Надо ещё раз сказать о революции, — той самой, Октябрьской, которую и до сих пор называют большевистским переворотом.

Дело не в большевиках, а в том, что она, — кровавая, антирусская и богоборческая поначалу, — в действительности оказалась для России спасением. «Только за границей, — говорил Сергей Есенин, — я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства»(http://esenin.ru/pisma).

Спасением от капиталистической жадности, пробудившей (и пробуждающей) самые низменные человеческие чувства.

Спасением от разврата, — в православной стране официально были разрешены публичные дома, а студентов за хорошую учебу премировали бесплатными билетами в эти заведения!

Спасением от аристократической спеси, — даже «дворянин» Никита Михалков считает слом сословных перегородок благом.

Спасением от дикой и садистской эксплуатации взрослых и даже детей, — прочтите, например, «Срочный фрахт» Бориса Лавренева.

Спасением от неправомерной жестокости властей, — никто не посмеет отрицать, что были и Ленский расстрел, и Кровавое воскресенье, — и не важно, кто в этом виноват.

Спасением от череды бессмысленных проигранных войн, в которых погибли, — непонятно зачем и почему, — миллионы, а барыши подсчитывали — сами знаете, кто…    Скажете, что надо было спасти православную Сербию? – В эту маленькую страну достаточно было послать добровольцев, – как и в случае с Болгарией, искренне «благодарной» нам за это.

Спасением, наконец, от политики правящих кругов, — чего стоит, например, отправка на верную цусимскую гибель эскадры Рожественского, — притом, что Порт-Артур уже был сдан!

О монархии сегодня говорить просто глупо. И в церкви нет единомыслия, и в сердце народа для нее нет места:

 

О чём сыр-бор? Жирует нежить.

Сверкают лаком башмаки.

И носят их всё те же, те же,

Кто давит русские ростки.

 

И слышу споры ненароком,

Глаголы правды, без конца,

Что где-то там, почти под боком,

Готовый Дом, готовый царь.

 

Вези, помажь, и вся благая

Взойдёт на Русской стороне…

Тихонько лиру отлагаю

И вижу грабли на стене.

 

Всё было, всё! Не обличаю.

Беда с умом и без ума.

Хочу вместить и не вмещаю:

Царь и… публичные дома.

 

Какая там защита Веры?

Безбожие ласкало слух,

Когда идеями Вольтера

Царица возвышала дух.

 

А ныне? Из краёв нерусских

Зовут, кто Западом пропах…

Чтоб стать подмёткою французской

На тех же самых башмаках?

 

Пока созвездия в столицах,

А «просветители» в Кремле —

Покой нам будет только сниться

На вымирающей земле.

 

Без Бога мы ничтожней праха!

Беда в сердцах — не у дверей.

Беда не в том, что нет монарха,

А что забыт наш Царь царей.

 

Потуги жалкие безплодны

Многоглаголющих в поту:

Нам не воскреснуть всенародно,

Пока не припадём к Христу!

 

 

Иеромонах Роман. Сыр-бор. 18-19 марта 2015 г., скит Ветрово (http://ruskline.ru/analitika/2015/03/21/syrbor/)

 

О советском строе и советском человеке…

Не знаю, как насчет коммунизма (идеал земного рая недостижим, но ведь надо было спасти нас от ада!), однако социализм был построен: «Россия переварила коммунизм» (В.Г. Распутин).

Построен он был неимоверным подвигом наших прадедов, дедов и отцов, положивших свои головы — между прочим, в большинстве своем, абсолютно добровольно! – на алтарь этой победы. Кто-то, увы, в репрессиях, — не таких массовых, как пишут, и не всегда несправедливых. А большинство – на полях сражения, величие которого до сих пор не дает спокойно спать нашим заклятым «партнерам».

Неужели все они ошиблись? Неужели огромные жертвы были напрасны?

На самом деле ошиблись не они, а мы, назвав их (и себя) «совками» и «детьми Шарикова».

Мы нарушили пятую заповедь («Почитай отца твоего и мать твою…») и получили заслуженное возмездие.

Они устроили свою жизнь справедливо, насколько это было тогда возможно, а мы доныне повторяем, как заклинание: «Мы против уравниловки!»

Все это неправда. Зарплаты были близкими, но не равными: кандидат наук получал в разы больше, чем, например, уборщица. О сегодняшнем бесстыдстве в оплате подлинного труда и «труда» кровососущих олигархов и вспоминать противно.

Еще одна неправда – в утверждении «аксиомы»: частная собственность эффективнее государственной. Если бы это было так, то мы бы не топтались на месте, мечтая о ВВП уровня 1989 года, не завидовали бы Китаю.

О равенстве и справедливости…

Почему устроение земной жизни в монастырях, где нестяжание, – само собой разумеющееся явление, — не порицается, а обустройство своего дома – России – по законам добра и справедливости считается чем-то постыдным, недостойным и чуть ли не еретическим?

Есть во всем этом какая-то глубинная неправда, излишняя надежда на милосердие Божие. Между прочим, в Библии сказано о соработничестве: «Вера без дел мертва».

Социализм рухнул потому, что был построен на песке, но что нам мешает воссоздать его на камне веры?

Что же ждет нас впереди?

В православной среде бытует убеждение, что этот кошмар скоро закончится. Хорошо, если так.

Только пустыню, в которую мы превратили собственную страну, возделывать будем мы.

Только мы сами.

И никто, кроме нас.

Крестьянская смеховая культура имеет древние корни. В послесловии к книге «Смех в Древней Руси» Д.С. Лихачев ставит перед будущими исследователями смеховой культуры новые задачи: «Надлежит провести ряд многочисленных монографических исследований «мировоззрений смеха» в их глубоких отношениях к взглядам на мир в данном обществе или в данном творчестве того или иного писателя». Авторы отмечают: «Задача таких монографических исследований исключительно трудна» [13, с. 204]. Мы убедились в этом, приступая к исследованию смеховой культуры крестьян в произведениях В.И. Белова.

Писатель Василий Иванович Белов является наследником поэтики древнерусской литературы в новых культурно-исторических условиях. Как и в произведениях древнерусской литературы, для которой характерно взаимопроникновение фольклорной и книжной словесности, в творчестве В.И. Белова также наблюдается тесное взаимодействие  книжного и фольклорного начал. Книжное начало его стиля проявляется в том, что в своем повествовании автор следует принципам критического реализма и даже цитирует подлинные документы эпохи революционных преобразований в России. Вместе с тем он использует и библейские традиции, библейские образы пространства и времени для создания художественной картины крестьянского мира в трагическом XX веке. Это характерно, прежде всего, для его эпопеи «Час шестый».

С другой стороны, все произведения В.И. Белова пронизаны фольклором [9; 10; 22]. Фольклорное начало в его стиле  является удивительно ярким: со страниц его произведений постоянно звучат голоса русских крестьян, в совершенстве владеющих всеми формами  традиционной фольклорной словесности, в том числе и традиционной смеховой культурой русского народа. Однако смеховое фольклорное начала в творчестве В.И. Белова выполняет не поверхностную, иллюстративную этнографическую функцию, а является важным средством создания сюжета и композиции  его произведений [23; 24]. Особенно следует подчеркнуть одно значительное достижение писателя в области поэтики: В.И. Белов строит композицию своих повестей и трилогии «Час шестый», несмотря на их реализм и историческую достоверность,  в соответствии с библейскими и фольклорными формами изображения пространства и времени, в основе которых лежит, как известно, противопоставление своего и чужого, сакрального и инфернального пространства и времени. Именно этому основному композиционному принципу подчинено использование различных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова.

1. ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМЫ КРЕСТЬЯНСКОЙ СМЕХОВОЙ КУЛЬТУРЫ

В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ В.И. БЕЛОВА

Веселье лучше богатства. (Пословица)

            Нет лучше шутки, как над собою. (Пословица)

 

Свое, сокровенное, пространство и время  В.И.  Белов обозначил одним,  но удивительно емким по смыслу словом ЛАД. Известный критик Юрий Селезнев давно отметил: «Лад – центральное понятие всего творчества Белова и романа «Кануны» в частности. Лад – это основание и суть художественно воссоздаваемой писателем «крестьянской вселенной»; это – главный закон ее устроения, взаимозависимости ее движения и устойчивости, ее сохранности и единства. Это – нравственный центр идейно-художественного мира «Канунов» Белова» [Селезнев 1983]. Традиционные формы крестьянской смеховой культуры писатель использует в своем творчестве для художественно достоверного и исторически правдивого воплощения лада крестьянского мира, его легкого дыхания и вольной  удали. В повестях и в трилогии «Час шестый» мы встречаем обрядово-зрелищные фольклорные формы смеха: это веселые праздничные гулянья на Святки, Масленицу, Светлую седмицу, Иванов и Петров день, Казанскую, а также на свадьбе, во время которых происходят различные народные смеховые инсценировки, ритуальные бесчинства молодёжи, выступления ряженых и своих записных шутников, унаследовавших роль древнерусских скоморохов. Так, «Кануны» начинаются с картины святок в деревне Шибаниха. В ней присутствуют многие традиционные приметы этих праздничных дней: пляска и буйство ряженых, игра в покойника, в ряженую лошадь, шутливое сватовство, гадания девушек в бане, озорство подростков на улице, шутовское поведение любителей скоморошить – смешить людей. Во всем этом обнаруживается характерная особенность средневекового смеха, которую Д.С. Лихачев определил как «направленность смеха на самого смеющегося», «смеющийся чаще всего смеется над самим собой», «смешит собой» [14, с. 4, 7; см. также: 4, с. 15]. Приведем для примера отрывок из скоморошьего выступления Акиндина Судейкина на свадьбе: «… Я вас пришел поглядеть, сам себя показать, здравствуйте, господа-сенаторы, из какой вы конторы? Я из нижней, межевой, я человек не швецкой, не турецкой, а тот же совецкой, Вологодской губернии, деревни Шибанихи Акиндин Судейкин. Парень не плох, у меня полна пазуха блох, клопов около поясницы, как брусницы, случилось мне в ольховском конце погулять на крыльце, сказанул лишние словеса, выволокли за волоса! Пал под лисницу, принесли мне девки яишницу, хлебал торопился, чуть не подавился …» [Белов 2002, с. 73]. В этом небольшом отрывке из «Канунов» можно обнаружить черты, сохранившиеся в крестьянской смеховой культуре со времен Древней Руси: насмешка над собой, телесный юмор, «рифма провоцирует сопоставление разных слов, «оглупляет» и «обнажает» слово», создает комический эффект, ««рубит» рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого» [14, с. 20-21].

В северных говорах есть специальные глаголы для обозначения смехового действа, когда человек сам себя представляет в смешном виде: изводиться, изгибаться, изгиляться, издуриться  [СРНГ, 12, с. 109, 116, 117, 132; СВГ, с. 3, 14, 18; СКГ]; дикаситься, дикариться, диковать, диковаться,  дикоясить  [СРНГ, 8, с. 62, 63, 64; СВГ, 2, с. 24; СКГ]. В своей трилогии В.И. Белов также употребляет некоторые из этих диалектных глаголов, например: «Начал Судейкин «изводиться», как говорили бабы, плясать и петь свои пригоношки» [7].

Писатель широко использует словесно-смеховые формы, то есть шутки, веселые байки, присловья, пословицы и поговорки, характерные для речи крестьян, собравшихся вместе по различным поводам: на праздник, на помочи, на сход, на беседу. Надо отдать должное таланту В.И. Белова, который, кроме использования уже известных комических присловий, поговорок и  частушек, сам заново создает смеховые произведения, которые ни чем не отличаются от народных юмористических импровизаций.   Наиболее ярким в этом отношении является образ Акиндина Судейкина в трилогии «Час шестый», талантливого поэта, чьи пригоношки звучали во всех ситуациях деревенской жизни и вызывали искренний смех. Попутно заметим, что диалектное слово пригоношка ‘веселая шутка, прибаутка, поговорка, частушка’ во многих изданиях произведений писателя ошибочно пишется как пригоножка. Такое написание не следует использовать, если учитывать происхождение  данного слова [15, с. 103].  Пригоношка образовано от старинного слова  гоношить ‘копить, беречь, припасать, собирать’ [Д.,1, c. 374], ‘хлопотать, заниматься каким-нибудь хозяйственным делом’,  ‘беспокоить, тревожить, волновать’ [СВГ, 1, с. 121]; согласно «Словарю русских народных говоров», этот древний глагол  имеет 14 значений, объединённых общим смыслов ‘делать, готовить что-либо’ [СРНГ, 7, с. 10-11]. Слово гоношить этимологически образовано от праславянского гонобить (*gonobiti < gonoba < gonъ, goniti), который также был многозначным: ‘мучить, утомлять’, ‘копить, наживать; припасать, собирать’, ‘постоянно что-либо делать, не оставаться праздным’ [ЭССЯ, 7, с 25].

В произведениях В.И. Белова звучат такие шутливые произведения устного народного творчества, как байки, бывальщины и небылицы, сказки с комичными героями и сюжетом, которые по-вологодски называются бухтины — ‘шутливые рассказы невероятного содержания’. В диалектных словарях у  слова бухтина отмечены такие значения: ‘неправда, ложь’, ‘глупость, вздор’,  ‘острота, шутка’ Арх., Волог., Олон. [СРНГ, 3, с. 326],  ‘вымысел, нелепость, вздор’ Хар. [СВГ, 1, с. 52].  Слово бухтина – слово древнее, оно включается в обширный пласт однокоренных слов, в прошлом широко распространённых в народной речи на Русском Севере: бухтеть и бухтить ‘ворчать, брюзжать’, ‘говорить пустяки, глупости, болтать’, бухтерить ‘говорить неправду’, бухта, бухтило,  бухтина ‘человек, говорящий неправду, лгун, болтун’, бухторма ‘человек, любящий поговорить, болтун’ и др. [СРНГ, 3, с. 325-327]. Все эти слова имеют праславянское происхождение [ЭССЯ, 3, с. 81-82] и говорят о давно сложившейся традиции данного фольклорного жанра.

Бухтины, которые рассказывают герои В.И. Белова, отражают традиционные темы и сюжеты данного фольклорного жанра. Например, в повести «Привычное дело» бабушка Евстолья повествует о приключениях «невеселых мужиков – пошехонцев» [5, с. 44-52],  в «Канунах» Иван Никитич Рогов рассказывает о воскресшем покойнике-колдуне, а его жена Аксинья  —  как «Ондрюшонка, бывало, теща блинами кормила» [7, с. 10, 80], в «Бухтинах вологодских» Кузьма Иванович Барахвостов продолжает творчески развивать тему древних небылиц о женитьбе «на злообразной жене» [6, с. 136-191].  По замечанию Д.С. Лихачева, эта тема — «один из наиболее «верных» приемов средневекового шутовства» [14, с. 25-26]. «Смех над своей женой … был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства» [Там же]. Однако наряду с традиционными сюжетами герои  В.И. Белова «гнут бухтины» и современной для них тематики. Так, старик Федор в повести «Привычное дело» рассказывает в своей бухтине о встрече Сталина с Черчиллем и Рузвельтом [5,  с. 87-89], создавая у слушателей комическое настроение и придавая этой встрече сатирическую окраску. Для выражения резко отрицательного отношения к Гитлеру и подозрительного отношения к иностранным президентам рассказчик не скупится на «телесный  смех». Этот вид смеха также является традиционным и пришёл из языческой древности, когда он был особенно распространён в репертуаре скоморохов [13; 19; 8].

Произведения В.И. Белова свидетельствуют, что балагурством владели многие крестьяне.  Слово балагурить ‘говорить весело, забавно, пересыпая речь шутками, остротами’ по происхождению праславянский диалектизм, распространенный только на территории говоров восточных славян [ЭССЯ, 1, с. 145]. В русских народных говорах у этого слова  гораздо больше однокоренных слов, нежели в литературном языке: балагурничать, балага ‘болтун, болтунья’, балагуры  ‘шутки, вранье’ и др. В начале XX века в вологодской области бытовало такое выражение: балагуры разводить ‘шутить, врать’ Волог. 1902 [СРНГ, 2, с. 69].

В северной деревне  взрослые балагурили не только друг с другом, но и с детьми. Ярким примером этому служит небольшой рассказ В.И. Белова  «Гриша Фунт». Герой этого рассказа напоминает древнерусского скомороха, хотя описывается послевоенное время XX века: «Он вернулся с войны с искалеченной левой рукой и теперь ходил по деревням с паяльником, чтобы прокормить своих кровных, как он говорил. Черное, вернее, землистое с большим кривым носом лицо его находилось в постоянном движении: он все время то причмокивал, то подмигивал, то плевался, то присвистывал, то морщился, то похохатывал. Даже уши у него способны были двигаться без посторонней помощи, а язык … Про язык и говорить было  нечего» [Белов 1973, с. 106]. Гришу сразу окружали  деревенские дети и начинались шутки, прибаутки, фокусы, детские забавные  игры. Белов приводит одну из них:

Гриша «доставал из кармана особым способом сложенный бумажный конверт. На конверте был нарисован  солдат в высокой фуражке.

— Шёл солдатик из похода с девятьсот шестого года! – начинал Гриша, и ребята обступали его со всех сторон.

— Нес подковку и часы! – из пазух конвертика один за другим вынимались уголки, и в левой руке солдата оказывались часы, в правой подкова…»…. и т.д. [Белов 1973, с. 107].

Когда-то в послевоенном детстве мой дедушка Степан тоже показывал мне такой конвертик и рассказывал ту же байку, только начиналась она немного иначе: «Шел солдат из похода восемьсот двенадцатого года! … Так что и  эта байка бывших солдат имеет свою историю.

Подводя итог рассмотрению традиционных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова, подчеркнем, что крестьяне любили добрый смех, одинаково его понимали, так как он был неотъемлемой частью своего, общего крестьянского мира.

Однако всегда найдутся люди, которые не умеют смеяться, а только глумиться.

2. ГЛУМ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЯВЬЮ

И волк зубоскалит, да не смеется.

(Пословица)

Тем не играют, от чего умирают.

                                    (Пословица)

Далеко не все герои В.И. Белова способны смеяться.

«Там, где один смеется, другой смеяться не будет», — справедливо отмечает В.Я. Пропп в своей книге «Проблемы комизма и смеха». – «Причина этого может крыться в условиях исторического, национального и личного порядка» [Пропп, 1999, с. 21]. По наблюдению автора, «неспособные к смеху люди в каком-нибудь отношении бывают неполноценными», иногда это тупость и черствость, иногда порочность человека [Пропп, 1999, с. 23-24]. Но неспособность к смеху может объясняться совершенно другими, прямо противоположными причинами: это могут быть серьёзные люди с высоким строем души или  люди глубоко религиозные, живущие аскетически. И наконец, В.Я. Пропп отмечает: не склонны смеяться люди, порабощенные какой-либо сильной страстью [Пропп, 1999, с. 25-27]. Таким был Игнатий Сопронов, герой трилогии «Час шестый». Испытывая жгучую зависть и злобную мстительность к своим односельчанам, страстно стремясь к власти над ними, он был не способен к веселой шутке и искреннему смеху: «жизнь казалась ему несправедливой насмешницей, и он вступил с нею в глухую, все нарастающую вражду. Он ничего не прощал людям, он видел в них только врагов, а это рождало страх, он уже ни на что не надеялся, верил только в свою силу и хитрость» [Белов 2002, с. 248]. Злоба поработила его душу, и он уже не мог радоваться при виде чужой добродетели: «Спокойствие в других людях он  воспринимал за выжидательность, трудолюбие – за жадность к наживе. Доброту расценивал как притворство и хитрость...» [Белов 2002, с. 249]. С какой-то одержимостью он глумился над крестьянами Шибанихи и Ольховицы, якобы проводя линию партии на селе. Для Сопронова нет ничего святого, кроме этой «линии партии», которая, как впоследствии оказалось, вовсе и не была «линией партии», а произволом троцкистов. Его не останавливают никакие нравственные преграды. Например, во время венчания Павла Пачина с Верой он грубо врывается в церковь, чтобы немедленно провести митинг, посвященный помощи китайским революционерам:

«Голос у Игнахи сорвался, народ от изумления не знал, что делать. Кто-то из подростков хихикнул, кто-то из девок заойкал, бабы зашептались, иные старики забыли закрыть рот.

– Проведем, товарищи, шибановское собрание граждан! Я как посланный уисполкома…

– Дьяволом ты послан, а не исполкомом! – громко сказал Евграф.
– Господи, до чего дожили…  [Белов 2002, с. 76].

Известный вологодский критик В.А. Оботуров в своей статье о трилогии В.И. Белова задавал роковой вопрос «Как же так случилось, что святая для поколений русской интеллигенции идея народной свободы оборотилась глумом?» [Оботуров 1991].  В отличие от добродушного или ироничного смеха над собой или своими близкими и товарищами, характерного для большинства крестьян, глум творят люди, нравственно чуждые  крестьянскому миру. Ими могут быть не только люди приезжие или из иных социальных слоев, но и свои односельчане. Главным источником, порождающим это низменное состояние духа у человека,  является болезнь его души, ее расчеловеченность  и нравственная опустошенность. Страшные сцены раскулачивания самых трудолюбивых, хозяйственных  и мастеровитых крестьян, которое проводили  крестьянские активисты этих деревень, опираясь на милицию и  партийных представителей власти, кажутся абсурдными, дикими. Сами потерпевшие сначала не верят, что все позорные бесчинства над ними происходят наяву.

«Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности  стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности … Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 38, с. 47; см. также: Пропп 1999, с. 56-57 ]. Именно об этом уже несмешном глуме, который стал явью, и повествует В.И. Белов в своей трилогии «Часть шестый».

