Вологодский литератор

Белоруссия, Донбасс, Карабах… Это кровоточит общая рана, нанесённая расколом 1991 года. Почти тридцать лет прошло, а мы всё ссоримся, делим наследство, которого нет. Бывшие родственники кричат: «Во всём виновата Россия!» И правда – виновата, только не знает, в чём её вина?..

Парадокс, но в этом вопросе и заключён ответ: мы не знаем, не ощущаем, не видим будущего, не способны зажечь фонарь давно потухшего маяка. Методологическая катастрофа – вот основная причина наших экономических, политических и геополитических провалов.

В российских интеллектуальных кругах десятилетиями идут споры о социализме, капитализме, православии… На фоне либерального банкротства, о котором рассуждает даже Путин, вырисовывается нечто, объединяющее лучшее из этих социально-экономических, мировоззренческих и религиозных систем, но все опасаются: как бы не обжечься в очередной раз?.. Однажды к Бернарду Шоу, не отличавшемуся красотой (это мягко сказано), пришла девица и предложила стать отцом её ребёнка: «Он будет таким же умным, как вы, и таким же красивым, как я!» Писатель резонно заметил: «А если получится наоборот?..»

Образ будущего пока не удаётся создать никому: ни философам (Дугин, Фурсов), ни экономистам (Делягин, Глазьев, Катасонов), ни публицистам (Проханов). А «глубинный народ» всё пишет и пишет… Администрация президента завалена открытыми и закрытыми письмами «на деревню дедушке» — в них возмущаются, предлагают, требуют… Даже Маша Шукшина, затравленная родственниками и Малаховым, восклицает: «Неужели не видите, что наше так называемое телевидение растлевает молодёжь?!» Наивная… Она думает, что президент смотрит телевизор, читает газеты, заходит на сайты… Он же объяснил как-то раз, что у него нет ни смартфона, ни ноутбука, только монитор для удалённой работы, а читать ему просто некогда.

Наша власть родом из девяностых, из бывших бандитов и чекистов (среди которых, как известно, «бывших» не бывает), её уровень – «работа с документами», а на литераторов, публицистов, философов она обращает внимание только тогда, когда подписывает благодарственные письма к юбилейным датам. И вообще, любимый «писатель» Путина, по его словам, — Жванецкий!..

За счёт чего мы до сих пор держимся? – За счёт советского ресурса, который заканчивается. Что-то новое режим создать не в состоянии, он может только качать из скважин, открытых при Сталине и Брежневе, нефть и газ, не занимаясь геологоразведкой, выжимать из социалистической инфраструктуры последние соки (даже вооружения у нас на 80 % — советские, пусть и модернизированные!) и ждать у моря погоды, то есть взлёта цен на энергоносители.

Ресурс этот оказался невероятно живучим и «долгоиграющим». Недавно Путин, считавший, что в Советском Союзе, кроме галош, ничего не производили, с удивлением отметил, что наша медицина лучше других справилась с коронакризисом благодаря… остаткам прежней системы здравоохранения!

На остатках, ошмётках и осколках долго не протянешь, крах стремительно приближается. Даже толстокожая либеральная тусовка учуяла запах жареного, занервничала, завизжала, — правда, её эмоциональный всплеск оказался всего лишь осенним обострением (Соловей).

Да, мы не знаем, не видим, не понимаем… Немую сцену в духе Гоголя мы наблюдаем уже много лет, «верхи и низы» застыли в недоумении. Как говорят на Кубани: «Куды бечь?!»

А никуда бежать и не надо. Идеологию сочинять не нужно, она сама должна вызреть. И срочно менять власть, — «демократическим» или иным путём, — бесполезно. Она ведь похожа на грушу: упадёт только тогда, когда созреет, перезреет или… сгниёт.

https://rkuban.ru/

Один

 

И снова я один посреди южного леса. Почти лечу по крутому спуску заброшенной дороги, огибая мелкие провалы, осыпающиеся останки обочин и крупные, обожжённые солнцем камни. Рядом бродят, пошатываясь, страдающие от пекла и мух вольные коровы, а издали озираются на меня дикие кони.

Середина сентября. Желтеют верхушки деревьев, на вездесущих кустах ежевики сладкие гроздья давно завяли, лишь одинокие розовые капли припозднившихся ягод напоминают о былой роскоши.

Иду к роднику с двумя гулкими пластиковыми канистрами из-под минералки, – природная вода и чище, и полезней. А вот и промоина с железной короткой трубой, из которой неспешно струится влага. Стоя на скользких камнях, медленно склоняюсь перед живой водой и наполняю одну за другой подручные фляги, — они мгновенно запотевают от холода.

Возвращаюсь теперь уже в гору, изредка останавливаясь, чтобы отдышаться. Никто не окликнет, не свистнет, туристы давно разбежались кто куда, это я приехал на случайные выходные — остыть от сухого асфальтового жара и постоянного изматывающего общения в интернете. Осталась далеко за перевалом погоня за деньгами и техническими новинками, древний мир сейчас нужнее.

Как хорошо!.. Теперь я – повелитель времени и сам себе хозяин. Захочу – буду лежать на кровати в собственной комнате, и слушать далёкий лай собак и лёгкий скрип незапертой двери на крыльце. А нужно будет – схожу, лениво переставляя ноги, в поселковый магазин с приветливой молодой продавщицей и, возвратившись, согрею чай и буду раздумывать, чем закусить – печеньем или пряником?..

А ближе к полуночи, накинув летнюю куртку, чтобы не замёрзнуть в остывающем пространстве, выйду на почти не различимую в темноте дорогу и стану долго-долго, внимательно и страстно, до внутренней восторженной дрожи, смотреть на бесконечно высокое звёздное небо.

 

Рыбалка

 

Ловля рыбы в горной речке – какое-никакое, а развлечение!.. Я позаимствовал у куста приглянувшуюся ветку, привязал к ней леску с поплавком и самодельным грузилом из валявшейся на земле маленькой гайки, и с наживкой тоже не мудрил – обыкновенный размоченный хлеб должен был, по моему разумению, понравиться рыбёшкам.

Так и есть – клюнуло! Красно-белый поплавок задрожал, потом дёрнулся и нырнул в глубину. Подсечка – и серебристая плотва-быстрянка затрепетала в воздухе! Отцепил и бросил её в пакет с водой, – будет чем поживиться сиротской кошке, которую подкармливают всем общежитием. Пожалел горемыку и я – ведь ещё совсем недавно сам был бездомным…

Следующий крохотный хлебный мякиш исчез в желудках вертящейся в воде мелкоты безо всякого клёва, только разок вздрогнул плавающий на поверхности «сигнал рыбака». Закинул снасть в третий раз – та же история!

Наконец я догадался: рыбки, наученные горьким опытом несчастной взлетевшей соседки, крючок уже не трогали, а наживку всё-таки осторожно обглодали.

Надо же! – удивился я, — мозгов почти нет, а соображают! А вот мы до сих пор клюём. На выборах…

 

15 сентября 2020 г.

На сложном фоне нынешнего российского бытия, круто замешанного на разного рода экстремальных явлениях в международной и внутренней политике, экономике, медицине и даже спорте, наше общество как-то вяло и равнодушно реагирует на то, что обесценивается не только занявший рабское положение по отношению к доллару русский рубль, низринувшийся в перестроечное время с советских финансово-экономических высот, но девальвируется, тончает и растворяется во времени слой общественного сознания, который принято называть высоким искусством или в более широком понятии — художественной культурой.

А ведь, не реагировать на это, казалось бы, ну, просто невозможно. За более чем двадцать пять перестроечных лет, на некогда плодотворной ниве национального художественного творчества не появилось ни одного произведения, которое бы, благодаря актуальности рассматриваемых в нем проблем, мастерскому созданию образов наших современников, да и, вообще, таланту его автора, стало бы ярким художественным явлением, получившим высочайшие оценки требовательной критики и привлекшим внимание взыскательного потребителя — зрителя, слушателя, читателя. Такого произведения не оказалось за это время ни в литературе, ни в театре, ни в кино, ни в живописи и музыке.

Ситуация — парадоксальная! Число театральных коллективов и спектаклей в стране значительно увеличилось, а Театра, как высокого искусства, нет, музыкальные произведения пишутся, исполняются, но современной национальной русской классической Музыки не существует, где-то, кто-то снимает какие-то фильмы, но русское Кино, как таковое, отсутствует, в магазинах полно великолепно изданных книг, а современной русской художественной Литературы с большой буквы нет. Не количеством же определяется ценность искусства, а качеством.

Разве сложившаяся ситуация не повод для определенных размышлений?

В начале перестройки ее активисты рисовали нам умилительно-идеалистические картины, связанные с бытием художественной культуры в новом обществе. «Теперь-то будет свобода! — вдохновенно вещали они, — мы никак не будем зависеть от государства, теперь искусство будут поддерживать богатенькие «буратинки»-меценаты. Талантливых произведений, благодаря этим изменениям, в стране будет хоть пруд-пруди, шедевры полезут как из рога изобилия»

Не полезли… Нет не то, что талантливых, очень мало просто профессионально качественных творческих продуктов. Вместо них из того самого изобильного рога посыпались в основном разного рода художественные контрафакты. Как когда-то в трудные годы Первой мировой войны в Германии вместо сливочного масла немецкая фрау намазывала мужу на хлеб маргарин, подслащала кофе сахарином, да и кофе, он был не кофе, а всего лишь цикорием, так и в нашей нынешней стране сегодня: вместо настоящих, подлинно талантливых художественных произведений, созданных по-настоящему великими творцами, потребителю поставляются неполноценные, космополитического происхождения эрзац-продукты, являющиеся порождением каких-то сложных химических реакций в воспаленном мозгу претендующих на гениальность, оторванных от действительности и от русского народа современных художников. Чувство духовного голода эти эрзац-продукты, наверно, в некоторой степени утоляют, но сравнивать их с нормальной «едой», с настоящим творчеством, конечно же, невозможно.

Русская художественная культура в стране, законно занимавшая в советское время почетное место на олимпийских эстетических и социальных высотах, в результате рейдерского захвата ее криминальной бригадой алчного Мамоны, при торжествующем улюлюканьи и безобразном визге либералов, в полной безнадежности и унынии сдала свои позиции. Подобно Чеширскому коту, она исчезла, оставив лишь свою парящую в воздухе бестелесную улыбку, постепенно превращающуюся в отвратительный по озлобленности, коварству, циничности и пошлости оскал. Высочайшие духовные идеалы человеческого бытия — чистая светлая любовь, кристальная честность, самопожертвование, безграничная преданность, верность, отчаянная храбрость, благородство, справедливость — в создаваемых ныне художественных произведениях микшируются, исчезают, из искусства изгоняется светлый человеческий образ во всей его сложности, многообразии, значимости и неповторимой красоте. Добро нарядилось в черные и нелицеприятные одежды зла.

Время идет, жизнь меняется, но ни в одном виде и жанре отечественных литературы и искусства нет даже намека на какое-то шевеление, связанное с движением к светлому культурному будущему, не говоря уже о творческом всплеске или даже о какой-то заявке на желание выскочить из образовавшегося в художественной культуре за время нынешнего социального переустройства болота. Да-да, хлюпающего, булькающего и отдающего дурным запахом меркантилизма и мещанства болота.

