Вологодский литератор

Зрелище ледохода – величественное и грустное одновременно. Прощальное по своей сути. Грустью своей напоминает осенний отлёт журавлей.

Когда-то в далёкой уже молодости написал стихотворение «Ледоход», в котором есть строки:

…Разбрелись, поворотов не зная,

по течению, как по судьбе,

друг на друга, порой, налетая

белой стаей на стылой воде.

По течению, без флотоводца,

всё чужое сметая в пути.

Из похода никто не вернётся –

невозможно обратно прийти.

 

Помню, читал я его, стоя на высоком берегу реки, своему незабвенному другу. А льдины всё плыли и плыли под нами, мимо нас по высокой весенней воде – одна за одной, как образ исхода из родимых мест в последний неведомый путь.

– Напоминает мне твоё стихотворение судьбу белого воинства, – сказал мой друг. – Также истаивало оно постепенно, пока не исчезло совсем.

Отбирая стихи для будущей книги, перечёл «Ледоход». И напитанный многими фактами из опубликованных в годы перестройки, а теперь и выставленных в Интернете мемуаров белых офицеров, задумался: почему же всё-таки Белая Армия, основу которой составляло русское офицерство, боеспособные, дисциплинированные части, в конце концов, потерпела поражение?

На многое, как говорится, раскрыла глаза книга «Походы и кони» Сергея Мамонтова (1898 – 1987), написанная на основе его дневника периода Гражданской войны. Автор девятнадцатилетним юношей, окончив юнкерское училище, попал на фронт и, будучи конным артиллеристом, сражался на стороне Добровольческой армии до её исхода из Крыма, из России – в эмиграцию.

Кстати, книга «Походы и кони» в 1979 году была удостоена литературной премии имени В. Даля в Париже.

Сейчас она есть в широком доступе – в Интернете. Цитировать её можно было бы много, но ограничусь двумя цитатами в подтверждение своих мыслей, связанных с обозначенной темой.

Вот на что обратил внимание.

«Начало сентября 1919 года было кульминационным моментом успехов Добровольческой армии. Под командой генерала Деникина армия заняла весь юг европейской России. Мы заняли Полтаву и Харьков. На правом фланге наша пехота заняла Курск, Орёл и Мценск, в 250 верстах от Москвы. На левом фланге были взяты Киев, Житомир и Одесса. Генерал Врангель с Кавказской Кубанской армией захватил Царицын и Камышин (18 июня 1919 г.).

Большевики, фальсификаторы истории, утверждали, что Сталин отстоял Царицын. Неправда, Царицын был взят…

…Донцы взяли Воронеж, и генерал Мамонтов ходил успешно по тылам в районе Тамбова.

Было и плохое. Фронт адмирала Колчака откатился на восток. Нам не удалось с ним соединиться…

…И вот в один вовсе не прекрасный день фронт стал откатываться. Резервов у нас не оказалось, и пришлось всё выносить тем же поредевшим полкам. А тылы в то же время кишели военнослужащими, никогда не нюхавшими пороху…», – отмечал С. Мамонтов.

Остаётся добавить за мемуариста, что такие «военнослужащие» и не стремились на фронт, выжидая, на чьей стороне окажется сила.

Военные хорошо знают, чем чревато отсутствие сплошной линии фронта. При сплошной линии фронта легче срабатывают воинские знания, воинская наука, талант военачальников, а при её отсутствии возможны неконтролируемые обходы с флангов, проникновение в тыл, партизанские действия. Но ведь и красные части могли оказаться в подобной ситуации, и не это стало причиной того, что военная удача начала изменять белым.

Читая описания боевых действий, видишь, что для Белой армии они обходились меньшей кровью, что говорило о большем профессионализме, слаженности белых частей. «Так  в чём же дело?» – снова задавал я себе один и тот же вопрос.

«…Наша же пропаганда почти не существовала.

Крестьянам мы обещали землю слишком поздно – в Крыму в 1920 году. Надо было сказать об этом раньше. Ведь было столько крестьянских восстаний в тылу у красных», – пишет С. Мамонтов в предисловии к своим мемуарам.

До революции подавляющее большинство населения России, а значит и солдат составляли крестьяне. Под лозунгом «Земля – крестьянам!» они готовы были сражаться с любым врагом.

И тут ответ на заданный себе вопрос, картина «ледохода» белого воинства начали складываться. С определённого момента ряды Белой Армии перестали пополняться извне, она начала таять. Каждое боестолкновение сокращало её численность, в то время как, даже при больших потерях, численность Красной Армии возрастала за счёт притока в неё «человека с ружьём», поверившего новой власти.

В наше время информационных технологий, мы прекрасно понимаем значение информационной войны. Выигравший её – завладевает умами масс, тех самых резервов, за счёт которых происходит пополнение боевых частей на фронте.

Большевики в информационной войне победили, пообещав: землю – крестьянам, фабрики и заводы – рабочим, мир – народам. А власть – Советам рабочих, солдат и крестьян. И это явилось решающей, наряду с другими, причиной пополнения Красной Армии.

Пожалуй, информационную войну того времени точнее было бы определить как агитационную (листовки, газеты, плакаты – средства агитации).

Для справки: к 26 октября (ст. стиль) 1917 года у большевиков было 75 периодических изданий, у (всех) социалистических партий – 85. Большевики практиковали бесплатное распространение газет, брошюр, листовок. Суммарные тиражи исчислялись сотнями тысяч экземпляров.

Народ пошёл за большевиками.

Но была ещё одна, немаловажная причина, определившая боеспособность Красной Армии.

Теперь известны и цифры, говорящие о количестве офицеров Русской императорской армии, сражавшихся во время Гражданской войны на стороне красных – 43 процента наличного к 1918 году офицерского состава.

Офицеров Генерального штаба на стороне красных оказалось 639 (из них 252 генерала), на стороне белых их было примерно 750, то есть почти половина элиты российского офицерского корпуса служила новой власти.  Получается, и с той и с другой стороны военные операции в штабах планировали профессионалы. Врангелю приписывают фразу: «Мы своими кадрами обеспечили последующие победы Красной Армии».

Среди поступивших на службу к красным были такие авторитетные царские офицеры, как Брусилов, Поливанов, Маниковский, Петин, Данилов, Бонч-Бруевич, Карбышев и др.

В частности, об осознанном выборе одного из них – полковника Генштаба Николая Николаевича Петина, который в Первую мировую войну прошёл все стадии штабной службы, от начальника штаба дивизии до офицера штаба Верховного главнокомандующего, свидетельствует один интересный архивный документ:

«В начале июля 1920 года начальник штаба Врангеля и бывший сослуживец Петина генерал П.С. Махров тайно передал Н.Н. Петину просьбу посодействовать белым в их борьбе с большевиками.

И вот что Петин  ответил: «…я принимаю за личное для себя оскорбление Ваше предположение, что я могу служить на высоком ответственном посту в Красной Армии не по совести, а по каким-либо другим соображениям. Поверьте, что если бы я не прозрел, то находился бы либо в тюрьме, или в концентрационном лагере.

С того самого момента, когда Вы с генералом Стоговым выехали из Бердичева, перед вступлением туда призванных Украинской Радой немцев и австрийцев, я решил, что ничто не может оторвать меня от народа, и отправился с оставшимися сотрудниками в страшную для нас в то время, но вместе с сим родимую Советскую Россию.

Может быть, Вы по-прежнему думаете, что в России все военспецы работают по принуждению, под страхом расстрела, но такое заблуждение допустимо лишь рядовому офицерству, которое, насколько мне известно, Вы держите в полной слепоте.

Для Вас же, занимающего столь ответственную должность, как должность начштаба армии и пользующегося всеми средствами разведки как агентурной, так и при посредстве иностранной прессы, должна была давно открыться картина настоящего положения страны.

И я только удивляюсь, как Вы, более других возмущавшийся в дни первой революции бесправием рабочего класса, до сего времени стоите в рядах злейших врагов народа». (ЦГАРА, ф. 102, оп. 1, д.56, с. 93).

Война рождала выдающихся полководцев и военачальников и в среде профессиональных революционеров. Но рядом, как правило, находились военспецы, бывшие офицеры царской армии, перешедшие на службу народу.

Так, 21 сентября 1920 года командующим Южным фронтом был назначен легендарный большевистский деятель М.В. Фрунзе. Но вместе с ним операцию по взятию Крыма разрабатывали начальник штаба фронта, бывший подполковник Генштаба И.Х. Паука и бывший генерал-майор Генштаба В.А. Ольдерогге.

К тому времени на счету командовавшего в 1919 году Восточным фронтом Владимира Александровича Ольдерогге был разгром армий Колчака, а Иван Христианович Паука успел отличиться в первой половине 1920 года на посту командарма.

Впоследствии многие царские офицеры, участвовавшие в Гражданской войне, проявили себя как талантливые полководцы, военачальники, штабные работники и в годы Великой Отечественной. А.М. Василевский, Л.А. Говоров, К.А. Мерецков, Ф.И. Толбухин, Б.М. Шапошников стали маршалами Советского Союза.

Колоссальная энергия солдатских масс насыщенная жаждой справедливости, умело направляемая большевиками для решения политических задач, оказалась и сильнее, и справедливей энергии военной и чиновничьей элиты того времени.

Та её часть, которая не ставила себя выше народа, пошла на службу новой России. Вместе они составили единое целое для создания новой армии, нового социалистического государства.

Наверное, эта же самая энергия, которой была насыщена революционная Россия, а не воля предавшей своего государя элиты, понудила его задуматься об отречении от престола. Напоминаю, Император Николай II отрёкся от престола Государства Российского 2 (15) марта 1917 года. Произошло это в салон-вагоне царского поезда на станции Псков, а за день до этого царский поезд находился на станции с символическим названием Дно.

Образ ледохода почему-то не даёт мне покоя и тогда, когда думаю о судьбе первого в мире государства рабочих и крестьян – СССР. Какая энергия направила, и чья злая воля подтолкнула руководителей трёх славянских республик подписать Беловежские соглашения? Наверное, не так всё просто, как иной раз пытаются это подать.

Народа, жившего в СССР, становится всё меньше, он уходит, истаивает как льдины на весенней реке. И пополнения извне не происходит.

Когда идут социальные преобразования, есть возможность культурного сопротивления при встраивании в строительство нового общества. И эту возможность повлиять на ход капиталистических часов, чтоб стрелки шли по нравственному полю-циферблату, необходимо использовать.

Льдины, как известно, в конце концов становятся водой. Вода в качестве живительной влаги входит в плоть и кровь человека, в каждую его клеточку.

Я верю, что в крови русского народа на генном уровне, а значит вечно, будет жить стремление к справедливости, и оно неизбежно побудит отречься от гонки за миллионами «здесь и сейчас».

Стремление к справедливости напомнит о великих возможностях человека, вдохновлённого однажды на подвиг во имя её. И революция, как к ней ни относись, – это подвиг народа во имя справедливости, после которого наступает обновление.

А ледоход – это… подвиг природы. После него уже точно приходит весна.

Во  времена буйства «прав человека», которые уничтожают человека как Божие творение, давайте вспомним слово соборность, которое обозначает единство людей по своему естеству и в Боге. Оно проявляется во взаимопонимании, в сочувствии, в умении человека жить не только в себе, но и в других так же, как в себе. На соборности основаны семья, церковь, государство. Литературное творчество человека возможно только благодаря остаткам в нем  древней соборности в её высшей грани. К  сожалению, соборность нынче начинает подменяться толерантностью, то есть терпимостью, снисходительностью к кому-либо другому, как определяется значение этого слова в словаре. Всего лишь терпимость и снисходительность к неравным себе! Разве это можно сравнить, например, с тем чувством теплого единения и взаимопонимания с родными, которое испытывает ребёнок, носитель соборности, в дружной семье!

Соборность как православный и русский национальный символ имеет свою историю и традиции употребления. Образовано оно от прилагательного соборный, а то, в свою очередь от отглагольного существительного собор ← собирать(ся). Оба исходных слова в старославянском и церковнославянском языках (съборъ, съборьнъ) были многозначными, о чём свидетельствуют  переводы церковной литературы с греческого на славянский, в которых эти слова использовались в самых различных контекстах и могли обозначать различные реалии.  При этом они всегда сохраняли своё исходное значение, связанное с идеей  собирания в единое целое. Например, слова съборъ, соборъ имели значения: ‘собрание’ ‘общество, компания’, ‘собрание епископов’,  ‘храм, в котором служат несколько священников’ [ДСЦСЯ, с. 627; CC, c. 638]. Прилагательное  съборьнъ  уже в старославянском и церковнославянском имело оценочные (концептуальные) значения  -‘совместный, всеобщий’, ‘вселенский’ [CC, c. 638];  соборный — ‘общий, ко всем относящийся’ [ДСЦСЯ, с. 627].  Заметим, что в последнее время в публицистике это слово употребляется только православными авторами, а в либеральной печати вытеснено не только исконно русское православное слово соборный, но даже  и такие более нейтральные слова, как всенародный и всеобщий.  Их заменило иностранное слово тотальный, которое вошло в  моду. Даже диктант по русскому языку для всех, желающих его написать, именуется тотальным. Наши предки были умнее: они умели использовать богатые смысловые возможности родного слова и не заимствовали слепо чужие слова, а находили в своём родном языке им соответствия. Достаточно посмотреть, например, в «Полном словаре  церковно-славянского языка»  протоиерея Григория Дьяченко и убедиться, что словом соборъ  переводили с греческого  значения очень многих иноязычных слов, в том числе и такого, как греческое  δημοζ , которое звучит как демос и значит — народ [ПЦСС, с. 627].

Как известно, слово соборность как идеологический термин, обозначающий духовное единство русского народа на основе Православия и общей исторической судьбы, стал использоваться в первой трети XIX века  славянофилами, прежде всего, А.С. Хомяковым. Слово это, выражающее национальную русскую идею, шельмуется либералами, революционерами и просто ненавистниками русской культуры уже около двухсот лет.  Однако эта идея жива, живо и слово соборность. Историческое обоснование их жизненной силе дают многие современные мыслители.

М.М. Пришвин, православный писатель, считал соборность универсальной основой мироздания: «<…> вселенная по замыслу Божию есть соборность существ, в которой раскрывается Бог <…> Эта соборность строится не хаотически, а по Божьему плану, в котором всякому существу указано свое место: и земле, и небу, и траве, и деревьям, и рыбам, и человеку. Соборность эта держится через взаимную связь входящих в нее существ». [12].

По мнению современного известного историка профессора И.Я. Фроянова, «русский этнос, русские славяне во времена Киевской Руси прошли замечательную школу коллективизма и соборной демократии, которая возникала благодаря крещению Руси. <…>  Православная вера, православная церковь как нельзя более соответствовали и соответствуют глубинным качествам и свойствам русского этноса. Соборность ведь — та же коллективность, так что одно соединилось с другим. И если русский коллективизм до принятия христианства имел больше бытовой характер, то с принятием христианства он приобрёл метафизический, мистический, сакральный характер. С поры крещения Руси русская соборная церковь и русский православный люд, живущий на коллективистских началах, сошлись в гармонии, которая, между прочим, не поколеблена ещё и до сих пор» [19].

К соборности русской литературы в разные эпохи ее существования обратились и  современные литературоведы. Так И.А. Есаулов рассматривает в этом ключе древнерусскую и классическую литературу, а также отдельные произведения современных писателей [5].

Таким образом, старинное слово соборность в наше время возрождается заново, так как обозначаемая им идея живёт в народе и даёт силы в борьбе за единство русского мира.  У этой идеи в русском языке много и других слов-символов, близких по смыслу к её главному словесному обозначению. Все они отражают разные грани соборности, которая по-прежнему, вслед за А.С.Хомяковым, традиционно понимается как свободное и органическое единство людей на основе любви к Богу и взаимной любви верующих друг к другу.

Наблюдая  за мыслями вологодских писателей  в их поэтических и прозаических  произведениях, мы постоянно встречаем слова и образы, кровно связанные с русской православной идеей  духовного единства народа.

 

 

«НАШЕ ВЕЛИКОЕ КРЕСТЬЯНСКОЕ РОДСТВО».

Мы не сможем обрести себя без духовного единения  с народом, с его самосознанием в прошлом и настоящем. Стихотворение в прозе Александра Александровича Романова так и называется — «Обретение себя»:

«Я вскинул взгляд в надвратное пространство алтаря и замер от пронзившего меня взора Богородицы. Огромные глаза, таившие счастье и муку материнства, казалось, вопрошали с высоты: понимаю ли я жертвенную благодать жизни? И неотступно ширясь передо мной и во мне, эти глаза видели  всю мою потайную сущность, и я, может, впервые так тревожно цепенел, стоя перед неотвратимым ясновидением.

         И белые блики, всё более сиявшие из глубины тёмных зрачков, и задумчивая молитвенность лица, обрамлённого лиловым хитоном и склонённого с живым участием ко мне, как и к любому, входящему в храм – вся эта озарённость Богоматери с младенцем Иисусом  на руках была пронизана тёплыми кругами восходившей во мне радости.

         И я жарко перекрестился. И сразу услышал голос моей покойной матери, словно бы очутился вблизи неё. Я оглянулся вокруг себя на молящихся женщин и понял, что все  истово молящиеся страдалицы  похожи на мою бедную мать. И лицо её пригожее, чистое, сиявшее от молитв, которые я слышал с детства, из памяти  обернулось как будто въявь, и я увидел свою мать, стоявшую перед иконой Божьей Матери  с зажжённой свечкой в руках. И воскрес во мне её голос, и слышал я, как она поминала всю нашу родню – начиная с моего отца, убиенного на Отечественной войне, родителей своих, и всё шире и далее охватывала поимённо наше великое крестьянское родство …

         Так смала я запомнил свою молящуюся мать, от неё запали мне в душу и в сознание родственные имена вплоть до третьего колена с отцовской и материнской стороны.

         И любо мне было чувствовать себя в таком широком и добром круге родства. И сам с годами, и мои сыновья, а теперь и внуки – все мы обретаем в нём своё место [14, с. 158].

Мысль о духовном родстве людей пронзила сердце писателя в храме. Такое случается в храме со всеми, кто пришёл туда с чистой душой. И это не случайно. Как писал выдающийся богослов Е.Н. Трубецкой, храм «выражает собой тот новый мировой порядок и лад, где прекращается кровавая борьба за существование и вся тварь с человечеством во главе собирается во храм <…>  Мысль эта развивается во множестве архитектурных и иконописных изображений, которые не оставляют сомнения в том, что древнерусский храм в идее являет собой  не только собор святых и ангелов, но собор всей твари» [16, с. 210].

На осознание духовного единения настраивают в храме  не только его архитектура и иконы, но и церковное пение. В.И. Белов в книге «Невозвратные годы» об этом писал так: «Оно пеленало, оно окутывало как вновь крещаемых, так и готовящихся отойти к Богу. Тепло, уютно становилось душе человека от этого пения. Тут и жалость, и сострадание для обиженных и увечных, тут и надежда, тут и сдерживающее увещевание для слишком нетерпеливых, непоседливых, рвущихся в бой или на повседневный труд ради хлеба насущного» [3, с. 63].

Без духовного единства с народом и любви к Отечеству невозможно разобраться в себе. Как и А.А. Романов (см. выше), к этой мысли обращался в своем стихотворении его друг поэт Виктор Вениаминович Коротаев:

Какая даль лежала предо мной …

                                   Я, чувствуя причастность к ней и гордость,

                                   Смотрел в неё и знал, что за спиной

                                   Не менее  прекрасная простёрлась.

                                   Светило солнце светом поздних сил,

                                   Леса роняли медленно убранство,

                                   И белый храм, как облако, парил

                                   И озарял дремавшее пространство.

                                   «Россия! Как легко с тобой вдвоём» —

                                   Шептал я и взывал к кому-то: «Братцы,

                                   Пока мы эту землю не поймём,

                                    Нам до конца в себе не разобраться».

<…>                                                             [9, с. 144]

В современную эпоху разорения деревни и крестьянской культуры поэты считают своим  главным поэтическим долгом  напомнить об исконном  соборном единстве русского крестьянства и стать его хранителями. Поэтому тема духовного родства является для них самой главной. А.А. Романова прямо об этом заявляет в своем стихотворении «Тыщи лет»:

                        Я – писец опустевшей деревни,

                                    Но лари моих дней не пусты.

                                    Чем древнее слова, тем согревней,

                                    И стихи ткутся, будто холсты.

 

                                    Я искатель своих родословий

                                   И туда сквозь века проберусь,

                                   Где на пашне Микула весёлый

                                   Обнимал краснощёкую Русь.

 

                                    И в земле неторёной, раздольной,

                                    Петухами ещё не воспет.

                                    Воссиял из мужицких ладоней

                                    Над холмами тесовый рассвет.

 

                                    Я в пути с тех времён и доселе –

                                    Тыщи лет моя память жива.

                                    И в лукошке моём для посева

                                    Золотого отбора слова.

[14, с. 71]

 

А.А. Романов считал, что беды XX  века в России связаны с тем, что крестьяне утратили  «вековую власть мужицкого родства»:

РАЗДУМЬЯ

над романом Василия Белова «Год великого перелома»

 

                                   Оглянусь и знобко стыну:

                                   Век двадцатый позади…

                                   Мне, земли российской сыну,

                                   Брать ли поприще судьи?

 

                                   Упрекать ли Русь родную

                                   За её разбитый путь?

                                   С ней беду перебедую,

                                   Не сбегу куда-нибудь.

 

                                   Память родины нетленна!..

                                   Широко у нас росло

                                    И до третьего колена

                                   В семьях правило родство.

 

                                   Девок сватали не с ходу –

                                   Не за голый батожок,

                                   А к значительному роду

                                   И на хлебный бережок.

 

                                   А, случись, беда какая,

                                   То с надеждой на Христа,

                                   Выручала вековая

                                   Власть мужицкого родства.

 

                                   …Эти древние уставы

                                   Мы, отступники, сожгли.

                                   Мы предателями стали

                                   Святоотческой земли.

 

                                   И чужая власть и нежить

                                   Всю Россию растрясла…

                                   Где же Родина? И где же

                                   Колесо того родства?

 

                                   А оно, попав под выброс,

                                   Выбилось из борозды

                                   И, ломаясь, покатилось

                                   Мимо поля и избы.

 

                                   Покатилось с громом, с треском

                                   Из родимых палестин

                                   В причитанье деревенском

                                   В раскулаченную стынь…

 

                                   И поныне те злодеи

                                   Рвутся к власти неспроста.

                                   Что ж мы в горе холодеем?

                                   Встанем,

                                                  Встанем в круг родства!

                                                                                                          [14, 88-89]

 

Услышит ли этот призыв поэта нынешнее поколение? Будет ли для них дорога соборность, основанная на православном единстве русского народа и его любви к Отечеству? Та соборность, о которой говорили А.А. Романов и  В.И. Белов и которую горячо защищал поэт В.В. Коротаев в своем творчестве:

«Не принимайте близко к сердцу
Любое горе
И печаль…»
Что ж, поделиться
Иноверцу
Расхожей мудростью не жаль.
Его религия – как мета
Над подвернувшейся строкой:
Сегодня – та,
А завтра – эта,
А можно –
Вовсе никакой.
Но как же быть
Единоверцу,
Что землю всю
И небосвод
Не просто
Принимает к сердцу,
А в сердце
Собственном
Несёт?..

                          [9]

 

ЛАД

Русский народ издавна традиционную соборность своего жизненного уклада называл словом лад и высоко ценил его. Неслучайно в «Словаре русского языка XI – XVII вв.» отмечена старинная пословица: «На что клад, коли в семье лад» [СРЯ XI – XVII вв., вып. 8, с. 160]. Василий Иванович Белов  талантливо раскрыл суть лада крестьянской жизни в своих художественных произведениях и посвятил ему специальный труд – книгу «Лад. Очерки о народной эстетике». В предисловии он пишет: «Все было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось своё место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию» [1, с. 8]. К этой последней мысли Белов возвращается и в заключительной части своей книги: «Да нет, не бывает абсолютно одинаковых, другими словами, совсем бездарных людей! Каждый рождается в мир с печатью какого-либо таланта» [1, с. 288].

