Вологодский литератор

Если бы знать, что ожидает нашу ровную советскую жизнь, если бы сам Господь насторожил нас на несчастную перемену и прочие бедствия, больше бы дорожили отпущенным благом, успели бы еще пожить в охотку, ничего такого, что не достанется запросто потом, не упустить, всякой всеми вместе нажитой  привычной привилегией воспользоваться. О если бы, если бы…

Все в той потерянной жизни обходилось проще, неприхотливей, дешевле, можно было устремляться во все концы и нигде вдалеке  не пропасть.

Теперь есть, о чем пожалеть…

Зря я не торопился, не объездил даже те земли, где меня приняла бы родня…

В Ташкенте жил брат отца Тимофей Федорович, который к братьям Степану и Петру ни разу в Новосибирск не выбирался; до войны  и  после войны подняться в дорогу из Средней Азии это целая история, хотя наши  елизаветинские хохлы в Кривощекове  не раз попадали в бригаду проводников, ездивших в Ташкент и Ашхабад и привозивших, помню, вкусный урюк. По отцу родня была не той заботливой дружной породы. что со стороны матери (ласковая, щедрая, никого из своих не забывавшая). С двоюродными сестренками и братишками я и виделся чаще и знаюсь до сих пор, а по отцовскому корню дружил только с тремя сестренками, любивших и жалевших «тетю Таню», мою матушку. В Ташкенте могла бы застрять моя биография, если бы дядя Тимофей не испугался, что я приеду поступать в институт и потесню его семейство: на жалобную просьбу мою он не ответил. И может, к лучшему. Не было бы у меня Тамани, Пересыпи, не написал бы я роман о Екатеринодаре и не встретил в хуторе у речки Псебебс моих  спасителей Терентия Кузьмича и Марию Матвеевну , о которых мой первый рассказ «Брянские». И уж ни за что не переехала бы из Сибири в Ташкент или в Ургенч моя матушка.

Ашхабад, Душанбе, Алма-Ата промелькнули для меня только в разговорах и в литературе.

Да и в Тбилиси не проскочил я покопаться в архиве в фонде царского Наместника на Кавказе. И поездом Симферополь-Баку не прибывал я к азербайджанским писателям А в Махачкале не посидел на вечере Расула Гамзатова и не постоял там, где князь Барятинский встретил пленного  Шамиля.

Все откладывал и надеялся на другие дни. Вся земля общая, успею.

А потом уж, когда после ельцинского переворота  стакан чая на вокзалах стоит сто рублей и всюду можно было  ожидать разбоя , много не наездишься.

Но и поздно уже, мои сроки прошли.

Самая короткая моя дорога в Пересыпь  и в Тамань.

У гирла, вытекающего из Ахтанизовского лимана и впадающего в море, сижу я среди чаек , разгребаю ракушки и с кем-нибудь далеким разговариваю. Мне легко кого-то приплетать к себе Побуду с одним, перемолвлюсь вдаль словцом ,подцеплю другого, нынче со мной ты, так послушай, как ворочаются волны, вбрасывают ракушку, за день нагребут целую горку. Я один, со мной только чайки – над водою, на песке. Впереди, к востоку, с гравюрной четкостью виден холмистый край Голубицкой, именно там белый маяк, от которого я, приближаясь, всегда приветствую душой Пересыпь и лукоморье. А на западе под тучами гнется серпом Кучугурский берег и за мысом, если стать там на круче, можно разглядеть Керчь. Повернусь к востоку – подумаю о нашем нежном зауральском писателе в сосновой деревне у Тобола и протянусь в Сибирь, к родным берегам Оби.

А нынче ты, мой быстроногий вятский летописец, перебираешь со мной мокрые ракушки.

Ты скачешь по белу свету как молодой, двенадцатый раз падаешь на колени у Гроба Господня и еще подаришь мне книжки о пядях земных и «море житейском». Я же с тростинкой  хожу вдоль воды и хрустят под моими подошвами ракушки.

Никуда далеко не выбираюсь, самая длинная моя дорога – сорок верст, в Тамань. Вчера там был. В той, голубчик,  Тамани, где построил монастырь преподобный Никон, где (уж позволь напомнить тебе лишний раз) вытеснялись век за веком   греки, татары, черкесы, енуэзцы, турки, где Суворов пил чай с запорожцем Захарием Чепигой, а легкий молодой Пушкин постоял мгновение на круче, печальный Лермонтов невзлюбил слепого мальчика, где высаживался на берег по пути в Екатеринодар Александр Второй и ночевал, может, в какой-то хате, в той самой Тамани, где спустя много десятилетий нечаянно, но только для тебя одного возникла девочка Надя и притянула тебя однажды за руку полюбоваться горою Лыской и Керчью, в этой, о Господи, Тамани не пристают уже четверть века к берегу катера и не качаются на волнах лодки рыбаков и столько же не плачет у морской камки та самая девочка, которую ты выманул в Москву навсегда.

Вы не пишите мне из своего знаменитого Камергерского проезда, не вспоминаете меня и мои пересыпские углы.

А я нет-нет, да и полистаю твои страницы.

Нынче целый день ленился во дворе, разговаривал с матушкой, перечитывал ей письма из Топок, Запорожья и Петрозаводска, перебирал и раскрывал книги.

«В Вифлееме, — пишешь ты, — я жил целых десять дней. Как же я любил и люблю его! И какое пронзительное, почти отчаянное чувство страдания я испытывал, когда во второй раз завезли нас в Вифлеем на два часа. Да еще и подталкивали: скорей! скорей!»

Я тоже бывал в Вифлееме спускался к яслям Христовым на одно мгновение .

«К счастью, — пишешь, — я много минут был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, у яселек».

А я был в маленькой толпе писателей, и в то мгновение не понравились мне наши знаменитости: они постояли и поглядели на все как туристы, не крестились, не подползали на коленях к звезде – такая была на лицах привычная ученость, усталая мудрость, будто они сами явились из древности, звезду в небесах заметили раньше пастухов и в сей миг ждут почтения к себе. Неужели игумен Даниил в ХII веке, описавший свое  х о ж е н и е  в Константинополь и Иерусалим, был темнее и достоин «милостивого снисхождения» просвещенной братвы? Не поленился, отыскал его томик.

<…>

Видел ли ты в двух верстах от Вифлеема «заброшенную часовню в масличной роще» во имя ангела – благовестника? О ней пишет Фаррар, его тяжелый том «Жизнь Иисуса Христа» я разворачиваю в канун святых праздников… Отчего так?  У Фаррара и в старых книгах о Святой земле рисунки, гравюры, первые фотографии украшают мотивы  священных преданий с какой-то чудесной допотопной ветхостью и так  чутко  притягивают  к Богу, к молитве, что весь как-то мигом смиряешься, вздохнешь, поклонишься равнинам Галилеи и Иерихона, заложенным окнам церкви Гроба Господня, холмам и низинам с библейскими овцами.

Теперь, в тесноте цивилизации, трудно собрать чувство как в старину.

Разе что в позднюю осень пустота намекает на нетронутую песчаную округу (где нынче Голубицкая и Пересыпь), вечно одинокую в те стародавние времена , когда греки плавали мимо по Меотиде и из Ахтанизовского лимана выгибалась протока пошире нынешнего гирла.

Я у гирла-то и вспоминаю тебя, держу твою паломническую книжку «Незакатный свет». Чайки в кучке белеют грудками и будто следят за мной. Никого! Пустота в море и в небе, и, кажется, за высоким берегом в поселке все вымерло. И эта мелодия тысячелетней пустоты в этих окрестностях слышна мне.

Но что я тебе посылаю свои вздохи? – ты далеко-далеко от меня и ничего не угадываешь, и зависти моей не чувствуешь. Все-то ты повидал, всему поклонился, крестики освятил, камешки подобрал и  там, где крестили княгиню Ольгу (в Айя-Софии),  предполагаемый уголок облюбовал, а я, бедный, лишь чайкам читаю твои признания: «Прощай, Стамбул! И да живет в наших душах Царь-град, столица Византии, город храма Святой Софии, Влахернской иконы Божией Матери…»

А еще я не забываю, что ты по девять часов стоял на молитве в Пантелеимоновом монастыре с монахами, двенадцать раз падал  на колени у Гроба Господня, босиком шел к Иерихону.

Здесь у гирла я начал писать в тетрадке о поездке писателей на Север и после первой странички не могу стронуться дальше. Нет подходящих слов. Все затаенно – дорогое  остается тонкими волосками в тебе, тянется долгим напевом. Слова убоги.

Теперь, после того, что случилось в нашей стране в конце века, отражается во мне какая-то другая жизнь, поездка наша кажется прощальной, и потому прощальной, что больше такое не повторилось, хотя до ельцинского переворота начислялось еще целых десять лет. Так много утекло воды и столько из той компании покинуло божий свет, что мне теперь горько выбирать мгновения, жалеть, что их больше так не прожить. Вот на Ленинградском вокзале  появляются  писатели-«деревенщики» и радуются друг другу как родственники: Сергей Павлович Залыгин,  Виктор Петрович Астафьев с Марьей Семеновной, Василий Белов, Валентин Распутин, Владимир Крупин, Виктор Потанин, Анатолий Ким, Владимир Личутин, Владимир Гусев, Владимир Коробов, Борис Романов, добрый покровитель русских почвенников Валерий Ганичев и еще кое-кто. В Петрозаводске и Мурманске пристанут к ним Д. Балашов, В.Бондаренко, В. Маслов.

И это я, бывший школьный учитель под песчаной Анапой, в сей честной компании?

Теперь только восклицаю: о как посчастливилось!

Рассказ «Брянские» и повесть «Люблю тебя светло» вытянули меня в писатели. А то так бы и забили меня в школе ученические тетрадки и педсоветы.

Так бы и не пристал близко к Распутину, Астафьеву, Белову, Балашову, Олегу Михайлову, вообще никогда не послушал бы их за обедом, на прогулке. А что уж говорить о писателе из зауральского  села Утятка, о моем окрещенном тесными узами Викторе Потанине, который о чем-то спросил меня в издательстве «Молодая Гвардия», да так и не переставал спрашивать десять лет. Мы с ним поместились в одном купе с Астафьевыми; Марья Семеновна  сказала: «ну, вот аж три Вити у меня  стало, а то был один, да и тот стал надоедать». И мы как-то семейно захохотали. Так же по-семейному расселись трапезовать, к нам добавилось еще человек пять, сплотились бок о бок, и началось. И вот не воскресить этого! Ни речей, ни гогота, ни лиц не закрепилось механическими секретами. И строчек в тетрадках, в блокнотиках не спряталось ни у кого. Мало дорожили мгновением? Жили и жили. А что запомнилось – теперь как золотая песчинка. Даже такое: ночью я слез со второй полки и не мог повернуть рычажок  в двери; Астафьев услышал, поднялся, дернул ручку и выпустил меня. Мне было неловко, что разбудил …старика. А было ему всего пятьдесят семь. Недавно одолел я восемьдесят. И то, как я когда-то неловко разбудил Виктора Петровича, нет-нет, да и привидится мне и я загрущу на мгновение.

Утекли годы водою. Какую-то другую жизнь застали мы. Поездка на Север кажется нынче прощальной, именно кажется, потому что ничто не предвещало крутых перемен и катастрофы.

То был наш счастливый дружеский  миг на земле. Расставание будет не скоро. Миг был в Мурманске, в Апатитах, Североморске, Кандалакше, а раньше всего в Петрозаводске, где я обрадовался появлению Дмитрия Балашова. Володя Бондаренко, больше известный в Малом театре, чем в литературных кругах, позвал  на обед к родителям. Я ждал Балашова. И он возник на пороге, низенький, в сапогах, похожий на русского князя в учебниках истории. Толстые свои романы писал он за одну зиму, жил  в  деревне, держал корову, лошадь  сам косил траву, срубил избу. Я его побаивался. А вот Астафьев на него как-то привередливо косился, чем-то он стал ему неугоден, может, даже этими вот мягкими сапогами, пояском на рубахе, невниманием к литературной знатности Виктора Петровича. В комнате с книжными полками он вынимал какой-нибудь томик и ставил назад, вынимал, взглядывал и хлопал корочкой, наконец вытянул сочинение Балашова, укрылся от нас у окна, перелистывал, читал с подозрением. Тут громко вошел сам Балашов.

— Все знает  князь Димитрий, — сказал Астафьев. — Умноглазый Балашов слушал так, будто говорилось не про него. – Он и в Царьграде как свой, все углы Айя-Софии обсмотрит и патриарху Филофею руку облобызает так умело, что мы, чалдоны, позавидуем  и через пять веков. Откуда такое? – Астафьев как-то нарочно разыгрывал удивление, а Балашов все смотрел в пол. – Вон ему сам Мамай сказал, что станет вторым Батыем. Все знает и пишет аж залюбуешься: как это можно подсмотреть и подслушать через целые столетия? «Князь Дмитрий сидел у себя в спальне рядом с Дуней, а та навалилась ему мягкой грудью в колени и плакала». Да не было ли такой Дуни и у автора?

— И не одна, — признался Балашов строго.

— «Он…- послушайте, — посопел, потоптался, шагнул, привлек ее к себе, мохнато поцеловал в лоб». Это когда вы так  м о х н а т о  целовали и кого? Пойду-ко и я свою Марью поцелую, — съерничал Астафьев и рукой приобнял  невозмутимого Балашова,  повел к столу.

А я задержался и снял ту же книгу, прямо распахнул ее. И…

«Все эти люди умерли, от большинства из них даже не осталось могил. Ражие  посадские молодцы, румяные девки состарились и сгинули тоже. Много раз сгорали и возникали вновь хоромы. Исчезали деревни. Все они нынче в земле, и мы не ведаем больше того, что скупо отмечено летописью, не знаем сказанных слов и только можем догадывать, о чем мог говорить князь, воин, девица..»

Я как раз писал роман о Екатеринодаре, и та же  мелодия сожалений  прокралась в мою душу.

