Вологодский литератор

Поскольку сегодня умер Николай Иванович Дорошенко, прозаик и общественный деятель, которого знают все пишущие люди, то в память о нём я решил поставить статью, написанную мною в 2011 году, намеренно не делая купюр, оставляя всё до запятой, хотя нет уже в живых некоторых упомянутых в ней людей.
За гулом времени
(заметки восторженного читателя о книге Николая Дорошенко «Повести».
Москва. «Российский писатель» 2011)

Для меня имя писателя Николая Дорошенко долгое время было олицетворением не столько русской литературы самой, сколько борьбы за её существование вообще. Я читал в периодических изданиях его статьи, постепенно привыкая к бойцовской сути их. И привык бы, наверное, представлять писателя этаким Георгием Победоносцем, вонзающим своё писательское копьё в змея, под шкурой которого таилась вся выползшая в постперестроечное время нечисть, но из-под пера его стали выходить статьи с всё усиливающимся философским и полемическим уклоном. Он для меня стал необходим не тем, что был редактором газеты «Российский писатель», в которой и я, грешный, когда-то публиковал свои стихи, а своими вдумчивыми размышлениями, настолько глубокими и далеко выходящими за рамки чисто писательских проблем, что было уже ясно: это общественный деятель общероссийского масштаба и единомышленник, от которого не укроются никакие проблемы русской провинции, как будто ему сверху всё видно, и он слышит глухие стоны и проклятья в адрес власть предержащих, идущие из самых отдалённых уголков бывшего Союза. Такое мнение о писателе сложилось ещё и потому, что я был далёк от любых литературных тусовок, группировок, фронтов и тому подобных объединений, живя за тысячи километров от столицы, не будучи выпускником Литературного института, никогда не побывав ни на одном общероссийском писательском форуме или, хотя бы, семинаре молодых литераторов (если не считать таковым Всесоюзное совещание молодых армейских и флотских литераторов, проведённое в Ялте в 1991 году, когда дом творчества писателей ещё не был уведён из владения СПР). И никогда ничего из художественных произведений Николая Дорошенко я не читал до той поры, когда в журнале «Молодая гвардия» появилась его повесть «Запретный художник». Для меня эта повесть явилась откровением, если не сказать, что потрясением. И не потому, что события, о которых повествовал Николай Дорошенко, были какой-то редкостью, а потому, что об этом было написано с таким пониманием сути явлений, с такой глубиной и такой любовью к героям повести, что и мне было просто невозможно не полюбить главного героя повести художника Дмитрия Шадрина, а следом и его многострадальную жену Дашу. Повесть дышала правдой. Если я читал те страницы её, где решалась семейная проблема: в чём же пойти художнику Дмитрию Шадрину на встречу с олигархом в надежде получить заказ, а стало быть — поправить своё материальное положение, если даже старые туфли вот-вот развалятся, а на новые денег нет, то в памяти всплывало одно из первых в моей жизни писательских собраний в Краснодаре, на которое пришёл и Виктор Лихоносов. Проходило оно, если память не изменяет, зимой 1992 года. На Викторе Ивановиче, живом классике русской литературы, были зимние сапоги, через трещины которых выглядывали носки, а молнии не закрывались. Такие картины не забываются долго. Наверно, и сам Виктор Иванович вряд ли уже вспомнит этот грустный факт биографии. А для меня, только что принятого кубанцами в свои писательские ряды, прочитавшего всё, что на ту пору было написано Виктором Лихоносовым, считавшего его самым близким по душевным переживаниям и устремлениям и одним из лучших в России современных писателей, увидеть его в таком одеянии было настоящим потрясением. Может быть, в тот момент я и понял истинные цели «перестройщиков», без всяких колебаний встав на ту сторону баррикад, на которой находился и писатель Николай Дорошенко. Упомянул я этот не самый весёлый факт из писательского бытия лишь потому, что он для тех времён не был редкостью. Творческие люди, будь то писатели или художники, композиторы или музейные работники, не желавшие поступиться совестью, влачили жалкое существование. Они в одночасье стали новой власти не нужны. И чем сильнее новая власть укрепляла свои позиции, тем очевидней была пропасть между властью и художниками в широком смысле этого слова. Художники были просто отвергнуты властью. Испытал эту отвергнутость на своём провинциальном уровне и я. Так что, читая повесть Николая Дорошенко «Запретный художник» я находил многие и многие параллели и с провинциальной писательской жизнью. Но повесть, какие бы грустные ассоциации ни рождала в памяти, давала надежду на конечность безвременья, на то, что рано или поздно и олигархи устанут от «чёрного квадрата», именем которого можно назвать всю антикультуру, воцарившуюся с приходом младореформаторов, что рано или поздно найдутся люди, которые меценатство будут считать не геройством, а простой необходимостью или долгом перед Отечеством. Да мало ли какие светлые чувства я испытал, читая эту повесть! Я, человек, пишущий стихи, читающий стихи и живущий поэзией многие годы, не сразу и заметил, что читаю с таким интересом повесть ещё и потому, что она насквозь поэтична. Объяснить это трудно, а порой и невозможно, как почти невозможно объяснить, почему стихи имярек — лишь стихи, а стихи другого автора — поэзия, ибо Поэзия нематериальна, она из высших сфер, она духовная составляющая произведения. И чем сильней дух автора, чем больше души вложил он в своё творение, тем и поэзия в нём будет ощутимей. Такое можно наблюдать или, точнее, ощущать при посещении художественных выставок. Мимо одних картин люди проходят, лишь скользнув взглядом по полотну, а возле других стоят часами не в силах оторвать взгляд. Как главный герой повести Николая Дорошенко художник Дмитрий Шадрин относится к тому небольшому отряду, у чьих работ можно стоять часами, так и сам писатель Николай Дорошенко относится к тому литературному воинству, произведения которого пропитаны тонкой материей духовности, от которой читатель будет окормляться, пополняя оскудевшие запасники своего духа. И будет возвращаться к его произведениям раз за разом, как это делаю я. И получив в дар от самого автора его книгу «Повести», и не где-нибудь, не в столичных коридорах, а на моей малой родине, во время выездного Секретариата СПР, проводимого в сентябре 2011 года в Вологде, куда я попал почти случайно, ибо находился в ту пору в отпуске, стал книгу читать, увидев среди других повестей и полюбившуюся мне повесть «Запретный художник». И вновь был очарован гармонией слов, и вновь сопереживал Дмитрию Шадрину и его жене Даше, и поставил, для себя, прозаика Николая Дорошенко в один ряд с Василием Беловым, Виктором Лихоносовым, Валентином Распутиным, прекрасно понимая, что меня за это могут обругать. Автору так удаются портреты героев, что, читая повесть, ты ощущаешь себя не в месте своего пребывания, а рядом с героями, как будто это не автор повести прослеживает их жизнь, а ты сам, став одним целым с автором. И если уж Николай Дорошенко смотрит глазами героев повести на какую-либо из картин его героя Дмитрия Шадрина, то и ты ясно представляешь эту работу художника и, даже, чувствуешь запах сирени, когда речь заходит о его натюрморте, и представляешь Княза Игоря живым, и представляешь все детали мастерской художника, и, читая те строки или страницы повести, где автор описывает поступки олигарха Францова, где даёт мимолётными мазками его портрет, чувствуешь почти реальное присутствие этого персонажа рядом, да так ощутимо, что протяни руку — и можешь потрогать его, если позволят это сделать телохранители. Это высокое мастерство. И прочитав повторно повесть «Запретный художник», я пришёл к мысли, что она является как бы продолжением романа Василия Белова «Всё впереди», а вернее — проблемы, поднятые автором повести, явились реализованными опасениями и ставшими реальностью символы, явленные Василием Беловым в романе «Всё впереди». К сожалению, мало кто понял и принял тогдашние опасения классика русской советской литературы, сведя их к пресловутому национальному вопросу. И мне два эти произведения представились в виде разведённого моста, для соединения половин которого недостаёт лишь хорошего критика, сумевшего бы запустить механизм. Сам я, к сожалению, критиком не являюсь и заметки эти пишу всего лишь как очарованный мастерством Николая Дорошенко читатель. И совсем не исключаю того, что кто-то посчитает, что я не только двух половин моста не могу соединить, хотя бы и в виде двух книг наших современников, но и двух слов связать не умею.
И всякий раз, когда заканчивал я читать повесть «Запретный художник», у меня появлялось чувство огорчения от того, что повесть закончилась, хотя и благополучно для её героев. Такие чувства мне приходилось испытывать в далёком детстве, когда мы, сельские мальчишки, за пять копеек имели возможность смотреть кино в сельском клубе. И если кино было «что надо», то и расставаться с героями не хотелось. И мы шли на этот фильм, если он шёл не один раз, повторно.
Ещё больше меня поразила повесть Николая Дорошенко «Выстрел», хотя к её прочтению я был уже подготовлен. И совсем не потому, что она о любви светлой и настоящей, которую и двадцать и тридцать лет назад встретить было не так уж и просто, а потому, что написана она была в наши дни, когда само понятие «любовь» стало постепенно выдавливаться из реальной жизни с такой стремительностью, с какой борются с инфекцией, чтобы она, не дай Бог, не распространилась. Да и героями этой повести стали поэт Вячеслав Шевцов и его жена Надя, искусствовед по образованию. Нынче ведь всё чаще героями становятся бандиты или люди, близкие им по духу, а вернее — по бездуховности. И в короткой повести Николай Дорошенко провёл эту пару по жизни от момента зарождения их необычной любви до тех дней, когда у них появились внуки. И так это живо написано, и такие трепетные отношения двух любящих друг друга людей показал автор, когда вокруг не только жизнь изменилась, не только мы сами изменились, не только ценности стали другими, но само понятие «любовь» всё настырнее загоняется в подполье, что душа, уставшая за последние двадцать с лишним лет от потоков грязи и вседозволенности, от теле-шоу, мало отличающегося от свального греха, от пропагандируемого на любой вкус насилия не только с экранов телевидения, но и с обложек книг, издаваемых огромными тиражами, о которых истинные художники слова и помыслить нынче не могут (кстати, тираж книги Н. Дорошенко, о которой я веду речь, всего лишь тысяча экземпляров), вдруг заныла от радости и засияла от света, исходящего и из глаз влюблённых героев, и из глаз радующихся за них друзей и соседей, и со страниц книги. И сюжет, вроде бы, немудрёный, и условия, в которые поставлены герои повести, знакомы не по наслышке, а познаны во многих своих проявлениях на собственной шкуре. Притягивает другое. Герои повести, как бы ни сложна была жизнь, с какой бы нищетой не столкнулись, сколько бы поводов для того, чтобы разбежаться в разные стороны, не было, смогли сохранить уважение друг к другу и любовь. А помогла им это сделать жертвенность. А что, если не жертвенность, и есть любовь? Не знаю уж, правильно ли сделал Николай Дорошенко, как художник, когда поселил на страницы повести не вымышленные персонажи, а реальных людей, окружавших в реальной жизни его героев. Здесь и прозаик Михаил Попов, и поэт Вячеслав Артёмов, и Пётр Паламарчук, имена которых не только человеку пишущему, но и обычному читателю известны. А мне и вовсе было интересно увидеть на страницах текста имена известных современников. И вспомнился мой поход в молодые годы в здание, расположенное в Москве по адресу: улица Новодмитриевская, 5а, когда я в поисках редакции журнала «Студенческий меридиан» открыл дверь редакции журнала «Литературная учёба», чтобы уточнить местоположение нужной мне редакции, и молодой здоровенный бородатый мужик мне помог не заблудиться. Это и был Михаил Попов. И П. Паламарчука я читал, и стихами Вячеслава Артёмова я восхищался неоднократно. И что-то помнится из его непростой биографии и сложной столичной жизни, сведения о которой иногда просачивались мелкими каплями из различных источников. Одно ясно, что и главный герой повести Вячеслав Шевцов, всего скорей, имеет своего реального прототипа, хотя мне так и не удалось его разгадать. И если бы Николай Дорошенко не поставил своих героев в те условия, когда надо было каждому делать выбор, когда оба из них сделали выбор в пользу жертвенности во имя другого, мне всё равно были бы близки главные герои этой повести. И не только потому, что повесть написана мастерски и прочёл я её как прекрасное поэтическое творение, но и потому хотя бы, что и рядом со мною живёт такой же человек, который уже три десятилетия жертвует многим ради меня, ради моих творческих интересов с одной лишь разницей, что не всегда получает взамен ту же жертвенность. Да и не удивительно — мы ведь и с Николаем Дорошенко, и с его героями повести относимся к одному поколению. Все мы родились в пятидесятые годы прошлого столетия, а стало быть у нас общего в жизни больше даже, чем мы предполагаем, и оно проглядывает во всём. Вот и в повести «Выстрел» то и дело обнаруживаются приметы лет, связанных с нашей юностью, с молодостью и зрелостью, за которой вот-вот уже появится и старость, о которой не хочется пока думать, но внуки главных героев повести, да и не только они, заставляют задуматься о бренности нашего бытия.
По своему прекрасны написанные в разные годы повести Николая Дорошенко «Ушедшие», «Прохожий» и «Видения о Липенском луге», но я не стану в этих коротких заметках на них останавливаться, законно полагая, что о двух из них прекрасно написала Валентина Ефимовская. Не исключаю и того, что когда-то и я вернусь к этим повестям замечательного писателя Николая Дорошенко, а пока что спешу поделиться тем очарованием, которое испытал при чтении книги и о чём попытался сказать, боясь, что возвышенные чувства мои, как часто это происходит в жизни, будут рассеяны наскочившими разного рода проблемами. А может быть замучают обычные сомнения и терзания в правомерности моих мыслей и чувств. А может быть через какое-то время за гулом времени мне не удастся расслышать тихий шелест событий и лет, который удалось ухватить Николаю Дорошенко и уложить на листы обыкновенной бумаги, да так, чтобы и читатель мог погрузиться из дня сегодняшнего в описанное автором время без использования какой-либо машины времени. И вернуться обратно другим человеком.

