Вологодский литератор

официальный сайт

Все материалы из категории Слово писателя

Роберт Балакшин

Роберт Балакшин:

СВОИ ДЕНЬГИ. БОГОМЕРЗКАЯ КНИГА Очерки

Свои деньги

 

Мы помним лозунги перестроечных времён: «Разрешено всё, что не запрещено законом» или «Не принято считать деньги в чужом кармане».

Хотя в законе не записано, но каждый знает, что врать нехорошо. Жить надо по правде.

А насчёт денег? Представим такую картину.

Вы едете в троллейбусе, не подозревая ничего плохого.

Вдруг в карман к вам залезает вор, вытаскивает из него кошелёк и красиво кладёт его в свой карман.

Вы возмущены, отвешиваете вору хорошую плюху, требуете вернуть деньги, а он вам бросает эту самую фразу про деньги в чужом кармане. И к вашему изумлению, весь троллейбус стоит на его стороне! «Что это с ними? – с лёгкой оторопью думаете вы. – Никак все с ума посходили?» Сценка, конечно, выдумана, но она не так далека от действительности.

Не это ли произошло с нашей славной Советской страной в не такие уж давние годы?

Обманным путём у нас отняли общенародное богатство, поделили между собой, а теперь нам говорят про деньги в кармане.

Да, карман чужой, но деньги- то наши, кровные. Враги нашего народа и государства давно зарились на богатства России, не раз пытались ограбить её.  Ходили войнами. Вышло себе дороже.

Воспользовались, что у штурвала страны встал человек скудоумный, жадный на чужеземные похвалы, затеял перемены, да оплошал с ними. Его сменил другой, равный ему по уму, ничем, кроме любви к бутылке, не отмеченный.

Вот и устроили они с помощью лукавых советников (своими-то мозга- ми Бог обделил) «реформы», пустили страну на распыл. Была единая казна, а стали деньги Березовского, деньги Ходорковского, деньги Абрамовича и проч. и проч.

Вспомните, как некто Чубайс говорил, что у каждого советского человека будет по две «Волги».

А нет никаких денег Дерипаски и Миллера, Мордашова, Авена, Грефа и прочих хакамад. Знаете, впрочем, чем отличается харакири от хакамады? Харакири —  это когда делают одному человеку, а хакамада – это когда делают всей стране.

У человека есть свобода воли. Он может всё подгребать к себе, а может отгребать от себя.

Пожалуй, единственный человек, который отгребал от себя, был товарищ Сталин.

Судите сами. Он написал книгу «Вопросы ленинизма», которую издали 11 раз общим тиражом 14 МИЛЛИОНОВ экземпляров. За книгу полагался гонорар. Вот бы гульнул на радостях Ельцин, например, дорвавшись до государственной кормушки — купил бы себе пятиэтажный дом в Ницце!..

Тов. Сталин (а  у него вышло множество книг) не взял себе ни копейки! Из денежных средств, причитавшихся ему, он учредил фонд Сталинских премий. Сталинские премии – это личные деньги Сталина. А премии были большие, до 100 тысяч полновесных советских рублей, а не нынешних фантиков.

Тов. Сталин всё отгребал от себя. А пригребал к Советской державе, ради блага которой он жил. Он знал, что все деньги народные.

А вы говорите: деньги Абрамовича, деньги Мордашова и т.п.

После Сталина на сберкнижке осталось 200, – нет, не миллионов, рублей!

 

Богомерзкая книга

( о Я. Гашеке и не только)

 

То, что Советский Союз был самой читающей страной в мире – аксиома; истина, не требующая доказательств. Причина проста: в стране произошла культурная революция, достигнута поголовная грамотность. Основатель государства был человеком книжным, пишущим; человек, сменивший Ленина, подростком писал неплохие стихи, а, встав у руля государства, заботился о развитии литературы. Дорвавшийся до власти его преемник, намеревавшийся перегнать Америку, в любви к книге замечен не был. О Леониде Ильиче и Горбачёве вопрос оставим открытым. А Ельцина можно представить только с бутылкой в руке. С него, видимо, советские люди (дорогие россияне) и перестали читать. Приобщился, паньмашь, к демократическим ценностям.

А советские люди книгу любили, за книгами охотились, их доставали, их обменивали, была даже книжная лотерея. Хорошая книга была лучшим подарком на день рождения.

Существовал своеобразный джентльменский набор, который обязан был иметь в домашней библиотеке среднестатистический советский гражданин. Дюма, Пикуль, братья Стругацкие, Булгаков, Дрюон и др. И какая же библиотека могла обойтись без  полной искромётного юмора книги всемирно известного чешского смехача- юмориста всех времён и народов Ярослава Гашека «Приключения бравого солдата Швейка»? Кто не листал её, умирая со смеха, читая о похождениях человека, без тени смущения признававшегося, что он идиот.

Советский человек в плане религиозного христианского образования был девственно безграмотен. Понятия не имел о Русской Православной Церкви, не знал элементарных молитв: «отче Наш», «Богородице, Дево», «Спаси, Господи, люди Твоя». С детства ему было накрепко забито в голову, что попы – люди не прогрессивные, отсталые, тупые, не знающие научной картины окружающего мира и т.д, и т.п. А ведь в том, что советский человек оказался в положении папуаса, не знающего ни о Боге-Троице, ни о Пречистой Богородице, ни о сонме святых, помогавшим нашим предкам создавать русскую державу, отстоять её от врага, большая «заслуга» принадлежит и нашему смехолюбивому чеху.

Главным безбожником в СССР, ополчившимся на христианскую веру, был Миней Израилевич Губельман, долгое время благополучно укрывавшийся под псевдонимом Емельян Ярославский. Он выпускал журнал, так и называвшийся: «Безбожник».

Так вот, Я. Гашек вполне мог быть заместителем этого главного редактора по части глумления над верой христианской во всех её проявлениях. Для тех, кто подзабыл содержание романа, напомню, что после того как поручик Лукаш проиграл своего денщика в карты, тот оказался в услужении у фельдкурата (полкового священника) Каца.  Швейк при Каце исполнял обязанности алтарника – подавал кадило и т.п. Советский читатель с упоением читал о похождениях пройдохи денщика, от души хохотал над придурковатыми офицерами, которых Швейк обводил вокруг пальца.

Прошу прощения у читателя, что тексты Гашека даю в пересказе, потому что цитировать их, это повторять хулу на Господа, Божию Матерь, святых угодников, таинства и священнослужителей. Фельдкурат Кац совершает Литургию (в романе обедню) с жестокого похмелья (это его обычное состояние), вместо святой Чаши (потира) берёт спортивный кубок, вместо освящённого елея пользуется растительным маслом, а что он говорит при этом, не подлежит цитированию.

У Гашека все священники такие, об их благоговении нет и намёка. Фельдкурат Мартинец, появляющийся в конце романа, — это один к одному Кац, только описанный не так подробно и тщательно.

В романе  часто фигурируют грязные физиологические бытовые подробности, связанные с принятием пищи, её извержением в результате обжорства, отправлением естественных потребностей. Всё это смакуется, со- провождается площадной руганью, смехом. Пристяжные литературоведы назовут  этот смех раблезианским, а я называю тошнотворным.  И хотя Гашек в предисловии  к своей рвотной книге заявляет, что так говорит народ, что это есть в жизни, я возражу: да, в жизни существуют помойки, но изображать всю жизнь помойкой — это извращение. Гёте писал про авторов типа Гашека: «Желаю автору поправиться». Он же добавлял: «Разумеется, автор не столь уж неправ, находя мир отвратительным, однако этим своим отношением он никак не делает его лучше».

Более подлой, зловонной и гадостной книги я не читал, а мной прочитаны если не Гималаи, то Альпы книг.

В романе не сказано ни одного доброго слова о самой Чехии, всё подаётся в ёрническом, балаганном, издевательском духе. Ничто не свято – ни Родина, ни Церковь, только жратва, пьянка и блуд. Армия предстаёте перед нами как скопище тупиц и дегенератов.

Хорошие книги обладают удивительным свойством: они не стареют, тебя захватывает действие, ты следишь за героями, переживаешь вместе с ними. Это тебе известно, пережито уже давно; знаешь, что произойдёт, но хочется всё воскресить в душе и снова испытать то наслаждение и потрясение, что пережил когда-то. Но есть другой сорт книг. Возьмёшь книгу, которая была тебе интересна когда-то, читаешь и видишь, что ты уже повзрослел, получил жизненный, умственный, духовный  опыт, ты ушёл вперёд, а книга осталась где-то позади, она стала чужда тебе, она сейчас не более чем безделушка. Но безделушки бывают разные, безобидные и пагубные.

Так что решайте: стоит ли на «Швейка» терять время. Ещё А.В. Суворов сказал: «Всё дорого, а время дороже всего».

Я предвижу реакцию  читателей на эту заметку. Мне скажут: «Ну, чего ты на Гашека, на чехов напал, они нормальные ребята».

Что ж, давайте, поговорим о чехах. Давно пора.

Всё-таки у перестройки есть и положительные моменты. Уже упоминавшийся немецкий гений отмечал, что революционный переворот приносит столько же хорошего, сколько разрушает. При Советской власти, например, эта заметка была бы невозможна.

Чехословакия была братской социалистической страной, её полагалось только хвалить и любить. Правда, любовь была избирательной. Одно полагалось любить, о другом не знать, а если знаешь, помалкивать. Никаких критических высказываний не допускалось. Нельзя было говорить, что чехи оставили кровавый след в советской истории, что во время чехословацкого мятежа в гражданскую войну бравые солдаты Швейки убили не одну тысячу русских людей; продвигаясь на Дальний Восток, они по пути занимались самым настоящим грабежом. Не могло быть и речи, что чех Гайда выдал доверившегося ему Колчака на расправу большевикам.  А куда делся состав с русским золотом, увезённый чехами?  Об этом тоже тишина. Полагалось молчать и о том, что Чехословакия была оружейной мастерской гитлеровского вермахта, на которой изготавливалось  оружие, которым немцы убивали наших солдат. Да что говорить про заводы, чехи воевали на фронте, в советском плену их оказалось 70 тысяч человек. А сколько их было убито в бою…

В войне с СССР сражались 772 танка, которые Гитлер захватил после Мюнхенского соглашения.

Не было чешского движения Сопротивления. Швейки пили пиво и клепали винтовки и танки для Гитлера. Мне возразят: «А как быть с немецким наместником Гейдрихом, которого в 1942 году чехи убили?» Но убийцы Гейдриха были не совсем чехи, это были английские агенты чешского происхождения. Немцы  не пожелали в таких тонкостях разбираться, а взяли и расстреляли всех мужчин в деревне Лидице, а женщин и детей отправили в концлагерь. После этого наступила тишь да гладь. Вооружённой борьбы, как это было  в героической Югославии, Албании, Греции, а позднее в Польше, в Чехословакии не наблюдалось.

А когда Красная Армия-освободительница взяла немчуру за глотку, тогда и чехи надумали героями стать. Подняли восстание в Праге. Немцы им показали, что они шутить не любят, и стали Швейков лупить. Тогда –то чехи завопили: «Маршал Сталин, спаси!» Маршал пожалел их. Отдал приказ Армии  И.С.Конева «через реки, горы и долины, сквозь пургу, огонь и чёрный дым» рвануть на помощь Праге.

Чехи потом нам, конечно, отплатили. До сих пор они вспоминают не май 45-го, а лето 68-го, когда чехи, бывшие нахлебниками  СССР, оказались чем-то недовольны. А вспомните хоккейные матчи СССР – ЧССР. Я помню свою спортивную злость. Но тут было лютое злобное ликование, когда чехам (не без помощи ЦК?) посчастливилось одолеть нашу ледовую дружину. А что творится сейчас с памятником И.С. Коневу? Честное слово, подумается порой: зря торопится в 45-м Иван Степанович! Погодил бы, пусть бы показали Фрицы Швейкам, где на Влтаве раки зимуют.

Все социалистические страны были нахлебниками СССР. Почему вы думаете, поляки затеяли свару вокруг своих офицеров, которых немцы расстреляли в Катыни? Потому что Польша была должна Советскому Союзу 5.3 млрд рублей. Брать деньги легко, а отдавать — жаба душит. Эта истина стара как мир.  Когда началась пора «нового  мЫшления», и в Кремле уселся Мишка Меченый, тогда паны и пустились шантажировать старшего брата. Как бы то ни было, вопли о Катыни  приутихли, а долг исчез.

Я уважаю чешский народ, люблю его писателей Алоиса Ирасека, Яна Неруду, гениального Николая Теслу, но таких писателей, как пропойца (чему имеются доказательства) и сквернослов Я. Гашек, нам, православным славянам, задаром не нужно!

Как писал И.А. Крылов: «Избави, Боже,  нас от этаких друзей!»

Николай Клюев

Николай Клюев:

ПОЭТУ СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ

1

Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын Великих озер.
Точит сизую киноварь осень
На родной беломорский простор.

На закате плещут тюлени,
Загляделся в озеро чум…
Златороги мои олени —
Табуны напевов и дум.

Потянуло душу, как гуся,
В голубой, полуденный край;
Там Микола и Светлый Исусе
Уготовят пшеничный рай!

Прихожу. Вижу избы-горы,
На водах стальные киты…
Я запел про синие боры,
Про Сосновый Звон и скиты.

Мне ученые люди сказали:
К. чему святые слова?
Укоротьте поддевку до талии
И обузьте у ней рукава! —

Я заплакал Братскими Песнями,
Порешили: В рифме не смел! —
Зажурчал я ручьями полосными
И Лесные Были пропел.

В поучение дали мне Игоря
Северянина пудреный том, —
Сердце поняло: заживо выгорят
Те, кто смерти задет крылом.

Лихолетья часы железные
Возвестили войны пожар, —
И Мирские Думы болезные
Я принес отчизне, как дар.

Рассказал, как еловые куколи
Осеняют солдатскую мать,
И бумажные дятлы загукали:
Не поэт он, а буквенный тать!

Русь Христа променяла на Платовых.
Рай мужицкий — ребяческий бред… —
Но с рязанских полей коловратовых
Вдруг забрезжил конОпляный свет.

Ждали хама, глупца непотребного,
В спинжаке, с кулаками в арбуз, —
Даль повыслала отрока вербного,
С голоском слаще девичьих бус.

Он поведал про сумерки карие,
Про стога, про отжиночный сноп;
Зашипели газеты: Татария!
И Есенин — поэт-юдофоб! —

О, бездушное книжное мелево,
Ворон ты, я же тундровый гусь!
Осеняет Словесное дерево
Избяную, дремучую Русь!

Певчим цветом алмазно заиндевел
Надо мной древословный навес,
И страна моя, Белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес!

Жизнь-праматерь заутрени росные
Служит птицам и правды сынам;
Книги-трупы, сердца папиросные —
Ненавистный Творцу фимиам!

2

Изба — святилище земли,
С запечной тайною и раем, —
По духу росной конопли
Мы сокровенное узнАем.

На грядке веников ряды —
Душа берез зеленоустых…
От звезд до луковой гряды
Всё в вещем шепоте и хрустах.

Земля, как старище-рыбак,
Сплетает облачные сети,
Чтоб уловить загробный мрак
Глухонемых тысячелетий.

Провижу я: как в верше сом,
Заплещет мгла в мужицкой длани, —
Золотобревный Отчий дом
Засолнцевеет на поляне.

Пшеничный колос-исполин
Двор осенит целящей тенью…
Не ты ль, мой брат, жених и сын,
Укажешь путь к преображенью?

В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский, маковый закат —
Твои певучие чернила.

Изба — питательница слов
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.

Так не забудь запечный рай,
Где хорошо любить и плакать!
Тебе на путь, на вечный май,
Сплетаю стих — матерый лапоть.

3

У тебя, государь, новое ожерельице…
Слова убийц св. Димитрия-царевича
Ёлушка-сестрица,
Верба-голубица,
Я пришел до вас:
Белый цвет Сережа,
С Китоврасом схожий,
Разлюбил мой сказ!

Он пришелец дальний,
Серафим опальный,
Руки — свитки крыл.
Как к причастью звоны,
Мамины иконы,
Я его любил.

И в дали предвечной,
Светлый, трехвенечный,
Мной провиден он.
Пусть я некрасивый,
Хворый и плешивый,
Но душа, как сон.

Сон живой, павлиний,
Где перловый иней
Запушил окно,
Где в углу, за печью,
Чародейной речью
Шепчется Оно.

Дух ли это Славы,
Город златоглавый,
Савана ли плеск?
Только шире, шире
Белизна псалтыри —
Нестерпимый блеск.

Тяжко, светик, тяжко!
Вся в крови рубашка…
Где ты, Углич мой?..
Жертва Годунова,
Я в глуши еловой
Восприму покой.

Буду в хвойной митре,
Убиенный Митрий,
Почивать, забыт…
Грянет час вселенский,
И Собор Успенский
Сказку приютит.

4

Бумажный ад поглотит вас
С чернильным черным сатаною,
И бесы: Буки, Веди, Аз
Согнут построчников фитою.

До воскрешающей трубы
На вас падут, как кляксы, беды,
И промокательной судьбы
Не избежат бумагоеды.

Заместо славы будет смерть
Их костяною рифмой тешить,
На клякс-папировую жердь
Насадят лавровые плеши.

Построчный пламень во сто крат
Горючей жупела и серы.
Но книжный червь, чернильный ад
Не для певцов любви и веры.

Не для тебя, мой василек,
Смола терцин, устава клещи,
Ржаной колдующий восток
Тебе открыл земные вещи:

Заря-котенок моет рот,
На сердце теплится лампадка. —
Что мы с тобою не народ —
Одна бумажная нападка.

Мы, как Саул, искать ослиц
Пошли в родные буераки,
И набрели на блеск столиц,
На ад, пылающий во мраке.

И вот, окольною тропой,
Идем с уздой и кличем: сивка!
Поют хрустальною трубой
Во мне хвоя, в тебе наливка —

Тот душегубный варенец,
Что даль рязанская сварила,
Ты — Коловратов кладенец,
Я — бора пасмурная сила.

Таран бумажный нипочем
Для адамантовой кольчуги…
О, только б странствовать вдвоем,
От Соловков и до Калуги.

Через моздокский синь-туман,
На ржанье сивки, скрип косули!..
Но есть полынный, злой дурман
В степном жалеечном Июле.

