объяснил участковый. – У него тяжелая черепно-мозговая травма, есть и другие повреждения.
Лидия Сергеевна охнула, всплеснула руками, на пару секунд оторвавшись от ходунков.
– А у него не было врагов? Может, конфликты с кем-нибудь произошли? – поинтересовался второй полицейский, невысокий коренастый крепыш.
Лидия Сергеевна на минуту задумалась, вспоминая все детали прошедшего дня.
– Угрожали ему сегодня, – сообщила она, а потом подробно рассказала об утренней встрече мужа с местными пьяницами.
Полицейские внимательно выслушали.
– Теперь-то по горячим следам мы это дело раскрутим, – довольным голосом произнес участковый.
После этого участковый прямо же здесь, в коридоре, записал показания Лидии Сергеевны, попросил прочитать и расписаться.
А потом полицейские ушли.
Анна Сергеевна приковыляла в зал и села в кресло, расположенное рядом с телефоном: надо было срочно позвонить племяннице – сообщить ей обо всем.
Павел Степанович, не приходя в сознание, умер в больнице на следующий день от тяжелой черепно-мозговой травмы.
Лидии Сергеевны сообщили об этом из полиции около полудня.
Несмотря на нахлынувшее горе она, некоторое время посидев неподвижно в кресле, подошла к телефону и попыталась по междугородней линии дозвониться до внука. Трубку никто не поднимал.
Тогда Лидия Сергеевна позвонила племяннице – та была дома, и, услышав печальную новость, сразу же заверила, что сегодня же пойдет в больницу, а потом все сама организует с похоронами.
– Ты, Зина, приходи, – сказала Лидия Сергеевна. – Деньги у меня отложены. Хватит на всё.
Через пару часов Лидия Сергеевна вновь позвонила по междугородной линии, на этот раз удачно – трубку поднял внук.
– Здравствуй, Коля! Нет больше дедушки, – сообщила Лидия Сергеевна. – Умер в больнице.
Всех подробностей она сообщать по телефону не стала. И без того внук расстроился – охнул в трубку.
Потом они подробно поговорили, внук сказал, что вечерним поездом он с мамой выезжает на похороны.
Эту первую вдовью ночь, Лидия Сергеевна почти не спала, только под утро, приняв успокоительных капель, она сумела отключиться от реальности…
Внук, вместе с мамой, приехали ближе к полудню, разбудив Лидию Сергеевну длительным настойчивым звонком в дверь.
Николай, невысокого роста, но крепкого телосложения молодой человек (весь в покойного дедушку, Павла Степановича), был мрачен, немногословен – видно было, что потеря деда его сильно взволновала.
Невестка, полноватая женщина предпенсионного возраста, тихонько поплакала на пару с Лидией Сергеевной, а потом деловито стала обсуждать дальнейшие действия
Тут подъехала и племянница – высокая, худощавая, она выглядела моложе своих пятидесяти лет. Поздоровавшись с гостями, она сообщила, что тело покойного Павла Сергеевича пока не отдают, потому что будет сделано вскрытие.
– Поэтому, как выдадут тело, так сразу и хоронить повезем,- сказала она.
– А я, наверное, на похороны не смогу пойти, – завздыхала Лидия Сергеевна. – По квартире еле передвигаюсь, куда уж мне на кладбище. Хороните сами, без меня. А потом здесь и помянем.
На том и порешили!
Через два дня немногочисленные родственники и несколько друзей и знакомых покойного похоронили Павла Степановича на городском кладбище. Поминки были скромными, все поместились в квартире Лидии Сергеевны.
После поминок внук с невесткой пожили еще два денька, а потом засобирались в дорогу: внуку пора на учебу, а невестке – на работу.
Через месяц к Лидии Сергеевне пришли из полиции – все тот же высокий участковый. Он сообщил, что виновники смерти ее мужа арестованы, их вина доказана, они дали признательные показания и сейчас ожидают суда.