Виталий Серков, г. Сочи

5 ноября 2024 года.

Подробнее

0

25

Одна из крупнейших зеленых зон Вологды – старинная Осановская роща, созданная в усадьбе «Осаново» XVIII века, находится на южной границе Вологды и примыкает к микрорайону «Бывалово». Этот уютный оазис площадью 13 гектаров расположен на северном склоне Вологодской возвышенности, с запада от рощи проходит Пошехонское шоссе, с востока протекает Шограш – правый приток реки Вологды.

Осановская роща – один из исторических объектов Вологды – является важной частью «зеленого» каркаса города не только в границах микрорайона, но и для всего центра, где любят отдыхать не одни жители ближайших микрорайонов и поселений, но и все вологжане. К сожалению, этот край, с которым у многих связаны теплые воспоминания детства, в 1981 году перестал быть городским заповедником, из-за чего пришел в запустение и упадок – пруды «зацвели», приток речки Путки стал мельче и превратился в заболоченный ручей, сады с яблонями поросли бурьяном, иван-чаем и дикой крапивой. Роща превратилась в отличное место для безудержного отдыха горожан и тотального выгула братьев наших меньших. Вологжане давно и активно добивались благоустройства рощи, иначе бы она просто исчезла. По итогам голосования жителей Осановскую рощу включили в проект «Формирование комфортной городской среды» нацпроекта «Жилье и городская среда» с благоустройством ее в несколько этапов.
Разработку вел проектный офис, созданный по инициативе городской администрации. «Над проектом работает «Лаборатория городской среды» – это союз архитекторов и городских властей. Цель местных жителей, архитекторов и властей – сохранить рощу для отдыха и аккуратно вписать в существующий ландшафт необходимую инфраструктуру для людей разных возрастов и интересов, – сообщалось в мэрии. – На первом этапе благоустройства рощи обустроили входную группу со ступенями, площадку для проведения мероприятий, навес и амфитеатр. Также в парке появились детская площадка и дорожки для прогулок».
Казалось, при таком отношении властей к судьбе многострадальной рощи надо бы только радоваться, но не тут-то было. Даже беглый взгляд вызывает оторопь при виде этого абстрактно-безликого артобъекта, именуемого «входной группой». Возле реечного стенда с заржавелыми буквами «Осановская роща» и двумя подобного рода железно-карикатурными цветками – на выложенной плиткой площадке – пристроилось громоздкое продолговатое сооружение, разительно напоминающее некое подобие гробницы, обитой ржавым железом и оснащенное сверху невзрачной цветочной посадкой.
В настоящее время сия «входная группа» сразу у главного входа еще снабжена и «площадкой по сбору и накоплению отходов». Эта площадка из трех ярких больших контейнеров с надписями «вторсырье» и «смешанные отходы», кроме прочего, еще, честно говоря, явно не озонирует. А сам амфитеатр для проведения мероприятий, навес и окружающие беседки выкрашены в такие сталисто-серые унылые тона, что кроме тоски и раздражения вряд ли чего вызовут. Однако вершиной творческой фантазии «Лаборатории городской среды» в Осановской роще стала финальная часть проекта с детской площадкой и дорожками для прогулок. Разве что в кошмарном сне можно представить, как могут дети забавляться среди вкопанных в наземье пеньков да жутких голых деревьев, лежащих вповалку, а то вразброс торчащих из земли голёными же стволами, ветки которых переплетены между собой сетками, как нитями в паучьей ловушке.
Для разнообразия еще можно тут качнуться на непривычных глазу качелях да с горки из стальной конструкции скатиться по алюминиевому жёлобу на усыпанную опилками землю. Довершают эту безрадостную картину дорожки-мостки для прогулок. Хрупкие, видимо, изготовленные из тоненько-«спичечных» дощечек, они чреваты для рассеянных не только ушибами, но и травмами. Всё это инородное сооружение, издевательски озаглавленное «цветущим садом», выглядит пустынно, тускло, удручающе-безысходно. Спрашивается: в какую сторону надо было тут думать, чтобы вообще такое придумать?
Поэтому вполне закономерно, что на оперативном совещании в областном правительстве прозвучала резкая критика в адрес «Лаборатории городской среды», после чего последняя была распущена. Глава Вологодской области прямо обозначил ее «шарашкиной конторой, которая пускала пыль в глаза», потому как у руководителя региона особое недовольство вызвали именно результаты благоустройства Осановской рощи.
Между тем на досуге нам попутно с незадачливым «лаборантами» было бы не лишним познакомиться поближе с предысторией самой Осановской рощи, в свое время признанной памятником паркового искусства и история которой охватывает несколько веков. Как известно, усадьба «Осаново» существовала с конца ХVIII начала XIX века. В первой четверти ХIX века она принадлежала помещице Макшеевой, а в середине того же века перешла во владение помещиков Волковых. Последним владельцем там в конце ХIХ века был городской голова купец Николай Александрович Волков, человек настолько же образованный, насколько и хозяйственный. Это ему Вологда обязана устройством водопровода, электрификацией и телефонизацией, хлопотами о строительстве железной дороги на Санкт-Петербург и строительством вокзала. Владение состояло из двух неподалеку усадеб: одна из них «была украшена домом небольшой величины, но очень милой архитектуры», при домике был большой сад. Другая – скорее хутор. В этом месте была «очаровательная ампирная церковка», построенная в 1816 году. Дом и церковь, к сожалению, не сохранились.
Рядом с усадьбой был создан парк, названный «Осановской рощью». Парк делился на две части: протянувшуюся вдоль реки Шограш Осановскую рощу и сады, обрамленные лесозащитной полосой. В центре рощи располагалась богатая барская усадьба, большой деревянный двухэтажный дом с балконом и колоннами, где устраивались балы, культурные вечера, а также был сад, где проводила время городская интеллигенция. Эти годы считаются «золотым веком» Осаново. Местность называлась «Вологодским Версалем», тут собиралось высшее общество города, проходили литературные вечера, организовывались художественные выставки. От усадьбы, хозяйских построек, действовавших гончарных мастерских, теплиц, солнечных часов ничего не осталось. Саму Осановскую рощу окружал по периметру невысокий забор и насаждения акации в качестве живой изгороди. Сохранилось одно из старых деревьев – одному местному дубу более полутора сотни лет. В этой роще находились пруды, лесная зона с аллеями и дорожками, уютные скамейки и скверы, там же был разбит яблоневый сад, проложены тополиные аллеи.
Неудивительно, что этот единственный в своем роде неповторимый край с красивыми лесистыми и холмистыми местами, с протекающей между холмами речкой Шограш, изначально был источником вдохновения для творческих людей. Далекое прошлое этой старинной усадьбы напоминает грядущим поколениям об известном поэте конца восемнадцатого века Афанасии Матвеевиче Брянчанинове (1746-1786), потомке знаменитого боярина Михаила Андреевича Бренко, ценою собственной жизни спасшего на Куликовом поле великого князя Московского Дмитрия Ивановича. «Сказание о Мамаевом побоище» Памятники литературы Древней Руси: XIV – середина XV века. Также этот край проникновенно воспевал и поэт Николай Остолопов (1783-1833): «Ах! сколь приятную картину/ Теперь представить я могу!/ Я вижу вдалеке Амину,/ Сидящую на берегу,/ Тогда как Шограш серебрится/ Меланхолической луной,/ И травка, и цветок свежится/ Душистой жизненной росой…». Николай Федорович Остолопов в Вологде служил прокурором, а также около шести лет исполнял должность вице-губернатора. Петр Вяземский, близкий друг А.С. Пушкина, участник Бородинского сражения в Отечественной войне 1812 года, по болезни прибывший в Вологду и познакомившись с Остолоповым, писал: «Вологодский поэт Остолопов <…> заключил одно патриотическое стихотворение следующим стихом: Нам зарево Москвы осветит путь к Парижу… <…> Мог ли Наполеон вообразить, <…> что отречение, подписанное им в Фонтенбло в 1814 году, было еще в 1812 году дело уже порешенное губернским прокурором в Вологде…».
Двадцатый век тоже не остался в долгу перед своим временем, показав миру вологодского поэта Александра Романова (1930-1999), чьим именем названа новая улица возле Осановской рощи в микрорайоне «Бывалово» и уже нареченная дорогой в будущее Вологды. Автора многих сборников стихов, прозы и публицистики, члена Союза писателей СССР Александра Александровича Романова называют продолжателем «крестьянской линии» в русской поэзии, наследником Алексея Кольцова и Николая Некрасова. Он стоял у истоков создания Вологодской писательской организации, много лет был ее ответственным секретарем. Именно при А.А. Романове писательская организация приобрела тот авторитет, который и сегодня позволяет ей быть одной из ведущих писательских организаций России. Вологжанам памятны утренние позывные областного радио на стихи Александра Романова «Вологодский край», являвшиеся неофициальным гимном Вологодчины.
В Государственном архиве Вологодской области (ГАВО) на хранении находится уникальный документ, содержание которого может рассказать и подтвердить интересные факты из жизни целого круга известных людей начала ХХ века. В конце июля 1917 года в селе Толстикове под Вологдой произошло значимое событие: в местном храме святых Кирика и Иулитты венчались великий русский поэт Сергей Александрович Есенин и Зинаида Николаевна Райх, о чем была сделана соответствующая запись в метрической книге. В первой графе было записано: «Июль 30. Рязанской губернии и уезда, Кузьминской волости, села Константиново крестьянский сын Сергей Александрович Есенин, православного вероисповедания, первым браком. Лета жениха 22». А в графе невесты таким же четким почерком написано: «Мещанка города Ростова на Дону девица Зинаида Николаевна Райх, православного вероисповедания, первым браком. Лета невесты 23».
Таким образом, летом 1917 года Вологда связала судьбы великого русского поэта и будущей знаменитой актрисы. Обвенчаться С. Есенин и З. Райх решили под Вологдой в сельской церкви во имя святых Кирика и Иулитты. Почему именно здесь, в сельской церкви, а не в городском храме, которых было в Вологде в ту пору больше пятидесяти? Дело было, вероятно, в том, что в селе Толстикове, где стоял этот храм, находилась дача известного вологодского купца и каретного мастера Дмитрия Кирилловича Девяткова, с сыном которого, Дмитрием, дружил Алексей Ганин – близкий друг Есенина, вологодский поэт из деревни Коншино бывшего Кадниковского уезда, а ныне Сокольского района. Они оба и были на венчании поручителями со стороны невесты. Свадебная процессия на нескольких каретах выехала 30 июля 1917 года от дома Девятковых на Золотушной набережной в Вологде, проехала около вокзала, затем через Осаново их путь лежал в Толстиково – в храм святых Кирика и Иулитты.