Он за курганами звенит
И по-русалочьи мурлычет:
Будь одиноким, как зенит,
Пускай тебя ничто не кличет. —

Ты отдалился от меня,
За ковыли, глухие лужи…
По ржанью певчего коня
Душа курганная недужит.

И знаю я, мой горбунок
В сосновой лысине у взморья;
Уж преисподняя из строк
Трепещет хвойного Егорья.

Он возгремит, как Божья рать,
Готовя ворогу расплату,
Чтоб в книжном пламени не дать
Сгореть родному Коловрату.

1916–1917

Людмила Яцкевич

Людмила Яцкевич:

НЕ ПОТЕРЯТЬ НАДЕЖДУ О книге Александра Цыганова «Помяни моё слово»

Недавно вышла из печати новая книга известного вологодского писателя Александра Александровича Цыганова «Помяни моё слово». Название книги – народная поговорка, на первый взгляд, довольно простая. В «Фразеологическом словаре русского литературного языка» А.И. Фёдорова значение этого выражения так объясняется: ‘будет так, как я говорю, предполагаю, думаю; выражение употребляется для того, чтобы уверить собеседника в правоте своих слов, предположений, мыслей’ [8: 427]. В словаре определено основное значение поговорки, однако в живой речи её смысл может всё время меняться. Наши предположения и мысли о будущих событиях бывают как радостные, так и печальные. Да и говорят эту фразу люди по-разному: или с любовью, или, наоборот, со злостью, или с отчаянием, или с надеждой. Соответственно смысл и назначение этого выражения будет значительно изменяться в разных житейских ситуациях.

Если прочитать книгу А.А. Цыганова да задуматься над тем, о чём же она, то её название окажется вовсе не простым, а очень многозначительным и глубоким. Действительно, выражение «Помяни моё слово» встречается в этой книге несколько раз: в названии всей книги, в названии второго раздела этой книги, в названии рассказа и, наконец, в живой речи героев этого рассказа, старой матери и сына. Для них оно – знак родства, знак их возвращающейся из небытия общей жизни. Таким образом, данное выражение для автора книги очень дорого и является ключевым для всего повествования. Почему? Размышляя над книгой, я пришла к выводу: в этом названии книги, как и во всём её содержании, выражена глубокая мысль о том, что прошлое, настоящее и будущее едины, неразрывны в сознании и памяти народа, в его языке, в его слове. Русский народ это чувствует сердцем. Характерная для языка рассказов и повестей А.А. Цыганова насыщенность народными пословицами, присловьями и поговорками так же утверждает эту идею бессмертия народной жизни и его духа, выраженного в своём собственном самородном слове. Автор книги сокровенно передаёт нам, читателям, это единое житие русского народа, умирающего и вновь воскресающего, вопреки всем невзгодам. Неслучайно Василий Иванович Белов обратил особое внимание на слова старой крестьянки – героини рассказа «Помяни моё слово», сказанные с блаженной радостью после перенесённых ею потрясений: «Поди-ко, снова надо жить, раз такое дело» [2: 5].

Подобное самочувствие русского народа нашло отражение в письме Ф.М. Достоевского, лично меня поразившем. Оно было написано 22 декабря 1849 года в Петропавловской крепости после того, как писатель пережил публичное объявление ему и другим петрашевцам смертного приговора, после подготовки к казни и неожиданной отмены этого приговора и затем нового приговора к сибирской каторге. Молодой Ф.М. Достоевский нашёл в себе силы в этот же день написать брату: «Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и оставаться им всегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не упасть – вот в чём жизнь, в чем задача её» [3]. Эти мужественные слова нашли отклик в душе Игоря Цыплакова, главного героя повести «Вологодский конвой», после всех испытаний в первые дни работы начальником отряда в колонии усиленного режима. Кульминацией тяжёлых событий стал пожар в библиотеке, где он несколько дней назад увидел бюст Достоевского и взял для чтения его «Дневник писателя». Чудом минуя смертельную опасность, Игорь спасает бюст писателя из пламени. Этот поступок у одних вызывает негодование, у других усмешку непонимания, и только некоторые свидетели улавливают символический смысл его рискованного поступка [9: 340]. У Достоевского Игорь Цыплаков нашёл эти особые слова, что дают человеку силы жить и надеяться даже в самом бедственном положении. Молодой неопытный воспитатель отряда преступников в колонии усиленного режима, подавленный вначале тяжестью тюремного бытия, обнаружил в «Дневнике писателя» и такое обнадёживающее его размышление: «У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся, но есть, необходимо, и жизнь, вновь складывающаяся на новых уже началах. Кто их подметит и кто укажет? Кто может определить и выразить законы и этого разложения, и нового созидания?» [9: 328].

Представление о жизни у православных людей очень широко, а писатель А.А. Цыганов – человек православный. В христианском понимании жизнь человека не заканчивается могилой, после смерти начинается новая жизнь в мире духовном: «У Бога все живы». В вечно живой душе человека всегда ощущается эта невидимая связь с Богом. Поэтому своих героев А.А. Цыганов всегда изображает одновременно в земном и духовном вѝдении. Это проявляется в самом сюжете его произведений (например, в таких, как «Защитник Отечества», «Три свечи», «После дороги», «Под сосною, под зелёною», «Помяни моё слово», «Вологодский конвой»), которые только на поверхностный взгляд кажутся фантастическими и мистическими. Я думаю, это вещее сердце автора видит своих героев и все события, случающиеся с ними, в едином поле пророческого зрения. Критик В.Н. Бараков отмечает: «Его мистицизм – не мистицизм вовсе, просто автор, погружаясь в глубины реальной действительности, творчески познаёт её. Если Рубцов слышал «печальные звуки, которых не слышит никто», то Цыганов оком художника видит печальные картины, сокрытые от простого «житейского» взгляда» [1: 372]. Но и простой «житейский» взгляд обычного читателя нередко начинает несмело проникать вслед за писателем в тайну бытия, но сразу не может переступить грань нового для него, непривычного художественного восприятия, поэтому и задаёт вопросы (мне лично их задавали): «Что это было? Фантазии автора? Или это и на самом деле бывает в жизни?» На эти вопросы я бы ответила так: да, так бывает на самом деле. Только мы часто этого не замечаем, потому что не хотим и боимся заметить. Нас отвлекает суета сует. Именно поэтому мы становимся читателями А.А. Цыганова не сразу, а постепенно – по мере того, как мы учимся внимать своему сердцу и через его око смотреть на жизнь и познавать людей, о которых идёт речь в его произведениях.

Только человек, мужественно прошедший испытание болью и несчастьем, воспринимающий жизнь не только разумом, но и душой и сердцем, способен не испугаться и приблизиться с сочувствием к чужому горю, искренне разделить чужую беду. К сожалению, многим современным писателям такое самочувствие незнакомо. Их нередко увлекает занимательный сюжет и спасительная ирония, от которой не болит сердце. Но не таков стиль произведений А.А. Цыганова. Он откровенно страдает вместе со своими героями, вместе с ними совершает мужественные поступки или ошибается, расплачивается за эти ошибки душевной болью. Его герои во время беды, войны или душевной смуты проявляют невероятную волю к жизни и духовное мужество, чтобы снова жить. И, конечно, все они никогда не теряют надежды. Неслучайно А.А. Цыганов поставил эпиграфом к первой части повести «Вологодский конвой» слова из упомянутого выше письма Ф.И. Достоевского: «Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте» [ 9: 321]. Сохранить дух и сердце в чистоте наставляла Игоря Цыплакова, главного героя этой повести, его мать, когда узнала, что его направляют работать начальником отряда осужденных в колонию усиленного режима. Её материнское сердце чувствовало, какие жестокие испытания ждут сына. Советы матери нашли выражение в народных пословицах: «С совестью не разминуться. … А добрая совесть – глаз Божий. Ясны очи» [9: 339].

Эта мысль, по-разному выраженная в сюжетах и судьбах героев, звучит во всех рассказах и повестях книги А.А. Цыганова. Обратимся к наиболее запомнившимся образам из его произведений. Главная черта характера его героев, собственно, русская черта, – это духовная сила терпения. Именно духовная сила. Терпению ведь учит глубокая вера в Бога, в Его Благой Промысл, поэтому святые люди – самые терпеливые. Терпению учит тяжелый труд, поэтому русские крестьяне были самыми терпеливыми. Терпению учит материнство – поэтому настоящие матери самые терпеливые женщины. Терпению учит воинский долг, поэтому верные присяге солдаты должны быть самыми терпеливыми воинами. Терпению учит любовь. Как сказал апостол Павел, «любовь долготерпит, … все переносит». Кто прошел одно из таких испытаний, тот претерпел до конца. А, по Евангелию, «претерпевший до конца – спасется».

Что же такое терпение? Святитель Игнатий Брянчанинов так кратко определил его: «Терпение – дом души, смирение – её пища» [6: 400]. Значит, нетерпеливая душа – бездомна, а лишенная смирения – всегда голодна. И одно с другим прочно связано. При этом можно иметь деревянный или кирпичный дом, или даже хоромы, а душа при этом все равно будет бездомна. Можно и есть сытно, и гордо повелевать другими людьми, а душа все равно будет голодна! Размышления святителя Игнатия, изложенные в его богословских сочинениях, проистекают из его духовного опыта и христианской традиции. Писатели также приобретают духовную опытность, если их творческий дар обращен к правде жизни, к ее высшему смыслу. Характеры и судьбы героев рассказов и повестей А.А. Цыганова с художественной очевидностью показывают нам, как человек благодаря терпению достигает духовной силы. И, с другой стороны, писатель раскрывает гибельность нетерпения.

Героиня рассказа «Ночью месяц пёк» – бесстрашная терпеливая хранительница родного дома, которая «с ангельской жертвенностью была готова беззаветно стеречь свой кров от каких бы то ни было несчастий столько дней и ночей, насколько жизненных сил ей было отмерено свыше» [9: 278]. Образ старой русской крестьянки предельно конкретен, хорошо узнаваем, то есть типичен для вологодской деревни. Не случайно в рассказе постоянно употребляются местные вологодские слова (месяц пёк, кирилловская трехрядка, отводок, дювья, баской) и топонимы родного для А.А. Цыганова Кирилловского района (Славянка, Иткольское). Вместе с тем, это символический образ, ведь автор даже не дал своей героине имени, называя ее или она, или одинокая женщина в белом одеянии. Как это и характерно для символа, образ этой героини построен многопланово. Пространственный крупный план – это описанная в мелких бытовых подробностях обветшавшая изба старой женщины, заросшая усадьба. В дальнем плане просматривается северная деревня с заброшенными домами, из которой ушли все люди кроме этой одинокой хранительницы родного крова. А дальше воображение рисует всю деревенскую Россию…

Временной крупный план изображает подробно все события тревожной ночи, которая могла быть последней для героини, а значит, и для ее дома, и для всей этой деревни… А потом, может, и для всей крестьянской Руси! Такая мысль формирует дальний временной план изображаемых событий.

Однако, кроме тревожного настоящего и предполагаемого гибельного будущего, в сюжете этого рассказа есть прошлое, картины и события которого проливают свет на происходящее и помогают его осмыслить в духовно-нравственном ключе. Автор не ищет виновных, не берется решать социально-политические вопросы, хотя они невольно всплывают в сознании читателя и вызывают горечь. Автор просто изображает, как шла жизнь в северной русской деревне последние полвека, и беспощадно правдиво показывает тьму и свет крестьянского мира.

Да, вряд ли можно рассказать о сокровенном житии русской деревни чужому человеку!..  А вот писатель А.А. Цыганов сумел рассказать об этом, доверчиво надеясь, что его читатель – свой родной человек, который поймет его. Только все ли его услышат? Ведь чтобы понять крестьянскую жизнь, нужно терпеливо прожить ее или с любовью прикоснуться к ней. Для этого нужно быть христианином (напомним: имя крестьянин произошло от слова христианин). Именно такой христианкой была главная героиня рассказа «Ночью месяц пёк». Ее терпение и молитва победило послевоенное ожесточение и дикость мужа, и он стал хозяином – так его постоянно называет автор в рассказе. Она победила своим мужеством и духовной силой ночных поджигателей, посланных чужими людьми уничтожить ее дом. Она твердо верит, что Господь ей поможет, и поэтому неустанно молится.

Жизнь русской деревни в XX веке была и страшной, и светлой, потому что она стояла на самой передовой линии духовной смуты. Крестьяне дольше городских жителей хранили в душах веру православную, трудолюбие и терпение, но когда начали их терять, тогда-то и наступили темные времена разорения северной деревни под натиском чужой беспощадной воли. Героиня рассказа – последняя хранительница этого истока Руси. Вот это самое страшное. Но не хочется верить, что это последний рубеж. Если народ сохранит дом своей души – терпение, то тем самым сохранит и Россию – наш общий дом. А пока с каждым днем деревня сиротеет все более и более.

Печальная тема трагического сиротства и бездомности современной северной деревни звучит во многих рассказах писателя. Обратимся к рассказу со странным названием «Ерпыль». Это местное деревенское слово с очень древним корнем вряд ли известно городским читателям. В самом конце повествования о горькой судьбе нетерпеливого блудного сына автор дает ему народную оценку: «ерпыль – так здесь издавна прозывали любую непоседливую натуру». Русский народ всегда ценил терпение и порицал нетерпеливых, что нашло свое выражение в его языке. В «Словаре русских народных говоров» отмечено, что у слов терпение и терпеть, кроме основных значений, есть и другие положительные оценочные значения: терпеливый – значит «пригодный, подходящий к чему-либо, для чего-либо», терпеть – значит «сохраняться, не портиться». Но терпеть еще значит и «страдать, мучиться», поэтому от этого слова образовались слова терпеливец и терпеливица – это «об очень терпеливом человеке». Для обозначения нетерпеливого человека в русских народных говорах есть много слов (зуда, сулема и др.), вот и ерпыль имеет однокоренные с ним слова ерпеза, ерпеса, ерпесило. Все они имеют пренебрежительную окраску. Трагизм бездомности героя, которого автор назвал ерпыль, потрясает. Если библейский блудный сын все-таки нашел силы вовремя вернуться в родной дом отца, то вологодский блудный сын спохватился слишком поздно. После многолетних скитаний по чужой стороне он возвращается в родную деревню, но она встречает его не теплом родного очага, а космическим холодом, стылой пустыней и снежной бурей. Героя охватывает тоска, ему страшно внимать вою ветра в этой пустыне: «перекрывая это вселенское неистовство, и совсем уже неведомо из какой и где уживаемой бездны нет-нет, да и пронзало оловянное пространство надмирным и сиротским плачем незримого малютки, вековечно и одиноко страдаемого по обычному, никогда неизбывному участию, нашему теплу» [9: 265].

Терпение во имя высокого предназначения сопряжено всегда с выдержкой и мужеством. В славянском языке терпеливый значит и «сильный, могучий», и «мученический». Именно в таких значениях употребляется это слово в славянском переводе Библии. Именно об этих смыслах терпения повествует рассказ А.А. Цыганова «Под сосною, под зеленою». Его герой, бывший разведчик, ныне одинокий, старый и, на первый взгляд, слабый человек, который «готов сидеть день-деньской» в кафе в окружении мужского общества, так как ему после смерти жены отчаянно одиноко «в своей пустой однокомнатной панельке». Он не пьет вина, обычно молчит, так как к нему здесь относятся насмешливо и называют «Слава-разведка». Вот и в этот день шумная компания ему кричит: «Слышь, разведка? Еще не всех врагов повязал? Колись, боец!» [9: 121]. Однако именно этот человек в этот же день вечером мужественно защищает свое человеческое достоинство от приезжих жестоких бандитов, напавших на него недалеко от его дома на безлюдной окраине Вологды. Только терпение и выдержка помогли ему справиться с леденящим душу страхом. И в этот момент духовного возвышения на помощь ему приходит сам Господь: «Тогда-то, не покидая его, словно кто-то неведомый и оказался рядом, чтоб до последнего вместе держаться. И, как будто вживую, заодно добавил спокойствия и сил, чтоб в коленках не дрогнуло» [9: 127]. Обстоятельства неравной схватки складываются так, что два бандита погибают: один, поскользнувшись, напоролся на собственный нож, а второй, в темноте и в состоянии бешенства, – на толстый сук сосны, под которой происходило нападение на старого разведчика. Третий бандит бросается на ослабевшего старика и пытается задушить его «славинской родительской тесемкой от нательного креста». «И тут все, что осталось в Славе, ходуном заходило: как-то это было совсем уж не по-русски – последний бой проигрывать»… И он побеждает, хотя и умирает в этом последнем бою: «И Слава-разведка, недвижимый, продолжал глядеть высоко вверх, словно отыскавший там, наконец, кого-то самого родного, безотрывно и манившего его отсюда, от этой одинокой сосны на голой зябкой земле, – к себе, в долгожданный покой и отдых» [9: 134].

При внимательном чтении этого рассказа обнаруживается, что за его сюжетом стоит очень многое, что связывает главного героя с русской православной традицией. Главное – это его способность к терпеливому мужеству. В доказательство привожу мысли жившего в XVIII веке святителя Тихона Задонского о терпении, которое проявляет человек в тяжелых и опасных обстоятельствах: «Терпение мужественным и непобедимым делает человека. Может терпеливый лишен быти всего, … может убиен быти, но победим быть не может. Ибо крепость его не телесная, но духовная есть: телом побеждается, но духом непобедим бывает, … и тако над всеми своими врагами духом торжествует» [7: 137].

В творениях святителя Тихона Задонского звучит гимн терпению:        «О! блажени те домы, грады, веси, села и общества, в которых терпение обитает: оно бо более сохраняет общество, нежели оружие, более защищает град, нежели стены» [7: 1039]. В рассказах А.А. Цыганов тоже звучит этот древний русский гимн.

Далее обратимся к рассказу Александра Цыганова «Садовник». Это современная притча, написанная с библейской глубиной постижения мира. Писатели и поэты обладают способностью видеть красоту и истину там, где другие проходят мимо, ничего особенного не замечая, кроме картины обыденности. В своё время Гёте кратко определил эту способность так: «Красота – в глазах смотрящего» [4: 62]. Христианская эстетика считает: талант видения красоты определяется способностью человека к любви. Выдающийся мыслитель XX века митрополит Антоний Сурожский пишет: «Для того чтобы видеть красоту человека там, где другие её не замечают, достаточно полюбить его». И тогда мы не только его внешний облик замечаем, а «видим сквозь это сияние личности» [4: 66].