Соборное сознание русского крестьянина было основано на единстве православной веры и традиционного быта, крестьянского труда и русской природы. Для всех этих сфер свойствен определённый ритм, определённая цикличность. В.И. Белов  считает ритм необходимым условием  сохранения лада в народной жизни: «Ритм – одно из условий жизни. И жизнь моих предков, северных русских крестьян, в основе своей и в частностях была ритмичной. Любое нарушение этого ритма – война, мор, неурожай – лихорадило весь народ, всё государство. Перебои в ритме  семейной жизни (болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская измена, развод, кража, арест члена семьи, гибель коня, рекрутство) не только разрушали семью, но сказывались на жизни и всей деревни» [1, с. 8].  Православный годовой цикл праздников соответствовал годовому циклу в природе и в сельскохозяйственных работах крестьян. Как считает В.И. Белов, «русское православие в своем народном выражении очень терпимо относилось к языческим бытовым элементам, официальная церковь также в основном избегала антагонизма. Христианство на русском Севере не противопоставляло себя язычеству, без тщеславия приспосабливалось к существовавшей до него народной культуре, и они взаимно влияли друг на друга» [1, с. 201]. К сожалению, современные неоязычники нередко настроены воинственно к Православию, что разрушает принцип русской соборности. Причина заключается в том, что, если дохристианское язычество было, по образному выражению отца Павла Флоренского, «зарей, предвещающей восход солнца — Христианства», то современное язычество, как и любой постмодернизм, носит деструктивный характер. Конечно, многих таких людей томит тоска по вере, по истинно родному и святому, но нет у них пока духовных сил подняться до понимания Православной веры – главной хранительницы русской земли.

Центром того мира, где царят лад, любовь и Бог, всегда была православная семья. Об этом пишет в своем стихотворении Юрий Максин:

В стенах родительского дома,

                                               в их тишине

                                               душа к былым годам влекома,

                                               к былой стране.

 

                                               И к праздникам былым и датам

                                               рождений,

                                               к тем,

                                               кто сделал первый шаг когда-то

                                               на радость всем.

 

                                               За первым шагом было много

                                               Путей-дорог…

                                               Но привела опять дорога

                                               сюда, где Бог.

                                              

                                               Где Он затеплил в поколеньях

                                               любви огонь,

                                               соединив, как цепи звенья,

                                               ладонь в ладонь.

                                                                                                          [10, с. 19]

 

ЛИК

Слово лик — праславянского происхождения и первоначально имело значение ‘вид, форма, образ’  [ЭССЯ, в. 15, с. 77], и лишь позднее оно получило значения ‘лицо’ и ‘икона’. Это слово в богословской литературе и в поэзии сохранило своё первоначальное значение, преобразованное в символическое — духовный образ чего-либо. В русской  культуре XX века мысль о том, что в соборности проявляется лик народа, то есть его дух, высказывалась талантливым богословом отцом Павлом Флоренским: «В соборном, через непрерывное соборование и непрерывное собирание живущем духовном самосознании  народа» проявляется его лик. «Под ликом мы разумеем чистейшее явление духовной формы, освобожденное от всех наслоений и временных оболочек, ото всякой шелухи, ото всего полуживого и застягшего чистые, проработанные линии ее» [17, с. 354].

К мысли о соборности как духовном образе русского народа, его лике, постоянно обращался в своей поэзии и певец Русского Севера Николай Алексеевич Клюев:

Я помню лик... О Боже, Боже!

С апрельскою березкой схожий

Или с полосынькой льняной

Под платом куколя и мяты …  

                                          [7, с. 22]

 

Над Сахарою смугло-золот

Прозябнет России лик.

                                                [6, с. 410]

 

О, кто Ты: Женщина? Россия?

В годину черную собрат!

Поведай тайное сомненье

                        Какою казнью искупить,

                        Чтоб на единое мгновенье

Твой лик прекрасный уловить?

                                                     [6, с. 125]

 

Задонск — Богоневесты роза,

Саров с Дивеева канвой,

Где лик России,  львы и козы

Расшиты ангельской рукой.

                                                   [8, 95]

 

Для  Н.А. Клюева соборность русской жизни всегда связана с Православной верой:

Свете тихий от народного лика

Опочил на моих запятых и точках.

                                                       [6, с. 395]

                                                                                                         

Ростов — Неугасимая лампадка

Пред ликом дедов и отцов.

                                                       [8, с. 96]

                                                                     

В «Песни о Великой Матери» поэт с сердечной болью сожалеет о насильственном разрушении православной соборности русского народа в революционное лихолетье  ХХ века:

И у русского народа

Меж бровей не прыщут рыси!

Ах, обожжен лик иконный

Гарью адских перепутий,

И славянских глаз затоны

Лось волшебный не замутит!

                                                      [7, с. 5]

 

Однако русская литература свидетельствуют, что идея соборности жива в народном сознании до сих пор.

В стихотворении Николая Михайловича Рубцова «О Московском Кремле» символом единства русского народа стал «лик священного Кремля» — сакральный центр русской  истории:

Бессмертное величие Кремля

Невыразимо смертными словами!

В твоей судьбе – о русская земля! –

В твоей глуши с лесами и холмами,

Где смутной грустью веет старина,

Где было всё: смиренье и гордыня –

Навек слышна, навек озарена,

Утверждена московская твердыня!

<….>

Остановитесь тихо в день воскресный  —

Ну, не мираж ли сказочно-небесный

Возник пред нами, реет и горит?

 

И я молюсь —  о русская земля! –

Не на твои забытые иконы,

Молюсь на лик священного Кремля

И на его таинственные звоны …. 

                                                               [15, с. 59-60]

Действительно, в 60-70 годы многие в России забыли об иконах, так как душа без Бога осиротела, но «лик священного Кремля» согревал сердца и объединял русских людей.

ХОР

В древнерусском языке было ещё одно слово ликъ, которое имело такие значения —  ‘собрание, сонм, множество’, ‘собрание поющих, хор’, ‘пение, пляски, радостные возгласы, ликование, торжество’ [СРЯ XI – XVII вв., вып. 8, с. 233]. Распространённое на Руси хоровое пение в церкви и в быту, было выражением соборного сознания народа. Митрополит Иоанн Снычёв особо отмечал соборность народных духовных песен, которые пелись нередко хором: «…народ пел от полноты сердечного чувства, созидая духовную поэзию как молитву, под благодатным покровом покаяния и умиления. Этим самым он свидетельствовал о богатстве своего соборного опыта, поднимавшегося в иные мгновения до вершин истинно святоотеческой чистоты и ясности» [11, c.  60-61].

В поэзии вологодских авторов слово хор и словосочетание хоровое пение  создают поэтические образы единства, лада и соборности.  Во-первых, это разнообразные звуки родной природы, приветствующие радостным хором лирического героя и выражающие тем самым любовное единство с ним. Вспомним знаменитое стихотворение В.В. Коротаева:

Прекрасно однажды в России родиться

                                   Под утренний звон золотого овса!

                                   Твоё появление приветствуют птицы,

                                   Сверкают, на солнце искрясь, небеса.

Пока озабочены снами твоими,

Ромашки гадают о новой судьбе

И ветром достойное ищется имя –

Кукушка пророчит бессмертье тебе.

Ещё и усы не подкручивал колос –

Уже для тебя начались чудеса:

Тебе ручеёк предлагает свой голос,

А лён зацветающий дарит глаза.

Свой смех – колокольчик,

Роса – свои слёзы,

Причёску – густая волнистая рожь,

И статность тебе обещает берёза:

Когда пожелаешь,

Тогда и возьмёшь.

Спешит к тебе каждый

                       с особенным даром:

Бери, примеряй, запасайся, владей.

А плата … какая?

Расти благодарным

Да будь всюду верным

Природе своей.

[9, c.  20 ]

Образ «согласного хора» природы, духовно единой с лирическим героем, есть и у Н.М. Рубцова, например, в стихотворении «Последний пароход» — прощальной песне, выражающей скорбь по ушедшему другу – поэту Александру Яшину:

… Мы сразу стали тише и взрослей.

Одно поют своим согласным хором

И тёмный лес, и стаи журавлей

Над тем Бобришным дремлющим угором … 

<…>

В леса глухие, в самый древний град

Плыл пароход, встречаемый народом …

Скажите мне, кто в этом виноват,

Что пароход, где смех царил и лад,

Стал для него последним пароходом?

Что вдруг мы стали тише и взрослей,

Что грустно так поют суровым хором

И тёмный лес, и стаи журавлей

Над беспробудно дремлющем угором …

[15, c.  174]

Как уже говорилось выше, в церковнославянском существует слово ликъ, которое является синонимом к современному слову хор.  Слово ликовать, образованное от ликъ, первоначально имело значение ‘петь хором’, а потом уже приобрело значение ‘восторженно радоваться, торжествовать’. В стихотворении Н.М. Рубцова «Привет, Россия …» глагол  ликовать органически совмещает оба значения – старое и новое:

ПРИВЕТ РОССИЯ ….

Привет, Россия – родина моя!

Как под твоей мне радостно листвою!

И пенья нет, но ясно слышу я

Незримых певчих пенье хоровое … 

<…>

Как весь простор, небесный и земной,

Дышал в оконце счастьем и покоем,

И достославной веял стариной,

И ликовал под ливными и зноем!…

[15, c.  187]

В этом стихотворении Н.М. Рубцова единение лирического героя с родной природой и Россией символически выражено образами незримого хорового пения и ликования.

Духовный смысл соборного единства мира  воплощен в поэзии Н.А. Клюева в образе небесного хора. Например, в стихотворении «Песнь похода», которое было написано сначала в 1911, а затем переработано в 1917 году, поэт  воспевает  подвиг невидимой брани с силами зла на земле  и утешительное соборное единение людей с Творцом на  небе после воскресения:

                                   Братья-воины, дерзайте

Встречу вражеским полкам!

Пеплом кос не посыпайте,

Жены, матери, по нам.

 

Наши груди – гор уступы,

Адаманты – рамена.

Под смоковничные купы

Соберутся племена.

 

Росы горние увлажат

Дня палящие лучи,

Братьям раны перевяжут

Среброкрылые врачи…

 

В светлом лагере победы,

Как рассветный ветер гор,

Сокрушившего все беды

Воспоет небесный хор,–

 

Херувимы, Серафимы…

И, как с другом дорогим,

Жизни Царь Дориносимый

Вечерять воссядет с ним.

 

Винограда вкусит гроздий,

Для сыновних видим глаз…

Чем смертельней терн и гвозди,

Тем победы ближе час…

 

Дух животными крылами

Прикоснется к мертвецам,

И завеса в пышном храме

Раздерется пополам…

 

Избежав могильной клети,

Сопричастники живым,

Мы убийц своих приветим

Целованием святым,

 

И враги, дрожа, тоскуя,

К нам на груди припадут…

Аллилуя, аллилуя! –

Камни гор возопиют.

                                                                                  [6]

 

Поэт следовал библейской традиции, образам псалмов и церковных песнопений, (которые и в наши дни звучат в храмах), например, такому песнопению:

                               Всякое дыхание да хвалит Господа.

                               Хвалите Господа с небес,

                                хвалите Его в вышних.

                               Тебе подобает песнь Богу.

 

                                Хвалите Его вси ангели Его,

                               хвалите Его вся силы Его.

                               Тебе подобает песнь Богу.

 

                                              Псалом 148

                               Хвалите Господа с небес,

                               хвалите Его в вышних.

                                Хвалите Его, вси Ангели Его,

                               хвалите Его, вся силы Его.

                               Хвалите Его, солнце и луна,

                               хвалите Его, вся звезды и свет.

                               Хвалите Его Небеса небес и вода, яже превыше небес.

                               Да восхвалят имя Господне:

                               яко Той рече, и быша, Той повеле, и создашася.

                               Постави я в век и в век века, повеление положи, и не мимоидет.

                               Хвалите Господа от земли, змиеве и вся бездны:

                               огнь, град, снег, голоть, дух бурен, творящая слово Его,

                               горы и вси холми, древа плодоносна и вси кедри,

                               зверие и вси скоти, гади и птицы пернаты.

Царие земстии и вси людие, князи и вси судии земстии, юноши и девы, старцы с юнотами,

да восхвалят имя Господне, яко вознесеся имя Того Единаго, исповедание Его на земли и на небеси.  ….                                  

                                                                                             [13, с. 575-577]

 

Удивительно, что поэт мечтал о райском единении людей и всякой твори в год крушения традиционной соборности русских людей, которое привело к Гражданской войне.

ДЕРЕВО

Дерево с древних времен символизирует соборные основы мироздания, живое единство мира. Именно в этом смысле употребляют выражение древо жизни, известное в различных религиях, а в христианской культуре имеющее библейскую традицию. Этот символ широко использовался Н.А. Клюевым в нескольких смысловых вариантах. В широком значении слово дерево как ось мироздания, связующая всё земное и небесное, он употребляет в произведениях мистического содержания. В них поэт раскрывает мистический смысл соборности  — живого единства в Боге мёртвых и живых.  Это соответствует  и православному пониманию жизни и смерти: «У Бога все живы». В данном символическом значении слово дерево встречается в следующих произведениях:

(1) в «Белой повести», посвященной умершей матери поэта:

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь,–

И печка в чертог обратилась:

Печурки – пролеты столпов,

А устье – врата огневые,

Конь лавку копытом задел,

И дерево стало дорогой,

Путем меж алмазных полей,

Трубящих и теплящих очи,

И каждое око есть мир,

Сплав жизней и душ отошедших.

«Изыди»,– воззвали Миры,

И вышло Оно на дорогу…

В миры меня кличет Оно

Нагорным пустынным сияньем,

Свежительной гривой дожди

С сыновних ресниц отряхает.

И слезные ливни, как сеть,

Я в памяти глубь погружаю < …>

[6, с. 148]

(2) в ст-нии «Небесный вратарь», написанном Н.А. Клюевым во время Первой мировой войны:

Откуль-неоткуль добрый конь бежит,

На коне-седле удалец сидит,

На нем жар-булат, шапка-золото,

С уст текут меды – речи братские:

“Ты признай меня, молодой солдат,

Я дозор несу у небесных врат,

Меня ангелы славят Митрием,

Преподобный лик – Свет-Солунскиим.

Объезжаю я Матерь-Руссию,

Как цветы вяжу души воинов…

Уж ты стань, солдат, быстрой векшею,

Лазь на тучу-ель к солнцу красному.

А оттуль тебе мостовичина

Ко маврийскому дубу-дереву,-

Там столы стоят неуедные,

Толокно в меду, блинник масленый;

Стежки торные поразметены,

Сукна красные поразостланы”. < …>

[6, с. 220]

 

В «Избяных песнях», посвящённое недавно умершей матери поэта,  дерево жизни символизирует земной крестьянский мир и этот образ противопоставлен смерти  как разрушительному началу:

«Умерла мама» – два шелестных слова.

Умер подойник с чумазым горшком,

Плачется кот и понура корова,

Смерть постигая звериным умом.

 

Кто она? Колокол в сумерках пегих,

Дух живодерни, ведун-коновал,

Иль на грохочущих пенных телегах

К берегу жизни примчавшийся шквал?

 

Знает лишь маковка ветхой церквушки, –

В ней поселилась хозяйки душа…

Данью поминною – рябка в клетушке

Прочит яичко, соломой шурша.

 

В пестрой укладке повойник и бусы

Свадьбою грезят: «Годов пятьдесят

Бог насчитал, как жених черноусый

Выменял нас – молодухе в наряд».

 

Время, как шашель, в углу и за печкой,

Дерево жизни буравит, сосет…

                                                           [6, с. 221]

Однако поэт духом преодолевает трагедию утраты и в конце стихотворения говорит снова о живом единстве  мира:

                                   В звезды конек и в потемки крылечко

Смотрят и шепчут: «Вернется… придет…»

 

Плачет капелями вечер соловый;

Крот в подземелье и дятел в дупле…

С рябкиной дремою, ангел пуховый

Сядет за прялку в кауровой мгле.

 

«Мама в раю, – запоет веретенце, –

Нянюшкой светлой младенцу Христу…»

Как бы в стихи, золотые, как солнце,

Впрясть волхвованье и песенку ту?

                                                          [6, с. 221]

                                             

Таким образом, в этом стихотворении поэт воспевает православную соборность крестьянской семьи.

В послереволюционную эпоху в стихотворении Н.А. Клюева «Мы – ржаные, толоконные …» символ дерево жизни указывает на живое соборное единство крестьянского мира и природы. Ему поэт противопоставляет мертвую техническую цивилизацию, которая разрушает  этот живой мир:

Мы – ржаные, толоконные,

Пестрядинные, запечные,

Вы – чугунные, бетонные,

Электрические, млечные.

 

Мы – огонь, вода и пажити,

Озимь, солнца пеклеванные,

Вы же таин не расскажете

Про сады благоуханные.

 

Ваши песни – стоны молота,

В них созвучья – шлак и олово;

Жизни дерево надколото,

Не плоды на нем, а головы.

 

У подножья кости бранные,

Черепа с кромешным хохотом;

Где же крылья ураганные,

Поединок с мечным грохотом?

( 6, с. 178)

Образ дерева в поэзии многозначен. Кроме рассмотренных выше его символических значений,  укажем ещё на одну поэтическую функцию этого образа. Издавна дерево символически представляло кровную общность народа, его родовое единство.  Всем известно выражение родовое древо. В данном контексте символизируются и названия частей дерева: ветви, ствол, листья, крона и др. В вологодской поэзии дерево как символ кровного родства всегда включает в своё содержание и значение духовного единства, которое в поэтическом тексте становится смысловой доминантой, как, например, в стихотворении Сергея Васильевича Викулова:

Оглядываюсь с гордостью назад:

                        Прекрасно родовое древо наше!

                        Кто прадед мой? – Солдат и землепашец.

                        Кто дед мой? —  Землепашец и солдат.

                        Солдат и землепашец мой отец.

                        И сам я был солдатом, наконец.

                        <…>                    

Ничем себя возвысить не хочу.

Я только ветвь на дереве могучем.

Шумит оно, когда клубятся тучи, —

И я шумлю… Молчит – и я молчу.

            В этом же смысловом ключе используются слова ствол и ветки (мать и дети) у Ольги Александровны Фокиной:

Ну, вот и все повыращены дети,  

Все пять сынов – при деле. Дожила.

У всех пяти в военном документе

«Мать» — вычеркнуто. Вписано – «жена».

Освободили, значит ствол от веток.

Теперь, не приведи Бог. воевать,

То защищать сынам – жену и деток,

Жену и деток, значит, — а не мать.

А на кого ж сыны её покинут?

Тридцатый год в земле её солдат …

Да за неё все пять по сердцу вынут,

Не спрашивая почестей-наград.

И что, ну что им эти циркуляры,

О коих и не ведает она?

Одной семьёй сидят за самоваром,

Чаёк, налитый ею, пьют до дна.

И нет конца сердечным разговорам,

Одна на всех, печётся о любом…

Она для них – бессменная опора,

Пример добра, невыстуженный дом. <…>

                                                           [18]

В стихотворении Юрия Максина «Еленин клён» дерево, посаженное в честь рождения дочери, символизирует всеобщее единство людей и природы:

Я посадил Еленин клён

                                   в честь дочери моей.

                                   Не распадётся связь племён –

                                   Деревьев и детей.

                                   Часть моего тепла вошла

                                   в земной круговорот.

                                   И песню, что светлым-светла,

                                   душа моя поёт.

                                   Идёт земная череда

                                   Рождений и смертей …

                                   Ко мне нагрянула беда

                                   в один из светлых дней.

                                   Вернувшись с дальних похорон,

                                   на дочь свою гляжу.

                                   Там, где растёт Еленин клён,

калину присажу.      

                                                                                                   [10, c. 101]

Таким образом, символ дерева выражает самые разные стороны и уровни содержания соборности как национальной идея русского народа.

ДОРОГА

Поэтический символ дорога многозначен в славянской культуре [ 20, с. 102-126; 4, с. 2]. Значение этого слова обладает пространственно-временным синкретизмом [4, с. 3]. Однако семантический синкретизм этого слова имеет более широкое смысловое поле: в него включаются и люди, поколения людей, проложивших дорогу, путешествующих по ней и даже живущих около неё. Эта сторона содержания данного слова удивительно ярко показана в рассказе В.И. Белова «За тремя волоками»: «Никогда не забыть эту дорогу тому, кто узнал ее не понаслышке. Она так далека, что, если не знаешь песен, лучше не ходи, не езди по ней, не поливай пóтом эти шестьдесят километров. Она и так до подошвы пропиталась, пропиталась задолго до нас пóтом, и слезами, и мочой лошадей, баб, мужиков и подростков, веками страдавших в этих лесах. Люди сделали ее как могли, пробиваясь к чему-то лучшему. Вся жизнь и вся смерть у этого топкого бесконечного проселка, названного большой дорогой. К большой дороге от века жмутся и льнут крохотные бесчисленные деревеньки, к ней терпеливо тянутся одноколейные проселочки и узкие тропки. О большой дороге сложены частушки и пословицы. Всё в ней и всё с ней. Никто не помнит, когда она началась: может быть, еще тогда, когда крестьяне-черносошники рубили и жгли подсеки, отбиваясь от комаров и медведей, обживая синие таежные дали» [2, с.10-11].  Перед нами писатель развернул художественный образ дороги как символа соборности.

Дорога объединяет людей. Она подобна нашей жизни: как и наш земной путь, дорога пролегает среди родных просторов и проходит сквозь историческое время нашего Отечества, объединяя с другими поколениями – предыдущими и последующими. Это пронзительное объединяющее  чувство общей дороги лирически выразил в своём стихотворении «Старая дорога» Н.М. Рубцов:

Как царь любил богатые чертоги,

Так полюбил я древние дороги

И голубые

                                    вечности  глаза!

<…>

Здесь каждый славен –

                                               мертвый и живой!

И оттого, в любви своей не каясь,

Душа, как лист, звенит, перекликаясь

Со всей звенящей солнечной листвой,

Перекликаясь с теми, кто прошёл,

Перекликаясь с теми, кто проходит …

Здесь русский дух в веках произошёл,

И ничего на ней  не происходит.

Но этот дух пройдёт через века!

<…>

[15, с. 120-121]

 

Как и любой другой символ, дорога может выражать противоположные смыслы: в поэтическом тексте она  может символизировать как чужое пространство и одиночество, так и своё, родное пространство и соборность. В творчестве Н.М. Рубцова слово  дорога   в разных стихотворениях имеет эти противоположные значения в соответствии с разным лирическим сюжетом его стихотворений.

Мистический смысл дороги как символа соборного начала и общей судьбы крестьянского мира, появляется в поэме Н.А. Клюева «Белая Индия»

На дне всех миров, океанов и гор

Цветет, как душа, адамантовый бор, –

Дорога к нему с Соловков на Тибет,

Чрез сердце избы, где кончается свет,

Где бабкина пряжа – пришельцу веха:

Нырни в веретенце, и нитка-леха

Тебя поведет в Золотую Орду,

Где Ангелы варят из радуг еду, –

То вещих раздумий и слов пастухи,

Они за таганом слагают стихи,

И путнику в уши, как в овчий загон,

Сгоняют отары – волхвующий звон.

Но мимо тропа, до кудельной спицы,

Где в край «Невозвратное» скачут гонцы,

Чтоб юность догнать, душегубную бровь…

Нам к бору незримому посох – любовь,

Да смертная свечка, что пахарь в перстах

Держал пред кончиной, – в ней сладостный страх

Низринуться в смоль, в адамантовый гул…     <…>

Белая Индия  1916

[6, c. 311]

 

В войну  дорога становится местом общих  народных бедствий и символом единства соотечественников  в  горе.  Во время Первой мировой войны Н.А. Клюев написал стихотворение «Слёзный плат», поэтически очень близкое к фольклорному жанру плача. Центральными образами этого произведения являются слёзный плат  солдатской матери — символ народного горя  — и дорога, на которой  беда одного человека становится общей бедой  и её никому нельзя «почесть за прибыток»:

Не пава перо обронила,

Обронила мать солдатская платочек,

При дороженьке слезный утеряла.

А и дождиком плата не мочит,

Подкопытным песком не заносит…

Шел дорогой удалый разбойник,

На платок, как на злато, польстился –

За корысть головой поплатился.

