В детстве меня потряс так, как можно потрясти только детское воображение, роман Александра Беляева «Продавец воздуха». Потрясение возникло сразу же, с названия. Как это так – продавать воздух? Такого не может быть, потому что не может быть никогда.

Вопросы возникали один за другим ещё до чтения книги. А если воздух не на что будет купить? Значит, человек обречён на смерть, и она наступит быстро, так как без воздуха человек жить не может. И какое право имеет «продавец воздуха» его продавать? Много вопросов теснилось в моей детской голове, когда я открывал эту книгу. Автор своим фантастическим произведением на всю жизнь заложил в моё сознание ощущение того, что это однажды может произойти.

С тех пор прошло пятьдесят лет. В жизни отдельного человека это много, для кого-то вся жизнь. В истории человечества – песчинка в песочных часах времени. Но удивительный эффект произошёл в результате бездумного шествия технического прогресса по планете Земля: время в жизни человечества сгустилось. Пятьдесят лет жизни, которые у него впереди, стали сравнимы со всем его предыдущим сроком существования.

Грань приближающейся катастрофы не отдаляется, человечество её  не отдаляет. Ласкающее слух слово «комфорт» лишило человека инстинкта самосохранения, а «умные машины» продолжают лишать его разума. В суете приобретательства у современного человека не находится времени осознать ценность чистого воздуха, чистой воды – не для себя только, а для всех.

Земля – наш общий дом, а что мы делаем для сохранения жизни планеты? Ведь это она, как заботливая мать, вскормила и вспоила человечество, дала ему возможность дышать чистым воздухом, наслаждаться родниковой водой.

Полезные ископаемые, часть тела матери-Земли, в гигантских масштабах превращаются в безжизненные бумажки, называемые деньгами. Следовало бы знать и помнить, что запасы руд различных металлов, нефти, всех полезных ископаемых – это для Земли своего рода кровеносная система, позволяющая поддерживать энергетический баланс между её внешней и внутренней энергетической средой. А также активная часть электромагнитного каркаса нашей планеты,  участвующего в обеспечении связи с космосом.

При колоссальных объёмах сжигаемого топлива, востребованного бесконтрольным развитием техники, расходуется колоссальное количество воздуха, того самого, без которого дыхание человека прекращается. Вы задумывались о том, сколько воздуха расходуют двигатели самолётов?  В среднем самолёт, пролетев один час, сжигает пятьдесят тонн воздуха, из них более одиннадцати тонн чистого кислорода. А сколько сгорает его в двигателях автомобилей? Их в настоящее время эксплуатируется по всему миру более миллиарда трехсот миллионов? По прогнозам к 2050-му году число автомобилей на планете Земля приблизится к двум с половиной миллиардам.

В прошлом году весь объём возобновляемых природных ресурсов планеты, который природа может воспроизвести за год, был израсходован за семь месяцев. При таких темпах потребления в 2100-м году годовой восстанавливаемый ресурс будет израсходован за несколько недель.

Когда человечество начнёт задыхаться в прямом смысле этого слова, поздно будет «репу чесать». Поговорка – перед смертью не надышишься – приобретёт дополнительный смысл.

Ресурсы планеты небезграничны, её последним и самым дорогим ресурсом будет воздух. По логике однажды заведённой игры в деньги последними продавцами, а точнее, спекулянтами, так как сами они воздух не производят, станут «продавцы воздуха».

Я не думаю, что им дадут надышаться пред смертью.

Роман «Продавец воздуха»  по художественным достоинствам уступает «Человеку-амфибии» или «Голове профессора Доуэля», ставших шедеврами научной фантастики. Они и продолжают оставаться фантастическими романами, а «Продавец воздуха» с каждым днём из фантастического  приближается к произведению пророческому.  «Первые ласточки» его «предсказаний» уже появляются в наиболее развитых в промышленном отношении странах.

Россию спасают её пространства, её запасы природных богатств. Россия страна самодостаточная.  Но при таком безумном, безудержном потреблении, превращении природных богатств в бумажки, называемые деньгами, которыми ни дышать, ни есть которые нельзя, как раз на полвека России и хватит.

Грядут последних времён хищники – продавцы воздуха, я бы назвал их хищники Апокалипсиса. Они уже здесь, «при дверях». И они вошли в каждого, подпавшего под власть денег.

Не деньги – главное…

 

1. P. S.

Информация к размышлению.

Двадцать второго марта сего года в Интернете прошло сообщение о том, что газета The Moskow Times рассказала, как богатые россияне массово покупают аппараты искусственной вентиляции лёгких (ИВЛ), помогающие спасти жизнь при тяжёлой форме пневмонии, и создают временные домашние клиники на случай заражения коронавирусом.

Стоимость оборудования составляет около 1,8 миллиона рублей.

По словам представителей компаний, занимающихся продажей таких аппаратов, в настоящее время оборудования в наличии нет. При этом некоторые предприниматели даже сформировали листы ожидания, которые расписаны на восемь месяцев вперёд.

Вот так ведут себя богачи и спекулянты при наступлении всеобщей опасности.

Писатель Фёдор Александрович Абрамов (1920 — 1983) и литературовед Виктор Васильевич Гура (1925 – 1991) в середине 1950-х годов были известными шолоховедами и поначалу знали друг друга заочно. В 1953 году между ними завязалась переписка. Продолжалась она до 1958 г. В 1955-м Ф.Абрамов и В. Гура решили совместно написать семинарий по творчеству М.А. Шолохова. Работа длилась три года и, судя по письмам, оказалась довольно хлопотной из-за расстояния между авторами: Гура преподавал в Вологде, в местном пединституте, а Фёдор Абрамов жил в Ленинграде и работал доцентом кафедры советской литературы в ЛГУ. Впрочем, Абрамов приезжал в Вологду. Ирина Гура, супруга Виктора Гуры, вспоминала: «Фёдор Александрович в связи с работой над этой книгой жил у нас почти месяц. Тогда ещё его знаменитые романы были только в проекте. Он был известным литературоведом, преподавал в Ленинградском университете. Работали оба запоем, не замечая времени» (Ирина Гура. «Я помню его разным… // Виктор Гура – учёный и писатель. – Вологда: изд-во ВИРО, 1997. – С. 49). Виктор Гура, в свою очередь, тоже бывал в северной столице, и вскоре они стали дружить семьями. Абрамов называл Гуру в письмах: «Дорогой друг!», они вместе отдыхали, особенно любили ездить в Трускавец.

В 1958 году семинарий вышел из печати (Абрамов Ф. А., Гура В. В. «Михаил Шолохов»,  Семинарий. – М., 1958) и тут же возник жесточайший конфликт между соавторами: «…книга получилась хорошая, но через некоторое время между двумя её создателями «пробежала кошка», которая, к сожалению, прервала эту дружбу» (Ирина Гура. «Я помню его разным…» — С. 50). Из-за чего же они поссорились, в чём была причина столкновения? Она могла быть связана с научными или идеологическими разногласиями (и они были, но не стали основной причиной разрыва), но оказалась куда более прозаичной, а если смотреть из нынешнего времени, то даже анекдотичной. По устному свидетельству вдовы Виктора Гуры, Ирины Викторовны, шолоховеды рассорились из-за порядка фамилий на обложке совместной книги. Большая часть материала была написана Виктором Гурой, и Абрамов это подтверждал: «Моя доля в книжке очень скромна» (из письма Ф. Абрамова Гуре от 14 февраля 1958 года; Государственный архив Вологодской области (ГАВО), фонд № р-5081) и, соответственно, вологодский исследователь рассчитывал на то, что его фамилия будет стоять первой. Однако в семинарии «первым номером» оказался не Виктор Гура, а Фёдор Абрамов. (Потом, в 1962 году, во втором издании книги, фамилии поменялись местами. – В.Б.). Гура даже подозревал Абрамова в корысти: «Никаких корыстных целей у меня не было, и нет. И, право, я не заслуживаю многих упрёков, которые Вы адресуете мне» (из письма Ф. Абрамова  Гуре от 2 января 1958 г.; ГАВО, фонд № р-5081). Обида оказалась настолько серьёзной, что вчерашние друзья прекратили общаться. Лишь в 1973-м Абрамов потребовал (и не в первый раз) от Гуры возвратить свои письма: «Виктор Васильевич, ещё раз прошу Вас вернуть мне мои письма. Зачем они Вам? Ведь ни Вы, ни Ваши потомки всё равно никогда не смогут использовать их, а что касается наших отношений, то они – и так не идеальные – будут безнадёжно испорчены. Ф. Абрамов» (письмо Фёдора Абрамова Гуре от 14 марта 1973 г.; ГАВО, фонд № р-5081). В 1979 году Абрамов в очередной раз напомнил Гуре об относительно недавнем обещании вернуть письма автору: «Виктор Васильевич! Уже больше двух лет я терпеливо жду обещанных писем и не понимаю, что же Вас удерживает от благородного поступка? Поверьте, если бы я в запале (состоянии довольно привычном для меня) не уничтожил Ваших писем, я бы их вернул Вам по первому требованию. А как же иначе? Как можно распоряжаться какими-либо бумагами вопреки воле их автора? Это в наш просвещённый век исключено, и я не сомневаюсь, что Вы не захотите со мной ссориться. Остаюсь в надежде на получение своих писем в ближайшее время. Фёдор Абрамов» (письмо Ф. Абрамова Гуре от 21 января 1979 г.; ГАВО, фонд № р-5081). Виктор Гура ответил: «Теперь Вы пишете, что в наш просвещённый век, дескать, нельзя вопреки воле автора распоряжаться какими-либо бумагами. Согласен с Вами. Но на каком же тогда основании именно так Вы распорядились моими письмами? И почему Вы считаете себя вправе кого-либо ставить в неравные условия или что-то диктовать?» (из письма Ф. Абрамову от 31 марта 1979 г.). В июне 1979 года Фёдор Абрамов отправил в Вологду последнее письмо: «Виктор Васильевич, я ничего Вам не диктую, я только смиренно прошу. Ну, а если Вы считаете столь бесценными мои письма, что не можете с ними расстаться, что ж, пусть они останутся у Вас. Я только хочу сказать на прощанье: они никогда не увидят света – ни при нашей с Вами жизни, ни после. Об этом уж я позабочусь. И последнее: с великой бы радостью вернул Вам все Ваши статьи и рецензии, в своё время присланные мне, но их у меня нет. Я их ликвидировал вместе с письмами, когда чистил свои бумажные и книжные хлевы, о чём сейчас искренне сожалею. От всей души желаю Вам больше не болеть и навсегда позабыть дороги в больницу. Ф. Абрамов» (письмо Ф. Абрамова Гуре от 14 июня 1979 г.; ГАВО, фонд № р-5081).

Письма Виктора Гуры соавтору Фёдору Абрамову хранятся в Государственном архиве Вологодской области (ГАВО), фонд р-5081, опись № 319. Они не исследовались, и теперь мы имеем возможность их опубликовать.

 

ПИСЬМА ВИКТОРА ГУРЫ ФЁДОРУ АБРАМОВУ

 

26.1.54 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Сердечное спасибо за товарищеское письмо, которое, как я думаю, явилось началом хорошего творческого содружества и обмена горячо интересующими нас вопросами.

Откровенно говоря, я ещё не знал, куда определить статью о новой редакции «Тихого Дона». Ваша инициатива опубликовать эту работу, после её завершения, в «Новом мире» приятно обрадовала меня. Я хотел бы, конечно, написать интересную статью (1). Намереваюсь показать, как Шолохов раньше, до этого издания, работал над печатными текстами романа, учитывая критические замечания Горького, как он теперь основательно поработал над языком, как политически остро оценивает корниловщину, какие существенные изменения вносит в описание революционного движения на Дону и в характеристику его участников Подтёлкова, Кривошлыкова (на основании известных мне и использованных Шолоховым материалов) и т.д. Не знаю, насколько эта моя работа будет «проблемной», но, во всяком случае, интересного материала по правке «Тихого Дона» значительно больше, чем по направлениям, сделанным Шолоховым в «Поднятой целине» и осмысленным И.Г. Лежневым (2). Разумеется, я сделал бы предложение по этой статье А.Г. Дементьеву, но не знаю его имени и отчества. Очень бы просил Вас сообщить мне, если это не затруднит, куда написать ему (3).

Я уже писал Вам, что совместные усилия в создании семинария по Шолохову дали бы значительно лучшие результаты, поэтому чрезвычайно рад тому, что Вы согласны на эту работу. Повторяю, что мною кое-что уже сделано, поможет и собранная библиография. Полагаю, что проводить какую-либо предварительную работу по сбору материала нам, видимо, не придётся. Пожалуй, лучше, как мне кажется, начать с составления, согласования и утверждения тем и библиографии к ним, а затем писать статью с обзором критической литературы о Шолохове.

Меня устраивает и то, что Вы сможете заняться этой работой в сентябре месяце, т.к. и мне до этого времени надо закончить книжку о Шолохове для Учпедгиза (4).

Что касается необходимости первоначальной публикации семинария в издательстве ЛГУ без гонорара, то это обстоятельство, хотя и не совсем приятное своими условиями, не должно, во всяком случае, определять наших намерений и затруднять нашу работу (5).

Относительно моего переезда – всё пока весьма неопределённо. Мне бы хотелось основательно поселиться в каком-либо южном городе, попасть в среду активно работающих литературоведов, переехать туда, где могут обеспечить необходимые для работы квартирные условия. У меня была возможность поступить на работу в Москве, но из-за отсутствия квартиры я вынужден был отказаться от этой возможности. По этим же причинам меня не может удовлетворить и Ленинград, если бы там оказалась работа для меня (6).

С Шолоховым установить рабочие связи очень трудно и вряд ли возможно. За все годы работы над его творчеством я получил лишь два коротких письма от него, ничего не дали и те короткие встречи, которые были за это время (7). С Шолоховым я знаком с 1942 г., хорошо знаю и Светлану. Кстати, она всё ещё живёт в Л-де? Учится ли она в ЛГУ?

Желаю Вам всего доброго. Пишите о новостях, об успехах. Рад буду от всей души разделить их с Вами.

С уважением Виктор Гура.

P.S. Лишь сегодня получил Вашу статью о типическом. Прочёл её сейчас и нахожу, что в ней – ряд дельных мыслей и свежих критических замечаний. В своё время я делал подобный доклад на философском семинаре, читаю лекцию в городе «Х1Х съезд КПСС и задачи советской литературы», но всё это до сих пор не опубликовано и вряд ли заслуживает этого после появления Вашей и других работ.

 

***

 

27 янв. 58 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Большое Вам спасибо за Ваше большое участие в подготовке семинария к печати. Уезжая, я, откровенно говоря, не предполагал, что на Вас падёт такая работа. Я рассчитывал на стилистические поправки, всегда неизбежные и полезные, и думал, что с Вами, как и со мной, их согласуют – и всё! Что же касается второго экземпляра рукописи, отсутствие которого доставило столько хлопот, то ведь действительно ни одно издательство не требует его, да и в нашем договоре написано: «Труд автор обязуется сдать Учпедгизу в готовом для печати виде переписанного на пишущей машинке или удобочитаемого рукописью (даже так!) экземпляра (а не экземпляров!). Конечно, наша рукопись была вовсе не идеальной, но адресовать все упрёки только мне было бы тоже не совсем справедливо. Я ведь готов был отдать второй экземпляр (он был со мной), но в нём не было Вашей части, её надо было вычитать, нумеровать рукопись и т.д.

Судьбу семинария я принимаю близко к сердцу, т.к. отдал ему много сил, поэтому особенно тяжело переживаю всякие неполадки и не устраивающие меня сокращения и исправления, хотя, кажется, должен бы был привыкнуть. Ни одна ещё книга не вышла у меня в том виде, в котором была задумана. Издатели, как Вы знаете, выбросили из книги о Шолохове целые главы («Шолохов в годы войны», «Шолохов после войны» и др.), а потом сами же говорили мне, что поступили неправильно (8). Боюсь, что может и сейчас произойти та же история, и очень страдаю, что не могу из-за отдалённости сам активно отстаивать свои позиции, а Вы сдаёте их. Огорчён и тем, что у нас, как выясняется, нет принципиальной договорённости и общности взглядов. Ведь никто иной, как Вы, советовали мне раньше, чтобы настаивали на включении в семинарий иностранных изданий произведений Шолохова, а теперь даже полноту в описании русских изданий готовы назвать «бухгалтерией». Я не цепляюсь за иностранные издания и готов пойти на их изъятие, но что касается перечня изданий книг, статей, переводов Ш-ва на рус. язык, то я настаиваю на всей полноте, которая есть в семинарии. И это ведь не настаивала Служба – «Как решила К.Д. Муратова, так и будет!» Есть ведь автор, и от него прежде всего должно зависеть решение этих вопросов, его сначала надо спрашивать, а получается так, что меня ставят перед уже свершившимся фактом: так должно быть!.. [Письмо не окончено. – В.Б.].

 

***

 

7.2.58 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Ваше письмо получил. Вы, разумеется, вправе отстаивать свои позиции, я же имею свои взгляды и своё отношение к тому, что мною сделано в «Семинарии». По всей вероятности, в моих, как и в Ваших суждениях, есть много субъективного, и каждый из нас, в конце концов, имеет право на это субъективное. Согласен с Вами, что теперь трудно дискутировать, книга ведь, кажется, в наборе…

…Одно меня угнетает в этом деле. Это то, что я лишён возможности отстаивать свои позиции в издательстве, высказывать свои взгляды, как это делаете Вы. Из Учпедгиза я не имею никаких известий и не знаю, где сейчас находится рукопись… …Каникулы проходят, а я всё ещё ничего не сделал, и за новую работу не взялся. Наши «Учёные записки» свёрстаны и скоро выйдут в свет. Редактировал справочник «Писатели-вологжане», готовим новый альманах, «Избранное» Гиляровского (9).

Что новенького у Вас? Как идёт работа над книгой? Сердечный привет Людмиле Влад. и всем знакомым.

Всего доброго! Виктор Гура.

 

***

 

17.2.58 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Вчера ночью получил телеграмму от гл. редактора с просьбой приехать или позвонить до вторника. Сегодня разговаривал с М.Н., а к полудню пришло и Ваше письмо.

Теперь у меня более или менее ясная картина: унификацией и стандартизацией усердно занимается самодурша, именуемая главным редактором. Я давно знал, что под крылом АПН расцветает… [неразборчиво. – В.Б.], отстаиваемое с идиотским упрямством и выдаваемое за науку, но такое… Поганой метлой гнать надо из издательства эту властную бабу, иначе она ещё много вреда принесёт делу! Я лично приложу все силы, чтобы выжить её оттуда, сегодня же о её самодурстве напишу в Моск. отд. Учпедгиза. Какое она имела право заявлять Вам, что снимет книгу с плана, если Вы будете настаивать на нашем названии семинара?

М.Н., по всей вероятности, боится потерять своё место, поэтому, не вдумываясь даже, полностью исполняет любое указание гл. редакторши. Я это понял тогда, когда его по телефону спросил: «Почему Вы не ссылаетесь на архив… «Из писем Жарова и Гуры?» Где находится это письмо? Женщина эта (М.Н.) хорошая, сердечная, добросовестная и трудолюбивая, но доказать что-либо этой Соболевой и она не в состоянии.

Ну, бог с ними! Я со многим уже примирился. Об иностр. изданиях – не жалею, а вот русские очень нужны были – это я точно знаю! По себе знаю! Название семинария мне, как и Вам, не по душе, хотелось бы отстоять наше, но что поделать, если в данном случае всё зависит от барана, упёршегося в ворота.

Вы пишете о наших претензиях, которые я предъявлял Вам… …Ничего подобного с моей стороны не было, а было лишь желание выяснить истинную картину дела, и прямой, откровенный ответ на Ваше столь же откровенное письмо. Я искренне высказал свои суждения, делился своими огорчениями, которые Вы почему-то приняли как чуть ли не оскорбительные претензии к Вам. Возможно, я был и не прав, отстаивая то, что не следовало отстаивать, но я считал необходимым непосредственно высказать всё это Вам. Вместе с тем, как Вы помните, я уже имел возможность поблагодарить Вас за участие в судьбе семинария, за те усилия, которые были приложены Вами и которые отрывали Вас от работы. Очень прошу Вас возникшие в ходе переписки споры воспринимать как чисто деловые споры и завершить их этим письмом. Думаю, что если бы я был в это время в Л-де, они бы не возникли и вообще – «личный контакт» куда лучше переписки, в которой многое можно трактовать по-разному.

Завтра, как сказала мне М.Н., семинарий идёт в набор, если конечно, гл. редакторша не придумает новой «свистопляски» на его страницах. Очень бы хотелось, чтобы книга была приличной, но я, откровенно говоря, боюсь, что кое-где правки и сокращения привели к ухудшению рукописи. С интересом и тревогой буду читать вёрстку.

