Вологодский литератор

официальный сайт
0
2 062
Юрий Павлов

Юрий Павлов:

«ПРИВЫЧНОЕ ДЕЛО» В. БЕЛОВА В КРИТИКЕ РАЗНЫХ ЛЕТ

С момента выхода «Привычного дела» прошло более пятидесяти лет. Это произведение, его герои и «деревенская проза» в целом вызывали, вызывают и будут вызывать взаимоисключающие оценки. В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и шире – традиционному русскому миру, отношение, уходящее своими корнями как минимум в XIX век.

В учебнике «История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи» полемике вокруг повести Белова уделяется чуть меньше страницы, и в этом уже видится четко выраженная позиция Марка Липовецкого и Михаила Берга, авторов главы. Суждения критиков-патриотов (имена которых не называются и цитаты из которых не приводятся) передаются через высказывание Игоря Дедкова, предвзятость которого, на мой взгляд, очевидна [4: 498].

Статья Дедкова «Страницы деревенской прозы» приводится в учебнике как пример восприятия либеральной критикой «Привычного дела» Белова. Об этом восприятии можно судить лишь по одной цитате, ибо одна цитата только и приводится Липовецким и Бергом. Идея вины Ивана Африкановича, заявленная в последней части суждений Дедкова, совпадает с мнением Аллы Марченко, обращающей внимание на пошехонство героя, на «его трагикомическую безответственность».

«Чуждый взгляд иноплеменный» явлен и во всех суждениях Анатолия Бочарова о повести Василия Белова. Сначала профессор МГУ с удивлением сообщает, что «существуют, оказывается, такие люди», как распутинская Анна, беловский Иван Африканович, носовский Савоня. А дальше – больше: «Но как должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность, примириться с этой реальностью! И вдвойне страшно умиляться ею» [3: 154]. Кульминацией в рассуждениях критика-космополита является сравнение коровы Рогули с Иваном Африкановичем [3: 234-235].

Еще одним примером непонимания «Привычного дела» Белова является объемная работа Александра Солженицына «Василий Белов» [8]. В первом абзаце статьи автор, перечисляя бытовые реалии повести Белова «Привычное дело», определяет их как «все то, из чего слагается вечное». Однако главный интерес Александра Исаевича вызывает не вечное, а «преходящее», как он сам уточняет, – «советско-колхозное». К нему писатель относит «неторопливые пересуды мужиков», пьянство, обман уполномоченного…

Такая – весьма характерная для Солженицына – социально-историческая привязка событий повести вызывает возражения, часть из которых приведу. Конечно, пересуды, пьянство, обман начальства возникли задолго до колхозов и не исчезли в постсоветское время. Более того, в последние 25 лет все эти негативные явления, пьянство в первую очередь, приобрели гораздо больший масштаб, чем при жизни героев «Привычного дела». Очевидно и другое: без колхозов и советов были, есть и будут много пьющие народы, страны.

Итак, в самом начале статьи (и затем неоднократно) Солженицын интерпретирует факты и события повести с социально-классовых позиций, продолжая, по сути, традиции Белинского, Добролюбова и их многочисленных последователей XIX–XX веков, «неистовых ревнителей» социалистического реализма в том числе. Уже это не позволяет писателю объективно оценить «Привычное дело» в целом и образ главного героя в частности.

Иван Африканович Дрынов характеризуется Солженицыным как природный человек с закрепленным социальным статусом, «только и мыслимый (разрядка моя. – Ю.П.) в отведенной ему непритязательной колее, на своем привычном месте». Эти слова – убийственная самохарактеристика Солженицына: позиция писателя совпадает с позицией кумира его молодости Льва Троцкого и других «пламенных революционеров».

Ключевое слово, через которое Александр Исаевич определяет личность Дрынова – это покорность. Покорность власти и событиям. А все чувства, мысли, поступки героя, не вписывающиеся в данную схему, характеризуются писателем своеобразно, типично по-солженицынски. Например, поведение Дрынова на колхозном правлении (где решается вопрос о справке для паспорта) называется «бунтом», «воинственностью <…> недостоверной». И далее о Дрынове, участнике Великой Отечественной войны, говорится с позиции все той же покорности: «Отвоевал войну, уцелел <…>, таким же тихим и смирным, совсем не героем».