Я слышал, как в другой комнате за столом Балашов ругает Петра Первого, а позже , когда вошел , услышал уже: «А  теперь и на Севере того нет… Я вчера написал про теремных затворниц, про страсти их тайные да про то, как с одного слова ласкового, походя сказанного, с одного взгляда, с шутливой перебранки за углом бани девица приготовилась ждать (да не один год) того, кого почла своим, вечным».

-Так мы и выпьем за возвращение теремных затворниц! – сказал я, и все ахнули в поддержку.

А может, я уже выдумываю? Тот застольный миг тоже растянулся дымом, исчез; легче Балашову было описать баб за прялками при татарах, чем мне петрозаводское застолье тридцать  лет назад.

Я следил за одним Балашовым. Он спрячется в своей деревне, в Москве я его не увижу, а страсть как хочется послушать его, такого редкого русича, который живет древностью и сегодняшним днем и чем-то выше нас, не знающих толком ни Владимира Мономаха, ни Ивана Калиту, ни Сергия Радонежского. Только через девятнадцать лет его убьют под Новгородом, где я еще раз видел его на спектакле в Юрьеве монастыре, и плясовом гулянии с народом и у него дома за трапезой… в славные дни празднования 1000-летия Крещения Руси. Уже после смерти матери, в декабре 99-го, пил я с ним чай в подвале нашего Союза писателей в Москве, и он обещал будущей весной пожаловать в Тамань, и в январе я начал писать ему напоминание, но тут его и не стало. Что-то такое дивное, неожиданное высказывал он тогда за чаем, но всю эту редкую вязь слов я не записал, а после мне не хватило дара восстановить. Жалею и по сей день, что  не постоял Дмитрий Михайлович на той круче, которой Пушкин видел Керчь (Корчев ).

Да и все годы как-то пусто без него на самых опасных пядях сражений. Равняю в жалости к нему судьбу его с судьбою Василько Теребовльского, князей Бориса и Глеба; и убил его, может, такой же Святополк. Помню, как я по-детски горевал, когда упоминал в «Осени в Тамани» о Васильке.  Не тогда ли Господь вывел меня за руку на тропу сочувствия несчастливым кубанским казакам и прислал ко мне кроткого Попсуйшапку?

Балашову показал бы я береговую долину в Пересыпи, повез за Ахтанизовскую на Гору Бориса и Глеба, услышал бы от него то, чего никто мне теперь не скажет, погадал бы с ним, где преподобный Никон основал монастырь, спустил бы его в наш погреб, нацедил холодного вина, а матушка постаралась бы нас покормить и потом, спустя время, спросила бы меня: «Так он чо – тоже писатель? больно лобастый». Не случилось.

Мы путешествовали по Северу, а матушка меня каждый день «сопровождала», чувствовала, как я встречаюсь с тетей Пашей, даже присоединялась издалека к нашей беседе, радовалась тому, как бы и она поговорила со своей деревенской подружкой. Сорок лет не виделись они, тетя Паша уехала из Кривощеково в Карелию вслед за дочкой и больше уж им не увидеться на этом свете, и я каюсь, не догадался уговорить родню на поездку в Елизаветино. Всех собрать на один миг! Отец тети Паши Григорий записан в церковной метрической книге при крещении  отца моего – Иоанна.

И больше я ничего не знаю. Все годы после ее отъезда я только и слышал жалобные возгласы матери, что нету теперь на болоте тети Паши, да читал письма из Карелии с причитаниями: как плохо привыкать после Сибири к чужому краю.

«Сообщаю, — повторяю я нынешним вечером за письменным столом строчки  тягучим  напевом, пальцем вожу по строчкам – что мы твое , Таня , долгожданное письмо получили, я была рада, что и не описать Мы были с тобою близкие подружи, а теперь столько лет не виделись. Мне уже 73 года. Было время, смеялись в Кривощеково, хохотали из-за всякого пустяка, а теперь все отошло, дождешься вечера, так скорей на койку. Вспомнишь, как мы жили в Кривощеково, сколько таскались с коровами, стояли на базаре за прилавком с молоком, варенцом, еще и успевали друг у друга посидеть, гостей принять. Ты пишешь, что никак не можешь забыть Сибирь, конечно, милая – трудно забыть, жизнь некороткая прошла там, и мать там схоронила, а теперь как привыкать без своей улицы и болота внизу? Один сын, и то не рядом. Значит, так Богом дано. Дядько Тышко в нашей воронежской деревне умер; к нам в эту зиму приезжали оттуда, много про кого говорили, ну… я уже некоторых забыла. Охота поехать… Жду Витю, едет с писателями, пусть к нам зайдет. Твоя Парасковья Григоровна».

Дочь Маруся приводила ее на станцию попрощаться и еще раз передать привет «подружке Тане». Старушка чистенько принарядилась, стояла моложаво-худенькая в плаще , на голове плотный платок, нос тонкий, на одном глазу крошечное бельмо. Я подвел к ней писателей.

«Мама выпрямилась перед ними как царица… — писала нам в Пересыпь Маруся, — руки скрестила на палке, они один за другим подходили с поклоном, каждый что-нибудь сказал вежливое, а Витя всех называл, ну прямо как Брежневу представляли маму, мы потом смеялись дома: «Мамо, это на вас не похоже, вы как царица Екатерина перед ними, вы ж не той породы и не начальство, чтоб так строжиться..» — «А как я? — отвечает. – Они подходят, я благодарю, я книг не читаю, но це ж Витины товарищи, пишут чего-то, так ладно, я здоровкалась, а один  постарше сказал: «Я тоже сибиряк» — А я не сибирячка, я воронежская, кого  выслали, а Лихоносовы, Витины мать и отец, сами поехали в Сибирь» — «Порода» — сказал Астафьев. — «Наша  порода в деревне славилась. Осыкины. Осыкин пруд был. И Гайворонские. Лихоносовы похуже, их по улице называли Голычевы».  Я, тетя, люблю книги читать, и рада, что увидела Астафьева, Белова. Белов сердитый, бурчит, сразу маму спросил: «сколько коров было перед высылкой». Распутин Валентин высокий, молчаливый, но  добрый. Потанин, читала его повесть «Над зыбкой» и плакала, Личутин, росточку невысокого, разговорился, чуть на поезд не опоздали, Балашов наш петрозаводский, только посмотрел в глаза да так долго. а Крупин подарил маме иконку из Иерусалима, он там был. Мама была довольна. «Тане напишу, — сказала, — какие у Вити хорошие друзья. Витя один у нашей родни выучился на писателя. Слава Богу. А был ну такой смирный, слова не допросишься».

Матушка много раз перечитывала письмо из Петрозаводска, уходила на огород и там продолжала переговариваться с тетей Пашей, тихонечко жаловаться на  свою долю.

В дневнике моем сказано, что я  дописывал главу, в которой Попсуйшапка рассказывал в поздние годы Толстопяту о смерти  его сестры Манечки. К дню рождения Лермонтова я поехал в Тамань, оттуда в греческое село Витязево к дочери знаменитого  атамана станицы Благовещенской  Константина Юхно – еще раз расспросить, еще раз понадеяться на что-то чудное, еще раз помянуть всех, кого давно нет.

У гирла всегда поджидали меня сгорбившиеся чаечки.

Я и нынче с ними. Перебираю ракушки, читаю, пишу и гадаю  не ходит ли сейчас босиком в Вифлееме мой вятско-московский дружок?

Он сейчас не слышит, как я с ним любезничаю вдали, но когда-то, если допишу свои слезные страницы, прочитает. Будем мы уже старенькими. А не читает ли  меня  московский вятич в те же часы где-нибудь в своей деревне, как я у гирла в Пересыпи? Вот они, его строчки: «Четыре места на белом свете, где живет моя душа и какие всегда крещу, читая вечерние молитвы. Лавра, преподавательская келья. Никольское. Великорецкое. Кильмез. Конечно, московская квартира».

А что у меня, кроме гирла? На дорогих углах моих топчусь я на всех страницах. Аминь.

(https://ruskline.ru/analitika/2020/10/28/vethaya_tishina_u_girla)

Ссылка:

http://rkuban.ru/

МИНИАТЮРЫ

 

ЗА ДВЕ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ 

 

          Бой ушёл к зеленеющим нивам, над которыми плыли пушистые облака, сваливая с себя  первый   снег. Он летел и летел, словно белый покой, покрывая разрытое поле, где лежали, как отдыхая, солдаты двух стран – наши и немцы, кого опрокинул летящий  огонь. И они, умирая уже, увидели то, что раньше не замечали – расцветающие  снежинки. Как из детства они.   Словно выпорхнули оттуда. За две тысячи вёрст. Эх, туда бы сейчас, мечтало, стихая,  солдатское сердце.  Однако туда уже невозможно. Нет  солдатам дороги домой, где их ждут и не верят, что все они неживые.

                                                           ВДВОЕМ

 

Давно прошла война. А старый лейтенант живет. Ему уже за 90, и он всё в той же самой  гимнастерке, и в тех же самых галифе. Живет вдвоем, но не с женой, а с фотографией ее, которая в красивой рамке, стоит на полке, около божницы. Здесь же, тоже в рамке,  и красавец-сын. Послевоенный. Правда, он уехал. А куда?

Сегодня ветеран один, как перст. Подходит к  мутноватому  окну. Открыл его. Взял папироску.   Душа, как папиросный дым – куда-то за окно к недальнему погосту,  где две  рябины, а под ними – и она, его Мария, лейтенантова  жена. Покоя бы сейчас. Да нет его. Ушел покой в родную землю, следом за Марией.

Спускается старик  во двор. Глухая осень.  Каркают вороны. Моргает  ветеран. Идет вдоль улицы. Куда? Не знает сам.

Вдруг где-то наверху, как молоточком – стук, стук, стук. Неуж-то кто живой?  Нет. Хлопает доска на крыше. Забыл ее приколотить, она и стукает, точь-в-точь живая.

Идет наш ветеран.  За ним, не отставая, — тень.  А может, это и не тень? Может,  сама Мария. Ушла  в небытие.  Но не понравилось ей там – и вот назад. Чтоб с ним. Кого когда-то дождалась с большой  войны. И вот идет. Вдвоем. В другую жизнь.  

                                В НОВОЙ ЖИЗНИ

                                             

Заболела жена. Увезли в больницу. Константин  сам хотел было с ней. Но с кем оставишь Мишутку? Два всего годика. Карапуз. Врач Скорой помощи напугал, сказав, что лежать Мария будет неделю. Что делать? Придется терпеть. Были бы бабки в деревне, оставил бы с кем-то из них. Но в деревне 12 домов. И все без людей. Кто помер, кто в город подался. Один Константин с женой и живет. Ходят за стадом бычков, которых выращивает в деревне Заготконтора.  Зоотехник дал слово, что за бычками вот-вот приедут и увезут. Но прошло 10 дней. Транспорта – никакого. Работы же с ними выше ушей.  Дай им травы. Дай им воды. Да еще и на выпас сгоняй к Моховому ручью. 

Первое утро. Сынок еще не проснулся. Унес хозяин его к колодцу. Там крыша. Если и дождь, то спасется под ней. Подушка – внизу, под сынком. Вверху – Констатинова куртка. Спит паренек. Крепок сон на заре. Константин той порой – направляется  к ферме. Выпускает бычков. Гонит по выгону к ручейку. Там трава не отоптана. Пусть пасутся. А он, хоть осмотрится, где, чего бы, не пропустить.

До 11-ти возился, наполняя кормушки травой. Тут и крик:

— Ма-а!

Быстро-быстро — к колодцу. Напоил паренька сладким чаем. Для чего и бутылка с ним постоянно с  собой. В руки – хлеба кусок.

— Ешь, Мишутка!

Малый в  писк:

— Мама-а?

— Я – за неё! – Константин  тут же вскидывает Мишутку, прижимает к себе. Ох, какой он легонький и сухой, будто снопик  овса. Прижался к отцовой груди, сплющил носик о пуговицу рубахи. Знай, плывет себе в воздухе, словно птица.

Вольный воздух, покой  и летящие сверху лохматые тучки — все это было,  как в новой жизни, и  Мишутка заволновался. Как вдруг он увидел   быков. Сразу переменился, что-то воинственное выразилось в руках, и он их раскинул, одновременно  взглянув на отца, как на лошадь:

— Но-о!  Но-о!..

Понял отец, что малый хочет  туда, где быки. Что ж. Это можно.

Стадо степенно переступает. Поднимая головы, рассматривает Мишутку. Все быки холеные с откормленными   боками, на которых блещут игривые зеркала, отражая  кроткий солнечный свет.  Мишутка серьезен.  Хочет туда, где рогатые головы. Отец его понимает. Выбирает быка с самыми маленькими рогами. Усаживает верхом. Приказывает:

—  Не урони. А не то…

Бык понимает без слов. Везет малого по-над лугом.

Ах, как радостно малышу оттого, что жизнь его никуда не торопится. Едет себе, гремя  копытами по прогону. Внизу  малахитовая трава. Вверху вылезающее из тучи смирное солнце. Впереди, где-то за копнами   проселочная дорога, по которой однажды приедет к нему  и  мамка.

 День за днем  не идут, а ползут.   Константин еле терпит.  Мишутка смеется.  Каждый день подавай ему новенького быка. Одно пастбище утоптали. Ко второму перебрались.

Неделя, считай, пролетела. Зинаида, приехав из города, так и охнула, разглядев сынка своего на кормлёном быке.  Бросилась было ругать Константина. Но сынок замахал на нее руками и даже голос поднял, выкрикнув вместе с сердцем:

— Не-не-е…

                                                       СУРОВАЯ ВЛАСТЬ

 

         Нет никого, а слышны рыданья. От города, что ли они? А может – от леса? Или от неземного? Того, кто спускается   к нам, как хозяин, собираясь   установить суровую власть. Против кого она? Неизвестно. За кого тогда? Будущее покажет.