Если будете в изд-ве, попросите М.Н. переслать мне 2-й экз. «Хроники» (я забыл сегодня сказать ей об этом). И ещё одна просьба: нужно проставить страницы, заполненными рассказами «Чужая кровь» (по сб. «Лазоревая степь». М., «Нов. Москва», 1926), «О Донпродкоме и злоключениях заместителя Донпродкомиссара товарища Птицына» (по сб.: Лазоревая степь. М., «Москов. тов-во писателей, 1931) и страницы выступления Фейхтвангера о Ш. («Книга и пролетарская революция», 1937, № 2). В Вологде этих изданий нет, и я лишён возможности сделать что-либо сам, а М.Н. меня одолевает запросами. Очень прошу.

Почему Вы ничего не пишете о своих делах? Что новенького у Вас, на кафедре, в Л-де? Сердечный привет Людмиле Влад… от Иры и от меня.

От души желаю всего доброго!

Ваш В. Гура.

 

***

Фёдор Александрович!

Вашу записку я получил, находясь в больнице. Тут и вспомнил о том, что В. Белов в поезде на пути из Москвы после съезда уговаривал меня вернуть Вам письма, ссылался на Ваши слова о том, что я нарушил какие-то авторские права и твердил что-то совсем нелепое. Это и насторожило меня в отношении Вашей просьбы.

Теперь Вы пишете, что в наш просвещённый век, дескать, нельзя вопреки воле автора распоряжаться какими-либо бумагами. Согласен с Вами. Но на каком же тогда основании именно так Вы распорядились моими письмами? И почему Вы считаете себя вправе кого-либо ставить в неравные условия или что-то диктовать?

Ещё никто и никогда не требовал у меня возвращения писем своих, как не требовал этого я у своих бывших или настоящих корреспондентов. И все-таки, как только появятся у меня силы и возможности, я постараюсь заняться своим архивом, и отыскать Ваши письма и вернуть Вам то, что найду.

В. Гура.

П.С. В свою очередь прошу возвратить мои статьи и рецензии о книгах И. Лежнева, Ю. Лукина, Л. Якименко, которые я посылал Вам в своё время для Вашего обзора (10).

В.Г.

 

31.3.79 г.

Примечания:

 

1. Статья В. Гуры в «Новом мире» не была опубликована.
2. Исайя(Исай) Григорьевич Лежнёв (имя при рождении — Исаак Альтшулер (1891— 1955) — советский публицист и литературный критик, бессменный редактор журнала «Новая Россия».
3. Александр Григорьевич Дементьев(1904 – 1986)— русский советский литературовед, критик и педагог, журналист, военный корреспондент. В 1953—1955 и с конца 1959 — заместитель главного редактора журнала «Новый мир».
4. Учебное издательство Учпедгиз» («Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства Просвещения РСФСР») создано в 1930 годупостановлением ЦИК и СНК СССР на базе литературно-издательского отдела Наркомпроса. Впоследствии – издательство «Просвещение».
5. Публикация семинария в издательстве ЛГУ не состоялась.
6. Вскоре Виктор Гура получил квартиру в Вологде, и все последующие годы работал в областном центре.
7. Подробно об этих и других встречах Виктора Гуры с Михаилом Шолоховым рассказано в статье В. Гуры «Издали и вблизи (о Шолохове)» в сборнике «Виктор Гура – учёный и писатель. – Вологда: изд-во ВИРО, 1997. – С. 221 – 262», который вышел через шесть лет после смерти литературоведа. В этой же статье впервые опубликованы несколько писем М. Шолохова, отправленных в разные годы в Вологду.
8. Речь идёт о книге Виктора Гуры «Жизнь и творчество М.А. Шолохова: Пособие для учителей. – М.: Учпедгиз, 1955. – 208 с.»
9. «Учёные записки Вологодского государственного педагогического института, т. ХХ11» вышли в 1958 году; к справочнику «Писатели-вологжане (1917 – 1957). – Вологда, 1958» В. Гура написал предисловие; альманах «Литературная Вологда», вып. 4» издан в 1958-м; вместо «Избранного» Вл. Гиляровского появилась книга: «Гиляровский Вл. Мои скитания. – Вологда, 1958».
10. Лежнев И. Г. (1891 – 1955), Лукин Ю. Б. (19907 – 1998), Якименко Л. Г. (1921 – 1978) – специалисты-шолоховеды.

 

 

Публикация Виктора БАРАКОВА

(Наш современник. — 2020. — № 2. — С. 252 — 257)

Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого — нет.

А.А. Блок

 

Отношение к настоящему у русских писателей всегда было критическим.Неприятие духа времени носит разный характер: или преимущественно экономический,  или преимущественно политический, или преимущественно духовный. Например, герой Н.С. Лескова Туберозов выражает духовную оценку настоящего:

«Берегитесь: дух времени, ему же некоторые столь усердно служат, лукав, но секира уже при корени его положена. Встает иной дух… Дух вечной правды на Руси встает, и сядет он и воцарится здесь на нашей родине» [Н. С. Лесков.Божедомы (1868)[18].

В данном высказывании герой Н.С. Лескова и сам автор опираются на Первое послание Коринфянам апостола Павла:  «Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога» (1Кор. 2:12). Вместе с тем, мысли и чаяния Лескова обращены в будущее, в котором встанет Дух вечной правды на Руси … и сядет он и воцарится здесь на нашей 

родине». Это постоянное стремление русского человека к вечной правде на земле  и есть то, что апостол Павел назвал «дарованным от Бога».

В разное время это стремление к вечной правде приобретало в России разные мировоззренческие формы. В последние годы у нас снова заговорили о православном социализме, касаясь этой идеи прямо или косвеннос различных мировоззренческих позиций [1; 10; 14;16;22; 29; 32; 33; 34; 35 и др.]. Есть даже специальные сайты, где собрана литература, посвящённая этой заманчивой для многих теме, например: «Православный социализм как русская идея» [22]. Есть даже программы построение такого общества, например, у С. Абачиева[1]. Затосковали по прошлому, по социализму…Как сказал поэт: «Прошлое страстно глядится в грядущее…».

Но по какому социализму затосковали? По атеистическому, который уже был в России? Или по православному социализму, о котором издавна мечтается, но никогда на Руси не было? Именно здесь и лежит новый глубокий водораздел между разными общественными мнениями о социализме и между людьми, их исповедующими. Слово социализм, как и многие другие политические термины, абстрактные имена существительные, капитализм,  демократия, либерализм и др., по своему содержанию являются символами, то есть обладают инвариантной неопределённостью смысла в различных текстах и в различных политических ситуациях.  Этот смысл зависит и от говорящего, и от ситуации, и от цели и времени их использования. Общественные катастрофы начинаются тогда, когда такие символы становятся кумирами. Их содержание перестаёт соответствовать реальной жизни и реальным фактам, на которые навешиваются эти слова – ярлыки. «В этом случае язык превращается в средство гипноза, в оружие зомбирования человеческого сознания»[5, с. 25]. Петербургский философ К.И. Вальков  так понимает духовную болезни, охватившуюсферу устного и письменного общения людей: «Приближённое понимание любых текстов, на которых держится и процветает в течение веков наша цивилизация, является очень соблазнительным и очень успокоительным зельем. … Приближение – это всегда компромисс – осознанный или неосознанный – это  сделка с тёмными силами небытия» [5, с. 50-51].

Однако у наших современников есть желание не приближённо,  а по существу понять различныеидеи, которые обозначаются одним и тем же словом «социализм». Как отмечает известный  философ А. Щипков:«Идея общества с социальной справедливостью и системой политической защиты этого курса не может быть монополизирована марксизмом. Это вообще естественная идея, особенно для христианина»[36]. Вопрос о том, противоречит ли идея социализма христианскому вероучению, обсуждался русскими православными мыслителями начинаяcXIX века. Кроме Ф.М. Достоевского, к этой теме обращался, например, К.Н. Леонтьев, который пророчески предсказал разрушительную для общества силу материалистического, безбожного социализма. В. Катасонов, посвятивший К.Н. Леонтьеву ряд исследований, так излагает его размышления по этому вопросу: «Если в народе нет страха Божия, то общество обречено на распад, революцию, хаос, энтропию. Либерализм – форма проявления, признак такого распада. Утрату страха Божьего лишь частично и ненадолго можно заместить, компенсировать страхом искусственным. Но создающая такой искусственный страх диктатура безбожного государства не может существовать сколь-нибудь долго. Либерализм и диктатура общество не спасают, наоборот – ускоряют его гибель. Утрата людьми страха Божьего неизбежно приближает конец человеческой истории» [14, с. 46].  В противовес атеистическому социализму К.Н.Леонтьев выдвинул идею монархического социализма, согласно которой социализм «выступает лишь в качестве социально-экономической политики русского самодержавия», а главной основой такого устройства общества является «крепкая Восточная Церковь и вера народа» [14, с. 95 и далее].

Вопрос о том, противоречит ли идея социализма христианскому вероучению, обсуждался с первых лет Октябрьской революции. Так, в 1920 году в Севастополе, незадолго перед эвакуацией за границу, православные епископы и священники обратились к этому вопросу. Так, протоиерей Востоков настойчиво требовал церковного осуждения социализма (предания анафеме). Однако члены Высшего церковного управления на юге России не согласились с этим требованием и поручили  профессору протоиерею Сергию Булгакову составить проект вероучительного определения о природе социализма [25, c. 287; 4]. Сергий Булгаковпришёл к таким выводам: «для такого осуждения социализма вообще, как известной системы экономической и социальной политики, нет никаких оснований ни в Евангелии, ни в православном Предании. И даже наоборот, здесь мы находим заповедь социальной любви и справедливости, попечения о труждающихся и обремененных, о чём со всех спросится на Страшном Суде Христовом» [25, с. 287].Он считает, что Церковь не должна себя связывать с капитализмом как организацией классовой эксплуатации. В то же время Булгаков против социализма как «насильственно водворяемых форм государственно-социалистической кабалы» [25,с. 288].

Сейчас, в начале двадцать первого века, как и в начале двадцатого, «враги имени Христова будут всегда хотеть видеть в Церкви лишь орудие классового господства» [25, с. 289]. Однако  Церковь отрицательно относится не к социализму, как к системе социально-экономических идей, а к воинствующему безбожию, с которым он соединился в революционной и послереволюционной России. В конце своей статьи отец Сергий Булгаков делает важный вывод: связь социализма с богоборчеством – фактическая, историческая, а не внутренняя. «Считать эту связьнеразрывной является опасной ошибкой и близорукостью, потому что это означало бы отдавать дело христианской правды в руки её врагов» [25,с. 290].А. Щипков развивает эти мысли далее: «критика марксизма не может быть социал-дарвинистской и либерально-капиталистической, это лицемерие. Такая критика может проводиться только с нравственных, ценностных, в том числе религиозных, позиций» [36].

***

Слово  социализм  –  не наше, не русское, и по происхождению, и по национальному духу. Этим словом насильственно разрушали общинный строй русской деревни. И  право – страшно,  с какой целью и какими методами это понятие будет снова прокладывать себе дорогу  в нашей жизни? Как всё обернётся для народа, который не смог без значительного урона, без утраты веры перенести позорное унижение нищетой, безбожием и несвободой, а теперь успел вкусить хмельного пойла вседозволенности под красивым иностранным словом «демократия». А ведь когда-то на Руси это слово (в наши дни ставшее оружием заграничных врагов и наших либералов) переводили на русский язык своим, славянским, словом – «соборность». Слово соборъсоответствовало греческому –  δημοζ,  которое  звучит как демос и значит – народ [21, с. 627]. Слово  «соборность» называло тот православный уклад, который  века существовал в русской деревне и века тщетно подвергался разрушению. Ф.М. Достоевский  писал более ста лет назад: «Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. <…>  Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе – мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!» [9].Как известно, слово соборность как идеологический термин, обозначающий духовное единство русского народа на основе Православия и общей исторической судьбы, стал использоваться в первой трети XIX века славянофилами, прежде всего, А.С. Хомяковым. Он один из первых среди писателей обратил внимание на то, что Церковь – это  не только Тело Христова, не только догматы, традиции и храмы, но это и люди, исповедующие Христа сердцем, умом и деянием в своей личной и общественной жизни. Он писал: «Веруя в обетование слова Божьего, называвшего всех последователей Христова учения друзьями Христа и братьями Его и в Нём усыновлёнными Богу, Святая Церковь исповедует пути, которыми угодно было Богу приводить падшее и мёртвое человечество к воссоединению в духе благодати и жизни» [30]. Таким образом, А.С. Хомяков понимает соборность как воссоединение в духе благодати и жизни всех, исповедующих Христа.  Почти в это же время, в 1847 году, появляются «Выбранные места из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя, которые близки по духу идее соборности православного народа, развиваемой А.С. Хомяковым. Гениальный писатель и мыслитель проповедовал: «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда ещё не всеми видим,  – наша Церковь. Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено всё, что нужно для жизни истинно русской, во всех её отношениях, начиная от государственного до простого семейного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога» [7].Гражданский лад, предполагающий духовную и социальную справедливость, возможен, по мнению Гоголя, только на основе христианской любви: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, – нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всех смыслах этого слова. <…>Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придёт в порядок и земное гражданство» [7]. Эти пророческие мысли, как известно, вызвали бурю негодования в среде либеральной общественности (В.Г. Белинского, А.И. Герцен и др.), с одной стороны, и в официальных и даже церковных кругах, с другой. Однако Гоголя горячо поддержали А.С. Хомяков, И.С. Аксаков, П.А. Вяземский и другие писатели, близкие к кругу славянофилов.

Эти мысли наших православных писателей, и само слово соборность, выражающее национальную русскую идею, шельмуется либералами, революционерами и просто ненавистниками русской культуры уже около двухсот лет.  Тем не менее, эта идея жива и сейчас, живо и слово соборность. Историческое обоснование их жизненной силе дают многие русские мыслители в XX и в начале XXI века. И в этой области национальной  русской жизни «прошлое страстно глядится в грядущее». М.М. Пришвин, православный писатель, считал соборность универсальной основой мироздания: «<…>вселенная по замыслу Божию есть соборность существ, в которой раскрывается Бог<…>Эта соборность строится не хаотически, а по Божьему плану, в котором всякому существу указано свое место: и земле, и небу, и траве, и деревьям, и рыбам, и человеку. Соборность эта держится через взаимную связь входящих в нее существ» [24].

По мнению современного известного историка профессора И.Я. Фроянова, «русский этнос, русские славяне во времена Киевской Руси прошли замечательную школу коллективизма и соборной демократии, которая возникала благодаря крещению Руси. <…>  Православная вера, православная церковь как нельзя более соответствовали и соответствуют глубинным качествам и свойствам русского этноса. Соборность ведь – та же коллективность, так что одно соединилось с другим. И если русский коллективизм до принятия христианства имел больше бытовой характер, то с принятием христианства он приобрёл метафизический, мистический, сакральный характер. С поры крещения Руси русская соборная церковь и русский православный люд, живущий на коллективистских началах, сошлись в гармонии, которая, между прочим, не поколеблена ещё и до сих пор» [29]. К соборности русской литературы в разные эпохи ее существования обратились и современные литературоведы. [8;11; 17; 32; 38 и др.].

Таким образом, старинное слово соборностьв наше время возрождается заново, так как обозначаемая им идея живёт в народе и даёт силы в борьбе за единство русского мира.  У этой идеи в русском языке много и других слов-символов, близких по смыслу к её главному словесному обозначению. Все они отражают разные грани соборности, которая по-прежнему, вслед за А.С. Хомяковым, традиционно понимается как свободное и органическое единство людей на основе любви к Богу и взаимной любви верующих друг к другу. Прежде всего, символом соборности в русской литературе является храм и церковь как духовное объединение православных людей. В наше время, после многих лет безбожия и уничтожения Церкви,мысль о духовном родстве людей пронзила сердце многих русских, впервые пришедших в храм. Вот как проникновенно описывает это вновь возрожденное чувство вологодский  поэтА.А. Романов:

Я оглянулся вокруг себя на молящихся женщин и понял, что все  истово молящиеся страдалицы  похожи на мою бедную мать. И лицо её пригожее, чистое, сиявшее от молитв, которые я слышал с детства, из памяти  обернулось как будто въявь, и я увидел свою мать, стоявшую перед иконой Божьей Матери  с зажжённой свечкой в руках. И воскрес во мне её голос, и слышал я, как она поминала всю нашу родню – начиная с моего отца, убиенного на Отечественной войне, родителей своих, и всё шире и далее охватывала поимённо наше великое крестьянское родство…[27].

Такое случается в храме со всеми, кто пришёл туда с чистой душой. И это не случайно. Как писал выдающийся богослов Е.Н. Трубецкой, храм «выражает собой тот новый мировой порядок и лад, где прекращается кровавая борьба за существование и вся тварь с человечеством во главе собирается во храм <…>Мысль эта развивается во множестве архитектурных и иконописных изображений, которые не оставляют сомнения в том, что древнерусский храм в идее являет собой  не только собор святых и ангелов, но собор всей твари» [28, с. 210].   На осознание духовного единения настраивают в храме  не только его архитектура и иконы, но и церковное пение. В.И. Белов в книге «Невозвратные годы» об этом писал так: «Оно пеленало, оно окутывало как вновь крещаемых, так и готовящихся отойти к Богу. Тепло, уютно становилось душе человека от этого пения. Тут и жалость, и сострадание для обиженных и увечных, тут и надежда, тут и сдерживающее увещевание для слишком нетерпеливых, непоседливых, рвущихся в бой или на повседневный труд ради хлеба насущного» [3, с. 63].

Другим всеобъемлющим символом соборности была земля,которую русский народ воспринимал как святыню. Отчуждение в XX веке  крестьянства от земли, утрата её священного значения, привело к разобщённости народа, к его раздроблению, к утрате соборного сознания, так как была утрачена почва под ногами.Писатели – почвенники этот духовный надлом в народном сознании особенно тяжело переживали и в своих произведениях призывали проснуться и снова всем соборно объединиться вокруг Церкви и земли. Вологодский поэт Александр Романов  обратился к русскому народу в своём стихотворении[28, с. 88-89]:

РАЗДУМЬЯ

над романом Василия Белова «Год великого перелома»

 

                                   Оглянусь и знобко стыну:

                                   Век двадцатый позади…

                                   Мне, земли российской сыну,

                                   Брать ли поприще судьи?

 

                                   Упрекать ли Русь родную

                                   За её разбитый путь?

                                   С ней беду перебедую,

                                   Не сбегу куда-нибудь.

 

                                   Память родины нетленна!..

                                   Широко у нас росло

                                   И до третьего колена

                                   В семьях правило родство.

 

                                   Девок сватали не с ходу –

                                   Не за голый батожок,

                                   А к значительному роду

                                   И на хлебный бережок.

 

                                   А, случись, беда какая,

                                   То с надеждой на Христа,

                                   Выручала вековая

                                   Власть мужицкого родства.

 

                                   …Эти древние уставы

                                   Мы, отступники, сожгли.

                                   Мы предателями стали

                                   Святоотческой земли.

 

                                   И чужая власть и нежить

                                   Всю Россию растрясла…

                                   Где же Родина? И где же

                                   Колесо того родства?

 

                                   А оно, попав под выброс,

                                   Выбилось из борозды

                                   И, ломаясь, покатилось

                                   Мимо поля и избы.

 

                                   Покатилось с громом, с треском

                                   Из родимых палестин

                                   В причитанье деревенском

                                   В раскулаченную стынь…

 

                                   И поныне те злодеи

                                   Рвутся к власти неспроста.

                                   Что ж мы в горе холодеем?

                                   Встанем,

                                                  Встанем в круг родства!                                             

Духом живой соборности, которая невозможно без любви к земле,  проникнуто и стихотворение талантливого поэта ВиктораКоротаева[15: 144]:

Какая даль лежала предо мной …

                                   Я, чувствуя причастность к ней и гордость,

                                   Смотрел в неё и знал, что за спиной

                                   Не менее  прекрасная простёрлась.

                                   Светило солнце светом поздних сил,

                                   Леса роняли медленно убранство,

                                   И белый храм, как облако, парил

                                   И озарял дремавшее пространство.

                                   «Россия! Как легко с тобой вдвоём» —

                                   Шептал я и взывал к кому-то: «Братцы,

                                   Пока мы эту землю не поймём,

                                   Нам до конца в себе не разобраться».

<…>

О, если бы политики и власти прониклись этими словами поэта:

«Братцы,

                                   Пока мы эту землю не поймём,

                                   Нам до конца в себе не разобраться».

 

***

Нельзя сделать шаг вперёд, если позади и под ногами пустота. Нужна твёрдая опора, земля, почва. В России именно такой идеологической опорой для осмысления настоящего и будущего всегда была русская философия и литература, в лучших своих образцах вобравшая в себя духовный опыт жизни народа, Православной Церкви и правдиво отразившая историю Отечества. Русский национальный идеал социальной гармонии, общего лада, находил отклик в творчестве наших выдающихся писателей, но, к сожалению,  он так и не смог воплотиться в реальной русской жизни.