И, что еще важно отметить, в большинстве новейших произведений отсутствует органически характерный для творчества русских художников пристальный интерес к внутреннему миру современника. В них нет сострадания к сегодняшнему нашему человеку, которому за последние десятилетия достались такие испытания, что сравнить их можно разве что с теми, что перенесли наши люди в период минувшей семь с половиной десятилетий назад войны. Торжествует некая упрощенная схема-формат, в результате осуществления которой в процессе художественного осмысления нынешней действительности происходит усиленное педалирование негативных качеств жизненных ситуаций и характеров, и все эти приемы доводят художественные произведения до такой степени очернения, и применяются они с такой напористостью и наглостью, что по недавним еще временам советской художественной культуры, с ее искренностью, чистотой и яркостью передаваемых высоких человеческих чувств и качеств, хочется рыдать и выть, как это делали в русских деревнях бабы по ушедшему из жизни дорогому их сердцу человеку: а на кого ж ты нас покинул…

Только никто этого воя не услышит. Вокруг, как Мамай прошел, — духовная пустыня… Ну, кого из руководства государства, политических деятелей, самих мастеров искусств сегодня по-настоящему интересует драматическая, наполненная горечью и безысходностью судьба великой русской художественной культуры? Если и интересует, то чаще всего и больше всего — ее материальная сторона. У государства постоянно просят денег — ради Бога, дайте, дайте. А кому, зачем, почему и для чего художники просят? Об этом они и сами не знают. Просто хочется получить от государства денежек. И побольше.

Те самые активисты-предсказатели светлого будущего для культуры, напрочь забыв обо всех своих обещаниях и предсказаниях, громко чавкая и похрюкивая, сегодня теснятся, отталкивая друг друга от государственной кормушки, да еще и возмущаются тем, что государство, выделяя немалые суммы на развитие искусства, робко пытается контролировать: куда же и на что они тратятся. А как только кого-либо из «пожирателей денег на культуру» поймают на самом, что ни на есть, банальном воровстве, весь этот клан так называемых мастеров искусств дружно сплачивается и бросается на помощь родному проворовавшемуся: судить банальным судом нашего гения — да, как можно?

И где он, тот обещанный расцвет художественной культуры?

Никто уже и не пытается его предсказывать…

 

В сложнейшей ситуации оказалась современная русская литература, которая всегда была чувствительнейшим и тончайшим по восприятию индикатором, реагирующим на малейшие изменения и колебания в судьбе и характере русского народа. Во все времена она была ярчайшим выразителем народных чувств и чаяний. А писатель, настоящий русский писатель, без ложного пафоса был всегда со своим народом и со своей страной. Он был совестью народа, словно горьковский Данко, светом своего сердца, своим творчеством вел людей к тому прекрасному будущему, о котором его народ мечтал.

Но все, что случилось с Россией в конце прошлого, начале нынешнего века, подействовало на отечественную художественную литературу столь угнетающе и разрушительно, что она, как и вся художественная культура, не то что исчезла совсем и навсегда, но уподобилась айсбергу, погрузившемуся в океанскую пучину времени, оставив на поверхности лишь свою малую видимую толику, позволяющую судить о себе, как о явлении неполноценном, упадническом и ущербном. И только внизу, на недоступных простому читателю или даже исследователю скрытых социальных и литературных глубинах, в основной массе этого айсберга, можно найти нечто подлинное и настоящее. Наверху же плавает известно что.

Полная, развернутая картина существования современной русской литературы на нынешнем этапе бытия нашей страны, в силу определенных причин остается нам попросту недоступна. Мы даже не знаем, каково количественное ее представительство в нынешнем отечественном книжном мире. Нет такой цифры. Роспечать в своих докладах и отчетах заявляет, что по данным Российской книжной палаты в 2018 году, например, в нашей стране около 600 издательств выпустили 116915 названий книг и брошюр совокупным тиражом 432,3 млн экз. На долю изданной в тот год художественной литературы приходится 55,3 млн экз. книг. Много это или мало, кто это знает. Но заметим, что понятие «художественная литература» безбрежно и расплывчато. Оно включает в себя отечественную и зарубежную классику, современную переводную литературу, литературу народов России во всех ее проявлениях, и еще Бог весть что. А вот какая доля из этой массы приходится на современную русскую литературу, никому не известно.

Остается одно — зайти в книжный магазин, и хоть там посмотреть: книги каких современных писателей предлагают сегодня покупателям и читателям, как много их и, хотя бы визуально, оценить уровень их литературного представительства.

Сразу скажу, что интерьер современного столичного книжного магазина производит очень благоприятное впечатление. Полки ломятся от книжной продукции. Разделов — масса, их трудно даже перечислить: эзотерика, мистика, детективы зарубежные, детективы отечественные, фантастика, фэнтези, литература детская, учебная и так далее, и так далее. От заголовков пестрит в глазах. Оформление книг красочно и ярко.

Но, как говорил мудрый Козьма Прутков: не верь глазам своим.

В торговом зале, как правило, стоит скромненький стеллаж длиной в два-три метра с пятью-шестью полками по обе стороны и табличкой, обозначающей название раздела: «Современная русская художественная литература».

Русские авторы представлены здесь несколькими книгами Юрия Полякова, Захара Прилепина, Александра Проханова, Сергея Шаргунова. Еще — произведения Евгения Водолазкина, Алексеева. Писатели достаточно хорошо известные своим творчеством.

В этом же разделе есть и книги группы писателей, имена которых, хотя и ничего не говорят о себе нынешнему читающему человеку, но это тоже наши современники. Вот только говорить об этих книгах как о современной русской литературе было бы большой натяжкой. Что характерно для этих изданий, большинство их авторов — женщины. Полистав страницы их книг, невольно думаешь о том, что фамилии их вряд ли когда-нибудь станут для читателя синонимом большого таланта. Раскрываемый в их произведениях гламурный мир героев незатейлив, если не убог, а образы не претендуют на широкие обобщения. Современному знающему, хорошо ориентирующемуся в литературе читателю, в нем, скучно, утомительно и неинтересно. Как может быть неинтересна гламурная литература вообще. Но, тут, уж, ничего не поделаешь, их присутствие здесь — торговый расчет. А это для продавцов — главное.

Зато о другой, самой многочисленной группе писателей, чьи книги занимают оставшуюся половину места на стеллаже «Современная русская художественная литература», стоит поговорить.

Такое впечатление, что эту «русскую» литературу «сделали» на Малой Арнаутской в Одессе. В эту группу входят Борис Акунин, Дмитрий Быков, Михаил Веллер, Виктор Ерофеев, Михаил Жванецкий, Юлия Латынина, Виктор Пелевин, Оксана Робски, Дина Рубина, Владимир Сорокин, Татьяна Толстая, Людмила Улицкая, Леонид Юзефович, Виктор Шендерович и другие. Словно по мановению волшебной палочки менеджеров по продажам, еврейские писатели разом-вдруг превратились в русских писателей, которые в наших книжных магазинах представляют русскую литературу. Смешно?.. Нет. Грустно. Дело тут не только в том, что в стране, известной великой русской литературой, магазины сегодня не хотят представлять произведения настоящих современных русских мастеров слова. Подчеркиваю: проблема в том, что книги еврейских писателей, продаются как издания русских писателей. Хотя творчество одних и других: как говорят в Одессе — две большие разницы.

Почему-то вспомнился опять же бородатый еврейский анекдот.

Сидят двое нищих. Перед каждым из них шляпа и картонка, на которой у одного написано: «Подайте бедному еврею», у второго: «Подайте бедному арабу». Одному подают лишь изредка, а у второго дела идут отлично. Сердобольный прохожий подходит к тому, возле которого табличка «еврей» и, бросив монету, говорит: — Слушай, ты бы надпись сменил, и у тебя бы дела пошли хорошо. Когда он отошел, «бедный еврей» поворачивается к соседу: — Ты это слышал, Изя? Он будет учить нас коммерции!»

Наверно, подобный трюк с продажей книг приносит магазину и представленным в группе авторам определенные дивиденды. Но такая ситуация — это чистой воды дискредитация русской литературы. И не потому, что одна литература лучше или хуже другой. Суть в другом. Нация – это не костюм с чужого плеча, который ловко можно подогнать по любому размеру и носить, как пошитый для тебя лично. Нации, со всеми их особенностями и своеобразием, на протяжении всего исторического развития человечества формируются всей окружающей их действительностью, приобретая те черты характера, которые потом генами передаются из поколения в поколение, как только каждой из них в отдельности, и никакой другой не присущие. В этом — проявление великой мудрости Господа, который создал все народы такими разными, а их художественные культуры — каждую особенной. Отчего и весь человеческий мир, представленный художественным творчеством всех наций так многоцветен и многообразен. И как ни старайся, никого не убедишь, что белый цвет — это черный, а черный — это зеленый. Так и русская литература не может быть литературой другого, не русского народа, или наоборот.

Понимаю, мне скажут, что, вот, мол, чуть ли не половина русских классиков имеет иностранное происхождение. Это давняя песня наших недоброжелателей. Мол, русские для творчества не годятся. Внешне всё, вроде бы, так и выглядит: предком поэта Гаврилы Державина был татарский князь Багрим (Ибрагим), в жилах Александра Пушкина текла арапская кровь Ганнибала, история рода Михаила Лермонтова начиналась от шотландского наемника Джорджа (Георга) Лермонта, дед со стороны отца Константина Паустовского, запорожский казак Максим Паустовский, из военного похода привез жену-красавицу турчанку Фатьму, его бабушка Викентия (Вицентина) Высочанская по материнской линии была полькой…

Но у этих «иностранцев» зарубежным было только происхождение. У многих из них оно осталось далеко-далеко в прошлом времени. А в своей жизни они были очень русскими людьми, бесконечно любившими Россию и русский народ. А их литературный талант, их патриотизм, великая любовь и преданность стране, русскому народу, его прекрасному языку вдохновляли этих прекрасных людей на создание бессмертных литературных произведений, ставших бесценным вкладом в российскую литературу.

Замечательный критик и публицист Виссарион Белинский о составителе «Толкового словаря живого великорусского языка» датчанине по происхождению Владимире Дале писал так: «К особенностям его любви к Руси принадлежит то, что он любит ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком. Как хорошо он знает его натуру! Он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком».

Таких людей в художественной культуре России было множество и всех мы их знаем, любим, помним, ценим и дорожим ими. Русские от кончиков пальцев ног до корней волос на голове, они талантливо и вдохновенно любили Россию.

Не зря замечательный русский художник Илья Глазунов по этому поводу любил повторять: русский — это тот, кто любит Россию и русских.

Так вот очень многие из представленных в магазинах своими книгами еврейские писатели, чьими книгами заполнены сегодня российские книжные магазины, этой самой любовью ни к России, где они родились, выросли, получили образование, ни к ее народу, в среде которого они творчески состоялись, не страдают. Да и живут они сегодня, кто в Израиле, Германии, Франции, Англии, Швейцарии или США. Некоторые живут и в Российской Федерации. А иные имеют по два, а то и по три гражданства. Но пишут-то они на русском языке, и читатель их здесь, в России. Здесь их основной заработок.

Тем не менее, вот что они говорят и пишут о русских людях и о своей Родине:

Людмила Улицкая: «Я русская писательница еврейского происхождения, воспитанная в христианской культуре. Сейчас моя страна находится в состоянии войны с культурой, ценностями гуманизма, свободой личности и идеей прав человека. Моя страна больна агрессивным невежеством, национализмом и имперской манией величия. Мне стыдно за мой невежественный и агрессивный парламент, за мое агрессивное и некомпетентное правительство, за руководящих политиков — сторонников насилия и вероломства, которые метят в супермены. Мне стыдно за всех нас, за наш народ, который растерял нравственные ориентиры».

Так и хочется спросить: за какой такой «наш» народ вам стыдно, Людмила Евгеньевна, за русский, израильский или какой-то другой?.. Нам за свой народ не стыдно. Мы им гордимся. Прекрасный, великий, талантливый, толерантный по отношению к другим народам, духовно богатый и трудолюбивый народ.