                                                                Анне Ахматовой

                                                           ГОД ЗА ГОДОМ

 

           За что отдавала жизнь? За тоску, которой жила год за годом, притворившаяся счастливой с человеком, который тебя любил. Но у тебя был другой, тот, кто тебя не любил, но притворялся, что был счастливым.           

 

                                                    В ЧЕТЫРЕ КОЛЬЦА

 

        Последние дни теплой осени. Выгон. Расплющенная  коврижка. А под ней,  свернувшись в четыре кольца, перламутровая змея. В сторону, в сторону от нее! Иначе получится  поединок.  Жизнь и смерть заиграют друг с другом. Жизнь, разумеется, победит. Но и смерть при этом не проиграет. Унесёт с собой человеческий вскрик. И снова устроится под коврижкой.  

       

                                                                 УРОК

 

            За несколько секунд до выстрела царь улыбнулся, как если бы кто сообщил ему,  что там, за смертью, снова будет жизнь. Так же и семья  его передавала тем, кто убивал ее,  свою брезгливость.  Но веру в собственную жизнь Романовы  оставили в себе. С собой её. Туда, где мрак.

Возможно, и на самом деле там, в безжизненном пространстве,  мерцал священный свет, облагораживая то, что умертвить нельзя.

           Царь, равно как сегодня президент, в ответе за свою страну.  За каждого живущего, кто вышел в неизвестный  путь.

           Историю не повернешь. Живет Россия без Романовых. А их насильственная смерть – это урок, какой преподан нам, чтоб закалить   наш дух. Во имя тех, кто верит в русское терпенье, справедливость и любовь. Без этого России нет.

 

                                                      ОКО  ЗА ОКО

 

Лосенок, мал да удал,  так и крутится  перед мамой, показывая ей свою живость и прыть. Жить бы да жить ему возле мамы. Она такая большая и сильная. А он так неопытен и доверчив.

Вместе они ходили на водопой. Шли по высокой траве. И не слышали, как по ней пробирается волк. Тот бросился  на  лосенка, да мама перехватила. Ударила волка правым копытом, а после — и левым. Волк – назад, по той же траве. Сначала пошел, а потом и пополз. Чуть живой, он наткнулся  на муравейник. На  нем и остался, подставляя себя со всех сторон муравьям.

А лосенок  с лосихой   пили воду в ручье. Напились – и назад. Встретили зайчика под  осиной. У того на плече кустик ягодной голубики. Зайчик был самым ласковым зверем в лесу. Безобидным и очень  добрым. Протянул голубику лосихе. Та зайчика тут же и облизала. А кустик с ягодами лосенку передала.

Пахнуло духом полуденной хвои. Рядом — ели  и елочки. Там у мамы с лосенком убежище, где они скрываются от врагов.

Не успели лоси в елочки окунуться, как блеснуло стальное око.  Грохот выстрела и журчание перебитого язычка, куда угодила горячая пуля. 

Мама, как обезумела, видя то, как сына ее  подняло и швырнуло, отделив на мгновение от земли. И второй бы раз нажал зверобой на курок, да глаза его разглядели  стихию, налетевшую на него копытами и зубами.

Мать-лосиха вбивала  охотника в мох и землю, потому как увидела в нем исчадие ада.

                                        ЯГОДИНА-МОРОШКА

 

Сколько помню себя, я иду по июльскому солнышку  на болото. Иду маленьким – с бабушкой. Иду взрослым – один. Собираю спелую, будто солнышко, ягодину-морошку.

Осоковый шелест. Ворона над соснами.  Мягкий мох, а над ним – круглобокие, в солнышках, кочки.

Жизнь, как ветер, прошелестела. Что осталось в ней?

Только кочки. Я иду по ним и иду с голубыми глазами мальчика, разглядевшего в омуте будущих дней краснобокую, будто солнышко, ягодину-морошку. 

 

 

                                        БЕЗБИЛЕТНЫЕ ПАССАЖИРЫ

 

Увидел ласточку, порхнувшую из гнезда, прилепленного к стене деревенского  дома. И стало вдруг за неё неспокойно. Завтра утром она полетит в далекий Азербайджан к Каспийскому морю, где у нее вторая родина. Долетит ли? – представил ее дорогу.

Утро созрело поздно. Где-то в девятом часу прорезалось солнце. О, как порхнуло по всей деревенской улице! От всех карнизов, где были гнезда над окнами,  полетели пернатые семьи. Впереди – бывалые папы и мамы.

Где-то  около Грязовца молодые спрашивают у старших:

— Далеко еще?

— Тыща вёрст, — получили ответ.

Шелестели перышки на лету. Было трудно. Но ласточки притерпелись. А потом они разглядели Волгу, по которой плыл пароход. Снасти его тотчас же  затрепетали.

Кто-то на палубе рассмеялся:

— Мам, гляди! Безбилетные пассажиры! Уж не на Каспий ли собрались?..

                                               ГЛАЗА В ГЛАЗА   

 

Зима. Гудят под ветром белые берёзы. Искрится снег. Откуда-то с высоких крыш, а может, с облаков слетает лёгкое и неземное. Вон двое. Девушка и кавалер. Оба в меховых полупальто. Остановились и любуются друг другом. Дыхание с дыханием, как два очарования. И этот взгляд. Глаза в глаза. Глядят и обещают то, что сбудется, как сон.

 

                                                ПРОБУДИСЬ!

 

Кланяются деревья, как молятся, уговаривая кого-то не торопиться, подождать день-другой с листопадом, абы высмотреть напоследок судьбу свою, как дорогу, брошенную с горы в пропасть будущих дней, где белеть будет снежное поле, а над ним сивер-сиверко, что баюкает русскую деревушку, в которой заснула, как бабушка на печи, озябшая Русь.

Бабушка, бабушка, пробудись!..

 

                                                                  ВОЛЧЬЯ НОЧЬ

 

           Вернулись с охоты злые. Подстрелен был волк. Но тот ушел за флажки. Ночь была долгой, в тягостном ожидании. Выл ветер.  Не хотелось и спать. Однако куда деваться.  Выпита водка.  Охотники  — по углам. Кто на кровать. Кто на лосиную шкуру. Хозяин забрался на лавку.  Но сон ни в одном глазу.  Вечеровали без телевизора. Лежали, всматриваясь в своё. В полночь все-таки  подзабылись.  Кто-то громко храпел.

          На свет керосиновой лампы вышла луна. Лучи ее облизали  колонну ёлок. Около них в глухом можжевельнике волк и сидел. Зализывал рану и тихо скулил, собираясь под утро отсюда уйти. Глаза  у серого, желтые, с искрой.   Дышал ветерок, приваливая к деревьям сиреневые обвалы то ли сугробов, то ли теней.

        Ночь помрачнела.  Словно к виску ее кто-то приставил пугающий ствол. Живого вблизи – никого. Только в избушке, где свет не погашен, с боку на бок  шевелятся  гости, ругая  сквозь сон незадавшуюся  охоту.

       В лесу потемнело.  Падают с веток снежные ручейки. Осторожно крадется заяц, уходя от волчьего запаха  сквозь чапыжник. Спокойно-спокойно. Волчья боль никого не колышет. Каждый зверь со своим запасом и сил, и дум, и инстинктом  самоохраны.  Жизнь привычная. К лучшей жизни  никто из зверей и ухом не поведет, потому что ее не знает.

           Подвывает дупло осины. О чем оно? Само по себе. Ветерок ворохнул, вот оно  и заныло, словно жалуясь на недолю. Скрип  старой двери, выпустившей кого-то.  Кто-то облегчился – и назад, в освещенную лампой крохотную избушку.

       Холодно и сурово. Где-то спит никого не пугающая сова. Мутно  в лесу. Ничего не видать. Слышно, как шелестит в ветках снег да тихонько лязгают волчьи зубы.

                                                    СОЛНЕЧНАЯ СУББОТА 

 

            В  Бирякове  сегодня   всё ладно. На краю села  млеющие рябины.  Багровеет  листва, приглашая к себе  стаю чаек.

           Тупые удары по волейболу. У  ребят сегодня разгрузочный день.  Во что и  играют, не сразу поймешь. Сумасшедшее солнышко вместе с мячом влетает в поленницу дров во дворе, и она рассыпается, как горушка. Кто-то ругается, кто-то смеется.

          У родителей сбор урожая. У кого-то он в огороде. У кого-то в лесу. Осень бродит по улицам, как, целуя село, где еще не поставлены зимние рамы, и всюду прыгают  зайчики по стеклу. Это завтра всем будет некогда, а сегодня досуг. Солнечная суббота. Кому в чужую радость переселяться, так это не жителям  Бирякова. Хватает своей.

          Ближе к вечеру хромка заголосила. Играл же на ней дядя Коля. Для себя и для улицы. Просто так, чтобы вспомнить былые годы и то, как по ним, как на тройке, проехала жизнь.

           Запахи поля и поздней   рябины. Солнце уже на  земле. Словно пахарь оно. Отработало и пошло ночевать в рябины.

Белоруссия, Донбасс, Карабах… Это кровоточит общая рана, нанесённая расколом 1991 года. Почти тридцать лет прошло, а мы всё ссоримся, делим наследство, которого нет. Бывшие родственники кричат: «Во всём виновата Россия!» И правда – виновата, только не знает, в чём её вина?..

Парадокс, но в этом вопросе и заключён ответ: мы не знаем, не ощущаем, не видим будущего, не способны зажечь фонарь давно потухшего маяка. Методологическая катастрофа – вот основная причина наших экономических, политических и геополитических провалов.

В российских интеллектуальных кругах десятилетиями идут споры о социализме, капитализме, православии… На фоне либерального банкротства, о котором рассуждает даже Путин, вырисовывается нечто, объединяющее лучшее из этих социально-экономических, мировоззренческих и религиозных систем, но все опасаются: как бы не обжечься в очередной раз?.. Однажды к Бернарду Шоу, не отличавшемуся красотой (это мягко сказано), пришла девица и предложила стать отцом её ребёнка: «Он будет таким же умным, как вы, и таким же красивым, как я!» Писатель резонно заметил: «А если получится наоборот?..»

Образ будущего пока не удаётся создать никому: ни философам (Дугин, Фурсов), ни экономистам (Делягин, Глазьев, Катасонов), ни публицистам (Проханов). А «глубинный народ» всё пишет и пишет… Администрация президента завалена открытыми и закрытыми письмами «на деревню дедушке» — в них возмущаются, предлагают, требуют… Даже Маша Шукшина, затравленная родственниками и Малаховым, восклицает: «Неужели не видите, что наше так называемое телевидение растлевает молодёжь?!» Наивная… Она думает, что президент смотрит телевизор, читает газеты, заходит на сайты… Он же объяснил как-то раз, что у него нет ни смартфона, ни ноутбука, только монитор для удалённой работы, а читать ему просто некогда.

Наша власть родом из девяностых, из бывших бандитов и чекистов (среди которых, как известно, «бывших» не бывает), её уровень – «работа с документами», а на литераторов, публицистов, философов она обращает внимание только тогда, когда подписывает благодарственные письма к юбилейным датам. И вообще, любимый «писатель» Путина, по его словам, — Жванецкий!..

За счёт чего мы до сих пор держимся? – За счёт советского ресурса, который заканчивается. Что-то новое режим создать не в состоянии, он может только качать из скважин, открытых при Сталине и Брежневе, нефть и газ, не занимаясь геологоразведкой, выжимать из социалистической инфраструктуры последние соки (даже вооружения у нас на 80 % — советские, пусть и модернизированные!) и ждать у моря погоды, то есть взлёта цен на энергоносители.

Ресурс этот оказался невероятно живучим и «долгоиграющим». Недавно Путин, считавший, что в Советском Союзе, кроме галош, ничего не производили, с удивлением отметил, что наша медицина лучше других справилась с коронакризисом благодаря… остаткам прежней системы здравоохранения!

На остатках, ошмётках и осколках долго не протянешь, крах стремительно приближается. Даже толстокожая либеральная тусовка учуяла запах жареного, занервничала, завизжала, — правда, её эмоциональный всплеск оказался всего лишь осенним обострением (Соловей).

Да, мы не знаем, не видим, не понимаем… Немую сцену в духе Гоголя мы наблюдаем уже много лет, «верхи и низы» застыли в недоумении. Как говорят на Кубани: «Куды бечь?!»

А никуда бежать и не надо. Идеологию сочинять не нужно, она сама должна вызреть. И срочно менять власть, — «демократическим» или иным путём, — бесполезно. Она ведь похожа на грушу: упадёт только тогда, когда созреет, перезреет или… сгниёт.

https://rkuban.ru/

Один

 

И снова я один посреди южного леса. Почти лечу по крутому спуску заброшенной дороги, огибая мелкие провалы, осыпающиеся останки обочин и крупные, обожжённые солнцем камни. Рядом бродят, пошатываясь, страдающие от пекла и мух вольные коровы, а издали озираются на меня дикие кони.

Середина сентября. Желтеют верхушки деревьев, на вездесущих кустах ежевики сладкие гроздья давно завяли, лишь одинокие розовые капли припозднившихся ягод напоминают о былой роскоши.

Иду к роднику с двумя гулкими пластиковыми канистрами из-под минералки, – природная вода и чище, и полезней. А вот и промоина с железной короткой трубой, из которой неспешно струится влага. Стоя на скользких камнях, медленно склоняюсь перед живой водой и наполняю одну за другой подручные фляги, — они мгновенно запотевают от холода.

Возвращаюсь теперь уже в гору, изредка останавливаясь, чтобы отдышаться. Никто не окликнет, не свистнет, туристы давно разбежались кто куда, это я приехал на случайные выходные — остыть от сухого асфальтового жара и постоянного изматывающего общения в интернете. Осталась далеко за перевалом погоня за деньгами и техническими новинками, древний мир сейчас нужнее.