– Суд их, конечно, накажет, – вздохнула Лидия Сергеевна. – Но мужа мне этим не вернуть.
И началась борьба за существование! Сил хватало только на то, чтобы умыться и приготовить кое-какую немудрящую пищу. По выходным дням приезжала племянница, мыла полы, покупала продукты и варила кастрюлю супа на три дня. Среди недели заходила женщина из социальной службы, приносила продукты и лекарства, которые она покупала по заказу Лидии Сергеевны. Теперь, когда не стало Павла Степановича, жизнь пошла одинокая, порой даже словом не с кем было перемолвиться. Но Лидия Сергеевна не отчаивалась, потому что твердо усвоила очевидную истину: жизнь дается только один раз, и каждый лишний денечек в ее возрасте – бесценный дар от Бога!
Интересная все-таки история перед нами разворачивается. Кремлевская пропаганда “Завтра – война!” плюхнулась в лужу. Война светит на истощение, экономическая, где Кремль – аки корова на льду. Летят прочь бредни о том, что РФ может “в союзе с Китаем” обрушить доллар и рынок американских трежериз. Китай как-то не торопится помогать Москве, а трежериз в распоряжении РФ – всего 1% от их общего объема. А вот Дерипаскин “Русал” растирают буквально в порошок. Подозреваю, что потом придет черед “Роснефти”, “Сургутнефтегаза”, “Газпромнефти”, “Евраза”, ММК и “Северстали”. И цены на нефть съедут вниз, и финансовый рынок РФ поплывет… туманом над водой.
Началась борьба на изнурение. В такой борьбе против богатого Запада может выдержать лишь страна, управляемая суровыми и честными спартанцами, презирающими роскошь. Патриотами-аскетами, фанатиками Отечества и Дела. Людьми во френчах. Которые и сами себя не щадят, и других могут сподвигнуть на самоотречение.
Но разве расейская “илитка” такова? Это же – воплощенные герои из “Скромного обаяния буржуазии” Бунюэля. Они стремятся урвать свой кусок даже под дулом автомата. Какую холодную войну может выиграть это сонмище крысоподобных, готовых продать все ради своих дворцов, яхт, собачек на частных самолетах? Да еще и с детьми-вырожденцами, бесящимися от безделья дегенератами? Кого они воодушевят на ударный труд, друзья мои? Жрать, жрать, жрать! Вот их кредо. Какие из них русские патриоты? Они – патриоты своих миллиардов.
Жду просто неизбежного. Вижу, как буквально заело официозную пропаганду. Убери из нее скрипальщину и Сирию – так ведь ничего и не останется более. Инициатива утрачена. Они ведь теперь только отбиваются. А глухая оборона есть смерть. Если ты в драке только ставишь блоки, а не атакуешь сам, рано или поздно твою защиту пробьют.
Знаете, что меня больше всего поражает в расейских вельможах? Их полное обывательское убожество. Плевать на то, что у них – куры денег не клюют. Замашки-то у них – как у брежневского быдла, как у какого-нибудь завмага Сурена 1975 года. Тот мог закатить свадьбу ценой в пару-тройку “жигулей”. Мол, знай наших. Но чем в принципе отличается от завмага пресс-секретарь Путина Песков, учиняющий веселье с Навкой на борту парусника, арендуемого за 26 млн. рублей в день? Да ничем. Как не отличается от брежневского обывателя с бабками и вице-премьер Шувалов с его частными самолетами для своих псов. И примеры якобы крутого бывшего спецназовца, ставшего главой корпорации и имеющего за ее счет и охотничьи поместья, и умопомрачительное жалованье. Причем на одно поместье для сановного быдлана идет семь с половиной годовых бюджетов Академии наук (привет ВВП, глаголющему о необходимости научно-технического рывка РФ).