Проезжал посиделец гостиный,

Потеряшку почел за прибыток –

Получил перекупный убыток… <>

 

Во второй части этого стихотворения образ дороги становится символом   единства народа в своей  духовной судьбе:

Пробирался в пустыню калика,

С неугасною свеченькой в шуйце,

На устах с тропарем перехожим;

На платок он умильно воззрился,

Величал его честной слезницей:

«Ай же плат, много в устье морское

Льется речек, да счет их известен,

На тебе ж, словно рос на покосе,

Не исчислить болезных слезинок!

Я возьму тебя в красную келью

Пеленою под Гуриев образ,

Буду Гурию-Свету молиться

О солдате в побоище смертном,

Чтобы вражья поганая сабля

При замашке закал потеряла,

Пушки-вороны песенной думы

Не вспугнули бы граем железным,

Чтоб полесная яблоня-песня,

Чьи цветы плащаницы духмяней,

На Руси, как веха, зеленела

И казала бы к раю дорогу!»

[6, 293]

 

Интересно отметить, что  стихотворение Константина Симонова  «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины …», написанное в 1941 году, перекликается со словами Н.А. Клюева «Припомните дороги русские, / Малиновок на погосте родительском… из другого его стихотворения, написанного в Гражданскую войну. Всё содержание стихотворения К. Симонова проникнуто высоким и трагическим чувством духовного единства русского народа, живых и мёртвых, в грозную годину:

<…>
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в Бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

 

ЕДИНСТВО ЖИВЫХ И МЁРТВЫХ

У Бога все живы, поэтому  соборное сознание народа предполагает духовное единство живых и мертвых. Эта мысль, поэтически выраженная в стихотворении К. Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины …», постоянно присутствует и в произведениях многих вологодских поэтов и писателей.

Издревле у нас существовала традиция помнить о тех, кто жил до нас. Символом единства живых и мёртвых издавна было кладбище, а с принятием Православия – соборная молитва о упокоении во всех храмах России. В стихотворении Н.М. Рубцова «Над вечным покоем» понимание духовного единения поколений проникнуто сильным чувством, на которое не каждый из нас способен:

И как в тумане омутной воды

Стояло тихо кладбище глухое,

Таким всё было смертным и святым,

Что до конца не будет мне покоя.

 

И эту грусть, и святость прежних лет

Я так любил во мгле родного края,

Что я хотел упасть и умереть

И обнимать ромашки, умирая …  [15, с. 77]

 

Поэт глубоко чувствовал духовный смысл соборности, поэтому и смог написать эти строки:

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

[ 15, с. 76]

В.В. Коротаев посвятил теме единства мёртвых и живых соотечественников стихотворение, в котором глубоко раскрыл смысл этого единства:

Единство

                        Есть оно, такое убежденье, —

Не какой-нибудь

Похмельный стих:

Нас и впредь

Спасет от поражения

Единенье мёртвых и живых.

Ведь всегда оправдывал надежды

Пушкин,

Что бывал родней отца:

Ты его прикроешь от невежды, —

Он тебя спасёт

От подлеца.

И не раз,

Врагам на страх и зависть,

В драку и атаку,

Как бойцы,

Наравне с живыми

Поднимались

Наши дорогие мертвецы,

В одиночку сладить нам – едва ли.

И не спас бы призрачный кумир.

Нас они

Вели и  вдохновляли.

Мы же отвоёвывали мир.

И за день весенний

И осенний

Нынче и вовек

В конце концов

Вновь пойдёт

Загубленный Есенин,

Ринется

Задушенный Рубцов.

Так и будем жить,

Смыкая силы,

Презирая трусов и деляг;

А умрём  —

Сумеем из могилы

За друзей своих

Поднять кулак!

[9, с. 280]

В духовном единстве живых и мёртвых заключается сила, всегда спасающая Россию. В роковой 1917 год Николай Клюев пишет «Застольный сказ», где есть такие пронзительные строки:

Русь нетленна, и погостские кресты –

Только вехи на дороге красоты!

Сердце, сердце, русской удали жилье,

На тебя ли ворог точит лезвие,

Цепь кандальную на кречета кует,

Чтоб не пело ты, как воды в ледоход,

Чтобы верба за иконой не цвела,

Не гудели на Руси колокола,

И под благовест медовый в вешний день

Не приснилось тебе озеро Ильмень,

Не вздыхало б ты от жаркой глубины:

Где вы, вещие Бояновы сыны?

[6, 339-340]

 

Вологодские писатели, о творчестве  которых шла речь, и есть те вещие Бояновы сыны, несущие своим православным словом благую весть о том, что сила народа заключается в его соборном единстве. Следуя этому правилу, русское искусство созидает нетленную Россию. Об этом А.А. Романов написал такие пророческие слова [14, c. 81]:

…Летят всё круче годы,

                        Туманами струясь.

                        Куда же Русь уходит?

                        А Русь уходит в нас!

                        Сквозь бури революций,

                        Сквозь оттепель и стынь

                        Уходит, чтоб вернуться

                        На свежие холсты.  …

 

Литература

1. Белов В.И. Лад: Очерки о народной эстетике. – М.: Молодая гвардия, 1982. — 293 с.
2. Белов В.И. Иду домой. – Вологда: Северо-западное книжное издательство. 1973. – 192 с.
3. Белов В.И. Невозвратные годы. – СПб.: Политехника, 2005. – 192 с.
4. Головкина С.Х. Образ дороги в произведениях В. И. Белова // Беловский сборник. Вып. 3. – Вологда: ВолНЦ РАН, 2017. – С. 189-195.
5. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. – Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1995.
6. Клюев Н.А. Стихотворения и поэмы. — Л: Советский писатель, 1977.
7. Клюев Н. Песнь о Великой Матери // Знамя. 1991. № 11.
8. Клюев Н. Каин // Наш современник. 1993. № 1.
9. Коротаев В.В. «Прекрасно однажды в России родиться…». – Вологда: Русский культурный центр, 2009. – 303 с.
10. Максин Ю. Плавучий берег. Стихотворения и поэмы. – Вологда: Литературный фонд России, Вологод. отделение, 2013. – 168 с.
11. Митрополит Иоанн Снычёв. Самодержавие духа. СПб., 1994.
12. Пришвина В. Д.. Невидимый град. — М.,1962.
13. Псалтирь учебная. –М.: Изд-во «Правило веры», 2006. — 797 с.
14. Романов А.А. Последнее счастье. Поэзия. Проза. Думы. – Вологда, 2003. – 263 с.
15. Рубцов Н.М. Стихотворения. – М., 1978. – 299 с.
16. Трубецкой Е. Умозрение в красках. Вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи (1916) // Философия русского религиозного искусства XVI – XX вв. Антология. – М.: Прогресс, 1993. – 195-219.

17.Флоренский П.А. Троице-Сергиева Лавра и Россия // Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Том 2. – М.: «Мысль», 1996. — С. 352-369.

18. Фокина О.А. Полудница. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1978. – 143 с.
19. Фроянов И., Богачёв А. «России нужны вера и правда». // РНЛ. Православный социализм: pro et contra. 28 сентября 2016.
20. Щепанская Т.Е. Культура дороги на Русском Севере. Странник. // Русский север. СПб., 1992. – с. 192-126.

Словари и их условные сокращения

Полный церковнославянский словарь. Сост. Г. Дьяченко. — М.:  «Посад», Издательский отдел Московской  Патриархата, 1993.  – 1120 с.   —    ПЦСС

Славянская мифология. Энциклопедический словарь. – М.: Эллис Лак, 1995. – 416 с.

Словарь русского языка XI-XVII вв. Гл. ред. Ф.П. Филин.  Вып. 8. – М.: Наука, 1981.  —   СРЯ XI—XVII вв.

Старославянский словарь (по рукописям X-XI веков) / Под ред. Р.М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой. — М.: Русский язык, 1999.  —  842 с.  —   СС

Однажды в беседе знакомый писатель, говоря о Николае Рубцове, сказал, что убийство поэта видит как распятие. А потом произошло чудо воскресения, когда Рубцов стал самым издаваемым и читаемым поэтом в современной России.

В связи с этим вспомнились слова другого гениального русского поэта – Юрия Кузнецова из статьи «Воззрение», заключающей в себе его творческое кредо: «Человеческое слово – дар Божий. Народ говорит устами поэтов. А первый поэт – это сам Бог. Он сотворил мир из ничего и вдохнул в него поэзию. Она, как Дух, уже носилась над первобытными водами, когда человека ещё не было. Потом Бог сотворил человека из земного праха и вдохнул в него свою малую частицу – творческую искру. Эта Божья искра и есть дар поэзии. Обычно этот дар дремлет во всех людях, как горючее вещество, и возгорается только в тех, кому дано «глаголом жечь сердца людей».

Строка «Глаголом жги сердца людей» из пушкинского «Пророка» говорит и о сущности пророков, и о назначении людей с «искрой Божьей», взявшихся за перо. Есенин называл поэтов «Божьей дудкой».И это определение не расходится с тем, что сказано выше. А раз так, то Божья дудка не может лгать.

Кто является Отцом лжи – известно; у него достаточно много и лжепророков и лживых перьев.

На мой взгляд, есть существенная разница в словах воскресение и воскрешение. Во втором присутствует искусственность, можно сказать, рукотворность этого процесса. И оно более годится для созидания ложных властителей дум, лжепророков, что произошло и происходит сейчас в преддверии юбилея Солженицына. Его книги, огромными тиражами изданные на родине в перестроечное время, как говорится, умерли ещё при жизни. С воскрешением, насаждением, укоренением Солженицына в сознании русского народа чуда не произойдёт, сколько бы ни старались его апологеты и приспешники.

А поэзия Рубцова, его становящееся поистине святым для русской души имя – уже неотъемлемы от нашей народной славы, народного достояния. И для этого не понадобилось, как лжепророкам или дьявольским дудкам, ни огромных денежных вливаний на различные тусовки столичной публики, ни лживой рекламы, ни продажных средств массовой информации.

Есть афоризм: «Жрец науки – это тот, кто жрёт за счёт науки». Вокруг лжепророков, до тех пор, пока в их дутый авторитет вкладывают деньги, появляется много подобных «жрецов», как правило, из семьи, из ближнего круга. Всё по закону мафии: деньги должны оставаться в семье. Эти «семьи» в творческих профессиях, в политике своим враньём уже, образно говоря, достали.

Наставят памятников, дадут имена улицам, создадут не один фонд, объявят нового мессию. И что? Где навязанные в своё время сверху названия улиц – Розы Люксембург, Карла Либкнехта, улица Лассаля, которую в чужом для него городе пришлось искать одному из героев писателя Василия Белова? Они ещё есть эти названия, но их вроде бы уже и нет. Исчезают постепенно. Не приживаются они в памяти народной, как не приживаются чужеродные прививки на деревьях. Отторгаются, как отторгаются душой народа навязанные ей чужие пророки и чужие вожди.

Места социальных прививок в конце концов выбаливают, зарубцовываются. Не свои, чужие были привои, а вот раны от них остаются свои. И они не забываются, потому что напоминают о себе в дни непогоды – во время социальных смут.

Исчезнет и «Ельцин-центр». Или его с течением лет, говоря современным языком, переформатируют, как в своё время переформатировали под административные здания перешедшие в собственность государства дворцы ставшей неугодной элиты.

Уже в четвёртый раз в Вологде прошли Всероссийские Беловские чтения с обширной, интереснейшей программой, где нашлось место не только научным докладам и сообщениям, но и различным выставкам, и литературному марафону, и презентации специального выпуска журнала «Литература в школе», посвящённого В.И. Белову, и подведению итогов конкурсов, связанных с его именем, и конференции по направлениям социально-экономического развития села.

Школа, библиотека имени Белова, памятник, поставленный в Харовске, будут жить, потому что инициатива увековечения памяти писателя исходила от его земляков. Она – народная, идущая от души. Вологодские школьники изучают произведения, вышедшие из-под пера писателя-земляка, ставшего классиком русской литературы. И это происходит естественно, в отличие от внедряемого вдовой Солженицына в школьную программу изучения «Архипелага ГУЛАГ», вносящего разлад в юные души, раскол между поколениями.

Как глоток истины для души, сравнимый с живительным глотком ключевой воды, воздуха в сосновом бору – традиционная народная культура, песни советского времени. Всё у нас есть – и музыка, и жгущие сердца глаголы, и народные танцы и пляски, и желание трудиться на родине, где всё своё, родное. Это изначально заложено в генах.

Благодаря вдохновенному слову писателя, верится в грядущее воскресение того, что называется народным ладом.

Начинал свой писательский путь Василий Белов как поэт, как Божья дудка. Ею он и остался по сути, вместе со своим другом – поэтом Николаем Рубцовым.

Чудо воскресения происходит со всем истинным. Всё интереснее становится бывать в различных регионах России. Есть что показать и чем гордиться каждой национальности, населяющей нашу огромную страну. Черты народного лада проступают во всех её республиках, краях и областях. А с ладом приходит понимание, приходит любовь к нашей общей Родине.

Так было, так есть и так будет…

Надо ещё раз сказать о революции, — той самой, Октябрьской, которую и до сих пор называют большевистским переворотом.

Дело не в большевиках, а в том, что она, — кровавая, антирусская и богоборческая поначалу, — в действительности оказалась для России спасением. «Только за границей, — говорил Сергей Есенин, — я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства»(http://esenin.ru/pisma).

Спасением от капиталистической жадности, пробудившей (и пробуждающей) самые низменные человеческие чувства.

Спасением от разврата, — в православной стране официально были разрешены публичные дома, а студентов за хорошую учебу премировали бесплатными билетами в эти заведения!

Спасением от аристократической спеси, — даже «дворянин» Никита Михалков считает слом сословных перегородок благом.

Спасением от дикой и садистской эксплуатации взрослых и даже детей, — прочтите, например, «Срочный фрахт» Бориса Лавренева.

Спасением от неправомерной жестокости властей, — никто не посмеет отрицать, что были и Ленский расстрел, и Кровавое воскресенье, — и не важно, кто в этом виноват.

Спасением от череды бессмысленных проигранных войн, в которых погибли, — непонятно зачем и почему, — миллионы, а барыши подсчитывали — сами знаете, кто…    Скажете, что надо было спасти православную Сербию? – В эту маленькую страну достаточно было послать добровольцев, – как и в случае с Болгарией, искренне «благодарной» нам за это.

Спасением, наконец, от политики правящих кругов, — чего стоит, например, отправка на верную цусимскую гибель эскадры Рожественского, — притом, что Порт-Артур уже был сдан!

О монархии сегодня говорить просто глупо. И в церкви нет единомыслия, и в сердце народа для нее нет места:

 

О чём сыр-бор? Жирует нежить.

Сверкают лаком башмаки.

И носят их всё те же, те же,

Кто давит русские ростки.

 

И слышу споры ненароком,

Глаголы правды, без конца,

Что где-то там, почти под боком,

Готовый Дом, готовый царь.

 

Вези, помажь, и вся благая

Взойдёт на Русской стороне…

Тихонько лиру отлагаю

И вижу грабли на стене.

 

Всё было, всё! Не обличаю.

Беда с умом и без ума.

Хочу вместить и не вмещаю:

Царь и… публичные дома.

 

Какая там защита Веры?

Безбожие ласкало слух,

Когда идеями Вольтера

Царица возвышала дух.

 

А ныне? Из краёв нерусских

Зовут, кто Западом пропах…

Чтоб стать подмёткою французской

На тех же самых башмаках?

 

Пока созвездия в столицах,

А «просветители» в Кремле —

Покой нам будет только сниться

На вымирающей земле.

 

Без Бога мы ничтожней праха!

Беда в сердцах — не у дверей.

Беда не в том, что нет монарха,

А что забыт наш Царь царей.

 

Потуги жалкие безплодны

Многоглаголющих в поту:

Нам не воскреснуть всенародно,

Пока не припадём к Христу!

 

 

Иеромонах Роман. Сыр-бор. 18-19 марта 2015 г., скит Ветрово (http://ruskline.ru/analitika/2015/03/21/syrbor/)

 

О советском строе и советском человеке…

Не знаю, как насчет коммунизма (идеал земного рая недостижим, но ведь надо было спасти нас от ада!), однако социализм был построен: «Россия переварила коммунизм» (В.Г. Распутин).

Построен он был неимоверным подвигом наших прадедов, дедов и отцов, положивших свои головы — между прочим, в большинстве своем, абсолютно добровольно! – на алтарь этой победы. Кто-то, увы, в репрессиях, — не таких массовых, как пишут, и не всегда несправедливых. А большинство – на полях сражения, величие которого до сих пор не дает спокойно спать нашим заклятым «партнерам».

Неужели все они ошиблись? Неужели огромные жертвы были напрасны?

На самом деле ошиблись не они, а мы, назвав их (и себя) «совками» и «детьми Шарикова».

Мы нарушили пятую заповедь («Почитай отца твоего и мать твою…») и получили заслуженное возмездие.

Они устроили свою жизнь справедливо, насколько это было тогда возможно, а мы доныне повторяем, как заклинание: «Мы против уравниловки!»

Все это неправда. Зарплаты были близкими, но не равными: кандидат наук получал в разы больше, чем, например, уборщица. О сегодняшнем бесстыдстве в оплате подлинного труда и «труда» кровососущих олигархов и вспоминать противно.

Еще одна неправда – в утверждении «аксиомы»: частная собственность эффективнее государственной. Если бы это было так, то мы бы не топтались на месте, мечтая о ВВП уровня 1989 года, не завидовали бы Китаю.

О равенстве и справедливости…

Почему устроение земной жизни в монастырях, где нестяжание, – само собой разумеющееся явление, — не порицается, а обустройство своего дома – России – по законам добра и справедливости считается чем-то постыдным, недостойным и чуть ли не еретическим?

Есть во всем этом какая-то глубинная неправда, излишняя надежда на милосердие Божие. Между прочим, в Библии сказано о соработничестве: «Вера без дел мертва».

Социализм рухнул потому, что был построен на песке, но что нам мешает воссоздать его на камне веры?

Что же ждет нас впереди?

В православной среде бытует убеждение, что этот кошмар скоро закончится. Хорошо, если так.

Только пустыню, в которую мы превратили собственную страну, возделывать будем мы.

Только мы сами.

И никто, кроме нас.

Крестьянская смеховая культура имеет древние корни. В послесловии к книге «Смех в Древней Руси» Д.С. Лихачев ставит перед будущими исследователями смеховой культуры новые задачи: «Надлежит провести ряд многочисленных монографических исследований «мировоззрений смеха» в их глубоких отношениях к взглядам на мир в данном обществе или в данном творчестве того или иного писателя». Авторы отмечают: «Задача таких монографических исследований исключительно трудна» [13, с. 204]. Мы убедились в этом, приступая к исследованию смеховой культуры крестьян в произведениях В.И. Белова.

Писатель Василий Иванович Белов является наследником поэтики древнерусской литературы в новых культурно-исторических условиях. Как и в произведениях древнерусской литературы, для которой характерно взаимопроникновение фольклорной и книжной словесности, в творчестве В.И. Белова также наблюдается тесное взаимодействие  книжного и фольклорного начал. Книжное начало его стиля проявляется в том, что в своем повествовании автор следует принципам критического реализма и даже цитирует подлинные документы эпохи революционных преобразований в России. Вместе с тем он использует и библейские традиции, библейские образы пространства и времени для создания художественной картины крестьянского мира в трагическом XX веке. Это характерно, прежде всего, для его эпопеи «Час шестый».

С другой стороны, все произведения В.И. Белова пронизаны фольклором [9; 10; 22]. Фольклорное начало в его стиле  является удивительно ярким: со страниц его произведений постоянно звучат голоса русских крестьян, в совершенстве владеющих всеми формами  традиционной фольклорной словесности, в том числе и традиционной смеховой культурой русского народа. Однако смеховое фольклорное начала в творчестве В.И. Белова выполняет не поверхностную, иллюстративную этнографическую функцию, а является важным средством создания сюжета и композиции  его произведений [23; 24]. Особенно следует подчеркнуть одно значительное достижение писателя в области поэтики: В.И. Белов строит композицию своих повестей и трилогии «Час шестый», несмотря на их реализм и историческую достоверность,  в соответствии с библейскими и фольклорными формами изображения пространства и времени, в основе которых лежит, как известно, противопоставление своего и чужого, сакрального и инфернального пространства и времени. Именно этому основному композиционному принципу подчинено использование различных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова.

1. ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМЫ КРЕСТЬЯНСКОЙ СМЕХОВОЙ КУЛЬТУРЫ

В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ В.И. БЕЛОВА

Веселье лучше богатства. (Пословица)

            Нет лучше шутки, как над собою. (Пословица)

 

Свое, сокровенное, пространство и время  В.И.  Белов обозначил одним,  но удивительно емким по смыслу словом ЛАД. Известный критик Юрий Селезнев давно отметил: «Лад – центральное понятие всего творчества Белова и романа «Кануны» в частности. Лад – это основание и суть художественно воссоздаваемой писателем «крестьянской вселенной»; это – главный закон ее устроения, взаимозависимости ее движения и устойчивости, ее сохранности и единства. Это – нравственный центр идейно-художественного мира «Канунов» Белова» [Селезнев 1983]. Традиционные формы крестьянской смеховой культуры писатель использует в своем творчестве для художественно достоверного и исторически правдивого воплощения лада крестьянского мира, его легкого дыхания и вольной  удали. В повестях и в трилогии «Час шестый» мы встречаем обрядово-зрелищные фольклорные формы смеха: это веселые праздничные гулянья на Святки, Масленицу, Светлую седмицу, Иванов и Петров день, Казанскую, а также на свадьбе, во время которых происходят различные народные смеховые инсценировки, ритуальные бесчинства молодёжи, выступления ряженых и своих записных шутников, унаследовавших роль древнерусских скоморохов. Так, «Кануны» начинаются с картины святок в деревне Шибаниха. В ней присутствуют многие традиционные приметы этих праздничных дней: пляска и буйство ряженых, игра в покойника, в ряженую лошадь, шутливое сватовство, гадания девушек в бане, озорство подростков на улице, шутовское поведение любителей скоморошить – смешить людей. Во всем этом обнаруживается характерная особенность средневекового смеха, которую Д.С. Лихачев определил как «направленность смеха на самого смеющегося», «смеющийся чаще всего смеется над самим собой», «смешит собой» [14, с. 4, 7; см. также: 4, с. 15]. Приведем для примера отрывок из скоморошьего выступления Акиндина Судейкина на свадьбе: «… Я вас пришел поглядеть, сам себя показать, здравствуйте, господа-сенаторы, из какой вы конторы? Я из нижней, межевой, я человек не швецкой, не турецкой, а тот же совецкой, Вологодской губернии, деревни Шибанихи Акиндин Судейкин. Парень не плох, у меня полна пазуха блох, клопов около поясницы, как брусницы, случилось мне в ольховском конце погулять на крыльце, сказанул лишние словеса, выволокли за волоса! Пал под лисницу, принесли мне девки яишницу, хлебал торопился, чуть не подавился …» [Белов 2002, с. 73]. В этом небольшом отрывке из «Канунов» можно обнаружить черты, сохранившиеся в крестьянской смеховой культуре со времен Древней Руси: насмешка над собой, телесный юмор, «рифма провоцирует сопоставление разных слов, «оглупляет» и «обнажает» слово», создает комический эффект, ««рубит» рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого» [14, с. 20-21].

В северных говорах есть специальные глаголы для обозначения смехового действа, когда человек сам себя представляет в смешном виде: изводиться, изгибаться, изгиляться, издуриться  [СРНГ, 12, с. 109, 116, 117, 132; СВГ, с. 3, 14, 18; СКГ]; дикаситься, дикариться, диковать, диковаться,  дикоясить  [СРНГ, 8, с. 62, 63, 64; СВГ, 2, с. 24; СКГ]. В своей трилогии В.И. Белов также употребляет некоторые из этих диалектных глаголов, например: «Начал Судейкин «изводиться», как говорили бабы, плясать и петь свои пригоношки» [7].