Ответ  на вопрос, почему так происходит,  всю свою жизнь обдумывал Ф.М. Достоевский, что нашло отражение в его произведениях. Если подвести итог этим его размышлениям, то ответ писателя заключается в следующем: социальная справедливость в обществе не может быть навязана человеку, он должен сам её желать, то есть она возможна при условии духовной свободы, то есть при условии личного выбора. Такой выбор может сделать человек, непорабощённый грехом, безнравственный человек такой выбор не сделает.

Именно об этом повествуетФ.М. Достоевский в пророческом рассказе «Сон смешного человека»[12]. Герой из реального греховного мира попадает в мир любви и социальной справедливости, но, как носитель родового греха, заражает им этот ранее справедливый и безгреховный мир и разрушает его гармонию.

И тут возникает ещё один вопрос, который волновал писателя и его последователей: возможна ли социальная справедливость в обществе, если в нём хотя бытолько небольшая группа людей заражена грехом стяжательства, эгоизма или духом властолюбия и разъединения людей?  Действительно, это невозможно. Тогда, что делать с этими людьми, если они не желают этой социальной справедливости и всеобщей любви?  Человечество придумало много ответов на этот вопрос, и многие из них легли в основу трагических событий  в России в XX веке. Самый простой, грубый и для многих доступный ответ –освободить общество от инакомыслящих людейпо закону и властному праву, который сторонники определённой идеи провозгласили.Однако это формальный юридический ответ и в реальной жизни он приводит к новому насилию, а значит и к преступлению. В таком случае группа людей присваивает уже не только материальные ценности, а и духовные, считая, что только они имеют право на духовную свободу и правду. Ф.М. Достоевский весь ужас этого преступления показал в романе «Бесы» и тем самым пытался предостеречь от него.

Однако революционеры  в России пошла именно по этому ложному пути. Иногда они искренне заблуждались, считая, что великая цель оправдывает жестокие средства. А чаще прекрасно понимали, что это преступление, которого они страстно желают ради тотальной власти над людьми.В.И. Белов в трилогии «Час шестый» описывает с большой художественной убедительностью, как это происходило. Представитель новой  государственной власти Игнатий Сопронов испытывал жгучую зависть и злобную мстительность к своим односельчанам, страстно стремился к личной власти над ними. Он был всегда угрюм и не способен к веселой шутке и искреннему смеху: «жизнь казалась ему несправедливой насмешницей, и он вступил с нею в глухую, все нарастающую вражду. Он ничего не прощал людям, он видел в них только врагов, а это рождало страх, он уже ни на что не надеялся, верил только в свою силу и хитрость» [2, с.  248]. Злоба поработила его душу, и он уже не мог радоваться при виде чужой добродетели: «Спокойствие в других людях он  воспринимал за выжидательность, трудолюбие – за жадность к наживе. Доброту расценивал как притворство и хитрость…» [2, с. 249]. С какой-то одержимостью он глумился над крестьянами Шибанихи и Ольховицы, якобы проводя линию партии на селе. Для Сопронова нет ничего святого, кроме этой «линии партии», которая, как впоследствии оказалось, вовсе и не была «линией партии», а произволом троцкистов. Его не останавливают никакие нравственные преграды. Например, во время венчания Павла Пачина с Верой он грубо врывается в церковь, чтобы немедленно провести митинг, посвященный помощи китайским революционерам:

«Голос у Игнахи сорвался, народ от изумления не знал, что делать. Кто-то из подростков хихикнул, кто-то из девокзаойкал, бабы зашептались, иные старики забыли закрыть рот.

– Проведем, товарищи, шибановское собрание граждан! Я как посланный уисполкома…

– Дьяволом ты послан, а не исполкомом! – громко сказал Евграф.
– Господи, до чего дожили… [2, с. 76].

Среди писателей первых послереволюционных лет особенно

трагической была судьба крестьянских поэтов А.А. Ганина, С.А. Есенина, Н.А. Клюева, С. Клычкова и других.  Алексей Ганин в своём манифесте «Мир и свободный труд – народам», за который он был расстрелян в 1925, году раскрывает не только социальные, но и духовные преступления большевиков и их последователей против  народа:

«Эта хитрая и воинствующая секта, исходя из того же принципа классового расслоения, путём псевдонаучных исследований ныне искажает истинный смысл вещей, искажает истинный взгляд на естественно-исторический и духовный путь человечества. Эта секта всеми мерами старается заглушить в бесконечных противоречиях ход всех современных событий, стремясь таким образом расслоить и ослепитькаждую национальность в отдельности, тем самым провести непроходимую бездну между подрастающим поколением и их отцами, между отдельными группами людей: создавая всюду нетерпимость, раздор и отвлекая таким образом силы народов от дружественной работы по борьбе с естественными препятствиями, парализуя творческий дух христианских народов»[6, с. 23-30].

К сожалению, в наше время продолжаются эти духовные преступления против народов, против их соборного единства в стремлении к Истине и к Любви. Только произошла подмена лозунгов и способов и средств насилия.Существует непреложная причинно-следственная связь между современным отчуждением крестьян от земли и разобщённостью людей в обществеи тем прошлым трагическим  опытом  насильственного вхождения крестьян в «социализм» (так, как его понимали тогда коммунистические власти). Русская литература откликнулась на  трагедию 20-30 –х годов почти сразу, и потом гораздо позднее – вплоть до наших дней.

Особое место в истории русской литературы занимает роман М. А. Шолохова «Поднятая целина».Многие годы он трактовалсятолько в соответствии с официальной советской точкой зрения на коллективизацию (например, в школьных и вузовских учебниках). Позднее, в перестройку,отдельные критики усматривали в этом произведениипопытку автора «Тихого Дона»просто соответствовать социалистической идеологии. По их мнению, Шолохов при этом в душе не разделял её.Онтолько делал вид,  что разделяет,чтобы сохранить свою свободу творчества для завершения главного произведения своей жизни – «Тихого Дона»[13, с. 10].Т.Касаткина считает, что создание М.А. Шолоховым «Поднятой целины» «есть попытказаклясть, умилостивить деспота, нарисовав ему правдоподобную картину того, как это «могло бы быть хорошо»»[13, с. 11]. Однако эти критики измеряют совестьвеликого писателя какой-то странножалкой меркой. При написании «Поднятой целины» Шолохов сохранил свой изначально высокий духовныйи художественный уровень. Для доказательства этого следует снова внимательно и непредвзято перечитать это произведение, чтобы почувствовать, что перед нами предстаёт не апофеоз идей социализма и не подделка под него, а картина глубокой трагедиии крестьянского мира, и тех коммунистов,которые смело и честно пытались провести коллективизацию.Для подтверждения этого вывода напомним хотя бы только начало и конец «Поднятой целины» — самые важные смысловые части композиции этого романа.

Начинается роман с пейзажной заставки – с описания родной донской земли накануне наступления весны:

В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если  пригревает  солнце)  грустный,  чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под  мертвой  листвы земли.

Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится  над  садами  до  голубых потемок, до  поры,  пока  не  просунется  сквозь  голызины  ветвей  крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут  на  снег  жирующие  зайцы  опушенных крапин следов…  А потом ветер принесет в сады  со  степного  гребня  тончайшее  дыханиеопаленной  морозами  полыни,  заглохнут  дневные  запахи  и  звуки,  и  почернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, -как следы, оставляяза собой по степи выволочки сумеречных теней.

Своеобразие этого описания заключается в том, что перед нами стихотворение в прозе, написанное с затаённой любовью к родине. Оно представляет собой симфонию родных для автора запахов, которые между собой контрастирую. С одной стороны,  это свои, спокойные и родные, запахи, «тонкий многоцветный аромат»: «овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады», «грустный,  чуть внятный запах вишневой коры», «могучий и древний дух  проглянувшей из-под снега, из-под  мертвой  листвы земли». Но с наступлением ночи им на смену «ветер принесет в сады  со  степного  гребня  тончайшее  дыхание опаленной  морозами  полыни,  заглохнут  дневные  запахи  и  звуки». И тогда уже не вишнёвые сады открываются перед взором автора, а дикая степь – чернобыл, бурьян, брица, по которым «неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, — как следы, оставляя за собой по степи выволочки сумеречных теней».

В этой пейзажной заставке ктрагическому сюжетуэпопеи звучит,как в музыкальной симфонии, сложное соединение символических мотивов. Главными из них являются два контрастных мотива: своей,  родной земли, взлелеянной и окультуренной («тонкий многоцветный аромат» вишнёвых садов) – и чужой дикой целины (бурьян, чернобыл, по которым  приближается, подобно хищнику – серой волчице, тревожная ночь с серыми тенями). Таким образом, в начале романа М.А. Шолохов задаёт своеобразный смысловой камертон, контрапункт, который управляет далее духовным оркестром повествования.

Конец романа по своему звучанию совмещает два начала – трагическое и лирическое. Автор, прощаясь со своими героями –Давыдовым и Нагульновым,плачет обих безвременной гибели и несбывшейся мечте – принести счастливую жизнь казакам: «Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову,отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака … Вот и всё!»

Символична и не случайна картина их могил: «… на могилах Давыдова и Нагульнова, похороненных на хуторской площади, недалеко от школы, появилась чахлая, взлелеянная скупымосенним солнцем, бледно-зелёная мурава. И даже какой-то безвестный степной цветок, прижавшись к штакетнику ограды, запоздало пытался утвердить свою жалкую жизнь».

Сразу при чтении этих строк вспоминаются строки из 102 псалма, которые далее мы приводим на русском языке:

«…Ибо Он знает  творение Свое, помнит, что мы прах земной.

Человек! Как трава, дни его, как цветение полей, отцветет он;

Ибо дух отлетит от него, и не станет его, и уже не узнает онселения своего.

Милость же Господня во все века на боящихся Его,

И правда Его на сыновьях сынов, тех, что хранят завет Его,

помнят заповеди Его и соблюдают их»[24,c. 399].

А главная Божия заповедь  – заповедь любви, которую герои Шолохова старались, но не смогли исполнить … Наш земной мир глубоко трагичен. Как пророчески сказал поэт Михаил Иванович Карачёв: «Полон мир несбывшейся любви …». Об этом же говорит и М.А. Шолохов в самых последних строках своего романа «Поднятая целина». Андрей Размётнов, прячась от людских глаз, идёт на кладбище к могиле своей любимой жены Евдокии, трагически погибшей от надругательства над ней и тяжёлого  позора в годы Гражданской войны:

«Он пришёл туда, куда ему надо было. Снял фуражку, пригладил правой рукой седой чуб и, глядя на край осевшей могилы, негромко проговорил:

– Не по доброму, не в аккурате соблюдаю твоё последнее жильё, Евдокия … – Нагнулся, поднял сухой комок глины, растёр его в ладонях, уже совсем глухим голосом сказал: – А ведь я доныне люблю  тебя, моя незабудка, одна на всю жизнь … Видишь, всё некогда … Редко видимся … Ежли сможешь – прости меня за всё лихо …За всё, чем обидел тебя,  мёртвую…

Да, коммунист «пришёл туда, куда ему надо было». Он пришёл просить прощения за гражданскую кровавую вражду не только у погибшей в результате этой вражды любимой жены, но и у матери – земли, у Родины.

Вольно или невольно великий художественный талант М.А. Шолохова последовал за христианской традицией понимания истории человеческого общества в русской литературе. Преподобный Максим Исповедник так просто и ясно определил социальное учение Евангелия: «Цель Промысла Божия – людей, разнообразноразлученныхзлом, соединить посредством правильной верыи духовнойлюбви.Ради того и пострадал Спаситель, «чтобы рассеянныхчад Божиихсобрать воедино» (Ин. 11:52) [17].  Удаление от Бога и забвение христианских заповедей приводит к нарушению Божьего промысла о человеческом обществе, к отчуждению людей друг от друга. И тогда открывается та страшная бездна гражданского раздора, которую никакими социальными теориями, созданными даже самыми умными и честными людьми не осилить.

***

В наше время в памяти одних людей от социализма осталась только пыль отдельных мнений, которые их ничему не научили и не вошли в их нравственный опыт. А других наших современников, наоборот, тревожат и живут в памяти воспоминания о многих народных трагедиях. Однако по-прежнему «прошлое страстно глядится в грядущее», по-прежнему не умерло стремление к всеобщей любви и к всеобщему, а не личному только, благоденствию.И здесь неожиданно, наряду с идеей социализма, а чаще в противовес ей, снова всплыла идея христианской соборности, которую снова  исповедуют многие современные православные писатели.В 1988 году на переломе социальных эпох Юрий Кузнецов пророчески писал:

Солнце родины смотрит в себя.
Оттого так таинственно светел
Наш пустырь, где рыдает судьба
И мерцает таинственно пепел.

И чужая душа ни одна
Не увидит сиянья над нами:
Это Китеж, всплывая со дна
Из грядущего светит крестами.

При обсуждении социальных вопросов скептики –философы и циники-прагматики надеются только на свои ограниченные человеческие познания и не учитывают духовный опыт православныхсвятых и просветлённых поэтов и прозаиков. Напрасно! Их вера в вечный свет Истины – главная сила жизни:

Глуп и напрасен труд поэта —
Считают трезвые умы.
Он занят поисками света —
Подумай — в царстве князя тьмы.

Но не смолкает его лира
И страшно мудрым оттого,
Что меркнет вся премудрость мира
Перед безумием его.

В этих поэтических строках Николая Зиновьева слышатся отзвуки евангельского  представление о конце мира, когда спасутся праведники, жаждущие света Царствия Божия. Как сказано в Евангелии, при конце мира «солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с небес» (Мф. 24, 29), то есть земля погрузится во тьму греховную. А в Царствии Небесном, как в первый день творения, снова будет свет без солнца и луны:«И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец» (Отк. 21: 23).

Не в этой ли упорной вере в  вечный свет Истинызаключается наша духовная сила и наше общее спасение? И наш русский крест!

Не терять надежды на возможное единение русских людей вокруг родной земли и Православной Церкви убеждают нас наши писатели-почвенники и наши православные батюшки. Сколько церквей и монастырей восстановлено на средства православного народа в последние 30 лет! А ведь для этого сначала нужно было восстановить соборное сознание народа, почти утраченное за последнее столетие. Священники подают пример отцовского служения народу не только в церкви, но и в быту. Многие из них усыновляют сирот и брошенных детей, дают им не только приют и материальную пищу, но и духовно воспитывают, таким образом потихоньку созидая единство народа во Христе. Некоторые подвижники за это страдают – подвергаются клевете, унижению и другим гонениям. Яркий пример этому – подвиг священника из Оренбургской епархии отца Николая Стремского.С супругой они стали приемными родителями для более 70 детей! Он создал в поселке Саракташ Свято-Троицкую Симеонову Обитель Милосердия – великолепный религиозный комплекс. И за все эти добрые дела тёмные силы обрушили на него позорную клевету и тюремное заключение. Но мужественный пастырь, истинный отец, не упал духом, он не потерял надежду, что правда восторжествует.

В нашей современной литературе, на фоне отчаяния и всеобщего отчуждения людей, есть особенно важная светлая тема.Это художественное повествование наших писателей о крестьянах, кровно связанных с родной матерью-землёй, которые стараются защитить её и объединяются соборно ради этой высокой цели. С особой любовью и надеждой к теме крестьянства и родной земли обращается сибирский писатель Николай Максимович Ольков[20]. Автор рассказывает, опираясь на подлинные события, как могут объединиться крестьяне, спасая свои семьи и свою землю. Особенно поражают роман «Земля и воля» и недавняя повесть «Красная поляна». Затронутые в них пласты глубинной жизни русского народа настолько важны для созидания нашего будущего, что о них следует написать особое исследование.

Далее обратимся к творчеству вологодского писателя Александра Цыганова. В его рассказе «Таланиха» жители небольшой деревеньки,немощные, но сильные духом, объединившись, смело дают отпор приезжим грабителям, позарившимся на их святыни[ c. 136-149]. Рассказ имеет символическое окончание: описывается светлое утро победы крестьян над непрошеными гостями– опасными тёмными личностями:

«А между тем сейчас здесь было и на самом деле начало такого в птичьем посвисте утра, когда человеку невольно кажется – кто бы ещё это видел, – что именно от этих маленьких деревянных домиков с крохотными баньками в густой зелёной траве, да синего озера-блюдечка, овеянных теперь волшебным небесно-золотым светом, и начиналась когда-то сама земная жизнь».

Итак, «прошлое страстно глядится в грядущее…».  Сохраняя святыни своего прошлого, мы сохраним и наше будущее.Православные отцы и русские писатели считают: главное – не потерять надежду.Будем черпать силы и мужество в твёрдом убеждении, которое  святитель Иоанн Златоуст образно определил так:

Что капля в сравнении с беспредельною пучиною,

то настоящая жизнь в сравнении с будущим.

 

Литература

1.Абачиев С. Первичный проект программы Российской Партии христианского социализма. Плод покаяния православного обществоведа-марксиста // Сайт РНЛ. Православный социализм: proetcontra. –2019.   16 июня. 19 июня.

2. Белов В.И. Час шестый. Трилогия. – Вологда, 2002. – 954 с.
3. Белов В.И. Невозвратные годы. – СПб.: Политехника, 2005. – 192 с.
4. Булгаков С. Н.Христианский социализм. – Новосибирск, Наука, 1991.
5. Вальков К.И. Без лишних слов. – СПб.: «Скифия», 2016. – 60 с.
6. Ганин А. Мир и свободный труд – народам // Ст. Куняев, С. Куняев. Растерзанные тени. Избранные страницы из «дел» 20-30-х годов. – М.: Голос, 1995. – С. 23-30.
7. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями.

http://az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0160.shtml

8. Дворцов В. «Единымиусты и единым сердцем» – К Пушкинской речи Достоевского. Выступление Василия Дворцова на секции критики Совета молодых литераторов Союза писателей России. http://alexandr-nevskiy.ruskline.ru/news_rl/2017/08/01/edinymi_usty_i_edinym_serdcem_k_pushkinskoj_rechi_dostoevskogo/
9. Достоевский Ф.М. О любви к народу // Достоевский Ф.М. Дневник писателя. Ежемесячное издание. 1876. Февраль.

(http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0480.shtml)

10. Елисеев А.В. Социализм с русским лицом. – М., 2007.
11. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. – Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского университета, 1995. – 288 с.
12. Золотько О.В. Образ «золотоговека» в творчестве Ф.М. Достоевского : диссертация … кандидата филологических наук. [Место защиты:Моск. Гос. Ун-т им. М.В. Ломоносова].– Москва, 2017. – 226 с.
13. Касаткина Т. «С кровью и потом» // Шолохов М. Поднятая целина. – М.: Аст Олимп, 1999. – С. 5-14.
14. Катасонов В.Ю. Православное понимание общества. Социология Константина Леонтьева. Историософия Льва Тихомирова  / Отв. Ред. О.А. Платонов.  – М.: Институт русской цивилизации, 2015. – 432 с.
15. КоротаевВ.В. «Прекрасно однажды в России родиться …». ‒ Вологда: Русский культурный центр, 2009. ‒ 304 с.
16. Костерин А. Соборное братство – утопия, общественный идеал или норма жизни? Опыт рассуждения в жанре православной социологии… // Сайт РНЛ Православный социализм: proetcontra.  ‒ 2020. ‒ 28 февраля.

17. Крижановский Н.И. Художественная реализация категории соборности в «малой» прозе В.И. Белова 60-90-х годов ХХ века: диссертация… кандидата филологических наук: 10.01.01. – Краснодар, 2004.

18. Лесков Н.С. Соборяне // Собрание сочинений: В 11 т. / Под общ. Ред. В. Г. Базанова [и др.]; [Вступ. Статья П. П. Громова, Б. М. Эйхенбаума]. — Москва: Гослитиздат. [Ленингр. Отд-ние], 1956—1958. Том 4.
19. Новый завет Господа нашего Иисуса Христа. – М.: Даниловский благовестник, 2006.
20. Ольков Николай. Собр. соч. в пяти томах. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2018.

21.Полный церковнославянский словарь / сост. Г. Дьяченко. –Москва: Посад, Издат. отдел Московской Патриархата, 1993. – 1120 с.

22.«Православный социализм как русская идея» – Сайт. http://chri-soc.narod.ru/

23. Преподобный Максим Исповедник. Главы о любви // Творения преподобного Максима Исповедника, пер. С. Л. Епифановича, А. И. Сидорова, вступ. Статья и прим. А. И. Сидорова, Кн. I–II, Москва, 1993.
24. Пришвина В.Д. Невидимый град . – М.: Художественная литература, 1962. – 552 с.
25. Протоиерей Сергий Булгаков. Православие и социализм // Протоиерей Сергий Булгаков. Путь Парижского богословия. – М.: Издательство храма святой мученицы Татианы, 2007. – С. 287-290.
26. Псалтирь учебная. – М.: изд-во «Правило веры», 2006.
27. Романов А.А. Последнее счастье: поэзия, проза, думы. – Вологда: Полиграфист, 2003. – 263 с.
28. Трубецкой Е.Н. Умозрение в красках. Вопросы о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи (1916) // Философия русского религиозного искусства XVI –XX вв.: антология. – М.: 1993. – С. 195-219.
29. Фроянов И. «Россиинужны вера и правда» / И. Фроянов, А. Богачёв // РНЛ. Православный социализм: proetcontra. – 2016. – 28 сентября.
30. Хомяков А.С. Сочинения в 2-х томах («Из истории отечественной философской мысли»). Москва, 1994.
31. Цыганов А.А. Помяни моё слово: проза наших дней. – Вологда: Полиграф-Периодика, 2018. – 374 с.