Писатели нередко болезненно переживают уродства нашего мира. Они следуют завету Н.А. Некрасова: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Но если безоговорочно опуститься в пучину ненависти, то и любить можно разучиться. Можно и ослепнуть, и красоту мира не увидеть.

В рамках критического реализма этому противоречию не найти решения. Всех нас слишком долго учили только ненавидеть, а любить предлагали фальшивые ценности, поэтому многие из нас утратили чувство красоты. Христианский взгляд на человека открывает писателям другой путь познания жизни: «Когда Бог смотрит на человека, Он видит в нём не добродетели или достижения, которых может и не быть, но ту красоту, которую ничто не может уничтожить» [4: 59].

Писателей, одарённых таким духовным видением, в наше время немного. Один из них – Александр Александрович Цыганов. Сюжет рассказа «Садовник» даёт повод некоторым критикам снова упрекнуть писателя в мистицизме. Но этот термин многозначен и вряд ли подходит для характеристики творчества Цыганова. Писатель использует палитру критического реализма, но это для него лишь вспомогательное средство. Главное, что определяет художественное видение автора и на что постепенно настраивается взгляд внимательного читателя, это его духовный реализм. Тот самый метод письма, который был освоен ещё гениальными творцами XIX и XX веков: например, Пушкиным в «Капитанской дочке» и «Пиковой даме», Лермонтовым – в «Демоне», Гоголем в «Петербургских повестях», Достоевским в «Бесах» и «Братьях Карамазовых», Шмелёвым – в «Лете Господнем», Булгаковым в «Мастере и Маргарите», В. Распутиным в рассказе «Наташа».

На первый взгляд рассказ «Садовник» – это всего лишь жанровая зарисовка. Как обычно у А.А. Цыганова, в повествовании всё узнаваемо: улицы, церковь, рынок, набережная, ларьки и киоски города Вологды. Вологжанин смог бы провести экскурсию по маршруту движения главного героя. Реалистически изображены типы горожан, с которыми встречается герой. Зоркий глаз писателя точно определяет характеры людей и создаёт индивидуальные художественные портреты всех участников драмы. Но это всего лишь панорама, на фоне которой и происходят главные события. А дальше включается глубинное измерение души героя и его поступков, то есть выясняется его духовная значимость. Главную роль в раскрытии этой стороны содержания рассказа играет композиция, которая придает повествованию звучание трагической симфонии.

В рассказе используются различные имена и названия главного героя. Сначала он назван нейтрально по фамилии и роду занятий: Гореловсторож в кандейке (в винном магазине). Фамилия и профессия говорят о том, что это человек с неудавшейся и, видимо, трагической судьбой. Об этом же свидетельствует и его внешний вид: «Под сорок уже, а на вид и того больше: давно не брит, волосы не стрижены, вдобавок еще все старое на нем надето. И пальто, и штаны, и пиджак. А у шапки одного уха совсем нет, оборвалось. Бывает, какую-нибудь зловредную дырку, что совсем на виду, закропаешь, как умеешь, и дальше бегаешь. Может, и рад бы в новое обрядиться, да с такой зарплаты быстро закукуешь. Но это еще ладно, платите хоть вовремя и то бы хорошо. Думают, сторож в кандейке, так уже не человек?» [9: 234]. Таково первичное поверхностное представление о герое. Для чёрствых и озлобленных людей этого достаточно, чтобы называть Горелова бомжом, тронутым, дворником-лентяем, гадом. Даже его гибель при спасении девушки эти холодные люди трактуют как самоубийство и считают: «пьяница какой-нибудь или с ума человек сошел». В городе оказалось мало людей, жалеющих этого неприкаянного жителя Вологды. Однако и продавщица, и старушка в церкви, которые ласково обращались к нему молодой человек, милок, не поняли его.

Холод царит на улицах города, он страшен герою, так как у него нет от него защиты. Ещё больший холод царит в людских душах, он-то страшнее уличного мороза. А теперь обратимся к внутреннему голосу героя, обратим внимание на его слова и поступки. Он незлобив, кроток, честен: «И что с того, если иногда возьмут да бомжом на улице обзовут, сорвется с языка. Не на таковских напали, гореловская порода другая: чтоб с протянутой рукой на люди сунуться, это уже надо особенную натуру иметь. Все нынче на одно лицо – и те, что торгуют на каждом углу и те, что деньги у каждого встречного без зазрения совести морщат. Раньше тоже всяко жили, но ведь этого не было – откуда что и взялось?» [9: 234].

У Горелова, несмотря на страшную нищету и неустроенность, сохранился внутренний духовный стержень, личное достоинство: он не суетится и не вступает в непристойную борьбу за какие-то жалкий бытовые приобретения. Автор повествует: «… ему давно хватало кружки горячего чая и куска хлеба. Там, где он проживал, о первом и втором мечтать не приходилось: в зареченской коммуналке, как в общем вагоне, если не хуже. К плите не подступиться: очередь с утра до вечера вперемежку с пьянкой на том же месте. Да и без ругани с мордобоем не обходится. Какое домой идти. Вот и сейчас не тянет. Хоть мороз на улице, а лучше по городу пройтись» [9: 231].

Герой А.А. Цыганова поражает тем, что, постоянно сталкиваясь с уродствами нашей жизни, превозмогает их и выходит «за пределы уродства к иному видению» [4: 134]. Так, грубого, сытого и подвыпившего молодого парня в богатой дублёнке, который его оскорбляет, приняв за нерадивого дворника, он не презирает, не вступает с ним в бесполезный спор, а пытается привести в чувство и говорит добродушно: «Земляк, я такой же прохожий, как и ты». Но его не слышат, и это не его вина. «Я бы сказал здесь то же, что было сказано о красоте: уродство – в глазах смотрящего» [4: 134]. Фраза «Земляк, я такой же прохожий, как и ты» выражает главный жизненный принцип человека, живущего по христианским заповедям. И она по-евангельски многозначна и глубока.

В окружении постоянной несправедливости и грубости душа героя скорбит. Бездна отчаяния звучит в его словах: «На душе и без того худо. Тошно: как по рукам-ногам связали и в колодец без дна бросили» [9: 232]. Тем более удивительны и трогательны милосердие и щедрость этого нищего и униженного людьми человека. Никому ненужный в своей горемычности, он, тем не менее, помогает, чем может, всем, кого встречает на своём пути: утешает растревоженного дедушку, счищает лёд на крутой лестнице, чтобы люди не расшиблись, пытается в церкви передать через служительницу деньги чужой девушке, чтобы она не совершила опрометчивого безрассудного поступка. Особенно поражает милостыня, данная дважды из последних денег, таджикским женщинам, сидящим с детьми на морозе прямо на земле: «Возле нового магазина в гирляндах цветных шариков и с надписью «Мы открылись!», снова оказалась тоскливая фигура в стеганом полосатом халате со склоненной головой и протянутой ладошкой – голой, потрескавшейся на морозе. Тогда Горелов, сжав зубы, выгреб остатки денег, на глазок разделил пополам и половину сунул нищенке, а после, не выдержав, перешел на другую сторону улицы. И сколько бы он ни старался, так и не услышал, что думали эти полуобмороженные женщины. Наверное, они давно уже ничего не думали» [9: 235-236].          Все эти поступки тревожат, как-то теребят наши равнодушные души и заставляют устыдиться своей чёрствости. Дважды спасает Горелов встретившуюся ему на рынке девушку-старшеклассницу: сначала от бесчестья, а потом – от смерти. Это юное существо погибало от страсти, типичной для современных школьников: «Ну, я вам устрою, – бездумно глядя глазами, полными слез, на холодные киосковые стекла, негодовала школьница. – Блин, прикольно: смартфон им жалко купить! Все наши уже по второму сменили, а мне фигу показали: потерпи немного, сейчас не можем! Потерплю, потерплю, не расстраивайтесь: такое вам устрою, потом и рады бы все отдать, да только поздно будет!» [9: 236]. Горелов спасает бросившуюся под автомобиль девушку, но сам погибает…

Во всех этих событиях последнего дня героя он выходит, как мы уже подчеркивали, за пределы уродства мира к иному видению. На обывательском уровне все поступки Горелова кажутся неправдоподобными или бессмысленными. Иные скажут мне: «Таких людей нет! Да и не нужны они вовсе!» Смею возразить: такие люди бывают и такие люди нужны, так как их личность создана по образу и подобию Божию!

Свидетельствую, что среди моих деревенских родственников были такие люди. Они были готовы взвалить на себя твою ношу, накормить последним куском хлеба, отвратить от беды. Я их помню поимённо. Они победили в страшной войне, многократно совершая подвиг самопожертвования. И сейчас такие люди есть, так как наши современники – от корня тех родных нам соотечественников.

Говорить в заключение такие высокие слова справедливо и уместно, так как весь рассказ-притча А.А. Цыганова пронизан евангельским духом. Читая его, вспоминаешь евангельские заповеди и притчи, например, о лепте вдовы, о блуднице, в которую никто не смог бросить камень, о милостивом самарянине. И, наконец, вспомним о садовнике. Так сам герой назвал себя, по какому-то внутреннему чувству. Так же назвал автор свой рассказ. И это не случайно. Этот человек исполнил многие евангельские заповеди и, таким образом, уподобился Христу, которого в Евангелии символически называют Господином виноградника (Лк 20: 9-16) или Садовником (И 20:15-16).

А.А. Цыганов удивительным образом передаёт момент подвига-самопожертвования своего героя как очищение от тёмного начала в человеке и полёт души в бесконечное пространство света:

Но еще раньше, успев все-таки понять, что такое чужеродное сидело в нем, – Горелов уже точно знал, что́ станет делать дальше. И тогда, как будто это услышав, что-то дегтярно-блестящее с ревом вышло из его нутра вон, спасительно освободив душу от непосильной маеты. А он сам тотчас прыгнул, оттолкнув от проезжей части вздрогнувшую школьницу прямо к самим деревьям, что тёплой порой не иначе, как самым настоящим райским садом и не обозвать из-за неизменно благоухающий, буйно-неукротимой зелени». …

Горелов видел свое тело с разбросанными руками и разбитой, раздавленной головой, со свивающимися сосульками красных волос. А следом нечто светлое подняло его уже неосязаемую светящуюся оболочку высоко-высоко, но будто все его, гореловское, светлое, не отставало кричать и кричать, невесомо уходя в запредельные невозвратные дали. Только уж если там, на земле, никто не хотел слышать – кто же теперь услышит оттуда – из света? [9: 240].

Последняя фраза выражает горькую истину – мы не видим красоты человека при его жизни. Для этого он должен сначала умереть. Но и этого часто бывает мало.

В рассказе «Садовник», несмотря на его трагический конец, автор снова ясно выражает самую важную для него мысль о том, что есть в нашей современной жизни люди, которые «с совестью не разминулись», не потеряли надежды и сохранили свой дух и сердце в чистоте. Поэтому вместе с писателем А.А. Цыгановым мы уверены: «Много дней впереди, много и позади. Но помрут и внуки наши, а конца этой песни не дождутся; и, вспомнив теперь всё происшедшее, передо мной будто бы на миг приоткрылось таинство изначальное, и зрятся сейчас слова моего великого Собеседника, – чтоб жить да молодеть, добреть да радоваться!» [9: 339].

Литература

  1. Бараков В.Н. Река невидимого духа // Цыганов А.А. Помяни моё слово: проза наших дней / Александр Цыганов; [ред. В.Н. Бараков] — Вологда: Полиграф-Периодика, 2018. — С. 371-373.
  2. Белов В.И. На взлёте // Цыганов А.А. Помяни моё слово: проза наших дней / Александр Цыганов; [ред. В.Н. Бараков] — Вологда: Полиграф-Периодика, 2018. — С. 5.
  3. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. — М.: Азбука-Классика. 464 с.
  4. Митрополит Антоний Сурожский. Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности. — М.: «Никея», 2017. 192 c.
  5. Новый завет Господа нашего Иисуса Христа. М.: Издание Московского Данилова монастыря, 2006. — 1152 с.
  6. Святитель Игнатий Брянчанинов, епископ Кавказский и Черноморский. Творения. Книга 1: Аскетические опыты / Святитель Игнатий Брянчанинов, епископ Кавказский и Черноморский. — Москва: Лепта, 2001. — 865 с.
  7. Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Симфония по творениям святителя Тихона Задонского / Схиархимандрит Иоанн (Маслов). — Москва: АОЗТ «Самшит», 1996. — 1180 с.
  8. Фёдоров А.И. Фразеологический словарь русского литературного языка. — М.: Астрель, АСТ, 2008. — 828 с.
  9. Цыганов А.А. Помяни моё слово: проза наших дней / Александр Цыганов; [ред. В.Н. Бараков] — Вологда: Полиграф-Периодика, 2018. — 374 с.

 

Людмила Яцкевич,

доктор филологических наук,

член Союза писателей России

Юрий Максин

Юрий Максин:

ЭХО КЛЮЕВА (Эссе)

В детстве я знал место на лесной заповедной речке, где эхо повторялось семь раз. Но место это изменилось, как меняется всё в нашей жизни. Не стало того простора, тех природных отражателей звука, создававших многоступенчатость с постепенным замиранием повторяемого эхом слова. Нет семикратного эха: кричи не кричи. Есть просто эхо. Но то, семикратное, сохранилось в моей слуховой памяти, как в памяти вкусовой остался на всю жизнь вкус можжевелового сусла, которое  мне давала попробовать бабушка Марья лет этак в пять.

А кроме наших бабушек его, пожалуй, никто и не варил.  Прошло с тех пор шестьдесят лет, и теперь, как говорится, можно с уверенностью сказать, что жизнь прошла без можжевелового сусла, без этого волшебного целебного напитка, который даже взрослые принимали небольшими дозами.

Редко теперь увидишь в лесу можжевеловые ягоды там, где они были. И сам лес изменился, вместо белого мха под ногами зелёный. Но всё равно те редкие синие душистые ягодки, которые попадаются иногда на прежних местах, но коих не хватит, чтобы сварить волшебный напиток, пробуждают во мне детские впечатления от встречи с чудесным. Они, действительно, впечатались в мою кровь и вместе с ней, с моей кровью, перейдут к потомкам, постепенно затухая, как многократное эхо.

А что же произойдёт, когда волшебные места, волшебные ягоды, природное волшебство исчезнут из нашей жизни, окончательно затухнут? Тяга к виртуальному вместо реального, к заменителям, усилителям – противоестественна, но она стимулируется нынешней жизнью. Уже изобретено искусственное мясо, что уж говорить о каких-то ягодах!

Давно уже, особо не задумываясь над этим, потребляем ароматизаторы, идентичные натуральным, со вкусом той же клюквы или брусники. Вот ароматизатора, заменяющего вкус морошки, ещё не изобрели, и потому я эту упрямую, но тоже исчезающую ягодку люблю и уважаю. Ой, не зря Пушкин перед смертью попросил принести ему мочёной морошки. Есть в её вкусе неподкупная тайна. Интуитивно гениальный поэт захотел напоследок ощутить её  поистине волшебное земное совершенство.

Где, в каком заповеднике сохраняется то, что многократным эхом, ароматом густого можжевелового сусла отзывается в генной памяти русского человека, пока он жив?

Такой заповедник есть, и, слава Богу, он вечен. Но только избранным дано было взрастить в нём свои плоды, в которых навсегда остались и остаются звуки, запахи, образы ушедшего и уходящего мира. Они  неминуемо отзовутся в душе каждого, кто вкусит от этих плодов, причастится к их неподкупной, божественной тайне.

Это тайна Слова. Только оно способно возродить «аромат живого цветка».

Великих мастеров слова не так уж много, но то, что ими создано – вне времени, вне смерти.

У каждого народа есть свой заповедник Слова – своя художественная литература, и в ней свои мастера от Бога. Имя многих из них на слуху, со школы помнятся их имена. Имена других, казалось бы, выпали из этого ряда и утрачены навсегда. Как можжевеловое сусло стало в наше время экзотикой, так творчество большого мастера, бывает и такое, надолго уходит из поля зрения издателей, а значит и читателей. Оно ждёт своего часа, к тому же: «большое видится на расстоянье».

В русской литературе есть поэт настолько же единственный в своём роде, как единственна наша планета Земля. Имя его Николай Алексеевич Клюев. В его Слове живёт мир исчезнувший, ушедший на дно нашей глубинной памяти, как град Китеж на дно Светлояра. Но всякий читатель с чуткой на русское слово душой будет заворожён открывшимся для него утраченным миром. И если поначалу этот мир тоже воспринимается как экзотика, то потом открывается как мир русского человека, мир неподкупной веры, справедливости, гармонии человека и природы, мир противостоящий злу.

Клюев – дитя Земли.

И той, что зовётся землёй с маленькой буквы, и Земли с её космической сущностью.

Настоящий читатель, открыв для себя Клюева, неизбежно ощутит, насколько поэт мощно связан с матерью-планетой. И при чтении единственных в своём роде стихов, поэм, снов Клюева наверняка ощутит, как что-то ворохнулось в нём самом на глубинном, родовом уровне, отозвалось, очнулось, отразилось, как эхо. И потянуло давно забытым запахом вынутого из печи хлеба, собранных в саду нападавших яблок, чем-то неистребимым, несмотря ни на что.

Вне времени родным, как молоко матери.

Что питало поэзию Клюева? Молоко матери-Земли, песни и ритмы его земной матери, вошедшие в кровь с её земным молоком. Но то первое – космическое молоко – определило его судьбу как поэта.

Чаша, подносимая к нашим губам природой, полна Жизни. В ней всё самое чистое. Жить бы с этим да жить…

Но человечество почему-то выбирает яд. Бессознательно, как неразумное дитя, соблазнённое злым волшебником.

Плоский камушек, пущенный умелой рукой, скачет по воде, нарушая законы гравитации, преодолевая земное притяжение. Но всё же силы гравитации, в конце концов, оказываются сильнее.

В этой игре выигрывает тот, чей камешек насчитает больше «блинов», то есть больше отскочит от поверхности воды. Это зависит от формы камешка и от силы, с которой он пущен в полёт.

Игра эта завораживает независимо от времени, в котором живём. Прошли века, она никуда не исчезла и не исчезнет, пока есть вода, плоский камешек и человек. Почему так? Судьба этого камешка похожа на судьбу самого человека, идущего против сил природы. Но…

Вот в этом «но» заключается многое. Поколение за поколением человек уходил от Земли с её песнями, одеяниями, сиянием, от её друзей – Солнца, Месяца, звёзд… Полёты в космос – это совсем о другом.

Клюев решил не уходить. Он остался с Природой, при роде, оставил нам эхо напетых ими родовых истин и слов.