В своей оценке Дрынова Солженицын совпадает как с коробочками партийности 60–70-х годов минувшего века, так и с современными либеральными пустозвонами. Это они видели и видят в герое Белова социального младенца, человека с доличностным сознанием, интересы которого дальше деревенской околицы не простираются, недочеловека, чья жизнь схожа с существованием коровы Рогули.

Подобные взгляды довольно точно прокомментировал более 30 лет назад Юрий Селезнев. Приведу ту часть рассуждений критика, которая воспринимается и как ответ Солженицыну. Селезнев обращает внимание на то, что «сквозь него (Дрынова. – Ю.П.) шесть пуль прошло, что с его орденом Славы сын Васька бегает» [6]. В отличие от всех тех, кто не видел и не видит в действиях советских солдат ничего, «кроме слепого подчинения независимым от них обстоятельствам», Ю. Селезнев на примере Дрынова справедливо утверждает идею «беспримерного подвига народа в Отечественной войне».

К сказанному критиком нужно добавить то, о чем он не упомянул (видимо, посчитав это очевидным) и что Солженицын не заметил или не захотел заметить. Всю войну Иван Африканович находился на передовой, в пехоте, на всех фронтах. Помимо ордена Славы, у Дрынова есть и орден Красной Звезды, и другие награды (о них, со слов Катерины, говорится без уточнений). О многом свидетельствует и тот факт, что под Смоленском Иван Африканович возглавлял группу, которая была направлена в немецкий тыл взорвать мост и взять языка.

Рассуждения Солженицына и других о покорности, пассивности Дрынова не стыкуются и с эпизодом из мирной жизни. Во время пахоты, когда Иван Африканович с Мишкой объезжали телеграфный столб, плуг скользнул и прицеп выскочил на поверхность… На призыв разъяренного Дрынова остановиться Мишка отреагировал так: «А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет»; «И чего ты, Африканович, везде тебе больше всех надо».

Слова «везде», «больше всех» указывает на то, что Ивана Африкановича отличает совестливое отношение к жизни. Показательны в этом отношении реплики Дрынова, обращенные уже к Митьке: «Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А если мне не надо продажного? Ежели я неподкупного хочу?»

Именно на совестливость Дрынова следует обратить внимание любому человеку, пишущему о «Привычном деле». Однако Солженицын, как и многие авторы, этого не сделал. Я лишь на одном примере пунктирно обозначу, какие открываются горизонты в понимании образа и разных проблем, если следовать по указанному пути.

Напомню, что из скошенного в колхозе сена Иван Африканович получал лишь 10% для собственной коровы, что было, по его словам, «мертвому припарка». Поэтому Дрынов вынужден тайно косить сено в лесу по ночам. В отличие от либеральных авторов, утверждающих, что воровство – русская национальная традиция, Василий Белов неоднократно обращает внимание на то, какие душевные муки испытывает Дрынов, поставленный властью в положение без вины виноватого, человека, нарушающего закон.

Примерно тридцать лет звучат голоса, что Иван Африканович – уходящий человеческий тип, на его смену приходят настоящие герои своего времени – Гехи-мазы, дети и внуки «напористых махинаторов» и им подобные. Уточню: эгоцентрические личности, люди без стыда, совести, сострадания к ближнему, любви к народу, Родине… Убежден, Иван Африканович – это вечный тип совестливого амбивалентного русского человека, и его уход с исторической сцены будет символизировать конец России.