Слово глум характерно для многих русских говоров, оно многозначно:

 ‘издевательство, злая насмешка, шутка’, ‘сумасбродство, блажь, дурь’, ‘шум, громкий разговор’. С этим словом, имеющим яркую отрицательную окраску, в говорах  употреблялись устойчивые словосочетания, также с негативной семантикой: в глум брать  (взять) ‘насмехаться, издеваться’; глум напущать на кого-либо ‘срамить, позорить’; глум нашел ‘нашли блажь, дурь, сумасбродство’; пойти в глум ‘погибнуть, испортиться’  [СРНГ, 6, c. 209-210].  У слова глум в говорах много однокоренных слов: глумить ‘дурачить кого-либо’, ‘напрасно, зря уничтожать, истреблять, портить’;  глумиться  ‘сходить с ума, терять ясность сознания’, ‘смеяться’, ‘шалить, баловать, пугать кого-либо’ (о нечистой силе),  ‘безл. чудиться, представляться’, ‘беситься’, ‘тропливо, спешно что-либо делать, спешить’; глумление  ‘сумасбродство’; глумота ‘о спешной и торопливой работе’; глумливый, глумной  ‘ненормальный, умственно неполноценный, глупый’ [СРНГ, 6, c. 210-211]. Таким образом, смысловое поле слова глум и родственных с ним слов ярко представляет тот беспредел, который творился в тридцатые годы XX века во время коллективизации и раскулачивания и разрушал лад крестьянской жизни в Шибанихе и окрестных деревнях.

Нарушение этого лада привело к распространению пьянства, которое еще больше губит жизненные основы деревни. С болью в сердце В.И. Белов показывает эту болезнь во многих своих произведениях, бьет тревогу в своих публицистических статьях. В  изображенных писателем картинах пьянства своих любимых героев и их врагов нет ничего смешного. Со скрытой болью писатель показывает, как они глумятся над собой и несут беду себе и родным. Да, поведение пьяных нелепо, несуразно, но не смешно. Еще раз повторим слова Д.С. Лихачева: «Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 47].  Поэтому вряд ли В.И. Белов порадовался бы, прочитав в статьях С.Ю. Баранова подробный текстуальный разбор сцен пьянства героев в повести «Привычное дело» с позиций принципа карнавальности [Баранов 2016А с. 53-61, 2016Б, с. 106-124], выдвинутого М.М. Бахтиным [Бахтин 1965]. На наш взгляд, этот принцип не применим в данном случае не только по этическим, но и по методологическим причинам. Карнавальность предполагает праздничность и выход из обыденности в мир невероятного и смешного, что характерно для святочных, масленичных и  ярмарочных гуляний народа. А Иван Африканович Дрынов пребывает в реальном, непраздничном и трагическом мире послевоенной колхозной деревни. Для характеристики этого мира использование совершенно чужого для него слова карнавальность тоже похоже на глум. Кстати, выдающиеся филологи А.Ф. Лосев и С.С. Аверинцев предостерегали от чрезмерности в употреблении этого литературоведческого термина [], а исследователи древнерусской смеховой культуры не считали скоморошество заимствованием из западной карнавальной традиции []. Конечно, В.И. Белов, жалея своего героя, с грустной усмешкой описывает его невольную пьяную гульбу и цепь комических ситуаций. Он не идеализирует Дрынова, но для него Иван Африканович – не карнавальный персонаж, а свой, родной русский крестьянин: воин, беспаспортный колхозник, труженик, лишенный земли, отец большой семьи, которую он пытается прокормить, пребывая в постоянных трудах и лишениях. Известный критик И.П. Золотусский один из первых почувствовал отношение самого автора к своему герою, когда писал: «Это повесть страданий. Но это и повесть любви, веры. Это книга духовная, где земное, телесное возвышается до осознания себя, до  прощения и решимости. <…> Давно не читал я книги, где мотив сострадания был бы так оправдан, высок» [Золотусский 1968. Цит. по: Розанов 2016, с. 28].

Глум над крестьянской жизнью, который начался в тридцатые годы, продолжился и в сороковые и пятидесятые…. С новой силой он возродился в перестроечное время, в результате – кругом заросшие поля, порушенные фермы, брошенные деревни…  В 1991 году В.А. Оботуров с тревогой писал: «Между тем глум продолжается: человек у земли и теперь гласности не получил, – за него по-прежнему «златоусты» и «доброхоты» думают. Следовательно, опять нет гарантий против субъективных решений» [Оботуров 1991].

 

3. КРЕСТЬЯНСКИЙ СМЕХ В ТРАГИЧЕСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

                                                   Посильна беда со смехами, а невмочь беда со слезами.

(Пословица)

Как справедливо отмечал Д.С. Лихачев, «смеховой мир отнюдь не един», «он различен у отдельных народов и в отдельные эпохи» [Лихачев 1984, с. 3; см. также: Аверинцев 1993, с. 341]. Смеховой мир в произведениях В.И. Белова – явление уникальное, поскольку ему удалось запечатлеть особенности крестьянской смеховой культуры в России в переломный трагический период её истории – 20-50-е годы XX века. Необычность этого эстетического явления заключается в следующем. Со времен Аристотеля и до наших дней принято считать, что комическое противопоставляется трагическому и возвышенному, что над возвышенным, трагедией и  страданием не смеются, такой смех воспринимается как кощунство [Пропп 1999, с. 8-9]. А в произведениях В.И. Белова парадоксально сочетается трагические, лирические  и смеховые начала, при этом без этического и эстетического ущерба друг для друга. Возникает вопрос: в чем загадка, почему такое стало возможным? На наш взгляд, корень данного необычного сочетания надо искать в истории крестьянского смеха, в его традиционной связи с древнерусской и даже глубже – праславянской смеховой культурой. Древний славянский ритуальный смех языческих времен объясняет многое и в  крестьянской смеховой культуре XX века. Он начинает возрождаться как защитная реакция на социальные и духовные притеснения от властей в силу того, что другой защиты крестьяне лишились: нет государственных законов, защищающих их собственность от хищения (непосильных налогов и раскулачивания), а их жизнь от несправедливого заточения в тюрьму, ссылку и от расстрела. Нет и духовной защиты в лице православной церкви, которая в 20-30 годы XX века уничтожается на глазах у всех: рушится  и оскверняется храм в душе людей, а затем и храмовые здания. Но у русского крестьянина сохранилось  веками присущее ему стремление к воле и чувство духовной свободы. А смех – это проявление свободной воли, выход  из перевернутого мира  в  иное, вольное, пространство, это духовное освобождение от гнета обстоятельств. В древности славяне справляли тризну на могилах, во время которой пели и даже плясали,  тем самым по своим языческим представлениям празднуя победу над смертью. Так и крестьяне Шибанихи и Ольховицы в год великого перелома и даже в час шестый не только плачут, но и смеются, подшучивая над собой и над новыми властями, попирающими лад старой деревни. И тем самым в смехе и даже веселье ищут опору для продолжения жизни несмотря ни на что. Такой смех объединяет крестьян, он по-прежнему не злой, люди смеются над нелепыми обстоятельствами своей жизни, над своими притеснителями и, что удивительно, по-прежнему над собой. В трилогии таких сцен народного смеха довольно много. Вот одна из них. Несправедливо раскулаченный Евграф Миронов возвращается в родную Шибаниху из вологодской тюрьмы. Чтобы заработать деньги на дорогу домой, он вынужден был в городе работать золотарем несколько месяцев. И вот он дома, вернее, в избе соседки Самоварихи, которая приютила его семью. Его зловонную одежду жена с дочерью замочили отстирывать. После бани ему не во что переодеться, другой одежды нет, так как все забрали ещё при раскулачивании. Пришлось в рубахе жены прошмыгнуть в избу на печь, чтобы никто не заметил его позорного положения. Но поздно вечером в избу бесцеремонно ввалились деревенские активисты Игнаха Сопронов и Митя Куземкин и на правах начальства потребовали у Евграфа слезть с печки и показать им справку об освобождении из тюрьмы. Однако слезть с печки в женской рубахе крестьянин никак не мог, да и показывать было нечего, так как справка оказалась в кармане замоченного  в стирку тюремного костюма. Казалось бы, уважаемый всеми в деревне труженик унижен до предела. Однако не сломлен. Первое, что он сделал в ближайшие дни, стал ремонтировать чью-то брошенную старую избу, чтобы его семья имела хоть плохонький, но свой дом. Когда он начал разбирать старую негодную печь, чтобы бить из глины новую, на помочи к нему  приходит чуть ли не вся Шибаниха, воодушевленная его несгибаемой жизнестойкостью. И вот после общего обеда, за которым царило простодушное веселье, под общий хохот Судейкин запел свои пригоношки, в которых умудрился комически изобразить  бедственное положение Евграфа Миронова и его глумливых гонителей:

Шел Еграша из тюрьмы

                                   К Самоварихе в примы.

                                   Прикатил не к сроку,

                                   Будет мало проку.

                                   

                                   Вся Шибаниха жужжит,

                                   Экая досада,

                                   Был до бани я мужик,

                                   После бани баба!

 

                                   На чужбине не зачах,

                                   А в родном окопе

                                   На горячих кирпичах

                                   Стало худо жопе.

 

                                   Тут приходит замполит

                                   И Еграше говорит:

                                   Передвинься за трубу

                                   Не живи халатно,

                                   Все равно твою избу

                                   Не отдам обратно.

 

                                   Говорит с печи Евграф:

                                   Нет, Фотиев, ты не праф!

                                   И за то Евграфу

Прописали штрафу.

 

К полуночи на беду

Принесло Игнашку.

По народному суду

                                   Требуют бумажку.

 

                                   Это, бабоньки, во-первых,

                                   А случилось во-вторых,

                                   Понаехала миличия

                                   На конях вороных.  <….> [ с. 815-816]

 

Собравшиеся крестьяне одобрительно смеются, и им кажется, что они опять свободные люди.  В дальнейшем Судейкин продолжает отводить душу в пении веселых пригоношек, несмотря на угрозы властей. В послесловии к трилогии В.И. Белов, кратко рассказывая о дальнейшей судьбе своих героев, упомянул и шибановского скомороха: «Акиндин Судейкин был судим и сидел шесть лет за веселые «контрреволюционные» байки. После тюрьмы он жил совсем недолго» [ с. 943].

 

4. ХРИСТИАНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕХУ И ДУХОВНОЕ ВЕСЕЛИЕ

Время плакать, и время смеяться. (Еккл. 3, 4)

         Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все

        благодарите. (1Фес. 5, 16-18) 

Вольный смех как протест против глумления над ладом крестьянской жизни был свойствен далеко не всем крестьянам. Правдолюбец и православный писатель, В.И. Белов показывает и более сильное средство противостояния лжи и злобе. Такой силой всегда была и есть вера в Истину, в Иисуса Христа, горячая молитва за близких и за весь мир. Текст трилогии «Час шестый» включает в себя не только фольклорные произведения, но и молитвы и цитаты из Библии.  Евангельское выражение Час шестый » (Ин. 19, 14) в названии этого произведения является тем камертоном, который настраивает на христианское осмысление всех событий романа.

Святитель Иоанн Златоуст заметил, что, согласно Писанию, Иисус Христос никогда не смеялся [Иеромонах Серафим, 2005, с. 8]. Мир, погрязший в грехах, у Спасителя вызывал иное желание – искупить грехи мира подвигом любви и жертвы. Для писателя В.И. Белова это очень важная тема. Не случайно кульминационная последняя часть романа предваряется эпиграфом — словами из Евангелия от Иоанна: «Бе… час яко шестый… тогда предаде Его им, да распнется… И неся Крест Свой, изыде Иисус на глаголемое лобное место, идеже пропяша Его». (Ин. 19, 14-18). Подвиг любви и жертвы, следуя за Христом, нес один из главных героев романа — старый крестьянин Никита Иванович Рогов, молитвенник и труженик. В романе неоднократно описано его молитвенное стояние, его попытки защитить церковь от поругания и объяснить мужикам, что и их вина есть в  том, что происходит сейчас в их родной деревне. Он страдал от того, что его односельчане в годину бедствий потеряли веру. Старец почитал за грех чрезмерное смехотворство, что тоже было в традиции русского народа, судя по его пословицам: «Мал смех, да велик грех», «Где смех, там и грех», «Навели на грех, да и покинули на смех», «И смех наводит на грех» [Аверинцев 1993]. См. также: Шутил Мартын да свалился под тын. Иной смех плачем отзывается. С дураком смех берет, а горе тут. Он шутки пошучивает, на себя плеть покручивает. Резвился, да взбесился. Над кем посмеешься, тот над тобой поплачет [Пословицы, с. 462-470].

После раскулачивания «не зная, где главу преклонить», Никита Иванович уходит из деревни и живет в лесной келье, где непрестанно молится. Его сердце, очищенное покаянной молитвой, способно почувствовать благодать Божию, разлитую в окружающей его природе, и проникнуться радостью духовной: «Солнце поднималось за лесом. Теплом и светом начинался новый день. <…> Кругом желтели золотые морошковые россыпи подобно звездам небесным. Голубела местами не по дням, а по часам вызревающая черника. Со мхов столбами поднимались душистые воспарения. И такие столбы света и солнца падали с неба навстречу! Они-то и рождали какой-то поистине райский воздух. Дедко не знал, что этот райский запах рождался при встрече земных и небесных потоков и отнюдь не на каждом месте, а лишь на каком-то избранном самим Господом…» [с. 923].

Но и там, в этом благословенном месте, его настигает Игнаха Сопронов и убивает, а его Библию сжигает вместе с кельей. Эта невинная жертва старца спасает жизнь главного героя романа Павла Рогова. А святотатец Игнаха Сопронов, глумившийся над крестьянами и Православием, впоследствии окончательно сходит с ума.

Тема отношения Православия к смеху включает в себя еще один сложный вопрос, который правдивый летописец В.И. Белов не мог обойти стороной. В России Православная Церковь отрицательно относилась к скоморохам и смехотворству, считая их смех низменным и грубым, а главное бесовским. Существовал долгое время официальный запрет на скоморошество [Панченко 1984; Иеромонах Серафим (Параманов) 2005]. В трилогии «Час шестый» эта тема представлена удивительно парадоксально и вместе с тем глубоко и правдиво, в соответствии с изображаемой эпохой. В сюжете трилогии соотношение крестьянской смеховой культуры и религии   раскрыто в красочных описаниях народных гуляний  на Святки, Масленицу, Казанскую и др. На концептуальном уровне  эта тема связана с такими персонажами, как Носопырь, Акиндин Судейкин и поп Рыжко.

С.С. Аверинцев рассматривал особенности русского отношения к смеху, опираясь на язык: «В народном языковом обиходе глагол «пошутить» систематически обозначает деятельность бесов. Самый обычный русский эвфемизм для беса — «шут» или, на более фольклорный лад, с оттенком боязливой интимности — «шутик». Бес «шутит», сбивая с пути или запрятывая позарез нужную вещь. <…> Уникальна <…> энергия, с которой сам язык связывает «беса» и «шутку», «грех» и «смех»» [1]. В «Канунах» В.И. Белова их единство показано   в художественной форме.  Трагикомический персонаж Носопырь  одиноко живет в старой бане и постоянно грешит с баннушком, который все время  балует, варзает, охальничает, патрашит, то есть подшучивает над стариком и всячески вредит ему. Однако в их отношениях нет ничего мистического, бобыль его не боится и воспринимает как какое-то домашнее животное. Уходя из бани, он милостиво его приглашает: «Ступай наверьх, дурачок, сиди в тепле. Я погулять схожу, никто тебя не тронет» [c. 6-9]. Ситуация только на первый взгляд кажется комической: в действительности она раскрывает страшное одиночество Носопыря, его желание с кем-то поговорить. И он говорит не только с воображаемым баннушком, но и стремится к Богу в своих вольных думах, обращается к Богородице, когда речитативом  поет рождественский тропарь: «Радуйся, дверь Господня, непроходимая, радуйся, стено и покрове притекающих к тебе ...» [с. 6, 9].

Парадоксально представлена тема смеха и церкви в поведении и других персонажей трилогии. Именно шибановский скоморох Акиндин Судейкин  по-своему защищает местную церковь от поругания — подшучивает над односельчанами, которые, выполняя указ Меерсона, районного партийного начальника, залезли на крышу храма и пытались сбросить колокол и крест. Судейкин убрал лестницу, и в результате кощунники долго мерзли на крыше, и уже не чаяли остаться  живыми.

С другой стороны, в романе самым главным шутом на традиционных святочных и масленичных гуляниях в Шибанихе представлен местный священник, Николай Иванович Перовский, прозванный крестьянами за неуемный нрав и  яркую рыжую бороду «поп Рыжко». В духе времени он стал попом-прогрессистом, то есть обновленцем, утратившим веру. Однако  после ареста и горького познания народных страданий в тюрьме этот человек возрождается к Истине: «вернувшаяся в испытаниях вера ведет его на Духовный подвиг, и шаг этот непреложно превращает раблезианскую, комическую фигуру сельского попа в образ трагический и героический» [Оботуров 1991]. В страшных условиях заключения отец Николай не страшится своих палачей, не впадает в уныние и по-прежнему весел, но  уже не пьяным весельем, а радостью духовной, которая дает его душе силы выстоять и не погибнуть.

 

Литература

1. Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху // От мифа к литературе: сб. в честь семидесятипятилетия Елеазара Моисеевича Мелетинского. – М.: «Российский  университет», 1993. – С. 341-345.
2. Баранов С.Ю. Карнавальная образность в повести В.И. Белова «Привычное дело» // Беловский сборник. Вып. 2. / Администрация г. Вологды; Вологод. гос. ун-т; Союз писателей России; Вологодское отделение РГО. – Вологда: Легия, 2016 А. 260 с.  —  С. 53-61.
3. Баранов С.Ю. Карнавальный смех и его «фигуры» // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016 Б. 191 с. – С. 106-124.
4. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — М., 1965.
5. Белов В.И. За тремя волоками. Повесть и рассказы. – М.: Советский писатель, 1968. – 352 с.
6. Белов В.И. Иду домой. – Вологда: Вологодское отделение Северо-Западного книжного издательства, 1973. – 192 с.
7. Белов В.И. Час шестый. Трилогия. – Вологда, 2002. – 954 с.
8. Власова З.И. Скоморохи и фольклор. — СПб., 2001. — 524 с.
9. Герчиньска Д. Современная советская «деревенская проза» и традиции фольклора (В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин): Автореф. дис. канд. фил. наук. — М., 1986. -17 с.
10. Евсеев В.Н. Творчество Василия Белова как художественная система. Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. – М., 1989. – 18 с.
11. Золотусский И. Тепло добра: проза В. Белова // Литературная газета. – 1968. – 24 января.
12. Иеромонах Серафим (Параманов). О смехе и веселии. – М., 2005. – 31 с.
13. Лихачёв, Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
14. Лихачёв, Д.С. Смех как мировоззрение // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
15. Народное слово в произведениях В.И. Белова: Словарь / Автор-составитель Л.Г. Яцкевич / Науч. ред. Г.В. Судаков. – Вологда, 2004. – 216 с.
16. Оботуров В.А. Глум или кое-что об устоях сталинизма, о русском национальном характере и критиках «левых» и «правых» // С разных точек зрения: «Кануны» Василия Белова. – М.: Советский писатель, 1991. С. 140-146.
17. Панченко А.М. Смех как зрелище // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
18. Понырко Н.В. Святочный и масленичный смех // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
19. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре. – М.: Лабиринт, 1999. 285 с.
20. Розанов Ю.В. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» в зеркале литературной критики 1960-х годов // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016. 191 с. – С. 106-124.
21. Селезнев Ю. Василий Белов. Раздумья о творческой судьбе писателя. – М.: «Советская Россия», 1983.
22. Скаковская Л. Н. Фольклорная парадигма русской прозы последней трети XX века : Дис. … д-ра филол. наук. — Тверь, 2004. 348 c.
23. Спиридонова И.А. Проблема комического в творчестве В.М. Шукшина и В.И. Белова: Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. — Л., 1989. 19 с.
24. Тупичекова М.П. Проблема комического в советской прозе 60-70-х годов: (В. Шукшин, В. Белов): Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук /. — М., 1987. 21 с.

Словари и их условные сокращения

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М.:

Русский язык,  1978. Репринтное издание 1880-1882 гг.  – Т. 1- 4.    —  Д

Пословицы русского народа: Сборник В. Даля: в 3 т.  Т.3. – М.: Русская книга, 1998. – 736 с.   —  Пословицы

Словарь вологодских говоров / Под ред. Т. Г. Паникаровской и Л. Ю. Зориной. Вып. 1-12. Вологда: Изд-во ВГПИ / ВГПУ, 1983-2007.  —   СВГ

Словарь квасюнинского говора. Составитель – Л.Г. Яцкевич. (Машинопись). —  СКГ

Словарь русских народных говоров / Гл. ред. Ф. П. Филин (Т.1 – 21); Ф. П. Сороколетов (Т.22 – 38). – Л., СПб, 1965 – 2004.  – СРНГ

Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. / Под ред. члена-корреспондента АН СССР О.Н. Трубачёва. Вып. 1- 29. М., 1974-2002.

С момента выхода «Привычного дела» прошло более пятидесяти лет. Это произведение, его герои и «деревенская проза» в целом вызывали, вызывают и будут вызывать взаимоисключающие оценки. В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и шире – традиционному русскому миру, отношение, уходящее своими корнями как минимум в XIX век.

В учебнике «История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи» полемике вокруг повести Белова уделяется чуть меньше страницы, и в этом уже видится четко выраженная позиция Марка Липовецкого и Михаила Берга, авторов главы. Суждения критиков-патриотов (имена которых не называются и цитаты из которых не приводятся) передаются через высказывание Игоря Дедкова, предвзятость которого, на мой взгляд, очевидна [4: 498].

Статья Дедкова «Страницы деревенской прозы» приводится в учебнике как пример восприятия либеральной критикой «Привычного дела» Белова. Об этом восприятии можно судить лишь по одной цитате, ибо одна цитата только и приводится Липовецким и Бергом. Идея вины Ивана Африкановича, заявленная в последней части суждений Дедкова, совпадает с мнением Аллы Марченко, обращающей внимание на пошехонство героя, на «его трагикомическую безответственность».

«Чуждый взгляд иноплеменный» явлен и во всех суждениях Анатолия Бочарова о повести Василия Белова. Сначала профессор МГУ с удивлением сообщает, что «существуют, оказывается, такие люди», как распутинская Анна, беловский Иван Африканович, носовский Савоня. А дальше – больше: «Но как должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность, примириться с этой реальностью! И вдвойне страшно умиляться ею» [3: 154]. Кульминацией в рассуждениях критика-космополита является сравнение коровы Рогули с Иваном Африкановичем [3: 234-235].