Как хорошо!.. Теперь я – повелитель времени и сам себе хозяин. Захочу – буду лежать на кровати в собственной комнате, и слушать далёкий лай собак и лёгкий скрип незапертой двери на крыльце. А нужно будет – схожу, лениво переставляя ноги, в поселковый магазин с приветливой молодой продавщицей и, возвратившись, согрею чай и буду раздумывать, чем закусить – печеньем или пряником?..

А ближе к полуночи, накинув летнюю куртку, чтобы не замёрзнуть в остывающем пространстве, выйду на почти не различимую в темноте дорогу и стану долго-долго, внимательно и страстно, до внутренней восторженной дрожи, смотреть на бесконечно высокое звёздное небо.

 

Рыбалка

 

Ловля рыбы в горной речке – какое-никакое, а развлечение!.. Я позаимствовал у куста приглянувшуюся ветку, привязал к ней леску с поплавком и самодельным грузилом из валявшейся на земле маленькой гайки, и с наживкой тоже не мудрил – обыкновенный размоченный хлеб должен был, по моему разумению, понравиться рыбёшкам.

Так и есть – клюнуло! Красно-белый поплавок задрожал, потом дёрнулся и нырнул в глубину. Подсечка – и серебристая плотва-быстрянка затрепетала в воздухе! Отцепил и бросил её в пакет с водой, – будет чем поживиться сиротской кошке, которую подкармливают всем общежитием. Пожалел горемыку и я – ведь ещё совсем недавно сам был бездомным…

Следующий крохотный хлебный мякиш исчез в желудках вертящейся в воде мелкоты безо всякого клёва, только разок вздрогнул плавающий на поверхности «сигнал рыбака». Закинул снасть в третий раз – та же история!

Наконец я догадался: рыбки, наученные горьким опытом несчастной взлетевшей соседки, крючок уже не трогали, а наживку всё-таки осторожно обглодали.

Надо же! – удивился я, — мозгов почти нет, а соображают! А вот мы до сих пор клюём. На выборах…

 

15 сентября 2020 г.

На сложном фоне нынешнего российского бытия, круто замешанного на разного рода экстремальных явлениях в международной и внутренней политике, экономике, медицине и даже спорте, наше общество как-то вяло и равнодушно реагирует на то, что обесценивается не только занявший рабское положение по отношению к доллару русский рубль, низринувшийся в перестроечное время с советских финансово-экономических высот, но девальвируется, тончает и растворяется во времени слой общественного сознания, который принято называть высоким искусством или в более широком понятии — художественной культурой.

А ведь, не реагировать на это, казалось бы, ну, просто невозможно. За более чем двадцать пять перестроечных лет, на некогда плодотворной ниве национального художественного творчества не появилось ни одного произведения, которое бы, благодаря актуальности рассматриваемых в нем проблем, мастерскому созданию образов наших современников, да и, вообще, таланту его автора, стало бы ярким художественным явлением, получившим высочайшие оценки требовательной критики и привлекшим внимание взыскательного потребителя — зрителя, слушателя, читателя. Такого произведения не оказалось за это время ни в литературе, ни в театре, ни в кино, ни в живописи и музыке.

Ситуация — парадоксальная! Число театральных коллективов и спектаклей в стране значительно увеличилось, а Театра, как высокого искусства, нет, музыкальные произведения пишутся, исполняются, но современной национальной русской классической Музыки не существует, где-то, кто-то снимает какие-то фильмы, но русское Кино, как таковое, отсутствует, в магазинах полно великолепно изданных книг, а современной русской художественной Литературы с большой буквы нет. Не количеством же определяется ценность искусства, а качеством.

Разве сложившаяся ситуация не повод для определенных размышлений?

В начале перестройки ее активисты рисовали нам умилительно-идеалистические картины, связанные с бытием художественной культуры в новом обществе. «Теперь-то будет свобода! — вдохновенно вещали они, — мы никак не будем зависеть от государства, теперь искусство будут поддерживать богатенькие «буратинки»-меценаты. Талантливых произведений, благодаря этим изменениям, в стране будет хоть пруд-пруди, шедевры полезут как из рога изобилия»

Не полезли… Нет не то, что талантливых, очень мало просто профессионально качественных творческих продуктов. Вместо них из того самого изобильного рога посыпались в основном разного рода художественные контрафакты. Как когда-то в трудные годы Первой мировой войны в Германии вместо сливочного масла немецкая фрау намазывала мужу на хлеб маргарин, подслащала кофе сахарином, да и кофе, он был не кофе, а всего лишь цикорием, так и в нашей нынешней стране сегодня: вместо настоящих, подлинно талантливых художественных произведений, созданных по-настоящему великими творцами, потребителю поставляются неполноценные, космополитического происхождения эрзац-продукты, являющиеся порождением каких-то сложных химических реакций в воспаленном мозгу претендующих на гениальность, оторванных от действительности и от русского народа современных художников. Чувство духовного голода эти эрзац-продукты, наверно, в некоторой степени утоляют, но сравнивать их с нормальной «едой», с настоящим творчеством, конечно же, невозможно.

Русская художественная культура в стране, законно занимавшая в советское время почетное место на олимпийских эстетических и социальных высотах, в результате рейдерского захвата ее криминальной бригадой алчного Мамоны, при торжествующем улюлюканьи и безобразном визге либералов, в полной безнадежности и унынии сдала свои позиции. Подобно Чеширскому коту, она исчезла, оставив лишь свою парящую в воздухе бестелесную улыбку, постепенно превращающуюся в отвратительный по озлобленности, коварству, циничности и пошлости оскал. Высочайшие духовные идеалы человеческого бытия — чистая светлая любовь, кристальная честность, самопожертвование, безграничная преданность, верность, отчаянная храбрость, благородство, справедливость — в создаваемых ныне художественных произведениях микшируются, исчезают, из искусства изгоняется светлый человеческий образ во всей его сложности, многообразии, значимости и неповторимой красоте. Добро нарядилось в черные и нелицеприятные одежды зла.

Время идет, жизнь меняется, но ни в одном виде и жанре отечественных литературы и искусства нет даже намека на какое-то шевеление, связанное с движением к светлому культурному будущему, не говоря уже о творческом всплеске или даже о какой-то заявке на желание выскочить из образовавшегося в художественной культуре за время нынешнего социального переустройства болота. Да-да, хлюпающего, булькающего и отдающего дурным запахом меркантилизма и мещанства болота.

И, что еще важно отметить, в большинстве новейших произведений отсутствует органически характерный для творчества русских художников пристальный интерес к внутреннему миру современника. В них нет сострадания к сегодняшнему нашему человеку, которому за последние десятилетия достались такие испытания, что сравнить их можно разве что с теми, что перенесли наши люди в период минувшей семь с половиной десятилетий назад войны. Торжествует некая упрощенная схема-формат, в результате осуществления которой в процессе художественного осмысления нынешней действительности происходит усиленное педалирование негативных качеств жизненных ситуаций и характеров, и все эти приемы доводят художественные произведения до такой степени очернения, и применяются они с такой напористостью и наглостью, что по недавним еще временам советской художественной культуры, с ее искренностью, чистотой и яркостью передаваемых высоких человеческих чувств и качеств, хочется рыдать и выть, как это делали в русских деревнях бабы по ушедшему из жизни дорогому их сердцу человеку: а на кого ж ты нас покинул…

Только никто этого воя не услышит. Вокруг, как Мамай прошел, — духовная пустыня… Ну, кого из руководства государства, политических деятелей, самих мастеров искусств сегодня по-настоящему интересует драматическая, наполненная горечью и безысходностью судьба великой русской художественной культуры? Если и интересует, то чаще всего и больше всего — ее материальная сторона. У государства постоянно просят денег — ради Бога, дайте, дайте. А кому, зачем, почему и для чего художники просят? Об этом они и сами не знают. Просто хочется получить от государства денежек. И побольше.

Те самые активисты-предсказатели светлого будущего для культуры, напрочь забыв обо всех своих обещаниях и предсказаниях, громко чавкая и похрюкивая, сегодня теснятся, отталкивая друг друга от государственной кормушки, да еще и возмущаются тем, что государство, выделяя немалые суммы на развитие искусства, робко пытается контролировать: куда же и на что они тратятся. А как только кого-либо из «пожирателей денег на культуру» поймают на самом, что ни на есть, банальном воровстве, весь этот клан так называемых мастеров искусств дружно сплачивается и бросается на помощь родному проворовавшемуся: судить банальным судом нашего гения — да, как можно?

И где он, тот обещанный расцвет художественной культуры?

Никто уже и не пытается его предсказывать…

 

В сложнейшей ситуации оказалась современная русская литература, которая всегда была чувствительнейшим и тончайшим по восприятию индикатором, реагирующим на малейшие изменения и колебания в судьбе и характере русского народа. Во все времена она была ярчайшим выразителем народных чувств и чаяний. А писатель, настоящий русский писатель, без ложного пафоса был всегда со своим народом и со своей страной. Он был совестью народа, словно горьковский Данко, светом своего сердца, своим творчеством вел людей к тому прекрасному будущему, о котором его народ мечтал.

Но все, что случилось с Россией в конце прошлого, начале нынешнего века, подействовало на отечественную художественную литературу столь угнетающе и разрушительно, что она, как и вся художественная культура, не то что исчезла совсем и навсегда, но уподобилась айсбергу, погрузившемуся в океанскую пучину времени, оставив на поверхности лишь свою малую видимую толику, позволяющую судить о себе, как о явлении неполноценном, упадническом и ущербном. И только внизу, на недоступных простому читателю или даже исследователю скрытых социальных и литературных глубинах, в основной массе этого айсберга, можно найти нечто подлинное и настоящее. Наверху же плавает известно что.

Полная, развернутая картина существования современной русской литературы на нынешнем этапе бытия нашей страны, в силу определенных причин остается нам попросту недоступна. Мы даже не знаем, каково количественное ее представительство в нынешнем отечественном книжном мире. Нет такой цифры. Роспечать в своих докладах и отчетах заявляет, что по данным Российской книжной палаты в 2018 году, например, в нашей стране около 600 издательств выпустили 116915 названий книг и брошюр совокупным тиражом 432,3 млн экз. На долю изданной в тот год художественной литературы приходится 55,3 млн экз. книг. Много это или мало, кто это знает. Но заметим, что понятие «художественная литература» безбрежно и расплывчато. Оно включает в себя отечественную и зарубежную классику, современную переводную литературу, литературу народов России во всех ее проявлениях, и еще Бог весть что. А вот какая доля из этой массы приходится на современную русскую литературу, никому не известно.

Остается одно — зайти в книжный магазин, и хоть там посмотреть: книги каких современных писателей предлагают сегодня покупателям и читателям, как много их и, хотя бы визуально, оценить уровень их литературного представительства.

Сразу скажу, что интерьер современного столичного книжного магазина производит очень благоприятное впечатление. Полки ломятся от книжной продукции. Разделов — масса, их трудно даже перечислить: эзотерика, мистика, детективы зарубежные, детективы отечественные, фантастика, фэнтези, литература детская, учебная и так далее, и так далее. От заголовков пестрит в глазах. Оформление книг красочно и ярко.

Но, как говорил мудрый Козьма Прутков: не верь глазам своим.

В торговом зале, как правило, стоит скромненький стеллаж длиной в два-три метра с пятью-шестью полками по обе стороны и табличкой, обозначающей название раздела: «Современная русская художественная литература».

Русские авторы представлены здесь несколькими книгами Юрия Полякова, Захара Прилепина, Александра Проханова, Сергея Шаргунова. Еще — произведения Евгения Водолазкина, Алексеева. Писатели достаточно хорошо известные своим творчеством.

В этом же разделе есть и книги группы писателей, имена которых, хотя и ничего не говорят о себе нынешнему читающему человеку, но это тоже наши современники. Вот только говорить об этих книгах как о современной русской литературе было бы большой натяжкой. Что характерно для этих изданий, большинство их авторов — женщины. Полистав страницы их книг, невольно думаешь о том, что фамилии их вряд ли когда-нибудь станут для читателя синонимом большого таланта. Раскрываемый в их произведениях гламурный мир героев незатейлив, если не убог, а образы не претендуют на широкие обобщения. Современному знающему, хорошо ориентирующемуся в литературе читателю, в нем, скучно, утомительно и неинтересно. Как может быть неинтересна гламурная литература вообще. Но, тут, уж, ничего не поделаешь, их присутствие здесь — торговый расчет. А это для продавцов — главное.

Зато о другой, самой многочисленной группе писателей, чьи книги занимают оставшуюся половину места на стеллаже «Современная русская художественная литература», стоит поговорить.

Такое впечатление, что эту «русскую» литературу «сделали» на Малой Арнаутской в Одессе. В эту группу входят Борис Акунин, Дмитрий Быков, Михаил Веллер, Виктор Ерофеев, Михаил Жванецкий, Юлия Латынина, Виктор Пелевин, Оксана Робски, Дина Рубина, Владимир Сорокин, Татьяна Толстая, Людмила Улицкая, Леонид Юзефович, Виктор Шендерович и другие. Словно по мановению волшебной палочки менеджеров по продажам, еврейские писатели разом-вдруг превратились в русских писателей, которые в наших книжных магазинах представляют русскую литературу. Смешно?.. Нет. Грустно. Дело тут не только в том, что в стране, известной великой русской литературой, магазины сегодня не хотят представлять произведения настоящих современных русских мастеров слова. Подчеркиваю: проблема в том, что книги еврейских писателей, продаются как издания русских писателей. Хотя творчество одних и других: как говорят в Одессе — две большие разницы.

Почему-то вспомнился опять же бородатый еврейский анекдот.

Сидят двое нищих. Перед каждым из них шляпа и картонка, на которой у одного написано: «Подайте бедному еврею», у второго: «Подайте бедному арабу». Одному подают лишь изредка, а у второго дела идут отлично. Сердобольный прохожий подходит к тому, возле которого табличка «еврей» и, бросив монету, говорит: — Слушай, ты бы надпись сменил, и у тебя бы дела пошли хорошо. Когда он отошел, «бедный еврей» поворачивается к соседу: — Ты это слышал, Изя? Он будет учить нас коммерции!»