Эхо Клюева живёт в нас независимо от того, открыли мы его том или нет. Но открыв его книги, его слова, ощущаем, что это воистину так. Оно живёт в нас, потому что это эхо истинной, изначальной жизни в гармонии с собой и Землёй.

Семикратное эхо живёт во мне, как живут давно исчезнувшие круги на воде от скакавшего по её поверхности и канувшего в ней счастливого камушка. Я помню, что выиграл. Но выиграет и каждый из нас, обратив свою душу к текстам поэта, донесшего до нас сосен перезвон, избяные песни, беседный наигрыш, стих доброписный…

 

Роберт Балакшин

Роберт Балакшин:

О ВЫБОРАХ

Утром 9 сентября включил радио. Пахнуло чем-то старым. Диктор, — голосом, каким в советские времена вещали о трудовых успехах, сообщает, что выборы прошли успешно, победу одержали представители партии «Единая Россия» (сокращённо ПЕДРОС), все губернаторы прошли в первом туре. Ликуют!

Повод для ликования есть, но насколько он оправдан?

Если быть честными, мнение народа никого не интересует — сколько людей ни придёт на участок, выборы всё равно будут признаны состоявшимися, а кандидаты будут считаться законно избранными. Как говорили про Ельцина: «Всенародно избранный меньшинством населения…» Так и сейчас: придёт четыре процента от граждан, имеющих право голоса. За кандидата в губернаторы   проголосуют 60 процентов из них.  Сколько это будет от общего числа, посчитайте, потрудитесь. А управлять он будет от имени всех избирателей!..

Тщетно я искал в избирательном бюллетене фамилию кандидата от КПРФ. Её не было. Позднее мне пояснили, что кандидата от КПРФ не допустили до выборов. Вот так свобода!

Почему при всех воплях о свободе и демократии так боятся пускать во власть коммунистов?

Потому что  при коммунистах было бесплатное образование, бесплатная медицина, пенсия 55/ 60 лет, практически бесплатное (копеечное) жильё, мы занимали в мире и в Европе первое – второе место. Слово «СССР» было словом хозяина. А сейчас на нас плевать хотят! Помню, меня смешило, когда какие-то европейские  придурки решали: приглашать, или нет, на какую-то «семёрку» или «восьмёрку» Ельцина? А сейчас нашего президента называют вошью, и весь «цивилизованный мир» молчит.

И всё это, вся эта мерзость, в которой мы принуждены жить, уходит корнями в балаган выборов. Если быть честными, любая официально зарегистрированная политическая партия имеет неопровержимое право участвовать в  выборах. Это не зависит ни от прихоти избирательной комиссии, ни от прихоти губернатора.

Советский Союз (Царство ему Небесное!) просуществовал 70 лет.  Нынешняя система, при её законах произвола и вранья, просуществует гораздо меньше.  Как сказал поэт: «Жаль только: жить в это время прекрасное уж не придётся ни мне, ни тебе» А может, доживём?..

Николай Устюжанин

Николай Устюжанин:

ОКРЕСТНОСТИ «БАЗЫ ОТДЫХА» ВОЛОГОДСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ (из серии «Южные очерки»)

Народный музей

 

Музей истории Хостинского района находится в здании бывшего Народного дома, построенного в Хосте на общие средства ещё до революции. Только почему «бывшего»? И сейчас он кормится тем, чем Бог пошлёт, то есть на скудные государственные подачки да на мелкие деньги редких посетителей.

Музейные работники, как и все труженики культуры, — особая порода, вечные бессребреники, как ещё держатся, непонятно.

Тётенька, божий одуванчик, восторженная изначально, открыла дверь в главный зал и всего за сто рублей провела часовую экскурсию так, что её восторги поневоле стали моими:

«Хоста неповторима! Только в двух местах природа сохранилась именно такой, какой она была тридцать миллионов лет назад: на полуострове Пицунда, — но там осталась только рощица, — и в Хосте, в тисо-самшитовой роще, в огромном ущелье. В нём чудом сберегли единственный в своём роде дивный волшебный лес, где снимались многие фильмы-сказки СССР.

В районе четыре тысячи видов растений, половина из них обитает только здесь, больше нигде не встречается, многие даже не описаны. Отдельные виды, так называемые реликты, внесены в Красную книгу района, они исчезают – не выносят меняющегося климата после массовой вырубки лесов в Кавказском заповеднике в преддверии Олимпиады.

История Хосты довольно причудлива. Долгое время Кавказ и особенно его Черноморское побережье оставались «бесхозными», не принадлежали никому, — ни Турции, ни России. Здесь жили горцы, которых мы называли черкесами, а они себя – адыгами. Убыхи, — одно из адыгских племён, — и заселили эти места. Занимались разбоем, работорговлей, никому не хотели подчиняться. Только после Кавказской войны, которая длилась почти пятьдесят лет и закончилась неподалёку, в Красной Поляне, Россия взяла Кавказ под свой контроль. Во второй половине девятнадцатого века на побережье стали приезжать дворяне и промышленники, — строили дачи, разбивали парки, высаживали сады. Хотя формально прибрежная полоса принадлежала царской семье, царей сюда не пускали – из соображений безопасности. Так что отдыхали они в Ливадии, в Крыму. А когда в 1912 году были открыты лечебные источники Мацесты, Сочи превратился в курорт.

Потом революция, Гражданская война… В Хосте закончила поход деникинская армия, здесь её полностью разоружили. Кто-то успел сбежать в Турцию, кто-то – нет. Какой-то поручик ограбил дачу вдовы Достоевского, Анны Григорьевны, — она жила рядом, в Кудепсте. «Интеллигент» прихватил рукописи великого писателя, но его все-таки успели арестовать.

Советская власть установила новый порядок. Бывшие дачи стали санаториями, по указу Сталина был выстроен лучший курорт страны, куда со всего Союза приезжали рабочие, крестьяне, учёные. Не случайно его называли «фабрикой здоровья».

Заботились власти и о душе – в Народном доме Хосты пели Шаляпин, Собинов, Барсова, читал стихи Маяковский. Он отдыхал здесь в 1929 году со своей последней любовью, актрисой Вероникой Полонской, женой великого актёра МХАТа Михаила Яншина. Кстати, Маяковский был страшно недоволен, что собралась только половина зала, но потом стал декламировать и успокоился, тем более что на первых рядах сидели его друзья.

Наша жемчужина – это, конечно, Мацеста. Мацестинская вода – единственная в мире, в ней растворена вся таблица Менделеева. Лечит практически всё. Добывали её из скважин, было семь ванных зданий, после перестройки осталось только одно, на Старой Мацесте. Был научно-исследовательский институт курортологии, в нём работали медицинские светила: доктора наук, академики; сейчас он разрушен, по ночам там воют шакалы.

В середине девяностых годов санатории стояли пустые, на пляжах даже летом – хоть шаром покати! Думали, что всё, Сочи погибнет. Но постепенно вернулись к работе, правда, теперь это не город-курорт, а город-развлечение. Видно, у богатых хорошее здоровье, они катаются с гор и рассекают морскую воду на яхтах, а простой народ зачем оздоравливать? Это только дураки-коммунисты заботились о нём, лечили бесплатно в санаториях, теперь плати за всё, если есть деньги…»

Я слушал экскурсовода и во всём с ним соглашался. Мы последние советские реликты, не сумевшие приспособиться к новой действительности. Мы храним в памяти великое прошлое. Нынешняя власть, понимая, что на его фоне выглядит даже не бледно, а позорно, уничтожает советские артефакты. Библиотекам приказано убрать с полок и вывезти на свалки все книги, издававшиеся до 1990 года, а из самых популярных при переизданиях выбрасываются целые разделы. Например, из «Старика Хоттабыча» убрали главу о пребывании героев в сочинском санатории имени Орджоникидзе – стыдно, что в нём лечились простые шахтёры, а теперь… Музеям дано указание «разукрасить» соответствующие экспозиции злобными комментариями, преподавателям школ и вузов спущены сверху такие программы о советской истории и литературе, что хоть святых выноси…

Я горячо поблагодарил за самоотверженную работу экскурсовода и одновременно научного сотрудника музея, а в книге благодарностей вывел твёрдой рукой: «Всё вернётся на круги своя!»

 

Белые скалы

 

«Обязательно посетите каньон «Белые скалы»! – были единодушны соседи. — Там красота необыкновенная!»

Вняв совету, поехал до отворотки с указателем и пошёл по широкой грунтовой дороге, — по ней туда-сюда сновали экскурсионные и личные автомобили. Добрался до смотровой площадки и ахнул: с огромной высоты, от которой затрепетало сердце и заболело в груди, увидел гигантские белые скалы ущелья, пробитого водами горной реки.

Спуск по деревянным шатким лесенкам и покатым валунам, — на них были едва видны нанесённые кем-то красные стрелки, — оказался опасным: на одном из гладких камней я поскользнулся и чуть не свалился в пропасть, успев схватиться за ветку кустарника. Не оказалась бы под рукой – летел бы со свистом до самой реки. Впрочем, рекой её можно назвать только после ливня, а в жаркие дни это обычный шумный, извивающийся змеёй меж бесчисленных камней ручей.

А вот в конце спуска ждал сюрприз: сияющее изнутри голубое озерцо со скальными пещерами, отполированными до блеска. От этого тихого чистейшего озера можно плыть вдоль сказочных гротов к невидимому отсюда началу пещер, но только в гидрокостюме – даже в зной вода здесь ледяная. А вот рыбёшкам, суетящимся в глубине – в самый раз!

Обратный путь вдоль реки по деревянным переходам, — прямо над стремительно бегущим потоком, — к водопадам, ниспадающим со скальных громадин, закончился неожиданно быстро у привала с вездесущей шашлычной. А вот потом, подкрепившись, я совершил ошибку: не стал возвращаться к началу маршрута на УАЗике, а пошёл сам по крутому подъёму. Хотя в тени густого леса было прохладно, уже после второго километра я с непривычки выдохся и оставшиеся три штурмовал из последних сил.

При выходе из огороженного металлической сеткой и шлагбаумом маршрута увидел аляповатую рекламу какого-то фитнес-клуба… Какой фитнес?! Три-четыре таких похода – и лишний вес останется только в воспоминаниях!

 

Сухой каньон

 

Рано утром вышел из сонного убежища в высокогорном посёлке и направился в сторону Сухого каньона. Облака в ущелье застоялись от долгого ожидания солнца и слились, превратившись в сплошной туман. Спуск к речке оказался неожиданным для обуви: то гравий, стреляющий под ногами, то вдруг пятнами появляющийся асфальт, то грунтовка с лужами и следами животных. По обеим сторонам время от времени вырастали из земли и снова уходили в неё жёлтые газовые трубы, огороженные решётками с колючей проволокой наверху – чтобы неповадно было делать врезки и воровать. Шум внизу заставил насторожиться: как бы не угодить в утренних сумерках в какую-нибудь яму с речной водой! Но беспокоился я напрасно: переход через ручей был уже выложен. Прыгая с камня на камень, успел заметить, что слева, под свисающими ветками, покрытыми ярким зелёным мхом, стоит деревянный стол и скамьи – место для привала с костерком и ухой заботливо приготовлено.

Спуск закончен, теперь надо взбираться на вершину. Я стал считать ветвистые гирлянды, украшенные мхом, но сбился со счёта. Потом вспомнил прочитанный на информационных щитах текст: мох на бледно-жёлтых стволах самшитовых деревьев во время войны использовали в сочинских госпиталях как перевязочный материал – раны исцелялись почти мгновенно. Кстати, возвращались в строй тогда более восьмидесяти процентов раненых – удивительный результат!

Вдруг треск ломаемых сучьев и топот заставил остановиться – неужели сквозь заросли пробирается коровье стадо? Обычно в такие дебри коровы не лезут, а загорают прямо на трассе. Стоят, лениво машут хвостами, а самые уставшие лежат. Водители сигналят, ругаются, а им – хоть бы хны! Знают, что давить никто не станет – они «священные» животные, почти как в Индии… Но из кустов показалось не коровье, а козье стадо, да какое: сто-двести голов, не меньше! Серые козочки с рогами «ижицей», белые козлятки, редкие бородатые козлы с чёрными пятнами на спинах, а позади – вислоухие деловитые собаки. Стадо остановилось и с хрустом стало пожирать листья, с любопытством поглядывая на путника. Одна из козочек уставилась на меня, не мигая. Рычание собак быстро привело коз в чувство: они дёрнулись и стали скачками уходить в сторону, шурша ветками. Гиканье пастуха ускорило движение – из-за поворота показался погонщик-среднеазиат и, увидев старшего, поздоровался первым:

— Доброе утро!

— Здравствуйте. Большое у вас стадо. Сколько голов?

— Двести.

— А кто хозяин?

— Ишхан.

— Ну, доброй вам дороги!

— Спасибо.

Солнце разогнало туман, и к концу подъёма стали видны постепенно увеличивающиеся в размерах поля бирюзового цвета. На самой верхушке я увидел развалины. «Наверное, остатки древней крепости, тут находилось одно из ответвлений Шёлкового пути», — подумал я, но нет: это была разрушенная ферма. Пригляделся к склонам – вроде бы ровные поля, но с какими-то полосами… Вспомнил разговор соседей: эти холмистые полосы – бывшие виноградные ряды. Здесь рос столовый виноград, но во время «горбачёвской» антиалкогольной кампании ценнейшую лозу даже не вырубили, а вырвали с корнями. Работники совхоза, оставшись без заработка, разъехались, остальные ушли на пенсию или спились.

Всё, теперь надо спускаться к каньону – указатель направлял меня к нему. А вот и он! Деревянная извивающаяся лестница привела к грандиозной трещине, образовавшейся после землетрясения, случившегося семьдесят миллионов лет назад. Крупные блоки известняка откололись от скалы, и обнажилось дно океана Тетис, которому, если бы не высохло, было бы сейчас 120 миллионов лет!.. Несколько скалистых плит, сорвавшись от тектонического удара, и по сей день лежат сбоку, застрявшие в расщелине – как будто это произошло вчера!

Иду по тропке меж двух белеющих стен высотой с десятиэтажный дом, в которых замечаю пещерные ходы. Из любопытства посветил фонариком сотового телефона в один из них – ничего особенного, просто маленькая пещера, но холод в ней пронизывающий. Ещё бы! Ведь я стою на дне одного из древнейших океанов на планете… На некоторых скалах есть уступы, целые «балконы», а высота – аж дух захватывает! А вот и конец каньона – он сразу виден по надписям из серии «Здесь были…» Эх, человек-человек, и на Марсе ты напишешь тот же текст, ничем тебя не проймёшь!..»

 

                                        Хоста литературная

 

В Хосте бывал не только Маяковский. Его тёзка Владимир Гиляровский жил здесь в 1912 году на даче художника Дубовского. В Сочи прибыл на пароходе. В порту нанял извозчика, чтобы добраться в Хосту. Хозяина дома не оказалось, и Гиляровский отправился по дороге в Адлер, надеясь встретить Дубовского в пути.Увлёкшись созерцанием окрестностей, возвратился на дачу лишь к вечеру. Там писатель нашёл художника, вернувшегося из Красной Поляны. Отголоски путешествия в Хосту можно найти в стихах Гиляровского:

Блестит прозрачная волна,

Зелёной влагой глаз лаская,

Как беспредельна даль морская,

И тайн неведомых полна…

В 1913 году совершил путешествие по Черноморскому побережью Александр Серафимович, был, в том числе, и в Хосте. Этот маршрут потом повторят герои романа «Железный поток».

В 1914 году Евгений Шварц с друзьями отправился пешком из Майкопа в Сочи, а затем через Хосту в Красную Поляну.

В Хосте дрался с белобандитами в 1920 году Аркадий Гайдар. В 1925-м Дмитрий Фурманов путешествовал в этих местах. Его впечатления легли в основу цикла очерков «Морские берега».

Поэт Борис Корнилов отдыхал в июне 1925 года в хостинском Доме творчества Литфонда, ездил в Красную Поляну. Итогом стал цикл стихотворений «Краснополянское шоссе»:

 

 Я в жизни не видывал этаких круч.

Ущельями,

лесом,

долиной

проходим путями распаренных туч,

несёмся дорогой орлиной…

В Сочи были созданы известные произведения русской литературы: рассказ «Рождение человека» (1912) Максима Горького, — он принимал участие в строительстве Батумского шоссе; отдельные главы поэмы «Песнь о Великой Матери» и цикл «Стихи из колхоза» (1932) Николая Клюева – поэт лечился в 1931 году в Доме отдыха печатников (ныне санаторий «Правда»); стихотворение «Баллада о прокуренном вагоне» (1932) Александра Кочеткова; вторая часть знаменитой книги «Как закалялась сталь» (1934) Николая Островского и его повесть «Рождённые бурей» (1936); «сочинская» глава из повести-сказки Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч» (1938); волшебная пьеса «Обыкновенное чудо» (1949) Евгения Шварца; стихи Александра Яшина «Солнечная сторона»(1945), повесть «Женщина в море» (1990) Леонида Бородина, — он приехал в Сочи сразу после освобождения из политического заключения летом 1988 года.

Все авторы, побывавшие и работавшие в Сочи, восхищались красотой благословенных мест. Декабрист и литератор Александр Бестужев-Марлинский, погибший в схватке с горцами у мыса Адлер в 1837 году, написал незадолго до смерти: «Дайте Кавказу мир и не ищите земного рая на Евфрате. Он здесь».

Людмила Яцкевич

Людмила Яцкевич:

МУДРОСТЬ И БЕЗУМИЕ КРЕСТЬЯНСКОЙ ЖИЗНИ В РАССКАЗАХ СТАНИСЛАВА МИШНЕВА

– Мне стыдно, – горячо продолжала Бедная Лиза, – что Иван-дурак находится вместе с нами. Сколько можно?! До каких пор он будет позорить наши ряды?

– Выгнать! – крикнули с места.

– Тихо! – строго сказал Лысый конторский. – Что ты предлагаешь, Лиза?

– Пускай достанет справку, что он умный, – сказала Лиза.

Тут все одобрительно зашумели.

– Правильно!

– Пускай достанет! Или пускай убирается!..

               В.М. Шукшин. До третьих петухов.

 

В XXвеке у властей вошло в привычку поучать русского мужика с оглядкой на иноземных мудрецов, соблазнять его разными выдуманными социальными теориями, которые создавались умниками, оторванными от матери – земли. ВXXI веке привычка  считать мужика за дурака продолжается, что чревато большой бедой. Василий Макарович Шукшин пророчески раскрыл эту духовную трагедию нашего времени в своей сказке — притче «До третьих петухов».