Еще одним примером непонимания «Привычного дела» Белова является объемная работа Александра Солженицына «Василий Белов» [8]. В первом абзаце статьи автор, перечисляя бытовые реалии повести Белова «Привычное дело», определяет их как «все то, из чего слагается вечное». Однако главный интерес Александра Исаевича вызывает не вечное, а «преходящее», как он сам уточняет, – «советско-колхозное». К нему писатель относит «неторопливые пересуды мужиков», пьянство, обман уполномоченного…

Такая – весьма характерная для Солженицына – социально-историческая привязка событий повести вызывает возражения, часть из которых приведу. Конечно, пересуды, пьянство, обман начальства возникли задолго до колхозов и не исчезли в постсоветское время. Более того, в последние 25 лет все эти негативные явления, пьянство в первую очередь, приобрели гораздо больший масштаб, чем при жизни героев «Привычного дела». Очевидно и другое: без колхозов и советов были, есть и будут много пьющие народы, страны.

Итак, в самом начале статьи (и затем неоднократно) Солженицын интерпретирует факты и события повести с социально-классовых позиций, продолжая, по сути, традиции Белинского, Добролюбова и их многочисленных последователей XIX–XX веков, «неистовых ревнителей» социалистического реализма в том числе. Уже это не позволяет писателю объективно оценить «Привычное дело» в целом и образ главного героя в частности.

Иван Африканович Дрынов характеризуется Солженицыным как природный человек с закрепленным социальным статусом, «только и мыслимый (разрядка моя. – Ю.П.) в отведенной ему непритязательной колее, на своем привычном месте». Эти слова – убийственная самохарактеристика Солженицына: позиция писателя совпадает с позицией кумира его молодости Льва Троцкого и других «пламенных революционеров».

Ключевое слово, через которое Александр Исаевич определяет личность Дрынова – это покорность. Покорность власти и событиям. А все чувства, мысли, поступки героя, не вписывающиеся в данную схему, характеризуются писателем своеобразно, типично по-солженицынски. Например, поведение Дрынова на колхозном правлении (где решается вопрос о справке для паспорта) называется «бунтом», «воинственностью <…> недостоверной». И далее о Дрынове, участнике Великой Отечественной войны, говорится с позиции все той же покорности: «Отвоевал войну, уцелел <…>, таким же тихим и смирным, совсем не героем».

В своей оценке Дрынова Солженицын совпадает как с коробочками партийности 60–70-х годов минувшего века, так и с современными либеральными пустозвонами. Это они видели и видят в герое Белова социального младенца, человека с доличностным сознанием, интересы которого дальше деревенской околицы не простираются, недочеловека, чья жизнь схожа с существованием коровы Рогули.

Подобные взгляды довольно точно прокомментировал более 30 лет назад Юрий Селезнев. Приведу ту часть рассуждений критика, которая воспринимается и как ответ Солженицыну. Селезнев обращает внимание на то, что «сквозь него (Дрынова. – Ю.П.) шесть пуль прошло, что с его орденом Славы сын Васька бегает» [6]. В отличие от всех тех, кто не видел и не видит в действиях советских солдат ничего, «кроме слепого подчинения независимым от них обстоятельствам», Ю. Селезнев на примере Дрынова справедливо утверждает идею «беспримерного подвига народа в Отечественной войне».

К сказанному критиком нужно добавить то, о чем он не упомянул (видимо, посчитав это очевидным) и что Солженицын не заметил или не захотел заметить. Всю войну Иван Африканович находился на передовой, в пехоте, на всех фронтах. Помимо ордена Славы, у Дрынова есть и орден Красной Звезды, и другие награды (о них, со слов Катерины, говорится без уточнений). О многом свидетельствует и тот факт, что под Смоленском Иван Африканович возглавлял группу, которая была направлена в немецкий тыл взорвать мост и взять языка.

Рассуждения Солженицына и других о покорности, пассивности Дрынова не стыкуются и с эпизодом из мирной жизни. Во время пахоты, когда Иван Африканович с Мишкой объезжали телеграфный столб, плуг скользнул и прицеп выскочил на поверхность… На призыв разъяренного Дрынова остановиться Мишка отреагировал так: «А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет»; «И чего ты, Африканович, везде тебе больше всех надо».

Слова «везде», «больше всех» указывает на то, что Ивана Африкановича отличает совестливое отношение к жизни. Показательны в этом отношении реплики Дрынова, обращенные уже к Митьке: «Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А если мне не надо продажного? Ежели я неподкупного хочу?»

Именно на совестливость Дрынова следует обратить внимание любому человеку, пишущему о «Привычном деле». Однако Солженицын, как и многие авторы, этого не сделал. Я лишь на одном примере пунктирно обозначу, какие открываются горизонты в понимании образа и разных проблем, если следовать по указанному пути.

Напомню, что из скошенного в колхозе сена Иван Африканович получал лишь 10% для собственной коровы, что было, по его словам, «мертвому припарка». Поэтому Дрынов вынужден тайно косить сено в лесу по ночам. В отличие от либеральных авторов, утверждающих, что воровство – русская национальная традиция, Василий Белов неоднократно обращает внимание на то, какие душевные муки испытывает Дрынов, поставленный властью в положение без вины виноватого, человека, нарушающего закон.

Примерно тридцать лет звучат голоса, что Иван Африканович – уходящий человеческий тип, на его смену приходят настоящие герои своего времени – Гехи-мазы, дети и внуки «напористых махинаторов» и им подобные. Уточню: эгоцентрические личности, люди без стыда, совести, сострадания к ближнему, любви к народу, Родине… Убежден, Иван Африканович – это вечный тип совестливого амбивалентного русского человека, и его уход с исторической сцены будет символизировать конец России.

Сказанное, конечно, не означает, что Дрынов – идеальная личность. Именно так интерпретируют взгляды «правых» критиков не одно десятилетие «левые» и либеральные авторы. Для нечистоплотных исследователей и для тех, кто готов верить на слово либеральным и прочим «мудрецам», приведу суждения Вадима Кожинова (именно его точка зрения беспардонно-лживо перевирается в указанном учебнике) и Юрия Селезнева: «В повести нет, в частности, превосходства человека, живущего на земле, землей, над людьми, ведущими иной образ жизни, нет идеализации “патриархальности” и т.п. Герой Белова нисколько не “лучше” людей, сформированных иными условиями: он только – в силу самого своего образа жизни – обладает единством бытия и сознания – единством практической, мыслительной, нравственной и эстетической жизнедеятельности» [5]; «В герое Белова очевидны и положительные, и негативные черты “деревенского” и в целом – человеческого характера. Иван Африканович – не ангел, не икона, не идеал, но и не “отрицательный тип”» [7].

Еще одна особенность статьи Солженицына – очень вольная трактовка отдельных эпизодов повести, нарушение фактологической и образной достоверности. Например, в тексте утверждается, что «через две недели (после заседания правления колхоза. – Ю.П.) председатель добродушен к беглецу». Но, во-первых, случайная встреча Ивана Африкановича с председателем произошла через шесть недель после заседания, на сороковины Екатерины. Во-вторых, нет никаких оснований говорить о добродушии председателя: он, бригадир и Дрынов помянули покойницу за углом магазина. Домой же к Ивану Африкановичу председатель отказался идти: «времени-то нет».

Вот еще один пример: Солженицын утверждает, что «в пьяный час уговаривает Митька зятя: ехать прочь из колхоза на Север». Однако беседа героев происходит ранним утром – в трезвом виде, без спиртного – на огороде Дрынова, где он окучивал картошку. Среди доводов Митьки, приводимых Солженицыным, опущен главный, повлиявший на решение Дрынова ехать на Север: «Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель». Весомость данного аргумента подчеркивается и авторской характеристикой («подействовал сильнее всех других»), и признанием героя. Он после возвращения из неудачной поездки говорит: «Думаю, ребятишек полный комплект, и все в школу ходят, кормиться надо, а дома какой заработок?»

Заработок, напомню, 10-15 рублей.

Солженицын, перечисляя колхозно-советские реалии «Привычного дела», говоря о «необличительно-гневном» изображении «колхозных бесчинств», данный наиважнейший факт почему-то не приводит. Забывают о нем (как и о многом другом: Катерина ложится спать после одиннадцати, а в три часа она уже на ногах; ее муж до колхозной работы, пройдя четырнадцать верст в оба конца, тайно косит в лесу для своей коровы и т.д.) и те авторы, которые, подобно Владимиру Личутину, утверждают, что советско-колхозный дом для Белова – «добрый дом» [6: 6].

В статье немало неточностей другого типа, обусловленных все тем же социально-ограниченным видением человека, событий, времени. По мнению Солженицына, «не очень правдоподобно, что председатель сдается, не обращается в милицию…». В данном случае Александр Исаевич, видимо, исходит из того, что каждый представитель власти – законченный подлец и трус. У Белова же социальный статус героя не исчерпывает человеческой сущности его. Председатели колхозов в «Привычном деле» показаны разными людьми. Соседнего председателя Иван Африканович называет хорошим мужиком: он и за работу заплатил прилично, и разрешил Дрынову тайно косить траву для своей коровы на чужой территории. Да и местный бригадир делает вид, что не знает о ночной косьбе. До известных событий также ведет себя и председатель колхоза, в котором работает Дрынов.

Возвращаясь к эпизоду, вызвавшему критически-негативное отношение Солженицына, нужно подчеркнуть: Александр Исаевич не увидел того, что, казалось бы, лежит на поверхности и что художественно-убедительно, мастерски показал Белов через портретные характеристики, речи и поступки персонажей. Схватка Дрынова с председателем изображена как противоборство двух фронтовиков, двух мужчин. Представитель власти с трудом смирил свою злобу, «со страдальческой гримасой» выполнил требование Ивана Африкановича, ибо оно законно с юридической и человеческой точки зрения. А желание жаловаться в милицию у председателя даже не могло возникнуть: он из тех, кто не жалуется и не «стучит». Один из вариантов реакции героя на проблемные ситуации дан в эпизоде (пропущенном Солженицыным), когда бригадир посылает своего начальника «по матери».

Желание жаловаться в милицию гипотетически могло возникнуть только у районного уполномоченного. Через этот эпизодический образ властный «срез» советско-колхозной жизни показан ярче всего. Поэтому вызывает удивление, что данный образ, по сути, остается вне поля зрения Солженицына.

И еще: «Привычное дело» – это прежде всего повесть о любви, поэтичной, глубокой, настоящей, стыдливой, стеснительной, горячей… Любви между мужчиной и женщиной, любви к детям, дому, природе, животному миру, малой Родине посвящены лучшие страницы произведения. И мимо этого главного умудрился пройти Александр Солженицын. Слово «любовь» в его размышлениях встречается лишь один раз в таком контексте: «малые дети явлены нам не просто с любовью – но с вниманием и пониманием к каждому…».

Вообще, наставления Солженицына на деревенскую тему, адресованные Белову, воспринимаются с ироническим удивлением, ибо Александр Исаевич, конечно, сельской жизни не знал. Вспомним хотя бы миф о послевоенном поголовном бегстве из колхоза и таком массовом предпринимательстве: «и ездят они по всей стране, и даже в самолетах летают, потому что время свое берегут, а деньги гребут тысячами многими» («Один день Ивана Денисовича»).

В основе солженицынского видения деревни лежат стереотипы, которые Белов назвал вульгарно-социологическими, ложными, лживыми. Подобные представления о крестьянстве Василий Иванович проиллюстрировал «фиктивным образом» «стяжателя Гаврилы» из горьковского «Челкаша» [2: 158-160].

Новый и в какой-то мере неожиданный сюжет в разговоре о «Привычном деле» возник в ходе беседы Василия Белова с Владимиром Бондаренко в 2002 году. На вопрос критика: «Есть что-то близкое в тебе, Василий Иванович, от твоего главного героя Ивана Африкановича? Похож ты своим характером на него?», – писатель ответил: «Полно общего. Есть сходство, безусловно. Но, конечно, полного сходства у Ивана Африкановича ни со мной, ни с тремя-четырьмя прототипами нет. Это же художественная литература». О том, как создавался образ главного героя, Белов рассказал следующее: «Сначала, когда писал «Привычное дело», имел в виду одного земляка, потом – другого, дальше еще. Три-четыре, не больше. Но вместе-то получился совсем иной художественный герой <…> Иван Африканович – частично я сам, частично – другие люди» [1: 202].

Владимир Личутин уже после смерти Василия Белова задавался вопросом, в чем же секрет «Привычного дела». Повесть, по мысли ученика Белова, «без особого сюжета, вроде бы, без интриги, без вспышки чувств, тихая непритязательная деревенская судьба, «обыкновенная история» <…> Белов напомнил широко известное <…>, но изрядно подзабытое: о самом сложном можно писать вот так, по-крестьянски просто, певуче, образно, без всяких кулинарных изысков <…> – но душу-то, братцы мои, изымает из груди» [6: 6].

Художественные и человеческие секреты «Привычного дела» и его главного героя еще будут раскрывать новые поколения критиков, литературоведов. И одним из главных успехов на этом пути, думается, –наличие у исследователей беловского шедевра русского духа и сострадающей души.

 

Использованная литература:

1. Белов В. Молюсь за Россию // В. Бондаренко. Серебряный век простонародья. – М., 2004. – 512 с.
2. Белов В. Ремесло отчуждения // Новый мир. – 1988. – № 6.
3. Бочаров А. Требовательная любовь. Концепция личности в современной советской прозе. – М., 1977. – 368 с.
4. История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. – М., 2011. – 792 с.
5. Кожинов В. Ценности истинные и мнимые // Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1982.
6. Личутин В. Домой, в Тимониху // Завтра. – 2012. – № . – С.6.
7. Селезнев Ю. Василий Белов. – М., 1983. – 144 с.
8. Солженицын А. Василий Белов // Новый мир. – 2003. – № 12. – http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2003/12/solzh.html.

Писать Николай Зиновьев начал примерно с 1982 года под впечатлением стихов, опубликованных в журнале «Кубань»: «Я купил журнал «Кубань», который у нас издавался, прочитал стихотворения и думаю: дай я напишу, ну, и штук 6-7 написал, отослал. Приходит мне письмо: приезжай. Я приехал, поговорил со мной редактор, кое-что подправил и дал в следующем номере мою подборку – это была моя первая публикация, которой я безумно гордился, даже гонорар получил: 66 рублей». (1). Тридцать лет назад, в 1987 году в Краснодарском книжном издательстве вышла первая книга стихотворений Николая Зиновьева «Я иду по земле». Впрочем, сам Зиновьев довольно сдержанно к ней относится: «– Из первой книжки у меня одно стихотворение вошло в книжку, в какую, не помню. «Куда меня ночка морозная вынесла», вот с такой длинной, не свойственной мне строкой. И мне сейчас кажется, что оно не моё». (2). Подлинное признание поэта из провинции пришло позже, в 90-х годах, и само по себе оно было почти чудом. Стали выходить книги в московских и местных издательствах: «Полет души», 1997 г.; «Седое сердце», 1999 г.; «Дни, дарованные свыше», Москва, 2003 г.; «На самом древнем рубеже», Краснодар, 2004 г.; «Новые стихи», Москва, 2005 г.; «Я наследник любви и печали», 2007 г.; «Души печальные порывы», 2006 г.; «Вкус огня», 2007 г.; «На кресте», Новосибирск, 2008 г.; «Я – русский» стихи, Киев 2008 г.; «Я – русский» стихи, Краснодар, 2008 г.; «Призрак оптимизма» стихотворения, Краснодар  «Советская Кубань» 2010 г.; «Дождаться воскресения» стихи, Ростов-на Дону, «Ирбис», 2013 г.; «Ночной дневник» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2015 г.; «Стена» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2016 г.; «На родине» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2016 г.; «Сборник стихотворений» Краснодар, «Традиция», 2016 г., многочисленные подборки стихотворений в различных журналах и газетах. Писатели Николай Дорошенко и Петр Ткаченко в один голос говорят, что «Николаю Зиновьеву удалось прорвать информационную блокаду, устроенную русской литературе. Причём, казалось, без каких бы то ни было усилий с его стороны… Николай Зиновьев покорил читателей не упованием на «новую литературу», а установкой на «классическую лиру», вполне осознавая, как это «несовременно», наконец, как это невыгодно в обществе …» (3).

Об афористичности стихов поэта говорилось неоднократно. Композиция его стихотворений строится по раз и навсегда выбранному принципу: первая строфа даёт картину современности, вторая – подвергает её сомнению на прочность, с точки зрения христианской нравственности, и делается вывод:

По округе взор мой бродит:

Не крадётся ли где тать?

И врагов не видно, вроде,

И России не видать. (4).

Некоторые стихотворения состоят из одной строфы, другие – из нескольких, но структура их остается неизменной. Никуда не исчезло и зиновьевское чувство юмора:

Прогресса поступь мне знакома,

И ясен смысл его нагой:

Мы вышли в космос, а из дома,

Едва стемнеет – ни ногой.

Зиновьеву часто ставили в упрёк то,  что он пишет «на злобу дня». Ответ поэта был таким:
«Пожалуй, я перестану писать на «злобу дня», когда исчезнет злоба, и настанет Вечный день, и Поэзия станет надсобытийной». (5); «сейчас, по-моему, просто кощунственно писать о розах, о соловьях…» (6) – намек на слова Ф. М. Достоевского о стихотворении А. Фета «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья…»: «Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались «Меркурии»). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья…

…Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта… … Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупотребивший искусство в ту минуту, когда было не до него….» (7). То, что это не догадка, а подлинная мысль Н. Зиновьева, подтверждает он сам: «А вот не помните, как у Достоевского о поэте, который сказал одни и те же слова, а после землетрясения – его рукописи разорвало, а потом пришёл другой поэт и сказал те же самые слова, и его подняли на руки». (8).

Но в последние годы социальность в стихотворениях Зиновьева стала уходить на второй план, точнее, в глубину постижения духовных причин происходящего с нами. Так, в одной из подборок 2012 года на сайте газеты «Российский писатель», состоящей из 17-ти стихотворений, чуть ли не в каждой строфе присутствует библейская лексика: «Безверье, рабы грехов, Бог, небесная рать, ад, рай, Второе Пришествие, молитва, юдоль, Небесное Царство, нечисть, воскресенье…» Неужели лирик ушёл в так называемую «духовную поэзию», стал православным поэтом? Сам Зиновьев это отрицает, но с оговоркой: «Если я скажу «да», то в этом будет какой-то элемент гордыни, если же «нет», в чём-то солгу. Пока сказать, как требует Святое Писание: «Да — да или нет-нет» — я, к сожалению, не могу. Но мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом». (9). Зиновьев понимает, что дело не в тематике, не в лексике, не во внешних признаках «православности» поэзии, а в подлинности её содержания: «Хорошая поэзия — от Бога. Несомненно, в ней, как и в религии, много мистики, порой она алогична, но всегда — истинна. А поэзия не от Бога — лжива, надуманна, прикрывает свою неискренность какими-то блестками, словесной пиротехникой, постоянно меняющимися «новыми формами». Разумеется, хорошая поэзия — это не только гражданская и любовная лирика. Тема не так важна. Она может быть надсобытийной — едва уловимое движение души, необъяснимый поворот мысли, неожиданно нахлынувшее чувство… Все, что связано с нашим бытием, — со-бытие. А что над бытием? Только Бог, который непостижим. А как можно писать о непостижимом? Только каким-то непостижимым образом и никак иначе. Вот для этого Богом нам и дана поэзия…» (10).

Ту же мысль он высказывает и в стихотворении «Собрату по перу»:

Хочешь знать, где я был?

В этом нету секрета.

Я в себя уходил

Не на миг – на все лето.

Исхудавший как пес,

Я вернулся обратно.

Что оттуда принёс

Записал аккуратно:

«О душе не пиши

Так темно и убого,

Знай, от русской души

Ключ хранится у Бога».

Поэтические перемещения в пространстве и времени удобнее всего проводить на страницах лирического дневника: «Веду уже я много лет / Дневник (или ночник?) души». Одна из недавних подборок стихотворений Зиновьева так и называется: «Из дневника» (2016). Это не просто лирические записи личных впечатлений и переживаний, это летопись судьбоносных событий:

Не пишу об Украине

По одной простой причине:

Я с ума сойти боюсь

И молюсь, молюсь, молюсь.

Впрочем, молиться надо не только сердцем, но и разумом. Зиновьев ставит в тупик всех тех, кто известный евангельский призыв молиться «за врагов» считает универсальным. Поэт отвергает этот бездумный штамп:

Сердце ноет. Время мчится.

Мать с утра печет блины.

Не могу я научиться

Много лет уже молиться

За врагов моей страны.

По ночам мне снятся старцы, —

Не могу припомнить всех, —

Говорят они: «Сквозь пальцы

Смотрит Бог на этот грех.

Если мы тебе явились,

Значит, нет в тебе вины.

Мы и сами не молились

За врагов своей страны.

«…Ближним сегодня считаются все, кто ни попадя, — пишет Н. Зиновьев, —  любой, оказавшийся рядом с нами, «в контакте», так сказать.  Вы спросите: кто же на самом деле близок православному христианину? Обращаясь к святоотеческой литературе, можно сказать, что только единоверный, единодушный, соратник. И никто другой! Только за такого человека — ближнего своего — Господь призывает «положити душу свою». (11). Игумен Борис (Долженко) объясняет:

«Любите врагов ваших». Речь идет о врагах личных, вражда с которыми возникает по обыденным, бытовым причинам, но никак не о врагах Отечества или врагах Божиих.

К врагам Отечества относятся те, кто сознательно покушается на его границы, политическую и экономическую независимость, а также на само бытие народа, или на те основы народной жизни, без которых он не может существовать. Это нравственность, культура, историческая память, рождаемость, здоровье, прожиточный минимум и другое подобное.

К врагам Божиим, без сомнения, следует отнести бесов, затем сознательных служителей сатаны; с некоторыми ограничениями и тех, кто открыто и нагло попирает закон Божий, борется с христианством и Церковью.