Важно отметить, что первым о венчании Сергея Александровича Есенина и Зинаиды Николаевны Райх в сельской церкви под Вологдой сообщил читателям областной газеты «Красный Север» 3 октября 1965-го года Николай Николаевич Парфёнов – вологжанин по рождению, известный в то время ленинградский журналист. Вологодский писатель-краевед Александр Грязев, описавший эти события в своей книге «Тайна Соборной горы», узнал об этой истории от самого Н.Н. Парфёнова, когда тот в конце 70-х годов прошлого века выступил в областном музее. На следующий год первый исследователь вологодских страниц есенинской биографии Н.Н. Парфёнов вновь посетил музей в Вологде вместе с сестрой Алексея Ганина – Марией Алексеевной Кондаковой, жившей в те годы в Архангельске. Они предложили директору областного музея Галине Михайловне Новожиловой, краеведу Владимиру Капитоновичу Панову и Александру Алексеевичу Грязеву, тогда научному сотруднику музея, посетить есенинские места в Вологде.
…В 1917-м году Мария Алексеевна Кондакова – сестра Алексея Ганина, хотя и была в детских летах, но все события того июля хорошо помнила. Жила она в то время в Вологде в няньках то ли у своих родных, то ли у знакомых и готовилась поступать в гимназию. На венчание С. Есенина и З. Райх в сельской церкви Кирика и Иулитты под Вологдой Мария Алексеевна ехала в одной карете с братом, когда свадебный поезд со счастливыми женихом и невестой, с веселыми шаферами-свидетелями двинулся от дома Девятковых на Золотушной набережной в центре города на его окраину за железнодорожный вокзал… Музейщики дорогу проделали на музейном автобусе, а где-то и пешком прошли этот путь. Дорога шла по полям и лугам мимо старинной дворянской усадьбы «Осаново», и Мария Алексеевна рассказала, что возле усадьбы на лугу у Осановской рощи Сергей Есенин выходил из кареты, читал стихи, собирал полевые цветы и преподносил букет невесте… Вот и село Толстиково с церковью по селу и называемой – Толстиковская святых Кирика и Иулитты. Кареты свадебного поезда остановились у дачи Девятковых: после дороги всем надо было прибраться и приготовиться к венчанию… Упоминание об этом находим еще у одного свидетеля тех далеких дней – младшего из братьев Девятковых, академика АН СССР, основоположника медицинской электроники, Героя Социалистического Труда Николая Дмитриевича Девяткова в его книге «Воспоминания». В те июльские дни 1917-го года ему тоже, как и Марии Алексеевне Кондаковой, было десять лет. «Это было летом, когда вся наша семья жила на даче в Варваринском, – вспоминал Н.Д. Девятков. – Мой брат Дмитрий был шафером на этом венчании, я тоже стоял в церкви и во все глаза наблюдал за происходящим». А в одном из интервью он вспоминал, что «…по дороге к церкви Есенин набрал прямо на поляне огромный букет полевых цветов и преподнес их юной красавице-жене». И еще весьма интересная деталь в «Воспоминаниях» Девяткова: «Свой «мальчишник» перед венчанием Сергей Есенин устроил в Вологде в деревянном доме по Малой Духовской улице (ныне ул. Пушкинская, д.50). А свадьба происходила в здании гостиницы «Пассаж»…
Проходят годы и десятилетия, уже более ста лет отделяет нас от вологодской свадьбы Сергея Есенина. Ушли те, кто был свидетелем или участником этой страницы жизни великого русского поэта. Давно нет Ганинской деревни Коншино. Снесена с лица земли церковь святых Кирика и Иулитты. В самой Вологде, где находилась первая городская поликлиника, сохранилось здание бывшей гостиницы «Пассаж». И чтобы там ни было в будущем, а мемориальная доска о пребывании здесь и свадьбе Сергея Есенина на этом здании бывшей гостиницы должна быть установлена непременно. Да и одну из улиц города давно пора назвать именем великого поэта. Впрочем, вологжане всегда были особо бережливы к своему прошлому и настоящему. В конце ХХ века на месте разрушенной церкови Кирика и Иулитты был установлен памятный камень с табличкой следующего содержания: «Здесь стояла церковь свв. Кирика и Иулитты в селе Толстикове, где 30 июля ст. ст. 1917 г. венчался поэт Сергей Есенин с Зинаидой Райх». Постановлением главы города № 137 от 21.01.1997 года улице-новостройке в микрорайоне «Щеглино» города Вологды присвоили наименование «Есенинская», рядом и переулок его вологодского друга поэта Алексея Ганина, которому были посвящены ставшие хрестоматийными стихи Есенина «До свидания, друг мой, до свидания…».
Верно сказано, что неисповедимы пути Господни. Волею судьбы автору данных строк улыбнулось счастье вести жизнь в этих благословенных местах – через дорогу от нашего дома и развернулась во всей красе старинная Осановская роща, где сам золотоволосый посланник ее величества русской поэзии Сергей Есенин читал стихи и преподносил букет полевых цветов невесте по пути в церковь Кирика и Иулитты. Решающим аргументом, не нуждающимся в подтверждении, стала беседа с замечательной собеседницей-соседкой в этих благодатных местах – Галиной Михайловной Новожиловой, два десятилетия возглавлявшей областной музей и благодаря которой музей-заповедник стал известен далеко за пределами страны. Именно к ней в свое время и обратился исследователь вологодских страниц биографии поэта Н.Н. Парфёнов и очевидец венчания 30 июля 1917 года – сестра Алексея Ганина Мария Алексеевна Кондакова с предложением – пройти путем есенинского венчания в Вологде. А наша недавняя встреча с Галиной Михайловной Новожиловой, чудесно совпавшая со знаковым июльским днем, была как раз у главного входа в Осановскую рощу. «Так всё и было, этой дорогой тогда и шли, – указав на рощу, уверенно, как будто это произошло вчера, без колебаний сказала удивительная собеседница, отличной памяти которой можно лишь позавидовать. – Другой дороги тут нет».
Понятно, что Есенин остановился здесь, «где роща и не мятая трава», не из-за набивших оскомину голословных измышлений, якобы ввиду отсутствия денег нарвать для невесты цветов – подобные досужие толкования, шитые белыми нитками, и ломаного гроша не стоят. Разве можно быть равнодушным в этой живительной стороне природного благоденствия, где в необъятно-целебных уголках старинной усадьбы в пору цветения не дают спать соловьи, а после нашего дождя, что сродни второму измерению мира: его видишь, но почти не ощущаешь – видны сразу две радуги, – и где в любом лихе тут всегда спокойно и тихо. А чтоб читать еще на здешней поляне стихи да заодно набрать огромный букет полевых цветов для своей юной красавицы-жены, восхищенному поэту, как говорится, сам Бог велел.
А для нас, вологжан ХХI века, наконец, и представилась возможность исправить историческую несправедливость – установить в Осановской роще Памятный знак с соответствующей надписью о пребывании здесь великого русского поэта Сергея Александровича Есенина. К слову, так и поступили признательные земляки-верховажцы, поставившие в Верховажье – неподалеку от собора Успенья Пресвятой Богородицы – памятный знак «Дорóгой Ломоносова» с надписью: «Этой дорогой в 1730 году проходил первый великий русский ученый Михаил Васильевич Ломоносов». Кстати, это послужило поводом стать и Верховажью местом проведения федерального культурно-просветительского проекта «Ломоносовский обоз. Дорога в будущее», поддержанного Правительством Вологодской области.
В нашем цветущем благодатном крае, некогда именуемом «Вологодским Версалем», где на литературные вечера и художественные выставки собиралось самое избранное общество Вологды, и представленном ныне тремя веками русской поэзии, – разве не здесь теперь законное место для Есенинского парка с его золотой сердцевиной – старинной Осановской рощей? Для решения вопроса о наименовании парка есенинским именем сегодня необходимо лишь волевое распоряжение городских властей, чтобы, обретши жизнь Есенинский парк с Памятным знаком о пребывании великого поэта, стал не только признанным местом в развитии внутреннего туризма на Вологодчине, но и знаком первостепенного значения для исторических и культурных памятников Русского Севера.
Верится, что следующий значимый этап благоустройства Осановской рощи вдохнет новую жизнь в этот край, где необыкновенным образом соединилось три века русской поэзии под небесной звездой великого русского поэта. Между прочим, там в самый раз было бы встречаться выпускникам школ нашего города. А еще из этого также может выйти и свадебная традиция посещать это место. Как когда-то Сергей Александрович Есенин. А при экскурсионном следовании в этот благословенный уголок отдохновения были бы лишь благодарные слушатели при музыкальном сопровождении на стихи и романсы как самого Сергея Есенина, так и вологжан – Николая Рубцова, Ольги Фокиной, Александра Романова, Василия Белова, Виктора Коротаева, Нины Груздевой, Николая Дружинского, Евгения Юрьева («В лунном сиянии снег серебрится»), Николая Зубова («Не уходи, побудь со мною…»), Феодосия Савинова «Вижу чудное приволье…», Василия Сиротина («Улица, улица, ты, брат, пьяна…» в исполнении гениального Федора Шаляпина)…
В тенистой и уютной Осановской роще нет облагороженных газонов и цветников, но особое очарование и дух рощи неизменно привлекает вологжан в ее милые «домашние» уголки, где целыми семьями собираются горожане, чтобы отдохнуть в окружении природы. Наряду с разного рода постоянными развлекательными представлениями изредка встречаются и серьезные мероприятия. Между тем для этого давно настала пора, хотя бы потому, что у нас стихи пишут все, от младших школьников до маститых профессоров, но самые лучшие стихотворения давно известны, стали частью культурного обихода, вошли в учебники. Не случайно в русской литературе появилось понятие «вологодской литературной школы», в последние годы за Вологдой укрепляется и слава культурной столицы русского Севера.
Предтечей для подобных серьезных мероприятий здесь вполне может быть проведение грядущего юбилея нашего замечательного поэта Александра Романова, имя которого и носит новая улица возле Осановской рощи, нареченная уже дорогой в будущее нашего города. «Романовский язык» вологодского самородка, с юности выбравшего путь служения Слову, наполнен художественной и нравственной правдой и полностью следует заветам его друга, выдающегося писателя современности Василия Ивановича Белова: «Спасем язык – спасем Россию».
«Лишь слову жизнь дана: из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь Письмена», – из далекого 1915 года откликается созвучными душе всякого русского смыслами один из самых известных и значительных в мире русских писателей, лауреат Нобелевской премии Иван Алексеевич Бунин, навестивший в оном же году и нашу старинную достославную Вологду. – «И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бессмертный – речь».