32. Чеботарева И.В. Идея соборности в прозе В.И. Белова: диссертация… кандидата филологических наук. –  М., 2002.

33.Шенман М. М. Христианский социализм (глава III).  М., Наука, 1969.

34. Шеррер Ю. В поисках «христианского социализма» в России // Вопросы философии. 2000. –  N 12. – С. 88-135.

35. Штекли А. Е.  Утопии и социализм. – М., 1993.
36. Щипков А. Вопреки стереотипам. Либерализм и марксизм – продукты протестантской культуры //Газета «Культура».

https://rospisatel.ru/shipkov1.html

37. Шолохов М.А. Поднятая целина.– М.: Аст Олимп, 1999. – 749 с.
38. Яцкевич Л.Г. Образы и символы соборности в творчестве вологодских писателей // Журнал «Берега». – № 4, № 5. – Калининград, 2018.

 

 

 

ЧАСТЬ III

О ЧУВСТВЕ РОДИНЫ, РУСОФОБИИ, АНТИСЕМИТИЗМЕ И О ТОМ, ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ «СРИСОВАТЬ» ОБРАЗ

Тема России – главная тема в жизни и творчестве Есенина – в книге Прилепина полноценно не прозвучала. Она периодически вплетается в повествование как необходимый декларативно-декоративный сюжет, что является очень серьёзным недостатком книги.

Как известно, Есенин обращал особое внимание на русскость – свою и других. Он стремился её подчеркнуть даже в дарственных надписях. Вот некоторые из них, адресованные Евгению Соколу в 1924 году: «Сокол, милый, люблю Русь, прости, но в этом я шовинист. С.Е.» [VII (1), 324]; «Тех, кто ругает, всыпь им. Милый Сокол, давай навеки за Русь выпьем» [VII (1), 225]; «Милому Соколу, ростом не высокому, но с большой душой русской и всё прочее» [VII (1), 228]; «Милому Соколу с любовью русской, Великоросской обязательно. С.Есенин» [VII (1), 233].

В приведённых надписях, сделанных после суда над Есениным и его друзьями в декабре 1923 года и после того, как на страницах «Правды» С.Есенин, А.Ганин, П.Орешин, С.Клычков были поставлены в один ряд с немецкими фашистами, подчёркивание поэтом своей великоросскости, своего якобы шовинизма воспринимается и как мужественный вызов антирусской политике власти.

Именно в это время, когда, по версии Прилепина, к Есенину благоговели многие власть имущие самого разного уровня, любовь к исторической, тысячелетней России оценивалась всеми руководителями страны как великодержавный шовинизм (отсюда, думаем, это слово и у Есенина) со всеми вытекающими – обязательными – негативными последствиями.

Даже само слово «русский», не наполненное пролетарско-большевистским смыслом, вызывало подозрение. В качестве иллюстрации приведём эпизод из мемуаров Бенедикта Сарнова, которого в русскости и в других более тяжких «грехах», традиционно называемых в данном контексте, обвинит только сумасшедший. Сосед Сарновых так отреагировал на победный тост Сталина за русский народ: «Ведь я двадцать лет боялся сказать, что я русский». Сарнов ставит под сомнение только количество лет, соглашаясь с соседом в главном: «Иван Иванович хорошо помнил времена, когда слово “русский” было чуть ли не синонимом “белогвардеец”» (Сарнов Б. Скуки не было: Книга воспоминаний. – М.: Аграф, 2004, с.126).

О том же говорит Алексей Ганин в тезисах «Мир и свободный труд – народом», но говорит более детально, объёмно, страшно трагично, созвучно «Стране негодяев» и некоторым высказываниям Есенина (о них и о поэме – в следующей главе).

Прилепин, конечно не мог обойти вниманием этот уникальный документ, который в его представлении таковым не является. Читателю предлагается оскоплённый вариант в одну страницу, где отсутствуют все главные национально-окрашенные оценки событий и власти. Мы наивно полагаем, что автор, стремящийся к объективности и уверенный в своей правоте, должен был привести главные мысли Ганина и только затем выразить своё отношение к ним. Этого, к сожалению, не происходит.

Проделаем прилепинскую работу: приведём некоторые скрытые от читателя автором «Есенина» высказывания Ганина, стоившие ему жизни:

«Достаточно вспомнить те события, от которых всё ещё не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками (точнее было бы сказать: выродками всех народов, населяющих Россию. – Ю.П.), банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное сельское население: всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намёке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно всё, что попадалось на глаза, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые села, вырезались целые семьи»; «Наконец реквизиции церковных православных ценностей, производившиеся под предлогом спасения голодающих. Но где это спасение? Разве не вымерли голодной смертью целые сёла, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками (только подумать!) доведённые до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране, дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних! Только будущая история и наука оценят во всей полноте всю изуверскую деятельность этой “спасительницы народов” – РКП»; «Эта хитрая и воинствующая секта, исходя из того же принципа классового расслоения, путём псевдонаучных исследований ныне искажает истинный смысл вещей, искажает истинный взгляд на естественно-исторический и духовный путь человечества. Эта секта всеми мерами старается заглушить в бесконечных противоречиях ход всех современных событий, стремясь таким образом расслоить и ослепить каждую национальность в отдельности, тем самым провести непроходимую бездну между подрастающим поколением и их отцами, между отдельными группами людей: создавая всюду нетерпимость, раздор и отвлекая таким образом силы народов от дружественной работы по борьбе с естественными препятствиями, парализуя творческий дух христианских народов»; «Для того, чтобы окончательно свергнуть власть изуверов, подкупивших себе всех советских пройдох и авантюристов, наряду с пропагандой национальных идей и прав человека, необходимо, учитывая, силы противника в каждом городе, в каждом промышленном месте коренной России и Украины, путём тщательного отбора и величайшей осмотрительности вербовать во всех семьях и кругах русского общества всех крепких и стойких людей, нежно любящих свою родину» (Ганин А. Мир и свободный труд – народам// Ст. Куняев, С. Куняев. Растерзанные тени. Избранные страницы из «дел» 20-30-х годов. – М.: Голос, 1995, с.23-30).

«Дело» «Ордена русских фашистов» (по нему были расстреляны семь человек и шесть отправлены на Соловки) оценивается нами как зачистка мыслительного очага народного русского сопротивления. Прилепин же – с помощью гипотетических реакций Есенина на арест и смерть Ганина – пытается свести это стратегическое преступление антирусской власти к, по сути, недоразумению, к непропорциональным насильственным действиям против, всего лишь, дураков, неудачников. Тем более, один из которых – Ганин – патологический антисемит.

Предоставим слово Есенину в провальном исполнении Захара Прилепина: «Ганин большевиков не любил всё злей и злей; дошёл до того, что, сам неудачник, собрал вокруг себя ещё больших литературных неудачников; вместе они строили какие-то дичайшие планы свержения советского ига» (с.731);

«Разве так можно?

Гумилёв был настоящим офицером, настоящим воином, настоящим заговорщиком – а этот кто? Мечтатель, фельдшер, дурак-дурачина…

Пусть дурак. Пусть поэт не самый лучший, пусть с юности свихнутый на еврейской теме – но стрелять-то зачем в этого дурака? Неужели они были в силах заниматься диверсиями – все эти малоумки?» (с.747).

Реальный Есенин, конечно, осознавал особенность своего положения в русофобские времена среди писателей, большинство из которых не обладали не только мужеством, но и самим чувством родины, русским чувством. Об этом отличии поэт говорил неоднократно, иногда ошибочно, как в случае с Блоком.

Наиболее известны высказывания Есенина об имажинистах и Владимире Маяковском. Мимо них Прилепин не мог пройти. Но он попытался – и это показательно для позиции автора книги – как минимум нейтрализовать главный смысл этих и им подобных оценок, искусственно переведя разговор о национальном в иное русло – личной поэтической славы прежде всего.

У Прилепина читаем: «На предновогоднем банкете в Доме печати Есенин находит Маяковского и прямо ему объясняет:

– Россия – моя. Ты понимаешь? Моя!

Сколько бы Есенин ни ругал Маяковского, внутренне он знал, с кем борется за звание первого поэта.

– Твоя, – спокойно отвечает Маяковский. – Возьми. Ешь её с хлебом» (с.296).

Теперь процитируем воспоминания Николая Полетаева, из которых – без ссылки на мемуариста – вырос вышеприведённый сюжет: «Есенин уже не терпел соперников, даже признанных, даже больших. Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он всё приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:

– Россия моя, ты понимаешь, – моя, а ты… ты американец! Моя Россия!

– Твоя, – спокойно отвечал Маяковский. – Возьми. Ешь её с хлебом. (Жизнь Есенина. Рассказывают современники. – М.: Правда,1988, с. 258-259).

Как видим, Прилепин сознательно опускает слова Есенина о Маяковском-американце, указывающие на природу неразрешимых противоречий, существовавших между поэтами (На другие интересные результаты своеобразно преображённых Прилепином фактов из мемуаров Полетаева обратите внимание сами. Они – характерные свидетельства того, из какого «сора» и как «выросла» данная книга). Прилепин, как и Полетаев, эпизод на банкете, неприязненное отношение Есенина к Маяковскому сводит к творческой ревности к достойному сопернику.

Вообще, вся логика повествования, любые жизненные и творческие коллизии (в том числе смерть поэта), разливы чувств и мыслей Есенина и многое-многое другое подчинены утверждению лейтмотивной идеи книги: слава – единственный смысл жизни Есенина.

Конечно, нет ничего нового в таком сверхповерхностном, примитивном толковании судьбы великого поэта. Ещё Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья» утверждал нечто подобное: жизнь Есенина – это жертва, принесённая славе (См.: Мариенгоф А. «Бессмертная трилогия». – М.: ПРОЗА и К, 2017, с.26).

В этой же книге, думаем, спрятан ответ Мариенгофа Есенину, упрекавшему его в отсутствии чувства Родины. Данный ответ, завершающий 55 главу, искусственно привязан к разговору Мариенгофа с Кусиковым о заграничных впечатлениях Есенина и к сюжету из романа Лескова:

«Не чуждо нам было и гениальное мракобесие Василия Васильевича Розанова, уверяющего, что счастливую и великую родину любить не великая вещь и что любить мы её должны, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжёт и вся запуталась в грехе…Но и это ещё не последнее: когда она наконец умрёт и, “обглоданная евреями”, будет являть одни кости – тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого…

Есенин был достаточно умён, чтобы, попав в Европу, осознать всю старомодность и ветхую проношенность таких убеждений, – недостаточно твёрд и решителен, чтобы отказаться от них, чтобы найти новый внутренний мир» (с.129).

Захар Прилепин, многократно цитирующий в своей книге о Есенине «Роман без вранья» как, по сути, главный для него источник сведений о жизни и творчестве поэта, показательно проигнорировал приведённое нами высказывание. В нём Мариенгоф проговаривается по вопросу, повторим, главному как для Есенина, так и для любого национального писателя.

Из цитаты видно, насколько морально нечистоплотен, мыслительно убог «великолепный Мариенгоф» (так названа работа Прилепина о нём). Не вызывает сомнений, что в первом абзаце под абстрактным словом «нами» подразумевается только Есенин. Никто из его имажинистских собратьев не говорил, не писал так о любви к Родине: о любви «наоборот голове» (В. Розанов), о любви в системе ценностей которой тысячелетняя Русь-Россия превыше Рая.

Ясно и другое: Мариенгоф не случайно вспоминает «мракобесного» Розанова (первая часть его высказывания – очень точное определение настоящей любви к Родине; другая часть этого высказывания в своих еврейско-русских «проявлениях» вызывает несогласие, вопросы, обсуждать которые сейчас нет смысла). Таким образом, Мариенгоф «хитро», «технично» ставит мракобесно-антисемитское клеймо на Есенина, на его любовь к Родине.

Подчеркнём особо: Мариенгоф не мог не знать, что Розанов в число любимых и просто читаемых Есениным авторов никогда не входил. Добавим: в полном собрании сочинений поэта нет ни одной ссылки на Розанова.

В этом контексте и поведение Мариенгофа на суде над четырьмя поэтами выглядит вполне закономерным.

В отличие от В.Львова-Рогачевского, А.Эфроса, А.Соболя, В.Полонского, А.Сахарова, отрицавших обвинения в антисемитизме, Анатолий Мариенгоф в своём выступлении данный вопрос не затронул вообще. Хотя он значился первым среди двух вопросов, вынесенных для разбирательств, и был сформулирован так: «Подтверждается ли факт черносотенно-антисемистских выходок четырёх поэтов: Есенина, Ганина, Орешина и Клычкова?» (Цит. по: Есенин С.А. Полн.собр.соч. В 7 т. – Т.7., кн. 2, – М.: Наука – Голос, 2000, с.431). Как сообщалось в «Рабочей газете», Мариенгоф подчеркнул, «что последний (Есенин. – Ю.П.) в этом году совершенно спился, близок к белой горячке и не может быть рассматриваем и судим, как нормальный человек» (там же, с.432).

Захар Прилепин находит, на наш взгляд, совсем неубедительное объяснение поведению Мариенгофа, который, настаивает автор данной книги, был лучшим другом Есенина:

«Мариенгоф, конечно же, отлично понимал, что делает: больных не судят, а лечат; с них нельзя спрашивать, как с нормальных людей.

Однако ощущение, что Мариенгоф несколько переиграл, всё равно осталось. Почему-то оказалось заметно, что лично он не в состоянии найти оправдание произошедшему.

Накануне они с Шершеневичем, обсуждая эту историю, сошлись во мнении, что Есенин потерял человеческий облик, и от всех его крестьянских друзей – сплошной вред. Они даже задумали написать письмо в «Известия», чтобы обнародовать позицию ордена имажинистов по делу четырёх поэтов, но до этого позора, к счастью, не дошли» (с.626).

Поведение Мариенгофа на суде, думаем, объясняется гораздо проще: он был согласен с первым пунктом обвинения. И позже, когда в вышеприведённом отрывке из «Романа без вранья» привязывал к Есенину «мракобеса-антисемита» Розанова, в первую очередь держал в уме случай в пивной, ставший поводом для суда над четырьмя поэтами.

Нашу версию косвенно подтверждает оценка, данная событию Вадимом Шершеневичем, с которым Мариенгоф «обсуждал эту историю». Её, о чём Прилепин не говорит, Шершеневич называет «глупым и безобразным скандалом с юдофобскими выкриками» (Шершеневич В. Великолепный очевидец [Электронный ресурс] «В мире книг», 1987, № 11. С. 59-60 // URL: http://esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/shershenevich-v-iz-knigi-velikolepnyi-ochevidetc (дата обращения: 11.03.2020)).

В унисон Шершеневичу, по свидетельству Надежды Вольпин, высказалась о громком событии и бывшая жена Вадима Евгения Шор: «Надя, что это? Я видела вас вчера с Есениным! Мы все, все должны от него отвернуться. Все его друзья евреи, все просто порядочные люди: русский, советский поэт, как какой-нибудь охотнорядец…» (Вольпин Н. Из мемуаров «Свидание с другом»// Сергей Есенин. Подлинные воспоминания современников. – М.: АСТ, 2017, c.298).

Именно поэтому Мариенгоф и Шершеневич хотели откреститься от Есенина на страницах «Известий». Именно поэтому Мариенгоф не мог найти оправдания произошедшему, хотя сам в мемуарной дилогии позволяет себе такое, что, на наш взгляд, можно назвать проявлением юдофобства (на всякий случай уточним: еврейское происхождение Мариенгофа не имеет никакого значения):

«Я нежно люблю анекдот про еврея, который, попав на позиции (в годы Первой мировой войны. – Ю.П.), спросил первым словом : “А где здесь плен?”» (С.49); «Не любя Зинаиду Райх (что необходимо принять во внимание), я обычно говорил о ней:

«Эта дебёлая еврейская дама.

Щедрая природа одарила её чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги её ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку» (с.248).

И анекдот, и подобное описание женщины вызывают у нас отвращение, омерзение.

В контексте разговора о теме Родины у Есенина и Мариенгофа неизбежно возникают микросюжеты, сквозные для всех наших заметок.

В книге Прилепина много версий событий, фактологическое происхождение которых установить невозможно. Они – плод воображения автора, игнорирующего жизненные реалии.

Например, о поездке в Петроград Есенина и Мариенгофа в июле 1918 сказано следующее: «Зашли на работу к Блоку, но разговора не получилось. Блок был уставшим и равнодушным, и даже не отметил визит в дневнике. Кажется, Мариенгоф в связи с этим затаил обиду» (с.234).

Зря Прилепин ссылается опять на дневник Блока, о котором у него, как мы убедились, очень туманное представление. И в этот раз Прилепин вновь попал как кур в ощип. «Даже» в процитированном предложении означает наличие июльских записей в дневнике поэта. Их же в этом месяце нет ни одной. А за июнь, август, сообщаем любителям дневника, сделаны всего три записи.

Возникают естественные вопросы. Где, когда и как мог прочитать дневники Блока Мариенгоф? На основании чего Прилепин решил, что Мариенгоф обиделся?

Для прояснения ситуации дадим слово самому Мариенгофу: «Блок понравился своей обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами.

В этом много чистоты и большая человеческая правда» (с. 36).

И больше в книге Мариенгофа о встрече с Блоком нет ни слова.

Повторим: Мариенгоф – один из самых цитируемых, пересказываемых, созвучных Прилепину – человечески и мировоззренчески – персонажей книги. Закономерно, что и свою серию текстов о писателях автор «Есенина» начал с «Великолепного Мариегофа». И концептуально, и в некоторых мелочах прилепинский «Есенин» – во многом дубляж мариегофского Есенина.

Но тогда возникает вопрос: откуда фактологические нестыковки в случаях, когда этих нестыковок быть не должно? Тому, вероятно, несколько причин.

Прилепин явно не умеет работать с источниками и не хочет проверять и перепроверять необходимую информацию. Отсюда в разной степени искажённое изображение людей и событий, альтернативная реальность книги.

Один из самых запоминающихся примеров – сюжет из биографии Григория Колобова (называемого Коробовым на страницах 321,322, 389, именуемого Георгием на 229 странице). В книге читаем: «У Колобова было прозвище “Почём соль?” (правда, у Мариенгофа – «Почём – Соль». Понимаем, Прилепин не обращает внимание на такие мелочи). Мериенгоф в своих мемуарах забавно описывает, как Григорий выспрашивал знакомых о стоимости соли в р а з н ы х (разрядка наша. – Ю.П.) городах, отслеживая в течение одного дня сводки изменения цен на этот продукт» (с.320).

На самом деле, в течение дня Колобов называл разные цены на соль. Но только в Пензе (с. 46-47) и только потому, что у него были проблемы с памятью. В годы Первой мировой войны, «во время отступления из-под Риги со своим банным отрядом Земского союза, он поспал ночь на мокрой земле под навесом телеги. С тех пор прыгают в лице эти мячики, путаются в голове имена шофёров, марки автомобилей…» (Мариенгоф А. «Бессмертная трилогия». – М.: ПРОЗА и К, 2017, с. 53).

Другая причина вольного обращения Прилепина с текстом Мариенгофа (как и других авторов) – это попытка отвести возможные упреки во вторичности многих страниц книги (в большинстве случаев нетрудно установить, по какому источнику Прилепин пересказал те или иные события, внеся свою, как видим, изюминку). И стремясь запутать след, нарушая последовательность событий, фактологию, автор «Есенина» попадает в капкан. Так, по версии Прилепина, посещению Есениным и Мариенгофом Блока предшествовали дождь и известная покупка цилиндров (с.233 -234). Однако, эти события происходят на следующий день после визита к Блоку. Или у Мариенгофа о художнике Диде Ладо сказано: « По паспорту Диду было за пятьдесят» (с. 35). У Прилепина этому персонажу «далеко за сорок» (с.230). Далеко за сорок – это меньше или больше пятидесяти?

И ещё: Прилепин, не будем гадать по какой причине, миф о Есенине – ненавистнике инородцев и антисемите – периодически подтверждает. Он, без каких-либо фактологических оснований наделяет Есенина мыслями ксенофобской направленности: «…вроде хорошие ребята (В.Эрлих и питерские имажинисты. – Ю.П.), но многое в них было настояно на браваде, а не на природном даре; к тому же, судя по фамилиям и по слишком симпатичным лицам, парни подобрались будто с вечеринки Мани Лейба (где собрались американские евреи, общение с которыми закончилось для Есенина скандалом, потасовкой, арестом, публикациями в СМИ. – Ю.П.)» (с.531); «Это не два нерусских циркуля – Анатолий и Вадим <…>, не Сандро – хитрый армянин, рядящийся в горца <…>» (с.532).