Писатель С.М. Мишнев – достойный продолжатель традиций В.М. Шукшина и В. И. Белова в русской литературе. Как и Белов, Мишнев родился в вологодской деревне. Он и сейчас живёт на своей родине в деревне Старый Двор Тарногского района. С 1969 года он работает на родной земле: начал трудовую деятельность трактористом, был механиком, инженером, экономистом, бригадиром, парторгом. Таким образом, писатель имеет собственный опыт многолетнего деревенского бытия. Мишнев – коренной вологодский крестьянин и одновременно – талантливый писатель и мудрый человек, которому веришь. Глубокое познание и осмысление крестьянской жизни на рубеже XXиXXI веков лежит в основе его повестей и рассказов, обладающих высокими художественными достоинствами и исторической значимостью. Его произведения – правдивый документ эпохи колхозной жизни и последующего в перестройку окончательного раскрестьянивания коренных жителей деревни.

На наш взгляд, писатель особенно глубоко прочувствовал и осмыслил в своём творчестве тему мудрости и безумия народной жизни последних десятилетий. Данная тема – одна из важных в истории русской литературы.

Понимание мудрости и безумия в русской культуре имеет свои национальные особенности. Отец Павел Флоренский в своё время отмечал: «Наши философы стремятся быть не столько у м н ы м и, как м у д р ы м и, не столько м ы с л и т е л я м и, как м у д р е ц а м и. Русский ли характер, исторические ли условия влияли тут – не берусь решать. Но несомненно, что философии «головной» у нас не повезло. Стародумовское[1]: «…ум, коли он только ум, – сущая безделица» – находит отклик, кажется, во всяком русском…» [20: 207].  Действительно, если обратиться к русскому фольклору и художественной литературе, начиная с древности, мы найдём многочисленные подтверждения  мнению, согласно которому мудрость, то есть глубокое сердечное и душевное проникновения в суть явлений жизни, противопоставлена бездуховному бесплодному рассудку.  Поэт Н.А. Клюев так проницательной образно раскрыл нравственную и религиозную особенность народной мудрости, в которой соединились земное и небесное:

Мужицкая душа, как кедр зелено-темный,

                        Причастье Божьих рос неутомимо пьет…

В фольклоре  прямо и контрастно противопоставляются бесплодный ум и мудрость. Достаточно вспомнить Ивана-дурака – любимого героя русских народных сказок, который в конце концов оказывается мудрее всех умных героев, над ним ранее насмехавшихся.

В русской литературе  XIX и XX веков тема мудрости и безумия в творчестве разных писателей разрабатывается в различном духовном и культурном ключе. К этой теме не ослабевает пристальное внимание литературоведов [1;6;9; 10; 17; 21; 22; 24 и др.]. К сожалению, в этих исследованиях, несмотря на хорошее знание данной литературной темы и интересные частные наблюдения, преобладает социально-политический подход и не учитывается в достаточной степени национальная специфика русской культуры. Нет оценки литературных сюжетов и героев с позиций православной этики, которая свойственна многим  русским людям: для одних – как обязательное руководство к действию, а для других – как желанный, но уже недостижимый идеал. Согласно православному учению, безумие человека имеет два противоположных источника: гордыню и смирение перед Богом. Соответственно, существуют два вида безумцев: гордецы-безумцы («Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» [1 Кор. 3: 19]) и смиренные праведные люди,  принявшие на себя личину безумия или ложно признанные в обществе безумными, но мудрыеиз мудрых перед Богом («Блаженны нищие духом» [Мф. 5:3]). Для России был особенно характерен  тип святости  –  юродивые Христа ради. Однако и в наше время среди обычных, вовсе не святых людей, это противопоставление является духовным законом, известным с библейских времён. Нередко открытых и честных людей злая молва считает безумными и смеётся над ними. Однако истинное безумие  – это нарушение человеком духовных законов, которые ведут к греху и  гибели души в нынешней и вечной жизни.

Степень безумия и мудрости имеет множество вариаций, что и нашло отражение в галерее образов русской литературы, неоднократно рассмотренных в литературоведении. Вместе с тем, отметим, что в классической русской литературе преобладают образы безумцев-гордецов и безумцев-блаженных, которые являются выходцами из сословия дворян (Чацкий в «Горе от ума» Грибоедова, Герман в «Пиковой даме», Мария в «Полтаве» Пушкина, художник в рассказе «Портрет» Гоголя, князь Мышкин в романе «Идиот» Достоевского и др.), чиновников (Попрыщин из «Записок сумасшедшего» Гоголя,главный герой в рассказе «Сон смешного человека» Достоевского), интеллигенции («Чёрный монах», «Палата номер шесть» Чехова, «Красный цветок» Гаршина). И совсем редко встречаются подобные персонажи – выходцы из крестьян, из простонародья. Среди них особенно известны образы юродивого Миколки в «Борисе Годунове» Пушкина, юродивого Гриши в трилогии Л.Н. Толстого «Детство. Отрочество. Юность», блаженных (но не святых) в творчестве Ф.М. Достоевского (например, в романах «Подросток», «Братья Карамазовы»). Из новейшей литературы отметим образ блаженного Лавруши, главного героя повести «Мать сыра земля» талантливого сибирского писателя Николая Олькова[18]. О художественных достоинствах его творчества мы ранее писали [25].Разным сословным статусам героев соответствуют и типы сюжетных конфликтов и философская проблематика данных произведений.

Василий Макарович Шукшин в своей сказке «До третьих петухов» глубоко  раскрыл духовные основы мудрости и безумия народной жизни. Его сказка-притча, написанная ещё в 1974 году и первоначально названная автором «Ванька, смотри!», является той путеводной звездой, которая правдиво и мудро освещает события и нашего тревожного времени, призывает нас к духовной трезвости и бдительности. И особенно сейчас важно прислушаться к грозному призыву – предупреждению героя этой сказки – богатыря Ильи Муромца, а значит и самого писателя: «Ванька, смотри!»

*  *  *

Писатель Станислав Мишнев следует этому призыву – предостережению В.М. Шукшина.  С художественной проницательностью он воссоздает в своих произведениях духовную брань в душах своих героев – крестьян, раскрывает их мудрость или безумие в трудных, нередко очень тяжёлых, ситуациях, которыми так насыщена жизнь русской деревни последнего столетия. Мишнев продолжает в своём творчестве традиции тех писателей, которые «особенно остро ощущали зло и грех, разлитый в мире, и в своём сознании не отделяли себя от этой порчи; в глубокой скорби они несли в себе чувство ответственности за общую греховность, как за свою личную, властно принуждаемые к этому своеобразным строением их личности» [20: 595].

  1. У Мишнева есть произведения, в основе сюжета которых лежит конфликт между житейской или духовной мудростью крестьян и абстрактной законностью представителей власти, с позиций которой их поступки кажутся безумными и предосудительными. Отметим, что этот тип сюжета получил широкое распространение в русской литературе, начиная с эпохи коллективизации в 30-е годы XX века, в силу своей жизненной достоверности. Среди вологодских писателей первым обратился к нему В.И. Белов в повести «Привычное дело», проникнутой болью за родную землю, страданием за унижение человеческого достоинства крестьян-тружеников.

В рассказе Мишнева «За деревней Баской» [13]описана трагедия двух мужиков, вернувшихся с фронта в родную деревню, где свирепствует страшный голод, хотя «хлеба склады стояли полные, а хлеба не тронь!  Каждый день бригадир с председателем колхоза проверку делали, мышиный след и тот на подозрение брали. Клеверные шишки ели, сосновую кору, очень вредную для желудков куглину[2] и прочий всякий сор, всё ели, что утроба принимала».

Автор  подчёркивает в начале повествования, что его главные герои были друзьями и жили одинаково: «У колхозника Петра Обрядина детей шестеро. Окна их летнего пятистенка смотрят на восход солнца. У колхозника Семена Куприянова детишек семеро. Окна их летнего пятистенка тоже смотрят на восход солнца». Кажется, живи да радуйся. Однако в конце рассказа оба мужика погибают, правда, причины гибели у них разные, хотя источник один – безумные бесчеловечные законы, притесняющие крестьян и не считающие их за людей. На войне Пётр Обрядин попал в плен, а вернувшись оттуда, оказался в жестких руках НКВД, где его запугивают, обязуют быть осведомителем и доносить на своих односельчан, голодных и замученных тяжёлой работой. Мужик сломлен, презирает сам себя, однако свою унизительную роль исправно выполняет. Правда, все об этом в деревне знают, и ему остаётся только умолять односельчан:

Ради Христа истянного не говорите при мне ничего такого, не делайте ничего такого, и частушек про партию не пойте. Не могу я, люди добрые, не сказать, не могу не доложить!

Раздвоение личности Петра Обрядина, его безумное состояние, когда он даже своей жены и детей стыдится и не садится с ними за один стол обедать, приводит к трагедии лично его и других, близких ему односельчан.Его друг Семён Куприянов, не имея разрешения на охоту, по заданию председателя и парторга убивает в лесу лося, чтобы разделить мясо среди голодающих семей в деревне. Пётр сообщает в район, приезжает милиция и увозит Семёна, который затем бесследно пропадает в тюрьме или в лагере. Никаких известий от него нет. Пётр, не выдержав гибели друга и позора, наложил на себя руки. Таким образом, оба крестьянина каждый по-своему сопротивлялись безумным законам: Семён сопротивлялся активно – вопреки запретам он хотел спасти односельчан от голода. А у Петра  это сопротивление было пассивным, но ещё более трагическим. Следует обратить внимание на то, что автор назвал своих героев Сёмен и Пётр и таким образом сделал намёк на их неразрывное единство (ср.: в Евангелии апостол Симон Петр). Да, крестьянский мир един, в этом мудрость его жизни. С точки зрения районных властей и общепринятой в советском обществе норм оба колхозника вели себя как безумцы и преступники. Но безумны власти, которые в те времена раскалывали соборное единство русского народа, да и в наше время происходит всё то же, только изменились законы и нормы.

К счастью, среди деревенских людей встречаются начальствующие, которые ради благодати милосердия и любви стараются не исполнять безумных законов и спасти своих подопечных односельчан.  Например, так мудро поступили в подобной ситуации персонажи рассказов В.И. Белова «Лесничий» [5] и С.П. Багрова «Хорёк» [3]. Духовные традиции, заложенные в русскую литературу начиная со «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, живут в лучших произведениях современной прозы.

  1. Тема мудрости и безумия нашла отражение и в другом трагическом сюжете рассказов Станислава Мишнева. Лишенные собственности на землю и свободного труда на ней, колхозники постепенно под напором диких распоряжений сверху стали отчуждаться от родной земли. В послеперестроечную эпоху это отчуждение катастрофически нарастает. Подробно, с привлечением документов и статистики эти процессы рассмотрены, например, в статье В.Я. Кириллова «Отчуждение Родины» [Кириллов]. Писатель Мишнев создаёт образы отщепенцев, для которых отчуждение от родной земли и даже её предательство стали их добровольным безумным выбором. В рассказе «Снится мне деревня» [14] описана судьба одинокой старой колхозницы Анны Сергеевны, которую бросил единственный сын: «Двадцать четыре года назад сын Юрик не стал признавать за колхозом цены, точно сила людская происходит из одного сознания, подался в город.  Сын с пеленок привык идти впереди других, тихий шаг сзади был для него позором. И двадцать четыре года мать ходит за пять километров на почту, ей постоянно хочется слышать родной голос».

Рушится дом брошенной матери, безлюдеет деревня: ««И много на селе появилось таких домов, таких хозяев печальных, как  Анна Сергеевна. Куда подевалась сытость в желудке и семейное счастье в душе? Соберутся селяне ближе к магазину, одни речи, одни рассуждения: «А вот раньше…» — «До Бориски Ельцина или до Мишки комбайнера? Вот и говори конкретно, а то: раньше, раньше». Запоздало мелькает  в головах здравая мысль: «Кабы не разъехались свои, уперлись лаптями, разве так бы жили?»

К трагической теме брошенной, забытой крестьянами родной земли обращаются и другие вологодские писатели, например, А.А. Цыганов в рассказах «Ночью месяц пёк» и «Ерпыль» [23]. О его творчестве мы ранее писали  [26].

С. Мишнев показывает и другую форму отчуждения от родной земли – безумное стяжательство некоторых колхозников, воровство, расхищение нажитого колхозом богатства, которое многие не считают своим собственным добром. В рассказе «Тощий, он же жирный» [15] пожилой, опытный парторг предупреждает вновь прибывшего в деревню нового председателя колхоза: «Тебя сотни, тысячи раз обманут, а почему обманут? Не думаю, что ты глуп, просто обман есть одна из форм колхозного общежития».Автор приводит хорошо известную во многих деревнях «озорную, на самом деле горькую, страдальческую частушку»:

Всё колхозное не наше,

Милая товарочка.

Нынче нашего осталось,

                            ….,  а дальше нецензурный текст.

 

Главный персонаж этого рассказа Иван Петрович Тощёв – один из расхитителей, ускоряющих конец колхозной жизни. Он хитёр и носит маску борца за справедливость: «Народ положительно убеждён, что Иван правдоискатель, но в тоже время  знает, какого он закала, что готов отравить жизнь любому, хоть кладовщику, хоть лаборантке на ферме, не говоря о специалистах рангом повыше. В поисках правды готов разорить всю вселенную, но разорить без огня и дыма, вроде для потехи».По мере разорения колхоза в перестроечные годы Иван Тощёв становится всё богаче, так как присваивает колхозное имущество. И если раньше со школьных лет он имел прозвище Тощий, то теперь односельчане дали ему с насмешкой другую кличку – Жирный.

Но есть в рассказах С. Мишнева и совсем другие крестьянские типы – это наследники традиционной крестьянской мудрости, которая заключалась в трудолюбии, честности и верности родной земле. Так, в рассказе «Черторой» [12] писатель создаёт образ колхозника Михаила Дорофеевича Другова, который за своё упорство в трудолюбии и азарт труженика на земле получил от односельчан прозвище Черторой. Так же называли его деда, имевшего мельницу, которого раскулачили в тридцатые годы. В разговорном языке  слово чёрт, употребляясь в экспрессивном переносном значении, обозначает человека, имеющего невероятное упорством в работе и обладающего большой силой. В составе сложных слов оно сохраняет свою экспрессию, например, в вологодских говорах:  чертоломить‘много и тяжело работать’,чертоломина‘тяжелая работа’[СВГ, 12: 36]. В своём словаре родного тарногского говора С. Мишнев даёт такое определение  словам чертоломить‘воротить чёрную, малооплачиваемую работу’, чертоломина‘тяжелая, малооплачиваемая  работа’, черторой‘знаток мельничного дела’[ТГ: 321-322]. В тексте рассказа слово Черторой, ставшее прозвищем главного героя, приобрело иное значение –‘сильный человек, упорный в тяжёлой работе’. Все эти слова имеют отрицательную экспрессию и выражают неодобрение. Трудолюбивые рачительные крестьяне оказались ненужными как в эпоху «коллективизации», так и потом в эпоху «деколлективизации».

Горькую думу думает Михаил Другов, по прозвищу Черторой: «Дед в лаптях спал, ел походя, всё ему некогда было. Ломил, ломил – в кулаки угодил. Первый враг Меевки.  Внук за колхоз грудью стоял, рвачам на горло наступал, пьяниц не жаловал – тоже враг. Жаль ему напрасно истраченных лет. Щемит сердце, а боль не душевная: ведь порвётся семейная нить!» Колхозники, утратившие природную крестьянскую хозяйственность и рачительность в труде, «считали Чертороя докой, голованом, много в нём такого, что всем кажется непонятным и странным. Бредит крепким колхозом – не юродивый вроде, в колхозной зыбке вырос, крепкий колхоз и обдерут крепко. Или пример деда ничему не научил

Когда в перестройку колхоз стал разрушаться, даже жена поедом ела Михаила: «Да уйди ты с этой работы! … Ну, неужели умом тебя Бог обнёс? Ровно слепой двадцать лет с народом воюешь. Не надо народу колхоз, гори он синим пламенем, неужели не дотюнькало?» Но не мог Черторой  без работы жить, ушел он с должности инженера–механизатора и взялся навоз вывозить с запущенных ферм. Однако некуда ему было деться от картины гибели родной деревни: «Тяжело жить, если ты не можешь судить мир, силы такой не имеешь и прав тоже покинуть этот мир не имеешь… Наперекор миру пошёл – отринут миром станешь».

  1. Во многих рассказах С. Мишнева показано безумие пьянства как ложного выхода из тяжёлой ситуации, неминуемо ведущий к гибели. Писатель страдает вместе со своими героями, которые не выдержали утраты работы, смысла жизни и запили. Такие персонажи встречаются почти во всех его рассказах. В рассказе «Управляющий Зобенькин» [12] описывается трагическая история жизни Тита Валентиновича, механизатора, рачительного управляющего лучшим отделением совхоза: «Хорошо жить, ощущая зуд жизни! Даже засыпая, он думал о чужом, совхозном». Затем началась перестройка и последующая разруха в хозяйстве и в душах жителей села: «Начал народ потихоньку сходить с ума. Тит Валентинович оттягивал надвигающуюся трагедию, как мог. Глухое раздражение медленно закипало в нём и клокотало в его широкой груди … Товарища бы Сталина сейчас…». Постепенно тоска по прошлой трудовой полноценной жизни превратилась в покорность судьбе, и запил Тит Валентинович по-чёрному, ушёл из семьи и превратился во всеми презираемого пьянчужку.

Наложили на себя руки спившиеся колхозники – персонажи из рассказов Мишнева «Золотые руки» и «Пусть я умру – не потускнеют дали» [12]. Автор показывает бесовскую суть пьянства: «…накатит некое безумие, вроде как нечистый дух плечо облюбует, усядется и давай в уши нашёптывать да уговаривать откушать водочки …». К сожалению, это типичная история для жизни вологодской деревни на рубеже веков.