Хорошо высказался по этому вопросу митрополит Московский Филарет: «Люби врагов своих, бей врагов Отечества и гнушайся врагов Божиих». (12).

Непонимание (и неисполнение) фундаментальных нравственных законов – главная причина происходящего в стране:

Мы перестали быть народом,

Мы стали рыночной толпой,-

Толпа редеет год за годом

И тает в дымке голубой.

Наживы ветер всюду свищет,

И карлик смотрит свысока.

А выход где? Никто не ищет,

Хотя он есть наверняка.

Интересно, что в этом стихотворении присутствует прямая перекличка с известными стихами иеромонаха Романа:

Вожди живут себе в угоду,

Во власти полный паралич.

Мы перестали быть народом —

И засвистел кавказский бич…

Спорить приходится не с отцом Романом, а с теми, кто не видит истока наших всеобщих бедствий – давней повреждённости души:

Это свиньи утонули.

Бесы выжили вполне.

Что им время? Дотянули.

И вот несколько — во мне.

 

Что вы вздрогнули-застыли?

И не надо прятать глаз,

Остальные бесы в вас,

Просто вы о них забыли.

 

Так вот с бесами и ходим

Много лет уже подряд.

Нам и в справках пишут: «Годен»,

Но куда не говорят.

 

Помрачнели ваши лица?

Выход есть. Один. Молиться.

Не только духовные опоры держат нас на земле, исторический опыт переплетается с личным:

Вот старый пруд с рекой в соседстве,

Пищит кулик среди куги.

А по воде бегут круги

От камня, брошенного в детстве.

(Видение)

Поэтический образ несёт в себе ещё и мистическое восприятие времени, в котором «…один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день». (13):

Я сегодня дежурный по классу,

Я полил все цветы на окне,

Стёр с доски непотребную фразу,

Я сегодня на белом коне, —

Я и весел, и город, и послушен…

Но теперь, через тысячу лет,

Ощущенья того, что я нужен

Не себе одному, больше нет.

(Из детства)

В народе о разрыве времён говорят с чёрным юмором: «Кем ты был в прошлой жизни?» Политики старательно обходят этот скользкий вопрос стороной, поэт же воспринимает время по-своему, «с точки зрения вечности». Подлинно лирическими становятся только те стихотворения, в которых есть подобные образы, а не просто сентенции «по случаю». Лучшими, на мой взгляд, являются следующие стихотворения Зиновьева: «Талант от Бога скорбен духом…», «Это свиньи утонули…», «Два отца», «Воспоминание», «Глядят с икон святые лики…», «Я в детстве жил на берегу…», «Не обмануть души поэта…». «Из детства», «Безответное», «Старушка»:

Седая, в беленьком платочке,

Суха, как пламя, и быстра,

Идет из храма, где с утра

Молилась о запившей дочке.

 

Молилась слезно и о сыне,

Который был убит давно

Среди чужой и злой пустыни,

Но для нее жив все равно…

 

Придя домой, заварит чая

Из трав заброшенных полей,

Так и живет, не замечая,

Ни лет, ни святости своей.

После такого стихотворения обвинять поэта в унынии и пессимизме опрометчиво, но обвинения в его адрес идут один за другим: «Пессимизм захлестнул его лирику и берёт в свои цепкие руки души читателей… Большинство лучших стихотворений Николая Зиновьева, к великому сожалению, порождают у читателей отчаяние. А отчаяние – это капитуляция духа. Ничто так не подрывает веру в свои силы, как неверие в них. В этом, на мой взгляд, главная беда поэта» (Валерий Румянцев,14); «Удивительным образом повлияло, по-моему, погружение в веру: вместо радости она принесла уныние, сомнение, самобичевание…» (Ольга Сумина,15.  – Позднее она увидела «прежнего Зиновьева». – В.Б.); «Не грех ли такое уныние, дорогой Николай Александрович, для верующего человека?» (Валентина Ефимовская,16). Думается, здесь произошло недоразумение в восприятии наиболее откровенных лирико-философских признаний автора. Его скорбь – не уныние, а видение и осознание своих грехов, что само по себе – добродетель («Блаженны плачущие…»). Ответом Валентине Ефимовской, стали, вероятно, следующие строки Зиновьева:

А ощущать свою греховность,

Как говорится, в полной мере —

И есть та самая духовность,

Что пролагает тропку к вере.

В чём можно упрекнуть Зиновьева, так только в «грехе», свойственном чуть ли не всем литераторам, – в спешке. Некоторые стихотворения, в которых присутствует мысль, но нет образности, можно было не публиковать, доработать, дать им «отстояться»: «Он для общества член не полезный…», «Я из страны, где радость умерла…», «Вот грибочки, вот капуста…», «Мелькает в мыслях разное…» Этот вечный спор между душой поэта и внутренним редактором можно разрешить только во времени. Да, порой у Зиновьева «стихи небезупречны – безупречна Поэзия. А Поэзии в стихах Николая – бездна» (Александр Суворов, 17). Кстати, не только в поэзии: «Любому будущему историку, который начнёт изучать последний четвертьвековой период в истории страны, надо будет сначала прочитать всё, написанное Зиновьевым, а потом уже приступать к изучению материала, который ему понадобится. Именно такая последовательность даст правдивый взгляд». (Юрий Брыжашов, 18). Почитатели поэзии Зиновьева благодарны ему в главном: «Дорогой Николай! Слежу за вашим творчеством и радуюсь тому, что вы – моя духовная поддержка в нашей чудовищной действительности…» (Нина Черепенникова,19). Остаётся надеяться, что эта поэтическая сила слова будет нам помогать ещё очень и очень долго.

 

Примечания:

 

1. Интервью с Николаем Зиновьемым: http://www.ya-zemlyak.ru/poesia_nz.asp
2. Там же.
3. Ткаченко Пётр. Так мне пророчествует лира // Литературная газета. – 2017, 15 мая.: http://lgz.ru/article/-19-6597-17-05-2017/tak-mne-prorochestvuet-lira-/
4. Зиновьев Николай. Из новых стихов: http://www.rospisatel.ru/sinoviev.htm
5. «Мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом…» Интервью с Николаем Зиновьевым: http://mykor.ru/maps/news/586.html
6. Выдающемуся русскому поэту Николаю Зиновьеву – 50 лет!: http://stihiya.org/news_4255.html
7. Достоевский Ф.М. Записки о русской литературе: http://e-libra.ru/read/193857-zapiski-o-russkoj-literature.html).
8. Интервью с Николаем Зиновьевым: http://www.ya-zemlyak.ru/poesia_nz.asp
9. «Мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом…» Интервью с Николаем Зиновьевым: http://mykor.ru/maps/news/586.html
10. Николай Зиновьев: Хорошая поэзия – от Бога // газета «Культура»: http://portal-kultura.ru/articles/data/97095-nikolay-zinovev-khoroshaya-poeziya-ot-boga/
11. «Мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом…» Интервью с Николаем Зиновьевым: http://mykor.ru/maps/news/586.html
12. Долженко, Б. К тихому пристанищу / Б. Долженко. — СПб.: Издательская служба Валаамского монастыря, 2008. — 215 с.: http://tihoprinarod.ru/bookHTML/ch2_11.htm
13. 2-е послание Петра 3:8–9: http://www.origins.org.ua/page.php?id_story=1380#ixzz4u9b9ro23
14. Румянцев Валерий. Талант с налётом пессимизма (о некоторых аспектах поэзии Николая Зиновьева: http://www.velykoross.ru/journals/all/journal_56/article_3153/
15. Сумина Ольга: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje23.htm
16. Ефимовская Валентина: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje13.htm
17. СуворовАлександр: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje22.htm
18. Брыжашов Юрий: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje27.htm
19. Черепенникова Нина: http://rospisatel.ru/zinovjev-novoje9.htm

Не стоит город без святого,

        селение без праведника.

                                                                                                   Народное поверье

 

Раннее утро обычного сентябрьского дня.

Солнце только-только зарождалось в небесах…

Оно своими всходами чуть-чуть процарапывалось на небе, словно открывало свои реснички через облака.

День обещал быть спокойным и тихим.

У меня был включен транзистор, работало радио, и мой слух приковала радиопередача. Передавали репортаж…

Начала передачи я не слышал. И осознанно её зачин я связал с услышанным…

– Известно, что поэты существуют парами… – звучало из транзистора, а я, зная, что в эти дни в Вологде должна проводиться «Рубцовская осень», обратил внимание на передаваемое и машинально зацепился за остаток фразы…

– Можно, конечно, это оспоривать, но куда, однако, денешься от насмерть друг с другом повязанных странными узами Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Фета, Есенина и Маяковского, Цветаевой и Ахматовой, – говорил диктор хорошо поставленным голосом.

В очередной раз я насладился рубцовской  строкой, когда стали декламировать:

 

Взбегу на холм

                       и упаду

                                в траву,

И древностью повеет вдруг из дола.

И вдруг картины грозного раздора

Я в этот миг увижу наяву…

 

А думал я в тот момент над выступлением на Всероссийском съезде Союза краеведов России. Поэтому этот стих для меня оказался особенно актуальным. И я подумал…

 

…Кажется, что малой родины всегда много.

Она привычна, относимся мы к ней как-то походя, не замечая её скромного величия, любим очень тихо, а кто-то и вообще не любит. Для учителей, например, уроки краеведения — лишние, и лучше этот отведённый час они потратят на изучение общего курса истории.

Но воспитательное значение пройденного материала несравнимо…

Как-то мы к малой родине относимся непочтительно, брезгливо, как-то снисходительно…

«Чего у нас-то может быть интересного?», – спросят у меня незатейливые, «никчемные» жители такого-то города…

Но когда задают вопрос: «где она, малая родина?» – ответить не можем…

Каков её образ, географические очертания?..

Какими словами можно выразить к ней своё отношение?..

 

Краеведение – слово народное, по своей сути тёплое, как в детстве – пирожок матушки…

Оно обиходное, общеупотребительное. И у каждого творца есть своё определение этого загадочного слова…

У Н.М. Карамзина,  Д.С. Лихачева,   С.О. Шмидта,   В.М. Шукшина,   П.А. Колесникова,   В.И Белова… Краеведение – это часть культуры. А русская культура, по определению многих учёных, в отличие от других национальных культур, – литературоцентрична.

В произведениях В.И. Белова, например, была изложена формула-модель его малой родины, того крестьянского мира, царившего во второй половине XIX – первой трети XX века. Поэтому неслучайно одно из своих сочинений он назвал «Лад». Это была прямая проекция простого человеческого счастья, промелькнувшего и в трилогии «Час шестый». Сюжеты трилогии писатель черпал в судьбах своих односельчан – жителей деревни Тимониха, выведенной им под названием Шибаниха.

Внесла в дело распознавания современного краеведения и вологодская поэтесса О.А. Фокина («Храни огонь родного очага…», «Счастлив тот, кто счастлив дома…»).

Раньше слово «краеведение» звучало несколько иначе: краелюбие, родиноведение…

Со временем придумали регионоведение, было время – провинциологии…

Нередко оно перемежалось с народными знаниями, употреблялось в месяцесловах и численниках (так в старину именовались отрывные календари).

И пусть критики сколько угодно заявляют, что эта наука только ещё формируется, её научный аппарат ещё не сложился, ко всему новому мы сложно привыкаем. Мы уже это проходили в своей истории… А классик русской литературы, историк, мудрец и просто хороший человек Н.М. Карамзин назвал историю другим словом – наставница жизни (для вологжан этот историк интересен тем, что был любимым писателем Василия Ивановича Белова. И его любимый литературный персонаж – Дон Кихот – напоминал любимого героя, с которого брал пример писатель в жизни и литературе).

И проповедовал Н.М. Карамзин нравственное начало.

Он говорил, что история современна по своему назначению…

 

Что такое МАЛАЯ РОДИНА, мне, как и любому человеку, сказать, трудно…

Скажем, Москва – столица моей Родины. Город и свой, и чужой, он расположен где-то там, далеко-далеко…

Я знаю Родину близкую – родную мне Вологодчину, которую можно понять всей душой, телом и сердцем.

По своим очертаниям, или попросту, абрисом, она напоминает нашу большую родину – Российскую Федерацию, о которой французский мыслитель Жан-Ришар Блок говорил: «Россия – это сама жизнь».

Чувствуете: сама жизнь!

И это высказывание ценно: взгляд со стороны оказывается не уродливой и злой карикатурой на наше Отечество, как это часто бывает, а взвешенной и беспристрастной оценкой.

О моей малой родине – Вологодчине – мне однажды довелось слышать такое высказывание:

«В недавнем прошлом мы говорили высокие слова о любви к отчизне, но несправедливо забывали малую родину – маленький городок, село, родную деревушку. А сейчас обращаем к ней взор, как к спасительнице, с надеждой на исцеление и возрождение души, с болью и виной за бедствующие села и малые города, за гибнущие памятники архитектуры и культуры и, наконец, за удручающее состояние самой провинциальной жизни…Что же с нами происходит?».

Высказывние принадлежит фотохудожнику Игорю Зотину Ему, как никому другому, оно очень свойственно… Вернее, человеку его профессии оно очень соответствует. Оно ценно ему как человеку, видящему каждое мгновение во времени. Ведь именно он, как и многие фотохудожники, запечатлевает сиюминутность, он видит секунду в тот самый момент, который вдруг становится уловим, ему ценны доли секунды, поскольку ему Бог дал возможность увидеть мгновение в том цвете, который не видит никто, он видит цвет, время по-особенному, в своём измерении…

 

Можно это мгновение не только видеть, но и услышать плеск речных и озерных волн, шелест камыша, песни птиц, крики чаек, чириканье воробьев.

Можно войти в красавицу природу, потрогать руками, поцеловать, как красивую девушку, наслаждаться её красотой. Это и есть самое простое человеческое счастье.

Так что же такое малая родина?

 

Это то, что расположено недалёко от меня…

Это где-то рядом…

Это то, к чему я прикасался в детстве…

Это то, чему я радовался в юности…

Эта любовь к местам, где я родился, живу и работаю…

Это то, чем я любуюсь сейчас.

Когда от одного воспоминания о малой родине защемит сердечко, а иногда вдруг повлажнеют глаза…

 

Говорить о малой родине всегда сложно, тем более сегодня, когда, вступив в XXI век, население перебирается в города, порой забывая об корнях современной цивилизации. Вслушайтесь, ведь мы сейчас все больше и больше говорим, что хотим жить «цивилизованно», пользоваться плодами «цивилизации», и под этим понимаем городскую жизнь. Идет процесс урбанизации, люди перебираются в город, но мы все вышли из деревни и из маленьких провинциальных (уездных, районных) городков, коих на европейском пространстве миллионы. И невдомек нам, ныне живущим в «цивилизации», что любая деревушка, наша малая родина, старше европейских столиц на несколько столетий. И цивилизация идет именно оттуда. Земля нашего рождения, деревня или город, а многие снобы говорят – провинция — , как и человек, имеют свой облик, свою судьбу, свою историю. Испокон веков деревенских жителей и население небольших городов считали символом провинциального захолустья. С подобным утверждением сложно смириться. Стоит однажды побывать в наших деревнях, и ты влюбляешься в эти селения, очаровываешься уникальными памятниками провинциальной старины, деревянными и каменными особняками, церквами, а главное – общением с его жителями. Согласитесь, что побывав там, ощущаешь «особинку». Именно она делает родным и притягательным удивительные земли нашего детства и юности. Не знаю, мне кажется, что нестоличные жители покоряют приезжих очарованием искренности.

И если вслушаться в названия вологодских деревень…

Семейные Ложки, Сарафанная Кулига, Липовица, Кокошница, Никола-корень, Конь-гора, Раменье, Соболиха, Родинка, Крáсота, Порубежье, Меленка, Воздвиженье, Березино, сельцо Тяпушкино…

Звучит как речитатив… Почти что народная поэзия…

А названия наших городов… Например, Устюг Великий…

Немногим городам на Руси присваивали подобные эпитеты…

Тысячи вологодских названий…

И в них – чистая поэзия народного слова.

Сравните их с современными наименованиями, и станет ясной их неумелая словесная эстетика.

С горечью понимаем, что отшатнулась от нас красота жизни, померкло словесное золото.

Любая деревня, небольшой город — хранители традиций. Истинны их неброская красота и спокойное достоинство. Исконно  ощущение их необходимости и значимости в человеческих судьбах. Здесь разлиты в воздухе историческая памятливость, мудрая сосредоточенность, неспешность в делах и начинаниях, дающие уверенность в будущем. В деревенском убранстве нет крикливой кичливости, назойливости и безудержного самолюбования, которые характерны для столичных городов. В деревенской жизни все спланировано, соразмерено, и думается здесь как-то по-другому – мягче, лиричнее…

Куда бы я ни приезжал, всюду меня встречали с улыбкой и ненатужным гостеприимством…

Общаясь со своими соотечественниками, я удивлялся их искренней доброте и исконной мудрости, любовался необыкновенными речевыми красками и занимательным говорком. У каждого читателя, вероятно, в памяти всплывают удивительные памятники гражданской и церковной архитектуры, прекрасные образцы древнерусской темперной живописи, красивейшие иконостасы местных монастырей, соборов и церквей. Однажды побывав в русской деревне, небольшом уездном городе, невозможно не влюбиться в тихие улочки, обрамленные архитектурными жемчужинами, в его жителей, спокойно и уважительно встречающих многочисленных путешественников, приезжающих на свидание с историческим прошлым. Встретившись с местными жителями, начинаешь чувствовать и понимать их непритязательную и немножко величественную стать, воспитанную самой историей и укоренившуюся в их самобытном характере. После знакомства с городом или деревней ощущаешь могущество и одновременно сказочность всего увиденного. Русские деревни и небольшие города испокон веков считались оплотом русской духовности. Сегодня важно не потерять, а может где-то и снова обрести веру в свое историческое прошлое

 

Сейчас мне почему-то вспомнилось стихотворение вологодского поэта Александра Романова:

 

Сколько их на Руси поставлено,

Деревенек и сел бревенчатых,

Подпоясанных палисадами

И рябинами увенчанных.

То речушки со щучьими плесами,

То леса их к себе привадили…

Широко по земле разбросаны,

Словно дети одной матери…

И в озерах ржаных да клеверных

Чередуются, будто пристани.

Еле слышные – ближе к северу,

Ближе к югу – голосистые.

Среди них одинокими вехами

Есть такие, что глаз не радуют:

Пассажиры давно все уехали

И не взяли билеты обратные.

Между ними, будя минувшее,

Там и тут церквушки на склонах

Кораблями лежат затонувшими

И белеют в глубях зелёных.

 

Это стихотворение отражает судьбу многих тысяч русских городков и селений. И все они имеют свою многовековую историю…

Северные уездные города и деревни никогда не производили впечатления застылости, праздной созерцательности, отстраненности. Здесь все было так же, как и повсюду в государстве. С самых первых веков местной истории люди трудились, учились, дружили, влюблялись, создавали семьи, растили детей, завершали свой путь на земле, выполнив свое жизненное предназначение. Каково оно, это жизненное предназначение? Каждый человек определяет его самостоятельно. Для кого-то, как и для А.С. Пушкина, оно состояло в том, чтобы «чувства добрые» лирой пробуждать, чтобы восславить свободу «и милость к падшим» призывать. Не менее достойное предназначение – посвятить себя благополучию своих близких, родных, своей семьи. Но чтобы ответить на вопрос о собственном предназначении, необходимо осознать себя во всей полноте человеческой жизни. Но этого не произойдет, если мы будем забывать историю своей малой родины. Она всегда выступает как путеводная звезда, которая как «земля отцов и дедов… дала мне всё, ничем не обделя: ни радостью, ни гордостью, ни болью». Когда-то древнеримский писатель и историк Плутарх сказал: «Что до меня, то я живу в небольшом селении и, чтобы не сделать его еще меньше, собираюсь в нем жить и дальше».

Жить по душе, душевно, в согласии с миром.

 

Города на Руси, и стольные, и губернские, областные, уездные, районные, то есть, и Москва, и Вологда, а, вместе с тем, и Великий Устюг, были небольшими поселениями…

Городки – так называют эти города археологи и отечественные медиевисты…

И в нашей земле имеются такие поселения…

Тарногский Городок, Кичменгский Городок, известен городок Хазелец в современном Никольском районе.

И если внимательно всмотреться в сегодняшний день многих русских городов (да и Москвы, и Вологды, или Твери, Череповца, Суздаля, Никольска), то можно увидеть черты небольших поселений.

Не зря до сих пор нашу столицу называют «большая деревня».

Ещё в имперский период Санкт-Петербург, город Петра Великого, нашего императора, ассоциировался  как европейская столица, а Москва —  тоже столица, но столица поменьше, усадебная столица, центр дворянской усадьбы.

Петербург никто не осмелится назвать большим селом, ибо у него нет на то оснований, он сразу смотрелся столицей.

Деревня Москва и деревня Вологда поддаются городскому образу неохотно, раздражённо.

Есть в Москве ещё чудом уцелевшие деревенские улочки, окружённые высокими домами.

Надолго вписались в городской ландшафт Вологды деревянные дома.

Неслучайно в Вологде зачастую льётся легкозвучащая песенка о городе, «где резной палисад».

Жители Москвы, «последние могикане», сопротивляются напору властей, своему переселению в дома с горячей водой из крана и, вообще, со всеми удобствами в квартире, а не во дворе.

Вологда более покладиста и разумна…

Почему?

Сказывается провинциальный характер.

Издавна считали, что вологодскую землю населяли потомки чуди, чуди белоглазой и чуди черноликой. Но она, с течением времени, «ушла под землю», как считалось в легендах и преданиях, сейчас она «жива» в народах финно-угорской языковой группы, пережила весь, стала вепсами, и со временем её ассимилировали люди славянской национальности.

Сколько ж веков прошло у этой эволюции, чтобы в современных городах и деревнях стали жить простые русские люди – одна из национальностей в многонациональной стране – Российской Федерации.

В Вологде большая, чем в Москве, этническая однородность населения.

 

Есть ли сходство между Москвой и Вологдой, вологодскими городами?

Одно дело Череповец, где скорость жизни отличается от Вологды.

Другое дело – сама Вологда.