Писатель широко использует словесно-смеховые формы, то есть шутки, веселые байки, присловья, пословицы и поговорки, характерные для речи крестьян, собравшихся вместе по различным поводам: на праздник, на помочи, на сход, на беседу. Надо отдать должное таланту В.И. Белова, который, кроме использования уже известных комических присловий, поговорок и  частушек, сам заново создает смеховые произведения, которые ни чем не отличаются от народных юмористических импровизаций.   Наиболее ярким в этом отношении является образ Акиндина Судейкина в трилогии «Час шестый», талантливого поэта, чьи пригоношки звучали во всех ситуациях деревенской жизни и вызывали искренний смех. Попутно заметим, что диалектное слово пригоношка ‘веселая шутка, прибаутка, поговорка, частушка’ во многих изданиях произведений писателя ошибочно пишется как пригоножка. Такое написание не следует использовать, если учитывать происхождение  данного слова [15, с. 103].  Пригоношка образовано от старинного слова  гоношить ‘копить, беречь, припасать, собирать’ [Д.,1, c. 374], ‘хлопотать, заниматься каким-нибудь хозяйственным делом’,  ‘беспокоить, тревожить, волновать’ [СВГ, 1, с. 121]; согласно «Словарю русских народных говоров», этот древний глагол  имеет 14 значений, объединённых общим смыслов ‘делать, готовить что-либо’ [СРНГ, 7, с. 10-11]. Слово гоношить этимологически образовано от праславянского гонобить (*gonobiti < gonoba < gonъ, goniti), который также был многозначным: ‘мучить, утомлять’, ‘копить, наживать; припасать, собирать’, ‘постоянно что-либо делать, не оставаться праздным’ [ЭССЯ, 7, с 25].

В произведениях В.И. Белова звучат такие шутливые произведения устного народного творчества, как байки, бывальщины и небылицы, сказки с комичными героями и сюжетом, которые по-вологодски называются бухтины — ‘шутливые рассказы невероятного содержания’. В диалектных словарях у  слова бухтина отмечены такие значения: ‘неправда, ложь’, ‘глупость, вздор’,  ‘острота, шутка’ Арх., Волог., Олон. [СРНГ, 3, с. 326],  ‘вымысел, нелепость, вздор’ Хар. [СВГ, 1, с. 52].  Слово бухтина – слово древнее, оно включается в обширный пласт однокоренных слов, в прошлом широко распространённых в народной речи на Русском Севере: бухтеть и бухтить ‘ворчать, брюзжать’, ‘говорить пустяки, глупости, болтать’, бухтерить ‘говорить неправду’, бухта, бухтило,  бухтина ‘человек, говорящий неправду, лгун, болтун’, бухторма ‘человек, любящий поговорить, болтун’ и др. [СРНГ, 3, с. 325-327]. Все эти слова имеют праславянское происхождение [ЭССЯ, 3, с. 81-82] и говорят о давно сложившейся традиции данного фольклорного жанра.

Бухтины, которые рассказывают герои В.И. Белова, отражают традиционные темы и сюжеты данного фольклорного жанра. Например, в повести «Привычное дело» бабушка Евстолья повествует о приключениях «невеселых мужиков – пошехонцев» [5, с. 44-52],  в «Канунах» Иван Никитич Рогов рассказывает о воскресшем покойнике-колдуне, а его жена Аксинья  —  как «Ондрюшонка, бывало, теща блинами кормила» [7, с. 10, 80], в «Бухтинах вологодских» Кузьма Иванович Барахвостов продолжает творчески развивать тему древних небылиц о женитьбе «на злообразной жене» [6, с. 136-191].  По замечанию Д.С. Лихачева, эта тема — «один из наиболее «верных» приемов средневекового шутовства» [14, с. 25-26]. «Смех над своей женой … был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства» [Там же]. Однако наряду с традиционными сюжетами герои  В.И. Белова «гнут бухтины» и современной для них тематики. Так, старик Федор в повести «Привычное дело» рассказывает в своей бухтине о встрече Сталина с Черчиллем и Рузвельтом [5,  с. 87-89], создавая у слушателей комическое настроение и придавая этой встрече сатирическую окраску. Для выражения резко отрицательного отношения к Гитлеру и подозрительного отношения к иностранным президентам рассказчик не скупится на «телесный  смех». Этот вид смеха также является традиционным и пришёл из языческой древности, когда он был особенно распространён в репертуаре скоморохов [13; 19; 8].

Произведения В.И. Белова свидетельствуют, что балагурством владели многие крестьяне.  Слово балагурить ‘говорить весело, забавно, пересыпая речь шутками, остротами’ по происхождению праславянский диалектизм, распространенный только на территории говоров восточных славян [ЭССЯ, 1, с. 145]. В русских народных говорах у этого слова  гораздо больше однокоренных слов, нежели в литературном языке: балагурничать, балага ‘болтун, болтунья’, балагуры  ‘шутки, вранье’ и др. В начале XX века в вологодской области бытовало такое выражение: балагуры разводить ‘шутить, врать’ Волог. 1902 [СРНГ, 2, с. 69].

В северной деревне  взрослые балагурили не только друг с другом, но и с детьми. Ярким примером этому служит небольшой рассказ В.И. Белова  «Гриша Фунт». Герой этого рассказа напоминает древнерусского скомороха, хотя описывается послевоенное время XX века: «Он вернулся с войны с искалеченной левой рукой и теперь ходил по деревням с паяльником, чтобы прокормить своих кровных, как он говорил. Черное, вернее, землистое с большим кривым носом лицо его находилось в постоянном движении: он все время то причмокивал, то подмигивал, то плевался, то присвистывал, то морщился, то похохатывал. Даже уши у него способны были двигаться без посторонней помощи, а язык … Про язык и говорить было  нечего» [Белов 1973, с. 106]. Гришу сразу окружали  деревенские дети и начинались шутки, прибаутки, фокусы, детские забавные  игры. Белов приводит одну из них:

Гриша «доставал из кармана особым способом сложенный бумажный конверт. На конверте был нарисован  солдат в высокой фуражке.

— Шёл солдатик из похода с девятьсот шестого года! – начинал Гриша, и ребята обступали его со всех сторон.

— Нес подковку и часы! – из пазух конвертика один за другим вынимались уголки, и в левой руке солдата оказывались часы, в правой подкова…»…. и т.д. [Белов 1973, с. 107].

Когда-то в послевоенном детстве мой дедушка Степан тоже показывал мне такой конвертик и рассказывал ту же байку, только начиналась она немного иначе: «Шел солдат из похода восемьсот двенадцатого года! … Так что и  эта байка бывших солдат имеет свою историю.

Подводя итог рассмотрению традиционных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова, подчеркнем, что крестьяне любили добрый смех, одинаково его понимали, так как он был неотъемлемой частью своего, общего крестьянского мира.

Однако всегда найдутся люди, которые не умеют смеяться, а только глумиться.

2. ГЛУМ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЯВЬЮ

И волк зубоскалит, да не смеется.

(Пословица)

Тем не играют, от чего умирают.

                                    (Пословица)

Далеко не все герои В.И. Белова способны смеяться.

«Там, где один смеется, другой смеяться не будет», — справедливо отмечает В.Я. Пропп в своей книге «Проблемы комизма и смеха». – «Причина этого может крыться в условиях исторического, национального и личного порядка» [Пропп, 1999, с. 21]. По наблюдению автора, «неспособные к смеху люди в каком-нибудь отношении бывают неполноценными», иногда это тупость и черствость, иногда порочность человека [Пропп, 1999, с. 23-24]. Но неспособность к смеху может объясняться совершенно другими, прямо противоположными причинами: это могут быть серьёзные люди с высоким строем души или  люди глубоко религиозные, живущие аскетически. И наконец, В.Я. Пропп отмечает: не склонны смеяться люди, порабощенные какой-либо сильной страстью [Пропп, 1999, с. 25-27]. Таким был Игнатий Сопронов, герой трилогии «Час шестый». Испытывая жгучую зависть и злобную мстительность к своим односельчанам, страстно стремясь к власти над ними, он был не способен к веселой шутке и искреннему смеху: «жизнь казалась ему несправедливой насмешницей, и он вступил с нею в глухую, все нарастающую вражду. Он ничего не прощал людям, он видел в них только врагов, а это рождало страх, он уже ни на что не надеялся, верил только в свою силу и хитрость» [Белов 2002, с. 248]. Злоба поработила его душу, и он уже не мог радоваться при виде чужой добродетели: «Спокойствие в других людях он  воспринимал за выжидательность, трудолюбие – за жадность к наживе. Доброту расценивал как притворство и хитрость...» [Белов 2002, с. 249]. С какой-то одержимостью он глумился над крестьянами Шибанихи и Ольховицы, якобы проводя линию партии на селе. Для Сопронова нет ничего святого, кроме этой «линии партии», которая, как впоследствии оказалось, вовсе и не была «линией партии», а произволом троцкистов. Его не останавливают никакие нравственные преграды. Например, во время венчания Павла Пачина с Верой он грубо врывается в церковь, чтобы немедленно провести митинг, посвященный помощи китайским революционерам:

«Голос у Игнахи сорвался, народ от изумления не знал, что делать. Кто-то из подростков хихикнул, кто-то из девок заойкал, бабы зашептались, иные старики забыли закрыть рот.

– Проведем, товарищи, шибановское собрание граждан! Я как посланный уисполкома…

– Дьяволом ты послан, а не исполкомом! – громко сказал Евграф.
– Господи, до чего дожили…  [Белов 2002, с. 76].

Известный вологодский критик В.А. Оботуров в своей статье о трилогии В.И. Белова задавал роковой вопрос «Как же так случилось, что святая для поколений русской интеллигенции идея народной свободы оборотилась глумом?» [Оботуров 1991].  В отличие от добродушного или ироничного смеха над собой или своими близкими и товарищами, характерного для большинства крестьян, глум творят люди, нравственно чуждые  крестьянскому миру. Ими могут быть не только люди приезжие или из иных социальных слоев, но и свои односельчане. Главным источником, порождающим это низменное состояние духа у человека,  является болезнь его души, ее расчеловеченность  и нравственная опустошенность. Страшные сцены раскулачивания самых трудолюбивых, хозяйственных  и мастеровитых крестьян, которое проводили  крестьянские активисты этих деревень, опираясь на милицию и  партийных представителей власти, кажутся абсурдными, дикими. Сами потерпевшие сначала не верят, что все позорные бесчинства над ними происходят наяву.

«Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности  стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности … Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 38, с. 47; см. также: Пропп 1999, с. 56-57 ]. Именно об этом уже несмешном глуме, который стал явью, и повествует В.И. Белов в своей трилогии «Часть шестый».

Слово глум характерно для многих русских говоров, оно многозначно:

 ‘издевательство, злая насмешка, шутка’, ‘сумасбродство, блажь, дурь’, ‘шум, громкий разговор’. С этим словом, имеющим яркую отрицательную окраску, в говорах  употреблялись устойчивые словосочетания, также с негативной семантикой: в глум брать  (взять) ‘насмехаться, издеваться’; глум напущать на кого-либо ‘срамить, позорить’; глум нашел ‘нашли блажь, дурь, сумасбродство’; пойти в глум ‘погибнуть, испортиться’  [СРНГ, 6, c. 209-210].  У слова глум в говорах много однокоренных слов: глумить ‘дурачить кого-либо’, ‘напрасно, зря уничтожать, истреблять, портить’;  глумиться  ‘сходить с ума, терять ясность сознания’, ‘смеяться’, ‘шалить, баловать, пугать кого-либо’ (о нечистой силе),  ‘безл. чудиться, представляться’, ‘беситься’, ‘тропливо, спешно что-либо делать, спешить’; глумление  ‘сумасбродство’; глумота ‘о спешной и торопливой работе’; глумливый, глумной  ‘ненормальный, умственно неполноценный, глупый’ [СРНГ, 6, c. 210-211]. Таким образом, смысловое поле слова глум и родственных с ним слов ярко представляет тот беспредел, который творился в тридцатые годы XX века во время коллективизации и раскулачивания и разрушал лад крестьянской жизни в Шибанихе и окрестных деревнях.

Нарушение этого лада привело к распространению пьянства, которое еще больше губит жизненные основы деревни. С болью в сердце В.И. Белов показывает эту болезнь во многих своих произведениях, бьет тревогу в своих публицистических статьях. В  изображенных писателем картинах пьянства своих любимых героев и их врагов нет ничего смешного. Со скрытой болью писатель показывает, как они глумятся над собой и несут беду себе и родным. Да, поведение пьяных нелепо, несуразно, но не смешно. Еще раз повторим слова Д.С. Лихачева: «Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 47].  Поэтому вряд ли В.И. Белов порадовался бы, прочитав в статьях С.Ю. Баранова подробный текстуальный разбор сцен пьянства героев в повести «Привычное дело» с позиций принципа карнавальности [Баранов 2016А с. 53-61, 2016Б, с. 106-124], выдвинутого М.М. Бахтиным [Бахтин 1965]. На наш взгляд, этот принцип не применим в данном случае не только по этическим, но и по методологическим причинам. Карнавальность предполагает праздничность и выход из обыденности в мир невероятного и смешного, что характерно для святочных, масленичных и  ярмарочных гуляний народа. А Иван Африканович Дрынов пребывает в реальном, непраздничном и трагическом мире послевоенной колхозной деревни. Для характеристики этого мира использование совершенно чужого для него слова карнавальность тоже похоже на глум. Кстати, выдающиеся филологи А.Ф. Лосев и С.С. Аверинцев предостерегали от чрезмерности в употреблении этого литературоведческого термина [], а исследователи древнерусской смеховой культуры не считали скоморошество заимствованием из западной карнавальной традиции []. Конечно, В.И. Белов, жалея своего героя, с грустной усмешкой описывает его невольную пьяную гульбу и цепь комических ситуаций. Он не идеализирует Дрынова, но для него Иван Африканович – не карнавальный персонаж, а свой, родной русский крестьянин: воин, беспаспортный колхозник, труженик, лишенный земли, отец большой семьи, которую он пытается прокормить, пребывая в постоянных трудах и лишениях. Известный критик И.П. Золотусский один из первых почувствовал отношение самого автора к своему герою, когда писал: «Это повесть страданий. Но это и повесть любви, веры. Это книга духовная, где земное, телесное возвышается до осознания себя, до  прощения и решимости. <…> Давно не читал я книги, где мотив сострадания был бы так оправдан, высок» [Золотусский 1968. Цит. по: Розанов 2016, с. 28].

Глум над крестьянской жизнью, который начался в тридцатые годы, продолжился и в сороковые и пятидесятые…. С новой силой он возродился в перестроечное время, в результате – кругом заросшие поля, порушенные фермы, брошенные деревни…  В 1991 году В.А. Оботуров с тревогой писал: «Между тем глум продолжается: человек у земли и теперь гласности не получил, – за него по-прежнему «златоусты» и «доброхоты» думают. Следовательно, опять нет гарантий против субъективных решений» [Оботуров 1991].

 

3. КРЕСТЬЯНСКИЙ СМЕХ В ТРАГИЧЕСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

                                                   Посильна беда со смехами, а невмочь беда со слезами.

(Пословица)

Как справедливо отмечал Д.С. Лихачев, «смеховой мир отнюдь не един», «он различен у отдельных народов и в отдельные эпохи» [Лихачев 1984, с. 3; см. также: Аверинцев 1993, с. 341]. Смеховой мир в произведениях В.И. Белова – явление уникальное, поскольку ему удалось запечатлеть особенности крестьянской смеховой культуры в России в переломный трагический период её истории – 20-50-е годы XX века. Необычность этого эстетического явления заключается в следующем. Со времен Аристотеля и до наших дней принято считать, что комическое противопоставляется трагическому и возвышенному, что над возвышенным, трагедией и  страданием не смеются, такой смех воспринимается как кощунство [Пропп 1999, с. 8-9]. А в произведениях В.И. Белова парадоксально сочетается трагические, лирические  и смеховые начала, при этом без этического и эстетического ущерба друг для друга. Возникает вопрос: в чем загадка, почему такое стало возможным? На наш взгляд, корень данного необычного сочетания надо искать в истории крестьянского смеха, в его традиционной связи с древнерусской и даже глубже – праславянской смеховой культурой. Древний славянский ритуальный смех языческих времен объясняет многое и в  крестьянской смеховой культуре XX века. Он начинает возрождаться как защитная реакция на социальные и духовные притеснения от властей в силу того, что другой защиты крестьяне лишились: нет государственных законов, защищающих их собственность от хищения (непосильных налогов и раскулачивания), а их жизнь от несправедливого заточения в тюрьму, ссылку и от расстрела. Нет и духовной защиты в лице православной церкви, которая в 20-30 годы XX века уничтожается на глазах у всех: рушится  и оскверняется храм в душе людей, а затем и храмовые здания. Но у русского крестьянина сохранилось  веками присущее ему стремление к воле и чувство духовной свободы. А смех – это проявление свободной воли, выход  из перевернутого мира  в  иное, вольное, пространство, это духовное освобождение от гнета обстоятельств. В древности славяне справляли тризну на могилах, во время которой пели и даже плясали,  тем самым по своим языческим представлениям празднуя победу над смертью. Так и крестьяне Шибанихи и Ольховицы в год великого перелома и даже в час шестый не только плачут, но и смеются, подшучивая над собой и над новыми властями, попирающими лад старой деревни. И тем самым в смехе и даже веселье ищут опору для продолжения жизни несмотря ни на что. Такой смех объединяет крестьян, он по-прежнему не злой, люди смеются над нелепыми обстоятельствами своей жизни, над своими притеснителями и, что удивительно, по-прежнему над собой. В трилогии таких сцен народного смеха довольно много. Вот одна из них. Несправедливо раскулаченный Евграф Миронов возвращается в родную Шибаниху из вологодской тюрьмы. Чтобы заработать деньги на дорогу домой, он вынужден был в городе работать золотарем несколько месяцев. И вот он дома, вернее, в избе соседки Самоварихи, которая приютила его семью. Его зловонную одежду жена с дочерью замочили отстирывать. После бани ему не во что переодеться, другой одежды нет, так как все забрали ещё при раскулачивании. Пришлось в рубахе жены прошмыгнуть в избу на печь, чтобы никто не заметил его позорного положения. Но поздно вечером в избу бесцеремонно ввалились деревенские активисты Игнаха Сопронов и Митя Куземкин и на правах начальства потребовали у Евграфа слезть с печки и показать им справку об освобождении из тюрьмы. Однако слезть с печки в женской рубахе крестьянин никак не мог, да и показывать было нечего, так как справка оказалась в кармане замоченного  в стирку тюремного костюма. Казалось бы, уважаемый всеми в деревне труженик унижен до предела. Однако не сломлен. Первое, что он сделал в ближайшие дни, стал ремонтировать чью-то брошенную старую избу, чтобы его семья имела хоть плохонький, но свой дом. Когда он начал разбирать старую негодную печь, чтобы бить из глины новую, на помочи к нему  приходит чуть ли не вся Шибаниха, воодушевленная его несгибаемой жизнестойкостью. И вот после общего обеда, за которым царило простодушное веселье, под общий хохот Судейкин запел свои пригоношки, в которых умудрился комически изобразить  бедственное положение Евграфа Миронова и его глумливых гонителей:

Шел Еграша из тюрьмы

                                   К Самоварихе в примы.

                                   Прикатил не к сроку,

                                   Будет мало проку.

                                   

                                   Вся Шибаниха жужжит,

                                   Экая досада,

                                   Был до бани я мужик,

                                   После бани баба!

 

                                   На чужбине не зачах,

                                   А в родном окопе

                                   На горячих кирпичах

                                   Стало худо жопе.

 

                                   Тут приходит замполит

                                   И Еграше говорит:

                                   Передвинься за трубу

                                   Не живи халатно,

                                   Все равно твою избу

                                   Не отдам обратно.

 

                                   Говорит с печи Евграф:

                                   Нет, Фотиев, ты не праф!

                                   И за то Евграфу

Прописали штрафу.

 

К полуночи на беду

Принесло Игнашку.

По народному суду

                                   Требуют бумажку.

 

                                   Это, бабоньки, во-первых,

                                   А случилось во-вторых,

                                   Понаехала миличия

                                   На конях вороных.  <….> [ с. 815-816]

 

Собравшиеся крестьяне одобрительно смеются, и им кажется, что они опять свободные люди.  В дальнейшем Судейкин продолжает отводить душу в пении веселых пригоношек, несмотря на угрозы властей. В послесловии к трилогии В.И. Белов, кратко рассказывая о дальнейшей судьбе своих героев, упомянул и шибановского скомороха: «Акиндин Судейкин был судим и сидел шесть лет за веселые «контрреволюционные» байки. После тюрьмы он жил совсем недолго» [ с. 943].

 

4. ХРИСТИАНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕХУ И ДУХОВНОЕ ВЕСЕЛИЕ

Время плакать, и время смеяться. (Еккл. 3, 4)

         Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все

        благодарите. (1Фес. 5, 16-18) 

Вольный смех как протест против глумления над ладом крестьянской жизни был свойствен далеко не всем крестьянам. Правдолюбец и православный писатель, В.И. Белов показывает и более сильное средство противостояния лжи и злобе. Такой силой всегда была и есть вера в Истину, в Иисуса Христа, горячая молитва за близких и за весь мир. Текст трилогии «Час шестый» включает в себя не только фольклорные произведения, но и молитвы и цитаты из Библии.  Евангельское выражение Час шестый » (Ин. 19, 14) в названии этого произведения является тем камертоном, который настраивает на христианское осмысление всех событий романа.

Святитель Иоанн Златоуст заметил, что, согласно Писанию, Иисус Христос никогда не смеялся [Иеромонах Серафим, 2005, с. 8]. Мир, погрязший в грехах, у Спасителя вызывал иное желание – искупить грехи мира подвигом любви и жертвы. Для писателя В.И. Белова это очень важная тема. Не случайно кульминационная последняя часть романа предваряется эпиграфом — словами из Евангелия от Иоанна: «Бе… час яко шестый… тогда предаде Его им, да распнется… И неся Крест Свой, изыде Иисус на глаголемое лобное место, идеже пропяша Его». (Ин. 19, 14-18). Подвиг любви и жертвы, следуя за Христом, нес один из главных героев романа — старый крестьянин Никита Иванович Рогов, молитвенник и труженик. В романе неоднократно описано его молитвенное стояние, его попытки защитить церковь от поругания и объяснить мужикам, что и их вина есть в  том, что происходит сейчас в их родной деревне. Он страдал от того, что его односельчане в годину бедствий потеряли веру. Старец почитал за грех чрезмерное смехотворство, что тоже было в традиции русского народа, судя по его пословицам: «Мал смех, да велик грех», «Где смех, там и грех», «Навели на грех, да и покинули на смех», «И смех наводит на грех» [Аверинцев 1993]. См. также: Шутил Мартын да свалился под тын. Иной смех плачем отзывается. С дураком смех берет, а горе тут. Он шутки пошучивает, на себя плеть покручивает. Резвился, да взбесился. Над кем посмеешься, тот над тобой поплачет [Пословицы, с. 462-470].

После раскулачивания «не зная, где главу преклонить», Никита Иванович уходит из деревни и живет в лесной келье, где непрестанно молится. Его сердце, очищенное покаянной молитвой, способно почувствовать благодать Божию, разлитую в окружающей его природе, и проникнуться радостью духовной: «Солнце поднималось за лесом. Теплом и светом начинался новый день. <…> Кругом желтели золотые морошковые россыпи подобно звездам небесным. Голубела местами не по дням, а по часам вызревающая черника. Со мхов столбами поднимались душистые воспарения. И такие столбы света и солнца падали с неба навстречу! Они-то и рождали какой-то поистине райский воздух. Дедко не знал, что этот райский запах рождался при встрече земных и небесных потоков и отнюдь не на каждом месте, а лишь на каком-то избранном самим Господом…» [с. 923].

Но и там, в этом благословенном месте, его настигает Игнаха Сопронов и убивает, а его Библию сжигает вместе с кельей. Эта невинная жертва старца спасает жизнь главного героя романа Павла Рогова. А святотатец Игнаха Сопронов, глумившийся над крестьянами и Православием, впоследствии окончательно сходит с ума.