Но с этим определением не соглашается Дмитрий Быков: «Разговоры о российской духовности, исключительности и суверенности означают на самом деле, что Россия — бросовая страна с безнадежным населением. Глубокая уверенность в не качественности, неисправимости, исторической потерянности этого населения вообще свойственна спецслужбам с их демоническим презрением к гражданам. И надо сказать, основания для такого презрения мы им действительно даем, так и не выучившись эффективно противостоять их немудрящим разводкам. Большая часть российского населения ни к чему не способна, перевоспитывать ее бессмысленно, она ничего не умеет, и работать не хочет. Российское население неэффективно. Надо дать ему возможность спокойно спиться или вымереть от старости, пичкая соответствующими зрелищами».

Во-первых, не могу понять, кто такие эти «мы», Дмитрий Львович. А во-вторых, в своем высказывании вы не оригинальны. Бес, наверно, вас попутал, и вы восприняли как свое родное и близкое, сказанное министром пропаганды гитлеровского правительства Йозефом Геббельсом в 1942 году: «Русские — это не народ в общепринятом смысле слова, а сброд, обнаруживающий ярко выраженные животные черты. — Это можно с полным основанием отнести как к гражданскому населению, так и к армии».

Ну, его-то можно понять. К тому времени фашисты в Советском Союзе получили по зубам, и им ничего не оставалось, как лаять из-под ворот. А вам-то, вам не стыдно, Дмитрий Львович, что у вас такой кумир? Вы — еврей, представитель особо пострадавшей в войну нации, а он — фашист. Правда, несколько странный симбиоз? Так может и Холокоста не было?

А вот Татьяна Толстая о России: «Страна не такова, чтобы ей соответствовать!.. Ее надо тащить за собой, дуру толстожопую, косную! Вот сейчас, может, руководство пытается соответствовать, быть таким же бл…ким, как народ, тупым, как народ, таким же отсталым, как народ».

Это даже не базар. И, уж, точно не Привоз. Там даже оскорбляют остроумнее… Это же — что-то подзаборное.

Ну, и шедевр от бывшего «дежурного по России» Михаила Жванецкого: «Моя мечта — разравнять место, где была Россия, и построить что-то новое. Вот, просто разравнять…».

Да-а-а, еще один экспериментатор. Остроумец, «мечтатель», несколько десятилетий смешит Россию…

8 июля 1941 года начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Ф. Гальдер записал в дневнике свой разговор с Гитлером: «Непоколебимо решение фюрера сравнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов…».

Какое созвучие, какой унисон в мыслях еврейского писателя и замыслах фашиста №1. Впрочем, что я говорю. В ваших мечтах Вы, Михаил Маньевич, пошли дальше Адольфа Алоизовича, планы ваши масштабнее. Если фюрер хотел сравнять с землей только Москву и Ленинград, то ваша мечта — разравнять место, где расположена вся Россия. Грандиозно! И в то же время, мягко говоря, странно… Вы же, Михаил Маньевич, знаете, чем закончилась для фюрера и его прихвостней их авантюра, названная «Дранг нах остен». Вы же не польское правительство, чтобы не помнить об этом. Вы же воспитывались в советских учебных заведениях.

Еще привести высказывания «русских писателей» о стране и ее людях?..

Не стоит размазывать грязь и плевки на чистом и благородном лице.

Как ни крутись, но невозможно не признать, что эти наши самоиндетифицировавшиеся как русские писатели, если и любят Россию, то, уж, очень извращенной, странной и страшной любовью. В их русофобских словах — брызжущие фонтаном желчь, злоба, ненависть и презрение к русскому народу, к России. За что такая нелюбовь? Откуда эта животная ненависть? И в чем вина русских людей перед ними? Понять нормальному человеку невозможно. Воистину, « ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать…

Не хотелось бы думать, что все эти мерзкие выплескивания были задуманы, как некий маркетинговый ход, позволяющий привлечь к их книгам особое, повышенное, скандальное внимание покупателей. Слишком, уж, непотребно и цинично он выглядит. Впрочем, в любом случае ко всему вышесказанному этими писателями напрашивается вот эта цитата:

«1. Действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершенные публично, в том числе с использованием средств массовой информации либо информационно-телекоммуникационных сетей, включая сеть «Интернет», лицом после его привлечения к административной ответственности за аналогичное деяние в течение одного года, наказываются штрафом в размере от трехсот тысяч до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от двух до трех лет, либо принудительными работами на срок от одного года до четырех лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет, либо лишением свободы на срок от двух до пяти лет» (в ред. Федерального закона от 27.12.2018 N 519-ФЗ)

Да-да, это уже не публицистика, а документ, закон: УК РФ Статья 282. Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства.

Конечно, кто-то мог бы потребовать объяснений в суде у авторов этих высказываний, но у нас, ведь, за русофобию не судят — у нас за русофобию награждают! С русофобами высокопоставленные чиновники обнимаются, пожимают им руки, перед ними заискивают, с ними целуются, русофобам присваивают высокие звания, им преподносят ордена и медали «за вклад» — Бог знает, во что этот вклад и за что награды. А они великодушно и снисходительно эти награды принимают. Как принял в этом году «за большой вклад в развитие отечественной культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность» орден «За заслуги перед Отечеством» III степени… Михаил Маньевич Жванецкий. Ну, помялся немного, поначалу не пришел на вручение — очень хотелось выглядеть независимым. Но принял же орден на грудь, и, наверно, благодарил? По крайней мере, лицо его на фотографии вместе с Путиным выглядит вполне довольным, а его позвоночный излом в виде арки явно свидетельствует о признаках подобострастия в натуре награжденного. Позже в специальном письме украинским журналистам он отчитался за свой «грех» — почему разрешил наградить себя. Дескать, он, как и его папа-врач, принявший в Одессе орден Трудового Красного Знамени. Теперь наш смехач на всех интернетовских углах рассказывает, что на одной из «случайных» встреч президент сказал о нем: «очень добрый и порядочный человек…» Хотелось бы верить президенту…

А русские люди уже привыкли вытирать лицо после плевков этих «добрых» и «порядочных» людей и делать вид, что ничего не произошло. Мы же русские — по духу интернационалисты, мы же православные христиане. Нас так воспитали, да мы и по своей сути народ-гуманист. Злобы у нас ни к кому из них нет — много им чести. Живите, пишите свои книги, продавайте свой товар (кто же его у вас кроме россиян купит?). Жить-то за что-то надо. А вы же привыкли жить хорошо. Живите. Только вот не разводите вокруг себя грязь, мерзопакостность и вонь.

Утешая русских людей, говорят: да, не связывайтесь вы с ними. Мы и не связываемся. Да, и не секрет: попробуй, ответь на хамство как положено, тебя тут же обвинят: вот, хам, дескать, ему плюнули в лицо, а он, сукин сын, видите ли, драться лезет. Антисемит противный. Да он же русский националист.

И вот они, эти люди, представляют себя как русских писателей. Какое-то «Qui pro quo» получается, как говорили мудрые латиняне: один вместо другого; путаница, неразбериха и полнейшее недоразумение. Мягко говоря.

Особенные усилия, чтобы, поддержать эту категорию писателей прилагают работники книжной торговли. Помимо выставленных их книг на стеллаже «Современная русская художественная литература», они собирают экземпляры их изданий еще и в отдельную экспозицию, поместив ее в уголке торгового зала, крепят над ними табличку, не более и не менее как с надписью: «Современная русская классика». Сам видел такие таблички в трех, а может они есть и в большем количестве магазинов.

И это ничего, что авторы имеют с русской литературой весьма отдаленное родство, и, что словосочетание «современная классика» безграмотно, звучит и воспринимается примерно как «современное прошлое». Зато можно порадеть родным человечкам.

Ладно бы только книготорговцы занимались назначением в классики, так в этом деле преуспели и нынешние литературоведы. Не стал дожидаться результатов апробации временем творчества Беллы Ахмадулиной, а властью телеведущего назвал ее в передаче «настоящим современным классиком» известный литератор Игорь Волгин. Да и в премии «Ясная Поляна» какое-то время существовал раздел, который так и назывался: «Современная классика». В 2017 году члены жюри назначили современными классиками Владимира Маканина и Андрея Битова. Позже этот раздел из премии почему-то исчез. Может, все-таки решили, что не дело жюри литературной премии утверждать писателей в этом высоком звании?

В общем, получается, если верить данным Роспечати и визуальным, так сказать, исследованиям книжных московских прилавков, настоящих современных русских писателей в нашей стране можно перечислить по пальцам одной руки. Никаких талантов на Руси не осталось, книг писать некому. Надо призывать варягов для возрождения русской литературы.

А что, помню одного замечательного азербайджанского композитора, прекрасного человека, с которым мне довелось давным-давно встречаться. Он рассказал, что его приглашали не то в Алжир, не то в Тунис для создания их национальной оперы. Он ее и написал. Так может и нам надо нанимать мастеров искусств и литераторов (лучше китайцев, они добросовестны, работящи и ответственны) или, в конце концов, заключить с Израилем официальный договор о привлечении их русскоговорящих граждан и гражданок к поддержанию и развитию русских искусства и литературы (что сегодня и делается по собственной инициативе)? Им же еще мамы и бабушки в детстве говорили: дескать, учись, Боренька, хорошо, русским писателем станешь. А им и гонорары хорошие платят, и меховые шапки распределяют, и за границу они ездят. Может, поэтому же, узнав, что во Франции к евреям относятся не должным образом, наш президент сделал широкий жест и пригласил их жить в России. Дескать, у нас в России в культуре свободных мест много. Такие, вот дела… По крайней мере, на договорной основе такое взаимодействие было бы честнее.

А между тем, у нас своих, русских, писателей не так и мало. В существующих в стране по некоторым подсчетам 27 Союзах писателей сегодня больше или меньше 120 тысяч человек, что в четырнадцать-пятнадцать раз больше, нежели когда-то их было в Союзе писателей СССР. Союзы плодятся как кролики, некоторые представляют собой творческий коллектив по пять или 10 человек. Это же надо! – Если выпустить соответствующий справочник со всеми фамилиями и адресами членов всех союзов, понадобится добрых толстых томов 15! Представляете? Целое собрание сочинителей. А вы говорите, нет русских писателей. Там же их полно.

И это еще не все. К этим писателям надо добавить чуть ли не миллион человек, публикующихся на интернетовских Порталах «Стихи. Ру», «Проза. Ру» и на прочих. А еще в Союзе журналистов 100 000 человек (некоторые книги пишут).

Что не все эти пишущие — гении, это и дураку понятно, но, если в этом нагромождении «талантов» хорошенько поискать, кто знает, кто знает…

А мы говорим, что иссякли в России писательские дарования. Их великое множество. Но где они? Нет их книг на полках магазинов. А нет книг русских авторов на полках магазинов, нет и русской литературы.

Половина всех существующих сегодня в стране издательств приходится на Москву. Выход книжки в столице делает ее более значимой, более заметной. Вот только попробуй, эту самую книжку, опубликуй. Если сумеешь дозвониться в одно из этих заведений, уныло-безразличный голос его работника сразу не оставит вам никаких надежд. В лучшем случае скажет, что надо прислать пересказ содержания вашей книги, а в худшем, выслушав сбивчивый от волнения, непоследовательный пересказ по телефону, голос тут же, не раздумывая, наотмашь заклеймит вашу просьбу железным словом «неформат». Не читая и не видя дорогое вам творение в глаза. И такая ситуация почти в каждом издательстве. В лучшем случае, будто оправдываясь, особо совестливые редакторы, скажут вам, что план на нынешний и следующий год составлен, утвержден и, как говорится, «мест нет».