Сказанное, конечно, не означает, что Дрынов – идеальная личность. Именно так интерпретируют взгляды «правых» критиков не одно десятилетие «левые» и либеральные авторы. Для нечистоплотных исследователей и для тех, кто готов верить на слово либеральным и прочим «мудрецам», приведу суждения Вадима Кожинова (именно его точка зрения беспардонно-лживо перевирается в указанном учебнике) и Юрия Селезнева: «В повести нет, в частности, превосходства человека, живущего на земле, землей, над людьми, ведущими иной образ жизни, нет идеализации “патриархальности” и т.п. Герой Белова нисколько не “лучше” людей, сформированных иными условиями: он только – в силу самого своего образа жизни – обладает единством бытия и сознания – единством практической, мыслительной, нравственной и эстетической жизнедеятельности» [5]; «В герое Белова очевидны и положительные, и негативные черты “деревенского” и в целом – человеческого характера. Иван Африканович – не ангел, не икона, не идеал, но и не “отрицательный тип”» [7].

Еще одна особенность статьи Солженицына – очень вольная трактовка отдельных эпизодов повести, нарушение фактологической и образной достоверности. Например, в тексте утверждается, что «через две недели (после заседания правления колхоза. – Ю.П.) председатель добродушен к беглецу». Но, во-первых, случайная встреча Ивана Африкановича с председателем произошла через шесть недель после заседания, на сороковины Екатерины. Во-вторых, нет никаких оснований говорить о добродушии председателя: он, бригадир и Дрынов помянули покойницу за углом магазина. Домой же к Ивану Африкановичу председатель отказался идти: «времени-то нет».

Вот еще один пример: Солженицын утверждает, что «в пьяный час уговаривает Митька зятя: ехать прочь из колхоза на Север». Однако беседа героев происходит ранним утром – в трезвом виде, без спиртного – на огороде Дрынова, где он окучивал картошку. Среди доводов Митьки, приводимых Солженицыным, опущен главный, повлиявший на решение Дрынова ехать на Север: «Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель». Весомость данного аргумента подчеркивается и авторской характеристикой («подействовал сильнее всех других»), и признанием героя. Он после возвращения из неудачной поездки говорит: «Думаю, ребятишек полный комплект, и все в школу ходят, кормиться надо, а дома какой заработок?»

Заработок, напомню, 10-15 рублей.

Солженицын, перечисляя колхозно-советские реалии «Привычного дела», говоря о «необличительно-гневном» изображении «колхозных бесчинств», данный наиважнейший факт почему-то не приводит. Забывают о нем (как и о многом другом: Катерина ложится спать после одиннадцати, а в три часа она уже на ногах; ее муж до колхозной работы, пройдя четырнадцать верст в оба конца, тайно косит в лесу для своей коровы и т.д.) и те авторы, которые, подобно Владимиру Личутину, утверждают, что советско-колхозный дом для Белова – «добрый дом» [6: 6].

В статье немало неточностей другого типа, обусловленных все тем же социально-ограниченным видением человека, событий, времени. По мнению Солженицына, «не очень правдоподобно, что председатель сдается, не обращается в милицию…». В данном случае Александр Исаевич, видимо, исходит из того, что каждый представитель власти – законченный подлец и трус. У Белова же социальный статус героя не исчерпывает человеческой сущности его. Председатели колхозов в «Привычном деле» показаны разными людьми. Соседнего председателя Иван Африканович называет хорошим мужиком: он и за работу заплатил прилично, и разрешил Дрынову тайно косить траву для своей коровы на чужой территории. Да и местный бригадир делает вид, что не знает о ночной косьбе. До известных событий также ведет себя и председатель колхоза, в котором работает Дрынов.

Возвращаясь к эпизоду, вызвавшему критически-негативное отношение Солженицына, нужно подчеркнуть: Александр Исаевич не увидел того, что, казалось бы, лежит на поверхности и что художественно-убедительно, мастерски показал Белов через портретные характеристики, речи и поступки персонажей. Схватка Дрынова с председателем изображена как противоборство двух фронтовиков, двух мужчин. Представитель власти с трудом смирил свою злобу, «со страдальческой гримасой» выполнил требование Ивана Африкановича, ибо оно законно с юридической и человеческой точки зрения. А желание жаловаться в милицию у председателя даже не могло возникнуть: он из тех, кто не жалуется и не «стучит». Один из вариантов реакции героя на проблемные ситуации дан в эпизоде (пропущенном Солженицыным), когда бригадир посылает своего начальника «по матери».