Знаете, такое вот… войн не выигрывает. Войны выигрывают такие, как Сталин. Который, обладая безраздельной властью в огромной империи, оставил после себя штопаную шинель. И – самую передовую промышленность. Войны (и холодные тоже) выигрывают такие, как русские предприниматели Леденцов и Бенардос, что миллионы свои вкладывали в научно-технические проекты. Такие, как Форд, живший своими заводами и техническим прогрессом. Можно сколько угодно подтрунивать над Элоном Маском, но он-то свое богатство, и силы свои бросил на передовые технологические проекты. А никак не в замки и дворцы.
Кто-то скажет, что Маску “на космос” дало субсидии американское государство. Да, оно их таки дало. Как и расейское квазигосударство – Чубайсу. Только вот Маск потратил казенные деньги с наибольшей отдачей, дав США и самый тяжелый носитель “Фолкон Хэви”, и новый космический корабль “Дракон”. А вот что дал Эрэфии Чубайс, регулярно поедающий миллиарды из казны?
Вот вам и весь ответ на вопрос о том, кто возьмет верх в борьбе на истощение.
***
А ЭТО – ДЛЯ ТЕХ КРЕМЛЯДЕЙ, КОТОРЫЕ ВОПИЛИ О ТОМ, ЧТО “НОВОРОССИЮ ПРИДЕТСЯ КОРМИТЬ”. Теперь вы будете кормить Сирию.
“…Асад сказал, сколько нужно Сирии, чтобы восстать из руин, и платить должна Россия
Башар Асад в ходе встречи с делегацией депутатов Госдумы заявил, что для восстановления экономики его страны нужно 400 млрд долларов. Заниматься этим должны в первую очередь российские компании, и уйдет на это от 10 до 15 лет. Народ Сирии после ударов США, Франции и Великобритании объединился и перестал бояться НАТО, заявил Асад. С его стороны это великолепный политический ход, считает руководитель исследований в Институте диалога цивилизаций Алексей Малашенко:
«Вот этого я ожидал. Молодец, умничка. Во-первых, очень важно то время, когда он эту цифру озвучил: когда был нанесен удар американцами, их союзниками, от которого его Россия не прикрыла. Второе, когда он озвучивал эту цифру — 400 млрд, это прямой намек на то, что он будет вечен и нечего рассчитывать тем же американцам на то, что они его могут убрать. Он думает о далеком будущем, имплицитно, что он в этом будущем будет присутствовать. Три — если не американцы или еще кто-то этих денег давать не будут, то, конечно, ребята, это обращение к братьям-арабам: понимаете, как нам тяжело, и вам же будет хуже, если вы нам не поможете. И четвертое — это тоже такой скрытый укор России, что, мол, вы нас сейчас не предохранили, оставили один на один, вы готовы такие деньги дать? Это сумма сумасшедшая для всех. Но для России это вообще нереально. Я думаю, что все, кроме России и Ирана, будут это делать только при одном условии, что Башар уйдет. У нас денег нет, у Ирана денег нет. Шутка очень красивая, но это шутка. Поэтому то, что он озвучил, в этом есть какой-то геополитический юмор. Вот, ребята, во что вам могут обойтись ваши ошибки. И американские, и так далее. Так что врач-офтальмолог — а он именно такой по профессии — он молодец».
https://www.bfm.ru/news/382494?utm_referrer=https%3A%2F%2Fzen.yandex.com
Западная коалиция нанесла колоссальный по силе, мощи и ярости удар по Сирии!
По этой многострадальной республике было выпущено, по разным данным, 103-110 ракет. Силами ПВО Сирии перехвачена 71 ракета. Жертв нет. Пострадало три человека. Возмущению прогрессивного человечества нет предела!
О ситуации размышляет президент Академии геополитических проблем, доктор исторических наук, генерал-полковник Леонид ИВАШОВ:
«Обещали «и по носителям, и по ракетам»…»
– Почему мы не ответили, хотя обещали «и по носителям, и по ракетам»? Потому что Запад действовал по согласованию с нами, с определенными силами в России…
Представитель военного ведомства США признал, что американцы информировали российских военных, находящихся в Сирии, и были на связи с нами.