* * *

Прилепин при характеристике Есенина и других персонажей книги периодически делает упор на голосе крови как факторе, определяющем многое.Иной подход озвучивает Надежда Вольпин в своих мемуарах. Она, обращаясь к Мариенгофу, утверждает: «Мы с вами против него (Есенина. – Ю.П.) как бы только двумерны. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков! <…> Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя, и новая. Мы с вами россияне, он русский».

Это одно из самых содержательно-глубоких, концептуально-актуальных суждений Вольпин. Но в книге Прилепина его мы не найдём. Почему?

Во-первых, в воспоминаниях Вольпин, как и в любых других, Прилепина интересовали, в первую очередь, сведения интимной и «жёлтой» направленности.

Во-вторых, автору «Есенина» неприемлем как культурно-почвенный подход, так и тройная характеристика, рождённая в результате его применения.

Станислав и Сергей Куняевы, периодически возникающие в книге Прилепина как его оппоненты, в своём – лучшем на сегодняшний день – жизнеописании Есенина вышеприведённый эпизод приводят в ещё большем объёме, чем мы. И комментируют его так: «…Ассимилированный в русской жизни в первом или втором поколении, Мариенгоф был, конечно, куда более упрощённым человеком, нежели Надя Вольпин, девушка с ветхозаветным багажом, не говоря уж о Сергее Есенине. Но следует заметить, что для Вольпин её двухтысячелетняя традиция, далёкая от русского духовного склада, не могла дать ей как литератору никаких преимуществ не только перед Есениным, но даже и перед Мариенгофом. В этом тоже состояла драма «россиян», подобных Вольпин. Кстати, гораздо более глубокая, нежели пошлая драма Мариенгофа» (Куняев Ст. , Куняев С. Сергей Есенин. – М.: Молодая гвардия, 2010, с. 11-12).

Не будем оценивать количество и качество ветхозаветного багажа у Вольпин и Мариенгофа. Нас интересует другое. Вольпин, идя собственным мыслительным путём, делит писателей на два направления: русских и россиян. По сути, тоже самое делает Есенин, говоря о себе и имажинистах, себе и Маяковском.

Нетрудно заметить, что критерии у Вольпин и Есенина – общего происхождения. Они порождены одной традицией, традицией духовно-культурной, русско-православной.

Следуя ей, мы уже более тридцати лет делим писателей, критиков, журналистов на три направления: русских, русскоязычных, амбивалентно-русских. У Прилепина наша концепция, как и то, что ей предшествовало, в частности Вольпинско-Есенинский подход, вызывает отторжение. У Прилепина кровный подход чаще всего растворяется в языковом, и получается, что все писатели, пишущие на русском языке, русские.

Отсюда и многочисленные понятийно-сущностные, вопиющие несуразности на страницах «Есенина», свидетельствующие о непонимании Прилепиным главного: системы ценностей, утверждаемых отдельными писателями, и общих тенденций развития литературы первой четверти XX века.

Конечно, тему Родины, её судьбы нельзя рассматривать вне политики и власти. Из всех большевистских вождей Лев Троцкий, думаем, вызывает наибольшую симпатию у автора «Есенина». Он предпринимает видимые усилия для обеления Лейбы Бронштейна. Последовательно, настойчиво, с нажимом Прилепин пытается уверить читателя в том, что Троцкий не имеет прямого отношения к кровавым преступлениям советской власти, к гибели миллионов сограждан в первое послереволюционное пятилетие. Вот, например, как это делается:

«Мог ли Есенин возлагать на Троцкого вину за насилие, что все эти дикие и хилые годы творили в деревне большевики?

Мог – но едва ли большую, чем на Ленина, до недавнего времени руководившего государством, а значит, отвечавшего за все ключевые решения.

Мог ли винить Троцкого в массовом терроре? Но Троцкий не имел никакого отношения к ЧК» (с.544).

Последнее предложение – ключевой довод Прилепина в трактовке данного вопроса. Этот аргумент он повторяет через 17 страниц, а затем утверждает: «Если бы Есенин всерьёз желал намекнуть в своей поэме («Страна негодяев». – Ю.П.) конкретно на Троцкого, то назвал бы этого персонажа Военсоветов или Эрвээсов.

А вот в недрах ВЧК прототипов для такого персонажа, как Чекистов, было, увы, предостаточно» (с. 551).

Тут же называются возможные кандидатуры – С.А. Мессинг и Семён Шварц. Трудно понять, почему у первого чекиста приводятся инициалы имени и отчества, а у второго – полностью только имя.

И завершается данный сюжет так: «В конце концов, Есенин мог с р и с о в а т ь (разрядка наша. – Ю.П.) Чекистова с любого следователя, с которым имел дело во время своих задержаний» (с.551).

Мы так детально, предельно точно привели суждение Прилепина, ибо этот сюжет, как и встречи Есенина с Блоком, даёт многостороннее представление об авторе «Есенина». Теперь прокомментируем его высказывания.

По утверждению Прилепина, главных виновников массового террора нужно искать в ЧК на местах (не той же логикой руководствовался Сталин в статье «Головокружение от успехов»?). При таком, на наш взгляд, неверном, сущностно-логическом подходе снимается ответственность за преступления со Льва Троцкого, одного из главных идеологов тотального террора, политики расказачивания и т.д. При таком ведомственном подходе к поиску виноватых забалтывается главное – колоссальная трагедия миллионов. В итоге Захар Прилепин в своей книге умудрился обойти стороной и эту трагедию, что по многим причинам недопустимо. И прежде всего по той, что о жизни человека в России в период с 1917 по 1925 годы вне контекста Гражданской войны говорить полноценно невозможно.

Заполняя очередную историческую лакуну, обратимся к судьбе Филиппа Козьмича Миронова. Он – один из красных героев Гражданской войны, дважды награждённый орденом Красного Знамени, легендарный командарм Второй Конном армии – в своих посланиях В.Ленину, Л. Троцкому, М.Калинину, в различные инстанции, а также в приказах-воззваниях характеризирует политику советской власти в унисон с «неудачником», «малоумком» Алексеем Ганиным.

Герои же книги «Есенин» существуют в искусственной реальности, созданной Прилепиным, где нет и в принципе не может быть места правде Миронова. Вот несколько фрагментов из его приказа-воззвания от 22 августа 1919 года и письма Ленину от 31 июля этого же года:

«Коммунисты вызвали своими злодеяниями на Дону поголовное восстание и гонят теперь русский народ на поправление своей злой ошибки. Кровь, проливаемая теперь на Южном фронте, – это кровь напрасная и лишняя, и проливается она под дикий сатанинский хохот новых вандалов, воскресивших своим злодейством времена средневековья и инквизиции.

Например: в станице Качалинской 2-го Донского округа коммунисты, пытая перебежавшего с кадетской стороны 22-летнего казака, ставили его босыми ногами на раскалённую сковороду, причём они ещё и били по оголённым ногам палками.

В станице Боковской из числа 62 человек невинно расстрелянных казаков есть расстрелянный за то, что не дал спичек комиссару Горохову.

В станице Морозовской ревком зарезал 67 человек. Эти злодеи приводили людей в сарай и здесь, пьяные, изощрялись над людьми в искусстве ударов шашкою и кинжалом. <…>

В хуторе Сетраковском Мигулинской станицы в силу приказа по экспедиционному корпусу об истреблении казачества во время митинга убито безоружных 400 человек.

В силу приказа о красном терроре на Дону расстреляны десятки тысяч безоружных людей.

Беззаконным реквизициям и конфискациям счёт нужно вести сотнями тысяч. Население стонало от насилий и надругательств.

Нет хутора и станицы, которые не считали бы свои жертвы красного террора десятками и сотнями.

Дон онемел от ужаса»;

«Уничтожение казачества стало неопровержимым фактом, как только Дон стал советским»; «Вся деятельность коммунистической партии, возглавляемой Вами, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще…»; «Социальная жизнь русского народа, к которму принадлежит и казачество, должна быть построена в соответствии с его историческими, бытовыми и религиозными традициями и мировоззрением , а дальнейшее должно быть предоставлено времени <…>. Почти двухгодичный опыт народных страданий должен бы убедить коммунистов, что отрицание личности человека – есть безумие» (Цитируется по: Лосев Е. Миронов. – М.: Молодая гвардия, 1991, с. 348-349, 339, 341).

Живая историческая реальность из «текстов» Миронова перечёркивает псевдореальность, созданную Прилепиным по модернизированным и немодернизированным советским рецептам. К тому же, Миронов ещё в 1919 году называл Троцкого главным виновником политики уничтожения казачества и русского народа вообще. Тот в свою очередь издаёт приказ РВС Республики, который заканчивается «человеколюбиво»: «Каждый честный гражданин, которому Миронов попадётся на пути, обязан пристрелить его, как бешеную собаку.

Смерть предателю!» (там же, с.354).

Прервём сюжет о Миронове на самом интересном месте. Продолжим его, когда Прилепин выпустит книгу о Шолохове. Сейчас лишь напомним: Миронов был убит в Бутырках во время прогулки часовым с караульной вышки в апреле 1921 года. Мы, Захар Николаевич, помним: к Бутыркам, как и к ЧК, Троцкий не имел никакого отношения… «Но – невольно вспоминаются строки Есенина о Троцком из “Железного Мирграда” – видите ли?.. Видите ли?..».

Прилепин (вернёмся к давно приведённой цитате) прав только в одном: Троцкий – не прототип Чекистова. Мы утверждали это ещё тридцать лет назад в статье «Я хочу быть жёлтым парусом в ту страну, куда мы плывём…» (Кубань, 1990, №10, с.90-94). Об иной, чем у Прилепина, Куняевых и других, трактовке образа Чекистова речь пойдёт в следующей главе.

И наконец: прилепинскую идею «срисовать Чекистова с любого следователя» можно было бы воспринимать как неудачную шутку, если бы подобный зеркально-фотографический, буквалистский подход в понимании и толковании художественных образов Есенина десятки раз не транслировался в книге.

Захар Прилепин не учитывает типологической природы художественного образа. Правда, это беда многих. Наталья Волохова, например, с аналогичных позиций отреагировала на цикл блоковских стихотворений, посвящённых ей. На слова женщины о слишком вольной интерпретации их отношений Блок ответил, что на всё смотрит под «соусом вечности». Именно этот вечный план не берётся во внимание Захаром Прилепиным.

Суть проблемы, думаем, точно выразила Лидия Чуковская во втором томе «Записок об Анне Ахматовой»: «Я думаю, Маяковский любил всех трёх – и ещё тридцать трёх впридачу, и мне непонятно стремление исследователей и не исследователей во что бы то ни стало установить какую-то единственную любовь их героя – будь то Тургенев <…>, или Байрон и Пушкин <…> К чему это? Проблема нерешаемая, да и бесплодная» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой (1938-1941) [Электронный ресурс] //Время, 2007. URL: https://libking.ru/books/nonf-/nonf-biography/320818-lidiya-chukovskaya-zapiski-ob-anne-ahmatovoy-1938-1941.html).

Подведём некоторые итоги. По подсчётам В.Николаева слова «Россия», «российский» употребляются в творчестве Есенина чаще, чем у А.Пушкина, Н.Некрасова, А.Кольцова, А.Блока. Однако, как мы видели, тема России не стала главной в книге Захара Прилепина. Она не рассматривается в необходимом, полноценно-объёмном литературно-историческом контексте. Иначе, думаем, произойти не могло у жизнеописателя, не способного подняться над своими политическими пристрастиями, стремящегося достичь громкого успеха, используя во многом рецепты постсоветской «жёлтой» журналистики.

Прилепин не смог сказать об очевидном: конфликт Есенина с советской властью был неизбежен и неразрешим как конфликт русского поэта с антирусской властью. Для неё убийство Есенина было решением этого конфликта.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BE-%D0%BD%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%B8%D1%85-%D1%81%D1%8E%D0%B6%D0%B5%D1%82%D0%B0%D1%85-%D0%B2-%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B5-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%B5%D1%81%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%89%D0%B0%D1%8F-%D0%B2%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%83-%D0%B2%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8-1)

Недавно читал «с карандашом в руках» мемуары Олега Волкова «Погружение во тьму» (попросили написать рецензию на исследование его творчества) и пришёл в ужас: как же мы тогда, в 1980-х годах, в самый разгар «перестройки», были слепы! У меня пелена с глаз спала достаточно быстро, примерно через год, но ведь большинство приняло всю эту «лагерную прозу» за чистую монету!

Исследователь пишет о произведении О. Волкова: «Субъективный взгляд на события, связанный c пристрастностью представителя угнетаемого класса, его симпатиями и антипатиями, личными и классовыми убеждениями, не позволяет охарактеризовать книгу как историческую хронику в строгом смысле». Действительно, субъективность произведения «Погружение во тьму» связана с исключительностью происшедшего с автором. Массовость репрессий, которые никто не оправдывает, – это миф, созданный специально Н.С. Хрущёвым, опасавшимся разоблачения в собственных репрессиях на Украине и в Москве (как выяснилось позже, факты, приведенные в докладе «О культе личности и его последствиях», почти полностью — фальшивка: https://www.eg.ru/politics/49182/) и «прорабами перестройки», использовавшими его в качестве тарана для разрушения идеологии и государства. По подсчётам историков, за все годы существования Советского Союза погибло от репрессий чуть более 800 тысяч человек, большинство из которых составляли полицаи, бандеровцы, предатели (https://www.politpros.com/journal/read/?ID=783). Это, конечно, большая цифра, часть репрессированных была осуждена, как пишет О. Волков, «за отсутствием состава преступления», но всё-таки это не миллионы погибших и не 100 миллионов, как писал А. Солженицын, а вслед за ним повторяют неосведомлённые личности, включая президента В. Путина. Не стал исключением и Олег Волков, он сообщает в воспоминаниях «обо всех кругах ада, через которые прошло за советские годы в России больше народу, чем, вероятно, на всем земном шаре за всю историю человечества».

А вот о страданиях крестьянства в период коллективизации О. Волков пишет достаточно объективно, репрессии по отношению к этому сословию, несмотря на то, что вооружённое сопротивление коллективизации не было редкостью, поражают своей жестокостью.

Есть в тексте воспоминаний О. Волкова и другие несуразности. Так, он говорит: «Оглядываюсь на мою длинную жизнь — я это вписываю в 1986 году — и вспоминаю случаи, когда я чувствовал свою вину русского из-за принадлежности к могучему народу — покорителю и завоевателю, перед которым приходилось смиряться и поступаться своим, национальным. Так было в некоторые минуты общения с паном Феликсом, много спустя — при знакомстве с венгерским студентом. Но особенно, когда развернулась перед глазами трагическая эпопея мусаватистов: словно и я был участником насилия над слабейшим!..» И это после перенесённой русским народом катастрофы! Русский народ отдавал последнее национальным окраинам, зарубежным странам (конечно, не по своей воле). По данным демографов и Счётной палаты, уже в наше время, за последние 30 «российских» лет, потеряно 19 миллионов русских (https://www.vologda.kp.ru/daily/26910/3956112/)! А мы всё помогаем! — Чечне, Сирии, кому угодно, только не русским… И после этого всё ещё раздаётся вселенский плач о «массовых» советских репрессиях!..

Ещё одно высказывание О. Волкова: «Помню однажды, в тесном, отчасти родственном кругу, не веря ушам своим, слышал, как пожилой профессор, известный классик и переводчик — побывавший, кстати, в ссылке и потерявший брата в лагерях, — веско высказывал соображения о спасительности однопартийной системы и опасностях демократической многоголосицы». А ведь, как показало время, прав оказался профессор, а не Волков!

Следующая несуразность: «Эренбург интересовался моими приключениями, расспрашивал. Он и сам знал о множестве жертв сталинских катов, был даже, пожалуй, шире осведомлен в отношении размаха злодеяний, убийств неугодных лиц, свидетелей и исполнителей операций, вроде ликвидации Кирова и т. п.». Сейчас доподлинно, по документам, известно, что убийство Кирова Николаевым было бытовым, – местью за адюльтер.

Еще один «перл» Волкова о советском времени: «Начальники берут взятки, безнаказанно грабят казну, ржа коррупции разъедает вузы и больницы, все ступени служебной зависимости, любые общественные организации». За все годы работы в вузах (34 года) в советское и постсоветское время я слышал только об одном случае взятки! Волков был явно не осведомлен о традициях нашего высшего образования.

 

Ещё: «…Право, красные каблуки дворян в королевской Франции не более вызывающе подчеркивали избранность сословия, чем открыто выставляемые роскошь и довольство, сверхобеспеченная жизнь советской элиты». По сравнению с современной «элитой» «роскошь» советской номенклатуры – просто игра в фантики!..

Волков рассказывает об «ужасах» советского строя, но вот вам следующий факт: в  1950–1970-х гг.  О. Волков  в  ходе  творческих  командировок  посетил многие регионы страны: Красноярский край, Байкал, Кавказ, Камчатку, Дальний Восток, Каспий, Сибирь, Центральное Черноземье, Крым.  Познакомился с работой крупнейших заповедников СССР. В 1975 году прочитал в Канаде несколько лекций о состоянии природоохранного дела в Советском Союзе. О подобных «ужасах» современный русский писатель уже тридцать лет только мечтает…

Да, хорошо, что иногда приходится возвращаться к истокам происшедшего с нами… Пригодится для трезвой оценки будущих неизбежных потрясений.

Выход книги Захара Прилепина «Есенин: Обещая встречу впереди» (М.: Молодая гвардия, 2020. – 1029 с.) заблаговременно был проанонсирован, прорекламирован «Российской газетой», «Культурой», «Литературной Россией» и другими СМИ. И авторы газет, и сам Прилепин дали понять, что сей труд – новое слово о великом поэте.

В 2020 году у читателя есть возможность самостоятельно проверить верность прогнозов и оценок, которые уже прозвучали и будут звучать в немалом количестве.

Сразу скажу о своём восприятии Прилепина, чтобы заранее снять некоторые вопросы и суждения читателей, не согласных с предложенным пониманием книги.

Я тепло относился и отношусь к Прилепину-человеку. Уже чувствую на расстоянии, как напряглись или иронично заулыбались, или начали ругаться – в том числе нецензурно – либералы и часть патриотов.

Я восхищался и восхищаюсь Донбасским периодом жизни Прилепина. Не случайно в 2017 году на обложке первого номера редактируемого мной журнала «Родная Кубань» появилось фото Захара, что вызвало предсказуемую негативную реакцию у многих моих друзей и единомышленников.

Я считаю Прилепина одним из лучших эссеистов современности и планирую написать восторженную статью о книге «Истории из лёгкой и мгновенной жизни» (М., 2020).

У меня противоречивое отношение к Прилепину-прозаику. Уровень его художественных произведений очень разный – от несомненно высокого до почти провального.

Тексты Прилепина о писателях – самое неудачная часть его творчества. В этом меня ещё раз убедила книга о Есенине.

Объём данной статьи (редкий читатель, видимо, долетит до её середины) обусловлен очевидным желанием высказаться более обстоятельно, аргументированно о книге, насчитывающей 1029 страниц. Я обращаюсь к некоторым сюжетам, позволяющим охарактеризовать прилепинское жизнеописание с разных сторон.

Впервые в моей практике повествование ведётся не от «я», а от «мы», в какой-то степени сдерживающем меня от некоторых резких оценок и ходов.

Кроме того, я впервые публикую ещё незавершённый текст частями-сюжетами.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ПОЭТОВ: О ПОТЕ ЕСЕНИНА, КРУЖЕНИИ БЛОКА, НЕДОСТУПНОЙ ЧЕРТЕ И НЕОБХОДИМОСТИ ЧТЕНИЯ ПЕРВОИСТОЧНИКОВ

Обратим внимание, как представлен один из ключевых эпизодов биографии Есенина – встреча начинающего поэта с Александром Блоком в Петрограде 9 марта 1915 года.

Уже версия и предыстории этого события, и самой встречи свидетельствует об объёме знаний, уровне филологической культуры, исследовательском мастерстве Захара Прилепина.

Итак, как сообщается на странице 77, Есенин, не застав Блока на квартире, оставил записку: «Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное». Она комментируется так: «Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, – на тот момент не считал это важным».

Трудно понять, почему Прилепин приводит только часть короткой записки. Даже если бы он так «экономно» цитировал все первоисточники, то в данном случае был смысл привести полностью текст послания Блоку. Лишь он характеризует Есенина адекватно – как человека воспитанного, уважительно объясняющего причину своего визита.

Прилепин же, объёмно, щедро цитирующий разных авторов (создаётся впечатление: за счёт громоздких и сверхгромоздких цитат – к тому же чаще всего широкоизвестных – искусственно увеличивается листаж огромного «кирпича»), в записке Есенина, помимо обращения к Блоку, опустил слова: «Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти в часа 4. С почтением С.Есенин». В таком контексте и предложение, продолжающее текст Прилепина («В четыре явился снова <…>»), получает понятную логику и дополнительный смысл.