Александр Цыганов,
член Союза писателей России,
лауреат Государственной премии
Вологодской области по литературе

Подробнее

0

41

Андрей Пиценко заблистал в современной русской прозе в 2020 году. Рукопись неизвестного автора совершенно случайно оказалась на столе главного редактора журнала «Родная Кубань» Юрия Павлова, сразу осознавшего, что такая удача бывает раз в жизни…

В рассказе «Саввин день», поразившем всех яркостью языка и правдивостью деталей, был воссоздан один из эпизодов Великой Отечественной войны. Судьба ездового Петруни и его лошади Везухи никого не оставила равнодушным, появились публикации в журналах, в том числе в «Родной Кубани», в «Сибири» и «Нашем современнике».

Пиценко – прозаик настоящий, рождённый для творчества, с великолепным языком, наблюдательностью, он описывает богатый и неповторимый внутренний мир героев, в котором отменный психологизм сочетается с редким для нашего времени пониманием действительности. Кто знакомился с его рассказами и повестями в журналах, подтвердит сказанное.

Андрей Валентинович не спешил с выходом на широкую литературную дорогу, но настало время и для этого шага…

Андрей Пиценко обладает сказочным богатством, он способен пересоздавать действительность, наполнять её образным содержанием. Дарованное свыше чувство гармонии, соразмерности и творческой свободы дополняется трудолюбием и ответственностью за каждое прозвучавшее слово.

Беллетристика не требует особых усилий, а вот полновесный художественный текст невозможен без широты видения и глубины понимания изображаемого. Для примера возьмём портрет главного героя рассказа «Саввин день»: «Был ездовой невелик ростом. Да и комплекции был вовсе не богатырской. Про таких в народе говорят – заморыш. По-бабьи узкий в плечах, тонконогий даже в ватных брюках, тонкошеий, скуластый, остроносый неказистый солдатишко с выцветшими бровями и безмерно уставшими, блеклыми глазами. На маленькой, стриженой голове – замызганная ушанка, из-под которой торчали оттопыренные уши. На худом теле складками топорщился землистый, прожженный на спине ватник – то след от костерка, у которого грелся ездовой, да, видать, заснул. Руки его, если он не трогал лошадь, безжизненно висли, и только свекольного цвета пальцы, помороженные с зимы, неровно подёргивались».

Там, где автор средней руки ограничится беглым портретированием, Пиценко рисует цельный и подробный образ.

И все-таки этого будет мало для объяснения его способности воссоздавать пространство и время далёкого прошлого во всей его сложности и в деталях, убеждающих, что это не просто вымысел и фантазия, а точное знание, более того – познание на уровне проникновения в самую суть происходящего.

Поразительно, как городской человек, выросший и живущий в Краснодаре (воспетый им в воспоминаниях), юрист по специальности, смог рассказать о Великой Отечественной войне на уровне лучших образцов «военной прозы» второй половины ХХ века?

Да, Пиценко сражался с террористами на Кавказе, но эта война была совсем иной… Впрочем, сейчас много охотников порассуждать о подвигах и смерти, но мало тех, кто смело идёт на врага. Таким бесстрашным и даруются таланты, вызывающие у людей с широкой и доброй душой восхищение, а у злых и мелких – зависть…

Повесть «Жизнь необъятная»… Хорошее название, напомнившее о вечности наших душ. Взгляд на прошлое, соединённое невидимыми узами с современностью: «И жизнь видится прекрасной, и нестрашной кажется смерть, и жаль отчего-то себя, жаль прожитых дней, и того, что лишь маленькая их часть светлыми лоскутками остаётся в твоей памяти».

Отчий дом. У отца на заводе. Школа. Работа мамы. Улицы Краснодара. Дедушка Андрей. Футбол. Огород. Книги… —  Потрясающая наблюдательность и детализация!

В раннем рассказе «Ночью тёмной» автор «проговорился»: «Постарайся смотреть вокруг. Но мало смотреть – постарайся видеть».

«Моё творчество – это благодарность моим предкам», — говорит Андрей Валентинович. Он, согласно пятой заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли» — благодарит родных: «Спасибо тебе, отчий дом! Дедушка, бабушка, отец, мама, сестра – спасибо и поклон земной вам!»

«Жизнь необъятная» — лирическая повесть о детстве, но предназначена она не только для детей. Вспоминаются книги любимых писателей Андрея Валентиновича: «Лето Господне» Ивана Шмелёва и «Наш маленький Париж. Ненаписанные воспоминания» Виктора Лихоносова, с которым Пиценко был знаком. Всё родное и ушедшее… Конечно, того богатства, той мощи православной империи уже не возродить. Но и 1970-е – 1980-е годы Советской власти в истории и в памяти «Жизни необъятной» останутся вершиной непревзойдённой. И то, и другое – наше по определению, оно внутренне цельное, единое по сохранённой в народной душе евангельской истине.