Третий вариант – Великий Устюг с оттенком некой провинциальности.

Но всё же он Великий —  эпитет, полученный в древности, в средневековый период русской истории.

В веке минувшем определились характеры российских городов…

Да, да. Я не ошибся. У городов есть свои характеры.

Есть их разная, но столичность (в этом понятии кроется некая самость наших граждан, своеобразная гордость, но не гордыня, — наши жители, как отмечают пришлые народы, именуются добрыми, ласковыми, приветливыми и гостеприимными людьми).

Как известно, слово «столица» произошло от слова «стол».

История Отечества знает примеры разных «столов».

И Новгород, и Москва, и Владимир, и Санкт-Петербург.

Отсюда и разная «столичность», ментальность и их жителей…

Москва – город первого престола. Она короновала.

С конца XVII века до начала ХХ столетия Петербург стал государственной столицей, но Москва оставалась Первопрестольной.

Великий Новгород – столица (стол) российской вольности, потерявшая себя перед Москвой.

Нижний Новгород – торговая столица (стол) России.

 

Вологда может именоваться душевной столицей.

Русский дух в этом городе жил всегда.

Неслучайно  регион, именуемый Вологодской областью, прозвали «бастионом патриотизма».

 

Самое большое количество святых – здесь!

Самое большое количество людей, представленных к званию Героя Советского Союза и Российской Федерации – здесь!

И подобные примеры можно продолжать и продолжать.

 

Душа российская, чуткая, восприимчивая и святая  —  живёт в Прилуках, Кириллове, Ферапонтове, Белозерье, Тотьме, Никольске и в каждом укромном месте области, где из-за деревьев и деревенских крыш ныне опять выглядывают купола и колокольни.

И не случайны многие современные вологодские чудеса.

Лишь большой мерой духовности и душевности можно объяснить явление во второй половины ХХ столетия вологодской литературной школы, особой страницы в истории литературы и всей страны.

Или недавняя, как будто совсем не Божественная, сказочная история: явление народу Деда Мороза в Великом Устюге.

Почитайте миллионы детских писем, адресованных сказочному волшебнику, — и какой душевной теплотой наполнены обратные корреспонденции, вышедшие с вотчины Деда Мороза!

Вологодская душевность – понятие особое! Весь край наполнен ею. И если этого не замечают в других местах, не понимают этой характерной черты края – не беда для него, а беда для тех, кто не замечает.

 

Читатель меня может спросить, почему я так долго рассуждал о духовных и душевных устремлениях земли Вологодской?

Ответ мой  прост.

Душевность, которой восхищаются многие люди, свойственна произведениям многих писателей – прозаиков и поэтов — , рожденных на земле Вологодской.

Особенно прозаика Василия Белова и поэта Николая Рубцова!

Неслучайно в октябре 1970 года в газете «Литературная Россия» известный критик Всеволод Сурганов впервые применил термин «вологодская литературная школа».

Проговорил он его вскользь, как бы между прочим, но потом его подхватили многие.

Очевидно, что основой для выводов критика послужили, прежде всего, творчество Александра Яшина и Василия Белова, хотя в самой статье имена назывались и другие.

В данном случае важно увидеть основания для подобного мнения критика.

Говоря о «вологодской школе», никак нельзя упускать, что в 60-е годы XX века литературную Вологду без  имени Николая Рубцова представить трудно, ему удалось оставить после себя целое направление в русской поэзии. Его неудачно назвали «тихой лирикой», потом к нему привыкли. Конечно, нет в поэзии Николая Рубцова никакой «тишины». Есть наполненность самой народной жизнью в ее различных проявлениях. Поэзия Николая Рубцова – это голос народа. Приведем суждение Вадима Кожинова о поэзии Николая Рубцова: «О народности того или иного поэта часто говорят, основываясь на тематических и языковых чертах его творчества – то есть на осваиваемом им “готовом” материале жизни и слова. Такая внешняя народность достижима без особого дара и творческого накала. Между тем народность Николая Рубцова осуществлена в самой сердцевине его поэзии, в том органическом единстве смысла и формы, которое определяет живую жизнь стиха. Дело вовсе не в том, что поэт говорит нечто о природе, истории, народе; сказать о чем-либо могут многие, и совершенно ясно, в частности, что многие современные поэты говорят о природе, истории, народе гораздо больше, чем Николай Рубцов. Дело в том, что в его поэзии как бы говорят сами природа, история, народ. Их живые и подлинные голоса естественно звучат в голосе поэта, ибо Николай Рубцов… был, по словам Есенина, поэт “от чего-то”, а не “для чего-то”. Он стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось».

«Сила, конечно, в самой органичности и исходности материала, – вторит критик Владимир Гусев, – в мощи первичных ценностей, в острой постановке вопроса, в чём  же  п р о ч н о с т ь,   т р а д и ц и я   (выделено мной. – С.Т.)   человека в нынешнем динамическом мире; слабость – в иллюзии герметизма деревни, в прекраснодушной мечте, что мир таков,   м о ж е т    б ы т ь (выделено мной. – С.Т.)   таким, каким мы представляем его, сунув голову в чистый, влажный зеленый куст какого-нибудь чернотала иль краснотала; но мир – вот он, вокруг, в просторе, и человек, даже дремля в зное, в общем-то все равно знает в душе, что впереди – дорога».

Но здесь следует и важное замечание, что «деревенская проза» как явление, была необходима, чтобы выразить новые тенденции общественного сознания.

Критик Анатолий Ланщиков высказал мысль:

«С понятием “вологодской школы” связывались имена Александра Яшина, Николая Рубцова, Василия Белова, Ольги Фокиной… И вот сибиряк Виктор Астафьев сразу же вписался в эту “школу”. Художник, чей талант намного превышает масштабы местного таланта, всегда легко впишется в любую “школу”, если она, разумеется, достойна его таланта. Астафьев не только вписался в “вологодскую школу”, но во многом обогатил ее своим самостоятельным художническим поиском».

 

Завершить мне хочется свое повествование словами ещё одного всемирно известного вологодского писателя, Варлама Шаламова.

Когда-то он писал:

 

Мы родине служим по-своему каждый,

И долг этот наш так похож иногда

Но странное чувство арктической жажды,

На сухость во рту среди неба и льда.

 

И, формулируя ответ на вопрос, в чём заключается русская уездная или деревенская (они обе пошли от деревенской) ментальность (правда, здесь будет уместным замечание о национальных чертах характера), мне кажется, будет верным сказать:

«Деревенская ментальность, независимо от того, где проживает её носитель, сосредоточила в себе контрастные черты, —  такие, как скромность и даже стеснительность, но при этом глубочайшую уверенность в себе. Неяркость, сдержанность внешнего выражения чувств и, вместе с тем, глубину их душевного переживания, мощную внутреннюю силу характера, личности, стремление быть самим собой при любых обстоятельствах, неизменное чувство собственного достоинства. К этому можно добавить любовь к своему краю, внимание и поддержку земляков, где бы они ни находились».

 

…Закончил я слушать передачу по радио задолго до её окончания. Услышанное стихотворение Николая Рубцова подтолкнуло меня к этим мыслям.  Вот что я скажу коллегам на предстоящем съезде Союза краеведов…

 

Фортштадт

 

 

 

Мы с сыном едем на Фортштадт. Уже с утра он просверлил меня вопросами: « — А мы точно сегодня туда поедем?  А там шли бои? Может, остались патроны, осколки гранат?» Моему сыну десять лет…

Желтая маршрутка, бодро журча раллийным выхлопом «волговского» мотора, несется по улицам чистого и беспечного Армавира. Слева мелькнуло старинное здание пединститута с характерными для этого города башенками-луковицами — здесь до войны учился танкист Дмитрий Лавриненко, подбивший больше всех танков, рекорд Великой Отечественной! Как странно… Был учителем, а стал великим танкистом.

Поворот мимо армянской церкви, мост через всегда бурную Кубань, и вот она, Старая Станица! Важная, никуда не спешащая, она рассыпалась под южным солнцем разноцветными одноэтажными домами, словно дородная купчиха, румяная, прижимистая, но и хлебосольная, и семейная.

Асфальт закончился, застучал гравий, душная пыль проникла в окна, но никто в салоне даже не пошевелился, не отмахнулся.

«Газель» поднатужилась и заползла, наконец, на самую вершину высоченного крутого берега Кубани. Все, приехали, к Фортштадту теперь идти пешком.

Мы шагаем по грунтовой дороге, заросшей травой и репейниками с фиолетовыми цветками-бутонами. В небе плавает коршун, в перелеске щебечут птицы помельче, а кузнечики устроили целый скрипичный концерт. Где-то за лёгкими облаками свистит мотор новейшего учебно-боевого «Яка-130-го», но седая старушка с клюкой пасет свою козу, не обращая никакого внимания на свист.

Из травы поднялась пятнистая голова теленка: что это гремит в большом черном пакете? А это сын, кряхтя, но, не жалуясь, несет «набор следопыта»: саперную лопатку, бутылку минералки, казачью колбасу и полиэтилен для находок:

— А здесь точно были немцы?

— Да, шли на Ставрополь, а потом удирали обратно. Мимо этой дороги не пройти, по ней еще Пушкин ехал в Арзрум, задолго до немцев.

Две земляные полоски закончились и уперлись в железный забор с надписью «Посторонним вход воспрещен». Над плодовыми деревьями (в хозяйстве все пригодится!) высится красный шар радиолокатора.

— Папа, а зачем здесь локатор, здесь что, аэропорт?

— Нет, сына, аэропорт в пригороде, да еще взлетная полоса в летном военном училище, а это дополнительный, для резерва.

Как объяснить ему, что в Армавире есть радиолокационная станция, «накрывшая» «зонтиком» Черное и Средиземное моря. Какой-нибудь наглый штатовский корвет запустит ракету в небо, как в копеечку, а мы ее – хвать, и прижучим: « — Все под контролем, друзья-супостаты! Или как вас там? Партнеры…»

— Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет, — напеваю я под нос, пока мы обходим по перелеску таинственную станцию. На самом деле неизвестно, следит за небом она, или какая-то другая, уже в Армавире, замаскированная под обычный жилой дом? Почти все жители города, и русские, и армяне, в неведении. Будут пытать – точно не скажем.

Забор заканчивается и – о, чудо! – перед нами появляется краснокирпичная часовня с высокой золотокупольной звонницей, с толстыми, покрашенными серебристой краской перилами на самом краю обрыва. «Часовня Святого Благоверного Князя Александра Невского», — читаю я на стене и поворачиваюсь к бесконечному провалу пространства… С высоты птичьего полета открывается вид на Старую Станицу, Кубань-реку и Армавир – до самого горизонта, покрытого дымкой. Красота и ширь, полет и восторг, душа, летящая в небо… — вспыхивают те же чувства, что и в кабине реактивного истребителя. А вот и они сами – сынок дергает за руку, тянет назад и в сторону:

— Это «МИГ – 21»?!  — Да.

— А это какой?  — «МИГ – 23-й».

На площадке перед часовней стоят старые, списанные с летной работы истребители. Я похлопываю по дюралевому боку «двадцать первого», но поднимаюсь в кабину «двадцать третьего». Чудом сохранившиеся отдельные приборы, ручка управления, кресло пилота… Сын уже выгоняет с места. — Пожалуйста, лети, «племя младое, незнакомое!..» Пока родная кровинка пыхтит от восторга, я стою рядом и млею от удивления и восхищения: подумать только, «МИГ-21-й» летал уже тогда, когда меня, сегодня уже почти пенсионера, и в проекте-то не было! Он и сейчас летает. В Сирии…

— Папа, пойдем! Тут еще зенитки!

Зенитные орудия стоят, как бравые солдаты, отслужившие свое по два-три срока. Вот зенитка времен войны, вот послевоенная, самая большая в мире, а вот и ракета, одна из тех, что сбили над Уралом Пауэрса… В тот год я тоже еще не родился.

Мой следопыт облазил, почистил и чуть не облизал все военные экспонаты:

— А ты, правда, служил в ПВО?

— Да, в зенитно-ракетных войсках. У нас и девиз был свой, особенный.

— Какой?

— «Сами не летаем – и другим не даем!»

— Вот здорово!

Ты прав, мой сын. Это здорово, что мы всё еще живы.

Сынок, достав лопатку, пытается копать, сопит, высунув кончик языка… Ничего не найдет, конечно, давно это было. А я вот нашел… Стою, гляжу на эту эпическую красоту до горизонта, вспоминаю и думаю, даже не с гордостью, а с усмешкой: « — Ну что, несчастные буржуины, выкусили?..  «А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться»!

 

 

 

Корабль

 

В помпезном пансионате, отхватившем половину бывшего советского пляжа, жарился, как на сковородке, народ, по купальному стандарту которого было трудно понять, какого он роду-племени. Раздельные, по моде, купальники женщин и плавки-шорты мужчин уравнивали всех. Было заметно, что каждая семья отделена от соседей невидимой стеной, подчеркнутая независимость не распространялась только на детей – они с криками плескались в мелкой волне. Совместные ныряния и восторги прерывались набегами к подножию высокой бетонной набережной с полотняным рекламно-пивным навесом. Под ним лениво танцевали массовики-затейники с микрофонами в руках – по-нынешнему, аниматоры. В центре что-то пошлое и глупое декламировал парень в тельняшке, а по бокам дрыгали ногами две девахи в костюмах пираток. Что-то неуловимо знакомое угадывалось в их расцветке, впрочем, секрет оказался прост и банален – это были цвета российского флага. На лицах танцоров-дилетантов светились, словно приклеенные, дежурные улыбки, но детвора принимала все за чистую монету и радостно «фоткалась» рядом с пиратками, заученными движениями приподнимавшими сбоку края пышных мини-юбок в момент вспышки. Во всем этом действе сквозила отстраненность и искусственность, неприятно поражающая тех, кто еще помнил искренность и бесшабашность пионерских развлечений. В глазах обслуги и прислуги без труда можно было заметить только два стойких чувства: тоску и жажду денег. Вальяжные отдыхающие смотрели на них, как на крепостных, с брезгливостью и пренебрежением. Вечером они, переодевшись, садились в свои черные машины, и вот тут уже можно было узнать, кто есть кто: «Лексусы», «Ягуары», «Мерседесы» и даже два «Майбаха» оттеняли скромное обаяние буржуазии…

…Как же мы допустили такое? Ради чего предали великую мечту о равенстве и справедливости, с которой жили по-настоящему счастливо, несмотря на аскетизм, а может, именно поэтому? Зачем мы вернулись в столетнее прошлое, в темный океан наживы с призрачными пятнами транснациональных лайнеров? На одном из этих кораблей, по наблюдению Ивана Бунина, развлекала публику нанятая пара псевдовлюбленных, а на другом играл оркестр, несмотря на то, что его корпус погружался в воду. И звался этот корабль – «Титаник»…

 

 

 

Надпись

 

Странная, все-таки, эта штука – время!.. Движется оно не линейно, а какими-то рывками. Была советская эпоха, затем рывок, и вот уже три десятилетия тянется эпоха иная, названия которой меняются, а сущность остается прежней. Константин Душенов считает, что те, кто критикует сегодняшний режим, «застряли в лихих девяностых», но он заблуждается: «застряли» не мы, а само время. И когда мы рванем вперед из этого болота, не знает никто; хотя чувствуют, что этот день приближается, почти все…

…Неподалеку от санатория «Магадан» сохранилась стена полуразрушенного византийского храма, возле которого стоит будка – кто-то из местных пронырливых Остапов Бендеров собирает дань с доверчивых отдыхающих. Храм этот и сейчас напоминает о величии погибшей империи, внутри его воображаемого пространства чувствуешь, как молятся рядом невидимые мужи в белых одеждах, как поет хор…  В начале шестидесятых годов поблизости от храма стали рыть котлован для будущего пансионата (санаторием он стал уже в российские времена) и обнаружили клад с золотыми и серебряными украшениями – их можно увидеть в музее Сочи. Поразительно, но ювелирное искусство далекого прошлого оказалось на порядок выше современного: тонкие желтые нити укладывались мастерами так замысловато, что проследить их лабиринт не смог бы и сам Шерлок Холмс. Золотые серьги способны превратить в красавицу любую дурнушку, а стеклянные чаши в серебряной оправе спорят с лучшими изделиями Фаберже…  На одной из чаш сохранилась надпись, которую перевели на русский. Посетители музея останавливаются перед ней, как вкопанные, и долго стоят в немом удивлении, словно вспоминая что-то очень важное, забытое в суете и мелькании дней. Надпись эта гласит: «Радуйся, что ты еще живешь!..»

 

 

 

Экскурсия

 

– На канатную дорогу брать билет не буду, горы мне знакомы, – заявил я девушке-экскурсоводу, собиравшей деньги в салоне автобуса, направлявшегося в Красную Поляну, – погуляю по улицам поселка.

– А что там смотреть? – удивилась огненно-рыжая провожатая, которую звали Аней, – ну, ладно, как хотите, только в половине третьего подходите к нашему автобусу в Горки-городе, не опоздайте.

Я кивнул, а она, отвернувшись от меня, обратилась ко всем сразу:

– Запомните, наша фирма называется «Курортный Сочи», Анина группа!

«Странное название: «Горки-город», – думал я, глядя в окно, – помню с детства Красную Поляну, Эсто-Садок, Рудник, а Горки-город, Роза-хутор – это что-то новое, олимпийское, где они там в горах притулились?..» В окруженную со всех сторон живописнейшими горами Красную Поляну мы примчались от Адлера за двадцать пять минут по дороге с тоннелями и петляющей рядом «железкой» на сваях, вбитых прямо в каменистые берега горной реки Мзымты. К моему удивлению, Красную Поляну мы проскочили и въехали сразу в Эсто-Садок, который и оказался олимпийской деревней под названием «Горки-город». Впрочем, от спортивного городка остались лишь несколько однотипных строений, по берегам Мзымты, закованным в бетон, выросло нечто иное, помпезное и одновременно сумбурное по архитектуре, с ним и предстояло познакомиться за те несколько часов, которые оставались в моем распоряжении.

Заблудиться здесь было невозможно: вдоль реки, мелководной, бурной и ледяной, — несмотря на жару, высились здания, не вписывающиеся в местный ландшафт из-за разных вкусов хозяев: одни из них предпочитали швейцарский стиль, другие – немецкий, а остальные кварталы чем-то напоминали Карловы Вары. Гостиницы, бары, банки и  — магазины, магазины… Ювелирные, винные, модные… И все элитное, дорогое, для очень богатых людей. А вот и казино «Сочи», будто перенесенное из Лас-Вегаса, с огромным ковром перед входом и швейцарами в черном. Напротив стоит премиальный «Мерседес» с короной на двери и надписью: «Королевские привилегии». На электронном табло бегут строки: «Сегодня разыгрывается один миллион у. е. !!!»

Да, раньше все работали, а теперь все продают и все покупают. Страна «Купи-продай»… Я смотрел на буржуйские излишества и все более убеждался в том, что ничего великого при этой власти так и не произойдет. Все они стремятся к ублажению чрева, к расслаблению и отдыху. Их идеал прост, как глотание: продавать то, что у нас еще покупают, например, газ и нефть, и жить в свое удовольствие. Никакой идеологии и стратегии от них не дождаться. Вместо покорения океана – ловля щук, вместо завоевания Марса – полет со стерхами, вместо мечты и труда – спекуляция и нажива.

В предгорье обнаружился еще один гостиничный комплекс, Роза-хутор, посередине – башня с часами, – оказывается, это «ратуша»… Как же они боятся всего русского!

Красивейший уголок среди зеленых гор показали мне только издали – плебеев туда не пускают – называется он тупо: «Газпром». Но я его узнал – это был Рудник, где в 50-е годы заключенные добывали ценные горные породы. Я не удивился – видно, и теперь власть неровно дышит к «социально-близким»…

Между прочим, самое лакомое место Красной Поляны для наших и иностранных туристов, особенно китайских, сильные мира сего обходят стороной, как чумное. Это скромная дача Сталина…

 

 

 

В подводном мире

 

Когда ныряешь с маской и трубкой даже на небольшую глубину, то сразу оказываешься в ином мире, где ощущения так не похожи на земные. Водные картины и звуки (особенно звуки!) заставляют приглядываться и прислушиваться по-иному. Прежде всего, ты слышишь шум прибоя, переливающийся стук мелких камней в прибрежной полосе пляжа, слышишь собственное дыхание, отдаленное рычание лодочного мотора, мерное постукивание камня о камень – это шалит какой-то мальчишка, сидя на берегу. Перед глазами — не зелень и синева морской поверхности, а обычная вода, почти бесцветная, немного мутная и расплывающаяся перед стеклом маски, но только в поверхностном слое – если нырнешь поглубже, то картина становится четче, дыхание замедляется, от холода цепенеет тело, растет давление в ушах – ты начинаешь чувствовать, что у тебя есть барабанные перепонки. На фоне больших светлых валунов передвигаются темные бычки, похожие на головастиков, чуть выше можно погоняться за стайками перламутровых ставридок с черными точками возле глаз – они, играя с тобой, то убегают «все вдруг», повинуясь движению вожака, то приближаются совсем близко. Если отплыть подальше от берега, то можно встретиться со стаей серебристой кефали, рыбой крупной, медлительной, но тоже очень осторожной. Ныряльщику, в свою очередь, приходится остерегаться больших медуз – некоторые их них могут обжечь весьма чувствительно.

На глубине четырех-пяти метров начинается настоящая охота. Две добычи привлекают взор подводного охотника: ракушки рапаны и морские крабы. Чем они крупнее, тем ценнее для самолюбия удачливого ныряльщика. Тут помогут резиновые ласты, ускоряющие погружение, запас воздуха и терпение. Рапаны обычно приклеиваются к большим валунам, покрытым водорослями, а крабов надо искать под камнями, переворачивая их один за другим. Крабы, конечно, будут удирать, спасаясь от гибели, и защищаться клешнями, но если схватить их за панцирь, то можно не опасаться – в этом случае они становятся беспомощными. С рапанами проще – их надо с силой оторвать от поверхности, и только. Выныривать резко нельзя – кессонную болезнь, конечно, не заработаешь, но грудь, уколотая внутри «газированными пузырьками», будет потом болеть.