Еще большее недоумение вызывает акцентирование внимания на том, что Есенин не указал на своё крестьянское происхождение. Однако, как известно, записок было две, о чём Прилепин почему-то не говорит. Как и не говорит о следующем: Есенин, не застав Блока дома, попытался найти его в другом месте. Итогом волнительного, безрезультативного ожидания в «Огоньке» стала впопыхах сочинённая записка: «Я – поэт, приехал из деревни, прошу меня принять». То есть, в день встречи с Блоком Есенин не просто помнил о своём происхождении, но и озвучил сей факт как важный, быть может, определяющий.

Говоря о самой встрече, Прилепин подвергает сомнению автобиографическое свидетельство Есенина: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта». Прилепин считает, пот – фантазия позднего Есенина, «докручивающего» свою биографию до «явления» через «штрих запоминающийся». Данная версия аргументируется удивительно неубедительно: «Но вообще ведь – март, самое начало, Питер, сквозняки, холод, едва ли у Блока топили до такой степени, чтобы вспотеть, пусть даже и от волнения» (с. 78).

Определять температуру воздуха в квартире наличием или отсутствием сквозняков на улице – это, конечно, оригинальный, новаторский метод. Человек же может вспотеть от волнения при невысокой температуре, о чём собственно и говорит Есенин. Тем более, что в квартире Блока, в марте 1915 года, проблем с отоплением не было.

По предположению Прилепина, встреча поэтов проходила так: «Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пять-семь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путанно – просто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток в девятнадцать с половиной лет (подросток в таком возрасте? Подросток, у которого есть сын? – Ю.П.) поймёт, о чём речь, – сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: одну – издателю Михаилу Мурашёву, другую – поэту Сергею Городецкому» (с.78).

Если бы Прилепин читал блоковскую записку Мурашёву, то количество стихотворений, прочитанных Есениным, назвал бы другое (нет вообще фактологических оснований это количество приводить). В P.S. записки сказано: «Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу» (Собр. соч.: В 8 т. – Т.8. – М. –Л.: Художественная литература. 1960-1963. С.441. Далее указанное собрание сочинений цитируется в тексте с указанием в скобках тома и страницы). Понятно, что отобрать шесть стихотворений можно только из числа, превышающего шесть.

Прилепинская проблема незнания первоисточников вновь даёт о себе знать на той же странице. Утверждается, что блоковская запись («Днём у меня рязанский парень со стихами») сделана в дневнике. Однако поэт не вёл дневник в 1915 году, как не вёл и в 1903–1910, 1914, 1916. Дневник ему в какой-то степени заменили «Записные книжки», где Блок предельно сжато фиксировал основные события. Именно в 45–47 книжках содержится запись, приведённая Прилепиным.

Если бы он хотя бы листал том в более 500 страниц, то, думаю, не задал бы недоумённый вопрос: «“парень со стихами” – и все?» (с. 78). Телеграфная запись о Есенине характерна для подавляющего большинства записей в шестидесяти одной блоковской книжке. Были, правда, редчайшие нарушения этой традиции, длинною почти в 20 лет. Например, записи об эпилоге, завязке, развитии действия и, казалось бы, развязке его романа с Любовью Дельмас в марте-августе 1914 года.

Не зная всего этого, Прилепин «сдержанность Блока» пытается объяснить с помощью «оптики чуть пошире» (с.78). Он вводит первую встречу поэтов в контекст отношений Александра Блока с Любовью Дельмас и Николаем Клюевым, тем самым совершая очередное «многоступенчатое» творческое харакири.

На 79 странице читаем: «У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной (Блок, когда только начинался роман на расстоянии с Дельмас, спросил у дворника её дома: «Она живёт одна, или с мужем». Последовал ответ: «Да, одна» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 212.) – Ю.П.). Близости между ними ещё не случилось, но он уже «кружил» над нею, оглушённый и зачарованный.

5 марта, то есть за четыре для до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: «О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного».

А еще днём раньше пишет стихотворение:

…Так сердце под грозой певучей

Меняет строй, боясь вдохнуть,

И кровь бросается в ланиты,

И слёзы счастья душат грудь…

Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы.

Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.

Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати» (с.79).

Во-первых, приведённая запись сделана Блоком годом раньше, и не в дневнике, а в «Записных книжках» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 213).

Во-вторых, стихотворение «Как океан меняет цвет…» (отрывок из него цитируется Прилепиным) было написано 4 марта не 1915, а 1914 года. Им открывается цикл «Кармен», созданный в период с 4 по 31 марта 1914 года и опубликованный в том же году. Всё сказанное может узнать даже школьник…

В-третьих, не было никакого «кружения» Блока вокруг якобы непокорённой Дельмас в марте 1915. Крепость «пала» почти сразу, чуть менее, чем за год до встречи поэтов. Об этом свидетельствуют многочисленные блоковские записи в книжках. Приведём некоторые из них и чтобы подтвердить сказанное, и для «расширения оптики». Ведь в книге Прилепина, где очень много говорится о любви и «любви» с мордобоем, матом и прочим непотребством, блоковский сюжет 1914 года как вариант принципиально иного отношения к женщине был бы уместен.

Итак, выборка из записей Блока со 2 марта по 10 мая 1914 года: «В креслах была она. Я потерял голову, всё во мне сбито с толку…»; «Я перехожу назад, в темноте, близко от неё, сажусь. <…> Я смотрю налево, чуткость скоро даёт себя знать. Она оглядывается все чаще, я страшно волнуюсь»; «Так как она – женщина, в ней бездны, которые чувствуют меня. У неё сейчас мелькает мысль обо мне (она спит, верно). <…> О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного. Ничего не понимаю. Будет ещё что-то, так не кончится. Милая, она была простужена – сморкалась, чихала и кашляла. Как это было прекрасно, даже это»; «Она никогда не выходит из подъезда, сколько я ни хожу мимо»; «Я передаю ей письмо через швейцара»; «Я позвонил по телефону. Тихий, усталый, деловой и прекрасный женский голос ответил: “Алло”»; «Да, я напишу цикл стихов и буду просить принять от меня посвящение»; «Я почти перестаю слушать, верчусь. Через несколько минут нахожу её глазами – она сидит сзади и правее меня. Во время перерыва <…> она выходит, и я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно уже дорогих мне плеч…<…> Я дома – в восторге, я боюсь знакомиться с ней»; «Днём я встретил её <…>. Свидание ночное – тихо»; «Цветы от неё»; «Письмо к ней <…>. Вечер у меня. Сказано многое»; «Ночь на Стрелке»; «Ночь на улице», «Она передала семь роз для мамы»; «Едем на Острова. Возвращаемся домой в 2 часа ночи»; «Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Её плечи бессмертны»; «В ней сегодня – красота, задор, дикость, тревога, страх и нежность. “Боюсь любви”. Я перекрестил её в третий раз за время нашей встречи»; «Я думаю жить отдельно, я боюсь, что, как вечно, не сумею сохранить и эту жемчужину»; «Прелесть моя».

Далее в книге Прилепина характеризуются блоковско-клюевские отношения. Итог первого этапа этих отношений 1907– 1908 годов автору «Есенина» видится следующим: «Между “интеллигенцией” и “народом” есть “недоступная черта”, – не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: «Не откроем сердце – погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы “Великой России” (по Струве) не воздвигали (двойная ошибка: у Блока – «ни воздвигли» – Ю.П.) Свято нас растопчет» (с.80).

Однако блоковская мысль, процитированная Прилепиным, – не есть плод только эпистолярного общения с Клюевым. Если бы Захар Николаевич читал статью «Народ и интеллигенция» (1908), откуда взята цитата, то не делал бы таких безосновательно-легкомысленных утверждений.

При этом, конечно же, не вызывает сомнения, что Клюев своими письмами, на которые Блок ссылается в статьях, «Записных книжках», эпистолярных посланиях, оказал определённое влияние на мировоззрение Блока. Он, как известно, в письме к матери 27 ноября 1907 года признавался: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза» [VIII, 219]. Но всё же, если тему народа и интеллигенции, шире – России в мире Блока, рассмотрим только на примере нескольких цитат из его писем (что делает Прилепин), то получим предельно искажённое представление о поэте.

Из статьи «Народ и интеллигенция» и работ 1907–1909 годов, примыкающих к ней идейно-тематически («Литературные итоги 1907 года», «Три вопроса», «Вопросы, вопросы и вопросы», «Ирония», «Стихия и культура», «Душа писателя»), следует, что Николай Клюев – только один из тех, чьи свидетельства, суждения, оценки повлияли на отношение Блока к проблеме, вынесенной в заглавие цитируемой Прилепиным статьи.

Поэт прекрасно понимал, что серьёзный разговор о народе и интеллигенции невозможен без обращения к опыту предшественников. Истоки же волновавшей его проблемы Блок видит в XIX веке. Вот что он говорит в статье «Вопросы, вопросы и вопросы»: «Не нами начался этот спор о народе и интеллигенции, потому что он восходит к исконной и «варварской» распре между славянофилами и западниками – распре исключительно русской и для европейца непонятной и неинтересной» [V, 332].

Итак, приведём рассуждения Блока на тему, важнейшую для всей русской литературы, и ответим сразу на недоумённые вопросы, реплики, которые обязательно прозвучат.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, бесконечно цитировать мемуары современников, объективность которых в большей или меньшей степени условна.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, со странным интересом длинно выяснять и азартно полемизировать с Зинаидой Гиппиус о столь «важном» вопросе: были на ногах Есенина валенки или нет?

Можно, конечно, как Захар Прилепин, с непонятным энтузиазмом сыщика и неизменным постоянством пытаться реконструировать историю «романа» Есенина с алкоголем, подробнейшим образом – по годам, месяцам, неделям, дням, часам – занося «в протокол», с кем и что выпил поэт.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, говоря о любимых и нелюбимых женщинах Есенина, заострять внимание на том, с кем они потеряли девственность.

Можно ещё многое. Но в повествовании о писателе его мировоззрение и творчество, взятые в контексте большого времени, должны занимать главное место.

Поэтому, возвращаясь к Блоку периода начального общения его с Клюевым, важно на ином уровне, чем в книге Прилепина, показать поэта-мыслителя, для которого, как и для Есенина, тема России была главной.

Итак, рассуждая о народе и интеллигенции, Блок ссылается на высказывания западников и славянофилов – первоисточники, помогающие понять суть волнующей его проблемы. Для поэта западники XIX века и интеллигенция начала XX столетия – явления однорядные, единокорневые. В статье «Вопросы, вопросы и вопросы» Блок приводит слова «отца русской интеллигенции» Белинского: «Я по натуре жид» [V, 332]. Самохарактеристика критика применима к западникам, интеллигентам разных эпох. В ней точно определятся их родовая черта (можно сказать, первородный грех) – оторванность от родной, народно-национальной почвы.

Славянофилы, противостоящие «людям без отечества» (В.Белинский), «имели, – по утверждению Блока, – глубокую опору в народе» [V, 324]. А индивидуальность, личность русского народа и русского человека – согласно славянофилам и созвучным им Пушкину, Гоголю, Достоевскому и другим – определяют в первую очередь Православная вера и любовь к России. Именно названных авторов цитирует Блок как единомышленников. О Клюеве же (сообщим тем, кто статью не читал и поверил Прилепину) поэт даже не вспоминает.

Самым же часто называемым, смыслообразующим и смыслоподсказывающим писателем для Блока является Н.В.Гоголь. Вслед за поэтом – только в урезанном виде – приведём ключевое для Блока суждение из «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы – русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь – есть сама Россия. Если только русский возлюбит Россию – возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог. Без болезни и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виной мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже «начало любви»… «Монастырь наш – Россия!» [V, 325-326].

Блок прекрасно понимал, что слова Гоголя – красная тряпка для интеллигентов. Его комментарий, адресованный современникам, не утратил своей актуальности сегодня. Судите сами: «Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут всё тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский <…> » [V, 326].

Так мы в очередной раз вышли на идею «недоступной черты» между интеллигенцией и народом. Прилепин трактует её в соответствии со своими левыми взглядами с социально-классовых позиций. У Блока же черта, которую он, ссылаясь на Пушкина и Юрия Самарина, называет «недоступной», «неприступной», – черта, разделяющая религиозно-духовные, народно-национальные ценности.

Тем, кто захочет (а такие, наверняка, найдутся) оспорить эту идею (вспомнят Герцена и других трансляторов красивого мифа об одном сердце), напомним мнение Юрия Самарина, с которым солидарен Блок: «Неприступная черта меж нами есть, а наше согласие никогда не было искренним, то есть не было прочным» [V, 332].

Ставить же высказывание Блока о недоступной черте, якобы подытоживающее общение с Клюевым, в один смысловой ряд с социально-окрашенным суждением из письма поэта к К. Станиславскому (как это делает Прилепин), можно лишь в том случае, когда автор, мягко говоря, не совсем в теме и стремится подогнать решение под заранее известный, нужный ему ответ. Собственно, этим занимается Прилепин далее, кратко излагая развитие отношений Блока с Клюевым. Формат статьи не позволяет проиллюстрировать сказанное, к тому же о негативном влиянии Клюева на Блока нами уже сказано в статье «А. Блок: «подземный рост души» как путь к “Двенадцати”».

Итак, если у Вас возникло желание прочитать «Записные книжки», дневники, письма, статьи, стихи Блока или Вы поняли, что человеку, говорящему, пишущему о поэте нужно начинать именно с этого, то мы достигли цели.

Пойдём дальше.

ЛЕВЫЕ МИФЫ, ПОБЕЖДАЮЩИЕ РЕАЛЬНОСТЬ: О РАСКОЛЬНИЧЬИХ КОРНЯХ РЕВОЛЮЦИИ, ЕСЕНИНЕ-БОЛЬШЕВИКЕ, КУСИКОВЕ-ПРОСТОЛЮДИНЕ И ОБ ОПЕРАЦИИ НА ЧУЖОМ ТЕКСТЕ БЕЗ СЛЕДОВ

Левое, социально-ограниченное мировоззрение Захара Прилепина проявляется в трактовке жизни и творчества Есенина, исторических событий и человеческих судеб, имеющих прямое или косвенное отношение к нему.

Под слова поэта о его якобы старообрядческом происхождении, сказанные во время встречи с Блоком 3 января 1918 года, в рецензируемой книге подводится – на поверхностный взгляд – серьёзный историко-политический фундамент. «Учение Маркса, – утверждает Прилепин, – получило в России такие невиданные всходы, не в силу необычайной предприимчивости Ленина и компании (Прилепин любит выдумывать неназванных оппонентов, с мягко говоря, глупыми взглядами, и «убедительно» полемизировать с ними. – Ю.П.). Причины надо искать куда глубже» (с.169).

Далее, излагая известную концепцию Ленина о трёх этапах в развитии революционно-освободительного движения в России, Прилепин авторитетно заявляет: «…да простит нас Владимир Ильич, куда в этой цепочке (декабристы, Герцен, народовольцы, большевики. – Ю.П.) подевался народ?» (с.169).

На данный вопрос Ленин, как известно, ответил в этой же статье. Но Прилепин, в чём мы уже убедились, не затрудняет себя необходимой работой с первоисточниками. Они по-разному автором «Есенина» искажённые, – лишь формальный, «мёртвый» материал для его «творческой» самореализации. Вот и в данном случае Ленин нужен был Прилепину лишь как повод для трансляции собственного видения раскольничьих корней революции, для демонстрации своей независимости от мнения вождя любимой Захаром Николаевичем революции.

Утверждается, что именно староверы, поучаствовавшие в разинско-булавинско-пугачёвских бунтах, более двухсот лет представляли революционный народ. Когда же речь заходит о писателях начала XX века, продолжающих данную революционно-раскольничью традицию, то называются как выходцы из старообрядческой среды (вольное изложение их биографий оставим без комментариев: пришлось бы написать отдельную статью), так и не имеющие к этой среде никакого отношения. О последних – Петре Орешине и Алексее Ганине – говорится: «О староверческих корнях этих поэтов неизвестно, однако никакого тяготения к официальной Церкви ни у первого, ни у второго не просматривалось (вопрос о «смотрящем» также опустим. – Ю.П.), зато радость от крушения монархии была такова, как будто больше двухсот лет её копили» (с. 169-170).

Невозможно понять прилепинскую логику употребления союзов (на этот раз – «однако» и «зато»). Правда, ясно другое: ненависть к монархии – одна из составляющих традиции, которую являли названные в книге С.Есенин, Н.Клюев, С. Клычков, М.Пришвин, П. Орешин, А. Ганин… Однако, если мы обратимся к реальной истории XVII-XVIII веков, то любые бунтари и все, подчеркнём, собственно староверы разных веков не выступали за свержение монархии, за изменение политического строя.

Прилепин же, и эти очевидные факты игнорирующий, доводит староверческо-революционный сюжет до кульминации, до ещё более наглядного абсурда: «История эта, безусловно, литераторами не ограничивалась – загребать нужно максимально широко» (скажут: зато какой язык, какая образность. В ответ вновь скромно-несогласно промолчим. – Ю.П.).

Промышленный рассвет в России вызвал массовое вовлечение выходцев из старообрядческих семей сначала в производственную жизнь, а следом в революционную работу (почему «следом»? Загадочную причинно-следственную связь желательно было бы, для нас непросвещённых, прояснить. – Ю.П.).

Сначала тысячи, потом десятки тысяч, следом миллионы старообрядцев пришли на заводы и фабрики по всей стране» (с.170-171).

Прямо какой-то «марш миллионов», созданный по коллективному рецепту В.Маяковского, А. Солженицына и современных либеральных «правдолюбов»… Но всё-таки: из какого источника взяты Прилепиным сведения о миллионах? Ведь такая абстрактная «точность» позволяет читателю предположить любую цифру.

Ещё хотелось бы знать: какая часть из этих миллионов «проследовала» в «революционную работу»? Без такой конкретики провисают, не находят подтверждения и данный тезис, и утверждение о «невиданных всходах» учения Маркса в России. Без этой конкретики всё сказанное Прилепиным на данную тему воспринимается как «словесный кафешантан» (А.Блок), как словесная диарея (так названа наша рецензия на книгу Д.Быкова «Окуджава»). Тем более, что большинство писателей и миллионов староверов, перефразируем Есенина, Маркса сроду не читало. А если бы и читало, то эту реакцию на антихристианское учение легко предположить. Ну, какие там «невиданные всходы», Захар Николаевич?

Возвращаясь к беседе поэтов, обратим внимание на прилепинский комментарий к записи Блока «Ненависть к православию»: «Едва ли Есенин, пишущий одну за другой христианские поэмы, говорил о своей ненависти <…> » (с.167). Но ненавидеть Православие (опять приходится говорить об очевидном) может и христианин, например, католик. О «христианских поэмах» Есенина, не совсем христианских, скажем позже. Сейчас же выясним смысл фразы, вызвавшей несогласие Прилепина.

Его полемический выпад против Блока – результат осознанной или неосознанной, вольно-поверхностной трактовки первоисточника. Если не вырывать блоковскую цитату из контекста, (а первое и последнее предложения абзаца начинаются со слова «старообрядчество»), то станет ясно: в ней речь идёт о ненависти старообрядцев к Православной церкви (об этом, казалось бы, и высказывание, приводимое Прилепиным на этой же странице. «Я не считаю себя православным, – писал Клюев Блоку. – Ненавижу казённого Бога». Однако Прилепин в угоду своей старообрядческой концепции удаляет из данного высказывания слова, её разрушающие «да и никем не считаю». Видимо, поэтому и знак многоточие – след от проделанной операции в тексте – отсутствует. – Ю.П.). Тем более, что предшествующий старообрядческому сюжету абзац начинается в дневнике Блока изложением легенды Есенина: «Из богатой старообрядческой семьи <…> [VII, 313]. Ответ на вопрос: зачем Прилепин разрывает два нерасторжимых, взаимосвязанных по смыслу абзаца, – думаем, очевиден.

Непонятно другое. Почему цитате из дневниковой записи Блока от 4 марта 1918 года, приводима произвольно, преимущественно в обратном порядке, придаётся видимость порядка первоисточника? Цитатная нарезка из дневниковой записи поэта с минимальными комментариями Прилепина завершается своеобразно: «Наконец, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, говоря о себе, что “из богатой старообряд[че]ской крестьянской семьи, рязанец”» (с.166).

Возникают неизбежные вопросы. Почему предположение начинается с «наконец»: ведь Есенин озвучивает свою версию почти в самом начале беседы. То ли Прилепин не помнит об этом, то ли у Захара Николаевича опять возникли проблемы с русским языком.

И ещё. По какому изданию Блока приводится цитата? В 8-томном собрании сочинений поэта – самом авторитетном и полном на сегодняшний день источнике – слово «старообрядческий» напечатано не как у Прилепина, а так, как мы его воспроизвели.

В сюжете о лжеродословной Есенина чётко видно, что политический подход к работе с материалом является у Прилепина определяющим. Помимо идеологического сита, основными «творческими» инструментами автора «Есенина» являются фантазия (часто – безудержная) и грубое насилие над жизненными реалиями, человеческими судьбами, литературным творчеством. Подтвердим сказанное примерами, характерными для всей книги.