Желание жаловаться в милицию гипотетически могло возникнуть только у районного уполномоченного. Через этот эпизодический образ властный «срез» советско-колхозной жизни показан ярче всего. Поэтому вызывает удивление, что данный образ, по сути, остается вне поля зрения Солженицына.

И еще: «Привычное дело» – это прежде всего повесть о любви, поэтичной, глубокой, настоящей, стыдливой, стеснительной, горячей… Любви между мужчиной и женщиной, любви к детям, дому, природе, животному миру, малой Родине посвящены лучшие страницы произведения. И мимо этого главного умудрился пройти Александр Солженицын. Слово «любовь» в его размышлениях встречается лишь один раз в таком контексте: «малые дети явлены нам не просто с любовью – но с вниманием и пониманием к каждому…».

Вообще, наставления Солженицына на деревенскую тему, адресованные Белову, воспринимаются с ироническим удивлением, ибо Александр Исаевич, конечно, сельской жизни не знал. Вспомним хотя бы миф о послевоенном поголовном бегстве из колхоза и таком массовом предпринимательстве: «и ездят они по всей стране, и даже в самолетах летают, потому что время свое берегут, а деньги гребут тысячами многими» («Один день Ивана Денисовича»).

В основе солженицынского видения деревни лежат стереотипы, которые Белов назвал вульгарно-социологическими, ложными, лживыми. Подобные представления о крестьянстве Василий Иванович проиллюстрировал «фиктивным образом» «стяжателя Гаврилы» из горьковского «Челкаша» [2: 158-160].

Новый и в какой-то мере неожиданный сюжет в разговоре о «Привычном деле» возник в ходе беседы Василия Белова с Владимиром Бондаренко в 2002 году. На вопрос критика: «Есть что-то близкое в тебе, Василий Иванович, от твоего главного героя Ивана Африкановича? Похож ты своим характером на него?», – писатель ответил: «Полно общего. Есть сходство, безусловно. Но, конечно, полного сходства у Ивана Африкановича ни со мной, ни с тремя-четырьмя прототипами нет. Это же художественная литература». О том, как создавался образ главного героя, Белов рассказал следующее: «Сначала, когда писал «Привычное дело», имел в виду одного земляка, потом – другого, дальше еще. Три-четыре, не больше. Но вместе-то получился совсем иной художественный герой <…> Иван Африканович – частично я сам, частично – другие люди» [1: 202].

Владимир Личутин уже после смерти Василия Белова задавался вопросом, в чем же секрет «Привычного дела». Повесть, по мысли ученика Белова, «без особого сюжета, вроде бы, без интриги, без вспышки чувств, тихая непритязательная деревенская судьба, «обыкновенная история» <…> Белов напомнил широко известное <…>, но изрядно подзабытое: о самом сложном можно писать вот так, по-крестьянски просто, певуче, образно, без всяких кулинарных изысков <…> – но душу-то, братцы мои, изымает из груди» [6: 6].

Художественные и человеческие секреты «Привычного дела» и его главного героя еще будут раскрывать новые поколения критиков, литературоведов. И одним из главных успехов на этом пути, думается, –наличие у исследователей беловского шедевра русского духа и сострадающей души.

 

Использованная литература:

  1. Белов В. Молюсь за Россию // В. Бондаренко. Серебряный век простонародья. – М., 2004. – 512 с.
  2. Белов В. Ремесло отчуждения // Новый мир. – 1988. – № 6.
  3. Бочаров А. Требовательная любовь. Концепция личности в современной советской прозе. – М., 1977. – 368 с.
  4. История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. – М., 2011. – 792 с.
  5. Кожинов В. Ценности истинные и мнимые // Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1982.
  6. Личутин В. Домой, в Тимониху // Завтра. – 2012. – № . – С.6.
  7. Селезнев Ю. Василий Белов. – М., 1983. – 144 с.
  8. Солженицын А. Василий Белов // Новый мир. – 2003. – № 12. – http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2003/12/solzh.html.
Subscribe
Notify of
guest

0 комментариев
Inline Feedbacks
View all comments