Наверно, подобный трюк с продажей книг приносит магазину и представленным в группе авторам определенные дивиденды. Но такая ситуация — это чистой воды дискредитация русской литературы. И не потому, что одна литература лучше или хуже другой. Суть в другом. Нация – это не костюм с чужого плеча, который ловко можно подогнать по любому размеру и носить, как пошитый для тебя лично. Нации, со всеми их особенностями и своеобразием, на протяжении всего исторического развития человечества формируются всей окружающей их действительностью, приобретая те черты характера, которые потом генами передаются из поколения в поколение, как только каждой из них в отдельности, и никакой другой не присущие. В этом — проявление великой мудрости Господа, который создал все народы такими разными, а их художественные культуры — каждую особенной. Отчего и весь человеческий мир, представленный художественным творчеством всех наций так многоцветен и многообразен. И как ни старайся, никого не убедишь, что белый цвет — это черный, а черный — это зеленый. Так и русская литература не может быть литературой другого, не русского народа, или наоборот.

Понимаю, мне скажут, что, вот, мол, чуть ли не половина русских классиков имеет иностранное происхождение. Это давняя песня наших недоброжелателей. Мол, русские для творчества не годятся. Внешне всё, вроде бы, так и выглядит: предком поэта Гаврилы Державина был татарский князь Багрим (Ибрагим), в жилах Александра Пушкина текла арапская кровь Ганнибала, история рода Михаила Лермонтова начиналась от шотландского наемника Джорджа (Георга) Лермонта, дед со стороны отца Константина Паустовского, запорожский казак Максим Паустовский, из военного похода привез жену-красавицу турчанку Фатьму, его бабушка Викентия (Вицентина) Высочанская по материнской линии была полькой…

Но у этих «иностранцев» зарубежным было только происхождение. У многих из них оно осталось далеко-далеко в прошлом времени. А в своей жизни они были очень русскими людьми, бесконечно любившими Россию и русский народ. А их литературный талант, их патриотизм, великая любовь и преданность стране, русскому народу, его прекрасному языку вдохновляли этих прекрасных людей на создание бессмертных литературных произведений, ставших бесценным вкладом в российскую литературу.

Замечательный критик и публицист Виссарион Белинский о составителе «Толкового словаря живого великорусского языка» датчанине по происхождению Владимире Дале писал так: «К особенностям его любви к Руси принадлежит то, что он любит ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком. Как хорошо он знает его натуру! Он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком».

Таких людей в художественной культуре России было множество и всех мы их знаем, любим, помним, ценим и дорожим ими. Русские от кончиков пальцев ног до корней волос на голове, они талантливо и вдохновенно любили Россию.

Не зря замечательный русский художник Илья Глазунов по этому поводу любил повторять: русский — это тот, кто любит Россию и русских.

Так вот очень многие из представленных в магазинах своими книгами еврейские писатели, чьими книгами заполнены сегодня российские книжные магазины, этой самой любовью ни к России, где они родились, выросли, получили образование, ни к ее народу, в среде которого они творчески состоялись, не страдают. Да и живут они сегодня, кто в Израиле, Германии, Франции, Англии, Швейцарии или США. Некоторые живут и в Российской Федерации. А иные имеют по два, а то и по три гражданства. Но пишут-то они на русском языке, и читатель их здесь, в России. Здесь их основной заработок.

Тем не менее, вот что они говорят и пишут о русских людях и о своей Родине:

Людмила Улицкая: «Я русская писательница еврейского происхождения, воспитанная в христианской культуре. Сейчас моя страна находится в состоянии войны с культурой, ценностями гуманизма, свободой личности и идеей прав человека. Моя страна больна агрессивным невежеством, национализмом и имперской манией величия. Мне стыдно за мой невежественный и агрессивный парламент, за мое агрессивное и некомпетентное правительство, за руководящих политиков — сторонников насилия и вероломства, которые метят в супермены. Мне стыдно за всех нас, за наш народ, который растерял нравственные ориентиры».

Так и хочется спросить: за какой такой «наш» народ вам стыдно, Людмила Евгеньевна, за русский, израильский или какой-то другой?.. Нам за свой народ не стыдно. Мы им гордимся. Прекрасный, великий, талантливый, толерантный по отношению к другим народам, духовно богатый и трудолюбивый народ.

Но с этим определением не соглашается Дмитрий Быков: «Разговоры о российской духовности, исключительности и суверенности означают на самом деле, что Россия — бросовая страна с безнадежным населением. Глубокая уверенность в не качественности, неисправимости, исторической потерянности этого населения вообще свойственна спецслужбам с их демоническим презрением к гражданам. И надо сказать, основания для такого презрения мы им действительно даем, так и не выучившись эффективно противостоять их немудрящим разводкам. Большая часть российского населения ни к чему не способна, перевоспитывать ее бессмысленно, она ничего не умеет, и работать не хочет. Российское население неэффективно. Надо дать ему возможность спокойно спиться или вымереть от старости, пичкая соответствующими зрелищами».

Во-первых, не могу понять, кто такие эти «мы», Дмитрий Львович. А во-вторых, в своем высказывании вы не оригинальны. Бес, наверно, вас попутал, и вы восприняли как свое родное и близкое, сказанное министром пропаганды гитлеровского правительства Йозефом Геббельсом в 1942 году: «Русские — это не народ в общепринятом смысле слова, а сброд, обнаруживающий ярко выраженные животные черты. — Это можно с полным основанием отнести как к гражданскому населению, так и к армии».

Ну, его-то можно понять. К тому времени фашисты в Советском Союзе получили по зубам, и им ничего не оставалось, как лаять из-под ворот. А вам-то, вам не стыдно, Дмитрий Львович, что у вас такой кумир? Вы — еврей, представитель особо пострадавшей в войну нации, а он — фашист. Правда, несколько странный симбиоз? Так может и Холокоста не было?

А вот Татьяна Толстая о России: «Страна не такова, чтобы ей соответствовать!.. Ее надо тащить за собой, дуру толстожопую, косную! Вот сейчас, может, руководство пытается соответствовать, быть таким же бл…ким, как народ, тупым, как народ, таким же отсталым, как народ».

Это даже не базар. И, уж, точно не Привоз. Там даже оскорбляют остроумнее… Это же — что-то подзаборное.

Ну, и шедевр от бывшего «дежурного по России» Михаила Жванецкого: «Моя мечта — разравнять место, где была Россия, и построить что-то новое. Вот, просто разравнять…».

Да-а-а, еще один экспериментатор. Остроумец, «мечтатель», несколько десятилетий смешит Россию…

8 июля 1941 года начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Ф. Гальдер записал в дневнике свой разговор с Гитлером: «Непоколебимо решение фюрера сравнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов…».

Какое созвучие, какой унисон в мыслях еврейского писателя и замыслах фашиста №1. Впрочем, что я говорю. В ваших мечтах Вы, Михаил Маньевич, пошли дальше Адольфа Алоизовича, планы ваши масштабнее. Если фюрер хотел сравнять с землей только Москву и Ленинград, то ваша мечта — разравнять место, где расположена вся Россия. Грандиозно! И в то же время, мягко говоря, странно… Вы же, Михаил Маньевич, знаете, чем закончилась для фюрера и его прихвостней их авантюра, названная «Дранг нах остен». Вы же не польское правительство, чтобы не помнить об этом. Вы же воспитывались в советских учебных заведениях.

Еще привести высказывания «русских писателей» о стране и ее людях?..

Не стоит размазывать грязь и плевки на чистом и благородном лице.

Как ни крутись, но невозможно не признать, что эти наши самоиндетифицировавшиеся как русские писатели, если и любят Россию, то, уж, очень извращенной, странной и страшной любовью. В их русофобских словах — брызжущие фонтаном желчь, злоба, ненависть и презрение к русскому народу, к России. За что такая нелюбовь? Откуда эта животная ненависть? И в чем вина русских людей перед ними? Понять нормальному человеку невозможно. Воистину, « ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать…

Не хотелось бы думать, что все эти мерзкие выплескивания были задуманы, как некий маркетинговый ход, позволяющий привлечь к их книгам особое, повышенное, скандальное внимание покупателей. Слишком, уж, непотребно и цинично он выглядит. Впрочем, в любом случае ко всему вышесказанному этими писателями напрашивается вот эта цитата:

«1. Действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершенные публично, в том числе с использованием средств массовой информации либо информационно-телекоммуникационных сетей, включая сеть «Интернет», лицом после его привлечения к административной ответственности за аналогичное деяние в течение одного года, наказываются штрафом в размере от трехсот тысяч до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от двух до трех лет, либо принудительными работами на срок от одного года до четырех лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет, либо лишением свободы на срок от двух до пяти лет» (в ред. Федерального закона от 27.12.2018 N 519-ФЗ)

Да-да, это уже не публицистика, а документ, закон: УК РФ Статья 282. Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства.

Конечно, кто-то мог бы потребовать объяснений в суде у авторов этих высказываний, но у нас, ведь, за русофобию не судят — у нас за русофобию награждают! С русофобами высокопоставленные чиновники обнимаются, пожимают им руки, перед ними заискивают, с ними целуются, русофобам присваивают высокие звания, им преподносят ордена и медали «за вклад» — Бог знает, во что этот вклад и за что награды. А они великодушно и снисходительно эти награды принимают. Как принял в этом году «за большой вклад в развитие отечественной культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность» орден «За заслуги перед Отечеством» III степени… Михаил Маньевич Жванецкий. Ну, помялся немного, поначалу не пришел на вручение — очень хотелось выглядеть независимым. Но принял же орден на грудь, и, наверно, благодарил? По крайней мере, лицо его на фотографии вместе с Путиным выглядит вполне довольным, а его позвоночный излом в виде арки явно свидетельствует о признаках подобострастия в натуре награжденного. Позже в специальном письме украинским журналистам он отчитался за свой «грех» — почему разрешил наградить себя. Дескать, он, как и его папа-врач, принявший в Одессе орден Трудового Красного Знамени. Теперь наш смехач на всех интернетовских углах рассказывает, что на одной из «случайных» встреч президент сказал о нем: «очень добрый и порядочный человек…» Хотелось бы верить президенту…

А русские люди уже привыкли вытирать лицо после плевков этих «добрых» и «порядочных» людей и делать вид, что ничего не произошло. Мы же русские — по духу интернационалисты, мы же православные христиане. Нас так воспитали, да мы и по своей сути народ-гуманист. Злобы у нас ни к кому из них нет — много им чести. Живите, пишите свои книги, продавайте свой товар (кто же его у вас кроме россиян купит?). Жить-то за что-то надо. А вы же привыкли жить хорошо. Живите. Только вот не разводите вокруг себя грязь, мерзопакостность и вонь.

Утешая русских людей, говорят: да, не связывайтесь вы с ними. Мы и не связываемся. Да, и не секрет: попробуй, ответь на хамство как положено, тебя тут же обвинят: вот, хам, дескать, ему плюнули в лицо, а он, сукин сын, видите ли, драться лезет. Антисемит противный. Да он же русский националист.

И вот они, эти люди, представляют себя как русских писателей. Какое-то «Qui pro quo» получается, как говорили мудрые латиняне: один вместо другого; путаница, неразбериха и полнейшее недоразумение. Мягко говоря.

Особенные усилия, чтобы, поддержать эту категорию писателей прилагают работники книжной торговли. Помимо выставленных их книг на стеллаже «Современная русская художественная литература», они собирают экземпляры их изданий еще и в отдельную экспозицию, поместив ее в уголке торгового зала, крепят над ними табличку, не более и не менее как с надписью: «Современная русская классика». Сам видел такие таблички в трех, а может они есть и в большем количестве магазинов.

И это ничего, что авторы имеют с русской литературой весьма отдаленное родство, и, что словосочетание «современная классика» безграмотно, звучит и воспринимается примерно как «современное прошлое». Зато можно порадеть родным человечкам.

Ладно бы только книготорговцы занимались назначением в классики, так в этом деле преуспели и нынешние литературоведы. Не стал дожидаться результатов апробации временем творчества Беллы Ахмадулиной, а властью телеведущего назвал ее в передаче «настоящим современным классиком» известный литератор Игорь Волгин. Да и в премии «Ясная Поляна» какое-то время существовал раздел, который так и назывался: «Современная классика». В 2017 году члены жюри назначили современными классиками Владимира Маканина и Андрея Битова. Позже этот раздел из премии почему-то исчез. Может, все-таки решили, что не дело жюри литературной премии утверждать писателей в этом высоком звании?

В общем, получается, если верить данным Роспечати и визуальным, так сказать, исследованиям книжных московских прилавков, настоящих современных русских писателей в нашей стране можно перечислить по пальцам одной руки. Никаких талантов на Руси не осталось, книг писать некому. Надо призывать варягов для возрождения русской литературы.

А что, помню одного замечательного азербайджанского композитора, прекрасного человека, с которым мне довелось давным-давно встречаться. Он рассказал, что его приглашали не то в Алжир, не то в Тунис для создания их национальной оперы. Он ее и написал. Так может и нам надо нанимать мастеров искусств и литераторов (лучше китайцев, они добросовестны, работящи и ответственны) или, в конце концов, заключить с Израилем официальный договор о привлечении их русскоговорящих граждан и гражданок к поддержанию и развитию русских искусства и литературы (что сегодня и делается по собственной инициативе)? Им же еще мамы и бабушки в детстве говорили: дескать, учись, Боренька, хорошо, русским писателем станешь. А им и гонорары хорошие платят, и меховые шапки распределяют, и за границу они ездят. Может, поэтому же, узнав, что во Франции к евреям относятся не должным образом, наш президент сделал широкий жест и пригласил их жить в России. Дескать, у нас в России в культуре свободных мест много. Такие, вот дела… По крайней мере, на договорной основе такое взаимодействие было бы честнее.