А без своей выпущенной в свет издательством книги, ну, какой ты писатель. Конечно, все энергичнее становится разговор об электронной литературе. Пусть будет и она. Никто не против — многие «за». Но кто из писателей у нас стал знаменитым после выхода его книги в электронном виде? Может и есть такие, так это же исключения, они и существуют для того, чтобы подтвердить правило. А правило, как в песенке «У попа была собака»: ты становишься писателем, если у тебя есть твои книги, а они могут быть, если их выпустят издательства, а те издадут их, если магазины будут их продавать, а те, опять же будут брать книги для продажи, если их будут покупать читатели, а читатели будут покупать, если их напишет автор, а автор напишет книги, если их выпустит издательство, а издательство… В общем, так и сдохнет песик…

Особенно ограничены в возможностях публиковаться наши молодые авторы. Я не говорю о юношах или девушках обеспеченных, для которых деньги — не столько проблема добыть их, сколько, куда их потратить. А я говорю о нормальных талантливых неимущих или малоимущих молодых людях, которых Бог наделил талантом, но почему-то забыл обеспечить их деньгами. Издательству эти молодые и даже очень талантливые не очень-то и нужны. Допустим, издатель выпустит книгу начинающего автора за свой счет, и что? Какую выгоду она ему принесет? Да никакой. Начинающего автора еще надо выводить в мир, «раскручивать», рекламировать. А эта компания, вон, каких денег стоит. Подумает-подумает издатель, почешет затылок, подсчитает денежки — плюнет, да и махнет рукой: а, ну их, этих молодых…

Нет-нет, формально о молодом писателе у нас очень даже заботятся — и государство, и Союзы писателей всех видов и составов. Роспечать на своем официальном сайте проводит примеры разного рода семинаров, форумов, конкурсов, которые проходят под его руководством, оно ведет системную работу по подготовке молодых дарований на базе «Всероссийской школы писательского мастерства». В целях поиска творчески одарённых детей и подростков Роспечать даже организовала литературный конкурс «Класс!». И Союз писателей РФ ежегодно проводит совещания молодых авторов, литературные фестивали и прочее. Делают что-то, и хорошо, что делают. Но я, как в русской поговорке — черт свое, а поп свое: отдай мою молитву — всякого писателя, молодого, старого или среднего возраста, или вовсе без возраста, читатели ценят по его книгам. Есть у него книги, их читают — он писатель. Нет у него изданных книг, значит, его не читают и не знают. А раз не читают, тогда, какой же он писатель.

Вот и молодых творцов: учат, учат, готовят, готовят к писательскому мастерству, а печатать их произведения… разве что для демонстрации заботы о них — парочку произведений в журнале опубликуют или выпустят одну книжку (это еще неплохо). Поэтому главной для молодых писателей была и остается задача не участие во всех этих мероприятиях, которые проводят покровительствующие молодому творцу организации, а публикация его произведений. Эта проблема в работе с молодыми авторами — главная. И эта главная — безнадежно не решаемая. Почему? Да потому что ее никто не решает. Это как о неуловимом Джо: он неуловим потому, что его никто не ловит. Вот и получается: у нас же рынок — кто что хочет, то печатает, продает, а не хочет, не печатает и не продает. Никого не заставишь делать то, что он не хочет. Есть выгода — будем с этим автором работать, нет выгоды — не будем. Жизнь, понимаете, ли, такая. Так и стоят стопками где-нибудь в маленькой прихожей книги удачливого молодого автора: он нашел деньги и его детище опубликовали! Но на распространение денег у него нет. Вот и дарит он книжку родным, близким, знакомым. А их у него: один, два, три, четыре, пять… А еще знакомый и такой нужный врач, а еще в автосервисе слесарь, а еще… Вот и все читатели.

Да, что говорить о молодых. На столичных прилавках нет книг ныне живущих и пишущих свои произведения прекрасных русских писателей Владимира Крупина, Виктора Лихоносова, Владимира Личутина, Виктора Потанина, поэта Станислава Куняева… А это же великолепные мастера слова. Это настоящие большие русские писатели. А значит — националисты. И больше того, они же еще и советские писатели. Ну, это, уж, совсем… Расцвет их таланта, творчества пришелся на советское время, а это в глазах нынешней либеральной власти — о-о-чень большой минус.

Ныне уже покойный писатель, критик и литературовед Владимир Бушин в своем интервью или в статье написал о том, что Чубайс, когда его через много лет после переворота спросили: «Что же вы предприятия продавали за три процента реальной стоимости? Куда спешили?» Он очень интересно ответил: «Нам это было безразлично. Нам надо было как можно скорее ликвидировать все советское и построить новое, капиталистическое. Так что мы на этом этапе экономической выгоды не преследовали».

Да, не любит Чубайс ничего русского, как и советского. А у нас, ведь, весь народ был советским. Но, что не любит Чубайс, то все остальные либералы ненавидят. В общем, советское ликвидировали, а вот «нового», капиталистического — да и просто важного и нужного ничего не построили. К тому же, бессовестно и подло стараются разорвать связующую нить времен, представляющую и литературу, и всю русскую национальную культуру. Поэтому и нет на столичных прилавках книг писателей и поэтов Федора Абрамова, Михаила Алексеева, Василия Белова, Юлии Друниной, Анатолия Иванова, Юрия Казакова, Юрия Кузнецова, Валентина Катаева, Станислава Куняева, Леонида Леонова, Михаила Луконина, Евгения Носова, Сергея Орлова, Владимира Солоухина, Ивана Стаднюка, Николая Старшинова, Алексея Суркова, Александра Твардовского, Василия Шукшина, Варлама Шаламова… Можно перечислять имена бесконечно и это будет только малая толика творцов золотого времени русской литературы советской поры. Вся «вина» их перед либералами в том, что они творили в ту пору. И прекрасно творили. Поэтому и виноваты. А виновных наказывают: в современных магазинах их книг нет или же, если и встречаются, то очень редко. Зато есть книги Василия Аксенова, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского, Владимира Войновича, Сергея Довлатова, Евгения Евтушенко,… Новым поколениям внушается, что именно эти поэты и писатели истинные представители того времени, которые боролись с режимом и творчеством своим утверждали нынешнее время. А те, русские писатели и поэты — так, идеологические киборги. Хотя на самом деле все наоборот. Агрессивная и беспощадная либеральная идеология, словно хамоватый и неблагодарный кукушонок в чужом гнезде, выбрасывает из него законных, прописанных в этом жилище, птенцов. А в Конституции РФ утверждается: «В Российской Федерации признается идеологическое многообразие. Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». На самом деле, идеология  у нас либеральная, она же стала государственной. Она повсюду и во всем.

Я говорю не в защиту русских советских писателей и поэтов. Они ни в какой моей защите не нуждаются. Достойно исполнив свою высочайшую миссию — служения народу, и творчество их, и сами творцы навсегда останутся в памяти русских людей, как бы пренебрежительно не относились сегодня к ним в нынешнем государстве. Придет время и все станет на свои места. Вновь будут печататься книги Юрия Бондарева, Валентина Распутина, Леонида Леонова, Николая Тихонова, Александра Фадеева, Федина и всех других… Их будут читать, изучать и «проходить» в школе. Разве что «жить в это время прекрасное»…

А пока что самым издаваемым автором художественной литературы в России уже много лет является Дарья Донцова. Общий тираж её книг, выпущенных только в 2018 г., составил 1053,0 тыс. экз. Есть еще Татьяна Устинова, Татьяна Полякова и много других представителей жанра детектива.

Масса вопросов сегодня к выпуску и распространению книжной продукции в стране. Например, что можно ответить на вопрос: почему нет в московских книжных магазинах в продаже книг писателей из провинции? В советское время творческий путь многих писателей начинался далеко от столицы, на севере или юге, западе или далеком востоке, еще чаще в центре России. В издательствах, которые были рассредоточены по многим краям и областям необъятной Родины, выходили первые книги молодых авторов. В некоторых столичных издательствах были открыты молодежные редакции, где, как правило, и проходило посвящение провинциального автора в состояние профессионального писателя. Сведения о лучших книгах провинциальных авторов, а вслед за ними и о них самих, без особых задержек становились достоянием столичных читателей, столичных литературных критиков. В стране появлялось новое, достойное внимания имя нового литературного таланта. Сегодня редко у кого в Москве есть сформированное представление о том, что происходит в литературном Иркутске, литературном Новосибирске или даже в более близких — Ставрополе и Краснодаре: какие там выходят книги, какие имена появляются… Там идет своя, неизвестная столице, литературная жизнь. Может, очень трудная, где-то скромная, а где-то и яркая. Книги из провинции на столичный прилавок попадают очень редко — не формат. Их творчество не отвечает гламурным требованиям нынешних издателей и книготорговцев, да и многих читателей. А значит, пусть себе местные писатели варятся, где и варятся — в своем региональном котле. Там им и место. Дескать, эту окаянную Россию давно пора разодрать на кусочки. Так легче с ней бороться.

Невозможно найти в Москве издания писателей из российских автономных республик. Как, думаю, не найдешь и книг русских писателей в автономных республиках. Хотя в советское время в стране были хорошо известны своим творчеством дагестанец Расул Гамзатов, кабардинец Алим Кешоков, калмык Давид Кугультинов, башкир Мустай Карим, чукча Юрий Рытхэу, алтаец Бронтой Бедюров?.. А еще сколько их… Это были всесоюзно почитаемые творцы. Кто сегодня даже в России знает современных писателей автономных республик? Либералы и либеральчики всех мастей добились-таки своего: у нас нет единой отечественной литературы. Все сидят по своим национальным и территориальным  норкам, не особо задумываясь — а что происходит в литературном мире соседей. Зато у них есть свой национальный Союз писателей. И не один.

А почему на наших прилавках нет литературы бывших советских республик? Мы же ничего не знаем, чем живы литературы Беларуси, Кыргызстана, Узбекистана, Туркменистана, Молдовы, еще недавно такие дорогие и близкие нам. Мы что, забыли о том, что не они ушли от нас, а мы их оттолкнули от себя? Помните в «Маленьком принце»: мы в ответе за тех, кого приручили. Что-то никто не набивается в ответственные за этот просчет сегодня. А надо исправлять ситуацию.

Можно было бы сказать, что хорошо издаются и продаются книги русских классиков ХIХ века, их книги можно купить в разных сериях, отдельные тома, и сборники, но в основном это авторы, которые входят в школьную программу. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Чехов… А кто и когда будет, и будет ли, переиздавать книги Белинского, Писарева, Добролюбова, Писемского, Чаадаева, Страхова (это о нем Лев Толстой сказал: «Одно из счастий, за которое я благодарен судьбе, это то, что есть Н. Н. Страхов»), Аполлона Григорьева, А.С. Хомякова, И.В. Киреевского, А.В. Дружинина?.. Вряд ли переиздание их принесет огромную прибыль издателям, но они, ведь, нам, читателям необходимы. Это же замечательные русские литераторы, их творчество — наше бесценное духовное богатство. Молодой человек может пока еще познакомиться с их произведениями в городской библиотеке или в каком-либо домашнем собрании, если эти книги из него не выбросили на помойку как ненужные.

…В общем, почему? почему? почему?.. Можно «почемучкать» до морковкиного заговенья, но кто же все-таки должен отвечать на эти и подобные им вопросы?.. А вот тут вспомним того самого рэбе, который сказал любопытному мальчику: «Неужели ты хочешь променять такой хороший вопрос на совершенно скучный ответ?»

Ответ действительно, чрезвычайно скучен. При советской власти книгоиздание было результатом масштабной политики государства по духовному совершенству человека. Книгопродажу тогда справедливее было бы назвать распространением. В то время книга воспринималась как источник знаний, величайшее творение человеческого разума и в то же время его хранитель. Тогда в понимании советских людей она была связана с высочайшей миссией образования и воспитания человеческой личности, поэтому она и существовала на священном пьедестале всеобщего почитания.

В нынешнее время она превратилась в самый банальный товар, производство которого существует исключительно для обогащения владельцев книжного производства и для реализующих ее на рынке продавцов. У каждого издательства и у каждого магазина своя политика, но цель их всех и каждого в отдельности — собственная прибыль. Они пальцем не пошевелят, если это шевеление не отразится на их кошельке. Мы освободились от идеологического пресса, и попали под диктат издателя и продавца. Выиграл от всех этих преобразований читатель? Не думаю. Выиграл ли писатель? За очень малым исключением — нет. Выиграло ли государство? Конечно, нет.