Только Захар Прилепин умудрился увидеть глубокий политический смысл в свадебном путешествии Сергея Есенина с Зинаидой Райх и примкнувшим к ним Алексеем Ганиным по маршруту Вологда–Архангельск –Соловки–Мурманское побережье в первой половине августа 1917 года. Слово Прилепину: «В этом контексте (бунтарско-революционном контексте, о котором уже шла речь. – Ю.П.) путешествие Есенина после революции именно на Соловки – монастырь, известный восьмилетним староверческим осадным сидением, – приобретает новый смысл» (с.168).

Как видим, здесь (и далее в тексте) о спутниках Есенина не говорится ни слова, так как они не вписываются в прилепинскую версию политически-окрашенного действа.

Не упоминаются и другие места поездки, ибо при наличии их станет ясно: Соловки – не главная и не единственная цель путешествия.

Говорить о контексте можно лишь в том случае, если этот контекст в голове, мыслях самого Есенина. Чего не было и быть не могло.

Показательно, что и в многовековой истории Соловецкого монастыря Прилепин выделяет только восьмилетнее сидение. О подобном узко-прикладном, социально-обусловленном интересе Есенина к Соловкам свидетельства отсутствуют. Однако есть немногие другие: во время пребывания на островах поэт подолгу и с интересом общался с монахами, явно не староверами…

О новом смысле поездки Есенина, открытом Прилепиным, следующий пассаж, разбирать который нет смысла, настолько он очевидно бездоказателен, алогичен, абсурден и тёмен по смыслу. Судите сами: «Есенинская поездка к Соловкам – это тайное желание отыскать и услышать самые древние ответы на вопрос, насколько грядущая революционная новь укоренена в русском прошлом» (с.168).

Завершается многослойный, насквозь надуманный староверческий сюжет такими же фантазийно-неубедительными суждениями Прилепина. Их приведём полностью:

«Зачем в 1918 году Есенин вдруг рассказывает про богатую старообрядческую семью? Почему он не говорит Блоку о своём участии в большевистской работе в 1914-м? Почему не про филёров вспоминает и не про то, как по крышам бегал от жандармов?

А потому что знал о корневой системе революции.

Говоря о раскольничьих корнях, Есенин чувствовал причастность к революции больше, чем если бы вспоминал о филёрах и слежке» (с. 171).

Начнём комментировать развязку старообрядческого сюжета в прилепинском порядке вопросов и ответов. Думаем, разговор о старообрядчестве был во многом инициирован самим Блоком. В это время идея «Чёрная злоба – святая злоба» (ставшая блоковской ещё в 1909–1911 годах) по-разному реализовывалось в революционном Петрограде и по всей стране. И своё видение событий Блок проверял в беседе с Есениным.

Если бы Прилепин внимательно читал дневниковую запись, цитируемую им неоднократно, то, наверняка, обратил бы внимание на следующие слова: «Я спросил, нет ли таких, которые разрушают (церкви, Кремль. – Ю.П.) во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т.е. моя мысль тут впереди?)» [VII, 314].

Смысл слов, взятых Блоком в скобки, раскрывается и в статье «Интеллигенция и революция» (написанной через 6 дней после встречи с Есениным), и в «Двенадцати» (к работе над поэмой поэт приступил через 5 дней после указанной беседы).

Очень громко, как научное открытие, звучит риторический вопрос Прилепина, из которого следует, что Есенин участвовал «в большевистской работе в 1914-м». Более того, на странице 53 поэт называется большевиком.

Подобное утверждение не встретишь даже у советских есениноведов. Все они обращали внимание, что поэт ни в одной из своих автобиографий не говорил об участии в революционном движении. Прилепин же, как литературный инопланетянин, удивляется: почему Есенин не сказал Блоку о своём участии в большевистской работе?

Интересно мнение по данному вопросу Юрия Прокушева – одного из самых идеологически правильных советских есениноведов. Именно он в своей книге «Юность Есенина» в 1962 году первым опубликовал «Письмо пятидесяти» и донесения сыщиков, ведших в течение недели слежку за поэтом. Скорее всего, кусок из этой книги или дублирующий её источник азартно, «творчески» воспроизводит автор анализируемого текста.

Итак, по мнению Прокушева, «говоря о связи Есенина в 1912 – 1914 годах с революционным движением (хронологические рамки «связи» явно расширены. – Ю.П.), о его участии в демонстрации, забастовках и распространении нелегальной литературы, конечно, не следует преувеличивать масштабы революционной деятельности поэта» (Прокушев Ю. Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха. – М., 1975. – С.110).

Именно это сделал Захар Прилепин, превзойдя в своих фантазиях самых «неистовых ревнителей» от советского есениноведения. Отталкиваясь от документально зафиксированного события, он создаёт параллельную реальность. Однако эта история с письмом и слежкой произошла в 1913 году (очередной хронологический прокол автора свидетельствует, что и с датами он обращается предельно вольно). Она, подчеркнём, к большевистской работе не имеет никакого отношения.

Кратко и точно суть рассматриваемой истории передал Пётр Юшин более пятидесяти лет назад: «…Письмо “пяти групп сознательных рабочих Замоскворечного района” резко осуждало раскольническую деятельность ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты “Луч”.

Среди пятидесяти подписей под письмом стоит подпись Есенина, что и дало основание полиции, в руки которой попал документ, установить за ним тщательную слежку. В донесениях полицейских нет, однако, ничего, что бы подтверждало сознательное и активное участие поэта в революционном движении, не обнаружено таких материалов и при обыске. Очевидно, подпись Есенина под документов также нельзя считать проявлением сознательной революционной деятельности» (Юшин П. Сергей Есенин. Поэзия. – М.,1969. – с.95).

Итак, свой раскольническо-революционный миф Прилепин завершает по законам жанра: Есениным, бегающим по крышам от жандармов (чего в действительности не было), и строфой из поэмы «Отчарь». Не будем приводить цитату и рассуждать о её смысле. Поэма, написанная в июне 1917 года, является откликом на события Февраля и большевизм Есенина подтвердить не может. Да и сам левый Прилепин, естественно, не говорит, что Февраль и Октябрь – явления одного ряда. На кого рассчитана эта недопустимая, хронологически сущностная инверсия?

Сандро Кусиков – один из персонажей книги, в представлении которого концентрированно проявились уже названные и еще неназванные особенности Прилепина-жизнеописателя мифотворца. Читаем медленно, внимательно: «На самом деле его звали Александр Борисович Кусикян – он был армянином по отцу и черкесом по матери, но представлялся исключительно черкесом, потому что армян и так много. Ходил во френче, в сапогах с кавалерийскими шпорами и был необычайно амбициозен. Воевавший в составе Северного драгунского полка в Первую мировую, получивший ранение, после февральской революции он служил помощником военного комиссара Анапы, участвовал в Гражданской – некоторое время в должности командующего кавалерийским дивизионом; но теперь думал о поэзии, иной судьбы помимо поэтической для себя не видя…» (с. 227). А на следующей странице Есенин и Кусиков называются «простолюдинами» (с.228).

Приведённая цитата – пример очень легкомысленного, сверхнепрофессионального отношения к делу, во многом объясняющего (заметим по ходу) секрет рождения прилепинского «кирпича».

Александр Кусикянц (а не Кусикян) родился в Армавире в семье черкесо-гаев (горских армян) 10 сентября 1886 года. 28 сентября он был крещён в армянской церкви Армавира. В сохранившейся метрической книге о родителях поэта сказано: « <…> армавирский армянин Багдасар Карапетович Кусикянц, его законная жена Юлиан Карапетян (как видим, армянка, а не черкешенка. – Ю.П.), у обоих армяно-григорианское вероисповедание» ( Цит.по: Поэт Александр Кусиков: стихи и поэмы, материалы к биографии. – Армавир, 2012. – С.10).

Ещё более анекдотично-печально выглядит утверждение Прилепина о “простолюдинском” происхождении поэта. До октября 1917 года Багдасар Карапетович (более известный как Борис Карпович) – состоятельный торговец, имевший магазины в Армавире и Ставрополе. В разное время он был волостным старшиной, членом Армавирского биржевого комитета, заместителем председателя президиума торгово-промышленного комитета города. Более того, Борис Карпович удостоился чести поднести хлеб-соль Николаю II в числе трёх представителей Армавира в Екатеринодаре в 1914 году.

Многочисленные же кусиковские небылицы о своей семье и о себе транслируемые Прилепиным вслед за многими, в том числе байка о службе в Красной армии в годы Гражданской войны (на самом деле с начала войны поэт жил в Москве, самоутверждаясь лишь на литературном «фронте»), порождены, прежде всего, страхом за свою жизнь и жизнь своих близких, желанием запутать след, замаскироваться во времена, когда людям «неправильного» социального происхождения рано или поздно предстояло, прибегнем к помощи эвфемизма, столкнуться с трудностями (помним, конечно, и о разных, известных исключениях, не меняющих общую –людоедскую – картину).

Об этой серьёзной проблеме — один из сюжетов в повести Андрея Платонова «Котлован» (не случайно обращаемся к творчеству писателя, с точки зрения автора «Есенина», с «правильной» биографией). Отвечая на вопрос о своём социальном происхождении (вопрос для строителей котлована первый и главный, ответ на который определяет отношение к ребёнку), «буржуйка» Настя говорит: « Я никто».

Данная проблема, с которой, помимо Кусикова, столкнулись называемые и специально не называемые Прилепиным писатели, мыслители, миллионы соотечественников, левый автор «Есенина» обходит стороной. И таких социально-окрашенных лакун в книге Прилепина предостаточно.

Итак, мы убедились, что левый подход Захара Прилепина к изображению человека и времени порождает мифы, значительно искажающие реальную историю и судьбы персонажей книги.

Пойдём дальше.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BE-%D0%BD%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%B8%D1%85-%D1%81%D1%8E%D0%B6%D0%B5%D1%82%D0%B0%D1%85-%D0%B2-%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B5-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%B5%D1%81%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%89%D0%B0%D1%8F-%D0%B2%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%83-%D0%B2%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8)

Третьего  августа 1572-го года. Полдень. Левый берег Оки. Отцветающая осока, а в ней там и тут настигнутые мечами и стрелами  осрамившиеся  герои. Лежат головой в воде, ногами на суше. Это был боевой   заслон. Ему велено было ещё  подержаться на переправе, обеспечив Девлет Гирею беспрепятственный  выход к себе домой.  Обеспечили, заплатив за это своими  телами.  Даже не верится, что на  склоне Оки  вместе с кочками и цветами сырой осоки оказались недвижные мертвецы,  разместившиеся здесь, как дома.

Устал Никита. Никогда так не уставал. Сколько стрел отправил туда, где  вражеские халаты! Сколько сабель перекрестил! Сколько, шей подрубил! Не мясник, а руки по локоть забрызганы кровью, и голова звенит, словно в ней  продолжается бой.

Последнее, что Никита   услышал, был шорох. Словно кто к нему пробирался сквозь стог. «Мышки, — сказал самому себе, — спасаются от совы. Всем и каждому жизнь подавай…»

Вечер уверенно приближался, обвернув себя чем-то   пугающим и лохматым. И вот уже вывалились  потёмки. В них и выбрался из-под стога, будто юркая ящерица, татарин, единственный, кто остался в живых при паническом бегстве через Оку.

Татарин подполз к Никите. Обсмотрел его туловище. Увидел кинжал. Осторожно достал его из кожаных ножен. Опять посмотрел на Никиту – запомнить, где там, у русского бьётся сердце. Через минуту он плыл уже по Оке.

Никита чуть голову приподнял. Удивился, что было больно. Ещё более удивился, когда увидел, как из его груди сквозь кафтан по очереди, капля за каплей, заторопилась живая кровь. Потом он увидел далёкую Тотьму, домик на берегу с невысоким крыльцом, откуда, как ветерок, срывается сын. Бежит, выбиваясь из маминых рук. «Я – к папе!» — кричит на всё побережье. Но, кажется, он опоздал. Кончились капли, падающие из раны. А сынок всё бежит и бежит, не зная того, что отец  у него перебрался в новую жизнь, и спешить к нему больше уже не надо.

Ночь. Тишина. Тёмный стог опрокинулся тенью в Оку и поплыл, оставаясь на месте, словно кто-то его специально держал. Спит, прикрытый росой тусклый берег. Спит, уставившись в небо  и тихий Никита. Большая рука его на груди – прикрывает запачканный кровью кафтан. Меж двух пальцев застрял берёзовый лист  с крохотным  паучком.

А вверху облака. Плывут куда-то на север. В Тотьму, что ли, они? Наверное, в Тотьму. Там, где домик на берегу, они сделают остановку – передать в распахнутое оконце похоронную весть.

Нет! Не надо передавать! Ветер захлопывает оконце. Пусть никто в тихом домике не узнает, что хозяин его убит. Мертвый он лишь для мёртвых. Для живых он всегда живой.

 

ххх

 

Битва при Молодях. Это она избавила Русь от татаро-турецкого рабства. Да и не было бы Руси, кабы эту беду не свели в преисподнюю оборонщики русского государства.

А каков русский воин! Кто бы спел о нём песню благодарения? Песни не было.  Но была к нему ошеломляющая любовь. Москвичи встречали первого воеводу Руси Михаила Ивановича  Воротынского, когда он проезжал по улицам города на коне. Встречали сияющими глазами, распахнутыми руками, цветами, колоколами! Любовь была от глубокого понимания, что Русь остаётся Русью. Не стала она побитой татаро-турецким копытом, посрамлённой и побеждённой.

Куда сдержаннее чествовала Москва Иоанна Четвёртого. И это позволило князю-перебежчику Андрею Михайловичу Курбскому  заявить на весь мир, что  первый воевода Руси сразу же после победы при Молодях отобрал от великого князя     толику воинской славы. Отчего государь затаил на боярина тайную злобу, пожелав расправиться с ним.

К тому же пришло на Воротынского донесение, сообщавшее о том, что воевода сам готов стать государем. Для чего пожелал  умертвить Иоанна с помощью яда и колдовства. Донесение пришло от слуги Воротынского. Оно и стало причиной расправы над воеводой. В то, что слуга обобрал Воротынского, выкрав у него сундучок с деньгами, где находилась воинская казна, Иоанн не поверил. Зато поверил в его колдовские чары,  с помощью которых он собирался отнять  у него престол.

Какое наивное заблуждение! Даже  не заблуждение, а ложное обвинение  Иоанна в его тирании и деспотизме. Курбский предал родную землю. Перешёл с русским войском  на сторону польского короля. А поздней во главе отряда литовцев пошёл на Московию даже войной. Да был остановлен. Возвратился в Литву, где его  за измену Руси наградили деньгами, замком и землями рядом с замком.  Разобиженный на великого князя, Курбский всю свою жизнь посвятил перу и бумаге, сочиняя то, чего не было, но могло бы, и быть. Именно это «могло бы, и быть»  и стало передаваться от тех далеких времён вплоть до наших. Подключились к таким передачам  не только немецко-английские беллетристы, но и наши отечественные писцы. По их версии Иоанн Четвертый был во гневе, когда узнал, что Воротынский устраивает против него колдовские затеи. Поэтому и лишил воеводу  всех почестей и заслуг, всех деревушек и городов и, конечно, арестовал, отправляя его  в монастырь. Мало того, в дороге к монастырю Иоанн устроил привал. Связанного Воротынского швырнули меж двух костров. Иоанн сидел рядом со связанным. Подгребал к нему раскалённые угли. И разговаривал с ним, добиваясь, чтоб Воротынский признался в своём  чародействе  и покушении на него.

Но Михаил Иванович не признался. Иоанн возвратился в Москву. Воротынского  же, измученного,  чуть живого от пыток, дальше к Кириллову повезли. Но до Кириллова он не доехал: умер в дороге.

Верить ли этой легенде? В то, что Иоанн повинен в смерти великого полководца? Для этого и всего-то надо:  заглянуть в синодик опальных – список людей, умерщвлённых государём, куда Иоанн заносил исключительно всех, кто был казнён или умер в тяжёлых муках, и он покаянно их прощал, дабы в будущих  временах  покойные поминались не как злодеи, а как заслужившие милость несчастные горюны.

Заглянули в синодик. И что же? Воротынского в списке нет. Стало быть, Иоанн тут совсем не причём. Спишем с Государя это страшное обвинение, что на него навесил иуда Курбский. К чистому грязное не пристанет, говорят в народе. Клеветника же на том свете  вешают за язык. Как знать, если есть  на том свете суровая  справедливость, то вероятней всего и    Курбский повешен был за язык.

И всё-таки, как на самом деле ушёл из жизни Михаил Иванович Воротынский? К сожалению, об этом   нет никаких документов.  Известно лишь, что умер он в 1573 году и похоронен в городе Кашино (Тверская обл.) Через 33 года (1606 г.) прах Воротынского перевезён был  в родовую усыпальницу, находившуюся  в покоях Кирилло-Белозерского монастыря. Здесь, кроме  Михаила Ивановича, похоронены  два его брата, два сына, внук, правнук и праправнук.

Великому полководцу, который отвел  от Руси чудовищную беду,  обязана поклониться вся  сегодняшняя Россия. Смотрим сквозь время  в Средневековье и представляем воочию 3 августа 1572 года, как день восхождения  света над тьмой, который нам подарил ратный воин Руси. Потому-то  мы и живём, продолжая идти по дорогам земли собственной русской походкой, которую нам оставил после себя Михаил Иванович Воротынский.

 

ххх

 

В памяти у людей остался и Дмитрий Иванович Хворостинин.  Из всех воевод, которые  до него и после него защищали великую  Русь,    был он самым неутомимым, самым храбрым и самым первым по количеству  битв, где  брал над противником верх. Продвигался же он по служебной лестнице неуспешно. Даже чаще с неё спускался, чем поднимался.

Государь мог бы  сразу его после Молодей ввести в ведущие воеводы. Однако не ввёл. Ибо видел в нём  больше пользы не на посту  верховного    воеводы, а там, где  дела обстояли скверно, стране угрожала беда, и кто-то был должен в это вмешаться. Вмешаться, и всё  изменить. Хворостинин как раз и был таким воеводой, который   брался за дело, обещающее провал.  У него был талант в любом, даже в проигрышном бою быть  для врага  и пугающим, и   опасным.  О, как летел он на аргамаке со вскинутыми мечами, сея вокруг себя ужас и смерть! Бойцы, восхищаясь своим командиром,  пытались его повторить. Уздечка в зубах. А руки вверху. В правой — как и положено, суздальский  меч, в левой – палица или  сабля. Это была не только психическая атака, но и  азарт, с каким боевые вершники настигали  татарина  справа и слева, да так, что он не выдерживал и бежал.

Таким же манером гнался отряд Хворостинина и за   шайкой насильников-мародёров, во главе которой стоял предприимчивый Генрих Штаден.  Иоанн Четвёртый лишил опричного проходимца всех  привилегий, земель,  почестей и наград. Собирался срубить ему голову. Однако Штаден бежал, оказавшись вдали от Москвы,   где   совершил несколько ограблений,   разбоев и даже убийств. И вот  настигнут   людьми Хворостинина. И снова бежал, но теперь уже налегке, покинув Московскую Русь навсегда. И опять был намерен обогатиться, продав супостатам Московии  письменную подсказку того, как можно завоевать, а то и совсем уничтожить Русь.

Во все времена Россия  высвечивалась  доблестными сынами. Что ей какой-то Штаден, огрызнувшийся на страну, которая, как шакала,  спровадила  кляузника  в Европу. Спровадила   и тут же о нём забыла, как забывают предателей и  иуд.

Сила Руси в её воях и воеводах. Как  хорошо они дополняли  друг друга.   Жаль, что кто-то из воев  время от времени   исчезал. Был когда-то Никита Щукин. И вершник, и  плотник, и поединщик. Где он ныне? Куда подевался? Никто Хворостинину не ответит. Настоящий герой не тот, кто у всех на виду. Настоящий — всегда где-то в гуще людей. Был, и нет его. Как и Щукин. Заявил  о себе, как о русском богатыре, и ищи его в чистом поле.

Да и сам Хворостинин, как невидимка. Сегодня он на Оке. Завтра – на Волге. Всюду, где появился коварный  ворог,  и надо, надо —  пинком его, как нашкодившего шакала.

Ничего не меняется в грозном  мире.  Направо посмотришь – свои. Налево – чужие.  Нет озлобленных степняков. Зато есть озлобленные поляки. Есть такие же шведы. Такие же и литовцы. И чего они  – лезут и лезут? Всем им надо обидеть Русь, осмеять её, опозорить и, по возможности отхватить от неё аппетитный кусок. Как бы, как бы ни подавились.

Догорают костры, у которых устраиваются на отдых воины с воеводой. Хворостинину кажется, будто он и не возле костра, а где-то вверху, над огнем, и  к нему со всех территорий  страны торопятся люди.  Те самые, кого он из плена освободил. Слышит Дмитрий Иванович:

— Мы тебя обожаем! Ты – наш…

Потом, спустя многие годы, когда Дмитрий Иванович постареет и уйдёт в монастырь, пленные перестанут  его навещать.  Перестанут, наверное, потому, что он больше уже не воюет. И из плена освобождать несчастных людей будет кто-то другой.