  1. Безумие завистливости, мстительности и мудрость бескорыстия, всепрощения и миролюбия с художественной убедительностью показаны Станиславом Мишневым в рассказах «Попутчики» [12] и «Этап на Песь-Берест» [16].Произведения Станислава Мишнева читать очень тяжело, несмотря на их художественные достоинства и талант писателя. В чём дело? Признаюсь: их чтение мучает душу образами греховности современного человека, которые созданы писателем, но всегда имеют реальные прототипы в жизни. Да, человек не может быть жив и не согрешить. Однако, как отмечал святитель Тихон Задонский, «согрешить – дело немощи, а пребывать в грехе – дело диавольское» [19: 238]. В современной культуре это состояние нашей природы, то есть пребывание в грехе, признаётся естественным и так или иначе оправдывается. Как писал сто лет назад священник Павел Флоренский, «новая культура есть хронический недуг  восстания на  Бога» [20: 548], и этот недуг всё более усугубляется. Люди революционной культуры особенно далеко отступают от Божьего замысла о них и творят беззакония во имя субъективного человеческого закона справедливости, забывая о Божий Воле и Божием Суде. Ещё дальше ушли от Бога современные либералы: они решили уничтожить само понятие  греха. А ведь вседозволенность – это любимая уловка Сатаны.

Архимандрит Рафаил Карелин, современный духовный писатель, считает: «Грех – оккультное явление. Мистика греха заключается в его богоборчестве. Грех — это вызов Богу во имя своей мнимой свободы. Это желание досадить  Богу, уничтожить образ Божий в душе. Грех безобразен и бессмыслен, но он привлекателен именно дерзким бесстыдством» [2: 36].

Рассмотрим рассказ Станислава Мишнева «Этап на Песь-Берест» [16]. Егосюжет отражает события гражданской междоусобицы, которая вспыхнула в России после Октябрьской революции 1917 года. Два крестьянина из одной местности пошли служить в НКВД, и теперь они вдвоём сопровождают колонну заключённых – арестованных священнослужителей, идущих по этапу в неизвестный пункт – Песь-Берест. Молодой крестьянин Гаврила Зареченский идёт впервые, настроен он благодушно, бедным арестантам зла не чинит, по-крестьянски заботится о лошадке, с удовольствием ведёт беседу со своим старшим сослуживцем – земляком Губиным, хотя тот пребывает совсем в другом настроении. Губин озлоблен, подозрителен, жесток к арестованным, циничен. Он ведет арестованных не впервые и уже знает, что жизнь людей на этапе находится в его полной воле. Кроме того, среди сопровождаемых священников у него есть личный враг, которого он жаждет убить, движимый местью и ложно понятой справедливостью,  и, в конце концов, убивает по-зверски –  топором.

Рассказ начинается с описания восхода солнца и утренней зари, которые для неравнодушного сердца кажутся вестниками Божий благодати:

«Над гарью, как над остывшей адовой сковородой, рождался день; неуловимый свет сражался с неуловимой тьмой: начали слезиться на востоке звезды, розоветь небосвод. Словно подпираемое  золотистыми мечами, приподнялось над землей отблескивающее медью солнце и застряло в черных просветах обгорелых лесин;  и всеми красками заиграла апрельская заря. Свет умыл протаявшие в сугробах выскири, будто расправил скрючившиеся за ночь корни-веревки, что добросовестный работник матери Вселенной. Без отдыха побежал по чаще леса, радостный и веселый».

Такое начало рассказа, далее изображающего мистическую бездну человеческой греховности, является сильным средством отчуждения от этого греха, потому что картина радостной и весёлой утренней зари является заветом того, что Бог есть, Его благодать изливается на русскую землю, которая в эпоху гражданской междоусобицы, по словам писателя, подобна гари, остывшей адовой сковороде. Ведь в это благодатное утро по русской земле гуляют каиновы внуки, из-за злобной зависти и жажды «справедливости» готовые на убийство своих братьев.

Главный герой рассказа Губин  —  один из них. На первый взгляд, кажется, что образ этого человека имеет только историческое значение. Да, в революционных событиях сто лет назад принимали участие не только самоотверженные борцы за народное счастье, которые не боялись пожертвовать собственной жизнью, но и активные «борцы» за свою личную удачу и шкурный интерес. Основной чертой таких «борцов» была страшная жестокость, порождённая удивительной трусостью, вечным жутким  страхом перед честными и мужественными людьми. Это был мистический страх перед Истиной. Именно к такому типу людей и относился Губин. Он всю свою жизнь завидовал своему родственнику дьякону, страшился его духовной силы и чистоты. И к этому мистическому страху прибавилась ещё бесовская боязнь, что начальство узнает о том, что этот арестованный священнослужитель – его довольно близкий родственник. И тогда он лишится своей должности и хорошего заработка. Ничего нового! Губин повторил грех Каина.Вот это самое страшное! Завистники и злобные мстители множатся обычно в те исторические эпохи, в которых царит хаос и произвол, будь то революции и гражданские войны или анархия «перестроек». Станислав Мишнев в своём рассказе с художественной убедительностью, на языке образов, говорит нам об этом же.

Другой герой этого рассказа – крестьянин Гаврила – проходит через искушение отомстить Губину за преступление. Он избивает убийцу и в гневе собирается задушить его, но его самосуд останавливает старый священник, один из арестованных: «– Сынок, – тихо раздалось сзади, – Будь выше тирана. Господи, смилуйся над нашим воздыханием, допусти до Таинства примирения с Тобой». Слова старца-мученика  остановили новое преступление и спасли Гаврилу от участи убийцы. Он лишь обезоружил Губина и  лишил его власти над гонимыми по этапу людьми. Грех бессилен перед духовной силой старого священника, способного остановить другого человека, одержимого искушением мести.

Притча о мудрости миролюбия и безумии человеческой вражды и мстительности содержится также в рассказе С. Мишнева «Попутчики» [12], он глубоко символичен. С другой стороны, сюжет этого рассказа реалистичен до самых мелких подробностей быта северной деревни в 90-е годы. Композиция рассказа построена на контрасте характеров героев: миролюбца и блаженного в своей радостной жизни глухонемого мужика АфриканаКузьмовича и двух мстительных злобных мужиков Санко Манника и Коли Еврейчика. Если блаженного автор называет по имени и отчеству, то  враждующих всю жизнь между собой мужиков– только уменьшительными именами и прозвищами, словно они так и не стали взрослыми людьми.

Глухонемой мужик не считает себя обиженным Богом и людьми и радуется жизни. Он не боится любой, даже самой грязной работы, у него добрая жена, которая о нём с любовью заботится и даже старается одеть его понаряднее. Писатель прямо указывает на причину его счастливой жизни:  Африкан Кульмович– глухонемой не только в прямом значении, но и в переносном смысле: он глух к бесплодной людской суете и вражде, к политическим играм и новостям. Для него всего этого безумия не существует, он его отринул и стал духовно свободным: «А как вечером они усядутся с женой на крыльцо – любота! У жены глаза заблестят, смутится он от прихлынувшего счастья, она ему на плечо навалится, не может он сказать, как душа с новой весной встречается, потому нежно и долго будет гладить жену по голове. Не понимает он реформ и не хочет понимать, и газету с постановлениями да указами рвёт, не читая, и рвать будет, ибо он свободный мужик и плевать хотел на олигархов, демократов и цементирующий коррумпированный управленческий класс!» Таким образом, автор создаёт традиционный для православной культуры образ блаженного, который так полюбился когда-то русскому народу.

  1. Писатель С. Мишнев в своих рассказах раскрывает безумие безбожия и мудрость веры в Бога. Это мировоззрение автора не воплотилось в особые сюжеты, но стало тем фоном, на котором происходит осмысление событий во всех его повествованиях. Рассказ «Черторой» [12] начинается с молитвы автора о своей родине – он цитирует строки из сказания о Борисе и Глебе: «Но, о блаженные страстотерпцы Христовы, не забывайте отечества, где прожили свою земную жизнь, никогда не оставляйте его». Обращение с молитвой к святым страстотерпцам, погибшим от злобы и интриг бесчестных людей, сеющих разобщение и разорение Русской земли, не случайно. Первые русские святые братья Борис и Глеб – это наши национальные символы терпения и верности Истине, без которых не устоять Руси.

Далее писатель, как древний летописец, повествует: «Точно не известно, от царя Петра или раньше, с Куликова поля наши деревни засватали небесных обитателей в свои защитники. Крестьяне деревни Чудской Посад Николу – угодника на божницу поставили. Ковыринцы часовней Илье-пророку от грома прикрылись. Боярскую Выставку архангел Михаил дозором обходить подрядился. В Смутное время на Шаламовом погосте кирпичную Василия Кесарийского церковь вознесли …». Под Божией защитой жизнь деревни была полноценной, семьи многодетными, а праздники весёлыми. Тогда и избы на совесть рубили. Историю постепенной гибели деревень писатель связывает с богоотступничеством её жителей. Он повествует: «После двадцатого года в защите святых начали сомневаться, кресты на кладбищах комсомольцы посшибали, колокола на церквях побили; после 30-го года запели хвалу новой жизни, зажили поскупее, с оглядкой. Ближе к 40-му ремешки на поясах затянули, пивко ещё варили; в войну на всю волость бабы голосили – не до пива было, после войны страну из руин поднимали, атомную бомбу делали – колхозников довели хуже скота всякого». Началось отчуждение крестьян-колхозников  от земли, освящённой верой предков, что привело затем к обнищанию и одичанию. С болью в сердце С. Мишнев описывает картины кощунства и святотатства несчастных деревенских безбожников. В рассказе «Управляющий  Зобенькин» [12] главный герой Тит Валентинович душой страдает от нравственного падения жителей родной деревни,  от фальши, господствующей в их жизни. Как управляющему отделением совхоза, ему приходилось произносить речи у гроба умерших колхозников: «В такие душещипательные минуты к чему говорить о людских пороках, … надо говорить о человеколюбии, жизнеутверждающих истинах добра, взаимовыручки и прочее… Всё равно живые … будут помнить другое: там-то покойный напакостил, в другом месте вышиб стёкла в рамах, от трезвого слова доброго не слыхал никто …».  Размышляя над всем этим, Тит Валентинович неожиданно вспомнил рассказ отца, который остался сиротой после раскулачивания семьи и гибели своего отца: «Отдали нам, малолеткам-безотцовщине, часовню под хлев. В часовне одна икона была, остальные растащил народ по домам. Брат Венька икону об угол хрясь!… Катим с верхов первое бревно, то бревно развернись да Веньке торцом по темечку  – Венька как щи пролил. Мне бы над братом реветь, а я  дощечки от иконы собираю да в голос рыдаю…». Однако из дальнейшего повествования следует, что это предостерегающее воспоминание о рассказе отца не спасло управляющего Зобенькина от собственного нравственного падения. Глядя на разрушение колхозного уклада и одичание односельчан в перестроечные годы, он запил от бессилия и безысходности. Из честного, трудолюбивого мужика превратился он в презренного  пьянчужку, который, не боясь греха,  ради получения выпивки совершает святотатство – делает попытку под видом священника «исповедовать и причастить» умирающую набожную старушку, но та из последних сил его отгоняет: «Ой ты, рожа несытая! …Анкаголик …».

Возрождение православной жизни в современной деревне только начинается и встречает на своём пути страшное отчуждение от веры отцов и укоренившиеся грехи деревенских жителей, с которыми молодой церкви бороться пока трудно. В рассказе  «Золотые руки»[12] молодой священник отец Игнатий, ранее известный всем как односельчанин Андрюшка Черпаков, приехал на родину. Он полон сил «ростом под матицу, в кости широк, голосина – через всё поле чуть», служит в армии, «поднимает воинский и патриотический дух солдат». На родине он решил совершить молебен по искоренению пьянства. На это благое дело собралось много людей, «пешком шли, на тракторах ехали целыми семьями» со всей округи, а после этого окрылённые духовно решили строить часовню в селе на народные деньги. Однако самые горемычные пьяницы не пришли на этот молебен. Тракторист Кронид Иванович Чудинов уже полностью пленён бесовскими голосами.Была у него слабая попытка освободиться от этого плена, когда он тайно пришёл домой к отцу Игнатию поговорить по душам, ожидая от него помощи. Но гордыня и бесовские голоса опять пленили его, и он пошел в лес и наложил на себя руки. К сожалению, это типичная история безумия…

Заключение

Тяжело читать рассказы С. Мишнева, но в них нет либерального презрение к русской судьбе, а есть ясный взгляд на то, как было и есть на самом деле. В предисловии к книге писателя «Вот так и живём» В.Н. Бараков,  подчёркивая реалистичность повествования о современной деревне,  обращается к нам, городским жителям: «Много-много лет мы говорим и пишет о вымирающей России, об опустошённой деревне, а знаем ли мы, как всё это на самом деле происходит, какие ужас и боль испытывает человек, у которого не сбережения – страну и жизнь отняли, а теперь ещё  и умереть спокойно не дают…» [4: 4]. Станислав Мишнев пропустил эти ужас и боль через свою жизнь и своё сердце и создал произведения, читая которые начинаешь духовно трезветь.

Публицисты, сохранившие кровную связь с родной землёй, заслуженно обличают либералов и мошенников, порушивших Советский Союз, и обещают новый золотой век – проповедуют православный социализм. Они надеются: это социализм атеистический, богоборческий порушился, а православный социализм устоит. Но ведь слово-то это не наше – социализм, этим словом разрушали общинный строй русской деревни. И  право – страшно, как всё обернётся для народа, который не смог без значительного урона, без утраты веры перенести позорное унижение нищетой, безбожием и несвободой, а теперь успел вкусить хмельного пойла вседозволенности под красивым иностранным словом «демократия». А ведь когда-то на Руси это слово (в наши дни ставшее оружием заграничных врагов и наших либералов) переводили на русский язык своим, славянским, словом – «соборность» (слово соборъ соответствовало греческому –  δημοζ, которое  звучит как

демос и значит – народ) [ПЦСС: 627].

Слово«соборность»называло тот православный уклад, который  века существовал в русской деревне и века тщетно подвергался разрушению. Ф.М. Достоевский  пророчески писал более ста лет назад: «Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа.<…> Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно» воздыхает. А ведь не все же и в народе – мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!» [8]. В.М. Шукшин, В.И. Белов, а затем и С. Мишнев в своём творчестве продолжают утверждать справедливость этих  слов Достоевского.

Литература

  1. Антощук Л.К. Концепция и поэтика безумия в русской литературе и культуре 20-30-х гг. XIX века. Автореферат диссертации канд. фил.наук. – Томск, 1996. – 18с.
  2. Архимандрит Рафаил (Карелин). Мистическая сущность греха // Архимандрит Рафаил (Карелин). О вечном и преходящем. – М.: Полиграф АтельеПлюс, 2011. – 592 с.  – С. 32-36.
  3. Багров С.П. Портреты: рассказы. – М.: Современник, 1980. – 255 с.
  4. Бараков В.Н. Проза разных лет Станислава Мишнева // Мишнев Станислав. Вот так и живём. – Вологда: Фест, 2008. – 208 с. С. 3-4.
  5. Белов В.И. Иду домой. Рассказы. – Северо-Западное книжное издательство, 1973. – 192 с.
  6. Бугаева Л.Д. Идея безумия и ее языковое воплощение в романе Ф. Сологуба «Мелкий бес». Автореферат диссертации канд. фил.наук. – Санкт-Петербург, 1995. – 18с.
  7. Бутрина В. Ф. Юродивый Николка в трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» и блаженный Тимофей по спискам и редакциям «Святогорской повести» (К вопросу о проблеме прототипа и правдоподобия художественного образа)// Псковская Пушкиниана. Псков. — № 25 – 2006.  С. 118-126.https://it.pskgu.ru/projects/pgu/storage/PSKOV/ps25/ps_25_08.pdf
  8. Достоевский Ф.М. О любви к народу // Достоевский Ф.М. Дневник писателя. Ежемесячное издание. 1876. Февраль.

(http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0480.shtml)

  1. Зимина М.А. Дискурс безумия в исторической динамике русской литературы от романтизма к реализму. Автореферат диссертации канд. фил.наук. – Барнаул, 2007. – 21с.
  2. Иоскевич О.А. На пути к «безумному» нарративу (безумие в русской прозе первой половины 19 века). – Гродно: ГрГУ им. Я. Купалы, 2009. – 165с.
  3. Кириллов В.Я. Отчуждение Родины // «Берега» Литературно-художественный и общественно-политический журнал. — № 6 (24). – Калининград, 2017. – С. 8-18.
  4. Мишнев Станислав. Вот так и живём. – Вологда: Фест, 2008. – 208

с.

13.Мишнев Станислав. За деревней Баской. Рассказ  // сайт

«Вологодский литератор»

  1. Мишев Станислав. Снится мне деревня. Рассказ // сайт

«Вологодский литератор» https://literator35.ru/2018/01/prose/stanislav-mishnev-snitsya-mne-derevnya-r/

  1. Мишев Станислав. Тощий, он же жирный. Рассказ //сайт

«Вологодский литератор»

  1. Мишнев Станислав. Этап на Песь-Берест // Сайт «Вологодский

литератор» https://literator35.ru/  (дата обращения 10.9. 2018).

  1. Назиров Р. Г. Фабула о мудрости безумца в русской литературе // Назиров Р. Г. Русская классическая литература: сравнительно-исторический подход . исследования разных лет: сборник статей. – Уфа: РИО БашГу, 2005. – С.103-116. http://nevmenandr.net/scientia/nazirov-mudrost.php
  2. Ольков Н.М. Мать сыра земля // Ольков Н.М. Соб. Соч. Том 5. – М.: Российский писатель», 2018. – С.  295-384.
  3. Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Симфония по творениям святителя Тихона Задонского. – М., 1996.
  4. Флоренский П.А. Рассуждения на случай кончины отца Алексея Мечева // Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Том 2. – М.: «Мысль», 1994. – С. 591- 621.
  5. Хазова М. А. Тема безумия в русской прозе XX века (1900 – 1970-е гг.). Автореферат диссертации канд. фил.наук.– Орёл, 2017.
  6. Хубулава Г. Г. Тема безумия в русской литературе // Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2014. Вып. 1. С. 61-70.
  7. Цыганов А.А. Помяни моё слово: проза наших дней / Александр Цыганов; [ред. В.Н. Бараков] – Вологда: Полиграф-Периодика, 2018. – 374 с.
  8. Яблоков Е.А. «Я – часть той силы…» (Этическая проблематика романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»)// Русская литература. – 1988. – № 2. – С. 24.
  9. Яцкевич Л.Г. По былинам нашего времени. О повести Николая Олькова «Мать сыра земля» // «Берега». Литературно-художественный и общественно-политический журнал Союза писателей России. – 2019–№ 2. Калининград. С. 158-163.
  10. Яцкевич Л.Г. «Терпение – дом души». О трех рассказах А. А. Цыганова // Яцкевич Л.Г. Православное слово в творчестве вологодских писателей. Науч. ред. В.Н. Бараков. – Москва; Вологда: Инфра-Инженерия, 2019. –  388 с.  С. 307-314.