В детстве мы презирали аквалангистов с подводными ружьями – их силы и силы постоянных обитателей морских глубин были неравными; мы же полагались только на собственные здоровье и ловкость. И сейчас к любителям так называемого дайвинга (по-русски, ныряния или подводного погружения) отношение такое же – развлечения богатых туристов дорого обходятся, — и в прямом, и в переносном смысле, — не только морским животным, а иногда и самим дайверам. «Есть еще океан!», — сказал однажды Александр Блок…

 

 

 

Полустанок

 

Сразу после Туапсе наш поезд вклинился в горы. Остались позади каменистые пляжи с разноцветьем купальников, сине-зеленое блюдце спокойного и чистого моря, блистающего под жарким солнцем, стоящие на якорях в ожидании своей очереди коричневые танкеры.

Слева и справа от железнодорожной линии на нас плавно надвигались чудовищные зеленые громадины. Состав как будто парил над виляющей в глубоком ущелье горной речкой, переезжал по коротким мостам петляющее асфальтовое шоссе, плыл среди зелени, как корабль, с юга на север… Это сравнение было бы до конца оправданным, если бы не туннели, вмиг погружающие нас в темное брюхо кавказских гор.

Но не одним только зеленым цветом сияла вся эта красота. Пронзительное ясно-золотое небо обнимало сверху не только горы и осыпающиеся щебнем скалы, но и весь лесной океан, в котором поочередно мелькали то желтые гроздья алычи, то красные фонарики диких яблок, то пушистые, как перья павлина, соцветья черноморской акации, то белая пена пастушьей сумки, то нежный голубой цвет лепестков цикория…. Человек тоже украшал свои дома и постройки с каким-то изощренным изяществом: яркие синие и красные черепичные крыши сменялись апельсиновыми шахматными цилиндрами газовых хранилищ, серебристыми шпилями громоотводов.

А вот и знаменитая гора Индюк, с неестественно сломанной, как зуб, вершиной — в годы войны ее бомбили фашисты. Чуть далее гора Семашхо, на ее склоне недавно были найдены обломки истребителя, на котором воевал наш летчик-богатырь, Герой Советского Союза Дмитрий Каралаш. Его, вылетевшего из Лазаревского, специально поджидали сразу несколько мстительных «мессеров»… Удивительное дело! Когда я смотрел на его фотопортрет в краеведческом музее, то никак не мог избавиться от чувства, что Каралаш жив, настолько веселыми и по-детски доверчивыми были глаза этого огромного человека.

С каждым перегоном горы становились чуть ниже, а ущелья все шире, долины были усыпаны цветами, словно пестрыми веснушками, местами вспыхивали рыжим пламенем россыпи лютиков, а кое-где стали попадаться и сосны.

Слушая сердцем музыку гор, я никак не мог подобрать название этому удивительному уголку Кавказа. Как вдруг на перегоне между Кривенковской и Горячим Ключом схватил взглядом табличку на небольшом полустанке. На ней – я не поверил глазам! – четкими буквами черным по белому было написано — ДОЛИНА ОЧАРОВАНИЙ…

— Пушкинская комиссия что из себя представляет?

— Пушкинская комиссия ИМЛИ — это неформальное подразделение при нашем институте, которое по существу — постоянно действующая Пушкинская конференция в Москве. Притом не собственно московская, но общероссийская и международная. Докладчики приезжают к нам из разных городов мира. Существует комиссия вот уже 20 лет, и на ней сделано и обсуждено около 300 докладов (часть напечатана в наших институтских сборниках «Московский пушкинист»).

— Вот я шел сейчас к вам и в вестибюле ИМЛИ увидел объявление: «Заседание Пушкинской комиссии. Слово «Бог» в «Капитанской дочке». Неужели в творчестве Пушкина что-то еще осталось неизученным? Неужели еще возможны открытия?

— А как же! Вот, например, после упомянутого вами доклада с его простодушным названием завязался интереснейший разговор не только о России XVIII века, но и о русской ментальности вообще, а ведь как это важно сегодня! Да, конечно, неясен целый ряд подробностей биографии Пушкина, неизвестны какие-то письма его и к нему, а все это может иметь отношение к самому главному — его творчеству. Но фактология — такая вещь, которая никогда не может быть прощупана «до конца». И вот одна из самых мучительных для нас проблем — датировка многих пушкинских текстов, порой очень важных. Это мучительная работа, потому что мы в ИМЛИ составляем новое, совершенно небывалое Собрание сочинений Пушкина: в нем произведения размещаются не так, будто в хранилище на полках (лирика отдельно, поэмы отдельно, проза, драмы и пр. — все по отдельности), а в том хронологическом порядке, в каком произведения создавались. В результате творчество Пушкина, его путь предстанут как живой процесс, словно идущий на наших глазах, и это позволит ответить на множество вопросов, многое по-новому понять.

— А есть ли в пушкинистике вечные вопросы?

— Настоящая, великая литература только и занимается «вечными вопросами» (они же — «детские вопросы»): что такое жизнь, смерть, добро, зло, любовь, наконец, главное: что такое человек. Проблема человека, проблема соотношения в нем предназначения и реального его существования — вещь бездонная. Валерий Брюсов сказал, что Пушкин похож на реку с необычайно прозрачной водой, сквозь которую дно кажется совсем близким, а на самом деле там страшная глубина. Простота Пушкина и есть его бездонность; и главная его тема — именно проблема человека. Возьмите хоть стихотворение «Я вас любил…», написанное самыми простыми словами, хоть поэму «Медный всадник», вещь, изученную вроде бы вдоль и поперек; там такая бездна, такое сплетение смыслов…

— Проблематика «Медного всадника» действительно многослойна. И на каждом витке российской истории что-то в этой поэме приобретает для современников особую актуальность, а что-то отступает на второй план. Вот, скажем, сегодня нас может интересовать, как Пушкин относился к петровским преобразованиям. Из «Медного всадника» это можно понять?

— Можно. Пушкин сознавал величие Петра и со временем хотел написать его историю. Мало того, сам государь заказал ему такой труд. И Пушкин очень увлекся темой, буквально вцепился в нее. В одном из писем он сообщает: «Скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок». Но чем дальше он углублялся в историю Петра, тем страшнее ему становилось. И вылился медный памятник, но совершенно иной. Вылился «Медный всадник» — очень страшная вещь. В ней величие Петра — такое величие, которое сверхчеловечно, может быть, даже внечеловечно. Медного всадника никуда не «перетаскивают» — он сам скачет, чтобы раздавить человека (хотя происходит это не наяву, а в помутневшем разуме Евгения). Понимая величие царя-реформатора, Пушкин в то же время понимал, что этот «первый большевик» (так скажет потом М. Волошин) решил Россию, что называется, через коленку переломить, силой «поменять менталитет» народа (о чем нынче мечтают некоторые наши деятели). Было немало толкований «идеи» этой поэмы: «власть и народ», торжество «общего» над «частным» и т.д. Но есть еще один смысл, на сегодня, по-моему, самый актуальный, а именно — страшная «обратная» сторона того, что называется цивилизацией, каковая призвана вроде бы улучшать условия существования человека, но при этом самого-то человека уродует, изничтожая в нем человеческое.

— Еще один сегодняшний вопрос: Пушкин был либералом в европейском значении этого слова?

— Ну, это вещь общеизвестная. Пушкин с молодости был воспитан в духе западного рационализма, просвещения, вольтерьянства, атеизма и т.п. И в этой духовной атмосфере он чувствовал себя как рыба в воде. Но вот его стихотворение «Безверие», написанное в 1817 году по экзаменационному заданию (требовалось описать, как несчастен неверующий человек, или обличить его), с такой искренностью передает муки безверия, что переведи его в прозу, немного поменяй строй речи, и получится прекрасная церковная проповедь.

— Дружба Пушкина с декабристами — тоже свидетельство его либеральных воззрений?

— Да нет, дружба у него всегда основывалась только на человеческих симпатиях, идеология тут была ни при чем. Просто и он, и они воспитывались в одном духе — либеральном. Но ему было свойственно много и независимо думать. И вот, живя в Михайловском, среди народа, с декабристами он начал расходиться во мнениях очень скоро — нисколько не жертвуя при этом чувством дружбы. А после «Бориса Годунова», оконченного в 1825 году, как раз к 7 ноября (правда, по старому стилю), он уже монархист. Но не «кондовый»: просто он утвердился в том, что монархия — оптимальный для России способ правления. «Демократическую» Америку Пушкин презирал. Вяземский называл его «либеральным консерватором».

— Вы тоже, насколько я понимаю, завязали с либерализмом.

— Да я, в сущности, либералом никогда и не был. Был обычный советский человек. Родители — совершенно советские люди, так сказать, «честные коммунисты». Отец в сорок первом ушел добровольцем на фронт, мама долгие годы была секретарем парторганизации. В конце пятидесятых я окончил классическое отделение филфака МГУ (греческий, латынь), а работать стал в фабричной многотиражке, куда меня устроил отец-журналист. В то время, после смерти Сталина и ХХ съезда партии, в среде думающей интеллигенции распространялось мнение, что «порядочные люди должны идти в партию». И когда мне начальство фабрики велело вступать в партию (как «работнику идеологического фронта»), я, не задумываясь, пошел. Потом оказался в «Литературной газете», в литературной среде, много думал о том, что происходит в литературе, в стране, и во мне рос какой-то протест. И постепенно я стал воспринимать свою «партийность» с тоской, будто не в своей тарелке сижу, будто у меня путы на ногах…

— А кончилось тем, что вас из партии исключили.

— Да, в 68-м году. За письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, выпустивших «Белую книгу» о «процессе Синявского и Даниэля».

— Это знаменитое письмо — ваших рук дело?

— Моих. До этого мне не раз предлагали подписать письма протеста, но они мне все не нравились.

— Чем же?

— А вот этим своим либерально-крикливым, истеричным тоном, дурным вкусом. Но я же был и всерьез возмущен тем, что людей много месяцев противозаконно держат в заключении. В общем, я сел и написал свое письмо — спокойное, я бы сказал толерантное, основанное только на публикациях нашей прессы, а не на сообщениях «вражеских голосов». И под этим письмом подписались двадцать пять человек — от Паустовского и Каверина до Максимова и Войновича, его потом так и стали называть «писательским». А вот Юрий Карякин отказался подписать: «Знаешь, если либералы придут к власти, они во многом будут похлеще, чем большевики», — как в воду глядел… Ну, так или иначе, это спокойное письмо вызвало в «верхах» самую отчаянную злобу. Меня быстро взяли за шиворот и протащили по всем ступенькам лестницы допросов, дознаний, угроз…

— Вами занимался КГБ или это было партийное разбирательство?

— Партийное. Была даже должность такая — партследователь. Началось с разговора в редакции журнала «Вопросы литературы», где я в ту пору работал. Ну а дальше райком, горком, обком… я тогда насчитал двенадцать или пятнадцать разных ступенек. Но я стоял, как вкопанный в землю столб.

— Вас потом с работы не погнали?

— Представьте себе, нет. Главным редактором «Вопросов литературы» был Виталий Михайлович Озеров — писатель и критик насквозь партийный, но человек очень порядочный. Он меня просто понизил в должности: я был завотделом, а сделался младшим редактором. И вместо 230 рублей стал получать 110. И кроме того, мне на год запретили выступать по радио, публиковаться в печатных изданиях. Плюс к тому я лишился возможности издать книгу о сказках Пушкина. И за это я благодарю Бога. Потому что если бы книга вышла в том виде, в каком была написана в 68-м году, мне потом было бы стыдно.

— Неужто образы Попа и его работника Балды там трактовались с классовых позиций?

— Да нет, такого у меня быть не могло. Там было много хорошего, прочувствованного, верного, но в целом я тогда, видно, до темы не дорос, до настоящей глубины не достал. Позже я эту книжку написал заново, теперь она считается одной из лучших на эту тему: я даже слышал ее определение как «классической» — во как!

— Где-то вы сказали, что ваш метод исследования пушкинской поэзии включает в себя, помимо прочего, еще и публичное чтение стихов. Объясните, почему вам без этого трудно обходиться.

— Дело не в публичности. Мне для понимания пушкинских строк требуется их произнесение, a не просто чтение глазами. Стихи — идеальное проявление языка. А русский язык — самый гибкий, самый выразительный. У нас огромную роль играет интонационная музыка. Причем музыка не только в фоническом значении, но и в смысловом. И это всегда меня пленяло в русском языке. Тут большую роль сыграла моя мама, которая мне читала «Медного всадника» на ночь. Я с пяти лет помню эту поэму наизусть. Так вот, в самой музыке стиха таится смысл. Я как-то размышлял над стихотворением «Послание в Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»). И вдруг последнюю строчку я прочел не так, как ее обычно читают. Не «и братья меч вам отдадут», а — «и братья меч вам отдадут». Отдадут — значит, вернут обратно то, что взяли. А что было взято у декабристов? У них отняли шпаги и сломали. Их лишили чести дворянской. У них отобрали дворянство. И вот оказалось, что стихотворение это — не революционная прокламация, как считалось, а намек на возможную в будущем амнистию, надежду на которую Пушкин вынес из своего разговора с Николаем I после возвращения из ссылки. В результате получилась большая статья «История одного послания». Или вот «Евгений Онегин». Его невозможно понять по-настоящему, читая глазами. Там половина смысла — в интонации, а ее подсказывает чуткому уху сам пушкинский стих.

— Впервые ваше имя широко прогремело в 1965 году. Известность вам принесла статья «Двадцать строк». С подзаголовком: «Пушкин в последние годы жизни и стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Скажите, чем эта статья так зацепила тогдашнюю читательскую публику?

— Статья была молодая, романтическая, задиристая, со скрытыми шпильками на тему отношения власти к писателям, да еще с дуновениями неосознанной религиозности. А главное — Пушкин был в ней не «классик»-идол, а живой и страдающий человек. В ней же возникло и зерно моего метода: через одно произведение «просматривается» едва ли не весь Пушкин — его жизнь, большой контекст его творчества.

— В те времена литературоведческая статья могла стать бестселлером. Сильнейшее влияние на умы производили, к примеру, «новомирские» публикации Владимира Лакшина о русских классиках. Потому что в произведениях Пушкина, Толстого, Чехова автор «вычитывал» и проклятые вопросы современной жизни, и делал это остро, с публицистическим темпераментом. Такое литературоведение ныне отошло в область предания. Как думаете, почему?

— Думаю, потому, что и сама литература перестала быть тем, чем она раньше была, когда учила мыслить и страдать. Теперь ей отведена роль служанки, источника развлечений. Я не раз напоминал, что по программе Геббельса покоренным народам полагалось только развлекательное искусство. Культура как духовное возделывание человеческой души (культура по-латыни и есть «возделывание») теперь прислуживает цивилизации — устроению удобств житейского быта. Это страшней, чем всякие преследования и запреты. Начальника, цензора можно было иногда обойти, обмануть, можно было найти другой способ высказаться; а деньги — это такой цензор, которого не обойдешь и не обманешь. Это счастье, что среди большевиков попадались люди, выросшие на великой классике XIX века, на прежней системе ценностей, — может, благодаря этому вся русская литература не была запрещена, как был запрещен Достоевский. Если бы это случилось, еще неизвестно, как и чем закончилась бы Великая Отечественная война. Ведь дух нашего народа формировался и укреплялся Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Гоголем, Тургеневым…

— А может, это хорошо, что литература у нас наконец перестала быть общественной кафедрой? Общественной кафедрой литература, так же как и театр, становится только в условиях несвободы. Так, наверное, стоит порадоваться тому, что литература в России теперь не больше, чем литература, поэт — не больше, чем поэт?

— Чему тут радоваться? Для других стран такое положение литературы, может, и не беда; для России это национальная катастрофа. Русская литература по природе своей была проповедником высоких человеческих идеалов, а мы такие люди, что, вдохновляясь высоким идеалом, можем совершать чудеса. А под знаменем рынка… Помню, как в начале девяностых русскую литературу обвиняли во всех наших бедах. Она, мол, виновата в революции, виновата во всем… Появилось ироническое определение: «так называемая великая русская литература». А обращенные к Толстому знаменитые слова Тургенева «великий писатель Земли Русской» были остроумно заменены на ВПЗР. Под знаменем «деидеологизации» (помню, с каким трудом Борис Николаевич Ельцин выговаривал это слово) рыночные понятия стали активно внедряться в массовое сознание, диктовать идеи и идеалы, и в конце концов сам рынок превратился в идеологию, а культура-служение — в культуру-обслугу.

— Вы считаете, рыночная идеология чужда русскому сознанию, отторгается им?

— Надо различать рынок как орудие житейского устроения и рынок как идеологию: это совсем разные вещи. Рынок как орудие был всегда, это и из евангельских притч ясно: Христос пользовался в них примерами рыночных отношений. Еда необходима для жизнедеятельности человека, но если на интересах еды построить все человеческие отношения, они перестанут быть человеческими, превратятся в животные. Примерно то же и с рынком. Когда выгода, прибыль становятся основой идеологии, определяют систему ценностей общества, общество превращается в стадо — либо дикое, хищное, либо тупо-конформистское. Рынок в России был всегда (советское время — случай особый): без обмена услугами общество немыслимо. Но рынок никогда не был у нас точкой отсчета человеческих ценностей. Вспомним А.Н. Островского, одного из современнейших сейчас классиков: во всех этих его толстосумах и хищниках, в глубине души каждого рано или поздно обнаруживается человек. А тема денег… Она в нашей литературе присутствовала, но почти всегда — с оттенком какой-то душевной тяжести, трагизма и… я бы сказал, стыдноватости, что ли… Ведь наша иерархия ценностей складывалась веками как именно духовная, и за века это устоялось. У нас духовное выше материального.

У нас идеалы выше интересов. У нас нравственность выше прагматики. У нас совесть выше корысти. Эти очень простые вещи всегда были краеугольными камнями русского сознания. Другое дело, что русский человек в своих реальных проявлениях мог быть ужасен, но при этом он понимал, что ужасен. Как сказал Достоевский: русский человек много безобразничает, но он всегда знает, что именно безобразничает. То есть знает границу между добром и злом и не путает первое со вторым. Мы в своих поступках гораздо хуже своей системы ценностей, но она — лучшая в мире. Центральный пункт западного (в первую очередь американского) мировоззрения — улучшение «качества жизни»: как жить еще лучше. Для нас всегда было важно не «как жить», а «для чего жить», в чем смысл моей жизни. Это ставит нас в тяжелое положение: идеалы Руси всегда были, по словам Д.С. Лихачева, «слишком высоки», порой осознавались как недостижимые — от этого русский человек и пил, и безобразничал. Но эти же идеалы создали нас как великую нацию, которая ни на кого не похожа, которая не раз то удивляла, то возмущала, то восхищала весь мир. Когда много лет назад в Гватемалу после огромного стихийного бедствия съехались спасатели из разных стран, большинство их с наступлением пяти или шести часов застегивали рукава и шли отдыхать: рабочий день был кончен. А наши продолжали работать дотемна. Наши идеалы породили и неслыханного величия культуру, в том числе литературу, которую Томас Манн назвал «святой». А теперь вся система наших ценностей выворачивается наизнанку.

— Вам некомфортно в нынешней культурной ситуации?

— Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, «кровь в желчь превращается». Потому что невыносимо видеть плебеизацию русской культуры, которая, включая и народную культуру, всегда была внутренне аристократична. Недаром Бунин говорил, что русский мужик всегда чем-то похож на дворянина, а русский барин на мужика. Но вот недавно один деятель литературы изрек: «Народ — понятие мифологическое». Что-то подобное я уже слышал в девяностых годах, когда кто-то из приглашенных на радио философов заявил: «Истинность и ценность — понятия мифологические. На самом деле существуют лишь цели и способы их достижения». Чисто животная «философия». В такой атмосфере не может родиться ничто великое, в том числе в литературе. Людей настойчиво приучают к глянцевой мерзости, которой переполнены все ларьки, киоски, магазины, и неглянцевой тоже.

— Вы думаете, кто-то осознанно и целенаправленно истребляет в народе тягу к разумному, доброму, вечному?

— Скажу честно — не знаю. Просто, думаю, это делают люди с другим кругозором, с совсем иными представлениями о ценностях, о добре и зле. Одним словом — «прагматики», то есть те, для кого главная «ценность» — выгода, и поскорее. Но Россия — страна Пушкина, Гоголя, Гончарова, Достоевского, Платонова, Белова, Солженицына, Твардовского, Астафьева, — не может жить «прагматикой», истинность и ценность для нее не мифологические понятия. Но сегодня ей усердно навязывают «прагматическую» идеологию. Посмотрите на так называемую «реформу образования» с ее тупой, издевательской лотереей ЕГЭ вместо экзамена, с введением «болонской системы», в которой основательность и широта образования приносятся в жертву узкой специализации, наконец — с самым чудовищным: с выведением русской литературы из категории базовых предметов. Последнее — повторю еще и еще раз — это крупнейшее преступление против народа, против каждого человека, особенно молодого, убийственный удар по нашему менталитету, по нашей системе ценностей, по России, по ее будущему. Ведь свойство «прагматиков» — не уметь и не желать видеть дальше своего носа. И если «реформа образования» в таком ее виде осуществится, через три-четыре десятка лет в России появится другое население. Оно будет состоять из грамотных потребителей, прагматичных невежд и талантливых бандитов. Это будет уже другая страна: Россия, из которой вынули душу. Вот что сейчас не дает мне покоя.

(http://philologist.livejournal.com/9365099.html)

Однажды пришлось быть невольным свидетелем такого диалога, происходившего на выходе из детского сада в довольно крупном промышленном центре  средней полосы России:

– Дедушка, а кто такой небоельник? Это тот, кто никого не боится?

– Не знаю, мы такого не проходили.

– А вот Дима Петров на утреннике рассказал стихотворение: «Ну, пошёл же, ради Бога! Небоельник и песок…»

– Вот оно что. Тут, внученька, не одно слово, а два: слово «небо» и слово «ельник».

– А кто такой ельник? Это тот, кто много ест?

– Нет, внученька, ельник – это лес, где одни ёлки растут. И под каждой ёлкой заяц сидит.