Тема отношения Православия к смеху включает в себя еще один сложный вопрос, который правдивый летописец В.И. Белов не мог обойти стороной. В России Православная Церковь отрицательно относилась к скоморохам и смехотворству, считая их смех низменным и грубым, а главное бесовским. Существовал долгое время официальный запрет на скоморошество [Панченко 1984; Иеромонах Серафим (Параманов) 2005]. В трилогии «Час шестый» эта тема представлена удивительно парадоксально и вместе с тем глубоко и правдиво, в соответствии с изображаемой эпохой. В сюжете трилогии соотношение крестьянской смеховой культуры и религии   раскрыто в красочных описаниях народных гуляний  на Святки, Масленицу, Казанскую и др. На концептуальном уровне  эта тема связана с такими персонажами, как Носопырь, Акиндин Судейкин и поп Рыжко.

С.С. Аверинцев рассматривал особенности русского отношения к смеху, опираясь на язык: «В народном языковом обиходе глагол «пошутить» систематически обозначает деятельность бесов. Самый обычный русский эвфемизм для беса — «шут» или, на более фольклорный лад, с оттенком боязливой интимности — «шутик». Бес «шутит», сбивая с пути или запрятывая позарез нужную вещь. <…> Уникальна <…> энергия, с которой сам язык связывает «беса» и «шутку», «грех» и «смех»» [1]. В «Канунах» В.И. Белова их единство показано   в художественной форме.  Трагикомический персонаж Носопырь  одиноко живет в старой бане и постоянно грешит с баннушком, который все время  балует, варзает, охальничает, патрашит, то есть подшучивает над стариком и всячески вредит ему. Однако в их отношениях нет ничего мистического, бобыль его не боится и воспринимает как какое-то домашнее животное. Уходя из бани, он милостиво его приглашает: «Ступай наверьх, дурачок, сиди в тепле. Я погулять схожу, никто тебя не тронет» [c. 6-9]. Ситуация только на первый взгляд кажется комической: в действительности она раскрывает страшное одиночество Носопыря, его желание с кем-то поговорить. И он говорит не только с воображаемым баннушком, но и стремится к Богу в своих вольных думах, обращается к Богородице, когда речитативом  поет рождественский тропарь: «Радуйся, дверь Господня, непроходимая, радуйся, стено и покрове притекающих к тебе ...» [с. 6, 9].

Парадоксально представлена тема смеха и церкви в поведении и других персонажей трилогии. Именно шибановский скоморох Акиндин Судейкин  по-своему защищает местную церковь от поругания — подшучивает над односельчанами, которые, выполняя указ Меерсона, районного партийного начальника, залезли на крышу храма и пытались сбросить колокол и крест. Судейкин убрал лестницу, и в результате кощунники долго мерзли на крыше, и уже не чаяли остаться  живыми.

С другой стороны, в романе самым главным шутом на традиционных святочных и масленичных гуляниях в Шибанихе представлен местный священник, Николай Иванович Перовский, прозванный крестьянами за неуемный нрав и  яркую рыжую бороду «поп Рыжко». В духе времени он стал попом-прогрессистом, то есть обновленцем, утратившим веру. Однако  после ареста и горького познания народных страданий в тюрьме этот человек возрождается к Истине: «вернувшаяся в испытаниях вера ведет его на Духовный подвиг, и шаг этот непреложно превращает раблезианскую, комическую фигуру сельского попа в образ трагический и героический» [Оботуров 1991]. В страшных условиях заключения отец Николай не страшится своих палачей, не впадает в уныние и по-прежнему весел, но  уже не пьяным весельем, а радостью духовной, которая дает его душе силы выстоять и не погибнуть.

 

Литература

1. Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху // От мифа к литературе: сб. в честь семидесятипятилетия Елеазара Моисеевича Мелетинского. – М.: «Российский  университет», 1993. – С. 341-345.
2. Баранов С.Ю. Карнавальная образность в повести В.И. Белова «Привычное дело» // Беловский сборник. Вып. 2. / Администрация г. Вологды; Вологод. гос. ун-т; Союз писателей России; Вологодское отделение РГО. – Вологда: Легия, 2016 А. 260 с.  —  С. 53-61.
3. Баранов С.Ю. Карнавальный смех и его «фигуры» // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016 Б. 191 с. – С. 106-124.
4. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — М., 1965.
5. Белов В.И. За тремя волоками. Повесть и рассказы. – М.: Советский писатель, 1968. – 352 с.
6. Белов В.И. Иду домой. – Вологда: Вологодское отделение Северо-Западного книжного издательства, 1973. – 192 с.
7. Белов В.И. Час шестый. Трилогия. – Вологда, 2002. – 954 с.
8. Власова З.И. Скоморохи и фольклор. — СПб., 2001. — 524 с.
9. Герчиньска Д. Современная советская «деревенская проза» и традиции фольклора (В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин): Автореф. дис. канд. фил. наук. — М., 1986. -17 с.
10. Евсеев В.Н. Творчество Василия Белова как художественная система. Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. – М., 1989. – 18 с.
11. Золотусский И. Тепло добра: проза В. Белова // Литературная газета. – 1968. – 24 января.
12. Иеромонах Серафим (Параманов). О смехе и веселии. – М., 2005. – 31 с.
13. Лихачёв, Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
14. Лихачёв, Д.С. Смех как мировоззрение // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
15. Народное слово в произведениях В.И. Белова: Словарь / Автор-составитель Л.Г. Яцкевич / Науч. ред. Г.В. Судаков. – Вологда, 2004. – 216 с.
16. Оботуров В.А. Глум или кое-что об устоях сталинизма, о русском национальном характере и критиках «левых» и «правых» // С разных точек зрения: «Кануны» Василия Белова. – М.: Советский писатель, 1991. С. 140-146.
17. Панченко А.М. Смех как зрелище // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
18. Понырко Н.В. Святочный и масленичный смех // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
19. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре. – М.: Лабиринт, 1999. 285 с.
20. Розанов Ю.В. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» в зеркале литературной критики 1960-х годов // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016. 191 с. – С. 106-124.
21. Селезнев Ю. Василий Белов. Раздумья о творческой судьбе писателя. – М.: «Советская Россия», 1983.
22. Скаковская Л. Н. Фольклорная парадигма русской прозы последней трети XX века : Дис. … д-ра филол. наук. — Тверь, 2004. 348 c.
23. Спиридонова И.А. Проблема комического в творчестве В.М. Шукшина и В.И. Белова: Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. — Л., 1989. 19 с.
24. Тупичекова М.П. Проблема комического в советской прозе 60-70-х годов: (В. Шукшин, В. Белов): Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук /. — М., 1987. 21 с.

Словари и их условные сокращения

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М.:

Русский язык,  1978. Репринтное издание 1880-1882 гг.  – Т. 1- 4.    —  Д

Пословицы русского народа: Сборник В. Даля: в 3 т.  Т.3. – М.: Русская книга, 1998. – 736 с.   —  Пословицы

Словарь вологодских говоров / Под ред. Т. Г. Паникаровской и Л. Ю. Зориной. Вып. 1-12. Вологда: Изд-во ВГПИ / ВГПУ, 1983-2007.  —   СВГ

Словарь квасюнинского говора. Составитель – Л.Г. Яцкевич. (Машинопись). —  СКГ

Словарь русских народных говоров / Гл. ред. Ф. П. Филин (Т.1 – 21); Ф. П. Сороколетов (Т.22 – 38). – Л., СПб, 1965 – 2004.  – СРНГ

Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. / Под ред. члена-корреспондента АН СССР О.Н. Трубачёва. Вып. 1- 29. М., 1974-2002.

С момента выхода «Привычного дела» прошло более пятидесяти лет. Это произведение, его герои и «деревенская проза» в целом вызывали, вызывают и будут вызывать взаимоисключающие оценки. В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и шире – традиционному русскому миру, отношение, уходящее своими корнями как минимум в XIX век.

В учебнике «История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи» полемике вокруг повести Белова уделяется чуть меньше страницы, и в этом уже видится четко выраженная позиция Марка Липовецкого и Михаила Берга, авторов главы. Суждения критиков-патриотов (имена которых не называются и цитаты из которых не приводятся) передаются через высказывание Игоря Дедкова, предвзятость которого, на мой взгляд, очевидна [4: 498].

Статья Дедкова «Страницы деревенской прозы» приводится в учебнике как пример восприятия либеральной критикой «Привычного дела» Белова. Об этом восприятии можно судить лишь по одной цитате, ибо одна цитата только и приводится Липовецким и Бергом. Идея вины Ивана Африкановича, заявленная в последней части суждений Дедкова, совпадает с мнением Аллы Марченко, обращающей внимание на пошехонство героя, на «его трагикомическую безответственность».

«Чуждый взгляд иноплеменный» явлен и во всех суждениях Анатолия Бочарова о повести Василия Белова. Сначала профессор МГУ с удивлением сообщает, что «существуют, оказывается, такие люди», как распутинская Анна, беловский Иван Африканович, носовский Савоня. А дальше – больше: «Но как должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность, примириться с этой реальностью! И вдвойне страшно умиляться ею» [3: 154]. Кульминацией в рассуждениях критика-космополита является сравнение коровы Рогули с Иваном Африкановичем [3: 234-235].

Еще одним примером непонимания «Привычного дела» Белова является объемная работа Александра Солженицына «Василий Белов» [8]. В первом абзаце статьи автор, перечисляя бытовые реалии повести Белова «Привычное дело», определяет их как «все то, из чего слагается вечное». Однако главный интерес Александра Исаевича вызывает не вечное, а «преходящее», как он сам уточняет, – «советско-колхозное». К нему писатель относит «неторопливые пересуды мужиков», пьянство, обман уполномоченного…

Такая – весьма характерная для Солженицына – социально-историческая привязка событий повести вызывает возражения, часть из которых приведу. Конечно, пересуды, пьянство, обман начальства возникли задолго до колхозов и не исчезли в постсоветское время. Более того, в последние 25 лет все эти негативные явления, пьянство в первую очередь, приобрели гораздо больший масштаб, чем при жизни героев «Привычного дела». Очевидно и другое: без колхозов и советов были, есть и будут много пьющие народы, страны.

Итак, в самом начале статьи (и затем неоднократно) Солженицын интерпретирует факты и события повести с социально-классовых позиций, продолжая, по сути, традиции Белинского, Добролюбова и их многочисленных последователей XIX–XX веков, «неистовых ревнителей» социалистического реализма в том числе. Уже это не позволяет писателю объективно оценить «Привычное дело» в целом и образ главного героя в частности.

Иван Африканович Дрынов характеризуется Солженицыным как природный человек с закрепленным социальным статусом, «только и мыслимый (разрядка моя. – Ю.П.) в отведенной ему непритязательной колее, на своем привычном месте». Эти слова – убийственная самохарактеристика Солженицына: позиция писателя совпадает с позицией кумира его молодости Льва Троцкого и других «пламенных революционеров».

Ключевое слово, через которое Александр Исаевич определяет личность Дрынова – это покорность. Покорность власти и событиям. А все чувства, мысли, поступки героя, не вписывающиеся в данную схему, характеризуются писателем своеобразно, типично по-солженицынски. Например, поведение Дрынова на колхозном правлении (где решается вопрос о справке для паспорта) называется «бунтом», «воинственностью <…> недостоверной». И далее о Дрынове, участнике Великой Отечественной войны, говорится с позиции все той же покорности: «Отвоевал войну, уцелел <…>, таким же тихим и смирным, совсем не героем».

В своей оценке Дрынова Солженицын совпадает как с коробочками партийности 60–70-х годов минувшего века, так и с современными либеральными пустозвонами. Это они видели и видят в герое Белова социального младенца, человека с доличностным сознанием, интересы которого дальше деревенской околицы не простираются, недочеловека, чья жизнь схожа с существованием коровы Рогули.

Подобные взгляды довольно точно прокомментировал более 30 лет назад Юрий Селезнев. Приведу ту часть рассуждений критика, которая воспринимается и как ответ Солженицыну. Селезнев обращает внимание на то, что «сквозь него (Дрынова. – Ю.П.) шесть пуль прошло, что с его орденом Славы сын Васька бегает» [6]. В отличие от всех тех, кто не видел и не видит в действиях советских солдат ничего, «кроме слепого подчинения независимым от них обстоятельствам», Ю. Селезнев на примере Дрынова справедливо утверждает идею «беспримерного подвига народа в Отечественной войне».

К сказанному критиком нужно добавить то, о чем он не упомянул (видимо, посчитав это очевидным) и что Солженицын не заметил или не захотел заметить. Всю войну Иван Африканович находился на передовой, в пехоте, на всех фронтах. Помимо ордена Славы, у Дрынова есть и орден Красной Звезды, и другие награды (о них, со слов Катерины, говорится без уточнений). О многом свидетельствует и тот факт, что под Смоленском Иван Африканович возглавлял группу, которая была направлена в немецкий тыл взорвать мост и взять языка.

Рассуждения Солженицына и других о покорности, пассивности Дрынова не стыкуются и с эпизодом из мирной жизни. Во время пахоты, когда Иван Африканович с Мишкой объезжали телеграфный столб, плуг скользнул и прицеп выскочил на поверхность… На призыв разъяренного Дрынова остановиться Мишка отреагировал так: «А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет»; «И чего ты, Африканович, везде тебе больше всех надо».

Слова «везде», «больше всех» указывает на то, что Ивана Африкановича отличает совестливое отношение к жизни. Показательны в этом отношении реплики Дрынова, обращенные уже к Митьке: «Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А если мне не надо продажного? Ежели я неподкупного хочу?»

Именно на совестливость Дрынова следует обратить внимание любому человеку, пишущему о «Привычном деле». Однако Солженицын, как и многие авторы, этого не сделал. Я лишь на одном примере пунктирно обозначу, какие открываются горизонты в понимании образа и разных проблем, если следовать по указанному пути.

Напомню, что из скошенного в колхозе сена Иван Африканович получал лишь 10% для собственной коровы, что было, по его словам, «мертвому припарка». Поэтому Дрынов вынужден тайно косить сено в лесу по ночам. В отличие от либеральных авторов, утверждающих, что воровство – русская национальная традиция, Василий Белов неоднократно обращает внимание на то, какие душевные муки испытывает Дрынов, поставленный властью в положение без вины виноватого, человека, нарушающего закон.

Примерно тридцать лет звучат голоса, что Иван Африканович – уходящий человеческий тип, на его смену приходят настоящие герои своего времени – Гехи-мазы, дети и внуки «напористых махинаторов» и им подобные. Уточню: эгоцентрические личности, люди без стыда, совести, сострадания к ближнему, любви к народу, Родине… Убежден, Иван Африканович – это вечный тип совестливого амбивалентного русского человека, и его уход с исторической сцены будет символизировать конец России.

Сказанное, конечно, не означает, что Дрынов – идеальная личность. Именно так интерпретируют взгляды «правых» критиков не одно десятилетие «левые» и либеральные авторы. Для нечистоплотных исследователей и для тех, кто готов верить на слово либеральным и прочим «мудрецам», приведу суждения Вадима Кожинова (именно его точка зрения беспардонно-лживо перевирается в указанном учебнике) и Юрия Селезнева: «В повести нет, в частности, превосходства человека, живущего на земле, землей, над людьми, ведущими иной образ жизни, нет идеализации “патриархальности” и т.п. Герой Белова нисколько не “лучше” людей, сформированных иными условиями: он только – в силу самого своего образа жизни – обладает единством бытия и сознания – единством практической, мыслительной, нравственной и эстетической жизнедеятельности» [5]; «В герое Белова очевидны и положительные, и негативные черты “деревенского” и в целом – человеческого характера. Иван Африканович – не ангел, не икона, не идеал, но и не “отрицательный тип”» [7].

Еще одна особенность статьи Солженицына – очень вольная трактовка отдельных эпизодов повести, нарушение фактологической и образной достоверности. Например, в тексте утверждается, что «через две недели (после заседания правления колхоза. – Ю.П.) председатель добродушен к беглецу». Но, во-первых, случайная встреча Ивана Африкановича с председателем произошла через шесть недель после заседания, на сороковины Екатерины. Во-вторых, нет никаких оснований говорить о добродушии председателя: он, бригадир и Дрынов помянули покойницу за углом магазина. Домой же к Ивану Африкановичу председатель отказался идти: «времени-то нет».

Вот еще один пример: Солженицын утверждает, что «в пьяный час уговаривает Митька зятя: ехать прочь из колхоза на Север». Однако беседа героев происходит ранним утром – в трезвом виде, без спиртного – на огороде Дрынова, где он окучивал картошку. Среди доводов Митьки, приводимых Солженицыным, опущен главный, повлиявший на решение Дрынова ехать на Север: «Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель». Весомость данного аргумента подчеркивается и авторской характеристикой («подействовал сильнее всех других»), и признанием героя. Он после возвращения из неудачной поездки говорит: «Думаю, ребятишек полный комплект, и все в школу ходят, кормиться надо, а дома какой заработок?»

Заработок, напомню, 10-15 рублей.

Солженицын, перечисляя колхозно-советские реалии «Привычного дела», говоря о «необличительно-гневном» изображении «колхозных бесчинств», данный наиважнейший факт почему-то не приводит. Забывают о нем (как и о многом другом: Катерина ложится спать после одиннадцати, а в три часа она уже на ногах; ее муж до колхозной работы, пройдя четырнадцать верст в оба конца, тайно косит в лесу для своей коровы и т.д.) и те авторы, которые, подобно Владимиру Личутину, утверждают, что советско-колхозный дом для Белова – «добрый дом» [6: 6].

В статье немало неточностей другого типа, обусловленных все тем же социально-ограниченным видением человека, событий, времени. По мнению Солженицына, «не очень правдоподобно, что председатель сдается, не обращается в милицию…». В данном случае Александр Исаевич, видимо, исходит из того, что каждый представитель власти – законченный подлец и трус. У Белова же социальный статус героя не исчерпывает человеческой сущности его. Председатели колхозов в «Привычном деле» показаны разными людьми. Соседнего председателя Иван Африканович называет хорошим мужиком: он и за работу заплатил прилично, и разрешил Дрынову тайно косить траву для своей коровы на чужой территории. Да и местный бригадир делает вид, что не знает о ночной косьбе. До известных событий также ведет себя и председатель колхоза, в котором работает Дрынов.

Возвращаясь к эпизоду, вызвавшему критически-негативное отношение Солженицына, нужно подчеркнуть: Александр Исаевич не увидел того, что, казалось бы, лежит на поверхности и что художественно-убедительно, мастерски показал Белов через портретные характеристики, речи и поступки персонажей. Схватка Дрынова с председателем изображена как противоборство двух фронтовиков, двух мужчин. Представитель власти с трудом смирил свою злобу, «со страдальческой гримасой» выполнил требование Ивана Африкановича, ибо оно законно с юридической и человеческой точки зрения. А желание жаловаться в милицию у председателя даже не могло возникнуть: он из тех, кто не жалуется и не «стучит». Один из вариантов реакции героя на проблемные ситуации дан в эпизоде (пропущенном Солженицыным), когда бригадир посылает своего начальника «по матери».

Желание жаловаться в милицию гипотетически могло возникнуть только у районного уполномоченного. Через этот эпизодический образ властный «срез» советско-колхозной жизни показан ярче всего. Поэтому вызывает удивление, что данный образ, по сути, остается вне поля зрения Солженицына.

И еще: «Привычное дело» – это прежде всего повесть о любви, поэтичной, глубокой, настоящей, стыдливой, стеснительной, горячей… Любви между мужчиной и женщиной, любви к детям, дому, природе, животному миру, малой Родине посвящены лучшие страницы произведения. И мимо этого главного умудрился пройти Александр Солженицын. Слово «любовь» в его размышлениях встречается лишь один раз в таком контексте: «малые дети явлены нам не просто с любовью – но с вниманием и пониманием к каждому…».

Вообще, наставления Солженицына на деревенскую тему, адресованные Белову, воспринимаются с ироническим удивлением, ибо Александр Исаевич, конечно, сельской жизни не знал. Вспомним хотя бы миф о послевоенном поголовном бегстве из колхоза и таком массовом предпринимательстве: «и ездят они по всей стране, и даже в самолетах летают, потому что время свое берегут, а деньги гребут тысячами многими» («Один день Ивана Денисовича»).

В основе солженицынского видения деревни лежат стереотипы, которые Белов назвал вульгарно-социологическими, ложными, лживыми. Подобные представления о крестьянстве Василий Иванович проиллюстрировал «фиктивным образом» «стяжателя Гаврилы» из горьковского «Челкаша» [2: 158-160].

Новый и в какой-то мере неожиданный сюжет в разговоре о «Привычном деле» возник в ходе беседы Василия Белова с Владимиром Бондаренко в 2002 году. На вопрос критика: «Есть что-то близкое в тебе, Василий Иванович, от твоего главного героя Ивана Африкановича? Похож ты своим характером на него?», – писатель ответил: «Полно общего. Есть сходство, безусловно. Но, конечно, полного сходства у Ивана Африкановича ни со мной, ни с тремя-четырьмя прототипами нет. Это же художественная литература». О том, как создавался образ главного героя, Белов рассказал следующее: «Сначала, когда писал «Привычное дело», имел в виду одного земляка, потом – другого, дальше еще. Три-четыре, не больше. Но вместе-то получился совсем иной художественный герой <…> Иван Африканович – частично я сам, частично – другие люди» [1: 202].

Владимир Личутин уже после смерти Василия Белова задавался вопросом, в чем же секрет «Привычного дела». Повесть, по мысли ученика Белова, «без особого сюжета, вроде бы, без интриги, без вспышки чувств, тихая непритязательная деревенская судьба, «обыкновенная история» <…> Белов напомнил широко известное <…>, но изрядно подзабытое: о самом сложном можно писать вот так, по-крестьянски просто, певуче, образно, без всяких кулинарных изысков <…> – но душу-то, братцы мои, изымает из груди» [6: 6].

Художественные и человеческие секреты «Привычного дела» и его главного героя еще будут раскрывать новые поколения критиков, литературоведов. И одним из главных успехов на этом пути, думается, –наличие у исследователей беловского шедевра русского духа и сострадающей души.

 

Использованная литература:

1. Белов В. Молюсь за Россию // В. Бондаренко. Серебряный век простонародья. – М., 2004. – 512 с.
2. Белов В. Ремесло отчуждения // Новый мир. – 1988. – № 6.
3. Бочаров А. Требовательная любовь. Концепция личности в современной советской прозе. – М., 1977. – 368 с.
4. История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. – М., 2011. – 792 с.
5. Кожинов В. Ценности истинные и мнимые // Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1982.
6. Личутин В. Домой, в Тимониху // Завтра. – 2012. – № . – С.6.
7. Селезнев Ю. Василий Белов. – М., 1983. – 144 с.
8. Солженицын А. Василий Белов // Новый мир. – 2003. – № 12. – http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2003/12/solzh.html.

Писать Николай Зиновьев начал примерно с 1982 года под впечатлением стихов, опубликованных в журнале «Кубань»: «Я купил журнал «Кубань», который у нас издавался, прочитал стихотворения и думаю: дай я напишу, ну, и штук 6-7 написал, отослал. Приходит мне письмо: приезжай. Я приехал, поговорил со мной редактор, кое-что подправил и дал в следующем номере мою подборку – это была моя первая публикация, которой я безумно гордился, даже гонорар получил: 66 рублей». (1). Тридцать лет назад, в 1987 году в Краснодарском книжном издательстве вышла первая книга стихотворений Николая Зиновьева «Я иду по земле». Впрочем, сам Зиновьев довольно сдержанно к ней относится: «– Из первой книжки у меня одно стихотворение вошло в книжку, в какую, не помню. «Куда меня ночка морозная вынесла», вот с такой длинной, не свойственной мне строкой. И мне сейчас кажется, что оно не моё». (2). Подлинное признание поэта из провинции пришло позже, в 90-х годах, и само по себе оно было почти чудом. Стали выходить книги в московских и местных издательствах: «Полет души», 1997 г.; «Седое сердце», 1999 г.; «Дни, дарованные свыше», Москва, 2003 г.; «На самом древнем рубеже», Краснодар, 2004 г.; «Новые стихи», Москва, 2005 г.; «Я наследник любви и печали», 2007 г.; «Души печальные порывы», 2006 г.; «Вкус огня», 2007 г.; «На кресте», Новосибирск, 2008 г.; «Я – русский» стихи, Киев 2008 г.; «Я – русский» стихи, Краснодар, 2008 г.; «Призрак оптимизма» стихотворения, Краснодар  «Советская Кубань» 2010 г.; «Дождаться воскресения» стихи, Ростов-на Дону, «Ирбис», 2013 г.; «Ночной дневник» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2015 г.; «Стена» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2016 г.; «На родине» Ростов-на Дону, «Ирбис», 2016 г.; «Сборник стихотворений» Краснодар, «Традиция», 2016 г., многочисленные подборки стихотворений в различных журналах и газетах. Писатели Николай Дорошенко и Петр Ткаченко в один голос говорят, что «Николаю Зиновьеву удалось прорвать информационную блокаду, устроенную русской литературе. Причём, казалось, без каких бы то ни было усилий с его стороны… Николай Зиновьев покорил читателей не упованием на «новую литературу», а установкой на «классическую лиру», вполне осознавая, как это «несовременно», наконец, как это невыгодно в обществе …» (3).