Да, прав был прав замечательный французский поэт Поль Валери: будущее уже не то, что было раньше…

Мир перевернулся. Наш мир перевернулся. Вместо того, чтобы твердо стоять ногами на земле и с высоты своего духовного роста видеть данную нам Господом окружающую красоту, поставленному на уши человеку сегодня ничего кроме окружающей его внизу грязи не доступно. Почему? Причин тому много. Но…

Будем оптимистами и в утешение скажем сами себе: ничего, что у нас грудь вогнутая, зато спина колесом.

Но, господа, мы же особенные. Мы, в своей основе еще советские. Чтобы там не говорили о том времени, но там было и плохое, и хорошее. Сегодня нам надо брать и использовать хорошее.

Процесс развития литературы в те времена был чрезвычайно продуктивным, а уровень развития книгоиздания — высоким.

Литературное творчество было доступно самым разным слоям населения. Среди громких писательских имен того времени были люди, написавшие свои первые произведения, работая на колхозных полях, в заводских цехах, пребывая на студенческих скамьях, на службе в Красной, а позже в Советской Армии. Художественное творчество не было уделом узкой, как тогда определяли его, межклассовой прослойки интеллигентов. Литература, действительно, выходила из народа и возвращалась к нему — одному из самых читающих в мире народов, находя у него живейший отклик и понимание.

Книги материально были доступны и школьнику и студенту и всем, кому они доставляла настоящую, подлинно высокую радость общения. Существовала огромная сеть издательств, в которых (особенно в столице) работали высококвалифицированные сотрудники. Каждая рукопись, поступившая в них, внимательно рассматривалась редактором, и при определенной степени годности, передавалась рецензентам, высококлассным специалистам, решавшим ее дальнейшую ее судьбу.

Обычным делом был тираж книги сто тысяч экземпляров. Но и он не всегда удовлетворял спрос на то или иное издание.

Вышедшие в столице книги, в короткий срок доставлялись в самые отдаленные уголки нашей страны. Оттуда неслись товарняки, в которых лежали книги, предназначенные для столицы. Издавались не только книги, которые легко и быстро раскупались, печатались издания, которые были нужны стране. Только в одном издательстве «Советский писатель» выходило свыше семисот названий книг. Это более чем выпускают сегодня с десяток, а то и больше иных современных издательств. А еще, ведь, были крупные издательства «Художественная литература», «Молодая гвардия», «Политиздат», «Современник». Может и поэтому был так высок уровень советской науки и культуры.

Конечно, издавалось немало так называемой «макулатуры», литературы не очень нужной, но обязательной. Но, думаю, что ее было меньше, нежели ее выпускается сегодня. Не обижены были авторы. Если рукопись принималась, издательство с автором заключало договор, ему выплачивался аванс, после выхода издания в свет он получал другую часть вполне достойного гонора. Риск распространения на себя брало государство.

Книгоиздание в том виде приносило стране огромную прибыль.

Почему бы и не  использовать свой собственный опыт.

А что касается частных издательств, так у нас же работают частные и государственные театры. И это не мешает их взаимному существованию. А российское кино так и вовсе прекрасно живет за счет государства: деньги получает, а фильмы в кинотеатрах зрители смотрят голливудские. Американское кино заполонило и телевидение.

Так почему бы не вернуться к той, советской системе, и открыть в столице и регионах страны государственные издательские центры, которые бы выпускали важные и нужные для страны книги. Находятся же государственные средства для театра, музыки, кино, цирка, телевидения, радио. Почему бы не найти их для поддержания русской литературы и отечественного книгоиздания?

И, наконец, о самом главном: литература потеряла читателя. И тут надо думать о необходимости программы по ликвидации «не чтения». Она сегодня нужна, как некогда нужен был ликбез. Но это — особый разговор…

(https://ruskline.ru/analitika/2020/05/29/ulybka_cheshirskogo_kota)

«…Славная была девочка эта Бэла!..»

(М.Ю. Лермонтов)

«…Мимика няшной девушки Беллы так полюбилась общественности…»

(Ричард Семашков)

 

 

Восьмого сентября на портале «Свободная Пресса» появилась (и не запылилась) заметка неизвестного мне музыканта и публициста Семашкова с редким аристократическим именем Ричард. Называется она так: «Девочка Тик-Ток: Как мы пропустили популярную девушку из ВМФ США» (https://svpressa.ru/society/article/275447/).

Заголовок сочинён явно в духе «новейшего» времени и интеллекта: «Иди туда — не знаю куда, принести то — не знаю что».

В общем, я, заинтригованный больше не названием, а подзаголовком: «Почему важно замечать теневые американские тренды, которые пока что невозможны у нас», прочёл текст автора, неподдельно возмущённого невежеством отечественных журналистов:

«Живёт в США девушка по имени Белла Поарч. Ей 19 лет, она американка филиппинского происхождения, служит в ВМФ.

Звучит здорово, согласитесь.

Недавно она сняла ролик, в котором гримасничает под трек «M to the B». Песня ничем не примечательна, и смысл в ней приравнивается к нулю, однако мимика няшной девушки Беллы так полюбилась общественности, что теперь она стала абсолютным рекордсменом в Тик Ток.

Больше 300 миллионов просмотров под видео, почти 30 миллионов лайков, а на её аккаунт подписалось уже более 15 миллионов подписчиков.

Ещё раз: девушка просто немного покачала головой в такт песне в свободное от работы в Военно-морских силах время.

Трек этот беспонтовый, кстати, стал благодаря Белле звуком для челленджа в Тик-Токе в большинстве стран.

Даже по самым скромным подсчётам, за одно такое видео благодаря отчислениям Тик Ток для блогеров Белла получит в пересчете на рубли более 7 миллионов.

А вы сколько подняли за это карантинное лето?..

…Однако наши СМИ всё равно не успевают воспринимать настигшую реальность, и новость про девочку Беллу проходит мимо их ушей.

Практически никто не написал о том, что на самой актуальной на данный момент площадке случился новый рекорд.

Удивляться тут нечему»…

Я всё-таки удивился, но, посчитав, что не прилично превращаться в ретрограда, – набрал-таки в строке Яндекса иноземную фамилию…

М-да, «настигшая» меня реальность превзошла самые удручающие ожидания – американская «няшная девушка» и одновременно обладательница диплома ветеринара и военнослужащая ВМФ США продемонстрировала за несколько секунд феерическое по «содержательности» и вполне подростковое и «прикольное» по форме кривляние под примитивнейшие аккорды…

Я искренне рад за Военно-Морской Флот великой Америки: теперь я знаю, что бояться его – значит, себя не уважать.

Однако как быть с «львиным сердцем» Ричарда, поучающего скопом всю журналистскую братию? Неужели мы и впрямь так безнадёжно отстали от жизни и прогресса?

Перечитал заметку ещё раз – и нашёл ключевую фразу, из которой просто фонтаном бил источник предельной эмоциональности автора: «Белла получит в пересчёте на рубли более 7 миллионов»…

С каких это пор зависть и сребролюбие стали «актуальной и реальной» новостью?

Скучно, скучно, господа…

Нет, я лучше на досуге перелистаю Гоголя и Лермонтова, а на работе вместе с начинающими журналистами буду вчитываться в строки статей академика Глазьева, публициста Делягина и многих-многих других, не подозревающих о «рекорде» смазливой, но инфантильной, несмотря на свои миллионы, американской девчонки с прекрасным именем Белла.

Хотя… Может, всё-таки, я безнадёжно стар и мне надо заранее купить веник и совок для песка, пока ещё не скрипящего в коленях?

На всякий случай я постучал по клавишам и задал в вездесущем контакте вопрос четырнадцатилетнему сыну (переписку цитирую полностью, без исправлений, но скрепя сердце – из-за досадных ошибок неуча):

«Привет! Скучаю. Видел в тик-токе Беллу Поарч? Как тебе?»

Ответ пришёл почти сразу:

«Дебилизм достиг придела… Не лезь в tik tok а то мозг сломаешь)

   Всё, сынок, больше не буду!..

 

(http://rkuban.ru/archive/rubric/publitsistika/publitsistika_3507.html)

СОЕДИНЯЙТЕСЬ!..

Летняя ночь, а в ней, над землей собрались  поющие звезды. Поют нежно и осторожно. И все, как одна, что-то таинственно обещают. Слушаешь их и веришь: там у них, как и у нас на земле, продолжается жизнь. Слов, разумеется, мы не слышим, но мелодия так и льется. Мелодия  чистоты. Она  колдует и поднимает в груди волнение.

О, звуки неба и звуки сердца! Соединяйтесь! Во имя того, чтоб душа  играла. И не когда-нибудь, а сегодня в разгаре ночи, именно в те минуты, когда на русских лугах поспевают   травы и, где-то в них, перекликаясь, ищут друг друга  молодые коростели. 

                                     ДЕНЬ ИЛИ ВЕЧЕР

Безлюдный край. Болото.  Лес, как пустыня. Даже нет зверей. А где и есть, он робок и уныл. Когда-то было здесь гулянье глухарей. Паслись сохатые. Играли зайцы.  Ну, а теперь?

Прощай, березовая роща. Была – и нет. Остались от нее лишь пни.  А рядом бор, где пробежал свирепый пал, и сосны стали чёрные, как папуасы. Не оттого ли  солнце в трудной думе: кого и радовать ему?

День превратился в вечер, а в нем бегущая, как призраки, толпа теней. За нею — незаметный  ангел. Как будто он  с невидимой трубой. Секунда – и раздастся трубный глас.   Кому его внимать?

Обиженной  земле. Дабы она  стряхнула с себя  хмурь,  и  став такой, какой ей быть не в лживых обещаниях и снах, а наяву, как есть, под солнцем родины, которому  сиять и греть.

                                         СИРОТКА

1995 год. Лето. Вологда. Среди гуляющих по улицам людей я вдруг увидел девочку в цветастой тюбетейке. На узких плечиках – потрепанная шаль. В руке  — коробочка, куда бросают мелкие  монетки.

— Такая грустная? Откуда? – спрашиваю ее.

Чуть раздвигает уголочки губ:

— Из Грозного.

— И с кем ты тут?

На остренькое личико ложится тень. Молчит.

Я понимаю, что передо мной на каменном крыльце универмага с коробочкой в руке, куда бросают тусклые монетки, не просто девочка, а девочка-сиротка с мертвым сердцем, через которое проехала  война, оставив маленькую в этом мире,  как в ночи, где ничего не видно. Но все равно идти куда-то надо. Всего скорей туда, куда идти нельзя.

 

                                                   ГОЛОС

 

Возвращался из нежилой деревни в жилую. Ночью. Шёл лесом. Украденную икону нёс под полой брезентового плаща. Выходя из лесу, увидел ворона на вершине сосны. Померещилось, будто ворон сидит на кресте, и хриплый грай   его, что свергнулся  с  сосны  на землю,  был страшнее, чем голос с неба.

 

                                           ДАЛЕКИЙ СТУК

 

          Нет семьи последнего Государя. Но есть ужасное волнение, с каким намеченная к смерти плоть цепляется за жизнь, хватая тот прелестный воздух, без которого она – ничто. И этот воздух с его тленом, скорбью и расправой остался в моей памяти, возможно, потому, что он вместил в себя историю России и нынешнее время, и меня, к кому в минуты  потрясающих раздумий подходит отдаленный стук замученных сердец, с которым в тот жестокий день ушла семья последнего Государя. Ушла, как по утрам уходит ночь, цинично обнажая в трепетных лучах зари развернутые тени тех, кто убивает.

