Вологодский литератор

СОЕДИНЯЙТЕСЬ!..

Летняя ночь, а в ней, над землей собрались  поющие звезды. Поют нежно и осторожно. И все, как одна, что-то таинственно обещают. Слушаешь их и веришь: там у них, как и у нас на земле, продолжается жизнь. Слов, разумеется, мы не слышим, но мелодия так и льется. Мелодия  чистоты. Она  колдует и поднимает в груди волнение.

О, звуки неба и звуки сердца! Соединяйтесь! Во имя того, чтоб душа  играла. И не когда-нибудь, а сегодня в разгаре ночи, именно в те минуты, когда на русских лугах поспевают   травы и, где-то в них, перекликаясь, ищут друг друга  молодые коростели. 

                                     ДЕНЬ ИЛИ ВЕЧЕР

Безлюдный край. Болото.  Лес, как пустыня. Даже нет зверей. А где и есть, он робок и уныл. Когда-то было здесь гулянье глухарей. Паслись сохатые. Играли зайцы.  Ну, а теперь?

Прощай, березовая роща. Была – и нет. Остались от нее лишь пни.  А рядом бор, где пробежал свирепый пал, и сосны стали чёрные, как папуасы. Не оттого ли  солнце в трудной думе: кого и радовать ему?

День превратился в вечер, а в нем бегущая, как призраки, толпа теней. За нею — незаметный  ангел. Как будто он  с невидимой трубой. Секунда – и раздастся трубный глас.   Кому его внимать?

Обиженной  земле. Дабы она  стряхнула с себя  хмурь,  и  став такой, какой ей быть не в лживых обещаниях и снах, а наяву, как есть, под солнцем родины, которому  сиять и греть.

                                         СИРОТКА

1995 год. Лето. Вологда. Среди гуляющих по улицам людей я вдруг увидел девочку в цветастой тюбетейке. На узких плечиках – потрепанная шаль. В руке  — коробочка, куда бросают мелкие  монетки.

— Такая грустная? Откуда? – спрашиваю ее.

Чуть раздвигает уголочки губ:

— Из Грозного.

— И с кем ты тут?

На остренькое личико ложится тень. Молчит.

Я понимаю, что передо мной на каменном крыльце универмага с коробочкой в руке, куда бросают тусклые монетки, не просто девочка, а девочка-сиротка с мертвым сердцем, через которое проехала  война, оставив маленькую в этом мире,  как в ночи, где ничего не видно. Но все равно идти куда-то надо. Всего скорей туда, куда идти нельзя.

                                                   ГОЛОС

Возвращался из нежилой деревни в жилую. Ночью. Шёл лесом. Украденную икону нёс под полой брезентового плаща. Выходя из лесу, увидел ворона на вершине сосны. Померещилось, будто ворон сидит на кресте, и хриплый грай   его, что свергнулся  с  сосны  на землю,  был страшнее, чем голос с неба.

                                           ДАЛЕКИЙ СТУК

          Нет семьи последнего Государя. Но есть ужасное волнение, с каким намеченная к смерти плоть цепляется за жизнь, хватая тот прелестный воздух, без которого она – ничто. И этот воздух с его тленом, скорбью и расправой остался в моей памяти, возможно, потому, что он вместил в себя историю России и нынешнее время, и меня, к кому в минуты  потрясающих раздумий подходит отдаленный стук замученных сердец, с которым в тот жестокий день ушла семья последнего Государя. Ушла, как по утрам уходит ночь, цинично обнажая в трепетных лучах зари развернутые тени тех, кто убивает.

                                                      КОПЬЕ

Ветер дул  в спину, поднимая нас вместе  с пылью и щепками  над дорогой. В калитку двора мы не вошли, а влетели. Влетела во двор на наших затылках и водяная стена. Ах, какой  это был настигающий ливень!

Мы – это стайка ребят, ловивших в Сухоне рыбу. Все мы были из тех небогатых семей, где работала только мать. Поэтому мы и старались – готовы были все утро глядеть на пробочный поплавок, чтобы выловить нашу рыбу. И вылавливали ее. И когда приносили домой нанизанную на ветку связку ельчиков и сорожек, матери наши  глядели на нас благодарственными глазами и улыбались: «Опять-то будет у нас уха! Завидуйте, люди!»

Однако  сегодня не повезло. Не успели закинуть в реку наши удочки, как поднялся  свирепый ветер.

До домов своих мы  добежать не успели. Стояли под кровлей  чужого крыльца, пережидая бурную непогоду.

Вой ветра и хруст  ломаемых веток  с каждой минутой все разрастался и разрастался. Качалась, вся, перегнувшись, черемуха над оврагом. На маленьком доме через дорогу  прыгнула вверх оторвавшаяся доска. Чья-то порывистая клешня схватила с дороги  зеленую лужу, с треском швырнув ее на забор. Тучи неслись, пытаясь столкнуть на своем пути кирпичные трубы.

        И вдруг в тесноте несущихся туч, пересекая все небо, сверкнуло. Стояло шумливое  лето 44-го года. И очень уж нам хотелось, чтобы сверкнуло не жало молнии, а копье. И чтобы оно было точным и долетело до  логова главного ирода чёрной войны, угнездившегося в Берлине. Ангел, швырнувший копье, стоял где-то рядом, а может, он был среди нас. Нам, мальчикам, чьи отцы воевали с фашистами, было по 8 и 10 лет. Потому и летело наше желание, как копье, востриё которого обещало возмездие и победу.                                                        

                                                         МИЛЛИОН

         Жизнь и смерть. Между ними невидимо тонкая, как паутинка, ниточка-связь. На котором году она оборвется? Если б знать…

          Нет. Не надо нам скорбных знаний, от которых бледнеет душа. Человек потому и бывает, беспечен и рад, что не ведает, сколько шагов у него в этой жизни осталось. Миллион. Или только один?

                                             РЯЗАНСКИЕ БЕРЕЗЫ

Есенинская Русь, как матушка в старинном сарафане. Идет по тропкам с батожком. Куда? К кому?

Прошла уже по всей земле, где избы, рощи и поля. Всё ищет сына, который,   заблудился и  с надеждой ждет, когда его  найдут.  Чтобы опять, как  вольному певцу,   вернуться в отчий край.   Не оттого ли  и трепещут крапчатой листвой рязанские березы, летает иволга     и чей-то  новый голос  прославляет родину и Русь.