Словари и их условные сокращения

Мишнев С.М. Тарногский говор: [словарь] / Станислав Мишнев. – Тарногский Городок; Вологда: Полиграф-Книга, 2013. – 344 с.   –  ТГ

Полный церковнославянский словарь / сост. Г. Дьяченко. –Москва: Посад,  Издат. отдел Московской Патриархата, 1993. – 1120 с. – ПЦСС

Словарь вологодских говоров. Вып. 1–12 / под ред. Т.Г. Паникаровской и Л.Ю. Зориной. – Вологда: изд-во ВГПИ / ВГПУ, 1983-2007.  – СВГ

 

[1] Стародум  — положительный герой комедии Фонвизина «Недоросль».

 

[2]Куглина  — обмолоченные головки льна. В войну исть-то было нечего, куглину и ту давали по ведру на человека. К-Г. Терех. [СВГ, 4: 10], льняная шелуха от семенных головок [ТГ: 142].

Олег Федотов

Олег Федотов:

РАСЧЛЕНЁННАЯ ПРОФЕССУРА (Предисловие Виктора Баракова)

Бюрократия становится невыносимой! Ну, какая, например, отчётность может быть у такой простой вещи, как студенческая наука? Две конференции за год, несколько заочных, по желанию, и в конце – простой список «достижений»… Как бы не так! Кто-то там, наверху, без устали сочиняет всё новые и новые бумаги. Каждую неделю (!) приносят срочный приказ предоставить списки, таблицы, предложения и т.д. Подробности при этом требуют мельчайшие, вплоть до личных данных каждого студента и научного руководителя… Зачем? Всё это изобилие даже не оседает в архивах, а выбрасывается в корзину. Если собрать годовые распечатки административного бреда, то, пожалуй, убедишься, что для бумагомарания пришлось вырубить небольшую рощицу. И куда только смотрят экологи?

После защиты дипломных работ по «высочайшему» указу пришлось определять тройку лучших. На первый взгляд, что может быть проще? После  голосования напиши на листочке фамилии победителей, руководителей и названия дипломов – и отправляй по известному адресу, то есть в отдел. Вы не поверите, но образец отчёта был выслан… на двадцати листах!! Три часа всем коллективом заполняли таблицы, чертили графики и потом отправляли наверх в двух видах: электронном и печатном. Что при этом мы высказывали –  в печатном предъявить никак нельзя…

А годовой отчёт – это даже не песня, а оратория! Две недели сидеть, не отходя от монитора – та ещё пытка! И объяснить им что-либо русским языком – невозможно ни при каких обстоятельствах. Мы мыслим словами, а они – инструкциями. У них свой, не подвластный логике бюрократический язык. Как сказала недавно одна чиновница от образования, «в компетенциях нет указания на необходимость преподавания предмета».

Студентам вообще-то не компетенции нужны, а знания. И что такое компетенция? – Набор общих фраз, сотрясение воздуха, не более. Как пишет Александр Чуйков, «образование выхолащивается, спектр знаний максимально сужается, человеку даются короткоживущие компетенции вместо базовых знаний» (Чуйков А. «Россия – отстать навсегда?» // Аргументы недели, 2019, № 27. – С. 8). Но не только знания заменили подобной «инновацией», самих студентов теперь велено называть «обучающимися»… Приехали! Тысячу лет называли студентами, и вот опять… Опять этот птичий чиновничий язык инструкций, стандартов и прочей бумажной истерии.

Опрашивали недавно бюджетников: «Они говорили, что бюджетная сфера плохо управляется, что им мешают работать, спускают дурацкие приказания, насаждают некомпетентных начальников, что нет обратной связи» (Камакин Андрей. Россия, которую мы теряем // Московский комсомолец, 2019, 7-14 августа. – С. 7).

В общем, в образовании, как и в других сферах, засели вредители.

Вот они и вредят…

 

Предлагаю читателям «для наглядности» статью моего давнего знакомого, профессора из Москвы Олега Федотова. Между прочим, он был научным руководителем вологодской поэтессы Инги Чурбановой, она впоследствии защитила кандидатскую диссертацию. И тогда и сейчас Олег Иванович отличался силой слова и бескомпромиссностью суждений.

Виктор Бараков, г. Вологда.

 

В знаменитом сатирическом стихотворении Маяковского «Прозаседавшиеся», которое приглянулось даже прагматику из прагматиков, вождю мирового пролетариата Ульянову-Ленину, воспроизведена фантасмагорическая картина: «…на двух заседаниях сразу» как ни в чём не бывало «сидят людей половины <…> до пояса здесь, а остальное там». Именно о нём вспоминаешь, когда знакомишься со штатным расписанием наших многострадальных вузов. «Людей половины», а то и трети, четвертинки и даже десятые доли живут себе, трудятся и получают соответствующие зарплаты без всяких шансов воссоединиться с «остальным» своим естеством. Именно таким образом хитроумные чиновники выполняют строгий наказ правительства выплачивать профессорам удвоенную среднюю зарплату по региону. Интересно, знает ли об этом сам Президент?

Соответственно распределяется и учебная нагрузка: если на одного преподавателя в былые времена полагалось 7-8 студентов, то теперь то же количество приходится на половинки, четвертинки и другие мелкие дробинки. Казалось бы, реализовать за учебный год 900 академических часов доценту или 600 – профессору вполне под силу 1. Однако так может думать лишь малосведущий в академических штудиях человек, не подозревающий, сколько ещё неучитываемых часов надо затратить дополнительно, чтобы досконально изучить материал самому и выработать оптимальную стратегию передачи его обучающимся студентам, не отстать от коллег в разработке сопутствующих научных проблем и постоянно поддерживать на достойном уровне свои профессиональные навыки. Однако совсем иначе считают лукавые чиновники, расчленяющие университетских преподавателей на унизительные части. Примерно также, им в унисон, экономный рыболов разрывает червяка, насаживая его на крючок. А почему бы и нет, раз половинки и четвертинки продолжают извиваться? Следовательно, живут!

Если сложить все эти части живых людей в целые организмы и подсчитать общее их количество, как бы суммарное число вузовских преподавателей не сравнялось с числом опекающих их чиновников, которым уж кого-кого, а самих себя сажать на полставки или четвертушку оной, никогда бы в голову не пришло. С каждым годом, с тех пор, как началась перманентно длящаяся реформа образования, их поголовье неудержимо растёт и они из обслуживающего на самом деле персонала превращаются в некое руководящее, контролирующее вся и всё, несуразно разросшееся, многоликое, как килька, министерство. Оправдывая свою стабильно высокую зарплату, чиновники от образования, которым Солженицын в своё время присвоил весьма точное прозвище «образованцев», развивают прямо-таки бешеную активность, продуцируя всё новые и новые циркуляры, компетенции, инструкции, рекомендации, модули и прочую совершенно бесполезную чепуху, безапелляционно озадачивая ею прямых участников образовательного процесса. Деятельность ведущего занятие преподавателя они смоделировали как производное от совокупности бесчисленных, высосанных из пальца «компетенций», которые исчисляются многими сотнями и скрупулёзно классифицируются.

Самых без преувеличения головокружительных «успехов» неугомонное новаторство чиновничьего аппарата достигло в документации, регламентированной до полного абсурда. Все документы, от учебных программ до отзыва на письменные работы студентов, предполагают строго определённые и неукоснительно соблюдаемые нормы, со ссылками на образовательные стандарты, компетенции и пр. премудрости, закодированные похлеще шпионских шифров: ФГОС, ЭО и ДОТ, ЭР/ЭУК/ООК, СДО (на базе MOODLE), ОТФ/ТФ. Для особо непонятливых пользователей стратеги современной канцелярско-методической мысли иногда снисходят до перевода в сносках или даже элементарного «разжёвывания» своих эвристических озарений.

Программа регламентирует цели, ожидаемые результаты освоения программы, содержание, условия и технологии реализации образовательного процесса, оценку качества подготовки выпускника и включает в себя: учебный план, рабочие программы модулей, матрицу соответствия составных частей ДПП формируемым компетенциям и компетентностям и другие материалы, обеспечивающие качество подготовки обучающихся, а также календарный учебный график, требования к итоговой аттестации и методические материалы, обеспечивающие реализацию соответствующей образовательной технологии…

Складывается впечатление, что чиновники напрочь забыли о том, что само-то их существование зиждется на кропотливой созидательной работе преподавателей, обучающих и воспитывающих школьников, студентов, магистрантов и аспирантов. Видимо, они по наивности перепутали базис с надстройкой, и вместо того, чтобы облегчать труд своих подопечных, до предела его усложняют… Как тут не вспомнить замечательную байку про сороконожку, которую стали обучать, с какой ноги начинать движение. Обучали до тех пор, пока она не сошла с ума! Или не менее выразительный образ Александра Твардовского из поэмы «Тёркин на том свете»: «Это вроде как машина / Скорой помощи идёт: / Сама режет, сама давит, / Сама помощь подаёт» …

Казалось бы, все эти чиновничьи премудрости, поднапрягшись, можно было бы как-то приспособить, адаптировать для практической работы, которая и в самом деле должна быть рационально продумана, распланирована и обеспечена необходимыми пособиями. Но на беду учёных людей учат самонадеянные неучи, учат оптом, не учитывая специфических особенностей отдельных дисциплин, и, что хуже всего, постоянно, из года в год, а то и чаще меняют правила игры. Да и не для нас, грешных, они стараются, а исключительно для себя. Не для нашей работы, а для контроля за ней и для оправдания своей никчёмной, а в конечном счёте, вредной деятельности. 11 июня, выступая в Женеве, Д.Медведев, известный своей склонностью к IT (информационным технологиям), призвал к «дебюрократизации трудовой деятельности». Отчасти этот призыв касается обуздания не в меру расплодившихся чиновников в системе образования, ибо большинство из них можно и должно безболезненно заменить разумными и достаточно консервативными в проведении реформ ради реформ компьютерами.

Чиновничий беспредел, тотальный контроль за каждым нашим шагом в преподавании и в науке, возведённое в закон низкопоклонство перед западными эталонными образцами – всё это порождено оскорбительным недоверием к профессиональной чести российского учёного. Теми же причинами было вызвано уродливое явление ЕГЭ, между прочим тоже просроченный импортный товар, усовершенствованный отечественными «новаторами» (чего стоит одна только изощрённая система тотального видеонаблюдения, внедрённая ими по аналогии с выборами!). Как недавно заметил Карен Шахназаров, те вопиющие благоглупости, которые совершает правящая верхушка США и Европейского союза, обязаны своим происхождением именно исходной западной версии ЕГЭ. Скоро, предупреждает режиссёр, и у нас к власти придут выпускники, сдававшие «егэ» «усовершенствованный» вариант. То-то начнётся свистопляска!

Как научное, так и учительское сообщество, будучи веками проверенной саморегулирующейся системой, вполне может обойтись без контролирующих их деятельность самозваных квалификаторов. Опозориться перед коллегами или учениками для любого из нас гораздо страшнее и горше формального невежественного суда чиновников. Бернард Шоу прозорливо заглянул в наше время, поразив всех своим фирменным ядовитым парадоксом: «Кто умеет, делает, кто не умеет – учит», а знаменитый канадско-американский педагог Лоуренс Питер заострил его ещё более: «Кто умеет, делает; кто не умеет, учит других; а кто не умеет и этого, учит учителей».

Народная мудрость гласит: «У семерых нянек дитя без глазу!». Любая система, чтобы безотказно функционировать и динамично развиваться, должна быть свободной от мелочной опеки, иначе её творческий потенциал атрофируется. Обидно наблюдать за ежегодными пресс-конференциями Президента, к которому практически вся страна обращается с просьбами напрямую решить наболевшие проблемы. И он их победоносно решает! Вся хвалёная «вертикаль власти» спохватывается, бодро берёт под козырёк и в мгновение ока исполняет то, что ей изначально вменялось в каждодневные обязанности.

***

Отдельного разговора заслуживает та часть профессиональных забот вузовских преподавателей, которая связана с их научной деятельностью. Ректоры вузов в погоне за рейтингами требуют от своих сотрудников только престижных публикаций, зарегистрированных в зарубежных базах данных, Скопусе или Web of Science, за которые беспардонные дельцы от науки сдирают весьма значительный антигонорар до 60 тыс. рублей, участия в зарубежных конференциях, куда приходится ездить за свой счёт да ещё и платить так называемый оргвзнос от 80 до 100 евро. Статьи и даже монографии, опубликованные в «малопочтенных» отечественных изданиях, считаются «научным мусором» и никаких дивидендов их авторам не приносят.

А какие унижения периодически приходится испытывать не чиновникам, нет, а тем, кто числится у них под полупрезрительной аббревиатурой ППС (профессорско-преподавательский состав), при прохождении конкурсов! Мало того, что в большинстве вузов предельно сократились сроки пребывания на должности с пяти лет до двух, а то и одного, в некоторых из них, например, в РУДН, предварительно каждый преподаватель должен подписать спускаемый сверху «джентельменский» перечень обязательств: «защитить» аспиранта (который обучается, как известно, 3–4, а не 1–2 года), опубликовать монографию, учебно-методическое пособие, статью в Скопусе либо Web of Science (как будто учёный, как конвейер, штампует монографию за монографией, статью за статьёй, или, как тот же Мюнхгаузен, ежедневно планирует по подвигу!) и (sic!) заработать для университета не менее 100 000 рублей (интересно, кто тогда работник, а кто работодатель?). Не выполнил – последует или понижение в должности или увольнение. Никакие оправдательные резоны при этом в расчёт не принимаются.

И наконец, самое главное. Как нам преодолеть свою разобщённость, забвение о национальной гордости и профессиональной чести из-за боязни потерять и то малое, что ещё остаётся?

В прошлом году меня взволновал телерепортаж на НТВ о солидарном поступке молодых петербуржских врачей-онкологов, узнавших, что их руководитель Андрей Николаевич Павленко сам подвергся атаке со стороны страшного недуга, но продолжил исполнять свой врачебный долг, вести, по примеру академика Павлова, дневник о течении болезни, ощущениях и симптомах. После того, как в процессе химиотерапии он лишился волос, все члены возглавляемого им отделения приняли решение морально поддержать его весьма нетривиальным способом. Все как один они остриглись наголо и при появлении своего коллеги дружно сняли хирургические шапочки. Надо было видеть их светлые, одухотворённые лица, которые из-за отсутствия шевелюры не только не подурнели, а напротив преобразились и стали поистине прекрасными. Думаю, их примеру последуют многие онкологи нашей страны. Жаль, что в Интернете этот благородный порыв был назван легковесным словечком «флэш-моб». Бездумное использование английского сленга не только стоит в одном ряду с копированием западных моделей образовательного и научного обихода, но в данном случае даже на стилистическом уровне снижает пафос произошедшего, приравнивая его к заурядной инсталляции. Мне же в символическом порыве петербуржских врачей видится вдохновляющий пример для всех нас.

Более всего удручает, конечно, кромешное одиночество каждого, осознавшего порочность всей нашей образовательной системы, несмотря на наличие прекрасных учителей, превосходных вузовских преподавателей и талантливых учеников, успешно конкурирующих с лучшими зарубежными школами. Что мешает каждому из нас решительно отвергнуть навязываемые нам «стандарты» и стереотипы, объединившись в этом праведном протесте?

Но никто не хочет жертвовать даже той малой долей учебной нагрузки, которая у каждого ещё остаётся. В прошлом году было учреждено так называемое Профессорское собрание, возглавляемое бывшим министром образования (1999–2004 гг.), а ныне ректором РУДН и одновременно Председателем ВАК2 2, вдохновителем и организатором реформирования, а на самом деле тотальной бюрократизации всей системы образования.

6–7 февраля этого года был созван Форум российских профессоров. Мне удалось побывать на заседании второго дня, которое проходило в Колонном зале Дома Союзов. Примерно две тысячи моих коллег съехались со всех концов страны. И что же я увидел? Как при советской власти все допущенные до выступления ораторы дружно рапортовали о своей успешной деятельности на благо народного образования: «Всё хорошо, прекрасная маркиза! И всё спокойно в Датском королевстве!» С конструктивной критикой выступил лишь один из них – Сергей Николаевич Бабурин. О какой искренности приходится тут говорить? Не вступаем ли мы в очередную эпоху брежневского застоя?

Вместо того, чтобы молча терпеть бюрократическое псевдоноваторство квалификаторов, их агрессивное вмешательство в интимнейший образовательный и научный процесс (методика – всё-таки не столько наука, сколько искусство, не говоря уже о научном творчестве!), не пора ли нам, объединившись, создать не фиктивно-декоративное, а подлинное Профессорское собрание, которое не забыло о былой независимости университетов, о профессорах, которые добровольно уходили в отставку в знак протеста против правительственных мер по подавлению студенческих волнений, свято чтили единство своих рядов и никогда не пресмыкались перед иностранными «авторитетами»?

Не пора ли нам возродить настоящие профсоюзы, дискредитировавшие себя ещё при советской власти как совершенно никчёмный угодливый придаток властных структур, рудиментарный орган по оказанию мелких бытовых услуг, типа льготных путёвок или организации новогодних ёлок для сотрудников, их детей и внуков, а как только дело касается неправедного увольнения, ликвидации кафедр или даже целых институтов, следует совет обратиться к юристам, которые, в свою очередь, направляют жалобу тем, на кого жалуются?

Или, наоборот, для того, чтобы отказаться от выморочных стандартов образования, надуманных регламентов по составлению учебных планов, программ и методик, превращающих увлекательный процесс обучения из радостного творчества в унылое ремесло; от показавшей полную несостоятельность идеи ЕГЭ, обернувшейся на практике примитивным натаскиванием на стандартный минимум навыков и элементарных знаний; от неэффективного укрупнения вузов и школ, не сокративших, а увеличивших штат управленцев; от унизительного равнения на иностранные наукометрические базы данных и рейтинговые системы, вместо того, чтобы продуцировать и развивать свои собственные3; от устаревших форм научной аттестации учёных; от громоздкого аппарата некомпетентных, не в меру ретивых контролёров; от невнятных, безынициативных людей в министерских креслах, умиротворяющими округлыми фразами успокаивающих встревоженную общественность, и пр., и пр., неужели и нам надо дожидаться отмашки всемогущего, но, увы, не всевидящего Президента?