                                                      КОПЬЕ

 

Ветер дул  в спину, поднимая нас вместе  с пылью и щепками  над дорогой. В калитку двора мы не вошли, а влетели. Влетела во двор на наших затылках и водяная стена. Ах, какой  это был настигающий ливень!

Мы – это стайка ребят, ловивших в Сухоне рыбу. Все мы были из тех небогатых семей, где работала только мать. Поэтому мы и старались – готовы были все утро глядеть на пробочный поплавок, чтобы выловить нашу рыбу. И вылавливали ее. И когда приносили домой нанизанную на ветку связку ельчиков и сорожек, матери наши  глядели на нас благодарственными глазами и улыбались: «Опять-то будет у нас уха! Завидуйте, люди!»

Однако  сегодня не повезло. Не успели закинуть в реку наши удочки, как поднялся  свирепый ветер.

До домов своих мы  добежать не успели. Стояли под кровлей  чужого крыльца, пережидая бурную непогоду.

Вой ветра и хруст  ломаемых веток  с каждой минутой все разрастался и разрастался. Качалась, вся, перегнувшись, черемуха над оврагом. На маленьком доме через дорогу  прыгнула вверх оторвавшаяся доска. Чья-то порывистая клешня схватила с дороги  зеленую лужу, с треском швырнув ее на забор. Тучи неслись, пытаясь столкнуть на своем пути кирпичные трубы.

        И вдруг в тесноте несущихся туч, пересекая все небо, сверкнуло. Стояло шумливое  лето 44-го года. И очень уж нам хотелось, чтобы сверкнуло не жало молнии, а копье. И чтобы оно было точным и долетело до  логова главного ирода чёрной войны, угнездившегося в Берлине. Ангел, швырнувший копье, стоял где-то рядом, а может, он был среди нас. Нам, мальчикам, чьи отцы воевали с фашистами, было по 8 и 10 лет. Потому и летело наше желание, как копье, востриё которого обещало возмездие и победу.                                                        

                                                         МИЛЛИОН

         Жизнь и смерть. Между ними невидимо тонкая, как паутинка, ниточка-связь. На котором году она оборвется? Если б знать…

          Нет. Не надо нам скорбных знаний, от которых бледнеет душа. Человек потому и бывает, беспечен и рад, что не ведает, сколько шагов у него в этой жизни осталось. Миллион. Или только один?

 

                                             РЯЗАНСКИЕ БЕРЕЗЫ

Есенинская Русь, как матушка в старинном сарафане. Идет по тропкам с батожком. Куда? К кому?

Прошла уже по всей земле, где избы, рощи и поля. Всё ищет сына, который,   заблудился и  с надеждой ждет, когда его  найдут.  Чтобы опять, как  вольному певцу,   вернуться в отчий край.   Не оттого ли  и трепещут крапчатой листвой рязанские березы, летает иволга     и чей-то  новый голос  прославляет родину и Русь.                            

 

Святая Русь и в XX веке не погибла! Она жила в глубинном самочувствии русского народа, душа которого осталась живой, несмотря на все адские перепутья новейшей истории. Произведения наших писателей свидетельствуют об этом.

Александр Александрович Романов в 90-е годы с возмущением

протестовал против огульного очернения нашей жизни советского периода: «Это было в эпоху коммунизма» —  так, похихикивая, говорят уже о годах, прожитых нами». И далее писатель поясняет, почему он против осмеяния этих лет: это было  время, когда жили и творили наши писатели-подвижники русской литературы, смелые и мужественные люди: «…О годах, прожитых вместе с Шолоховым и Твардовским, а если взглянуть поближе к нам, то вместе с Фёдором Абрамовым, Александром Яшиным, Сергеем Орловым. Уж этих-то мужественных и талантливейших людей никак не упрекнёшь в раболепии или в слабости духа. Они были из кремнёвой породы. Жили своим умом. Горели своим огнём. Шли к людям с добром. И рано оборвались их жизненные пути …» [1: 282-283].

Слов «Святая Русь» почти не встретишь в поэзии второй половины  XXвека, однако многие поэты относились к России как к самой главной для них святыне.Александр Александрович Романов вспоминает начало  эпохи чудесного воскресения Руси:

«Вспомнилось мне, как однажды вечером (10 июня 1988 г.) слушал я по радио праздничный концерт из Большого театра, посвящённый 1000-летию крещения  Руси. Какая музыка, какое пение! Больше трёх часов сидел, не тронувшись с места, всё слушал, слушал, — и всё было мало! Кажется, впервые душа соприкоснулась с музыкой веков и обрела простор милосердия, покаяния и небесной чистоты. Как я жалел, что моя мать не дожила двух годов до этого дня, когда голос Русской Православной Церкви зазвучал по всенародному радио, и вся Россия на эти три часа превратилась в немыслимо огромный и образно засиявший храм нашей тысячелетней Веры! Как бы счастливо плакала мать и крестилась, и замирала исстрадавшейся душой своей от света долгожданного праздника!..» [1: 284].

В те торжественные минуты возвращения к Богу А.А. Романов глубоко проник в самую суть православного самосознания русского человека:

«Да и сам я, уже седой человек, слушая духовную музыку, проникся неведомой дотоле глубиной и высотой нравственного самопознания, ощущая, как теснятся во мне сумерки заблуждений и как пресветло – радостно вливается взамен откровение земли и неба, человека и Бога, мига и вечности» [1: 284].

Не забыл писатель и самого важного в нашей православной вере – покаяния и  исповеди, без которых невозможно очищение души и её возрастание, и без которых у нас нет возможности приобщиться к Святым Христовым Таинствам. А.А. Романов пишет:

«Во мне возникло страстное желание покаяться в ошибках, которые уже были забыты, а тут вновь открылись во всей своей неприглядности; стать добрее, терпимее, милосерднее к людям …

         И подумалось мне: христианская исповедь и молитва – это вечное развитие души к лучшему своему состоянию, это бесконечное самоусовершенствование человека, его каждодневный духовный рост в высоту добра, совестливости и житейской праведности …

         Я слушал духовную музыку и плакал радостно, просветлённо, самоукоризненно…» [1: 284-285].

В древнюю Вологду в эпоху возрождения Православной Веры вернулся колокольный звон. А.А. Романов посвящает этому событию своё стихотворение  «Колокола»:

                                   Звон вечевой, извечный

                                   Замкнули на замки

                                   И ложью, как увечьем,

                                   Связали языки.

 

                                   Но время шло… Расторглась

                                   И расточилась мгла.

                                   Слышь – будто правды возглас –

                                   Гудят колокола1

 

                                   В сознанье нашем тусклом,

                                   Как вихри в тупике,

                                   Поют на древнерусском,

                                   Забытом языке.

 

                                   В порыве удивленья

                                   Кипят у стен седых

                                   Людские поколенья,

                                   Не слышавшие их.

                                   …                                                                   [1: 109]

Поэт создаёт поэтический образ родной Вологды как города святорусского, основанного в древности преподобным Герасимом:

Изначальная Вологда

                                   Над рекою взросла.

                                   Из секиры и молота,

                                   Топора и весла.

           

                                   У монаха Герасима

                                   Крест потел на груди:

                                   Что ни ель, то орясина  —

                                   В небо храм возводи!

 

                                   Он с мужицкойупрямостью

                                   Выбивался из сил

                                   И с молитвенной радостью

                                   Подвиг свой завершил.

 

                                   Вот по зареву красному

                                   Выплыл с церковки звон.

                                   Шли молиться к Герасиму

                                   Люди с разных сторон.

 

                                   Осенял их двуперстием

                                   И молиться учил.

                                   И в оконца божественно

                                   Проливались лучи.

 

                                   Стихли черти и лешие,

                                   Освятились пути.

                                   По всему побережию

                                   Стали избы расти…

 

                                   Так и ширилась смолоду

                                   Над рекой слобода,

                                   Чтобы вырасти в Вологду

                                   Для молитв и труда.

                                   …                                [1: 110]

Лики          Святой Руси поэты прозревают не только в истории отечества, не только в природе, но и в людях – своих современниках. Вологодские писатели создали целую галерею образов простых тружеников-крестьян, сохранивших в своих характерах и судьбах православные нравственные основы. Это терпеливые, мужественные, правдивые герои Василия Белова, Ольги Фокиной, Александра Романова, Александра Цыганова и других. Так, в героине стихотворения А.А. Романова «Божатка» мы узнаём своих родственниц старшего поколения – жительниц вологодских деревень, которые, сами не зная того, являлись хранительницами Святой Руси, её нравственной чистоты, бескорыстия и сердечной открытости:

Есть в деревне у нас божатка –

                                               Так мы родственницу зовём –

                                               Приезжай хоть ночью, хоть днём,

                                               С кем угодно – накормит сладко.

                                               Удивляться не перестану:

                                               Голова уж белым-бела –

                                               Столько стужи пережила,

                                               А в глазах, конечно, усталых

                                               Неизбывно ещё тепло.

                                               ….                            [1: 149]

 

*    *    *

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн  Снычёв свою книгу «Самодержавие духа. Очерки русского самосознания» начал словами святого Иоанна Кронштадтского: «Перестали понимать русские люди, что такое Русь! Она есть подножие Престола Господня. Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он русский». И далее митрополит Иоанн Снычёв продолжил мысли святого: «Эти слова всенародного российского пастыря, святого праведного отца Иоанна Кронштадтского как нельзя более злободневны сегодня, когда решается судьба Отчизны. Наше будущее зависит от того, сумеем ли мы ныне восстановить историческую преемственность русской жизни, осознать себя продолжателями великого русского дела, хранителями и защитниками духовных сокровищ тысячелетней российской истории» [2: 7].

Поэт Александр Романов один из тех, кто глубоко осознал себя продолжателем этого великого русского дела. Он был уверен, что мы не сможем обрести себя без духовного единения с народом, с его самосознанием в прошлом и настоящем. Его стихотворение в прозе так и называется — «Обретение себя»:

«Я вскинул взгляд в надвратное пространство алтаря и замер от пронзившего меня взора Богородицы. Огромные глаза, таившие счастье и муку материнства, казалось, вопрошали с высоты: понимаю ли яжертвенную благодать жизни? И неотступно ширясь передо мной и во мне, эти глаза видели  всю мою потайную сущность, и я, может, впервые так тревожно цепенел, стоя перед неотвратимым ясновидением.

         И белые блики, всё более сиявшие из глубины тёмных зрачков, и задумчивая молитвенность лица, обрамлённого лиловым хитоном и склонённого с живым участием ко мне, как и к любому, входящему в храм – вся эта озарённость Богоматери с младенцем Иисусом  на руках была пронизана тёплыми кругами восходившей во мне радости.

         И я жарко перекрестился. И сразу услышал голос моей покойной матери, словно бы очутился вблизи неё. Я оглянулся вокруг себя на молящихся женщин и понял, что все  истово молящиеся страдалицы  похожи на мою бедную мать. И лицо её пригожее, чистое, сиявшее от молитв, которые я слышал с детства, из памяти  обернулось как будто въявь, и я увидел свою мать, стоявшую перед иконой Божьей Матери  с зажжённой свечкой в руках. И воскрес во мне её голос, и слышал я, как она поминала всю нашу родню – начиная с моего отца, убиенного на Отечественной войне, родителей своих, и всё шире и далее охватывала поимённо наше великое крестьянское родство …

         Так смала я запомнил свою молящуюся мать, от неё запали мне в душу и в сознание родственные имена вплоть до третьего колена с отцовской и материнской стороны.

         И любо мне было чувствовать себя в таком широком и добром круге родства. И сам с годами, и мои сыновья, а теперь и внуки – все мы обретаем в нём своё место[1: 158].

Мысль о духовном родстве людей пронзила сердце писателя в храме. Такое случается в храме со всеми, кто пришёл туда с чистой душой.