Можно сказать, что воспоминания о краснодарском детстве вышли за рамки повести и превратились в эпос.

Рассказ «Последний день тысячелетия»… Психологическая глубина, лирико-философская линия размышлений главного персонажа, живой язык заставляют вспомнить лучшие произведения национальной литературы ХХ столетия. Автор не скрывает исток своего творчества, его Антипыч с женой Екатериной – почти близнецы с беловскими Африканычем и Катериной, только в другом измерении. «Не стесняюсь учиться у классиков, но остаюсь самим собой», — признаётся прозаик.

Эпоха иная, а трагедия та же. Но русскому писателю открыто неведомое: «Но в этот, последний вечер уходящего века, уходящего тысячелетия старика томила печаль. Не давящая, не тяжёлая была эта печаль. Светла и смиренна была его грусть, светла и смиренна так, как случается обычно по осени, когда с неба слышатся прощальные песни журавлиного клина».

Неведомое ныне — станет явным очень и очень скоро. Сегодняшняя печаль несёт в себе свет будущего возрождения России.

Рассказ «Русь февральская»… Много лирики, эмоций. Как всегда, безупречный стиль, ритм, образность, язык. Правдивость, искренняя любовь – к людям, к родной земле, к природе.

Да, название и сюжет напомнили о начале специальной военной операции. В нашей истории был и февраль 1917-го… Но, наверное, недаром заканчивается рассказ предсказанием: «К пробуждению, весне, к новой жизни будет мчаться Русь…»

Критики отмечают порой, что сейчас мало авторов классического стиля и языка в литературе современности… А Андрей Антипин? А Юрий Лунин? А Андрей Пиценко?..

Можно сетовать, что русская проза в загоне, а псевдорусская – на коне (в книжных и электронных магазинах их «текстами» заполнены стеллажи и баннеры). Но не стоит впадать в печаль. Отечественная литература представляет собой запасный и засадный полк одновременно. Обязательно настанет час, когда вслед за ратниками, ведущими бой за наше физическое существование, выйдут полки новейшей русской словесности. И окажется, что без её единой молитвы о России и о нас, грешных, уже не обойтись. Окажется, что богатства русского слова несметны, и именно на них будет опираться народ. И труды мастеров оценят, наконец, новые, национальные издатели и критики.

Подробнее

1

72

      13 августа исполняется 70 лет со дня рождения замечательного поэта, публициста, прозаика, члена Союза писателей России Максина Юрия Михайловича. Поздравляем нашего талантливого товарища с юбилеем, желаем доброго здоровья, творческого долголетия и новых литературных высот.

Союз писателей России наградил Юрия Михайловича Максина Почётной Грамотой за значительный вклад в русскую литературу.

 

 

 

 

Подробнее

0

38

В раннем детстве казалось, что жизнь впереди длинная-длинная, а конец её вообще не виден, как край далёкого горизонта. И время еле-еле передвигалось в пространстве, и каждый день наполнялся всё новыми и новыми событиями и открытиями, а впереди ещё была ночь, с её таинственными и фантастическими сновидениями…

В тысяча девятьсот семидесятом году я, городской мальчишка, недавно окончивший второй класс, неожиданно оказался в промежутке между тридцатыми и сороковыми десятилетиями…
Я не вру и не сочиняю. Дело в том, что в августе родители отправили меня не к бабушке Люде, как обычно, а к бабушке по отцовской линии, Манефе.
На затерянном среди северной тайги грунтово-песчаном аэродроме я, проводив взглядом «кукурузник» с улетевшей домой бабушкой Людой, повернулся и угодил в объятия низенькой, чуть выше меня, старушки в тёмном платке, со строгим лицом, но добрыми карими глазами.
На дороге рядом с серым от времени одноэтажным «аэровокзалом» стояла… телега с единственной лошадкой, нервно обмахивающей хвостом рыжеватые бока, атакуемые крупными безжалостными оводами.
Бабушка взмахнула поводьями, ласково шлепнула по зазевавшемуся крылатому кровопийце, а заодно и по хребту кобылы. Лошадь обречённо вздохнула и сдвинула с места колёсное сооружение с наваленным сверху сеном и нами, путешественниками из настоящего в прошлое.
Скрипящую на колдобинах телегу обгоняли трехосные темно-зеленые грузовики — я их видел в фильмах о войне. Раньше эти машины были ЗИСами (завод имени Сталина), а теперь стали ЗИЛами (завод имени Лихачева, первого директора автогиганта). Естественный запах лошадки перемешивался с бензиновыми парами.
До деревни Малое Кобылкино, как объяснила бабушка, «ехать недалёко», всего девять километров, но я успел разглядеть на обочине крохотную деревушку из трех дворов, между которыми стояли и пялились на нас белобрысые и босые малыши в свисавших почти до пят странных рубахах из грубого полотна. Спустя мгновение я понял, что глазели они на мою нарядную одежду, купленную в областном универмаге.
Мы проехали Большое Кобылкино, — село с начальной школой и храмом, превращенным в склад. Моё внимание, занятое обилием гусеничных тракторов местного колхоза, переметнулось и вцепилось взглядом в колесо древней водяной мельницы, — заброшенной, но чудом сохранившейся с дореволюционных времен. Потом я не раз бегал к ней, — слушал журчание воды и лёгкий скрип колеса.
Малое Кобылкино, в котором жила бабушка Манефа, показалось из-за кромки соснового бора — деревня облепила угор, почти у подножия которого и стояла изба, глядевшая белыми узкими окнами на пыльную дорогу.
На веранде я остался в одиночестве с заданием разобрать собственную поклажу перед омовением в бане — бабушка возвращала повозку соседу.
Сменное бельё было заботливо уложено на дно чемоданчика, я извлёк и разложил его на лавке, но вернувшаяся вскорости Манефа покачала головой и добавила в стопку большой серый пуховый платок.
Баня топилась по-чёрному, и когда дым укутал вросшее в землю «чистилище» с одиноким окошком, бабушка провела меня по деревянным прогибающимся мосткам к двери с железным витиеватым кольцом, ввела в предбанник, приказав раздеться, плеснула из ковша воду на каменку и успела выскочить из шипящего и дымящего банного помещения: «Сам управишься, дитятко?» — «Да».
Я оценил бабушкину предусмотрительность, — после помывки мне пришлось замотаться в пуховый куль. Августовский вечер мог протянуть прохладой так, что схватить простуду — раз плюнуть!
В избе для скорости был согрет электрочайник, а не самовар. Пока я смаковал варенье, Манефа возилась у печки. Кухонный стол с разноцветной клеенкой примостился у окна узкой кухни, за перегородкой находилась спальная комната с единственной железной кроватью и с большими белоснежными подушками, и внук, сидевший в гостиной и столовой сразу, стал гадать: «Где же буду спать я?»
«Пошто кручинишься-то? — улыбнулась глазами бабушка Манефа. — Полезай-ка на печь!»
Я вскочил со стула, взобрался на приступок, отодвинул занавеску и оказался на самом верху русской печки, среди луковиц, набитых в старые капроновые чулки, и зелёных помидоров, дозревавших в валенках. Особое тепло, деревенское средство от всех болезней, сморило быстро, и опрокидывание в сон произошло незаметно и почти мгновенно.
Утром я оглядел избу с «верхней палубы». На стене висела тарелка «радиоточки», а на подоконнике лежала единственная книга — это, как выяснилось позднее, был роман Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы» 1949 года издания. Было от чего опечалиться… Но немногословная, предпочитавшая не говорить, а действовать Манефа быстро выбила из меня интеллигентскую мечтательность — я был занят делом с раннего утра до тёмного вечера.
Помогал готовить завтраки и обеды, выдергивал на огороде морковь и свёклу, копал картошку, носил воду, колол сухие дрова, бегал в магазин в Большое Кобылкино, ходил за еловиками в лес (опушку с небольшими ровными елями бабушка показала заранее, объяснив, что надо срезать только шляпки, беречь грибницу, укрытую сухими иголками), а в воскресенье, так уж и быть, летел в клуб на киносеанс за пять копеек.
Фильмы, наверное, были оставлены в «вечное пользование» — репертуар не менялся с премьерных лет: «Александр Невский», «Сын полка», «Беспокойное хозяйство», особенно любимая малышней музыкальная комедия «Весёлые ребята»… Чудилось, что я погрузился в далёкое прошлое, хотя артисты, исполнявшие главные роли, вовсю снимались на том же «Мосфильме»: Людмила Целиковская, Михаил Жаров, Любовь Орлова… Но потряс меня черно-белый фильм «Как закалялась сталь» с юным Василием Лановым. Сцена с дезертиром и сожженным из-за его поступка комсомольским билетом осталась в памяти как пример самого страшного преступления.
В зале перед сеансом я обратил внимание на мальчишку-дошкольника, — его шея и грудь были покрыты темно-розовыми припухлыми пятнами. « — А, это Колька, он прошлым летом опрокинул на себя самовар».
Однажды в нашем доме погас свет, и хозяйка принесла из чулана подставку для лучины, подожгла щепку и стала резать на блюдце принесенный мной «по заказу» мухомор — липкие ленты, свисавшие с потолка, не справлялись с нашествием мух. Я скептически отнёсся к дедовскому средству, но был посрамлен: среди пластинок ядовитого гриба упокоились десятки назойливых насекомых.
Август подходил к концу, а вести от родителей не приходили. Пришлось готовиться к школе. Была одна загвоздка: у меня отсутствовал портфель! Хождение с бабушкой по деревне в поисках подходящей принадлежности завершилось ничем — единственный портфель у бывшего бухгалтера-пенсионера, найденный на чердаке и оттертый от пыли, оказался слишком большим. Так что первого сентября я явился в третий класс с хозяйственной сумкой… По дороге в Большое Кобылкино глотал слезы, представляя в воображении предстоящий позор — и не ошибся: меня подняли на смех. Но главное испытание подстерегало совсем не из-за сумки — моё городское происхождение стало предметом насмешек. «Городской пришел! Городской пришёл!» — эти крики встретили чужака перед первым уроком. Молодая учительница заступилась за меня и пристыдила одноклассников.
В старой деревянной, но опрятной школе я сидел не за столом, как в городе, а за партой, и писал не шариковой ручкой, а пером, обмакивая его в чернильницу. Пластинка с «Вальсом цветов» ставилась не на электрофон, а на лихорадочно крутившийся на скорости «78» диск патефона. Вместо плакатов, рассказывавших о зелёном богатстве Нечерноземья, мы вместе с учительницей разглядывали смешанный лес на берегу реки, а стихи она любила декламировать среди берёз в школьном сквере.
Мне казалось, что я погрузился в вечное время, где смешалось прошлое и настоящее, а будущее исчезло за ненадобностью. Мне нравилось жить в таком пространстве, но…
Через две недели приехали папа и мама. Погостили всего сутки и взяли с собой — надо было успеть на авиарейс до районного центра, а потом и до города.
Рано утром, попрощавшись с бабушкой, поцеловавшей меня в лоб, я плелся за спинами родителей, а сердце, прильнувшее к таежному уголку России, ныло от боли и тоски. Я предчувствовал, что уже не вернусь сюда, и не обманулся — спустя семь лет Манефа умерла.
Хлопоты и тревоги предстоящего взросления перевернули песочные часы моей жизни, и время потекло с ускорением, как у всех.
Почему же именно эта затерянная в памяти драгоценная часть прошлого нашлась так неожиданно? Не знаю.
Неизбывная грусть переполняет душу. Сумею ли я передать сыну мудрость жизни? Вряд ли. Слишком многое не могу объяснить сам себе. А вот Манефа могла…
Остаётся надежда, что нить между ушедшим и будущим сохранится в пространстве. Но уже сейчас я снова и снова могу мысленно оказаться в старом доме на краю северной деревни, где все-все живы, а смерти нет и не будет уже никогда.