А поскольку все это было согласовано, наши военные и не получили команды атаковать.
«В российских СМИ не звучит, что растет новый Гитлер»
Мне все это видится как некое подобие небезызвестного Мюнхенского сговора, а Сирия той разменной монетой, которой решили пожертвовать.
Видимо, на это решение Запада оказывали влияние не только наши политики, но и олигархи: мол, бейте, но не наносите большого ущерба, не трогайте Башара Асада – и все будет гладко!..
А они били – чтобы окончательно уничтожить международное право!
И, заметьте, в российских СМИ почти не звучит, что это акт фашизма, что растет новый Гитлер, которого Запад выращивают совместно с Россией.
Какой новый Гитлер – мы сами выращиваем Трампа, эту рыжую обезьяну с гранатой!
«Мы тут чистенькие»
Зато теперь все довольны…
Российские военные заявляют, что ракеты не залетали в зону действия наших средств ПВО, мы тут чистенькие и нет угрозы нашим военнослужащим.
А американцы, которые наказали Сирию по совершенно инициированному спорному факту, вроде как тоже отработали…
Что касается французов и англичан, то эти марионетки тоже вроде как поддержали союзника.
Ну и сирийцы вроде не понесли большого ущерба…
«Просто поджали хвост»
Что касается радости нашей «пятой колонны», а также голосов с Украины, то на них не нужно обращать внимания. А вот нам самим нужно понимать, что произошло…
Думаю, что сейчас обнуляется всё, чего наши военные достигли в Сирии! Обнуляются хвастливые заявления, что у нас «Сарматы», несокрушимая военная мощь, новое неуловимое оружие, что мы последовательны и решительны…
Мы сейчас просто поджали хвост, – и это только начало! Американцы ударили, мы не отреагировали, нагнулись и пригибаемся. И нас будут дожимать до земли…
«Генералы будут говорить, а делать мы не будем…»
Да, начштаба Герасимов говорил, что мы будем сбивать ракеты коалиции и бить по носителям. Но кто-то сказал американцам, мол, не бойтесь, генералы будут говорить, а делать мы не будем…
Мол, вы не бейте по Сирии особенно сильно, и мы не будем предпринимать никаких действий. Но вы отдайте хотя бы половину тех миллиардов, которые арестовали у всяких там дерипасок. Вот где торговля-то идет!
«Зачем мы подписывали с Асадом соглашение?»
Ну а зачем же тогда мы там находимся? Зачем пошли в Сирию и подписывали с Асадом соглашение о нашем участии?
Сейчас у нас будут оправдываться, дескать, мы там договорились бороться с террористами…
А что это, если не терроризм, эти 100 ракет, выпущенные сегодня по Сирии? Запад действует в нарушение всех норм международного права, этот удар преследовал явно провокационную цель!
Думаю, что нас и еще будут унижать. Это же не в первый раз…
«Сущность нынешней власти – сговор!»
Я полагаю, что где-то 5-6 мая начнутся события на Донбассе, в Луганске, а Мария Захарова, Косачев опять начнут говорить, какие нормы международного права или какие пункты минских договоренностей были нарушены…
Да, на Украине мы будем вести себя еще хуже! Ведь это сущность нынешней власти, и за этим стоит одно – сговор!
(http://argumenti.ru/live/2018/04/569503)
- Вологодский литератор №21 (Март 2018)
- Вологодский литератор №20 (Декабрь 2017)
- Вологодский литератор №19 (Октябрь 2017)
- Вологодский литератор №18 (Сентябрь 2017)
- Вологодский литератор №17 (Июль-Август 2017)
- Вологодский литератор №16 (Май 2017)
- Вологодский литератор №15 (Март 2017)
- Вологодский литератор №13-14 (Март 2016)
- Вологодский литератор №11-12 (Декабрь 2015)
- Вологодский литератор №9-10 (Сентябрь 2015)