 

***

В современную эпоху разорения деревни и крестьянской культуры народные поэты считают своим  главным поэтическим долгом  напомнить об исконном соборном единстве русского крестьянства и стать его хранителями. Поэтому тема духовного родства является для них самой главной. А.А. Романова прямо об этом заявляет в своем стихотворении «Тыщи лет»:

                        Я – писец опустевшей деревни,

                                    Но лари моих дней не пусты.

                                    Чем древнее слова, тем согревней,

                                    И стихи ткутся, будто холсты.

 

                                    Я искатель своих родословий

                                   И туда сквозь века проберусь,

                                   Где на пашне Микула весёлый

                                   Обнимал краснощёкую Русь.

 

                                    И в земле неторёной, раздольной,

                                    Петухами ещё не воспет.

                                    Воссиял из мужицких ладоней

                                    Над холмами тесовый рассвет.

 

                                    Я в пути с тех времён и доселе –

                                    Тыщи лет моя память жива.

                                    И в лукошке моём для посева

                                    Золотого отбора слова.

[1: 71]

А.А. Романов считал, что беды XX века в России связаны с тем, что крестьяне утратили  «вековую власть мужицкого родства». Эти горестные мысли пришли к поэту при чтении романа Василия Белова «Год великого перелома»:

РАЗДУМЬЯ

над романом Василия Белова «Год великого перелома»

 

                                   Оглянусь и знобко стыну:

                                   Век двадцатый позади…

                                   Мне, земли российской сыну,

                                   Брать ли поприще судьи?

 

                                   Упрекать ли Русь родную

                                   За её разбитый путь?

                                   С ней беду перебедую,

                                   Не сбегу куда-нибудь.

 

                                   Память родины нетленна!..

                                   Широко у нас росло

                                   И до третьего колена

                                   В семьях правило родство.

 

                                   Девок сватали не с ходу –

                                   Не за голый батожок,

                                   А к значительному роду

                                   И на хлебный бережок.

 

                                   А, случись, беда какая,

                                   То с надеждой на Христа,

                                   Выручала вековая

                                   Власть мужицкого родства.

 

                                   …Эти древние уставы

                                   Мы, отступники, сожгли.

                                   Мы предателями стали

                                   Святоотческой земли.

 

                                   И чужая власть и нежить

                                   Всю Россию растрясла…

                                   Где же Родина? И где же

                                   Колесо того родства?

 

                                   А оно, попав под выброс,

                                   Выбилось из борозды

                                   И, ломаясь, покатилось

                                   Мимо поля и избы.

 

                                   Покатилось с громом, с треском

                                   Из родимых палестин

                                   В причитанье деревенском

                                   В раскулаченную стынь…

 

                                   И поныне те злодеи

                                   Рвутся к власти неспроста.

                                   Что ж мы в горе холодеем?

                                   Встанем,

                                                  Встанем в круг родства!

                                                                                                          [1: 88-89]

Услышит ли этот призыв поэта нынешнее поколение? Будет ли для них дорога соборность, основанная на православном единстве русского народа и его любви к Отечеству?

Народные писатели – «вещие Бояновы сыны» (Н. Клюев),несущие своим православным словом благую весть о том, что сила народа заключается в его соборном единстве. Следуя этому правилу, русское искусство созидает нетленную Россию. Об этом А.А. Романов написал такие пророческие слова [1: 81]:

…Летят всё круче годы,

                        Туманами струясь.

                        Куда же Русь уходит?

                        А Русь уходит в нас!

                        Сквозь бури революций,

                        Сквозь оттепель и стынь

                        Уходит, чтоб вернуться

                        На свежие холсты.  …

 

Литература

 

1. Романов А.А. Последнее счастье. Поэзия. Проза. Думы. – Вологда,
2. – 263 с.
3. Митрополит Иоанн Снычёв. Самодержавие духа. Очерки русского

самосознания. – СПб., 1994. – 349 с.

 

 

Людмила Яцкевич,

доктор филологических наук, член Союза писателей России.

 ЗЕРКАЛО  ИСТИННОЕ

 

       Клином журавлиным пролетают годы. Их не успеваешь считать, и, увы, не воротишь.  Одно лишь  утешает. В былых  днях  сияют образы,  неизменные,   неподвластные забвению,  яркие,  живые, будто наяву.

Среди них — Александр  Романов, замечательный  русский поэт, публицист, вологодский  самородок, с юности  выбравший  путь  служения  Слову.

Когда  думаю об Александре Александровиче, тотчас вижу открытую  улыбку, проницательный взгляд карих глаз. Весь он лучится добротой – искренней,  редкой, крестьянской, какую теперь, пожалуй, ни у кого и не встретишь.

Она,  притягательная доброта, вскормлена в нём Русским Севером, вологодским говором, деревенским послевоенным детством.

Романов проникновенно  писал об этих составляющих как о самых великих ценностях.

Слов певучих тихая отрада,

Ширь без края, белый всплеск берёз…

Всё, что в жизни человеку надо,

Воедино только здесь слилось.

Родина – одно на свете чудо.

Было так всегда и будет впредь.

Лишь она и светит, и врачует,

Чтоб до смерти сердцем не скудеть.

… День тот в самом  конце  весны я запомнил надолго.

В солнечное, прохладное майское утро, когда вдруг нежданно-негаданно закрутила  снежная метель, к зданию  бывшего Дворянского собрания, где ныне филармония имени Валерия Гаврилина, шёл весь цвет Вологды  — люди прощались с большим русским поэтом Александром Романовым.

Умер он скоропостижно, по дороге из дома в поликлинику, на 69-м году.

Я знал, что до самых последних дней Александр Александрович работал над стихами, публицистикой, откликался на «злобу дня». Хотя можно было и «передохнуть». За полвека он издал  двадцать книг, снискал  читательское признание не только в родном краю, но и на просторах Советского Союза. Больше десяти лет руководил Вологодской писательской организацией, утверждая её самобытность и неповторимость. Душевно  помогал становлению Ольги Фокиной, Николая Рубцова, Юрия Максина, Лидии Тепловой, Владислава Кокорина и ещё  ряду  авторов.

И я благодарен  ему  за чуткое,  бережное отношение, за разбор моих  стихов,  дельные советы, точные и  ёмкие замечания.

Мастер – он и есть мастер!

Взыскательный, доброжелательный  член приёмной комиссии Союза писателей России, в её составе он работал много лет.

Критика не очень баловала Романова  вниманием. Может, тоже неспроста. Его поэзия дышала Русью, национальной самобытностью, крестьянскими печалями и радостями, что в те годы нравилось далеко не всем литературоведам. Но с уходом его ясно открылось понимание того, какую потерю понесла русская литература. Творчество Александра Романова  стало заново возвращаться к читателю, требуя нового переосмысления и сопереживания.

 

 

 

***

… Помню, позвонил знакомый из Москвы.

— Слушай, поэт Романов живёт в Вологде? – спросил.

— Да, у нас. А что?

— Я недавно купил здесь в Москве его новую книгу – избранное, солидный такой том. Читаю – и душа поёт!  Читаю и думаю: нет, не иссякла Русь, если у неё ещё не перевелись настоящие поэты. И знаешь, что? На фоне его стихов и поэм мне показались столь нелепыми и оторванными от реальности наши вожди. Они без конца твердят о благе народа,  не зная  народа, да и не желая его знать…

— Погоди, погоди, ты что-то перепутал, — остановил я приятеля. – Александр Романов, насколько я помню, особо не писал о политике и не пишет…

— А я разве сказал, что он писал? – возразил знакомый. – Я же тебе толкую о другом. Ну, нам уже много лет подряд  дудят в одну дуду: «Мы – нецивилизованные, мы – бездарные, мы – неумелые, неприспособленные…» и прочие обвинения. А поэзия Александра Романова – истинное зеркало. И в нём видно, что мы не такие «кривые», как нас старательно рисуют. А язык-то у него какой  — настоящий, русский.  А образы! И свежесть! Передай ему низкий поклон, мои пожелания здоровья и долгих лет…

— Конечно, передам!

Не откладывая в долгий ящик, я позвонил Александру Александровичу и поведал всё, что говорил  поклонник его творчества. К тому же оказалось, что поэт знал моего знакомого по журнальным и книжным публикациям.

 

 

 

«А ПРОСТО ТРЕВОЖУСЬ ЗА РУСЬ…»

 

      Над составлением «Избранного», по словам самого же Романова, он работал особенно тщательно, отбирал самое лучшее, самое достойное. А сделать это не так-то просто. Под одну обложку  вместились стихи и поэмы,  написанные за 33 года  — с 1954 по 1987 годы. Книга стала явлением в русской поэзии 90-х годов. Она давала читателю возможность почувствовать разного Романова:  от восторженно удивлявшегося окружающей жизни —  до проникающего в её назначение, в её высший смысл.

Тут как бы подтверждалось давнее наблюдение нашего известного прозаика Фёдора Абрамова, который однажды заметил: «В литературе единственное, что заслуживает внимания, это то, что написал человек. В литературе человек оценивается по книгам. Написал хорошую книгу – вот это хорошо. Написал плохую – вознеси себя хоть секретарём, навесь на себя хоть десять звёзд  — это ничего не меняет!».

Воистину так!

Итог любой работы – будь то постройка дома, прокладка дороги, полёт в космос или уборка урожая в поле, всегда наводит на определенные размышления. «Итог» поэта Александра Романова – не исключение. Он имеет большую ценность  как для литературы, так и для всех читателей. Потому что противостоит духовной и нравственной распущенности, натиску вандализма, выходу на общественную арену людей, признающих только собственное амбициозное «я».

Полагаю, ключевое для понимания творчества поэта – короткое стихотворение без названия:

 

Меж взглядов и чуждых, и наглых,

Распахнутый, весь на виду,

Иду, не печалясь о благах,

С достоинством русским иду.

 

 

Мне трудно, мне горько – не скрою,

Но совестью не поступлюсь.

Не рвусь в показные герои,

А просто тревожусь за Русь.

 

Она, эта тревога, то светлая, то грустная или печальная, словно ток высокой частоты пронизывает всё творчество Романова. И уместно вспомнить его откровение: «Образ России, судьба родительского поколения и жизненные пути моих ровесников – главное, что я старался в своих книгах донести до читателя».

В замечательной поэме «Павла» многие строки как раз и объясняют то, почему поэт тревожился за Русь.

 

Да я ль такой! Валили валом

Мы все дорогою одной.

А эти Дарьи, Марьи, Павлы

У нас ломили за спиной.

И кое-кто с высокомерьем

Нас попрекал, застав врасплох,

Крестьянским корнем и деревней,

Как будто этот корень плох.

И мы, не то, чтобы поверив,

Но по наивности своей

Стесняться начали деревни,

Ну, то есть наших матерей…

 

Это признание поэт сделал много лет назад. Но в том-то и сила искреннего поэтического переживания, что оно не подвержено «старению».  Если снять дату написания поэмы, то можно подумать, что она закончена только вчера. Так животрепещуще её содержание. Так силён образ русской крестьянки Павлы, сохранившей живую душу и доброе сердце наперекор трудностям и невзгодам.

«Нестарение», если уместно такое определение, — отличительное свойство поэзии Александра Романова. Во всяком случае, это относится к большей части произведений в сборнике «Избранное» и в замечательной книге «Русь уходит в нас». Отсюда – их диалог с современностью и современниками. Тот самый диалог, в котором читатель ищет и зачастую находит ответы на мучительные вопросы духовного и материального свойства.

Не удержусь ещё от одной цитаты.

 

Смотрю: седые старики

Июньским вечером в деревне

Сидят, и взгляды их горьки.

И женщины, седые тоже,

Сойдутся где-нибудь к окну,

Их никому нельзя тревожить,

Вот в этот горестный канун.

Я чувствую, как у России

Душа опять напряжена,

И будто нерв, задетый сильно,

Пронзает мысль: зачем война?