Подробнее

2

92

Первая глава

I

Лето. Пыльный двор в одном из поселков нашей необъятной Родины, может, СССР, может, уже СНГ, но точно еще не России. Во дворе мало машин и много детей. И один из них — я.

Полностью:

https://magazines.gorky.media/ural/2022/6/mir-rodina-ya.html

Подробнее

0

47

Истинному русскому офицеру К.А.

 «Так сложилось, что Россия — единственное место, где                     

                                                               может быть весна»

                                                                                             В.В. Михальский

Ранним февральским утром, ещё до свету, всё вокруг качнулось, подалось в сторону, стало другим…

Едва слышно, глухо бухнули буфера вагонов. Поезд остановился. Я открыл глаза. Глянул на часы — пять утра.  По времени, значит, остановка в Ростове. И верно — всё стало другим. Когда поздним вечером садился в вагон, за окном видно было знакомое здание вокзала, маневрухи на путях посвистывали как-то беззаботно, по-домашнему. Поезд тронулся и за ним побежали привычные огни краснодарских улиц. Скоро их сменила тёмная ширь полей, в коридоре кто-то громко говорил с родным гэканьем, раздольным, как эти поля за окном. Всё было знакомым, привычным. А теперь поглядел в окно — незнакомый перрон, люди пританцовывают от холода — всё другое. Будто и воздух другой. Станционные огни устлали пол купе бледно-жёлтой дорожкой, словно зазывающей меня покурить.

На перроне обычная вокзальная суматоха. Возбуждённый предстоящей дорогой, спешит к вагонам народ, торопливо тарахтят колёсики дорожным сумок. Отрывисто, как будто подгоняя людей, гудит где-то локомотив, диктор однотонным  голосом зачитывает объявление. Проводники, подсвечивая себе телефонами, проверяют документы пассажиров. Устало бредёт в весёленькой оранжевой жилетке дворник. Средь людской череды, там и сям, поодиночке, а чаще группами, мужики разных лет — в «мультикаме», «мхе», «цифре», «оливе». Тащат тяжеленные защитные баулы и рюкзаки, ждут свои поезда,  курят одну за другой. Разговаривают  между собой тихо, словно стараясь сохранить нечто тайное, ведомое только им. Белея гипсом, не вынимая изо рта сигареты, ковыляет на костылях пожилой, небольшого росточка боец с худым рюкзаком за плечами и шевроном «Шторм» на рукаве. Сигаретный огонёк будто бы высвечивает в морозном воздухе непростую синусоиду жизни этого человека.

Закуриваю вторую самокрутку, а в голове снова и снова повторяются астафьевские слова: «Где-то гремит война». Да, без одного дня уже два года как идёт спецоперация, с той же стороны, с самых первых суток — тотальная, ожесточённая война. За два года были Гостомель, Мариуполь, Попасная, Рубежное, Северодонецк, Лисичанск, Бахмут, Авдеевка… Были Изюм и Херсон…

— Братишка, а есть сигарета?

Оборачиваюсь — передо мной высокий парень в камуфляже.

— Самокрутки у меня. Пойдёт?

— Вообще отлично, — он улыбается. — Всё скурил. Сейчас пойду искать, где тут у них купить можно.

Пока роюсь в карманах, ищу портсигар, парень жадно и радостно глядит вокруг, и на лице его чистая улыбка — наверное, улыбается мирной жизни. Нахожу наконец портсигар, протягиваю самокрутку, и вдруг вспоминаю — а  ведь уже двадцать третье!

— С праздником! — говорю ему.

Он сладко, во все меха затягивается, выпускает дым:

— Спасибо, братец! И тебя с праздником!

— Спасибо…

Я опускаю глаза. Кажется, что именно сейчас, сегодня —  не мой праздник. Это ЕГО, ВОТ ЭТИХ МУЖИКОВ праздник. А мой остался где-то позади, в далёком прошлом. И вспоминаю, как сам, почти уж четверть века назад (как же давно это было!)  с необыкновенной лёгкостью, казалось, почти невесомостью, ступал по асфальту сочинского перрона после липкой окопной грязи под Боташ-Юртом, радостно глядел на пальмы, стрелял у прохожих сигареты и был счастлив снова видеть вокзальную суету и в ней каждого встречного, жившего другой, мирной жизнью.

Докуриваю и возвращаюсь в вагон. В купе горит свет. Аккуратно раскладывает вещи парень в «мультикаме». Он военный. Наверное, кадровый. И, скорее всего, офицер.  Это видно во всём — в армейской выправке, в основательных, выверенных, отточенных движениях, в которых нет ничего лишнего. Размещая свой рюкзак, он тихо, устало, но как-то очень уютно покряхтывает.

— Доброе утро!

— Доброе утро! — отвечает он и протягивает руку. — Значит, соседями будем.

— С праздником! — поздравляю его.

— А, точно! Спасибо, взаимно!

Знакомимся. Его зовут Константин. Он высокий, статный. Тёмно-русые волосы коротко стрижены, серо-голубые глаза в окоёме красных, воспаленных век глядят утомлённо. Во взгляде, несмотря на усталость, читается постоянная готовность к действию, цепкий, хладнокровный ум много повидавшего человека, а в озорном, лёгком прищуре видится часто присущее профессиональным военным отменное чувство юмора. На виске Константина бьётся жилка. Губы его поджаты, массивный подбородок придаёт его красивому лицу не воинственности, а выразительной мужественности.

— Оттуда? — спрашиваю я его.

— Так точно.

— Как… там..?

— Да как, — устало отвечает Константин, — работаем…

Сколько всего кроется за одним этим словом — одному Богу известно. Наверное, никакому человеку не под силу вместить в себя необъятность всего того, что стоит за одним этим словом по всей линии фронта. Сколько ежедневного, ежечасного, ежеминутного, запредельно тяжёлого труда до кровавых мозолей? Сколько опустошающей одури бессонных ночей, изматывающего ожидания броска вперёд или сидения под обстрелом и жужжанием над головой вражеских «птиц», забытья ближнего боя, в котором мир сужается до ближайшего изгиба траншеи, а время неровно отсчитывается сухим автоматным треском и хрясканьем раскрываемого кровоостанавливающего жгута. Сколько за этим словом неимоверных усилий, от которых, кажется, вот-вот лопнут жилы и разорвётся сердце, остро клокочущее у самого горла? Сколько смиренных молитв и самых яростных проклятий? Какая великая и загадочная сила таится в самоотречении, когда приходит понимание, что поставленная задача — это, скорее всего, билет в один конец? Сколько  кроется мучений, страданий и крови за одним этим обычным словом?..

За ранним завтраком, как часто случается в поездах, пьём коньяк и разговариваем о всяком. Разговор с самого начала получается без неуклюжих заминок, неловких слов о погоде, как бывает средь незнакомых людей, оттого и выходит искренним и душевным.  Лишь о войне Константин рассказывает обще и неохотно. Говорит, что всей бы нашей пехотушке, каждому бойцу, кто сейчас воюет в окопах под Работино, будь его воля, дал бы по «Мужику» (Ордену Мужества). Слово «пехотушка» звучит у Константина напевно, любовно — и в этом чувствуется его отношение к солдату. Название села — Работино — Константин произносит с непривычным ударением на последний слог. А у меня сразу появляется ассоциация с другим селом — Бородино. Спросить, насколько верна моя ассоциация, я отчего-то не решаюсь…

Константин совершенно не пьянеет, только жилка на виске бьётся заметнее. Он не спал всю ночь — добирался до Ростова с фронта. Константину дали отпуск на трое суток, плюс дорога — он едет крестить свою маленькую дочечку. «Дочечка» — именно так и называет её Константин. И глаза, и лицо его сияют —  видно, как бесконечно Константин любит свою дочь.