А между тем, у нас своих, русских, писателей не так и мало. В существующих в стране по некоторым подсчетам 27 Союзах писателей сегодня больше или меньше 120 тысяч человек, что в четырнадцать-пятнадцать раз больше, нежели когда-то их было в Союзе писателей СССР. Союзы плодятся как кролики, некоторые представляют собой творческий коллектив по пять или 10 человек. Это же надо! – Если выпустить соответствующий справочник со всеми фамилиями и адресами членов всех союзов, понадобится добрых толстых томов 15! Представляете? Целое собрание сочинителей. А вы говорите, нет русских писателей. Там же их полно.

И это еще не все. К этим писателям надо добавить чуть ли не миллион человек, публикующихся на интернетовских Порталах «Стихи. Ру», «Проза. Ру» и на прочих. А еще в Союзе журналистов 100 000 человек (некоторые книги пишут).

Что не все эти пишущие — гении, это и дураку понятно, но, если в этом нагромождении «талантов» хорошенько поискать, кто знает, кто знает…

А мы говорим, что иссякли в России писательские дарования. Их великое множество. Но где они? Нет их книг на полках магазинов. А нет книг русских авторов на полках магазинов, нет и русской литературы.

Половина всех существующих сегодня в стране издательств приходится на Москву. Выход книжки в столице делает ее более значимой, более заметной. Вот только попробуй, эту самую книжку, опубликуй. Если сумеешь дозвониться в одно из этих заведений, уныло-безразличный голос его работника сразу не оставит вам никаких надежд. В лучшем случае скажет, что надо прислать пересказ содержания вашей книги, а в худшем, выслушав сбивчивый от волнения, непоследовательный пересказ по телефону, голос тут же, не раздумывая, наотмашь заклеймит вашу просьбу железным словом «неформат». Не читая и не видя дорогое вам творение в глаза. И такая ситуация почти в каждом издательстве. В лучшем случае, будто оправдываясь, особо совестливые редакторы, скажут вам, что план на нынешний и следующий год составлен, утвержден и, как говорится, «мест нет».

А без своей выпущенной в свет издательством книги, ну, какой ты писатель. Конечно, все энергичнее становится разговор об электронной литературе. Пусть будет и она. Никто не против — многие «за». Но кто из писателей у нас стал знаменитым после выхода его книги в электронном виде? Может и есть такие, так это же исключения, они и существуют для того, чтобы подтвердить правило. А правило, как в песенке «У попа была собака»: ты становишься писателем, если у тебя есть твои книги, а они могут быть, если их выпустят издательства, а те издадут их, если магазины будут их продавать, а те, опять же будут брать книги для продажи, если их будут покупать читатели, а читатели будут покупать, если их напишет автор, а автор напишет книги, если их выпустит издательство, а издательство… В общем, так и сдохнет песик…

Особенно ограничены в возможностях публиковаться наши молодые авторы. Я не говорю о юношах или девушках обеспеченных, для которых деньги — не столько проблема добыть их, сколько, куда их потратить. А я говорю о нормальных талантливых неимущих или малоимущих молодых людях, которых Бог наделил талантом, но почему-то забыл обеспечить их деньгами. Издательству эти молодые и даже очень талантливые не очень-то и нужны. Допустим, издатель выпустит книгу начинающего автора за свой счет, и что? Какую выгоду она ему принесет? Да никакой. Начинающего автора еще надо выводить в мир, «раскручивать», рекламировать. А эта компания, вон, каких денег стоит. Подумает-подумает издатель, почешет затылок, подсчитает денежки — плюнет, да и махнет рукой: а, ну их, этих молодых…

Нет-нет, формально о молодом писателе у нас очень даже заботятся — и государство, и Союзы писателей всех видов и составов. Роспечать на своем официальном сайте проводит примеры разного рода семинаров, форумов, конкурсов, которые проходят под его руководством, оно ведет системную работу по подготовке молодых дарований на базе «Всероссийской школы писательского мастерства». В целях поиска творчески одарённых детей и подростков Роспечать даже организовала литературный конкурс «Класс!». И Союз писателей РФ ежегодно проводит совещания молодых авторов, литературные фестивали и прочее. Делают что-то, и хорошо, что делают. Но я, как в русской поговорке — черт свое, а поп свое: отдай мою молитву — всякого писателя, молодого, старого или среднего возраста, или вовсе без возраста, читатели ценят по его книгам. Есть у него книги, их читают — он писатель. Нет у него изданных книг, значит, его не читают и не знают. А раз не читают, тогда, какой же он писатель.

Вот и молодых творцов: учат, учат, готовят, готовят к писательскому мастерству, а печатать их произведения… разве что для демонстрации заботы о них — парочку произведений в журнале опубликуют или выпустят одну книжку (это еще неплохо). Поэтому главной для молодых писателей была и остается задача не участие во всех этих мероприятиях, которые проводят покровительствующие молодому творцу организации, а публикация его произведений. Эта проблема в работе с молодыми авторами — главная. И эта главная — безнадежно не решаемая. Почему? Да потому что ее никто не решает. Это как о неуловимом Джо: он неуловим потому, что его никто не ловит. Вот и получается: у нас же рынок — кто что хочет, то печатает, продает, а не хочет, не печатает и не продает. Никого не заставишь делать то, что он не хочет. Есть выгода — будем с этим автором работать, нет выгоды — не будем. Жизнь, понимаете, ли, такая. Так и стоят стопками где-нибудь в маленькой прихожей книги удачливого молодого автора: он нашел деньги и его детище опубликовали! Но на распространение денег у него нет. Вот и дарит он книжку родным, близким, знакомым. А их у него: один, два, три, четыре, пять… А еще знакомый и такой нужный врач, а еще в автосервисе слесарь, а еще… Вот и все читатели.

Да, что говорить о молодых. На столичных прилавках нет книг ныне живущих и пишущих свои произведения прекрасных русских писателей Владимира Крупина, Виктора Лихоносова, Владимира Личутина, Виктора Потанина, поэта Станислава Куняева… А это же великолепные мастера слова. Это настоящие большие русские писатели. А значит — националисты. И больше того, они же еще и советские писатели. Ну, это, уж, совсем… Расцвет их таланта, творчества пришелся на советское время, а это в глазах нынешней либеральной власти — о-о-чень большой минус.

Ныне уже покойный писатель, критик и литературовед Владимир Бушин в своем интервью или в статье написал о том, что Чубайс, когда его через много лет после переворота спросили: «Что же вы предприятия продавали за три процента реальной стоимости? Куда спешили?» Он очень интересно ответил: «Нам это было безразлично. Нам надо было как можно скорее ликвидировать все советское и построить новое, капиталистическое. Так что мы на этом этапе экономической выгоды не преследовали».

Да, не любит Чубайс ничего русского, как и советского. А у нас, ведь, весь народ был советским. Но, что не любит Чубайс, то все остальные либералы ненавидят. В общем, советское ликвидировали, а вот «нового», капиталистического — да и просто важного и нужного ничего не построили. К тому же, бессовестно и подло стараются разорвать связующую нить времен, представляющую и литературу, и всю русскую национальную культуру. Поэтому и нет на столичных прилавках книг писателей и поэтов Федора Абрамова, Михаила Алексеева, Василия Белова, Юлии Друниной, Анатолия Иванова, Юрия Казакова, Юрия Кузнецова, Валентина Катаева, Станислава Куняева, Леонида Леонова, Михаила Луконина, Евгения Носова, Сергея Орлова, Владимира Солоухина, Ивана Стаднюка, Николая Старшинова, Алексея Суркова, Александра Твардовского, Василия Шукшина, Варлама Шаламова… Можно перечислять имена бесконечно и это будет только малая толика творцов золотого времени русской литературы советской поры. Вся «вина» их перед либералами в том, что они творили в ту пору. И прекрасно творили. Поэтому и виноваты. А виновных наказывают: в современных магазинах их книг нет или же, если и встречаются, то очень редко. Зато есть книги Василия Аксенова, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского, Владимира Войновича, Сергея Довлатова, Евгения Евтушенко,… Новым поколениям внушается, что именно эти поэты и писатели истинные представители того времени, которые боролись с режимом и творчеством своим утверждали нынешнее время. А те, русские писатели и поэты — так, идеологические киборги. Хотя на самом деле все наоборот. Агрессивная и беспощадная либеральная идеология, словно хамоватый и неблагодарный кукушонок в чужом гнезде, выбрасывает из него законных, прописанных в этом жилище, птенцов. А в Конституции РФ утверждается: «В Российской Федерации признается идеологическое многообразие. Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». На самом деле, идеология  у нас либеральная, она же стала государственной. Она повсюду и во всем.

Я говорю не в защиту русских советских писателей и поэтов. Они ни в какой моей защите не нуждаются. Достойно исполнив свою высочайшую миссию — служения народу, и творчество их, и сами творцы навсегда останутся в памяти русских людей, как бы пренебрежительно не относились сегодня к ним в нынешнем государстве. Придет время и все станет на свои места. Вновь будут печататься книги Юрия Бондарева, Валентина Распутина, Леонида Леонова, Николая Тихонова, Александра Фадеева, Федина и всех других… Их будут читать, изучать и «проходить» в школе. Разве что «жить в это время прекрасное»…

А пока что самым издаваемым автором художественной литературы в России уже много лет является Дарья Донцова. Общий тираж её книг, выпущенных только в 2018 г., составил 1053,0 тыс. экз. Есть еще Татьяна Устинова, Татьяна Полякова и много других представителей жанра детектива.

Масса вопросов сегодня к выпуску и распространению книжной продукции в стране. Например, что можно ответить на вопрос: почему нет в московских книжных магазинах в продаже книг писателей из провинции? В советское время творческий путь многих писателей начинался далеко от столицы, на севере или юге, западе или далеком востоке, еще чаще в центре России. В издательствах, которые были рассредоточены по многим краям и областям необъятной Родины, выходили первые книги молодых авторов. В некоторых столичных издательствах были открыты молодежные редакции, где, как правило, и проходило посвящение провинциального автора в состояние профессионального писателя. Сведения о лучших книгах провинциальных авторов, а вслед за ними и о них самих, без особых задержек становились достоянием столичных читателей, столичных литературных критиков. В стране появлялось новое, достойное внимания имя нового литературного таланта. Сегодня редко у кого в Москве есть сформированное представление о том, что происходит в литературном Иркутске, литературном Новосибирске или даже в более близких — Ставрополе и Краснодаре: какие там выходят книги, какие имена появляются… Там идет своя, неизвестная столице, литературная жизнь. Может, очень трудная, где-то скромная, а где-то и яркая. Книги из провинции на столичный прилавок попадают очень редко — не формат. Их творчество не отвечает гламурным требованиям нынешних издателей и книготорговцев, да и многих читателей. А значит, пусть себе местные писатели варятся, где и варятся — в своем региональном котле. Там им и место. Дескать, эту окаянную Россию давно пора разодрать на кусочки. Так легче с ней бороться.

Невозможно найти в Москве издания писателей из российских автономных республик. Как, думаю, не найдешь и книг русских писателей в автономных республиках. Хотя в советское время в стране были хорошо известны своим творчеством дагестанец Расул Гамзатов, кабардинец Алим Кешоков, калмык Давид Кугультинов, башкир Мустай Карим, чукча Юрий Рытхэу, алтаец Бронтой Бедюров?.. А еще сколько их… Это были всесоюзно почитаемые творцы. Кто сегодня даже в России знает современных писателей автономных республик? Либералы и либеральчики всех мастей добились-таки своего: у нас нет единой отечественной литературы. Все сидят по своим национальным и территориальным  норкам, не особо задумываясь — а что происходит в литературном мире соседей. Зато у них есть свой национальный Союз писателей. И не один.

А почему на наших прилавках нет литературы бывших советских республик? Мы же ничего не знаем, чем живы литературы Беларуси, Кыргызстана, Узбекистана, Туркменистана, Молдовы, еще недавно такие дорогие и близкие нам. Мы что, забыли о том, что не они ушли от нас, а мы их оттолкнули от себя? Помните в «Маленьком принце»: мы в ответе за тех, кого приручили. Что-то никто не набивается в ответственные за этот просчет сегодня. А надо исправлять ситуацию.

Можно было бы сказать, что хорошо издаются и продаются книги русских классиков ХIХ века, их книги можно купить в разных сериях, отдельные тома, и сборники, но в основном это авторы, которые входят в школьную программу. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Чехов… А кто и когда будет, и будет ли, переиздавать книги Белинского, Писарева, Добролюбова, Писемского, Чаадаева, Страхова (это о нем Лев Толстой сказал: «Одно из счастий, за которое я благодарен судьбе, это то, что есть Н. Н. Страхов»), Аполлона Григорьева, А.С. Хомякова, И.В. Киреевского, А.В. Дружинина?.. Вряд ли переиздание их принесет огромную прибыль издателям, но они, ведь, нам, читателям необходимы. Это же замечательные русские литераторы, их творчество — наше бесценное духовное богатство. Молодой человек может пока еще познакомиться с их произведениями в городской библиотеке или в каком-либо домашнем собрании, если эти книги из него не выбросили на помойку как ненужные.

…В общем, почему? почему? почему?.. Можно «почемучкать» до морковкиного заговенья, но кто же все-таки должен отвечать на эти и подобные им вопросы?.. А вот тут вспомним того самого рэбе, который сказал любопытному мальчику: «Неужели ты хочешь променять такой хороший вопрос на совершенно скучный ответ?»

Ответ действительно, чрезвычайно скучен. При советской власти книгоиздание было результатом масштабной политики государства по духовному совершенству человека. Книгопродажу тогда справедливее было бы назвать распространением. В то время книга воспринималась как источник знаний, величайшее творение человеческого разума и в то же время его хранитель. Тогда в понимании советских людей она была связана с высочайшей миссией образования и воспитания человеческой личности, поэтому она и существовала на священном пьедестале всеобщего почитания.