– Живой?!

– Живой, и тебя там дожидается.

– Дедушка, поедем скорее в ельник!

В другой раз, будучи в деревне, наблюдал такую картину. Двое студентов четвёртого курса, впервые в жизни увидевшие петуха, пытались, зачем не зная сами, его поймать. Красавец-петух упруго улепётывал от них и наконец взлетел на забор, окружённый высокими зарослями крапивы. Он недовольно кокотал и косил глазом на хозяина деревенской усадьбы, дескать, откуда взялись эти уроды. Мешают жить спокойно. Прогони их, хозяин, пускай исчезнут туда, откуда приехали.

Жаль, что петух был не клевачий, а то бегать бы этим студентам по двору пока гнев петуха не утихнет. Хотя у клевачих петухов гнев утихает только тогда, когда противник исчезает за дверью дома или калиткой, отделяющей двор от улицы.

Хозяин попросил студентов оставить петуха в покое, и тот через некоторое время, слетев с забора, приступил к исполнению своих природных обязанностей. Студенты, сидя на крылечке, с интересом наблюдали, как петух созывал куриц, найдя в земле червяка или гусеницу. Курицы опрометью неслись к нему, стараясь опередить одна другую. Добыча доставалась самой проворной.

– Вот так у них всё мудро устроено, – произнёс хозяин усадьбы. – А у вас как?

– У нас тоже: кто смел, тот и съел, – выпалил один из студентов.

– Я не про куриц, а про петуха, – продолжил хозяин. – Он настоящий глава семьи, добытчик, всё лучшее – своим разлюбезным.

– Многожёнец, – произнёс другой студент.

– Да, многожёнец, только жён своих не бросает, как некоторые молодые люди, – продолжил воспитательную беседу хозяин усадьбы. – Страшно вы все далеки стали от природы.

С этим выводом сельского жителя не поспоришь…

Один мой знакомый рассказывал, что к нему на дачу лиса частенько захаживает:

– Когда ей хлеба даю, она весь кусочек до последней крошки съедает. Если печенье даю, она его в земельку прикапывает, не спешит проглотить. Представляю, как она его потом, без лишних свидетелей, смакует.

И что удивительно, всегда со спины подходит. Оглянешься, а она как из-под земли выросла. Сказка, да и только. Красавица! Хвост пушистый, глаза золотистые, лапы у подошвы чёрненькими волосками оторочены. Я её рассматриваю, разговариваю с ней, и столько радости в душу нисходит. Покормлю её, она по участку побегает, иной раз и мышку поймает. А если сыта, то и мышку тоже про запас прикопает.

Взгляд у неё выразительный, лиса только что не говорит. Я не приучаю её брать еду из рук, кладу рядом с собой. Лиса с достоинством подходит, берёт еду, и мне кажется, что я слышу: «Спасибо».

Хотелось бы и мне так же научиться понимать её, без слов, как она понимает меня, чувствуя, что не причиню ей ничего плохого.

Да, ведь даже медведи не трогали монахов-отшельников, видя, что они не являются источником зла, чувствуя их настроенность на гармонию с природой, на красоту. Лиса понимает моего знакомого, а вот он в этом понимании пока от неё отстает. Наверное, потому, что живя в городе,  живёт в невостребованности своих возможностей понимать язык природы, язык её обитателей. Но у него всё впереди, если какой-нибудь рьяный охотник не выследит лису зимой и не убьёт её ради забавы, ради её чудесного меха…

Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы дитя не плакало – так почему-то говорят. Человек – дитя природы, и не тешиться ему надо в земном раю, а сохранять его.

Земной рай был заповедан людям Творцом. И Он не пойдёт на поводу избалованного дитяти, как идут у него на поводу неразумные родители. Бог говорит с людьми языком природы. Смерчи, цунами, извержения вулканов, провалы земной коры – это язык, который надо научиться понимать – не вычислениями, не предсказаниями на основе вычислений. Понимать предсказаниями души, настроенной на любовь ко всему сущему. Любовь открывает дверь в заброшенный, но не забытый рай. А душа изначально безгрешна, и она не может забыть то, что ей забыть не дано.

Это стоит знать и помнить.

«Хочешь мира — готовься к войне!»

(Латинская пословица)

   

Иногда говорю себе: «Слава Богу! На Земле мир…» Надолго ли?… Исторический опыт России, наложенный на реалии нынешнего дня, рисует весьма печальные перспективы. Как говорится, хочешь узнать своё будущее, загляни в прошлое…

Страна готовится отметить 75-летие победы нашего народа в Сталинградской битве (17.07.1942-02.02.1943), ставшей крупнейшим сражением Великой Отечественной. Как только немцы не  называли этот непокорённый город… «Гигантская братская могила», «Город кошмаров и ужасов…», «Сталинград — это ад!…», «Город, из которого нет возврата»… И это не было преувеличением. В отдельные дни, по подсчётам немцев, потери в личном составе составляли до  тысячи человек… Лондонское радио в 1942 году сообщало: «За 28 дней была завоевана Польша, а в Сталинграде- -за 28 дней немцы взяли несколько домов. За 38 дней была завоевана Франция, а в Сталинграде за 38 дней немцы продвинулись с одной стороны улицы на другую…»

Один из выживших в той баталии захватчиков, находясь в весьма преклонном возрасте, вспоминал: «Даже сегодня, десятилетия спустя, когда я слышу слова «Волга» и «Сталинград» — у меня мороз по коже… И я плачу…»  Само слово «Сталинград» вызывает у немцем ужас на генном уровне.

Я намеренно не говорю о наших боевых потерях, чтобы не «заболтать» тему на радость нашим и иноземным злопыхателям. Но не могу не напомнить варварскую бомбардировку Сталинграда 23 августа 1942 года. Тогда в считанные часы мирный город практически был стерт с лица Земли. Об этой бомбардировке, одной из крупнейших в истории, западные идеологи и историки предпочитают не вспоминать.  В отличие от налётов на Лондон, Конверти или Дрезден… А собственно, о ком рыдать-то… Кто мы для них?…Что тогда, что сегодня… Дикари-с! Азия-с!

Но сегодня приходится констатировать, что действие «Сталинградской прививки» на потенциального супостата кончилось. Концентрация в крови страха и ужаса упала до предвоенной… Как у тевтонов, так и у их постоянных союзников. Скажете: «Почему?». Да потому, что танки наших недругов стоят на нашей границе, в эстонской Нарве, что в трёхчасовом броске до Санкт-Петербурга. Перед началом вторжения, в июне 1941, это расстояние составляло более 800 километров…

То есть, сегодня они кардинально сократили расстояние до нашей Северной столицы. Хотя на переговорах, в конце 80-х годов, тогдашний глава НАТО Манфред Вёрнер обещал, что ни один натовский танк не переправится через Одер… Как не вспомнить здесь шекспировское: «Слова…Слова…» В Эстонии появился новый аэродром НАТО, расположенный в 100 километрах от российской границы… Подлётное время к Санкт-Петербургу-10 минут…

Кстати, о союзниках немцев подробнее… Кто же они, сражавшиеся под одними фашистскими штандартами?…

 

   Вспомним, по возможности, всех в алфавитном порядке:

1.Албания2.Бельгия3.Болгария 4.Венгрия 5.Дания 6.Италия 7.Испания 8.Латвия9.Нидерланды10.Норвегия11.Польша12.Румыния13.Сербия14.Словения15.Финляндия16.Франция17.Хорватия18.Чехословакия19.Эстония.

А ЕШЁ:

— 32-я добровольческая гренадёрская дивизия СС «30 января», укомплектованная различными фольксдойче и рейхсдойче;

 

-36-я гренадерская дивизия СС «Дирлевангер» – набиралась из уголовников различных европейских стран;

 

-14-я гренадерская дивизия СС «Галиция» (1-я украинская);

 

-Арабский легион «Свободная Арабия»— военное подразделение вермахта, состоявшее из арабских солдат. Воевало на Балканах и в Северной Африке;

 

Британский добровольческий корпус (нем. Britisches Freikorps) — воевал в составе  в составе Ваффен СС, состоящий из британских военнопленных. Первоначально формирование имело название Легион Святого Георгия^[1];

 

Индийский добровольческий легион СС «Свободная Индия»  (также известен под названиями Легион «Тигр», Легион «Фрайес Индиен», Легион «Азад Хинд», Indische Freiwilligen-Legion Regiment 950 или I.R 950).

 

Почти вся континентальная Европа к 1941 году, так или иначе, вошла в империю Гитлера, вступив в войну с СССР и послав на Восточный фронт свои войска. Советский Союз, по самым приблизительным подсчётам, воевал с воинскими формированиями 32 национальностей и народов мира…

 

Мнимый нейтралитет соблюдали Швейцария, Швеция, Турция, Португалия и Испания. Хотя они ни в чём не противодействовали интересам Германии, подчинив ей всю свою экономику, избежав при этом бомбардировок и других военных акций со стороны стран антигитлеровской коалиции.

И вообще, нападение на СССР преподносилось немцами  как большой освободительный «Крестовый поход против коммунизма» с участием всех европейских народов. Была широко распространена концепция создания Новой Европы.   Естественно, Германия в этом сообществе должна играть доминирующую роль… Вам это  ничего из реалий сегодняшнего дня не напоминает?…

 

День сегодняшний. Теперь уже 28 стран, участниц блока НАТО, бряцают своим оружием у наших границ. Кто же они?… Ба! Знакомые всё лица!… Албания, Бельгия, Болгария, Великобритания, Венгрия, Германия, Греция, Дания, Исландия, Испания, Италия, Канада, Латвия, Литва, Люксембург, Нидерланды, Норвегия, Польша, Португалия, Румыния, Словакия, Словения, США, Турция, Франция, Хорватия, Чехия и Эстония.

Так, только в одну так называемую «литовскую миссию»  американо-западного блока входят солдаты Германии, Бельгии, Нидерландов и Норвегии. В Румынии и Польше уже развёрнуты системы противоракетной обороны, которые в любой момент могут превратиться в средство нанесения превентивного удара крылатыми ракетами.  Болгария и та же Румыния любезно предоставили потенциальным захватчикам свои порты для базирования ударных морских группировок.

1100 британских и французских солдат в сопровождении танков и артиллерии начали размещение в Эстонии. Началась операция, у которой, по утверждению натовского командования, нет даты окончания…

В июне этого года в Латвии пройдут крупнейшие за двадцать пять лет военные учения. В маневрах примут участие военнослужащие из Канады, Великобритании, Италии, Литвы, Норвегии, Польши, Словакии, США и Латвии.  На них будет отрабатываться концентрация сил НАТО и США в течение 72 часов на одном направлении — у границ с Россией. Только в черноморском регионе в учениях будет участвовать 40 тысяч солдат.

Военные же учения всегда считаются самой удобной фазой для перехода непосредственно к боевым действиям, когда войска уже отмобилизованы, развёрнуты в полевых районах, приведены в высшие степени боевой готовности и от войны отделяет всего лишь один боевой сигнал, то есть –мгновение…

 

Итак, подведём краткие итоги. На словах нам было обещано, что никакой экспансии НАТО в Восточную Европу, а уж тем более на постсоветское пространство, не будет. Однако за последнюю четверть века мы убедились, что Запад медленно, но последовательно осуществлял продвижение на Восток. При этом страны, которые находятся вблизи границ России, вступив в ту или иную форму сотрудничества с Североатлантическим альянсом, становятся плацдармами для развёртывания военной инфраструктуры (баз, аэродромов, пунктов складирования техники и т.д.).  На Россию оказывается постоянно нарастающее дипломатическое, экономическое, информационное и военное давление.

Активизируется пояс нестабильности вдоль всех  границ и изоляция Российской Федерации. Мы видим в действии реализацию стратегии англосаксов по удушению России — «Петли Анаконды»… В 20-е годы прошлого века, точно с такой же целью, они выстраивали вдоль наших границ так называемый «санитарный кордон»…

То есть, идут года, проходят столетия, но меняются лишь формы и методы, технологии борьбы с Россией. Цель остаётся неизменною: уничтожить русскую цивилизацию («окончательное решение русского вопроса»), сокрушить Русь путём  расчленения, уничтожения её духовного начала и дележа её обломков. Как метко выразился  бывший глава СВР (Службы внешней разведки) Леонид Шербашин: «Запад хочет от России только одного — чтобы её не было».

Ещё в 1948 году философ-эмигрант Иван Ильин предостерегал: «Им нужна слабая Россия, изнемогающая в смутах, в революциях, в гражданских войнах и в расчленении… Россия с убывающим народонаселением… Россия безвольная… Когда после падения большевиков мировая пропаганда бросит во всероссийский хаос лозунг «Народы бывшей России — расчленяйтесь!» Они не успокоятся до тех пор, пока им не удастся овладеть русским народом через малозаметную инфильтрацию его души и воли…» Я бы выделил здесь ключевую фразу:  «Они не успокоятся!»

    Но вернёмся к началу статьи, к  Сталинграду… Как видим, исторической памяти  нашим «партнёрам» хватает приблизительно лет на 25-30, т.е. на смену одного интеллектуально и физически активного поколения, получившего от нас по полной, другим, способным держать оружие и реализовывать их очередные прожекты  покорения России. То есть… до очередного Сталинграда.

В какой же стадии это движение к этому очередному Сталинграду сегодня находится? Военную составляющую процесса я осветил уже выше… Обратим  внимание на морально-психологическую. Никто и не скрывает, что против нас ведётся мощная информационная война.

Претворяются в жизнь наставления и  рекомендации Гитлера: «Как в окопной войне артподготовка проводилась перед финальной атакой… так в будущем, перед тем, как задействовать армию, мы будем вести психологическое ослабление врага посредством  пропаганды. Враждебный народ должен быть деморализован и готов к капитуляции, его следует психологически вынудить к пассивности и только потом можно думать о военных действиях»

Аллен Даллес в своих «Размышлениях о реализации американской послевоенной доктрины против СССР» (США. 1945 год), писал: «Окончится война, всё как-то утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем, — всё золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способны к изменениям… Посеяв в Советском Союзе хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников и союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа на Земле, окончательного, необратимого угасания его самосознания…

Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс…

Литература, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства — словом, всякой безнравственности…

Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом, предательство, национализм, вражду народов и, прежде всего, вражду и ненависть к русскому народу — все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветёт махровым цветом…
И лишь немногие, очень немногие будут догадываться, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества…

Будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы  нравственности. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением..

Будем браться за людей с детских, юношеских лет, и главную ставку всегда будем делать на молодежь — станем разлагать, развращать и растлевать ее. Мы сделаем из неё циников, пошляков и космополитов».

 

К перечисленным выше «прожектам» и руководствам к действию можно прибавить ещё ряд других, предрекающих нам череду кровавых войн за передел природных ресурсов и доступ к ним. Впереди у нас битвы за глоток чистой воды, за право дышать своим  воздухом, одним словом, за право жить на родной земле…

Не нужны «золотому миллиарду” ни мы с вами, ни наша история, ни наша культура. Им нужны наши природные богатства.

Сняв розовые очки с выгравированными на линзах призывами к общечеловеческим ценностям, правам человека, демократическим идеалам, толерантности и политкорректности, любезно напяливаемыми на нас западными «благодетелями», вы с удивлением  увидите развёртывание сил передового базирования стран НАТО и тяжелого вооружения  на наших западных границах.  А если ещё и стряхнёте с ушей пропагандистскую лапшу из политической трескотни о гражданском обществе, о борьбе за права всех и вся, западных ценностях и борьбы цивилизации и варварства, то услышите звуки боя и залпов тяжелой артиллерии, бьющей по жилым кварталам  Луганска, что буквально в восьмистах километрах от Москвы, и всего в 50 километрах от нашей государственной границы.

Скажете: «Что нам делать?!..»  — Быть такими же сильными и сплочёнными, какими были те, кто отстоял Сталинград. Всемирного братства и дружбы народов нет. Наша ничем не оправданная вселенская любовь к большим и малым, сирым и богатым странам, как неоднократно показала история,  делает страну уязвимой и всякий раз «выходит нам боком». Русофобия, столетиями вбиваемая в головы, сделала своё чёрное дело. Так, недавний опрос американцев телеканалом CNN и исследовательской службой ORC показал, что более половины из них (57%) считают нас своими врагами… По результатам опроса PEW Research Center (июль 2014) в Европе и США более 70% опрошенных высказались отрицательно по отношению к России.

Общественное мнение на Западе активно и, как видим, успешно готовится к очередной войне с нами.   Мы в большой опасности! Каждая наша уступка рассматривается ими как прелюдия к нашей безоговорочной капитуляции…

Характеризуя современную военно-политическую обстановку вокруг России, уместно будет вспомнить слова Президента, сказанные буквально на днях: «Приходится всё время смотреть, чтобы нас никто не съел, оглядываться по сторонам».

И пусть действие «Сталинградской прививки» на наших «заклятых друзей», судя по всему, закончилось, в исторической памяти народа набатом звучит  голос Александра Васильевича Суворова: «Мы русские, а значит, мы победим!»

Уже в первых рассказах «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор» А. Солженицын совершает, казалось бы, немыслимое: он наносит удар по советской системе. Так, о лагерях, о которых принято было писать как о порождении Сталина и сталинизма, в «Одном дне…» мимоходом сказано принципиально иное: «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчётно, сколько Советская власть стоит».

Это свидетельство (из него следует: лагерь ― неотъемлемая составляющая Советской власти) стоит в одном ряду с мыслями, эпизодами, сходными по направленности. И все они создают определённый контекст, являют видимый и невидимый фундамент, на котором держится событийно-временное пространство «Одного дня…». Более широко, с вечных, онтологических позиций, оцениваются революционные катастрофы героем-рассказчиком в «Матрёнином дворе»: «Понимаю… И одна революция. И другая революция. И весь свет перевернулся (здесь и далее разрядка моя. — Ю.П.)».

Светопреставление реализуется в данных рассказах на разных уровнях: хлеба («в лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку ― целыми сковородами, кашу ― чугунками, а ещё раньше, но ― без ― колхозов, мясо ― ломтями здоровыми»), песни («и ― песню, песню под небом, какие давно уже отстала деревня петь»), жилища (с одной, дореволюционной стороны: «строено было давно и добротно, на большую семью», с другой, советской ― «однообразные худоштукатуренные бараки тридцатых годов»), труда («когда, бывалоча, на себя работали, так никакого звука не было»), быта-бытия («прямую дорогу людям загородили») и т. д.

Итоги революционного светопреставления ― это частичное или полное исчезновение тех основ жизни человека, которые традиционно были определяющими. Вот в чём, думается, смысл первого и главного удара, наносимого писателем по советской системе.

Напрямую с изображением советской системы связана тема «левой», обезбоженной интеллигенции, которая в «Одном дне…» представлена Цезарем Марковичем и капитаном Буйновским. Они, люди во многом разные, живут в мире, малопересекающемся с миром народным, миром шуховых и тюриных. Суть даже не в том, что Цезарь Маркович в лагере не тонет, и здесь ему вольготнее и сытнее, чем другим, а в том, что он, как и Буйновский, смотрит на неинтеллигентов свысока, как на недочеловеков.

Эти персонажи существуют в мире миражей: Цезарь Маркович ― в мире искусства-миража, Буйновский ― в мире советской веры-миража. Отношение к окружающей действительности и человеку, язык данных героев позволяет оценивать их как представителей «левой», духовно нерусской интеллигенции. И всё же в характеристике данного социально-психологического типа Солженицын не столь резок и однозначен, как в последующих публикациях. Автор ещё пытается найти и находит в этом человеческом типе проблески духовных начал.

Сия христианская традиция русской литературы проявляется также в изображении атмосферы жизни заключённых. При этом писатель нередко сбивается на обобщенно-исчерпывающие, вольно или невольно обезличивающие человека характеристики. В одних случаях они кажутся художественно оправданными («Вся 104-я бригада видела <…> Никто слова не сказал… У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза…»), в других ― нет («Этот черпак для него сейчас дороже воли, дороже жизни всей прежней и всей будущей жизни»).

Лагерная атмосфера создаётся разными обстоятельствами и людьми, и, казалось бы, во многом её определяет голод, отношение к еде. Одни герои, как Фетюков, теряют человеческий облик, другие, как Шухов, близко подходят к этой черте, третьи, как безымянный старик, прямо, стойко и высоко несут свой крест. И всё же не голод, а труд и разные формы сопротивления (от молитв Алексея до угроз Тюрина) являются основополагающими началами в жизни многих заключённых. В высшей степени произвольно, будто не прочитав рассказ, допустив не одну фактическую ошибку, трактует эту ситуацию Ю.Шрейдер: «Но удача описанного одного дня его лагерной жизни просматривается в первую очередь в том, что в этот день его рабочие навыки неожиданно оказались востребованными. И вчитайтесь в текст Солженицына: Иван Денисович единственный в бригаде, кто умеет работать по-настоящему». (Шрейдер Ю. Синдром освобождения // Новый мир, 1991, № 4).

Однако уже в ранних рассказах в изображении человека и времени Солженицын выступает и как художник, который ту или иную тенденцию, несомненно реально существующую, возводит в абсолют, в результате чего возникают схемы, извращающие, подменяющие собою жизнь. Например, об одной из проблем, с подачи жены Шухова, говорится: «С войны самой ни одна живая душа в колхоз не добавилась: парни все и девки все, кто как ухитрится, но уходят повально или в город на завод, или на торфоразработки. Мужиков с войны половина вовсе не вернулась, а какие вернулись — колхоза не признают: живут дома, а работают на стороне… И ездят они по всей стране, и даже в самолетах летают, потому что время своё берегут, а деньги гребут тысячами многими».

Во-первых, авторство подачи нас не смущает. Оно условно: таким образом проецируется писательское видение ситуации, ибо нигде далее женская версия событий даже не ставится под сомнение, более того, воспринимается как данность, из которой вырастают размышления Ивана Денисовича. Во-вторых, тенденция невозвращения в колхоз, бегство из него, конечно, существовала, о чём мастерски поведали Ф.Абрамов, В.Шукшин, В.Белов и другие представители «деревенской прозы». На фоне горькой, страшной правды их произведений, на фоне широкоизвестных фактов солженицынский вариант поголовного бегства и массового предпринимательства воспринимается как миф.