Об афористичности стихов поэта говорилось неоднократно. Композиция его стихотворений строится по раз и навсегда выбранному принципу: первая строфа даёт картину современности, вторая – подвергает её сомнению на прочность, с точки зрения христианской нравственности, и делается вывод:

По округе взор мой бродит:

Не крадётся ли где тать?

И врагов не видно, вроде,

И России не видать. (4).

Некоторые стихотворения состоят из одной строфы, другие – из нескольких, но структура их остается неизменной. Никуда не исчезло и зиновьевское чувство юмора:

Прогресса поступь мне знакома,

И ясен смысл его нагой:

Мы вышли в космос, а из дома,

Едва стемнеет – ни ногой.

Зиновьеву часто ставили в упрёк то,  что он пишет «на злобу дня». Ответ поэта был таким:
«Пожалуй, я перестану писать на «злобу дня», когда исчезнет злоба, и настанет Вечный день, и Поэзия станет надсобытийной». (5); «сейчас, по-моему, просто кощунственно писать о розах, о соловьях…» (6) – намек на слова Ф. М. Достоевского о стихотворении А. Фета «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья…»: «Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались «Меркурии»). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья…

…Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта… … Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупотребивший искусство в ту минуту, когда было не до него….» (7). То, что это не догадка, а подлинная мысль Н. Зиновьева, подтверждает он сам: «А вот не помните, как у Достоевского о поэте, который сказал одни и те же слова, а после землетрясения – его рукописи разорвало, а потом пришёл другой поэт и сказал те же самые слова, и его подняли на руки». (8).

Но в последние годы социальность в стихотворениях Зиновьева стала уходить на второй план, точнее, в глубину постижения духовных причин происходящего с нами. Так, в одной из подборок 2012 года на сайте газеты «Российский писатель», состоящей из 17-ти стихотворений, чуть ли не в каждой строфе присутствует библейская лексика: «Безверье, рабы грехов, Бог, небесная рать, ад, рай, Второе Пришествие, молитва, юдоль, Небесное Царство, нечисть, воскресенье…» Неужели лирик ушёл в так называемую «духовную поэзию», стал православным поэтом? Сам Зиновьев это отрицает, но с оговоркой: «Если я скажу «да», то в этом будет какой-то элемент гордыни, если же «нет», в чём-то солгу. Пока сказать, как требует Святое Писание: «Да — да или нет-нет» — я, к сожалению, не могу. Но мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом». (9). Зиновьев понимает, что дело не в тематике, не в лексике, не во внешних признаках «православности» поэзии, а в подлинности её содержания: «Хорошая поэзия — от Бога. Несомненно, в ней, как и в религии, много мистики, порой она алогична, но всегда — истинна. А поэзия не от Бога — лжива, надуманна, прикрывает свою неискренность какими-то блестками, словесной пиротехникой, постоянно меняющимися «новыми формами». Разумеется, хорошая поэзия — это не только гражданская и любовная лирика. Тема не так важна. Она может быть надсобытийной — едва уловимое движение души, необъяснимый поворот мысли, неожиданно нахлынувшее чувство… Все, что связано с нашим бытием, — со-бытие. А что над бытием? Только Бог, который непостижим. А как можно писать о непостижимом? Только каким-то непостижимым образом и никак иначе. Вот для этого Богом нам и дана поэзия…» (10).

Ту же мысль он высказывает и в стихотворении «Собрату по перу»:

Хочешь знать, где я был?

В этом нету секрета.

Я в себя уходил

Не на миг – на все лето.

Исхудавший как пес,

Я вернулся обратно.

Что оттуда принёс

Записал аккуратно:

«О душе не пиши

Так темно и убого,

Знай, от русской души

Ключ хранится у Бога».

Поэтические перемещения в пространстве и времени удобнее всего проводить на страницах лирического дневника: «Веду уже я много лет / Дневник (или ночник?) души». Одна из недавних подборок стихотворений Зиновьева так и называется: «Из дневника» (2016). Это не просто лирические записи личных впечатлений и переживаний, это летопись судьбоносных событий:

Не пишу об Украине

По одной простой причине:

Я с ума сойти боюсь

И молюсь, молюсь, молюсь.

Впрочем, молиться надо не только сердцем, но и разумом. Зиновьев ставит в тупик всех тех, кто известный евангельский призыв молиться «за врагов» считает универсальным. Поэт отвергает этот бездумный штамп:

Сердце ноет. Время мчится.

Мать с утра печет блины.

Не могу я научиться

Много лет уже молиться

За врагов моей страны.

По ночам мне снятся старцы, —

Не могу припомнить всех, —

Говорят они: «Сквозь пальцы

Смотрит Бог на этот грех.

Если мы тебе явились,

Значит, нет в тебе вины.

Мы и сами не молились

За врагов своей страны.

«…Ближним сегодня считаются все, кто ни попадя, — пишет Н. Зиновьев, —  любой, оказавшийся рядом с нами, «в контакте», так сказать.  Вы спросите: кто же на самом деле близок православному христианину? Обращаясь к святоотеческой литературе, можно сказать, что только единоверный, единодушный, соратник. И никто другой! Только за такого человека — ближнего своего — Господь призывает «положити душу свою». (11). Игумен Борис (Долженко) объясняет:

«Любите врагов ваших». Речь идет о врагах личных, вражда с которыми возникает по обыденным, бытовым причинам, но никак не о врагах Отечества или врагах Божиих.

К врагам Отечества относятся те, кто сознательно покушается на его границы, политическую и экономическую независимость, а также на само бытие народа, или на те основы народной жизни, без которых он не может существовать. Это нравственность, культура, историческая память, рождаемость, здоровье, прожиточный минимум и другое подобное.

К врагам Божиим, без сомнения, следует отнести бесов, затем сознательных служителей сатаны; с некоторыми ограничениями и тех, кто открыто и нагло попирает закон Божий, борется с христианством и Церковью.

Хорошо высказался по этому вопросу митрополит Московский Филарет: «Люби врагов своих, бей врагов Отечества и гнушайся врагов Божиих». (12).

Непонимание (и неисполнение) фундаментальных нравственных законов – главная причина происходящего в стране:

Мы перестали быть народом,

Мы стали рыночной толпой,-

Толпа редеет год за годом

И тает в дымке голубой.

Наживы ветер всюду свищет,

И карлик смотрит свысока.

А выход где? Никто не ищет,

Хотя он есть наверняка.

Интересно, что в этом стихотворении присутствует прямая перекличка с известными стихами иеромонаха Романа:

Вожди живут себе в угоду,

Во власти полный паралич.

Мы перестали быть народом —

И засвистел кавказский бич…

Спорить приходится не с отцом Романом, а с теми, кто не видит истока наших всеобщих бедствий – давней повреждённости души:

Это свиньи утонули.

Бесы выжили вполне.

Что им время? Дотянули.

И вот несколько — во мне.

 

Что вы вздрогнули-застыли?

И не надо прятать глаз,

Остальные бесы в вас,

Просто вы о них забыли.

 

Так вот с бесами и ходим

Много лет уже подряд.

Нам и в справках пишут: «Годен»,

Но куда не говорят.

 

Помрачнели ваши лица?

Выход есть. Один. Молиться.

Не только духовные опоры держат нас на земле, исторический опыт переплетается с личным:

Вот старый пруд с рекой в соседстве,

Пищит кулик среди куги.

А по воде бегут круги

От камня, брошенного в детстве.

(Видение)

Поэтический образ несёт в себе ещё и мистическое восприятие времени, в котором «…один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день». (13):

Я сегодня дежурный по классу,

Я полил все цветы на окне,

Стёр с доски непотребную фразу,

Я сегодня на белом коне, —

Я и весел, и город, и послушен…

Но теперь, через тысячу лет,

Ощущенья того, что я нужен

Не себе одному, больше нет.

(Из детства)

В народе о разрыве времён говорят с чёрным юмором: «Кем ты был в прошлой жизни?» Политики старательно обходят этот скользкий вопрос стороной, поэт же воспринимает время по-своему, «с точки зрения вечности». Подлинно лирическими становятся только те стихотворения, в которых есть подобные образы, а не просто сентенции «по случаю». Лучшими, на мой взгляд, являются следующие стихотворения Зиновьева: «Талант от Бога скорбен духом…», «Это свиньи утонули…», «Два отца», «Воспоминание», «Глядят с икон святые лики…», «Я в детстве жил на берегу…», «Не обмануть души поэта…». «Из детства», «Безответное», «Старушка»:

Седая, в беленьком платочке,

Суха, как пламя, и быстра,

Идет из храма, где с утра

Молилась о запившей дочке.

 

Молилась слезно и о сыне,

Который был убит давно

Среди чужой и злой пустыни,

Но для нее жив все равно…

 

Придя домой, заварит чая

Из трав заброшенных полей,

Так и живет, не замечая,

Ни лет, ни святости своей.

После такого стихотворения обвинять поэта в унынии и пессимизме опрометчиво, но обвинения в его адрес идут один за другим: «Пессимизм захлестнул его лирику и берёт в свои цепкие руки души читателей… Большинство лучших стихотворений Николая Зиновьева, к великому сожалению, порождают у читателей отчаяние. А отчаяние – это капитуляция духа. Ничто так не подрывает веру в свои силы, как неверие в них. В этом, на мой взгляд, главная беда поэта» (Валерий Румянцев,14); «Удивительным образом повлияло, по-моему, погружение в веру: вместо радости она принесла уныние, сомнение, самобичевание…» (Ольга Сумина,15.  – Позднее она увидела «прежнего Зиновьева». – В.Б.); «Не грех ли такое уныние, дорогой Николай Александрович, для верующего человека?» (Валентина Ефимовская,16). Думается, здесь произошло недоразумение в восприятии наиболее откровенных лирико-философских признаний автора. Его скорбь – не уныние, а видение и осознание своих грехов, что само по себе – добродетель («Блаженны плачущие…»). Ответом Валентине Ефимовской, стали, вероятно, следующие строки Зиновьева:

А ощущать свою греховность,

Как говорится, в полной мере —

И есть та самая духовность,

Что пролагает тропку к вере.

В чём можно упрекнуть Зиновьева, так только в «грехе», свойственном чуть ли не всем литераторам, – в спешке. Некоторые стихотворения, в которых присутствует мысль, но нет образности, можно было не публиковать, доработать, дать им «отстояться»: «Он для общества член не полезный…», «Я из страны, где радость умерла…», «Вот грибочки, вот капуста…», «Мелькает в мыслях разное…» Этот вечный спор между душой поэта и внутренним редактором можно разрешить только во времени. Да, порой у Зиновьева «стихи небезупречны – безупречна Поэзия. А Поэзии в стихах Николая – бездна» (Александр Суворов, 17). Кстати, не только в поэзии: «Любому будущему историку, который начнёт изучать последний четвертьвековой период в истории страны, надо будет сначала прочитать всё, написанное Зиновьевым, а потом уже приступать к изучению материала, который ему понадобится. Именно такая последовательность даст правдивый взгляд». (Юрий Брыжашов, 18). Почитатели поэзии Зиновьева благодарны ему в главном: «Дорогой Николай! Слежу за вашим творчеством и радуюсь тому, что вы – моя духовная поддержка в нашей чудовищной действительности…» (Нина Черепенникова,19). Остаётся надеяться, что эта поэтическая сила слова будет нам помогать ещё очень и очень долго.

 

Примечания:

 

1. Интервью с Николаем Зиновьемым: http://www.ya-zemlyak.ru/poesia_nz.asp
2. Там же.
3. Ткаченко Пётр. Так мне пророчествует лира // Литературная газета. – 2017, 15 мая.: http://lgz.ru/article/-19-6597-17-05-2017/tak-mne-prorochestvuet-lira-/
4. Зиновьев Николай. Из новых стихов: http://www.rospisatel.ru/sinoviev.htm
5. «Мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом…» Интервью с Николаем Зиновьевым: http://mykor.ru/maps/news/586.html
6. Выдающемуся русскому поэту Николаю Зиновьеву – 50 лет!: http://stihiya.org/news_4255.html
7. Достоевский Ф.М. Записки о русской литературе: http://e-libra.ru/read/193857-zapiski-o-russkoj-literature.html).
8. Интервью с Николаем Зиновьевым: http://www.ya-zemlyak.ru/poesia_nz.asp
9. «Мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом…» Интервью с Николаем Зиновьевым: http://mykor.ru/maps/news/586.html
10. Николай Зиновьев: Хорошая поэзия – от Бога // газета «Культура»: http://portal-kultura.ru/articles/data/97095-nikolay-zinovev-khoroshaya-poeziya-ot-boga/
11. «Мне очень бы хотелось БЫТЬ православным поэтом…» Интервью с Николаем Зиновьевым: http://mykor.ru/maps/news/586.html
12. Долженко, Б. К тихому пристанищу / Б. Долженко. — СПб.: Издательская служба Валаамского монастыря, 2008. — 215 с.: http://tihoprinarod.ru/bookHTML/ch2_11.htm
13. 2-е послание Петра 3:8–9: http://www.origins.org.ua/page.php?id_story=1380#ixzz4u9b9ro23
14. Румянцев Валерий. Талант с налётом пессимизма (о некоторых аспектах поэзии Николая Зиновьева: http://www.velykoross.ru/journals/all/journal_56/article_3153/
15. Сумина Ольга: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje23.htm
16. Ефимовская Валентина: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje13.htm
17. СуворовАлександр: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje22.htm
18. Брыжашов Юрий: http://www.rospisatel.ru/zinovjev-novoje27.htm
19. Черепенникова Нина: http://rospisatel.ru/zinovjev-novoje9.htm

Не стоит город без святого,

        селение без праведника.

                                                                                                   Народное поверье

 

Раннее утро обычного сентябрьского дня.

Солнце только-только зарождалось в небесах…

Оно своими всходами чуть-чуть процарапывалось на небе, словно открывало свои реснички через облака.

День обещал быть спокойным и тихим.

У меня был включен транзистор, работало радио, и мой слух приковала радиопередача. Передавали репортаж…

Начала передачи я не слышал. И осознанно её зачин я связал с услышанным…

– Известно, что поэты существуют парами… – звучало из транзистора, а я, зная, что в эти дни в Вологде должна проводиться «Рубцовская осень», обратил внимание на передаваемое и машинально зацепился за остаток фразы…

– Можно, конечно, это оспоривать, но куда, однако, денешься от насмерть друг с другом повязанных странными узами Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Фета, Есенина и Маяковского, Цветаевой и Ахматовой, – говорил диктор хорошо поставленным голосом.

В очередной раз я насладился рубцовской  строкой, когда стали декламировать:

 

Взбегу на холм

                       и упаду

                                в траву,

И древностью повеет вдруг из дола.

И вдруг картины грозного раздора

Я в этот миг увижу наяву…

 

А думал я в тот момент над выступлением на Всероссийском съезде Союза краеведов России. Поэтому этот стих для меня оказался особенно актуальным. И я подумал…

 

…Кажется, что малой родины всегда много.

Она привычна, относимся мы к ней как-то походя, не замечая её скромного величия, любим очень тихо, а кто-то и вообще не любит. Для учителей, например, уроки краеведения — лишние, и лучше этот отведённый час они потратят на изучение общего курса истории.

Но воспитательное значение пройденного материала несравнимо…

Как-то мы к малой родине относимся непочтительно, брезгливо, как-то снисходительно…

«Чего у нас-то может быть интересного?», – спросят у меня незатейливые, «никчемные» жители такого-то города…

Но когда задают вопрос: «где она, малая родина?» – ответить не можем…

Каков её образ, географические очертания?..

Какими словами можно выразить к ней своё отношение?..

 

Краеведение – слово народное, по своей сути тёплое, как в детстве – пирожок матушки…

Оно обиходное, общеупотребительное. И у каждого творца есть своё определение этого загадочного слова…

У Н.М. Карамзина,  Д.С. Лихачева,   С.О. Шмидта,   В.М. Шукшина,   П.А. Колесникова,   В.И Белова… Краеведение – это часть культуры. А русская культура, по определению многих учёных, в отличие от других национальных культур, – литературоцентрична.

В произведениях В.И. Белова, например, была изложена формула-модель его малой родины, того крестьянского мира, царившего во второй половине XIX – первой трети XX века. Поэтому неслучайно одно из своих сочинений он назвал «Лад». Это была прямая проекция простого человеческого счастья, промелькнувшего и в трилогии «Час шестый». Сюжеты трилогии писатель черпал в судьбах своих односельчан – жителей деревни Тимониха, выведенной им под названием Шибаниха.

Внесла в дело распознавания современного краеведения и вологодская поэтесса О.А. Фокина («Храни огонь родного очага…», «Счастлив тот, кто счастлив дома…»).

Раньше слово «краеведение» звучало несколько иначе: краелюбие, родиноведение…

Со временем придумали регионоведение, было время – провинциологии…

Нередко оно перемежалось с народными знаниями, употреблялось в месяцесловах и численниках (так в старину именовались отрывные календари).

И пусть критики сколько угодно заявляют, что эта наука только ещё формируется, её научный аппарат ещё не сложился, ко всему новому мы сложно привыкаем. Мы уже это проходили в своей истории… А классик русской литературы, историк, мудрец и просто хороший человек Н.М. Карамзин назвал историю другим словом – наставница жизни (для вологжан этот историк интересен тем, что был любимым писателем Василия Ивановича Белова. И его любимый литературный персонаж – Дон Кихот – напоминал любимого героя, с которого брал пример писатель в жизни и литературе).

И проповедовал Н.М. Карамзин нравственное начало.

Он говорил, что история современна по своему назначению…

 

Что такое МАЛАЯ РОДИНА, мне, как и любому человеку, сказать, трудно…

Скажем, Москва – столица моей Родины. Город и свой, и чужой, он расположен где-то там, далеко-далеко…

Я знаю Родину близкую – родную мне Вологодчину, которую можно понять всей душой, телом и сердцем.

По своим очертаниям, или попросту, абрисом, она напоминает нашу большую родину – Российскую Федерацию, о которой французский мыслитель Жан-Ришар Блок говорил: «Россия – это сама жизнь».

Чувствуете: сама жизнь!

И это высказывание ценно: взгляд со стороны оказывается не уродливой и злой карикатурой на наше Отечество, как это часто бывает, а взвешенной и беспристрастной оценкой.

О моей малой родине – Вологодчине – мне однажды довелось слышать такое высказывание:

«В недавнем прошлом мы говорили высокие слова о любви к отчизне, но несправедливо забывали малую родину – маленький городок, село, родную деревушку. А сейчас обращаем к ней взор, как к спасительнице, с надеждой на исцеление и возрождение души, с болью и виной за бедствующие села и малые города, за гибнущие памятники архитектуры и культуры и, наконец, за удручающее состояние самой провинциальной жизни…Что же с нами происходит?».

Высказывние принадлежит фотохудожнику Игорю Зотину Ему, как никому другому, оно очень свойственно… Вернее, человеку его профессии оно очень соответствует. Оно ценно ему как человеку, видящему каждое мгновение во времени. Ведь именно он, как и многие фотохудожники, запечатлевает сиюминутность, он видит секунду в тот самый момент, который вдруг становится уловим, ему ценны доли секунды, поскольку ему Бог дал возможность увидеть мгновение в том цвете, который не видит никто, он видит цвет, время по-особенному, в своём измерении…

 

Можно это мгновение не только видеть, но и услышать плеск речных и озерных волн, шелест камыша, песни птиц, крики чаек, чириканье воробьев.

Можно войти в красавицу природу, потрогать руками, поцеловать, как красивую девушку, наслаждаться её красотой. Это и есть самое простое человеческое счастье.

Так что же такое малая родина?

 

Это то, что расположено недалёко от меня…

Это где-то рядом…

Это то, к чему я прикасался в детстве…

Это то, чему я радовался в юности…

Эта любовь к местам, где я родился, живу и работаю…

Это то, чем я любуюсь сейчас.

Когда от одного воспоминания о малой родине защемит сердечко, а иногда вдруг повлажнеют глаза…

 

Говорить о малой родине всегда сложно, тем более сегодня, когда, вступив в XXI век, население перебирается в города, порой забывая об корнях современной цивилизации. Вслушайтесь, ведь мы сейчас все больше и больше говорим, что хотим жить «цивилизованно», пользоваться плодами «цивилизации», и под этим понимаем городскую жизнь. Идет процесс урбанизации, люди перебираются в город, но мы все вышли из деревни и из маленьких провинциальных (уездных, районных) городков, коих на европейском пространстве миллионы. И невдомек нам, ныне живущим в «цивилизации», что любая деревушка, наша малая родина, старше европейских столиц на несколько столетий. И цивилизация идет именно оттуда. Земля нашего рождения, деревня или город, а многие снобы говорят – провинция — , как и человек, имеют свой облик, свою судьбу, свою историю. Испокон веков деревенских жителей и население небольших городов считали символом провинциального захолустья. С подобным утверждением сложно смириться. Стоит однажды побывать в наших деревнях, и ты влюбляешься в эти селения, очаровываешься уникальными памятниками провинциальной старины, деревянными и каменными особняками, церквами, а главное – общением с его жителями. Согласитесь, что побывав там, ощущаешь «особинку». Именно она делает родным и притягательным удивительные земли нашего детства и юности. Не знаю, мне кажется, что нестоличные жители покоряют приезжих очарованием искренности.

И если вслушаться в названия вологодских деревень…

Семейные Ложки, Сарафанная Кулига, Липовица, Кокошница, Никола-корень, Конь-гора, Раменье, Соболиха, Родинка, Крáсота, Порубежье, Меленка, Воздвиженье, Березино, сельцо Тяпушкино…

Звучит как речитатив… Почти что народная поэзия…

А названия наших городов… Например, Устюг Великий…

Немногим городам на Руси присваивали подобные эпитеты…

Тысячи вологодских названий…

И в них – чистая поэзия народного слова.

Сравните их с современными наименованиями, и станет ясной их неумелая словесная эстетика.

С горечью понимаем, что отшатнулась от нас красота жизни, померкло словесное золото.

Любая деревня, небольшой город — хранители традиций. Истинны их неброская красота и спокойное достоинство. Исконно  ощущение их необходимости и значимости в человеческих судьбах. Здесь разлиты в воздухе историческая памятливость, мудрая сосредоточенность, неспешность в делах и начинаниях, дающие уверенность в будущем. В деревенском убранстве нет крикливой кичливости, назойливости и безудержного самолюбования, которые характерны для столичных городов. В деревенской жизни все спланировано, соразмерено, и думается здесь как-то по-другому – мягче, лиричнее…

Куда бы я ни приезжал, всюду меня встречали с улыбкой и ненатужным гостеприимством…

Общаясь со своими соотечественниками, я удивлялся их искренней доброте и исконной мудрости, любовался необыкновенными речевыми красками и занимательным говорком. У каждого читателя, вероятно, в памяти всплывают удивительные памятники гражданской и церковной архитектуры, прекрасные образцы древнерусской темперной живописи, красивейшие иконостасы местных монастырей, соборов и церквей. Однажды побывав в русской деревне, небольшом уездном городе, невозможно не влюбиться в тихие улочки, обрамленные архитектурными жемчужинами, в его жителей, спокойно и уважительно встречающих многочисленных путешественников, приезжающих на свидание с историческим прошлым. Встретившись с местными жителями, начинаешь чувствовать и понимать их непритязательную и немножко величественную стать, воспитанную самой историей и укоренившуюся в их самобытном характере. После знакомства с городом или деревней ощущаешь могущество и одновременно сказочность всего увиденного. Русские деревни и небольшие города испокон веков считались оплотом русской духовности. Сегодня важно не потерять, а может где-то и снова обрести веру в свое историческое прошлое

 

Сейчас мне почему-то вспомнилось стихотворение вологодского поэта Александра Романова:

 

Сколько их на Руси поставлено,

Деревенек и сел бревенчатых,

Подпоясанных палисадами

И рябинами увенчанных.