В нынешнее время она превратилась в самый банальный товар, производство которого существует исключительно для обогащения владельцев книжного производства и для реализующих ее на рынке продавцов. У каждого издательства и у каждого магазина своя политика, но цель их всех и каждого в отдельности — собственная прибыль. Они пальцем не пошевелят, если это шевеление не отразится на их кошельке. Мы освободились от идеологического пресса, и попали под диктат издателя и продавца. Выиграл от всех этих преобразований читатель? Не думаю. Выиграл ли писатель? За очень малым исключением — нет. Выиграло ли государство? Конечно, нет.

Да, прав был прав замечательный французский поэт Поль Валери: будущее уже не то, что было раньше…

Мир перевернулся. Наш мир перевернулся. Вместо того, чтобы твердо стоять ногами на земле и с высоты своего духовного роста видеть данную нам Господом окружающую красоту, поставленному на уши человеку сегодня ничего кроме окружающей его внизу грязи не доступно. Почему? Причин тому много. Но…

Будем оптимистами и в утешение скажем сами себе: ничего, что у нас грудь вогнутая, зато спина колесом.

Но, господа, мы же особенные. Мы, в своей основе еще советские. Чтобы там не говорили о том времени, но там было и плохое, и хорошее. Сегодня нам надо брать и использовать хорошее.

Процесс развития литературы в те времена был чрезвычайно продуктивным, а уровень развития книгоиздания — высоким.

Литературное творчество было доступно самым разным слоям населения. Среди громких писательских имен того времени были люди, написавшие свои первые произведения, работая на колхозных полях, в заводских цехах, пребывая на студенческих скамьях, на службе в Красной, а позже в Советской Армии. Художественное творчество не было уделом узкой, как тогда определяли его, межклассовой прослойки интеллигентов. Литература, действительно, выходила из народа и возвращалась к нему — одному из самых читающих в мире народов, находя у него живейший отклик и понимание.

Книги материально были доступны и школьнику и студенту и всем, кому они доставляла настоящую, подлинно высокую радость общения. Существовала огромная сеть издательств, в которых (особенно в столице) работали высококвалифицированные сотрудники. Каждая рукопись, поступившая в них, внимательно рассматривалась редактором, и при определенной степени годности, передавалась рецензентам, высококлассным специалистам, решавшим ее дальнейшую ее судьбу.

Обычным делом был тираж книги сто тысяч экземпляров. Но и он не всегда удовлетворял спрос на то или иное издание.

Вышедшие в столице книги, в короткий срок доставлялись в самые отдаленные уголки нашей страны. Оттуда неслись товарняки, в которых лежали книги, предназначенные для столицы. Издавались не только книги, которые легко и быстро раскупались, печатались издания, которые были нужны стране. Только в одном издательстве «Советский писатель» выходило свыше семисот названий книг. Это более чем выпускают сегодня с десяток, а то и больше иных современных издательств. А еще, ведь, были крупные издательства «Художественная литература», «Молодая гвардия», «Политиздат», «Современник». Может и поэтому был так высок уровень советской науки и культуры.

Конечно, издавалось немало так называемой «макулатуры», литературы не очень нужной, но обязательной. Но, думаю, что ее было меньше, нежели ее выпускается сегодня. Не обижены были авторы. Если рукопись принималась, издательство с автором заключало договор, ему выплачивался аванс, после выхода издания в свет он получал другую часть вполне достойного гонора. Риск распространения на себя брало государство.

Книгоиздание в том виде приносило стране огромную прибыль.

Почему бы и не  использовать свой собственный опыт.

А что касается частных издательств, так у нас же работают частные и государственные театры. И это не мешает их взаимному существованию. А российское кино так и вовсе прекрасно живет за счет государства: деньги получает, а фильмы в кинотеатрах зрители смотрят голливудские. Американское кино заполонило и телевидение.

Так почему бы не вернуться к той, советской системе, и открыть в столице и регионах страны государственные издательские центры, которые бы выпускали важные и нужные для страны книги. Находятся же государственные средства для театра, музыки, кино, цирка, телевидения, радио. Почему бы не найти их для поддержания русской литературы и отечественного книгоиздания?

И, наконец, о самом главном: литература потеряла читателя. И тут надо думать о необходимости программы по ликвидации «не чтения». Она сегодня нужна, как некогда нужен был ликбез. Но это — особый разговор…

(https://ruskline.ru/analitika/2020/05/29/ulybka_cheshirskogo_kota)

«…Славная была девочка эта Бэла!..»

(М.Ю. Лермонтов)

«…Мимика няшной девушки Беллы так полюбилась общественности…»

(Ричард Семашков)

 

 

Восьмого сентября на портале «Свободная Пресса» появилась (и не запылилась) заметка неизвестного мне музыканта и публициста Семашкова с редким аристократическим именем Ричард. Называется она так: «Девочка Тик-Ток: Как мы пропустили популярную девушку из ВМФ США» (https://svpressa.ru/society/article/275447/).

Заголовок сочинён явно в духе «новейшего» времени и интеллекта: «Иди туда — не знаю куда, принести то — не знаю что».

В общем, я, заинтригованный больше не названием, а подзаголовком: «Почему важно замечать теневые американские тренды, которые пока что невозможны у нас», прочёл текст автора, неподдельно возмущённого невежеством отечественных журналистов:

«Живёт в США девушка по имени Белла Поарч. Ей 19 лет, она американка филиппинского происхождения, служит в ВМФ.

Звучит здорово, согласитесь.

Недавно она сняла ролик, в котором гримасничает под трек «M to the B». Песня ничем не примечательна, и смысл в ней приравнивается к нулю, однако мимика няшной девушки Беллы так полюбилась общественности, что теперь она стала абсолютным рекордсменом в Тик Ток.

Больше 300 миллионов просмотров под видео, почти 30 миллионов лайков, а на её аккаунт подписалось уже более 15 миллионов подписчиков.

Ещё раз: девушка просто немного покачала головой в такт песне в свободное от работы в Военно-морских силах время.

Трек этот беспонтовый, кстати, стал благодаря Белле звуком для челленджа в Тик-Токе в большинстве стран.

Даже по самым скромным подсчётам, за одно такое видео благодаря отчислениям Тик Ток для блогеров Белла получит в пересчете на рубли более 7 миллионов.

А вы сколько подняли за это карантинное лето?..

…Однако наши СМИ всё равно не успевают воспринимать настигшую реальность, и новость про девочку Беллу проходит мимо их ушей.

Практически никто не написал о том, что на самой актуальной на данный момент площадке случился новый рекорд.

Удивляться тут нечему»…

Я всё-таки удивился, но, посчитав, что не прилично превращаться в ретрограда, – набрал-таки в строке Яндекса иноземную фамилию…

М-да, «настигшая» меня реальность превзошла самые удручающие ожидания – американская «няшная девушка» и одновременно обладательница диплома ветеринара и военнослужащая ВМФ США продемонстрировала за несколько секунд феерическое по «содержательности» и вполне подростковое и «прикольное» по форме кривляние под примитивнейшие аккорды…

Я искренне рад за Военно-Морской Флот великой Америки: теперь я знаю, что бояться его – значит, себя не уважать.

Однако как быть с «львиным сердцем» Ричарда, поучающего скопом всю журналистскую братию? Неужели мы и впрямь так безнадёжно отстали от жизни и прогресса?

Перечитал заметку ещё раз – и нашёл ключевую фразу, из которой просто фонтаном бил источник предельной эмоциональности автора: «Белла получит в пересчёте на рубли более 7 миллионов»…

С каких это пор зависть и сребролюбие стали «актуальной и реальной» новостью?

Скучно, скучно, господа…

Нет, я лучше на досуге перелистаю Гоголя и Лермонтова, а на работе вместе с начинающими журналистами буду вчитываться в строки статей академика Глазьева, публициста Делягина и многих-многих других, не подозревающих о «рекорде» смазливой, но инфантильной, несмотря на свои миллионы, американской девчонки с прекрасным именем Белла.

Хотя… Может, всё-таки, я безнадёжно стар и мне надо заранее купить веник и совок для песка, пока ещё не скрипящего в коленях?

На всякий случай я постучал по клавишам и задал в вездесущем контакте вопрос четырнадцатилетнему сыну (переписку цитирую полностью, без исправлений, но скрепя сердце – из-за досадных ошибок неуча):

«Привет! Скучаю. Видел в тик-токе Беллу Поарч? Как тебе?»

Ответ пришёл почти сразу:

«Дебилизм достиг придела… Не лезь в tik tok а то мозг сломаешь)

   Всё, сынок, больше не буду!..

 

(http://rkuban.ru/archive/rubric/publitsistika/publitsistika_3507.html)

СОЕДИНЯЙТЕСЬ!..

Летняя ночь, а в ней, над землей собрались  поющие звезды. Поют нежно и осторожно. И все, как одна, что-то таинственно обещают. Слушаешь их и веришь: там у них, как и у нас на земле, продолжается жизнь. Слов, разумеется, мы не слышим, но мелодия так и льется. Мелодия  чистоты. Она  колдует и поднимает в груди волнение.

О, звуки неба и звуки сердца! Соединяйтесь! Во имя того, чтоб душа  играла. И не когда-нибудь, а сегодня в разгаре ночи, именно в те минуты, когда на русских лугах поспевают   травы и, где-то в них, перекликаясь, ищут друг друга  молодые коростели. 

                                     ДЕНЬ ИЛИ ВЕЧЕР

Безлюдный край. Болото.  Лес, как пустыня. Даже нет зверей. А где и есть, он робок и уныл. Когда-то было здесь гулянье глухарей. Паслись сохатые. Играли зайцы.  Ну, а теперь?

Прощай, березовая роща. Была – и нет. Остались от нее лишь пни.  А рядом бор, где пробежал свирепый пал, и сосны стали чёрные, как папуасы. Не оттого ли  солнце в трудной думе: кого и радовать ему?

День превратился в вечер, а в нем бегущая, как призраки, толпа теней. За нею — незаметный  ангел. Как будто он  с невидимой трубой. Секунда – и раздастся трубный глас.   Кому его внимать?

Обиженной  земле. Дабы она  стряхнула с себя  хмурь,  и  став такой, какой ей быть не в лживых обещаниях и снах, а наяву, как есть, под солнцем родины, которому  сиять и греть.

                                         СИРОТКА

1995 год. Лето. Вологда. Среди гуляющих по улицам людей я вдруг увидел девочку в цветастой тюбетейке. На узких плечиках – потрепанная шаль. В руке  — коробочка, куда бросают мелкие  монетки.

— Такая грустная? Откуда? – спрашиваю ее.

Чуть раздвигает уголочки губ:

— Из Грозного.

— И с кем ты тут?

На остренькое личико ложится тень. Молчит.

Я понимаю, что передо мной на каменном крыльце универмага с коробочкой в руке, куда бросают тусклые монетки, не просто девочка, а девочка-сиротка с мертвым сердцем, через которое проехала  война, оставив маленькую в этом мире,  как в ночи, где ничего не видно. Но все равно идти куда-то надо. Всего скорей туда, куда идти нельзя.

 

                                                   ГОЛОС

 

Возвращался из нежилой деревни в жилую. Ночью. Шёл лесом. Украденную икону нёс под полой брезентового плаща. Выходя из лесу, увидел ворона на вершине сосны. Померещилось, будто ворон сидит на кресте, и хриплый грай   его, что свергнулся  с  сосны  на землю,  был страшнее, чем голос с неба.

 

                                           ДАЛЕКИЙ СТУК

 

          Нет семьи последнего Государя. Но есть ужасное волнение, с каким намеченная к смерти плоть цепляется за жизнь, хватая тот прелестный воздух, без которого она – ничто. И этот воздух с его тленом, скорбью и расправой остался в моей памяти, возможно, потому, что он вместил в себя историю России и нынешнее время, и меня, к кому в минуты  потрясающих раздумий подходит отдаленный стук замученных сердец, с которым в тот жестокий день ушла семья последнего Государя. Ушла, как по утрам уходит ночь, цинично обнажая в трепетных лучах зари развернутые тени тех, кто убивает.

                                                      КОПЬЕ

 

Ветер дул  в спину, поднимая нас вместе  с пылью и щепками  над дорогой. В калитку двора мы не вошли, а влетели. Влетела во двор на наших затылках и водяная стена. Ах, какой  это был настигающий ливень!

Мы – это стайка ребят, ловивших в Сухоне рыбу. Все мы были из тех небогатых семей, где работала только мать. Поэтому мы и старались – готовы были все утро глядеть на пробочный поплавок, чтобы выловить нашу рыбу. И вылавливали ее. И когда приносили домой нанизанную на ветку связку ельчиков и сорожек, матери наши  глядели на нас благодарственными глазами и улыбались: «Опять-то будет у нас уха! Завидуйте, люди!»

Однако  сегодня не повезло. Не успели закинуть в реку наши удочки, как поднялся  свирепый ветер.

До домов своих мы  добежать не успели. Стояли под кровлей  чужого крыльца, пережидая бурную непогоду.

Вой ветра и хруст  ломаемых веток  с каждой минутой все разрастался и разрастался. Качалась, вся, перегнувшись, черемуха над оврагом. На маленьком доме через дорогу  прыгнула вверх оторвавшаяся доска. Чья-то порывистая клешня схватила с дороги  зеленую лужу, с треском швырнув ее на забор. Тучи неслись, пытаясь столкнуть на своем пути кирпичные трубы.