 

Олег ФЕДОТОВ,
доктор филологических наук, профессор МПГУ

 

1 Польский профессор, для сравнения, на полную ставку имеет 210 или даже 180 часов.

2 Вопреки запрету членам ВАК избираться более двух каденций подряд, он баллотировался и был избран на третий срок, демагогически оправдывая нарушение закона тем, что-де ограничительная норма распространяется только на членов Комиссии, но не на её Председателя (?!). Именно ему вдобавок приписывают изобретение злосчастного ЕГЭ.

3 Я уже неоднократно пытался актуализировать эти наболевшие проблемы в серии своих публикаций: Компетенции как фантомы, или Доколе мы будем внедрять в школы иностранный second hand? // Литературная газета. № 21 (6554). 1–7 июня 2016. С. 20; O компетенциях, стандартах, ЕГЭ и реформах в российской системе образования // Учитель в системе современного антропологического знания: Материалы XII научно-практической конференции. Ставрополь, 2016. С. 396–403; Профессура на обочине, или Scopus, оскопление науки и… национальная гордость // Юность. №2. 2018. С. 9–12; и Учёного учить – только портить! // Юность. №5. С. 15–18. Получил массу сочувствующих откликов от коллег и совсем незнакомых мне людей, но ожидаемой дискуссии так и не дождался. Правда, за это время давно заслуженный статус Scopus’a и Web of Science обрели некоторые отечественные периодические издания: «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение» и «Вестник Московского университета. Серия 9– Филология»…

(https://litrossia.ru/item/raschlenjonnaya-professura/)

Виктор Бараков

Виктор Бараков:

О ПИСАТЕЛЬСКИХ ПОКОЛЕНИЯХ (Выступление на круглом столе «Отцы и дети: настоящее и будущее русской литературы» в городе Борисоглебске 6 августа 2019 года)

Я прослушал бинарную лекцию Вячеслава Лютого и Андрея Тимофеева «Роль критики в современном литературном процессе» и не заметил особых разночтений в их видении современной литературы. Но одно обстоятельство их все-таки различает. Старшее поколение получило в 1991 году  сильнейшую травму: гибель Советского Союза и разрушение социализма. Эта кровавая рана не заживает. Молодому поколению в этом отношении легче, у них ещё впереди и победы, и поражения.

Я согласен с Вячеславом Лютым: мы живём в разделённом информационном пространстве. Почти тридцать лет сохраняется колоссальный раскол между народом и властью, и пока не изменится обстановка в стране, мы так и будем оставаться колонией транснациональных корпораций. Согласен и с Лидией Сычёвой: голос литератора должен быть неподкупным. Это аксиома.

Андрей Тимофеев верно заметил, что современной критике не хватает аналитичности, широты кругозора, способности делать обзоры литературного процесса. Чувствую и свою вину: о современной поэзии у меня вышла книга в 2012 году, а вот о прозе пока не получается сказать полнее. Писал о творчестве Юрия Лунина, Андрея Антипина, Андрея Тимофеева как прозаика, но не о прозе в целом. Андрей Тимофеев, кстати, сказал своё слово о «новых традиционалистах»…

Молодёжи в литературе мало просто физически. Мы в Вологде проводим три конкурса: короткого рассказа «Светлые души» имени В. Шукшина, конкурс прозы «Всё впереди» имени В. Белова и конкурс-семинар «В начале было слово». И везде наблюдаем одну и ту же картину: большинство авторов – «предпенсионеры» и пенсионеры. Ведь нынешняя литература – сплошь любительская, денег за творчество не платят. А молодым надо содержать семьи, работать, выплачивать кабальную ипотеку… Им просто некогда писать. А у пенсионеров есть свободное время, вот они и преобладают.

Молодёжь надо поддерживать, учитывать, что она более активна, обладает творческой дерзостью, склонна низвергать авторитеты, однако выясняется, что во все времена от писателя требуется одно и то же: талант, индивидуальность, слог, язык.

Не случайно относительно недавно в Союзе писателей России был создан Совет молодых литераторов. Критик Андрей Тимофеев в своём дневнике, опубликованном в феврале 2019 года в «Российском писателе», рассуждал:

«Творческое развитие, а не идеология», «обучение как обмен опытом» — это две ключевые идеи работы Совета молодых литераторов. Третьей важнейшей является идея общего дела: дела совместного творческого развития, совместного со-работания в организации современной литературы и её продвижении. По сути это и есть идея большого общего Союза в его идеальном представлении, отчищенном от писательских склок, самолюбия, аппаратных игр, эпизодов вроде Бориса Сивко и прочее, и прочее (что в той или иной степени свойственно любому реальному воплощению идеала). Идея общего дела гораздо шире, чем идея общественной организации, обособляющейся от других по принципу «свои» и «чужие», она подразумевает право на личный жизненный и эстетический опыт, отличный от общего, и уважение этого опыта (разумеется, уважение вовсе не значит признание любого опыта и его художественного воплощения равноценным). Идея общего дела подразумевает возможность не ставить выбор: мы или они. Но при этом такая идея, глубоко и полно воспринятая, естественным образом связывает современников с традицией (потому что это одно и то же дело, прошлое и настоящее, и одна и та же жизнь), а значит естественным образом приводит к ценностям, которые исповедовала русская литература прошлых веков и исповедует Союз писателей России последние тридцать лет» (https://www.rospisatel.ru/timofeev-dnevnik42.html).

Развязалась полемика. Более всего автору дневника досталось за футурологическую попытку объединения разных писательских союзов ради «общего дела». Критики, вероятно, не придали должного значения ремарке: «в идеале». Второй пункт, об обучении как обмене опытом, был принят, хотя и с оговорками. А вот неосторожное и слишком резкое противопоставление творчества и идеологии и сейчас требует комментария…

«Русская литература всегда была литературой с ярко выраженным идейным, идеологическим содержанием. Существует целый комплекс причин, обусловивших глубокую идейность, глубокое идеологическое значение русской литературы: здесь есть и социально-политические, и культурно-исторические факторы, а также факторы национальной психологии и религиозных традиций. Все эти причины, обуславливающие друг друга, и породили настолько глубоко проникнутую идеологией русскую литературу», — пишет китайский учёный Лю Вэньфэй (https://inosmi.ru/russia/20130520/209163627.html).

Как видим, даже в Китае понимают, насколько важен для русской литературы всех времён идеологический контекст, особенно сейчас. Думается, что наиважнейшей задачей для нас (об этом и говорил А.Н. Тимофеев) является сохранение и утверждение традиционных ценностей при свободе творчества и праве на литературный эксперимент. Если мы откажемся от ценностей, литературу можно будет окончательно «закрыть».

В Вологде в 2019 году была издана оригинальная, в чём-то даже экспериментальная книга Людмилы Яцкевич «Православное слово в творчестве вологодских писателей» (https://literator35.ru/). В ней как раз и проводится работа по сохранению вечных ценностей.

Государство отделило современную русскую литературу от себя, то есть от финансов, давно и надолго, либеральный слой «своих не сдаст», тут надеяться не на что. Редкие подачки погоды не делают.

Денег почти нет, свободного времени мало, так пусть профессионализм старших и талант молодых помогут нам прорваться в новое информационное пространство. Тогда начинающим будет не на кого пенять, писательской поросли стыдно хиреть в захолустье, если одним нажатием клавиши можно предъявить свои тексты всем тем, кто ещё ценит русскую литературу.

Василий Шукшин

Василий Шукшин:

СЛОВО О МАЛОЙ РОДИНЕ

Как-то в связи с фильмом «Печки-лавочки» я получил с родины, с Алтая, анонимное письмо. Письмецо короткое и убийственное: «Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас» Потом в газете «Алтайская правда» была напечатана рецензия на этот же фильм (я его снимал на Алтае), где, кроме прочих упреков фильму, был упрек мне — как причинная связь с неудачей фильма: автор оторвался от жизни, не знает даже преобразований, какие произошли в его родном селе… И еще отзыв с родины: в газете «Бийский рабочий» фильм тоже разругали, в общем, за то же. И еще потом были выступления моих земляков (в центральной печати), где фильм тоже поминался недобрым словом… Сказать, что я все это принял спокойно, значит, зачем-то скрыть правду. Правда же тут в том, что все это, и письма и рецензии, неожиданно и грустно. В фильм я вложил много труда (это, впрочем, не главное, халтура тоже не без труда создается), главное, я вложил в него мою любовь к родине, к Алтаю, какая живет в сердце, — вот главное, и я думал, что это-то не останется незамеченным. Не стану кокетничать и говорить так: «Я задумался… Я спросил себя: может быть, они правы — я оторвался от родины?..» Нет, не стану. Но и доказывать, что я люблю родину и не оторвался от нее, — тоже не стану, это никому не нужно. Но о родине сказать готов, это, впрочем, будет и о любви к ней, но только пусть не будет никаким доказательством. Я давно чувствовал потребность в этом слове. И вот почему.

Те, кому пришлось уехать (по самым разным причинам) с родины (понятно, что я имею в виду так называемую «малую родину»), — а таких много,- невольно несут в душе некую обездоленность, чувство вины и грусть. С годами грусть слабеет, но совсем не проходит. Может, отсюда проистекает наше неловкое заискивание перед земляками, когда мы приезжаем к ним из больших «центров» в командировку или в отпуск. Не знаю, как другие, а я чего-то смущаюсь и заискиваю. Я вижу какое-то легкое раздражение и недовольство моих земляков чем-то, может, тем, что я — уехал, а теперь, видите ли, — приехал. Когда мне приходится читать очерки или рассказы других писателей о том, как они побывали на родине, я с удивлением не нахожу у них вот этого вот мотива: что им пришлось слегка суетиться и заискивать. Или у них этого нет? Или они опускают это потом, вспоминая поездку?.. Не пойму. Я не могу опустить это, потому что всякий раз спотыкаюсь о какую-то неловкость, даже мне бывает стыдно, что вот я — взял и уехал, когда-то, куда-то… И вот все вокруг вроде бы и не мое родное, и я потерял право называть это своим. Я хотел бы в этом разобраться. Мое ли это — моя родина, где я родился и вырос? Мое. Говорю это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу родину в душе, люблю ее, жив ею, она придает мне силы, когда случается трудно и горько… Я не выговариваю себе это чувство, не извиняюсь за него перед земляками — оно мое, оно — я. Не стану же я объяснять кому бы то ни было, что я — есть на этом свете пока, это, простите за неуклюжесть, факт.

Больше всего в родной своей избе я любил полати. Не печку даже (хотя печку тоже очень любил), а полати. Теперь, когда и видеть-то не видишь нигде полатей (даже в самых глухих и далеких деревнях), оглядываясь мысленно по стране (которую, по-моему, неплохо знаю), я вижу Алтай — как если бы это мои родные полати из детства, особый, в высшей степени дорогой мир. Может, это потому (возвышение-то чудится), что село мое — на возвышении, в предгорье, а может, потому это, что с полатями связана неповторимая пора жизни… Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти — неизменно — полати. Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живет во мне. Дороже у меня ничего нет.

Редко кому завидую, а завидую моим далеким предкам — их упорству, силе огромной… Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь — с Севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели — себе и нам, и после нас — прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная — редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказалось: красивого на земле много, вся земля красивая… Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что дает родина — каждому из нас — в дорогу, если, положим, предстоит путь, обратный тому, какой в давние времена проделали наши предки, — с Алтая, вообще что родина дает человеку на целую жизнь. Я сказал «ясность поднебесная», но и поднебесная, и земная, распахнутая, — ясность пашни и ясность людей, которых люблю и помню. Когда я хочу точно представить, что же особенно прочно запомнил я из той жизни, которую прожил на родине в те свои годы, в какие память наша, особенно цепкая, обладает способностью долго удерживать то, что ее поразило, то я должен выразиться громоздко и несколько неопределенно, хотя для меня это точность и конкретность полная: я запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни, больше того, у меня с годами окрепло убеждение, что он, этот уклад, прекрасен, начиная с языка, с жилья.

Я думаю, что еще не время восторженно приветствовать двухэтажное длинное здание, которое стало приходить в сибирскую деревню. Надо подождать, когда это здание станет родным, дорогим, когда оно привыкнет к человеку, как привык деревенский дом. Я хочу сказать, что нужно еще время, пока длинное кирпичное здание в деревне, претерпев множество изменений — от первоначального замысла в городском кабинете,- обвыкнется с деревенским человеком, станет таким же сподручным, понятным, необходимым, как деревенский дом в прошлом. Я понимаю, на какой я напрашиваюсь упрек, и все же расскажу, каким я запомнил дом деда моего, крестьянина, это тоже живет со мной и тоже чрезвычайно дорого.

У меня было время и была возможность видеть красивые здания, нарядные гостиные, воспитанных, очень культурных людей, которые непринужденно, легко входят в эти гостиные, сидят, болтают, курят, пьют кофе… Я всегда смотрел и думал: «Ну вот это, что ли, и есть та самая жизнь — так надо жить?» Но что-то противилось во мне этой красоте и этой непринужденности: пожалуй, я чувствовал, что это не непринужденность, а демонстрация непринужденности, свободы — это уже тоже, по-своему, несвобода. В доме деда была непринужденность, была свобода полная. Я вдумываюсь, проверяю, конечно, свои мысли, сознаю их беззащитность перед «лицом» фигуры иронической… Но и я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда — крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых, в сущности, отношений между людьми там. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, сильным, точным, там жила шутка, песня по праздникам, там много, очень много работали… Собственно, вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла — с ней засыпали, к ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промах, но — учили… Никак не могу внушить себе, что это все — глупо, некультурно, а думаю, что отсюда, от такого устройства и самочувствия в мире, — очень близко к самым высоким понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилам нравственного роста человека: неужели в том только и беда, что слов этих «честь», «достоинство» там не знали? Но там знали все, чем жив и крепок человек и чем он — нищий: ложь есть ложь, корысть есть корысть, праздность и суесловие… Нет явления в жизни, нет такого качества в человеке, которое бы там не знали, или, положим, знали его так, а пришло время, и стало это качество человеческое на поверку, в результате научных открытий, вовсе не плохим, а хорошим, ценным. Ни в чем там не заблуждались, больше того, мало-мальски заметные недостатки в человеке, еще в маленьком, губились на корню. Если в человечке обнаруживалась склонность к лени, то она никак не выгораживалась, не объяснялась никакими редкими способностями ребенка — она была просто лень, потому высмеивалась, истреблялась. Зазнайство, хвастливость, завистливость — все было на виду в людях, никак нельзя было спрятаться ни за слова, ни за фокусы, Я не стремлюсь здесь кого-то обмануть или себя, например, обмануть — нарисовать зачем-то картину жизни идеальной, нет, она, конечно, была далеко не идеальная, но коренное русло жизни всегда оставалось — правда, справедливость. И даже очень и очень развитое чувство правды и справедливости, здесь нет сомнений. Только с этим чувством люди живут значительно. Этот кровный закон — соблюдение правды — вселяет в человеке уверенность и ценность его пребывания здесь, я так думаю, потому что все остальное прилагается к этому, труд в том числе, ибо правда и в том, что — надо есть.

Эту сумму унаследованных представлений о жизни, о способе жить я и хотел, кстати, обнаружить в Иване и Нюре, героях фильма «Печки-лавочки».

Когда я подъезжаю на поезде к Бийску (от Новосибирска до Бийска поезд идет ночь), когда начинаю слышать в темноте знакомое, родное, сельское подпевание в словах, я уже не могу заснуть, даже если еду в купе, волнуюсь, начинаю ворошить прожитую жизнь… Поезд останавливается у каждого столба, собирает в ночи моих шумных, напористых земляков, вагон то и дело оглашается голосами. Конечно, тут не решаются проблемы НТР, но тут опять обнаруживается глубокое, давнее чувство справедливости, перед которым я немею. Как-то ночью в купе вошла тетя-пассажирка, увидела, что здесь сравнительно свободно (в бойкие месяцы едут даже в коридорах купейных вагонов, сидят на чемоданах, благо ехать близко), распахнула пошире двери и позвала еще свою товарку: «Нюра, давай ко мне, я тут нашла местечко!» На замечание, что здесь — купе, места, так сказать, дополнительно оплаченные, тетя искренне удивилась: «Да вы гляньте, чо в коридоре-то делается!.. А у вас вон как просторно». Отметая в уме все «да» и «нет» в пользу решения вопроса таким способом, я прихожу к мысли, что это — справедливо. Конечно, это несколько неудобно, но… но уж пусть лучше мы придем к мысли, что надо строить больше удобных вагонов, чем вести дело к иному: одни будут в коридоре, а другие — в загородочке, в купе. Дело в том, что и в купе-то, когда так людно, тесно, ехать неловко, совестно. А совесть у человека должна быть, пусть это и нелепо с точки зрения «правила передвижения пассажиров» — правила можно написать другие, была бы жива совесть. Человек, начиненный всяческими «правилами», но лишенный совести, — пустой человек, если не хуже.

Родина… Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда. Может быть, мне это нужно, думаю я, чтобы постоянно ощущать в себе житейский «запас прочности»: всегда есть куда вернуться, если станет невмоготу. Одно дело жить и бороться, когда есть куда вернуться, другое дело, когда отступать некуда. Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот — есть еще куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом. И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу.

Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя черт знает где — далеко. Любил ее молчком, не говорил много. Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки в основном все из городов, из больших городов, я и помалкивал со своей деревней. Но потом — и дальше, в жизни — заметил: чем открытее человек, чем меньше он чего-нибудь стыдится или боится, тем меньше желания вызывает у людей дотронуться в нем до того места, которое он бы хотел, чтоб не трогали. Смотрит какой-нибудь ясными-ясными глазами и просто говорит: «вяцкий». И с него взятки гладки. Я удивился — до чего это хорошо, не стал больше прятаться со своей деревней. Конечно, родина простит мне эту молодую дурь, но впредь я зарекся скрывать что-нибудь, что люблю и о чем думаю. То есть нельзя и надоедать со своей любовью, но как прижмут — говорю прямо.

Родина… И почему же живет в сердце мысль, что когда-то я останусь там навсегда? Когда? Ведь непохоже по жизни-то… Отчего же? Может, потому, что она и живет постоянно в сердце, и образ ее светлый погаснет со мной вместе. Видно, так. Благослови тебя, моя родина, труд и разум человеческий! Будь счастлива! Будешь ты счастлива, и я буду счастлив.