Статья О. Павлова «Русский человек в ХХ веке. Александр Солженицын в зазеркалье каратаевщины» («Дружба народов», 1998, № 12) ― в какой-то степени отголосок почти забытых споров о герое «деревенской прозы» 60–70-х годов. Эта статья, казалось бы, ― неожиданная (если учитывать её «христианский сарафан») реанимация известных взглядов, она ― талантливая редукция и расшифровка некоторых идей Ж. Нивы.

«Левые» авторы 1960—1970-х годов и последующего времени не видели в Иване Дрынове («Привычное дело» В. Белова) личность. Столь же плоско, «по-европейски» трактует образ Шухова О. Павлов: Иван Денисович — мужик, добровольный, душевный раб, нечеловек. В суждениях писателя просматривается тенденция, характерная не только для него одного: «подстрижка» героя под определённые типы, архетипы… И то, что Шухов попадает в одну компанию с Платоном Каратаевым, конечно, не ново (отметим лишь новое, произвольнейшее толкование толстовского героя и явления в целом). Но Иван Денисович, стоящий в одном ряду со Смердяковым и мужиком Мареем, ― это очередная ревизия «святынь».

Именно крестьянин Марей, с воспоминания о котором начался переворот в сознании Достоевского, «услужил» мальчику Феде не как раб барчонку, что утверждает Олег Павлов, а как просто человек человеку, как старший ― ребёнку, как христианин по естеству и сути своей.

Христианство же Ивана Денисовича вызывает сомнение у многих авторов, поэтому и вопрос его веры трактуется по-разному: «Солженицын в Шухове увидел без прикрас честную земную мужицкую веру, проговорив, что страдает Иван Денисович не за Бога и главный его вопрос: за что?.. И этот вопрос, который чуть ли не отменяет в России Бога» (Павлов О. «Русский человек в ХХ веке. Александр Солженицын в зазеркалье каратаевщины» // «Дружба народов», 1998, № 12). «Он… похож скорее на раскольника-беспоповца, чем на православного или баптиста (Архангельский А. О символе бедном замолвите слово. «Малая» проза Солженицына: «поэзия и правда» // Литературное обозрение, 1990, № 9), «Бог ему не нужен» (Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги / Лакшин В. Пути журнальные. — М., 1990).

Эти и другие критики не заметили главного: в мотивировке «беспоповства» Шухова, в рассуждениях героя о Церкви Солженицын явно «пересолил», ― в родной деревне Ивана Денисовича богаче и безнравственнее попа человека не было. Степень безнравственности священника, то есть уровень концентрации явления представляется надуманным, социально-мифологическим: «Он <…> трём бабам в три города алименты платит, а с четвёртой семьёй живёт». Вообще именно и только православие и православные подвергаются перекрёстной критике в рассказе. То, что баптист Алёшка так отвечает Шухову: «Зачем ты мне о попе? Православная церковь от Евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твёрдая», ― это естественно, художественно мотивировано. А то, что суждения эти, не выдерживающие критики, не раз пересекаются, совпадают с мыслями Шухова и им нет альтернативы в произведении, свидетельствует об авторском взгляде на проблему.

Такая ситуация «игры в одни ворота», одной «правды», принципиально расходящейся с правдой исторической, проявляется на разных уровнях: проблемы, персонажей, сюжета, времени… Происходит это, конечно, по воле автора, не желающего создавать полифоническое пространство произведения, к чему, казалось бы, объективная реальность подталкивает. И всё же в «Одном дне…» в изображении человека Солженицын преимущественно верен заветам русской классики XIX века с её христианским гуманизмом. Это наиболее наглядно проявляется на примере образа Шухова.

Духовную сущность героя выражают не столько его размышления о вере, Церкви (они свидетельствуют, скорее, о позиции писателя), сколько чувства и поступки Ивана Денисовича. Для того, чтобы не ошибиться в диагнозе, нужно определить главный вектор этих чувств и поступков, тем более что их отличает широкий качественный диапазон.

Если мы вслед за О. Павловым, возьмём линию «услужения» Шухова, то не найдём никаких оснований принять версию писателя о рабстве героя. У Ивана Денисовича при всей его склонности к компромиссам есть ощущение черты, которую переступать нельзя, ибо окончательно потеряешь своё лицо. Шухов, несмотря на нравственные падения, остаётся человеком, в котором, пусть неосознанно, живут христианские представления об истинных ценностях. Поэтому определяющим вектором в отношении к труду является творчество, во взаимоотношениях с окружающими — доброта.

Называют лишь те черты, которые до сих пор служат почвой для различных интерпретаций, черты, присущие «большому» народу. «Большой» — признак не количества, а качества, которое определяют традиционные православные ценности.

«Малый» народ (люди, утратившее своё духовно-национальное лицо, утверждающие в жизни идеи и идеалы, противоположные ценностям «большого» народа), думается, существовал всегда. То, что его среди русских в ХХ веке стало как никогда много, — факт несомненный. Но самым количественно распространённым является «амбивалентный» народ (люди, соединяющие в себе черты «малого» и «большого» народов). К нему и принадлежит Шухов.

Амбивалентность героя порождена его личностью, временем и… автором произведения. Об этом искусственно-протезном создании писателя стоит сказать особо. Несмотря на то, что мировоззрение Ивана Денисовича ― гремучая смесь, его составляющие должны быть художественно оправданными, мотивированными. В национальном же мироощущении героя эта мотивированность периодически отсутствует. Так, Шухов наверняка не видел в своей долагерной жизни ни грека, ни еврея, в лучшем случае, он мог видеть цыгана. Поэтому следующее размышление героя: «В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган — не поймёшь» ― выглядит авторским произволом, который, конечно, легко объясним.

Писатель затуманивает явную национальность Цезаря Марковича, ибо таким образом пытается уйти от заранее легко вычисляемых обвинений. И всё же они последовали. Правда, по иному поводу. Читатель Сибгатулин в открытом письме Солженицыну, отмечая его якобы неприязнь к татарам в рассказе «Захар-Калита», заявляет: «Это меня не удивило, ведь и в «Одном дне Ивана Денисовича» одним из зловещих отрицательных персонажей выведен татарин» (Решетовская Н. Александр Солженицын и читающая Россия // Дон, 1990, № 3). И никакие заверения писателя, подобные следующему: «Я чужд всякой национальной ограниченности. В повести… я очень тепло пишу о казахах, об узбеках, о татарах», ― не спасли его впоследствии от обвинений в великодержавности, шовинизме, расизме, антисемитизме, русофобии и т. д.

В «Одном дне…» Солженицына с Цезарем Марковичем «пронесло» ― за это, как говорилось, пришлось заплатить «малой» художественной неправдой. Однако в произведении писатель осторожен не только по отношению к евреям, «Один день…» отличает боязнь (на уровне общих характеристик) оскорбить многие народы. Сказанное относится и к «смирным» литовцам, и к эстонцам, среди которых Иван Денисович плохих людей не встречал, и к религиозным бендеровцам… Данное правило нарушается тогда, когда речь идёт о русских. Поэтому нельзя не заметить следующее: народы-гои и мир русской литературы несовместимы, доброе отношение к иным народам не должно переходить в заискивание перед ними, в идеализацию их.

Конечно, могут возразить: приведённые и не приведённые характеристики ― мысли Шухова. И это действительно так, но в оценках Ивана Денисовича видится большее, чем частные суждения одного из героев. Перед нами тенденция, через которую проявляется позиция автора, не изменившаяся и в наши дни и в дальнейшем.

Так в публицистике Солженицына, где взгляды писателя предельно обнажены, без труда узнаётся знакомый ещё по «Одному дню…» подход. В одной из итоговых статей с говорящим названием «Русский вопрос к концу ХХ века» (Солженицын А. Русский вопрос к концу ХХ века // Новый мир, 1994, № 7) Солженицын по-прежнему размашисто, преимущественно негативно характеризует русских, Православие, царей, отечественную историю и столь же осторожен в еврейском вопросе. Даже там, как, например, в рецензии на роман Ф. Светова «Отверзи ми двери» (Солженицын А. Феликс Светов. — «Отверзи ми двери». Из литературной коллекции // Новый мир, 1999, № 1), где рассматриваемый материал и жанр обязывают открыто высказаться по данному вопросу, Солженицын от этого уклоняется.

Национальную же самокритичность писателя, переходящую в самооплёвывание, можно объяснить в том числе и особенностями русской ментальности, о которых писал В. Кожинов ещё в 1981 году в своей нашумевшей статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» (Кожинов В. «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» // Наш современник, 1981, № 11). Но самооплёвывание, если это и наша национальная черта, художник обязан преодолевать, что и делает в «Одном дне…» Солженицын на уровне разных персонажей: Тюрина, Шухова, старика.

Однако в «Матрёнином дворе» такая корректировка ситуации даже через образ праведницы положения не спасает. Здесь вполне видна авторская концепция народной жизни: редкие одинокие праведники, с одной стороны, все остальные — духовно убогие, с другой. В этом рассказе изображен если не идиотизм деревенской жизни (о котором писали К. Маркс, В. Ленин, М. Горький, иные не знатоки, ненавистники деревни), то нечто похожее на него. С учётом отношения Солженицына к названным авторам следующая оценка Р. Темпеста (верная в передаче позиции писателя и неверная в определении сути крестьянства) воспринимается как злая шутка: «В рассказе «Матрёнин двор» беспощадно трезвый взгляд на убожество русской деревенской жизни» (Темпест Р. Герой как свидетель. Мифопоэтика Александра Солженицына // Звезда, 1993, № 10).

Отмеченные особенности в характеристике человека и времени прослеживаются и в некоторых других рассказах 60-х годов. Так, в одной из «крохоток», «На родине Есенина», в картинах природы, быта преобладает однотонность («хилые палисадники», «хилый курятник» и т. д.), что приводит к мысли о заданности, односторонности подхода автора, проявляющегося и в характеристике жителей Константинова, которая, в свою очередь, проецируется на «многие и многие» деревни вообще, «где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями». В этом изображении человека и времени на одно лицо дают о себе знать рецидивы материалистического сознания.

Конечно, можно допустить, что за таким изображением стоит желание Солженицына выделить особость, божественность дара Есенина. Но, во-первых, какой ценой? Ценой унижения народа. Во-вторых, общеизвестно: в такой темноте, на такой почве, где «красоту <…> тысячу лет топчут и не замечают», гении не рождаются.

Стремясь подчеркнуть разрушительную, смертоносную сущность системы, писатель уже в некоторых рассказах 60-х годов сгущает краски, сбивается на чёрно-белое изображение человека и времени. Так, в «Пасхальном крестном ходе» в обрисовке неверующих присутствует один цвет, и, как результат, вместо живых лиц — однообразная масса: «А парни <…> все с победным выражением… На православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, не как гости на хозяев, а как хозяева на мух». Однако Солженицын не останавливается на этом и прибегает к помощи образа, который вновь высвечивает тенденциозность, заданность автора, — о верующих вне храма сказано: «Они напуганы и унижены хуже, чем при татарах».

Недоумение, высказанное повествователем в начале рассказа, имеет символический смысл. Автор размышляет, как отобрать и вместить нужные лица в один кадр. Нужными в конце концов оказались «лица неразвитые, вздорные», «девки в брюках со свечками и парни с папиросами в зубах».

Этот принцип отбора и художественной типизации стал преобладающим в рассказах 90-х годов: «Молодняк», «Настенька», «На изломах», «На краях», «Абрикосовое варенье», «Эго». Более того, через названные произведения проходит мысль, неожиданная для православного человека и писателя, коим считает себя Солженицын и коим действительно является в своих лучших творениях.

Художник, неоднократно и по разным поводам едко иронизировавший над известной формулой «среда заела», в рассказах 90-х годов по сути утверждает её. Утверждает идею бессилия человека перед обстоятельствами, временем. Социальное время, советское и постсоветское, без особых усилий расправляется с героями «Молодняка», «Настеньки», «Эго», «На краях» (в этом произведении имеется в виду Толковянов), расправляется с людьми верующими и неверующими, стариками и молодыми, интеллигентами и крестьянами.

Герои «Молодняка» ― доцент Воздвиженский и его бывший студент, ныне работник ГПУ Коноплёв, ― находят общий язык, единственный выход из ситуации ― «или пуля в затылок, или срок». Они поступают по правилам социального времени с определёнными, малыми, невидимыми для окружающих отклонениями. Молодой человек, помня о доброте преподавателя, пытается ему помочь, а Воздвиженский после колебаний и отказов принимает эту помощь: через оговор невинных он получает свободу. Показательно, что акцент делается на вынужденность, неизбежность данного поступка, ибо, во-первых, Воздвиженский невиновен, во-вторых, «не был готов выносить истязания», в-третьих, он не может пожертвовать семьёй.

Семья является главной причиной и предательства Эктова («Эго»). Во время тамбовского восстания он, поставленный ЧК в подобную ситуацию выбора, приносит в жертву семье пятьсот человеческих жизней, жизней восставших крестьян.

В произведениях 90-х годов вызывает удивление, как легко, немотивированно легко, ломаются, переступают через свои убеждения, нравственные нормы герои Солженицына. И хотя писатель делает вроде бы всё по правилам, по-разному утяжеляет, усложняет ситуацию, ощущение легкости не исчезает и в «Молодняке» (несмотря на то что Воздвиженский после оговора «упал головой на руки, на стол ― и заплакал»), и в «Настеньке» (об отношении героини к смерти деда говорится следующее: «А: уж как-то ― не больно?! Неужели? Прошлое. Все, всё ― провалилось куда-то»), и в других рассказах.

Солженицын показывает грехопадение человека советского и постсоветского времени на разном материале: от стремительного скольжения по наклонной плоскости греха до постепенной измены идеалам русской литературы в деле преподавания её («Настенька»). Во всех произведениях, за исключением рассказа «На изломах», с его плакатно-соцреалистичным образом Емцова, утверждается идея неизбежности падения человека, что объясняется слабостью его природы как таковой.

В этом отношении показательна судьба Анастасии из второй части рассказа «Настенька». Она, отринув путь нечистой страсти, который выбрала её тезка из провинции, стала на стезю проституции духовной. Думается, деградация героини, воспитанной в православной семье, на высоких образцах русской литературы, сюжетно, образно немотивирована. То есть наличие подобных типов в жизни и литературе ― факт очевидный. Речь идёт о другом: духовное оскудение Анастасии не воссоздано изнутри, а заявлено на уровне тезиса, конструкции, швы которой явно и неявно выпирают.

В «Настеньке», как и в других рассказах этого периода, за исключением «Крохоток», Солженицын обрывает сюжетные и идейно-нравственные нити, которые могли бы сделать образ человека и образ времени художественно более полнокровными, убедительно воссозданными. Их недостаточная прописанность порождает немало вопросов, свидетельствующих, на мой взгляд, об уязвимости автора. Например, Воздвиженский («Молодняк») явно не из тех людей, кто по своей воле подстраивается под время, о чём свидетельствуют реакция героя на процесс над Промпартией и нежелание нарочито опролетариться. Однако его искренняя вера в молодёжь, которая не ставится под сомнение, перечёркивается советом, данным дочери: «А всё-таки, всё-таки, Лёленька, не избежать тебе поступать в комсомол. Один год остался, нельзя тебе рисковать». Или в Воздвиженском на уровне чувства, идеи, психологии неубедительно совмещаются клятва именем трёх поколений интеллигенции с довольно трезвой оценкой происходящего, как провала в небытие.

Думается, данный случай, как и ему подобные, не объясним амбивалентностью характера, мировоззрения героя ― явлением столь распространённым в жизни и в литературе. В «Молодняке» амбивалентность неживая, сделанная, ибо взаимоисключающие противоречия личности Воздвиженского художественно несостоятельны, не порождены логикой саморазвития образа.

Произведения 90-х годов отличает однолинейность, односторонность в изображении человека и времени, подчинение этого изображения определённым идеям, что напоминает решение задачи с заранее известным ответом. Проиллюстрируем утверждаемое на примере рассказа «На краях».

В первой части произведения, где повествование ведётся от автора, сообщается о молодости Георгия Жукова, о человеческом и полководческом становлении его. Во второй части семидесятилетний маршал, работающий над мемуарами, вспоминает основные моменты своей жизни, подводит её итоги. Уже это даёт основания говорить о «краях» и жизни (молодость — старость), и манеры повествования (автор-рассказчик — герой-рассказчик). К тому же, отталкиваясь от второй части произведения, можно указать на «края» сюжетные: в центре развития действия ― взлёты и падения жизни Жукова. Таким образом, через сюжетно-композиционные и хронологические «края» раскрывается образ героя и образ времени.

В произведении не раз, в том числе и при помощи размышлений Жукова, утверждается идея: мемуары в силу разных, прежде всего политических причин не могут быть правдивыми. Отсюда, думается, вытекает очевидная цель автора — показать жизнь выдающегося человека не с мемуарной, традиционной, а с неизвестной, новой стороны.

Главная отличительная черта полководческого дара героя сформировалась не в Первую мировую, а в Гражданскую войну, точнее, во время подавления антоновского восстания. «Озверился» Ерка Жуков, «стал ожестелым бойцом» после того, «как зарубили бандиты, на куски» его друга Павла. Правда, данный факт приходится принимать на веру, как факт, контекстом всей прежней военной жизни героя не подтверждённый, ибо нигде ранее не говорилось о каком-то сострадательном, добром отношении Жукова к повстанцам и мирным жителям, хотя поводов для него было предостаточно (трудно сказать, что стоит за этой неподтверждённостью: нежелание или неумение писателя).

На фоне красногвардейцев, среди которых «опасно замечалась неохотливость идти с оружием против крестьян», на фоне их дезертирства, нежелания расстреливать молчание Солженицына о внутренних переживаниях Жукова, о реакции его на эти преступления воспринимается в свете единственного размышления героя: «…Обозлился на бандитов сильно. Они же тоже были из мужиков? ― но какие-то другие, не как наши калужские: уж что они так схватились против своей же советской власти?» То есть можно говорить об идейном и душевном созвучии Жукова с проводимой «оккупационной» политикой, с приказами «атаковать и уничтожить», «окружить и ликвидировать», «не считаясь ни с чем». Остаётся загадкой (и в этом видится авторский просчёт), каковы истоки изначальной жёстокости Жукова.

Очевидно другое: после встречи с Тухачевским внутренняя солидарность молодого офицера с Шубиным и его подручными, жестокосердие становятся глубоким убеждением, главным жизненным принципом. Тухачевский для Жукова является образцом полководца, «военного до последней косточки», эталоном «дерзкой властности», оправданной беспощадности.

Реакцией героя на приказ об очистке ядовитыми газами заканчивается первая часть рассказа: «Слишком крепко? А без того ― больших полководцев не бывает». Так начинающий офицер впитывает в себя философию Гражданской войны, которая становится его сутью. Сутью, проявленной не только по отношению к «чужим» ― восставшим русским крестьянам, но и, как показали дальнейшие события, к «своим» ― красноармейцам.

Именно жестокостью объясняет писатель успехи Жукова-полководца и на Халхин-Голе, и под Ельней, и под Ленинградом в сентябре 1941-го… Такая простота свидетельствует о предвзятом отношении автора к герою. Если всё дело было в том, чтобы «проявить неуклонность командования», кинуть в лоб японцам танковую дивизию, две трети которой сгорит, то почему у многих других, действовавших подобным образом ― любой ценой ― не получалось так победно, как у Жукова?..

Заданность проявляется и в том, что Солженицын при помощи якобы самооценок, самохарактеристик полководца пытается принизить значение побед, одержанных им. Так, начальником Генерального штаба Жуков становится «всего лишь ― за Халхин-Гол», а «ельнинский выступ разумней было бы отсечь и окружить». На протяжении всего рассказа писатель с навязчивой настойчивостью проводит мысль о военной безграмотности, необразованности Георгия Константиновича, его уязвимости по сравнению с Рокоссовским, Василевским, Шапошниковым, генералом Власовым. Он, упоминаемый вскользь неоднократно, характеризуется только с положительной стороны, что для Солженицына естественно и что вызывает у меня только резкое неприятие…

Более того, писатель говорит об упущенном ― более правильном, власовском ― варианте жизненного пути маршалА. Солженицын навязывает Жукову размышления, проникнутые явным сожалением о том, что в 1950-е годы не совершил военный переворот, к чему подталкивали его некоторые патриоты, не выступил против советской, нерусской власти.

Писателю на уровне интуиции, видимо, осознающему такую ущербную простоту своего видения Жукова, пришлось прибегнуть к ещё одному объяснению успеха полководца — случай, чудо, везение. Многочисленные, ничего не объясняющие «вдруг» (повышения по службе, победы) в жизни маршала сыплются как подарки с неба, что вновь ставит под сомнение заслуженность успеха и талант полководца. И здесь художник, движимый явной нелюбовью к Жукову, опускается до сверхнеуклюжих оценок обстановки под Москвой в ноябре-декабре 1941-го года: «Немцы сами истощились, временно остановились», «немцы не дотягивали и сами взять Москву».

На протяжении повествования Солженицын делает акцент на реальных, а чаще выдуманных им самим недостатках маршала, при этом обходя либо только упоминая скороговоркой о редкостном полководческом даре, обеспечившем действительные успехи военачальника. Раскрытие этого дара помогло бы создать образ Жукова, равноценный реальному человеку и полководцу.

Не имеет значения, кто находится в центре рассказов 1990-х годов: вымышленный герой Настя («Настенька») или Георгий Жуков («На краях») ― человек с его сложным противоречивым миром в них отсутствует. Его место занимают схемы, образы, чьи поступки, чувства во многом исторически, психологически, художественно неубедительны. Писательскому видению не хватает главного, что было присуще русской классике, ― вертикально-духовного взгляда, веры в человека.

Итак, в рассказах 1960-х годов появилась тенденция, которая заявила о себе в полный голос в 1990-е годы — тенденция, убившая или почти убившая Солженицына-писателя. То есть художник, борясь с системой, стал в конце концов её жертвой, её своеобразным отражением.

(http://www.hrono.info/proekty/parus/pav0411.php)