— В «телеграмме» только и вижу, как она растёт. Когда по видео звоню, тянет ручки к телефону,  хочет обнять папку. А папка, балбес, залез в телефон, и почему-то никак не хочет из него вылазить. У жены, вижу, глаза от слёз блестят, да я и сам едва сдерживаюсь, —  говорит он и замолкает. Плотно сжимает губы и долго глядит в окно.

— Дома, поди, уж часы  считают? — выждав, спрашиваю я.

— Нет.

— Почему???

— А я никому из вышестоящего начальства не доложил-с, — Константин поднимает вверх указательный палец и хитро улыбается, — ни жене, ни родителям, ни тёще.  Всё разрешилось буквально в последний момент. Будет сюрприз. Да и дочечке подарок в такой-то день.

Он рассказывает о своей жизни — а я чувствую, как моё сердце согревается  от радостных, таких по-домашнему тёплых чудес, которые, каждый раз возвращаясь с войны, устраивает Константин. Я чувствую лад и любовь, живущие в его семье, и с каждым новым, сказанным им словом, стремительно  растёт во мне сердечное чувство к этому человеку.

Отправляясь в первую свою командировку, в Сирию, Константин придумал для родителей легенду — дескать, едет надолго на остров Котельный. Там только спецсвязь — то есть звонков оттуда не будет. На расспросы «а что там? а для чего?» — ответил коротко — «Батя, извини, не могу сказать. Сам понимаешь, государственная тайна…». И с каждой новой командировкой легенда не менялась. Также было и со спецоперацией. Сознавая, к чему всё идёт, Константин предусмотрительно, за месяц, позвонил родителям и сказал, что снова отбывает на остров Котельный. Тоже самое рассказано было и тёще. Знала только жена. Сколько сберёг своим обманом  Константин здоровья родителям и тёще за всё время и чего  ему самому это  стоило?

Как часто звучит у него — «чтобы не волновались родители, не огорчалась жена, чтобы не переживала тёща». Тёщу он с большим уважением и любовью называет — «Гвардии тёща».  Я с радостью вижу, что нет в нём и намёка на то нелепое, нередко встречаемое чувство, когда тёща видится врагом всего человечества. Не волновать, не расстраивать родных Константин старается даже в мелочах. Я с удивлением и улыбкой слушаю его рассказ, как он бросал курить. Константин, выдержав паузу в три месяца, удостоверившись в том, что привычка окончательно побеждена — лишь тогда рассказал родителям, что бросил. А потом — новая командировка в Сирию, «серьёзный замес», почти трое суток без сна… И когда он уже буквально падал от усталости, когда близкие разрывы равнодушно казались какими-то далёкими и ненастоящими -закурил, чтобы хоть как-то взбодриться. Так сигареты снова появились в жизни Константина. Вернувшись, он, побывавший во многих  передрягах капитан-разведчик, дабы не расстраивать родителей — курил украдкой, как в школьные годы. В кармане всегда имелась мятная жвачка, а в тайном месте — сорванная веточка, переломленная напополам. Ею он зажимал фильтр сигареты и курил так,  чтобы запах табака не оставался на пальцах…

О том, где был Константин, родители узнали  недавно. Так вышло, что получив повышение и назначение в новую часть, домой на побывку он приезжал вместе со всей, купленной им самим амуницией — огромным баулом и потёртым бронежилетом с выцветшей Георгиевской ленточкой. И батю, как его называет Константин, мгновенно ожгла догадка:

— Я так понимаю, ты был не на острове?..

Теперь родители знают о командировках и боевых наградах. Но о том, что их сын сейчас едет домой, едет к ним, к дочечке, жене и тёще — не знают.

Две бутылки коньяка, или «двойной боекомплект», как называет их Константин, опустели и надёжно спрятаны им в непрозрачный пакет.

— Ибо распивать крепкие спиртные напитки в поездах — запрещено! — снова поднимает вверх указательный палец Константин и улыбается. — А раз запрещено, то ничего и не было. Тем более, что подтверждения данного предосудительного факта средствами объективного контроля не зафиксировано.

Я смеюсь. И всё больше проникаюсь уважением и крепким, братским чувством к этому человеку.

— Ты меня извини, но я отобьюсь, — говорит Константин. — Всю ночь не спал, да и до этого «немец» не давал припухать особо.

— Да, конечно, спи.

Константин с удовольствием растягивается на полке, глядит какое-то время в телефон. Я нечаянно замечаю — он смотрит фотографии дочечки. Но скоро Константин прячет телефон и почти мгновенно засыпает крепким и праведным сном человека, долго  и обстоятельно делавшего нужное, важное дело.

Смотрю в окно — белым-бело. Здесь уж лежит снег. Позади остались скифские курганы и степи, русской сохой и неисчислимым трудом превращенные в  поля. Всё реже и реже встречаются турлучные мазанки.  И чаще — избы с кружевными, сказочными  наличниками и резными, приветливыми крылечками. Осанистые деревянные дома  на  основательных каменных подклётах горделиво глядят ажурными светёлками. Само время, кажется, бессильно снимает здесь  шляпу перед  красотой и широтой русского духа, воплощёнными искусными руками. Мимо величаво и неспешно проплывает Тысячелетняя Русь. Краса  этой земли, её материнская ласка, радушие и богатства, былинные герои, страницы славных и горьких времен её летописи — всё в названиях тихих деревушек и маленьких станций: Сестрёнка, Остролучье, Богоявленск, Александро-Невская, Берёзки, Дрязги, Суворовка, Любинка.

Плывут перелески, рощи и колки, балки, долины и реки, карабкаются на холмы деревенские домики. Гляжу, как весело скатываются улочки сёл по заснеженным, радостно искрящимся на солнце косогорам и вспоминаю, что скоро масленица. В одном дворе успеваю заметить картину, на мгновение возвращающую меня в детство: лохматый серый пёс, смешно задрав вверх одно ухо, сидит на крыше своей будки, а рядом — пухлый снеговик с морковным носом и ручонками-веточками. Кажется, будто увидел я милую новогоднюю открытку из тех своих добрых, ребячьих времён. Где-то на далеком холме лучится солнечным, пшеничным и медовым златом маковка церкви  — будто парит над землёй. Тонкие, тёплые, трепетно подрагивающие золотистые лучи весело и нежно играют в чистом воздухе над раздольем полей и кажутся они ажурным творением неведомых небесных мастериц, искусниц-золотошвей. Светлее становится небо и всё вокруг.  Сердце моё, мнится,  наполняется солнечным светом и радостно трепещет в груди.

Встречаются маленькие, безлюдные полустанки. Их дощатые строения тоскливо глядят на проезжающие поезда тёмными, по-стариковски впалыми глазницами окон, разевают рты пустых дверных проёмов. Кажется, что они доживают свой век лишь ностальгией по далёкому, другому времени. На покосившейся крыше старого пакгауза как-то сокрушённо хлопает на ветру  полоска толи.

И мнится, что я слышу:

— Не то, не то, не то…

Думаю, что стены этого пакгауза впитали ещё крепкий дёготный дух телег, шпал и угольного дыма, помнят уютный свет керосиновых сигнальных фонарей в тумане шипящего пара, какой, пробегая мимо, неизменно пускали озоровавшие, игриво посвистывавшие паровозы. Помнят далёкий, тревожный, словно сирена, рёв воинских эшелонов, спешивших на запад. И хмельные паровозные гудки, заливистую гармонь и радостные возгласы Победителей, возвращавшихся весной сорок пятого…

— То-то, то-то, —  будто отвечают старому пакгаузу колёса вагона — налитые молодой, железной силой, не тронутые ещё ржой времени, с безоглядной лёгкостью мчащиеся вперёд.

Созвучно временам, железно и резко грохочут мосты, а их фермы, балки, стойки и раскосы, переплетаясь, заботливо укрывают речной лёд причудливыми тенями, похожими на маскировочные сети. У некоторых мостов — зенитки. Далеко, на западе, у горизонта — свинцовые, тяжёлые тучи, кажущиеся паром от тяжёлого, с хрипом и посвистом, дыхания войны.

Глядя на широкие, великие реки, скованные льдом, думаю о тревожных временах Александра Невского. Вижу проплывающие луковки древних церквей и многовековые монастырские стены и пытаюсь представить себе эту землю вокруг, посеревшую от скорби и пепла пожарищ в чёрные времена монголо-татарского ига, смут и раздоров.

На бескрайнем домотканом полотне заснеженных русских полей серыми шерстяными нитями лежат дороги. И мнится мне, что именно сейчас по ним мчат к передовой не ведающие устали волонтёры, охаиваемые иными визгливыми  «героями», вещающими из какой-то другой реальности голубых экранов. Волонтёры везут на фронт великое множество грузов, собираемых по крупицам всей страной,  грузов, необходимых на передовой, как воздух.

Всё чаще появляются леса. Медные стволы могучих сосен и белые, женственные, тонкие станы берёз бегут за окном. Кажется — водят они хороводы, то убегают от поезда, то мчатся за ним. Мелькают, лихо прячутся друг за дружку, сливаются, кружатся — будто смотрю я на природное, всесветное, удалое гулянье. А остановись сейчас поезд — и леса эти увидятся иными — тихими, светлыми, наполненными мудрой печалью. Вот так, наверное, и мы в безоглядной спешке смотрим вокруг и на бегу часто видимся друг другу бесшабашными повесами или проворными ловкачами. Но задержимся, присмотримся хорошенько  — нет, ещё есть в нас неразгаданная широта и вековечная, жертвенная, ввысь устремлённая жажда поиска правды. Снова смотрю на чащу за окном и кажется мне, что именно в таком лесу на валуне преподобный Серафим Саровский совершал свой подвиг молитвенного стояния. И, может быть, где-то в дремучей глуши, в тихой берлоге, мирно спит сейчас потомок того самого медведя, которого преподобный кормил хлебом?