То речушки со щучьими плесами,

То леса их к себе привадили…

Широко по земле разбросаны,

Словно дети одной матери…

И в озерах ржаных да клеверных

Чередуются, будто пристани.

Еле слышные – ближе к северу,

Ближе к югу – голосистые.

Среди них одинокими вехами

Есть такие, что глаз не радуют:

Пассажиры давно все уехали

И не взяли билеты обратные.

Между ними, будя минувшее,

Там и тут церквушки на склонах

Кораблями лежат затонувшими

И белеют в глубях зелёных.

 

Это стихотворение отражает судьбу многих тысяч русских городков и селений. И все они имеют свою многовековую историю…

Северные уездные города и деревни никогда не производили впечатления застылости, праздной созерцательности, отстраненности. Здесь все было так же, как и повсюду в государстве. С самых первых веков местной истории люди трудились, учились, дружили, влюблялись, создавали семьи, растили детей, завершали свой путь на земле, выполнив свое жизненное предназначение. Каково оно, это жизненное предназначение? Каждый человек определяет его самостоятельно. Для кого-то, как и для А.С. Пушкина, оно состояло в том, чтобы «чувства добрые» лирой пробуждать, чтобы восславить свободу «и милость к падшим» призывать. Не менее достойное предназначение – посвятить себя благополучию своих близких, родных, своей семьи. Но чтобы ответить на вопрос о собственном предназначении, необходимо осознать себя во всей полноте человеческой жизни. Но этого не произойдет, если мы будем забывать историю своей малой родины. Она всегда выступает как путеводная звезда, которая как «земля отцов и дедов… дала мне всё, ничем не обделя: ни радостью, ни гордостью, ни болью». Когда-то древнеримский писатель и историк Плутарх сказал: «Что до меня, то я живу в небольшом селении и, чтобы не сделать его еще меньше, собираюсь в нем жить и дальше».

Жить по душе, душевно, в согласии с миром.

 

Города на Руси, и стольные, и губернские, областные, уездные, районные, то есть, и Москва, и Вологда, а, вместе с тем, и Великий Устюг, были небольшими поселениями…

Городки – так называют эти города археологи и отечественные медиевисты…

И в нашей земле имеются такие поселения…

Тарногский Городок, Кичменгский Городок, известен городок Хазелец в современном Никольском районе.

И если внимательно всмотреться в сегодняшний день многих русских городов (да и Москвы, и Вологды, или Твери, Череповца, Суздаля, Никольска), то можно увидеть черты небольших поселений.

Не зря до сих пор нашу столицу называют «большая деревня».

Ещё в имперский период Санкт-Петербург, город Петра Великого, нашего императора, ассоциировался  как европейская столица, а Москва —  тоже столица, но столица поменьше, усадебная столица, центр дворянской усадьбы.

Петербург никто не осмелится назвать большим селом, ибо у него нет на то оснований, он сразу смотрелся столицей.

Деревня Москва и деревня Вологда поддаются городскому образу неохотно, раздражённо.

Есть в Москве ещё чудом уцелевшие деревенские улочки, окружённые высокими домами.

Надолго вписались в городской ландшафт Вологды деревянные дома.

Неслучайно в Вологде зачастую льётся легкозвучащая песенка о городе, «где резной палисад».

Жители Москвы, «последние могикане», сопротивляются напору властей, своему переселению в дома с горячей водой из крана и, вообще, со всеми удобствами в квартире, а не во дворе.

Вологда более покладиста и разумна…

Почему?

Сказывается провинциальный характер.

Издавна считали, что вологодскую землю населяли потомки чуди, чуди белоглазой и чуди черноликой. Но она, с течением времени, «ушла под землю», как считалось в легендах и преданиях, сейчас она «жива» в народах финно-угорской языковой группы, пережила весь, стала вепсами, и со временем её ассимилировали люди славянской национальности.

Сколько ж веков прошло у этой эволюции, чтобы в современных городах и деревнях стали жить простые русские люди – одна из национальностей в многонациональной стране – Российской Федерации.

В Вологде большая, чем в Москве, этническая однородность населения.

 

Есть ли сходство между Москвой и Вологдой, вологодскими городами?

Одно дело Череповец, где скорость жизни отличается от Вологды.

Другое дело – сама Вологда.

Третий вариант – Великий Устюг с оттенком некой провинциальности.

Но всё же он Великий —  эпитет, полученный в древности, в средневековый период русской истории.

В веке минувшем определились характеры российских городов…

Да, да. Я не ошибся. У городов есть свои характеры.

Есть их разная, но столичность (в этом понятии кроется некая самость наших граждан, своеобразная гордость, но не гордыня, — наши жители, как отмечают пришлые народы, именуются добрыми, ласковыми, приветливыми и гостеприимными людьми).

Как известно, слово «столица» произошло от слова «стол».

История Отечества знает примеры разных «столов».

И Новгород, и Москва, и Владимир, и Санкт-Петербург.

Отсюда и разная «столичность», ментальность и их жителей…

Москва – город первого престола. Она короновала.

С конца XVII века до начала ХХ столетия Петербург стал государственной столицей, но Москва оставалась Первопрестольной.

Великий Новгород – столица (стол) российской вольности, потерявшая себя перед Москвой.

Нижний Новгород – торговая столица (стол) России.

 

Вологда может именоваться душевной столицей.

Русский дух в этом городе жил всегда.

Неслучайно  регион, именуемый Вологодской областью, прозвали «бастионом патриотизма».

 

Самое большое количество святых – здесь!

Самое большое количество людей, представленных к званию Героя Советского Союза и Российской Федерации – здесь!

И подобные примеры можно продолжать и продолжать.

 

Душа российская, чуткая, восприимчивая и святая  —  живёт в Прилуках, Кириллове, Ферапонтове, Белозерье, Тотьме, Никольске и в каждом укромном месте области, где из-за деревьев и деревенских крыш ныне опять выглядывают купола и колокольни.

И не случайны многие современные вологодские чудеса.

Лишь большой мерой духовности и душевности можно объяснить явление во второй половины ХХ столетия вологодской литературной школы, особой страницы в истории литературы и всей страны.

Или недавняя, как будто совсем не Божественная, сказочная история: явление народу Деда Мороза в Великом Устюге.

Почитайте миллионы детских писем, адресованных сказочному волшебнику, — и какой душевной теплотой наполнены обратные корреспонденции, вышедшие с вотчины Деда Мороза!

Вологодская душевность – понятие особое! Весь край наполнен ею. И если этого не замечают в других местах, не понимают этой характерной черты края – не беда для него, а беда для тех, кто не замечает.

 

Читатель меня может спросить, почему я так долго рассуждал о духовных и душевных устремлениях земли Вологодской?

Ответ мой  прост.

Душевность, которой восхищаются многие люди, свойственна произведениям многих писателей – прозаиков и поэтов — , рожденных на земле Вологодской.

Особенно прозаика Василия Белова и поэта Николая Рубцова!

Неслучайно в октябре 1970 года в газете «Литературная Россия» известный критик Всеволод Сурганов впервые применил термин «вологодская литературная школа».

Проговорил он его вскользь, как бы между прочим, но потом его подхватили многие.

Очевидно, что основой для выводов критика послужили, прежде всего, творчество Александра Яшина и Василия Белова, хотя в самой статье имена назывались и другие.

В данном случае важно увидеть основания для подобного мнения критика.

Говоря о «вологодской школе», никак нельзя упускать, что в 60-е годы XX века литературную Вологду без  имени Николая Рубцова представить трудно, ему удалось оставить после себя целое направление в русской поэзии. Его неудачно назвали «тихой лирикой», потом к нему привыкли. Конечно, нет в поэзии Николая Рубцова никакой «тишины». Есть наполненность самой народной жизнью в ее различных проявлениях. Поэзия Николая Рубцова – это голос народа. Приведем суждение Вадима Кожинова о поэзии Николая Рубцова: «О народности того или иного поэта часто говорят, основываясь на тематических и языковых чертах его творчества – то есть на осваиваемом им “готовом” материале жизни и слова. Такая внешняя народность достижима без особого дара и творческого накала. Между тем народность Николая Рубцова осуществлена в самой сердцевине его поэзии, в том органическом единстве смысла и формы, которое определяет живую жизнь стиха. Дело вовсе не в том, что поэт говорит нечто о природе, истории, народе; сказать о чем-либо могут многие, и совершенно ясно, в частности, что многие современные поэты говорят о природе, истории, народе гораздо больше, чем Николай Рубцов. Дело в том, что в его поэзии как бы говорят сами природа, история, народ. Их живые и подлинные голоса естественно звучат в голосе поэта, ибо Николай Рубцов… был, по словам Есенина, поэт “от чего-то”, а не “для чего-то”. Он стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось».

«Сила, конечно, в самой органичности и исходности материала, – вторит критик Владимир Гусев, – в мощи первичных ценностей, в острой постановке вопроса, в чём  же  п р о ч н о с т ь,   т р а д и ц и я   (выделено мной. – С.Т.)   человека в нынешнем динамическом мире; слабость – в иллюзии герметизма деревни, в прекраснодушной мечте, что мир таков,   м о ж е т    б ы т ь (выделено мной. – С.Т.)   таким, каким мы представляем его, сунув голову в чистый, влажный зеленый куст какого-нибудь чернотала иль краснотала; но мир – вот он, вокруг, в просторе, и человек, даже дремля в зное, в общем-то все равно знает в душе, что впереди – дорога».

Но здесь следует и важное замечание, что «деревенская проза» как явление, была необходима, чтобы выразить новые тенденции общественного сознания.

Критик Анатолий Ланщиков высказал мысль:

«С понятием “вологодской школы” связывались имена Александра Яшина, Николая Рубцова, Василия Белова, Ольги Фокиной… И вот сибиряк Виктор Астафьев сразу же вписался в эту “школу”. Художник, чей талант намного превышает масштабы местного таланта, всегда легко впишется в любую “школу”, если она, разумеется, достойна его таланта. Астафьев не только вписался в “вологодскую школу”, но во многом обогатил ее своим самостоятельным художническим поиском».

 

Завершить мне хочется свое повествование словами ещё одного всемирно известного вологодского писателя, Варлама Шаламова.

Когда-то он писал:

 

Мы родине служим по-своему каждый,

И долг этот наш так похож иногда

Но странное чувство арктической жажды,

На сухость во рту среди неба и льда.

 

И, формулируя ответ на вопрос, в чём заключается русская уездная или деревенская (они обе пошли от деревенской) ментальность (правда, здесь будет уместным замечание о национальных чертах характера), мне кажется, будет верным сказать:

«Деревенская ментальность, независимо от того, где проживает её носитель, сосредоточила в себе контрастные черты, —  такие, как скромность и даже стеснительность, но при этом глубочайшую уверенность в себе. Неяркость, сдержанность внешнего выражения чувств и, вместе с тем, глубину их душевного переживания, мощную внутреннюю силу характера, личности, стремление быть самим собой при любых обстоятельствах, неизменное чувство собственного достоинства. К этому можно добавить любовь к своему краю, внимание и поддержку земляков, где бы они ни находились».

 

…Закончил я слушать передачу по радио задолго до её окончания. Услышанное стихотворение Николая Рубцова подтолкнуло меня к этим мыслям.  Вот что я скажу коллегам на предстоящем съезде Союза краеведов…

 

Фортштадт

 

 

 

Мы с сыном едем на Фортштадт. Уже с утра он просверлил меня вопросами: « — А мы точно сегодня туда поедем?  А там шли бои? Может, остались патроны, осколки гранат?» Моему сыну десять лет…

Желтая маршрутка, бодро журча раллийным выхлопом «волговского» мотора, несется по улицам чистого и беспечного Армавира. Слева мелькнуло старинное здание пединститута с характерными для этого города башенками-луковицами — здесь до войны учился танкист Дмитрий Лавриненко, подбивший больше всех танков, рекорд Великой Отечественной! Как странно… Был учителем, а стал великим танкистом.

Поворот мимо армянской церкви, мост через всегда бурную Кубань, и вот она, Старая Станица! Важная, никуда не спешащая, она рассыпалась под южным солнцем разноцветными одноэтажными домами, словно дородная купчиха, румяная, прижимистая, но и хлебосольная, и семейная.

Асфальт закончился, застучал гравий, душная пыль проникла в окна, но никто в салоне даже не пошевелился, не отмахнулся.

«Газель» поднатужилась и заползла, наконец, на самую вершину высоченного крутого берега Кубани. Все, приехали, к Фортштадту теперь идти пешком.

Мы шагаем по грунтовой дороге, заросшей травой и репейниками с фиолетовыми цветками-бутонами. В небе плавает коршун, в перелеске щебечут птицы помельче, а кузнечики устроили целый скрипичный концерт. Где-то за лёгкими облаками свистит мотор новейшего учебно-боевого «Яка-130-го», но седая старушка с клюкой пасет свою козу, не обращая никакого внимания на свист.

Из травы поднялась пятнистая голова теленка: что это гремит в большом черном пакете? А это сын, кряхтя, но, не жалуясь, несет «набор следопыта»: саперную лопатку, бутылку минералки, казачью колбасу и полиэтилен для находок:

— А здесь точно были немцы?

— Да, шли на Ставрополь, а потом удирали обратно. Мимо этой дороги не пройти, по ней еще Пушкин ехал в Арзрум, задолго до немцев.

Две земляные полоски закончились и уперлись в железный забор с надписью «Посторонним вход воспрещен». Над плодовыми деревьями (в хозяйстве все пригодится!) высится красный шар радиолокатора.

— Папа, а зачем здесь локатор, здесь что, аэропорт?

— Нет, сына, аэропорт в пригороде, да еще взлетная полоса в летном военном училище, а это дополнительный, для резерва.

Как объяснить ему, что в Армавире есть радиолокационная станция, «накрывшая» «зонтиком» Черное и Средиземное моря. Какой-нибудь наглый штатовский корвет запустит ракету в небо, как в копеечку, а мы ее – хвать, и прижучим: « — Все под контролем, друзья-супостаты! Или как вас там? Партнеры…»

— Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет, — напеваю я под нос, пока мы обходим по перелеску таинственную станцию. На самом деле неизвестно, следит за небом она, или какая-то другая, уже в Армавире, замаскированная под обычный жилой дом? Почти все жители города, и русские, и армяне, в неведении. Будут пытать – точно не скажем.

Забор заканчивается и – о, чудо! – перед нами появляется краснокирпичная часовня с высокой золотокупольной звонницей, с толстыми, покрашенными серебристой краской перилами на самом краю обрыва. «Часовня Святого Благоверного Князя Александра Невского», — читаю я на стене и поворачиваюсь к бесконечному провалу пространства… С высоты птичьего полета открывается вид на Старую Станицу, Кубань-реку и Армавир – до самого горизонта, покрытого дымкой. Красота и ширь, полет и восторг, душа, летящая в небо… — вспыхивают те же чувства, что и в кабине реактивного истребителя. А вот и они сами – сынок дергает за руку, тянет назад и в сторону:

— Это «МИГ – 21»?!  — Да.

— А это какой?  — «МИГ – 23-й».

На площадке перед часовней стоят старые, списанные с летной работы истребители. Я похлопываю по дюралевому боку «двадцать первого», но поднимаюсь в кабину «двадцать третьего». Чудом сохранившиеся отдельные приборы, ручка управления, кресло пилота… Сын уже выгоняет с места. — Пожалуйста, лети, «племя младое, незнакомое!..» Пока родная кровинка пыхтит от восторга, я стою рядом и млею от удивления и восхищения: подумать только, «МИГ-21-й» летал уже тогда, когда меня, сегодня уже почти пенсионера, и в проекте-то не было! Он и сейчас летает. В Сирии…

— Папа, пойдем! Тут еще зенитки!

Зенитные орудия стоят, как бравые солдаты, отслужившие свое по два-три срока. Вот зенитка времен войны, вот послевоенная, самая большая в мире, а вот и ракета, одна из тех, что сбили над Уралом Пауэрса… В тот год я тоже еще не родился.

Мой следопыт облазил, почистил и чуть не облизал все военные экспонаты:

— А ты, правда, служил в ПВО?

— Да, в зенитно-ракетных войсках. У нас и девиз был свой, особенный.

— Какой?

— «Сами не летаем – и другим не даем!»

— Вот здорово!

Ты прав, мой сын. Это здорово, что мы всё еще живы.

Сынок, достав лопатку, пытается копать, сопит, высунув кончик языка… Ничего не найдет, конечно, давно это было. А я вот нашел… Стою, гляжу на эту эпическую красоту до горизонта, вспоминаю и думаю, даже не с гордостью, а с усмешкой: « — Ну что, несчастные буржуины, выкусили?..  «А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться»!

 

 

 

Корабль

 

В помпезном пансионате, отхватившем половину бывшего советского пляжа, жарился, как на сковородке, народ, по купальному стандарту которого было трудно понять, какого он роду-племени. Раздельные, по моде, купальники женщин и плавки-шорты мужчин уравнивали всех. Было заметно, что каждая семья отделена от соседей невидимой стеной, подчеркнутая независимость не распространялась только на детей – они с криками плескались в мелкой волне. Совместные ныряния и восторги прерывались набегами к подножию высокой бетонной набережной с полотняным рекламно-пивным навесом. Под ним лениво танцевали массовики-затейники с микрофонами в руках – по-нынешнему, аниматоры. В центре что-то пошлое и глупое декламировал парень в тельняшке, а по бокам дрыгали ногами две девахи в костюмах пираток. Что-то неуловимо знакомое угадывалось в их расцветке, впрочем, секрет оказался прост и банален – это были цвета российского флага. На лицах танцоров-дилетантов светились, словно приклеенные, дежурные улыбки, но детвора принимала все за чистую монету и радостно «фоткалась» рядом с пиратками, заученными движениями приподнимавшими сбоку края пышных мини-юбок в момент вспышки. Во всем этом действе сквозила отстраненность и искусственность, неприятно поражающая тех, кто еще помнил искренность и бесшабашность пионерских развлечений. В глазах обслуги и прислуги без труда можно было заметить только два стойких чувства: тоску и жажду денег. Вальяжные отдыхающие смотрели на них, как на крепостных, с брезгливостью и пренебрежением. Вечером они, переодевшись, садились в свои черные машины, и вот тут уже можно было узнать, кто есть кто: «Лексусы», «Ягуары», «Мерседесы» и даже два «Майбаха» оттеняли скромное обаяние буржуазии…

…Как же мы допустили такое? Ради чего предали великую мечту о равенстве и справедливости, с которой жили по-настоящему счастливо, несмотря на аскетизм, а может, именно поэтому? Зачем мы вернулись в столетнее прошлое, в темный океан наживы с призрачными пятнами транснациональных лайнеров? На одном из этих кораблей, по наблюдению Ивана Бунина, развлекала публику нанятая пара псевдовлюбленных, а на другом играл оркестр, несмотря на то, что его корпус погружался в воду. И звался этот корабль – «Титаник»…

 

 

 

Надпись

 

Странная, все-таки, эта штука – время!.. Движется оно не линейно, а какими-то рывками. Была советская эпоха, затем рывок, и вот уже три десятилетия тянется эпоха иная, названия которой меняются, а сущность остается прежней. Константин Душенов считает, что те, кто критикует сегодняшний режим, «застряли в лихих девяностых», но он заблуждается: «застряли» не мы, а само время. И когда мы рванем вперед из этого болота, не знает никто; хотя чувствуют, что этот день приближается, почти все…

…Неподалеку от санатория «Магадан» сохранилась стена полуразрушенного византийского храма, возле которого стоит будка – кто-то из местных пронырливых Остапов Бендеров собирает дань с доверчивых отдыхающих. Храм этот и сейчас напоминает о величии погибшей империи, внутри его воображаемого пространства чувствуешь, как молятся рядом невидимые мужи в белых одеждах, как поет хор…  В начале шестидесятых годов поблизости от храма стали рыть котлован для будущего пансионата (санаторием он стал уже в российские времена) и обнаружили клад с золотыми и серебряными украшениями – их можно увидеть в музее Сочи. Поразительно, но ювелирное искусство далекого прошлого оказалось на порядок выше современного: тонкие желтые нити укладывались мастерами так замысловато, что проследить их лабиринт не смог бы и сам Шерлок Холмс. Золотые серьги способны превратить в красавицу любую дурнушку, а стеклянные чаши в серебряной оправе спорят с лучшими изделиями Фаберже…  На одной из чаш сохранилась надпись, которую перевели на русский. Посетители музея останавливаются перед ней, как вкопанные, и долго стоят в немом удивлении, словно вспоминая что-то очень важное, забытое в суете и мелькании дней. Надпись эта гласит: «Радуйся, что ты еще живешь!..»

 

 

 

Экскурсия

 

– На канатную дорогу брать билет не буду, горы мне знакомы, – заявил я девушке-экскурсоводу, собиравшей деньги в салоне автобуса, направлявшегося в Красную Поляну, – погуляю по улицам поселка.

– А что там смотреть? – удивилась огненно-рыжая провожатая, которую звали Аней, – ну, ладно, как хотите, только в половине третьего подходите к нашему автобусу в Горки-городе, не опоздайте.

Я кивнул, а она, отвернувшись от меня, обратилась ко всем сразу:

– Запомните, наша фирма называется «Курортный Сочи», Анина группа!

«Странное название: «Горки-город», – думал я, глядя в окно, – помню с детства Красную Поляну, Эсто-Садок, Рудник, а Горки-город, Роза-хутор – это что-то новое, олимпийское, где они там в горах притулились?..» В окруженную со всех сторон живописнейшими горами Красную Поляну мы примчались от Адлера за двадцать пять минут по дороге с тоннелями и петляющей рядом «железкой» на сваях, вбитых прямо в каменистые берега горной реки Мзымты. К моему удивлению, Красную Поляну мы проскочили и въехали сразу в Эсто-Садок, который и оказался олимпийской деревней под названием «Горки-город». Впрочем, от спортивного городка остались лишь несколько однотипных строений, по берегам Мзымты, закованным в бетон, выросло нечто иное, помпезное и одновременно сумбурное по архитектуре, с ним и предстояло познакомиться за те несколько часов, которые оставались в моем распоряжении.

Заблудиться здесь было невозможно: вдоль реки, мелководной, бурной и ледяной, — несмотря на жару, высились здания, не вписывающиеся в местный ландшафт из-за разных вкусов хозяев: одни из них предпочитали швейцарский стиль, другие – немецкий, а остальные кварталы чем-то напоминали Карловы Вары. Гостиницы, бары, банки и  — магазины, магазины… Ювелирные, винные, модные… И все элитное, дорогое, для очень богатых людей. А вот и казино «Сочи», будто перенесенное из Лас-Вегаса, с огромным ковром перед входом и швейцарами в черном. Напротив стоит премиальный «Мерседес» с короной на двери и надписью: «Королевские привилегии». На электронном табло бегут строки: «Сегодня разыгрывается один миллион у. е. !!!»

Да, раньше все работали, а теперь все продают и все покупают. Страна «Купи-продай»… Я смотрел на буржуйские излишества и все более убеждался в том, что ничего великого при этой власти так и не произойдет. Все они стремятся к ублажению чрева, к расслаблению и отдыху. Их идеал прост, как глотание: продавать то, что у нас еще покупают, например, газ и нефть, и жить в свое удовольствие. Никакой идеологии и стратегии от них не дождаться. Вместо покорения океана – ловля щук, вместо завоевания Марса – полет со стерхами, вместо мечты и труда – спекуляция и нажива.

В предгорье обнаружился еще один гостиничный комплекс, Роза-хутор, посередине – башня с часами, – оказывается, это «ратуша»… Как же они боятся всего русского!