Монастырская скромная  жизнь. Почему-то она оказалась короткой. Умер Дмитрий Иванович в 1590 году. Год лишь прожил в уединении. Душа и тело русского воина  не приняли тишины. Привычные к рокоту смертной  сечи,  свисту стрел и  топоту  тысяч копыт, они не выдержали покоя. Ушли туда, где был бой.

Удивительно, но именно в день смерти  деда появился в семье Хворостининых   внук. Писк родившегося ребенка  и стон отжившего старика. Оба звука соединились. И тут же расстались. Потому что разные у обоих дороги. Одна – вниз, вниз, вниз, к знакомой земле. Вторая – вверх, вверх, вверх – к незнакомому небу.

Земля и небо. А что между ними?  Пропасть. Под пропастью – смерть. Над пропастью – жизнь.  И это на все времена. Для всех. И для воина воинов тоже.

Слава! Какой ценой достаётся она достойному человеку? Кто бы нам на это ответил?

Так бы, как Воротынского, москвичи могли бы встречать и князя Дмитрия Ивановича Хворостинина. Однако подобной чести он удостоен не был. Почему он остался в тени, незамеченным, даже забытым? Кто ему помешал встать на самое видное место среди героев?

Помешал Хворостинину  встать на высокое место тот, кто был завистью одержим и желанием стать самому героем. Не герой, а становится им, героем.

Это нам, всем сегодняшним, очень знакомо. Потому как было уже.  Не потому ли и будущее смущает, что не ведаешь: на кого надеяться в новом  мире? С кем стоять на тревожной     земле?

«С нами!» —  слышится вдалеке. И мы видим, как выделяются  среди всех Дмитрий Иванович  Хворостинин, Михаил Иванович Воротынский и, конечно, Никита Щукин. Не бессмертные, не святые, но русскому сердцу – самые верные, дорогие. Откуда они дают знать о себе? Отовсюду, где слышится шорох лап крадущегося  шакала, который опять оскаливается на Русь.

ГРЕТА

 

Богачи рассорили планету,

превращают в денежную пыль.

Глобалистам аутистка Грета

шлёт привет от юных простофиль.

 

Говорит, глобально потеплело,

изменился климат неспроста,

что пора оставить злое дело,

если в мире вянет красота.

 

Что прогресс нарушил те законы,

по которым создан Божий свет.

Впереди у нас не миллионы,

а десятки, может, сотня лет.

 

Грета – неподкупная девчонка,

автомату предпочла плакат.

Смерчем глобалистская воронка

мечется, не ведая преград.

 

На лице невысохшие слёзы,

словно крест плакат в руке у ней.

Если жизнь планеты под угрозой,

нет задачи выше и честней.

 

Не одни испорченные нравы

могут связь с Всевышним перегрызть.

Простофили оказались правы,

говоря, что деньги смоют жизнь.

 

Смоют города, леса и долы

смоют свет восторженных очей.

Детям не нужны такие школы,

где готовят слуг для богачей.

 

Вместо денег полюби планету,

не губи наивные мечты.

Как смешная аутистка Грета,

будь частичкой Божьей красоты.

 

Богачи подавятся деньгами,

много ль надо, чтобы просто жить?

Мотыльки порхают над цветами,

радость мотыльков нельзя купить.

 

 

 

ДИАЛОГ

 

Снова с туманом мозги перемешаны,

день исчезает за днём.

Вместо призывов рекламой увешанной

той ли дорогой идём?

Могут родное назвать несущественным,

дольше смиряться не смог.

На основании жизни общественной

Взял, сочинил диалог.

 

– Верной дорогой идёте, товарищи,

верным идёте путём!

Сквозь наводнения, взрывы, пожарища

вместе мы с вами идём.

Есть у нас яхты, богатства хранимые,

в ниццах и лондонах дом.

Всё это, наши родные-любимые,

добыто вашим трудом.

Знайте, товарищи, жизнь у нас общая,

общая – наша судьба.

Стерпится-слюбится. Новое поприще

ждёт вас – народа-раба.

Помните, милые, тропка короткая

вам от сумы до тюрьмы.

Будьте послушными, добрыми, кроткими.

Помните: вы – это мы.

 

– Помним. Дебильные шоу на телеке

не доконали умы.

Перемещайтесь из фордов на велики.

Помните? Вы – это мы.

Нам с вами скоро делить будет нечего,

всё поделили без нас.

Помните: пролитой кровью расцвечено

знамя трудящихся масс.

Не за кордоном народ, а на родине –

ею хранимы, живём.

Сколько по скользкой дороге ни водите,

верную – сами найдём!

Ветер полощет в руках созывающе

красное знамя труда.

Верной дорогой шагали, товарищи.

Знаем и помним куда.

 

*  *  *

 

С красивой обложкою книгу

на рынке на днях приобрёл.

А в книге увидел не фигу,

прочёл, что я финн и монгол.

 

Я в зеркало глянул с опаской,

пока не свихнулись мозги.

И нос не монгольский закваски,

и скулы не так широки.

 

И волосы – цвета соломы,

и синью сверкают глаза,

и я не в Монголии – дома.

От счастья сверкнула слеза.

 

Я вовсе не против монголов,

и финнам, надеюсь, не враг.

И с детства, точнее, со школы,

я всем, по-кавказски, – кунак.

 

По Библии – все от Адама,

а кто этот первый Адам?

Была в нём от Бога программа,

зачем стало столько программ?

 

Измаяли душу вопросы

про смешанный менталитет.

Как будто плеснул купоросом

ей автор сенсаций в ответ.

 

Гипнозом насыщены строки,

монгольно сощурился финн.

Не зря говорят на востоке:

в бутылке спокойнее джинн.

 

Страницами дух перемолот,

возникших вопросов не счесть.

Не знаю, кто предки монголов,

но знаю, что русские – есть!

 

*  *  *

 

Машины внукам купили деды –

ещё живые бойцы Победы.

 

Им платят деньги, чтоб не тужили,

о той державе, где трудно жили.

 

И что им делать? Куда им деньги?

Машины внукам купили деды.

 

А тут и правнук машинку возит,

гудит, как «газик», жужжит, как лобзик.

 

Машинки, «тачки», «точило», «мотик»…

И надо денег, и жизнь уходит.

 

Дед, как копилка, бабуля тоже,

всё помогают тем, кто моложе.

 

Перебирают награды деды –

всё, что осталось им… от Победы.

 

*  *  *

 

Любимые, давайте помолчим.

Вы далеко и жизнь, считай, прожили.

Вас мой приют не защитил от зим.

Но я любил, и вы меня любили.

 

И до сих пор бездомье – мой удел,

душа одна на жизненном пороге.

Любимые, я встретиться б хотел

на звёздами украшенной дороге.

 

Я вам скажу: «Прошу вас – к шалашу!»

Здесь будет рай, которого не знали.

И я о вас стихами расскажу.

Вы никогда их прежде не читали.

Дым. Берлин. Отдельные выстрелы, за которыми вот-вот наступит и передышка, а то и сам отдых, как друг, обнимающий всех, кто устал от войны.

Колотов и Барбосов были в дозоре.  И вот возвращаются в часть.

Город в тягостном ожидании. На улицах там и сям кирпичные свалки, висящие вниз полотнищами знамена, Гитлер в раме, чья-то нога в сапоге и  танк, споткнувшийся на  двух тумбах.

Неожиданно взрыв. Из нижнего этажа, где   квартира, словно из ада, вылетела кровать. Матрас с нее, ударив плашмя  по бойцам, распластался  около мостовой. Колотов устоял, а Барбосов свалился. Лежит  не на голой земле, а на вздыбившемся матрасе. Лежит, как на отдыхе, не сознавая того, что его уже нет, а может и есть, да  попал в новый мир, и сейчас ему  всё  как-то даром.

Колотов в панике. В то же время – в недоумении. Смириться с тем, что  товарищ твой в эту минуту  в объятиях смерти, он не хотел и не мог, потому и лицо его отуманило, выставляя наружу  протест. Как-никак, но война сдружила его с  земляком. Оба из Тотьмы, встречались порой  на  Сухоне, как  рыбаки, плавали вниз на лодках за волнушками и брусникой. А  на войне и тем паче держались друг возле друга, как земляки, и как те, в кого пуля  не попадает. Всю окаянную  вместе.  Вместе  мерзли в окопах. Вместе ползли под огнем.    Рядом с ними всегда была смерть, прибирая в первую очередь   обреченных. Они же были, видать, другие. Поэтому и живые. Жизнь была для них, словно сказка, а может и, как подруга, какую не делят. Колотов вдруг смутился. Нехорошо  считать себя лучше тех, кто остался в земле. На войне перед смертью все одинаковы.

Долго морщился Колотов, не зная, что ему делать.  Мешали обломки кровати и стульев, на которых  он  прикорнул. Мешал и плач маленького ребенка, доносившийся из пролома.

И тут он увидел матрас. Отодвинув Барбосова, повернул его на спину. Но тот почему-то не повернулся. Лежал в какой-то неловкой позе. Колотов даже подумал: «Сойдет. Солдату везде  удобно.…» И улегся с ним рядом, слегка  притрагиваясь к нему.

Вроде немного   поспал. Мог бы  продолжить свой сон. Но разбудило тихое тиканье.  Открыл глаза,  а над ним — полусогнутая  рука. На руке – мужские часы. Волнуясь, он чуть приподнялся, снял часы, положив их тут же в карман своей гимнастерки. Шепнул самому себе, успокаивая встрепенувшуюся вдруг совесть: «Зачем они ему там, где время остановилось?»

И проспал бы, пожалуй, он до утра, да услышал, как из кармана его гимнастерки кто-то вытаскивает часы. Открыл глаза, полагая увидеть  шустрого  мародера. Однако над ним покачивалась голова в пилотке. Барбосов!

— Ты – чего? Ты – чего? – Колотов хлопнул себя по плечам, по тому и другому, словно сгоняя  двух бесов.

Барбосов вздохнул:

— Я это, я. Как видишь, живой. Контузило, видно, меня, потому я, как шарик, и выкатился  из жизни. Слава Богу, хоть ненадолго.

Колотов посмотрел удручающе   на часы, хотел было что-то сказать. Но Барбосов не дал. Сам сказал  за него:

— Понимаю тебя. Часики-то швейцарские. Ты чего? Хотел, наверно, сберечь, абы кто  их  случайно не прикарманил. Мало, что ли у нас охотников до чужого? Но ведь и мне они пригодятся.  Тем паче – это не просто часики, а подарок. От  отца. Извини, что не дал тебе  поносить…

Колотов что-то хотел объяснить. Да совесть остановила. Тем более было сегодня   так тихо. Никто не стрелял.  Нигде не дымило. И в узком пространстве меж двух уцелевших домов кто-то  медленно поднимался, снимая с себя опаленную шаль. Это было румяное  утро, освобождавшееся от  ночи…

До конца войны оставалась одна неделя.   Скорее домой! Скорее! – мечтали бойцы.

Колотов спал и видел себя на лодке, плывущей по Сухоне, где такой упоительный  воздух, которым дышать и дышать, и никак им не надышаться. Где-то там его мама и бабушка. Там друзья, с которыми он учился. Там такое уютное солнце, которое всем, кто под ним, дарит жизнь. И вдруг всё это ушло от него. В последний день окаянной войны его убила шальная пуля.

Хоронили Колотова рядышком с теми, кто, как и он, мечтал  остаться в живых. Барбосов встал перед ним на колени и, наклонившись, положил на грудь Колотова часы, сказав  ему, как живому:

— До свиданья, дружок…   Извини, что лежим не вместе…

Далекое прошлое.  Снова иду по нему, как по комнатам дома, где остались мои товарищи и друзья. Осень 1985 года. Среди тех, кто приехал в Никольское к Николаю Рубцову, дабы отметить  его юбилей, был и  ленинградский писатель Алексей Данилович  Леонов.

У Алексея Даниловича была большая душа. К нам, на Вологодчину, он приезжал многократно. Приезжал с другом своим  поэтом Геннадием Морозовым. Третьим в  этой компании был я.

Мы устраивали литературные вечера не только в Вологде, но и в Соколе, Харовске, Тотьме, Череповце. Выступали чаще всего среди молодежи – городской, областной, леспромхозовской и совхозной. У Алексея Даниловича, считай, каждый год в издательстве «Детская литература» выходило по книге. Особенно популярны были «Переступень белый», «Юлькина пашня», «Сани-самоходы». Память у Леонова была превосходной. Он мог часами рассказывать о своих героях. Тех, что были помещены в его книги. И тех, кто ещё собирался в них поселиться. Лично я детских книг в то время еще не писал. В героях у меня – в основном пожилые и старики. И вот Леонов волей-неволей меня надоумил рассказывать не о том, что я пишу, а о том, что собираюсь писать. Поэтому опорой в моих выступлениях стали устные  рассказы. Мне было легко  передавать словами картинки из жизни непоседливой ребятни, благо я знал сотни всяческих сценок и происшествий. И слушатели мои им охотно внимали. Алексей Данилович дал мне совет: «А ты попробуй, составь из этих рассказов занятную книгу. Может, даже и не одну».

Я воспользовался подсказкой. Получится – не получится? А вдруг? Кажется, получилось. Рукопись моя   в издательстве задержалась. Благодаря чему впоследствии  в Ленинградском отделении «Детской литературы» у  меня вышли  две книги – «Посреди Вселенной» и «Белые сени».

Бескорыстие, душевная широта, искреннее желание помочь начинающему писателю – всего этого у Леонова было в переизбытке.  Мы начали с ним переписываться. У меня сохранилось  несколько  его теплых писем. Для полноты картины привожу их без сокращений.

«Сережа, здравствуй.

Вчера был в «Костре», сказали, что от вас пришли стихи одного поэта, понравились, будут давать два-три. Это хорошо. И пусть парень складывает книжку для нашего «Детгиза». Присылай и ты свои творения, авось да пойдет что. А я остальное, что останется от «Костра», передам в нашу «Искорку».

Жизнь продолжается в хлопотах. Сейчас сижу над повестью для «Авроры» (куда тоже шлите свое), выкачиваю воду и выметаю мусор. Дел много. Надо спешить и очень, весна подкатывается, рыбалка пойдет, огородные, садовые хлопоты.

Гено Морозов  уехал куда-то на  чьи-то похороны. Толком не знаю.

Проходил здесь у нас  пленум Бюро пропаганды, думал, что ты приедешь, искал, смотрел, но не оказалось тебя, и напрасно. Самое интересное выступление было Юры Скопа из москвичей.

Подумываю о поездке в Литву и Белоруссию.

Сережа, передавай привет Виктору Вениаминовичу (Коротаеву – С.Б.) и другим ребятам.

Желаю  здоровья и работоспособности.

21 февраля 1978 г.    А. Леонов.  Л-д.»

 

«Сережа, здравствуй!

Получил и письмо, и заработок. Спасибо огромное!

В «Костер» наведаюсь и поспрашиваю о твоих рассказах. Дел так много, а телефона нет. Приходится иногда посещать людей из-за справок, хотя личный контакт наиболее действен. Я не люблю телефонные выяснения.

Сейчас с Г. Морозовым  собираемся в Сыктывкар.  С 15-16 вылетаем. Будем до 26 марта. Таковы дела. Тут все суета, мельтешение одно. В деревню хочется очень, но теперь лишь с апреля.

Домик в деревне покупай срочно. Занимай,  перезанимай – покупай!

Будет сложнее и  смешнее с этим делом. Всё зарастет бурьяном – тогда не купить будет. А деревня с лесом  и водой – хорошо.

Побываю в «Детгизе», посмотрю, поспрашиваю о Петухове. Обещали раньше не давать деголевцам на рецензию, но и наши мордовороты могут рубануть. Надо узнать, кому попадет и сказать одно-два  слова напутствий. Я, правда, не читал еще его, но верю костровцам и духу земли вологодской.

Сережа, твою книжку еще не раскрывал. Прости, ни до кого и чего. Переделываю повесть «Авроре».  Книжка – в «Сов. Пис-е».  Вот поеду в деревню – уж там и залягу за чтение.

К нам выезжали москвичи от  РСФСР, обсуждали детскую литературу. Я произнес  тост без рюмки – и уже слухи пошли, что был пьян. Лучше не произносить сухих тостов. А все эти домыслы от чернобровых. Их было много. Детский писатель должен быть и в жизни веселым. А они этого не понимают.

А сейчас у нас идет борьба  перевыборная. Говорят, скрестились русские топоры с французскими шпагами, чья возьмет – увидим в апреле.

У нас и страсти бушуют порой, но хочется не этого, а света, тишины и покоя в себе.

Скоро-таки вскроются реки, рыба пойдет на сковородку, скворцы засвищут, кукушка огласит лес и соловей  тронет вечернюю тишь трелью. Забудется птицами, травами, водой, лесом, теплом, землей до самой-то осени.

Сережа, желаю усидчивости, вдохновения и запаха типографских красок от  написанных строк.

Здоровья тебе, деткам, жене и всем близким.

11.03.78 г. А.Леонов»

 

«Сережа, здравствуй!

Поздравляю с новинкой!  Обмывали когда-то мы свои книжки, но теперь другие времена и отношения.

Я живу в долгах. «Детгиз» решил меня похоронить. На принятую заявку в 85 году и сданную рукопись в этом же – не дали договора, хотят отмести меня от издательства за всех вас и за мои выступления. Буду бороться, писать в Кремль, хотя и подло это. Но не жаловаться буду, а писать о нашей бесправной профессии.

Привет всем. Будьте здоровы и зажиточны. С приобретением дома поздравляю!

Обнимаю – Алексей.

28 сентября. М. Куземкино».

 

В свое время после выхода у меня двух  книг я попросил Алексея Даниловича дать мне рекомендацию для вступления в писательский Союз. Вот чем  он мне ответил:

 

РЕКОМЕНДАЦИЯ

Сергей Багров издал лишь две книжки. Прочитав их, насладившись живым народным языком, картинами многокрасочных пейзажей  родной России, сложностью человеческих судеб, мастерствм писателя, я посетовал на издателей за их небрежность  по отношению к молодому автору. К его таланту. Есть у этих книг по оформлению и объему  маска провинциализма. Сомневаешься, что такая книга  сама придет к столичному критику, поможет своему родителю в его признании, в сторонней ему помощи. Упрек сей я отношу частично и к писательской организации, кому следует видеть рост молодого автора и бороться всячески за представление его личности в более полном показе егго творческого багажа и приличном «одеянии» Оправдывая всех и все («По одежке встречают, по уму провожают».) я подтверждаю письменно. что Сергею Багрову в уме никто не посмеет отказать, способности творческие  остаются за ним. Он прекрасно знает свой народ, чувствует время, а это наша современность, которая бывает для большинства пишущих трудно уловимой птицей. Он видит, какими запросами живут в наши дни старики и молодые, передает искренние их желания  и тревоги, дела и заботы, не насилуя читателя нарочитостью. И открывает его взгляду ее красоту. Умение ценить эту красоту.

Я не пересказываю произведений Сергея Багрова. Тем, кому адресуется моя рекомендация, его творчество известно шире и всестороннее, и одной и несколькоми деталями доказывать о  творческих  удачах автора  не имеет смысла. Лишь еще раз скажу, что мы имеем дело со сложившимся  писателем, которому  есть о чем писать, известно как писать и для чего.

Проза Сергея Багрова утверждает личность человека в его миру, на его земле, учит жить на благо общего дела, открывает читателю интересные, новые страницы народной летописи.

Я горячо рекомендую Сергея Багрова принять в наш писательский союз, уверен, что он  оправдает веру в него, как гражданина своей Родины, своего народа.

23 октября 1978 г. Чл. СП. С 1969 г.                   (А.Д. Леонов)

 

Было еще много встреч с  Алексеем Даниловичем.  То Леонов приезжал в Вологду. То я – в  Ленинград.  Вот и  осенью 1985-го   Алексей Данилович приехал в Тотьму на юбилей  Николая Рубцова,  который отмечали на три месяца раньше.  В Никольском, он   готов  был выступить в зале Дома культуры, где собрался народ. Однако ему отказали. И мне отказали. Писательское начальство в лице Феликса Кузнецова и Владимира Ширикова слова нам не дали, дескать, много и так выступающих. Завтра выступите в Тотьме на открытии памятника Рубцова.

Что ж. Начальству видней. В Тотьме выступить нам, однако,  позволили. Позволили также участвовать и  в открытии памятника  Рубцову.

Далекое прошлое. Захожу  в одну  из его грустных  комнат, туда, где я дышал  с Леоновым  воздухом общей жизни. Однако нынче  Алексея Даниловича среди нас не найдешь. Умер. Печально и скорбно. Одно утешает – остался у него и его супруги Наталии Николаевны  сын.   Повторит ли Денис   характер отца? Сужу по глазам, которые я запомнил. Глаза у Алексея Даниловича  были   голубые и добрые,  широко распахнутые на жизнь. Наверно, они  такие же и у Дени.