        И вдруг в тесноте несущихся туч, пересекая все небо, сверкнуло. Стояло шумливое  лето 44-го года. И очень уж нам хотелось, чтобы сверкнуло не жало молнии, а копье. И чтобы оно было точным и долетело до  логова главного ирода чёрной войны, угнездившегося в Берлине. Ангел, швырнувший копье, стоял где-то рядом, а может, он был среди нас. Нам, мальчикам, чьи отцы воевали с фашистами, было по 8 и 10 лет. Потому и летело наше желание, как копье, востриё которого обещало возмездие и победу.                                                        

                                                         МИЛЛИОН

         Жизнь и смерть. Между ними невидимо тонкая, как паутинка, ниточка-связь. На котором году она оборвется? Если б знать…

          Нет. Не надо нам скорбных знаний, от которых бледнеет душа. Человек потому и бывает, беспечен и рад, что не ведает, сколько шагов у него в этой жизни осталось. Миллион. Или только один?

 

                                             РЯЗАНСКИЕ БЕРЕЗЫ

Есенинская Русь, как матушка в старинном сарафане. Идет по тропкам с батожком. Куда? К кому?

Прошла уже по всей земле, где избы, рощи и поля. Всё ищет сына, который,   заблудился и  с надеждой ждет, когда его  найдут.  Чтобы опять, как  вольному певцу,   вернуться в отчий край.   Не оттого ли  и трепещут крапчатой листвой рязанские березы, летает иволга     и чей-то  новый голос  прославляет родину и Русь.                            

 

Святая Русь и в XX веке не погибла! Она жила в глубинном самочувствии русского народа, душа которого осталась живой, несмотря на все адские перепутья новейшей истории. Произведения наших писателей свидетельствуют об этом.

Александр Александрович Романов в 90-е годы с возмущением

протестовал против огульного очернения нашей жизни советского периода: «Это было в эпоху коммунизма» —  так, похихикивая, говорят уже о годах, прожитых нами». И далее писатель поясняет, почему он против осмеяния этих лет: это было  время, когда жили и творили наши писатели-подвижники русской литературы, смелые и мужественные люди: «…О годах, прожитых вместе с Шолоховым и Твардовским, а если взглянуть поближе к нам, то вместе с Фёдором Абрамовым, Александром Яшиным, Сергеем Орловым. Уж этих-то мужественных и талантливейших людей никак не упрекнёшь в раболепии или в слабости духа. Они были из кремнёвой породы. Жили своим умом. Горели своим огнём. Шли к людям с добром. И рано оборвались их жизненные пути …» [1: 282-283].

Слов «Святая Русь» почти не встретишь в поэзии второй половины  XXвека, однако многие поэты относились к России как к самой главной для них святыне.Александр Александрович Романов вспоминает начало  эпохи чудесного воскресения Руси:

«Вспомнилось мне, как однажды вечером (10 июня 1988 г.) слушал я по радио праздничный концерт из Большого театра, посвящённый 1000-летию крещения  Руси. Какая музыка, какое пение! Больше трёх часов сидел, не тронувшись с места, всё слушал, слушал, — и всё было мало! Кажется, впервые душа соприкоснулась с музыкой веков и обрела простор милосердия, покаяния и небесной чистоты. Как я жалел, что моя мать не дожила двух годов до этого дня, когда голос Русской Православной Церкви зазвучал по всенародному радио, и вся Россия на эти три часа превратилась в немыслимо огромный и образно засиявший храм нашей тысячелетней Веры! Как бы счастливо плакала мать и крестилась, и замирала исстрадавшейся душой своей от света долгожданного праздника!..» [1: 284].

В те торжественные минуты возвращения к Богу А.А. Романов глубоко проник в самую суть православного самосознания русского человека:

«Да и сам я, уже седой человек, слушая духовную музыку, проникся неведомой дотоле глубиной и высотой нравственного самопознания, ощущая, как теснятся во мне сумерки заблуждений и как пресветло – радостно вливается взамен откровение земли и неба, человека и Бога, мига и вечности» [1: 284].

Не забыл писатель и самого важного в нашей православной вере – покаяния и  исповеди, без которых невозможно очищение души и её возрастание, и без которых у нас нет возможности приобщиться к Святым Христовым Таинствам. А.А. Романов пишет:

«Во мне возникло страстное желание покаяться в ошибках, которые уже были забыты, а тут вновь открылись во всей своей неприглядности; стать добрее, терпимее, милосерднее к людям …

         И подумалось мне: христианская исповедь и молитва – это вечное развитие души к лучшему своему состоянию, это бесконечное самоусовершенствование человека, его каждодневный духовный рост в высоту добра, совестливости и житейской праведности …

         Я слушал духовную музыку и плакал радостно, просветлённо, самоукоризненно…» [1: 284-285].

В древнюю Вологду в эпоху возрождения Православной Веры вернулся колокольный звон. А.А. Романов посвящает этому событию своё стихотворение  «Колокола»:

                                   Звон вечевой, извечный

                                   Замкнули на замки

                                   И ложью, как увечьем,

                                   Связали языки.

 

                                   Но время шло… Расторглась

                                   И расточилась мгла.

                                   Слышь – будто правды возглас –

                                   Гудят колокола1

 

                                   В сознанье нашем тусклом,

                                   Как вихри в тупике,

                                   Поют на древнерусском,

                                   Забытом языке.

 

                                   В порыве удивленья

                                   Кипят у стен седых

                                   Людские поколенья,

                                   Не слышавшие их.

                                   …                                                                   [1: 109]

Поэт создаёт поэтический образ родной Вологды как города святорусского, основанного в древности преподобным Герасимом:

Изначальная Вологда

                                   Над рекою взросла.

                                   Из секиры и молота,

                                   Топора и весла.

           

                                   У монаха Герасима

                                   Крест потел на груди:

                                   Что ни ель, то орясина  —

                                   В небо храм возводи!

 

                                   Он с мужицкойупрямостью

                                   Выбивался из сил

                                   И с молитвенной радостью

                                   Подвиг свой завершил.

 

                                   Вот по зареву красному

                                   Выплыл с церковки звон.

                                   Шли молиться к Герасиму

                                   Люди с разных сторон.

 

                                   Осенял их двуперстием

                                   И молиться учил.

                                   И в оконца божественно

                                   Проливались лучи.

 

                                   Стихли черти и лешие,

                                   Освятились пути.

                                   По всему побережию

                                   Стали избы расти…

 

                                   Так и ширилась смолоду

                                   Над рекой слобода,

                                   Чтобы вырасти в Вологду

                                   Для молитв и труда.

                                   …                                [1: 110]

Лики          Святой Руси поэты прозревают не только в истории отечества, не только в природе, но и в людях – своих современниках. Вологодские писатели создали целую галерею образов простых тружеников-крестьян, сохранивших в своих характерах и судьбах православные нравственные основы. Это терпеливые, мужественные, правдивые герои Василия Белова, Ольги Фокиной, Александра Романова, Александра Цыганова и других. Так, в героине стихотворения А.А. Романова «Божатка» мы узнаём своих родственниц старшего поколения – жительниц вологодских деревень, которые, сами не зная того, являлись хранительницами Святой Руси, её нравственной чистоты, бескорыстия и сердечной открытости:

Есть в деревне у нас божатка –

                                               Так мы родственницу зовём –

                                               Приезжай хоть ночью, хоть днём,

                                               С кем угодно – накормит сладко.

                                               Удивляться не перестану:

                                               Голова уж белым-бела –

                                               Столько стужи пережила,

                                               А в глазах, конечно, усталых

                                               Неизбывно ещё тепло.

                                               ….                            [1: 149]

 

*    *    *

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн  Снычёв свою книгу «Самодержавие духа. Очерки русского самосознания» начал словами святого Иоанна Кронштадтского: «Перестали понимать русские люди, что такое Русь! Она есть подножие Престола Господня. Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он русский». И далее митрополит Иоанн Снычёв продолжил мысли святого: «Эти слова всенародного российского пастыря, святого праведного отца Иоанна Кронштадтского как нельзя более злободневны сегодня, когда решается судьба Отчизны. Наше будущее зависит от того, сумеем ли мы ныне восстановить историческую преемственность русской жизни, осознать себя продолжателями великого русского дела, хранителями и защитниками духовных сокровищ тысячелетней российской истории» [2: 7].

Поэт Александр Романов один из тех, кто глубоко осознал себя продолжателем этого великого русского дела. Он был уверен, что мы не сможем обрести себя без духовного единения с народом, с его самосознанием в прошлом и настоящем. Его стихотворение в прозе так и называется — «Обретение себя»:

«Я вскинул взгляд в надвратное пространство алтаря и замер от пронзившего меня взора Богородицы. Огромные глаза, таившие счастье и муку материнства, казалось, вопрошали с высоты: понимаю ли яжертвенную благодать жизни? И неотступно ширясь передо мной и во мне, эти глаза видели  всю мою потайную сущность, и я, может, впервые так тревожно цепенел, стоя перед неотвратимым ясновидением.

         И белые блики, всё более сиявшие из глубины тёмных зрачков, и задумчивая молитвенность лица, обрамлённого лиловым хитоном и склонённого с живым участием ко мне, как и к любому, входящему в храм – вся эта озарённость Богоматери с младенцем Иисусом  на руках была пронизана тёплыми кругами восходившей во мне радости.

         И я жарко перекрестился. И сразу услышал голос моей покойной матери, словно бы очутился вблизи неё. Я оглянулся вокруг себя на молящихся женщин и понял, что все  истово молящиеся страдалицы  похожи на мою бедную мать. И лицо её пригожее, чистое, сиявшее от молитв, которые я слышал с детства, из памяти  обернулось как будто въявь, и я увидел свою мать, стоявшую перед иконой Божьей Матери  с зажжённой свечкой в руках. И воскрес во мне её голос, и слышал я, как она поминала всю нашу родню – начиная с моего отца, убиенного на Отечественной войне, родителей своих, и всё шире и далее охватывала поимённо наше великое крестьянское родство …

         Так смала я запомнил свою молящуюся мать, от неё запали мне в душу и в сознание родственные имена вплоть до третьего колена с отцовской и материнской стороны.

         И любо мне было чувствовать себя в таком широком и добром круге родства. И сам с годами, и мои сыновья, а теперь и внуки – все мы обретаем в нём своё место[1: 158].

Мысль о духовном родстве людей пронзила сердце писателя в храме. Такое случается в храме со всеми, кто пришёл туда с чистой душой.

 

***

В современную эпоху разорения деревни и крестьянской культуры народные поэты считают своим  главным поэтическим долгом  напомнить об исконном соборном единстве русского крестьянства и стать его хранителями. Поэтому тема духовного родства является для них самой главной. А.А. Романова прямо об этом заявляет в своем стихотворении «Тыщи лет»:

                        Я – писец опустевшей деревни,

                                    Но лари моих дней не пусты.

                                    Чем древнее слова, тем согревней,

                                    И стихи ткутся, будто холсты.

 

                                    Я искатель своих родословий

                                   И туда сквозь века проберусь,

                                   Где на пашне Микула весёлый

                                   Обнимал краснощёкую Русь.

 

                                    И в земле неторёной, раздольной,

                                    Петухами ещё не воспет.

                                    Воссиял из мужицких ладоней

                                    Над холмами тесовый рассвет.

 

                                    Я в пути с тех времён и доселе –

                                    Тыщи лет моя память жива.

                                    И в лукошке моём для посева

                                    Золотого отбора слова.

[1: 71]

А.А. Романов считал, что беды XX века в России связаны с тем, что крестьяне утратили  «вековую власть мужицкого родства». Эти горестные мысли пришли к поэту при чтении романа Василия Белова «Год великого перелома»:

РАЗДУМЬЯ

над романом Василия Белова «Год великого перелома»

 

                                   Оглянусь и знобко стыну:

                                   Век двадцатый позади…

                                   Мне, земли российской сыну,

                                   Брать ли поприще судьи?

 

                                   Упрекать ли Русь родную

                                   За её разбитый путь?

                                   С ней беду перебедую,

                                   Не сбегу куда-нибудь.

 

                                   Память родины нетленна!..

                                   Широко у нас росло

                                   И до третьего колена

                                   В семьях правило родство.

 

                                   Девок сватали не с ходу –

                                   Не за голый батожок,

                                   А к значительному роду

                                   И на хлебный бережок.

 

                                   А, случись, беда какая,

                                   То с надеждой на Христа,

                                   Выручала вековая

                                   Власть мужицкого родства.

 

                                   …Эти древние уставы

                                   Мы, отступники, сожгли.

                                   Мы предателями стали

                                   Святоотческой земли.

 

                                   И чужая власть и нежить

                                   Всю Россию растрясла…

                                   Где же Родина? И где же

                                   Колесо того родства?

 

                                   А оно, попав под выброс,

                                   Выбилось из борозды

                                   И, ломаясь, покатилось

                                   Мимо поля и избы.

 

                                   Покатилось с громом, с треском

                                   Из родимых палестин

                                   В причитанье деревенском

                                   В раскулаченную стынь…

 

                                   И поныне те злодеи

                                   Рвутся к власти неспроста.

                                   Что ж мы в горе холодеем?

                                   Встанем,

                                                  Встанем в круг родства!

                                                                                                          [1: 88-89]

Услышит ли этот призыв поэта нынешнее поколение? Будет ли для них дорога соборность, основанная на православном единстве русского народа и его любви к Отечеству?

Народные писатели – «вещие Бояновы сыны» (Н. Клюев),несущие своим православным словом благую весть о том, что сила народа заключается в его соборном единстве. Следуя этому правилу, русское искусство созидает нетленную Россию. Об этом А.А. Романов написал такие пророческие слова [1: 81]:

…Летят всё круче годы,

                        Туманами струясь.

                        Куда же Русь уходит?

                        А Русь уходит в нас!

                        Сквозь бури революций,

                        Сквозь оттепель и стынь

                        Уходит, чтоб вернуться

                        На свежие холсты.  …

 

Литература

 

1. Романов А.А. Последнее счастье. Поэзия. Проза. Думы. – Вологда,
2. – 263 с.
3. Митрополит Иоанн Снычёв. Самодержавие духа. Очерки русского

самосознания. – СПб., 1994. – 349 с.

 

 

Людмила Яцкевич,

доктор филологических наук, член Союза писателей России.