Красивейший уголок среди зеленых гор показали мне только издали – плебеев туда не пускают – называется он тупо: «Газпром». Но я его узнал – это был Рудник, где в 50-е годы заключенные добывали ценные горные породы. Я не удивился – видно, и теперь власть неровно дышит к «социально-близким»…

Между прочим, самое лакомое место Красной Поляны для наших и иностранных туристов, особенно китайских, сильные мира сего обходят стороной, как чумное. Это скромная дача Сталина…

 

 

 

В подводном мире

 

Когда ныряешь с маской и трубкой даже на небольшую глубину, то сразу оказываешься в ином мире, где ощущения так не похожи на земные. Водные картины и звуки (особенно звуки!) заставляют приглядываться и прислушиваться по-иному. Прежде всего, ты слышишь шум прибоя, переливающийся стук мелких камней в прибрежной полосе пляжа, слышишь собственное дыхание, отдаленное рычание лодочного мотора, мерное постукивание камня о камень – это шалит какой-то мальчишка, сидя на берегу. Перед глазами — не зелень и синева морской поверхности, а обычная вода, почти бесцветная, немного мутная и расплывающаяся перед стеклом маски, но только в поверхностном слое – если нырнешь поглубже, то картина становится четче, дыхание замедляется, от холода цепенеет тело, растет давление в ушах – ты начинаешь чувствовать, что у тебя есть барабанные перепонки. На фоне больших светлых валунов передвигаются темные бычки, похожие на головастиков, чуть выше можно погоняться за стайками перламутровых ставридок с черными точками возле глаз – они, играя с тобой, то убегают «все вдруг», повинуясь движению вожака, то приближаются совсем близко. Если отплыть подальше от берега, то можно встретиться со стаей серебристой кефали, рыбой крупной, медлительной, но тоже очень осторожной. Ныряльщику, в свою очередь, приходится остерегаться больших медуз – некоторые их них могут обжечь весьма чувствительно.

На глубине четырех-пяти метров начинается настоящая охота. Две добычи привлекают взор подводного охотника: ракушки рапаны и морские крабы. Чем они крупнее, тем ценнее для самолюбия удачливого ныряльщика. Тут помогут резиновые ласты, ускоряющие погружение, запас воздуха и терпение. Рапаны обычно приклеиваются к большим валунам, покрытым водорослями, а крабов надо искать под камнями, переворачивая их один за другим. Крабы, конечно, будут удирать, спасаясь от гибели, и защищаться клешнями, но если схватить их за панцирь, то можно не опасаться – в этом случае они становятся беспомощными. С рапанами проще – их надо с силой оторвать от поверхности, и только. Выныривать резко нельзя – кессонную болезнь, конечно, не заработаешь, но грудь, уколотая внутри «газированными пузырьками», будет потом болеть.

В детстве мы презирали аквалангистов с подводными ружьями – их силы и силы постоянных обитателей морских глубин были неравными; мы же полагались только на собственные здоровье и ловкость. И сейчас к любителям так называемого дайвинга (по-русски, ныряния или подводного погружения) отношение такое же – развлечения богатых туристов дорого обходятся, — и в прямом, и в переносном смысле, — не только морским животным, а иногда и самим дайверам. «Есть еще океан!», — сказал однажды Александр Блок…

 

 

 

Полустанок

 

Сразу после Туапсе наш поезд вклинился в горы. Остались позади каменистые пляжи с разноцветьем купальников, сине-зеленое блюдце спокойного и чистого моря, блистающего под жарким солнцем, стоящие на якорях в ожидании своей очереди коричневые танкеры.

Слева и справа от железнодорожной линии на нас плавно надвигались чудовищные зеленые громадины. Состав как будто парил над виляющей в глубоком ущелье горной речкой, переезжал по коротким мостам петляющее асфальтовое шоссе, плыл среди зелени, как корабль, с юга на север… Это сравнение было бы до конца оправданным, если бы не туннели, вмиг погружающие нас в темное брюхо кавказских гор.

Но не одним только зеленым цветом сияла вся эта красота. Пронзительное ясно-золотое небо обнимало сверху не только горы и осыпающиеся щебнем скалы, но и весь лесной океан, в котором поочередно мелькали то желтые гроздья алычи, то красные фонарики диких яблок, то пушистые, как перья павлина, соцветья черноморской акации, то белая пена пастушьей сумки, то нежный голубой цвет лепестков цикория…. Человек тоже украшал свои дома и постройки с каким-то изощренным изяществом: яркие синие и красные черепичные крыши сменялись апельсиновыми шахматными цилиндрами газовых хранилищ, серебристыми шпилями громоотводов.

А вот и знаменитая гора Индюк, с неестественно сломанной, как зуб, вершиной — в годы войны ее бомбили фашисты. Чуть далее гора Семашхо, на ее склоне недавно были найдены обломки истребителя, на котором воевал наш летчик-богатырь, Герой Советского Союза Дмитрий Каралаш. Его, вылетевшего из Лазаревского, специально поджидали сразу несколько мстительных «мессеров»… Удивительное дело! Когда я смотрел на его фотопортрет в краеведческом музее, то никак не мог избавиться от чувства, что Каралаш жив, настолько веселыми и по-детски доверчивыми были глаза этого огромного человека.

С каждым перегоном горы становились чуть ниже, а ущелья все шире, долины были усыпаны цветами, словно пестрыми веснушками, местами вспыхивали рыжим пламенем россыпи лютиков, а кое-где стали попадаться и сосны.

Слушая сердцем музыку гор, я никак не мог подобрать название этому удивительному уголку Кавказа. Как вдруг на перегоне между Кривенковской и Горячим Ключом схватил взглядом табличку на небольшом полустанке. На ней – я не поверил глазам! – четкими буквами черным по белому было написано — ДОЛИНА ОЧАРОВАНИЙ…

— Пушкинская комиссия что из себя представляет?

— Пушкинская комиссия ИМЛИ — это неформальное подразделение при нашем институте, которое по существу — постоянно действующая Пушкинская конференция в Москве. Притом не собственно московская, но общероссийская и международная. Докладчики приезжают к нам из разных городов мира. Существует комиссия вот уже 20 лет, и на ней сделано и обсуждено около 300 докладов (часть напечатана в наших институтских сборниках «Московский пушкинист»).

— Вот я шел сейчас к вам и в вестибюле ИМЛИ увидел объявление: «Заседание Пушкинской комиссии. Слово «Бог» в «Капитанской дочке». Неужели в творчестве Пушкина что-то еще осталось неизученным? Неужели еще возможны открытия?

— А как же! Вот, например, после упомянутого вами доклада с его простодушным названием завязался интереснейший разговор не только о России XVIII века, но и о русской ментальности вообще, а ведь как это важно сегодня! Да, конечно, неясен целый ряд подробностей биографии Пушкина, неизвестны какие-то письма его и к нему, а все это может иметь отношение к самому главному — его творчеству. Но фактология — такая вещь, которая никогда не может быть прощупана «до конца». И вот одна из самых мучительных для нас проблем — датировка многих пушкинских текстов, порой очень важных. Это мучительная работа, потому что мы в ИМЛИ составляем новое, совершенно небывалое Собрание сочинений Пушкина: в нем произведения размещаются не так, будто в хранилище на полках (лирика отдельно, поэмы отдельно, проза, драмы и пр. — все по отдельности), а в том хронологическом порядке, в каком произведения создавались. В результате творчество Пушкина, его путь предстанут как живой процесс, словно идущий на наших глазах, и это позволит ответить на множество вопросов, многое по-новому понять.

— А есть ли в пушкинистике вечные вопросы?

— Настоящая, великая литература только и занимается «вечными вопросами» (они же — «детские вопросы»): что такое жизнь, смерть, добро, зло, любовь, наконец, главное: что такое человек. Проблема человека, проблема соотношения в нем предназначения и реального его существования — вещь бездонная. Валерий Брюсов сказал, что Пушкин похож на реку с необычайно прозрачной водой, сквозь которую дно кажется совсем близким, а на самом деле там страшная глубина. Простота Пушкина и есть его бездонность; и главная его тема — именно проблема человека. Возьмите хоть стихотворение «Я вас любил…», написанное самыми простыми словами, хоть поэму «Медный всадник», вещь, изученную вроде бы вдоль и поперек; там такая бездна, такое сплетение смыслов…

— Проблематика «Медного всадника» действительно многослойна. И на каждом витке российской истории что-то в этой поэме приобретает для современников особую актуальность, а что-то отступает на второй план. Вот, скажем, сегодня нас может интересовать, как Пушкин относился к петровским преобразованиям. Из «Медного всадника» это можно понять?

— Можно. Пушкин сознавал величие Петра и со временем хотел написать его историю. Мало того, сам государь заказал ему такой труд. И Пушкин очень увлекся темой, буквально вцепился в нее. В одном из писем он сообщает: «Скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок». Но чем дальше он углублялся в историю Петра, тем страшнее ему становилось. И вылился медный памятник, но совершенно иной. Вылился «Медный всадник» — очень страшная вещь. В ней величие Петра — такое величие, которое сверхчеловечно, может быть, даже внечеловечно. Медного всадника никуда не «перетаскивают» — он сам скачет, чтобы раздавить человека (хотя происходит это не наяву, а в помутневшем разуме Евгения). Понимая величие царя-реформатора, Пушкин в то же время понимал, что этот «первый большевик» (так скажет потом М. Волошин) решил Россию, что называется, через коленку переломить, силой «поменять менталитет» народа (о чем нынче мечтают некоторые наши деятели). Было немало толкований «идеи» этой поэмы: «власть и народ», торжество «общего» над «частным» и т.д. Но есть еще один смысл, на сегодня, по-моему, самый актуальный, а именно — страшная «обратная» сторона того, что называется цивилизацией, каковая призвана вроде бы улучшать условия существования человека, но при этом самого-то человека уродует, изничтожая в нем человеческое.

— Еще один сегодняшний вопрос: Пушкин был либералом в европейском значении этого слова?

— Ну, это вещь общеизвестная. Пушкин с молодости был воспитан в духе западного рационализма, просвещения, вольтерьянства, атеизма и т.п. И в этой духовной атмосфере он чувствовал себя как рыба в воде. Но вот его стихотворение «Безверие», написанное в 1817 году по экзаменационному заданию (требовалось описать, как несчастен неверующий человек, или обличить его), с такой искренностью передает муки безверия, что переведи его в прозу, немного поменяй строй речи, и получится прекрасная церковная проповедь.

— Дружба Пушкина с декабристами — тоже свидетельство его либеральных воззрений?

— Да нет, дружба у него всегда основывалась только на человеческих симпатиях, идеология тут была ни при чем. Просто и он, и они воспитывались в одном духе — либеральном. Но ему было свойственно много и независимо думать. И вот, живя в Михайловском, среди народа, с декабристами он начал расходиться во мнениях очень скоро — нисколько не жертвуя при этом чувством дружбы. А после «Бориса Годунова», оконченного в 1825 году, как раз к 7 ноября (правда, по старому стилю), он уже монархист. Но не «кондовый»: просто он утвердился в том, что монархия — оптимальный для России способ правления. «Демократическую» Америку Пушкин презирал. Вяземский называл его «либеральным консерватором».

— Вы тоже, насколько я понимаю, завязали с либерализмом.

— Да я, в сущности, либералом никогда и не был. Был обычный советский человек. Родители — совершенно советские люди, так сказать, «честные коммунисты». Отец в сорок первом ушел добровольцем на фронт, мама долгие годы была секретарем парторганизации. В конце пятидесятых я окончил классическое отделение филфака МГУ (греческий, латынь), а работать стал в фабричной многотиражке, куда меня устроил отец-журналист. В то время, после смерти Сталина и ХХ съезда партии, в среде думающей интеллигенции распространялось мнение, что «порядочные люди должны идти в партию». И когда мне начальство фабрики велело вступать в партию (как «работнику идеологического фронта»), я, не задумываясь, пошел. Потом оказался в «Литературной газете», в литературной среде, много думал о том, что происходит в литературе, в стране, и во мне рос какой-то протест. И постепенно я стал воспринимать свою «партийность» с тоской, будто не в своей тарелке сижу, будто у меня путы на ногах…

— А кончилось тем, что вас из партии исключили.

— Да, в 68-м году. За письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, выпустивших «Белую книгу» о «процессе Синявского и Даниэля».

— Это знаменитое письмо — ваших рук дело?

— Моих. До этого мне не раз предлагали подписать письма протеста, но они мне все не нравились.

— Чем же?

— А вот этим своим либерально-крикливым, истеричным тоном, дурным вкусом. Но я же был и всерьез возмущен тем, что людей много месяцев противозаконно держат в заключении. В общем, я сел и написал свое письмо — спокойное, я бы сказал толерантное, основанное только на публикациях нашей прессы, а не на сообщениях «вражеских голосов». И под этим письмом подписались двадцать пять человек — от Паустовского и Каверина до Максимова и Войновича, его потом так и стали называть «писательским». А вот Юрий Карякин отказался подписать: «Знаешь, если либералы придут к власти, они во многом будут похлеще, чем большевики», — как в воду глядел… Ну, так или иначе, это спокойное письмо вызвало в «верхах» самую отчаянную злобу. Меня быстро взяли за шиворот и протащили по всем ступенькам лестницы допросов, дознаний, угроз…

— Вами занимался КГБ или это было партийное разбирательство?

— Партийное. Была даже должность такая — партследователь. Началось с разговора в редакции журнала «Вопросы литературы», где я в ту пору работал. Ну а дальше райком, горком, обком… я тогда насчитал двенадцать или пятнадцать разных ступенек. Но я стоял, как вкопанный в землю столб.

— Вас потом с работы не погнали?

— Представьте себе, нет. Главным редактором «Вопросов литературы» был Виталий Михайлович Озеров — писатель и критик насквозь партийный, но человек очень порядочный. Он меня просто понизил в должности: я был завотделом, а сделался младшим редактором. И вместо 230 рублей стал получать 110. И кроме того, мне на год запретили выступать по радио, публиковаться в печатных изданиях. Плюс к тому я лишился возможности издать книгу о сказках Пушкина. И за это я благодарю Бога. Потому что если бы книга вышла в том виде, в каком была написана в 68-м году, мне потом было бы стыдно.

— Неужто образы Попа и его работника Балды там трактовались с классовых позиций?

— Да нет, такого у меня быть не могло. Там было много хорошего, прочувствованного, верного, но в целом я тогда, видно, до темы не дорос, до настоящей глубины не достал. Позже я эту книжку написал заново, теперь она считается одной из лучших на эту тему: я даже слышал ее определение как «классической» — во как!

— Где-то вы сказали, что ваш метод исследования пушкинской поэзии включает в себя, помимо прочего, еще и публичное чтение стихов. Объясните, почему вам без этого трудно обходиться.

— Дело не в публичности. Мне для понимания пушкинских строк требуется их произнесение, a не просто чтение глазами. Стихи — идеальное проявление языка. А русский язык — самый гибкий, самый выразительный. У нас огромную роль играет интонационная музыка. Причем музыка не только в фоническом значении, но и в смысловом. И это всегда меня пленяло в русском языке. Тут большую роль сыграла моя мама, которая мне читала «Медного всадника» на ночь. Я с пяти лет помню эту поэму наизусть. Так вот, в самой музыке стиха таится смысл. Я как-то размышлял над стихотворением «Послание в Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»). И вдруг последнюю строчку я прочел не так, как ее обычно читают. Не «и братья меч вам отдадут», а — «и братья меч вам отдадут». Отдадут — значит, вернут обратно то, что взяли. А что было взято у декабристов? У них отняли шпаги и сломали. Их лишили чести дворянской. У них отобрали дворянство. И вот оказалось, что стихотворение это — не революционная прокламация, как считалось, а намек на возможную в будущем амнистию, надежду на которую Пушкин вынес из своего разговора с Николаем I после возвращения из ссылки. В результате получилась большая статья «История одного послания». Или вот «Евгений Онегин». Его невозможно понять по-настоящему, читая глазами. Там половина смысла — в интонации, а ее подсказывает чуткому уху сам пушкинский стих.

— Впервые ваше имя широко прогремело в 1965 году. Известность вам принесла статья «Двадцать строк». С подзаголовком: «Пушкин в последние годы жизни и стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Скажите, чем эта статья так зацепила тогдашнюю читательскую публику?

— Статья была молодая, романтическая, задиристая, со скрытыми шпильками на тему отношения власти к писателям, да еще с дуновениями неосознанной религиозности. А главное — Пушкин был в ней не «классик»-идол, а живой и страдающий человек. В ней же возникло и зерно моего метода: через одно произведение «просматривается» едва ли не весь Пушкин — его жизнь, большой контекст его творчества.

— В те времена литературоведческая статья могла стать бестселлером. Сильнейшее влияние на умы производили, к примеру, «новомирские» публикации Владимира Лакшина о русских классиках. Потому что в произведениях Пушкина, Толстого, Чехова автор «вычитывал» и проклятые вопросы современной жизни, и делал это остро, с публицистическим темпераментом. Такое литературоведение ныне отошло в область предания. Как думаете, почему?

— Думаю, потому, что и сама литература перестала быть тем, чем она раньше была, когда учила мыслить и страдать. Теперь ей отведена роль служанки, источника развлечений. Я не раз напоминал, что по программе Геббельса покоренным народам полагалось только развлекательное искусство. Культура как духовное возделывание человеческой души (культура по-латыни и есть «возделывание») теперь прислуживает цивилизации — устроению удобств житейского быта. Это страшней, чем всякие преследования и запреты. Начальника, цензора можно было иногда обойти, обмануть, можно было найти другой способ высказаться; а деньги — это такой цензор, которого не обойдешь и не обманешь. Это счастье, что среди большевиков попадались люди, выросшие на великой классике XIX века, на прежней системе ценностей, — может, благодаря этому вся русская литература не была запрещена, как был запрещен Достоевский. Если бы это случилось, еще неизвестно, как и чем закончилась бы Великая Отечественная война. Ведь дух нашего народа формировался и укреплялся Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Гоголем, Тургеневым…

— А может, это хорошо, что литература у нас наконец перестала быть общественной кафедрой? Общественной кафедрой литература, так же как и театр, становится только в условиях несвободы. Так, наверное, стоит порадоваться тому, что литература в России теперь не больше, чем литература, поэт — не больше, чем поэт?

— Чему тут радоваться? Для других стран такое положение литературы, может, и не беда; для России это национальная катастрофа. Русская литература по природе своей была проповедником высоких человеческих идеалов, а мы такие люди, что, вдохновляясь высоким идеалом, можем совершать чудеса. А под знаменем рынка… Помню, как в начале девяностых русскую литературу обвиняли во всех наших бедах. Она, мол, виновата в революции, виновата во всем… Появилось ироническое определение: «так называемая великая русская литература». А обращенные к Толстому знаменитые слова Тургенева «великий писатель Земли Русской» были остроумно заменены на ВПЗР. Под знаменем «деидеологизации» (помню, с каким трудом Борис Николаевич Ельцин выговаривал это слово) рыночные понятия стали активно внедряться в массовое сознание, диктовать идеи и идеалы, и в конце концов сам рынок превратился в идеологию, а культура-служение — в культуру-обслугу.

— Вы считаете, рыночная идеология чужда русскому сознанию, отторгается им?

— Надо различать рынок как орудие житейского устроения и рынок как идеологию: это совсем разные вещи. Рынок как орудие был всегда, это и из евангельских притч ясно: Христос пользовался в них примерами рыночных отношений. Еда необходима для жизнедеятельности человека, но если на интересах еды построить все человеческие отношения, они перестанут быть человеческими, превратятся в животные. Примерно то же и с рынком. Когда выгода, прибыль становятся основой идеологии, определяют систему ценностей общества, общество превращается в стадо — либо дикое, хищное, либо тупо-конформистское. Рынок в России был всегда (советское время — случай особый): без обмена услугами общество немыслимо. Но рынок никогда не был у нас точкой отсчета человеческих ценностей. Вспомним А.Н. Островского, одного из современнейших сейчас классиков: во всех этих его толстосумах и хищниках, в глубине души каждого рано или поздно обнаруживается человек. А тема денег… Она в нашей литературе присутствовала, но почти всегда — с оттенком какой-то душевной тяжести, трагизма и… я бы сказал, стыдноватости, что ли… Ведь наша иерархия ценностей складывалась веками как именно духовная, и за века это устоялось. У нас духовное выше материального.

У нас идеалы выше интересов. У нас нравственность выше прагматики. У нас совесть выше корысти. Эти очень простые вещи всегда были краеугольными камнями русского сознания. Другое дело, что русский человек в своих реальных проявлениях мог быть ужасен, но при этом он понимал, что ужасен. Как сказал Достоевский: русский человек много безобразничает, но он всегда знает, что именно безобразничает. То есть знает границу между добром и злом и не путает первое со вторым. Мы в своих поступках гораздо хуже своей системы ценностей, но она — лучшая в мире. Центральный пункт западного (в первую очередь американского) мировоззрения — улучшение «качества жизни»: как жить еще лучше. Для нас всегда было важно не «как жить», а «для чего жить», в чем смысл моей жизни. Это ставит нас в тяжелое положение: идеалы Руси всегда были, по словам Д.С. Лихачева, «слишком высоки», порой осознавались как недостижимые — от этого русский человек и пил, и безобразничал. Но эти же идеалы создали нас как великую нацию, которая ни на кого не похожа, которая не раз то удивляла, то возмущала, то восхищала весь мир. Когда много лет назад в Гватемалу после огромного стихийного бедствия съехались спасатели из разных стран, большинство их с наступлением пяти или шести часов застегивали рукава и шли отдыхать: рабочий день был кончен. А наши продолжали работать дотемна. Наши идеалы породили и неслыханного величия культуру, в том числе литературу, которую Томас Манн назвал «святой». А теперь вся система наших ценностей выворачивается наизнанку.

— Вам некомфортно в нынешней культурной ситуации?

— Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, «кровь в желчь превращается». Потому что невыносимо видеть плебеизацию русской культуры, которая, включая и народную культуру, всегда была внутренне аристократична. Недаром Бунин говорил, что русский мужик всегда чем-то похож на дворянина, а русский барин на мужика. Но вот недавно один деятель литературы изрек: «Народ — понятие мифологическое». Что-то подобное я уже слышал в девяностых годах, когда кто-то из приглашенных на радио философов заявил: «Истинность и ценность — понятия мифологические. На самом деле существуют лишь цели и способы их достижения». Чисто животная «философия». В такой атмосфере не может родиться ничто великое, в том числе в литературе. Людей настойчиво приучают к глянцевой мерзости, которой переполнены все ларьки, киоски, магазины, и неглянцевой тоже.

— Вы думаете, кто-то осознанно и целенаправленно истребляет в народе тягу к разумному, доброму, вечному?

— Скажу честно — не знаю. Просто, думаю, это делают люди с другим кругозором, с совсем иными представлениями о ценностях, о добре и зле. Одним словом — «прагматики», то есть те, для кого главная «ценность» — выгода, и поскорее. Но Россия — страна Пушкина, Гоголя, Гончарова, Достоевского, Платонова, Белова, Солженицына, Твардовского, Астафьева, — не может жить «прагматикой», истинность и ценность для нее не мифологические понятия. Но сегодня ей усердно навязывают «прагматическую» идеологию. Посмотрите на так называемую «реформу образования» с ее тупой, издевательской лотереей ЕГЭ вместо экзамена, с введением «болонской системы», в которой основательность и широта образования приносятся в жертву узкой специализации, наконец — с самым чудовищным: с выведением русской литературы из категории базовых предметов. Последнее — повторю еще и еще раз — это крупнейшее преступление против народа, против каждого человека, особенно молодого, убийственный удар по нашему менталитету, по нашей системе ценностей, по России, по ее будущему. Ведь свойство «прагматиков» — не уметь и не желать видеть дальше своего носа. И если «реформа образования» в таком ее виде осуществится, через три-четыре десятка лет в России появится другое население. Оно будет состоять из грамотных потребителей, прагматичных невежд и талантливых бандитов. Это будет уже другая страна: Россия, из которой вынули душу. Вот что сейчас не дает мне покоя.

(http://philologist.livejournal.com/9365099.html)