Позади остаются маленькие, славные, тихие и многопомнящие городишки, с их милой провинциальной неспешностью и молчаливой, упрямой борьбой за жизнь, всё же утекающую из них, с их открытостью и терпением, старозаветно прибранными могилками на кладбищах, свежими цветами на мемориалах и пустыми бутылками на снегу,  с бедовыми круглосуточными ларьками и радушными музеями, с криком галок у древних монастырских стен, колокольным звоном и молитвенной тишиной офисов и мастерских, в которых женщины после работы плетут для фронта маскировочные сети. Маленькие городишки с их прямыми, как оглобли, вопросами, застревающими в лабиринте хитроумных стратегических комбинаций лукавых столиц. Славные городишки с их чиновной армией, из которой, бывает, за воровство и мздоимство через остроги тоже попадают в «шторм» и бьются там до талого…

В наступающих сумерках всё ближе и ближе надвигаются тёмные дубравы — исполинские дубы стоят стеной. Чувствую  их великую силу. Только оставь супротив такой без догляда здешние места — и приберёт лес придорожную землю вместе с самой железкой, огородит частоколом,  увьёт подлеском. Дремучие, сказочные леса…  Кажется, именно в такой чащобе и сидел Соловей-Разбойник. Здесь, наверное, заплутав, можно встретить поросшую мхом избушку на курьих ножках и её обитательницу — Бабу-Ягу. Да, вот уж и до сказочных персонажей  добралась война. Вспоминаю, как читал об украинских гексокоптерах, так и называемых — Баба-Яга. И вдруг думаю — а может то, что происходит вокруг —  это и есть для нас Калинов мост через огненную реку Смородину, каким уж не раз проходили предки наши?..

Бежит, бежит за окном Русь. И вспоминаются слова Гения из бессмертной его поэмы: «Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа».

К пробуждению, новой жизни, к весне, к благовесту капели и серебристому звону ручьёв, к вольным птичьим песням, любовному шёпоту молодых берёзовых листочков, к пасхальной радости мчишься ты, Русь? От весны ли пытаешься скрыться в сером мороке вьюги, неистовствующей на заходней стороне, всё дальше и дальше забирая от торного пути? И заплутавши, не сожмёшься ли на снегу средь дремучих лесов, не забудешься ли беспробудным сном на потеху и пир картавому хору чёрного воронья? Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не даёт ответа. Лишь набатом стучат колёса.

«Люблю тебя» — едва слышу я невнятный голос Константина. Смотрю на него — спит. Понимаю, что сейчас снова побеждает он душевной силой время и пространство, возвышается сердцем надо всеми ужасами войны, оставляя их позади  — сейчас, в эти мгновения Константин дома, признаётся в любви. А я смотрю на него и верю. Несмотря ни на что, верю: пока звучит это слово — Любовь, звучит средь полей, лесов, в городах и сёлах, звучит на русском языке —  к пробуждению, весне, к новой жизни будет мчаться Русь…

Впервые опубликовано :

https://rkuban.ru/archive/rubric/proza/proza_16070.html

Подробнее

0

41

Пономарь Преображенского храма Алексий с утра был сам не свой. Вчерашний вечер убил известием: тяжело ранен зять, майор, лежит в госпитале. Дочка чуть с ума не сошла, хотела сразу ехать, но отговорили. Надо все разузнать, а то в спешке можно наломать дров, время сейчас такое…
«… И Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков», — возгласил малую ектению отец Николай, настоятель, протоиерей, — строгий, иногда слишком, но, к счастью, отходчивый. Перед началом службы Алексий, подавая поручни, замешкался, и получил замечание. Теперь держи ухо востро…
«Ох уж эта война! — думал пономарь. — Поначалу патриотический угар: «Шапками закидаем!» «За три дня сомнем!» И вот уже не три дня, а третий год солдаты гибнут, мёрзнут и болеют в окопах и в блиндажах с крысами, а в столице богачи как с цепи сорвались, гудят по ресторанам, да по интересным заведениям. Ещё бы! Кому война, а кому мать родна… Снарядов не хватало в первый год, казенную мошну растрясли знатно. И воровство, и взяточничество огромное. Особенно банкиры жируют. Как же я ненавижу это ненасытное племя!..»
«Яко да под державою Твоею всегда храним…» — чуть не сипел отец Николай от воодушевления, а пономарь, хоть и не положено, тем более в алтаре, но никак не мог избавиться от беспокойных мыслей:
«Цены растут на всё. Дикая усталость на фронте, ропот в тылу. Особенно страдают жёны мобилизованных. А Государственная Дума не думает, а играет да красуется перед избирателями. И Верховный… говорит и говорит, всё у моря отдыхает, живёт в каком-то сказочном неведении, у него все хорошо. А у нас?..»
— Восстани, Боже, в помощь людем Твоим и подаждь нам силою Твоею победу…
«Изо всех сил молимся, и днём, и ночью, мечтаем о ней! — затрепетал Алексий. — И когда она придёт, эта победа, доколе ждать её, Господи?..» Помянник убиенных воинов, который он читал каждую службу и на панихидах, рос как на дрожжах. И сейчас среди прихожан, заполнивших храм, — да так, что не помещались в притворе, толпились даже на паперти, — стояли казаки, скоро и им на фронт.
Из алтаря торжественно вынесли Чашу:
— … И причет церковный, братию святого храма сего, казачество, сестричество (сестрички в белоснежных фартуках с красными крестами на груди теснились тут же, в женской части храма), вас и всех православных христиан да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне и присно и во веки веков.
Алексий молился у Престола, как никогда! Под громкий и густой бас дьякона: «Главы Ваша Господеви приклоните!» он наклонил голову и, выпрямившись, вдруг узрел в сиянии под главной иконой странную и невероятную картину в движении: пожары, взрывы, летящие самолёты, ползущие танки, сжимающиеся в страхе лица власть предержащих, и огонь, кругом огонь… А в центре видения — чей-то широко раскрытый окровавленный рот! И только укоризненный Лик Спасителя был недвижим…
Пономарь внезапно осознал, что скоро, совсем скоро, через несколько месяцев, в России грянет жестокая, небывалая смута…
— … Камилавку!
Алексий очнулся и с ужасом увидел мелко дрожащую от возмущения седую бороду протоиерея. Пономарь засуетился и подал убор… не той стороной.
— Это ещё что такое? — голос отца Николая зазвенел. — Алексий, человек Божий, что с тобой?!
— Простите, отче!
— Бог простит.
Шёл тысяча девятьсот шестнадцатый год…

Подробнее

10

110

Веков запутанная чаща.

Полков безвременный поход.

Горит закат. Россия пьёт

Свою отравленную чашу.

Снова русское горе, то, что «по свету шлялося, и на нас невзначай набрело». Крокус, весенний цветок, хлюпает кровью — цветок русского горя. Все русские раны от древних времён, от ордынских сабель, турецких ятаганов, тевтонских мечей, весь ужас нашествий польских рейтар, полков Наполеона, чёрных дивизий СС, кошмар «Норд-Оста», рыдания Беслана, все старые рубцы, все запекшиеся раны открылись и хлюпают, брызжут кровью.

Русь-матушка, облекись в чёрные одежды, поверх надень бронежилет, надвинь каску и из всех гаубиц, из всех «Солнцепёков», всеми «Аллигаторами», всем «Уралвагонзаводом», всеми «Калибрами» и «Цирконами» отомсти убийцам. Достань их в змеиных гнездах, секретных бункерах, в масонских ложах, в Бильдербергских клубах. Чтобы каждая кровинка убитого в Крокус Сити ребёнка обрушила небоскрёбы Нью-Йорка, расплавила Эйфелеву башню, рассыпала на камни Кёльнский собор, стёрла в пыль Вестминстерское аббатство, и кровавый карлик Зеленский превратился в каплю липкого гноя.

Взрывы меняют русла рек, управляют потоками вод. Террористические акты меняют русла истории. После террористического акта в Крокус Сити ход русско-украинской войны претерпит изменение. В нём исчезнут условности, недоговорённости, туманные намёки на переговоры, на приостановку Специальной военной операции. Война на Украине превращается в войну возмездия. Буквы Z и V на броне отныне будут написаны кровью. Война на Украине завершится не раньше, чем русский танкист остановит свой танк перед Софией Киевской, выйдет из танка и припадёт устами к золотой чудотворной фреске.

Когда с трибун призывают «Всё для фронта, всё для Победы», а потом, чуть покашляв, отправляются в дорогой ресторан насладиться средиземноморской кухней, тогда возникает ощущение огромной неправды. Война перехлёстывает украино-российскую границу. Она двигается в глубь России. Она ужалила Белгород, Брянск, Воронеж. Она жалит города на Волге и на Волхове. Она страшно ужалила Москву — Крокус Сити. Это война для всех. Вся Россия разбитыми в кровь губами припадает к этой чаше и пьёт ядовитый отвар.

Теракт в Крокус Сити послужит началом долгожданного очищения, в котором зачистке подлежат не только террористические ячейки, но и воры в министерствах и ведомствах, саботажники и предатели в оборонных структурах. Война, в которую превращается Специальная военная операция, не имеет линии фронта. Она перемещается в тыл. И победу будет праздновать не тот, кто разобьёт больше электростанций, складов горючего или эшелонов с войсками и танками. Войну выиграет тот, кто выдержит страшное напряжение эпохи, давление кромешного ХХI века, который перемалывает немощных, безвольных и слабоумных и открывает дорогу в историю стоическим народам и могучим государствам, что дарованы Богом великим народом. Русские — великий народ. Среди кромешных исторических бурь и вселенских потопов его сберегает сокровенная вера в грядущее бесподобное царство, благодатное бытие, вера в страну, о которой мечтали языческие скоморохи, православные отцы-пустынники, бесподобные русские космисты, чародеи Золотого и Серебряного веков русской словесности, озарённые большевики, поднявшие Россию до космических высот.

У народов России есть великая мечта. Эту мечту народ защищает и отстаивает среди несчастий и тягот, непосильных другим народам. И сегодня, в час великих испытаний, мы, обожжённые пожаром Крокус Сити, забрызганные женскими слезами и детской кровью, повторяем нашу священную триаду: «Один народ. Одна судьба. Одна Победа».

Подробнее

0

26