 

В стихотворении описана деревня 21 июня 1942 года – перед нападением фашистов. О том, как война противоестественно и жестоко ворвалась «черным громом» в будни людей, коверкая, ломая их судьбы, саму жизнь, «обычную, как солнце».

А разве не созвучно «напряжение души России» дню текущему? Слава Богу, пока нет  «официальной войны» против нашей Родины, но народ несёт духовные  и житейские тяготы. В  который раз за последние столетия его «пробуют на излом». Да,  есть потери и немалые. Но истолочь, словно горох в ступе, нравственные устои народа вряд ли кому удастся.

Об этом убедительно свидетельствует поэзия Александра Романова.

«Слух деревенского детства ещё неосознанно, но уж празднично долетал до корневых глубин родного слова, до тех сокровенных завязей, которые звучали во времена, может, раннего славянства, — вспоминал он об истоках. –И мы, случая взрослых, сами мыслили ярко и даже не замечали попервости  того, что в окружающем нас говоре сверкают и переливаются искры Поэзии – это было так повседневно, так естественно. Теперь, увы, радуга разговорного языка погасла».

Видимо, именно от той «радуги» явилась редкая особенность таланта Романова – умение создать поэтическими средствами портреты и характеры современников. В стихотворениях, а особенно в поэмах предстают живые люди с душевными порывами и внутренней красотой, равно как и с недостатками. Запечатлеть современников – такое желание у поэтов 80-90-х годов ХХ века почти отсутствует. Что отчасти можно объяснить. Это желание не может быть «заданным», его необходимо впитать из стихии народной жизни.

Тут невольно возникает аналогия с Николаем Алексеевичем  Некрасовым, которому, может, больше, чем другим русским поэтам, удавалось заключить народные характеры в поэтические образы. Но о каком-либо подражании, даже в хорошем смысле, в данном случае, разумеется, нет и речи.

Александр Романов самостоятелен в своих поэмах «Черный хлеб», «Павла», «Дом Батюшкова», «Отец» и других. Созданные им типажи, характеры не дополняют какие-то уже известные, они самостоятельные, имеют «особинку», говорят на исконном  русском языке, не рафинированном; на языке, который отличается от «новояза», как небо от земли.

«Романовский язык» несёт полную художественную и нравственную правду.

 

 

 

 

 

                             «ВСЕОЧИЩАЮЩАЯ СОВЕСТЬ»

 

          В творчестве поэта большое место занимает СОВЕСТЬ. Ныне  это понятие, увы, упразднено властителями за ненадобностью, на совестливого человека, если такой встретится, смотрят как на ненормального.

Таков дух современной эпохи.

Вместо Совести   – деньги,  комфорт, почёт, успех…

Для Александра Романова СОВЕСТЬ стояла на первом месте во всём.

У него даже есть отдельное стихотворение,  оно  так и называется «Совесть», где показана судьба одинокой крестьянки бабы Дуни. Она  — то  угостит пирогами соседских ребятишек, то вызовется поводиться  с соседскими малышами:

 

«Давайте я понянчусь, бабы, —

Одной сидеть так, право, смерть.

Своих не знала, так хотя бы

С чужими душу отогреть».

 

Хотя  у Авдотьи  жив  сын, но он пропал где-то  на чужбине, он забыл о матери, а её совесть всё время болит.

Сильный, по сути духовный «мотив совести» идёт в поэзии Романова рядом с тревогой за судьбу России. Не случайно уже упомянутая героиня поэмы «Павла» заметила: «А человек – ведь это совесть».

Повторюсь: ныне само понятие совести девальвировано, если не сказать больше – сведено «на нет». Но, к счастью, не для всех. Для многих «простых людей» она по-прежнему остаётся мерилом поступков и дел.

Совесть требует от человека как будто немного —  активного состояния души. Поэт назвал это состояние «сторожевым лучом».

 

Он жгуч. Он будто откровенье,

Он просекает толщу лет.

И чем обиднее забвенье,

Тем сокрушительнее свет.

Из полуправды, ставшей в горечь,

Из встреч, растрёпанных уже,

Всеочищающая совесть,

Как жизни свет, горит в душе.

 

***

На мой взгляд, замечательно и то, что Александр Романов, в отличие, скажем от Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко и некоторых других его ровесников, не был «планетарным  поэтом».

Русская северная земля, её история, её люди и природа – вот «планета» Романова.

По большому счёту, она более обширна, чем  мир «планетарных поэтов».

Здесь глубинная связь с национальной культурой, начиная от писателя, монаха Даниила Заточника, неповторимого иконописца Дионисия, оставившего свои фрески в Соборе Рождества Богородицы в Ферапонтове, до Александра Яшина, Фёдора Абрамова и Василия Белова.

Продолжил этот ряд и Александр Романов.

Его поэзия нужна душе ежедневно, как чёрный хлеб на столе, без которого не прожить.

 

***

В завершении заметок не могу не сказать о сбережении памяти об Александре Романове. Хорошо, что возникла и действует традиция проводить «Романовские чтения» на малой родине – в Сокольском районе. Они бы и нынче вылились в праздник, если бы не пресловутая «бандемия», запрещающая русским людям собираться более  двух.

Чиновники рулят всем, даже тем, что нам думать и говорить.

Когда я в свободную минуту выхожу пройтись на окраине в сторону Осановской рощи, бывшего барского имения, от которого остались ножки да рожки, с горечью встречаю плакат на окраине улице Ярославской:

«УЛИЦА ПОЭТА  Александра РОМАНОВА».

Никакой улицы фактически нет. Просто идёт песчаная дорога из микрорайона Бывалово в микрорайон —  улица Конева.

Что за издевательство?

Прошёл уже 21 года, когда поэта не стало, а этот плакат всё стоит под дождями и снегами, якобы  обозначая улицу. Но улицы не существует.

Странное, более  чем странное отношение властей г. Вологды к памяти своего известного земляка. В объяснение сей странности можно узнать, что властям требуются десятки миллиардов рублей, чтобы начать застраивать песчаную дорогу слева и справа в Осановской роще, превратив её в улицу поэта Романова.

Но у местной власти, как известно, «денег нет».

Думаю, и совести – тоже!

         ВОЛОГДА

Июнь 2020

Литературовед Виктор Васильевич Гура (1925 – 1991) был известным шолоховедом, знакомым с великим русским писателем лично. В 1997 году, уже после смерти Виктора Гуры, в малотиражной книге воспоминаний о нём, изданной в Вологде (8), были впервые опубликованы письма Михаила Шолохова к Гуре, но с небольшими сокращениями и искажениями. С тех пор прошло много лет, вологодское издание стало библиографической редкостью, а многие факты, приведённые в нём, требуют дополнительного комментария.

В январе 2020 года письма Михаила Шолохова Виктору Гуре были открыты для исследователей. Они хранятся в Государственном архиве Вологодской области (ГАВО), фонд р-5081, опись № 1409.

 

Виктор Гура впервые увидел и услышал Михаила Шолохова в заволжском городке Николаевске в ноябре 1941 года, во время встречи великого писателя со слушателями лётного училища, в которое Гура пришёл вместе с одноклассниками местной средней школы № 1. Старшая дочь Шолохова, Светлана, училась вместе с ним, только классом ниже, они были знакомы и даже дружили. И Виктор, спустя некоторое время, договорился с ней о встрече с писателем. 26 января 1942 года Гура, мечтавший о литературной славе,  показал ему свои рассказы и наброски романа о гражданской войне на Волге. «Шолохов тут же прочитал всё это и прямо сказал: — Да, с романом у вас ничего не выйдет, запутаетесь в фактах и героях, которых – предвижу – введёте больше, чем надо. Вы ещё молоды, практикуйтесь на мелких рассказах. А «Суровую Волгу» отложите… — и улыбнулся открыто, приветливо», — вспоминал потом Виктор Васильевич (8, с. 224).

Виктор Гура вскоре ушёл на фронт, воевал на самоходной артиллерийской установке. После тяжёлого ранения, получив увольнение, он пришёл в гости к Шолохову в его московскую квартиру. «За завтраком, усадив меня рядом с собой, — писал Гура, — Михаил Александрович расспрашивал, где и в каких боях я участвовал. Особенно интересовался тогдашней новинкой – тяжёлыми самоходками, на которых мне пришлось воевать, их лобовой и бортовой бронёй, мощностью орудия, использованием самоходки в обороне, прорыве и наступлении. Интересовали Шолохова и николаевские новости – судьбы ушедших на войну ребят, виды на урожай в Поволжье. Знал Михаил Александрович о давней моей мечте стать филологом, и в этот раз, совсем по-отцовски тронув меня за плечо, убеждённо заговорил: — Не грусти, служивый, самое позднее через год будешь уже другую, студенческую лямку тянуть. Война долго не продлится» (8, с. 226).

В конце 1945 года Виктор Гура начал работу над повестью о войне «Земля русская», отдельные главы которой появились в альманахе «Литературный Саратов» (3), и Гура послал их Шолохову. 20 февраля 1948 года был получен ответ: «Т. Гура! По отдельным главам не берусь судить о достоинстве всей вещи. Что касается всего романа, — давайте встретимся летом (июль-август), раньше прочитать не смогу, просто не имею физической возможности. С приветом М. Шолохов».

Больше Виктор Гура к художественной прозе не обращался…

В Саратовском университете Гура заканчивал учёбу и стал исследовать творческую историю «Тихого Дона». В Москве он пытался выведать у автора эпопеи её детали, но Шолохов неохотно отвечал на вопросы.

В 1949 году, закончив университет и получив назначение в Вологду, Гура продолжал в Саратове «пробивать» в печать биобиблиографический справочник о Шолохове. Он попросил писателя проверить и уточнить автобиографию, представленную в нём. 25 января 1950 года пришло письмо из Вёшенской: «Дорогой т. Гура! Автобиография 1934 г., разумеется, устарела, да и нужна-то, на мой взгляд, не автобиография, а биография, или нечто вроде вступительной статьи с биографическими данными. Что касается помощи, то уж тут, браток, на дядю-автора не надейся и выкарабкивайся сам. А то у меня получится так: «Чужую беду по пальцам разведу, а к своей ума не приложу». Желаю всяческих успехов! М. Шолохов».

Виктор Гура продолжал писать послания классику русской литературы, спрашивая его о замысле «Тихого Дона», о том, как собирался материал к нему, о прототипах произведения, испрашивал разрешение на использование шолоховских материалов, хранящихся в архивах, фотографий и т.д. В 1953 году Виктор Васильевич защитил кандидатскую диссертацию о творческой истории «Тихого Дона» (4) и продолжил работу над книгой о Шолохове, о которой не раз писал в Вёшенскую. 23 марта 1954 года писатель откликнулся: «Дорогой т. Гура! Всегда я был неаккуратен насчёт переписки. Если за всю войну я прислал жене только одну открытку и одно маленькое письмецо – можете судить, каков я в мирной жизни, и в отношении остального…*  Биографическую часть пришли. Фотоматериал «ляснул» в Вёшках в 42 г. Желаю успеха в твоих творческих исканиях. Привет! М. Шолохов.

* P.S. Но я ещё разделаю в «Они сражались за родину» любителей изводить бумагу, из числа тех, кто писал перед боем, ухитрялся слюнявить бумагу где-нибудь в блиндаже во время боя, и уж совершенно обязательно дристал на бумагу после боя, описывая свои «высокие» переживания и наводя тоску на близких…М. Ш.».

Виктор Гура в воспоминаниях привёл письмо Шолохова полностью, но с небольшим искажением текста. В комментарии к нему он объяснил, почему заменил шолоховское просторечное выражение [«дристал». – В.Б.] на нейтральное «марал»: «Не могу обойти вниманием и хочу тут же объяснить шолоховский постскриптум о поведении на фронте любителя изводить бумагу… Скажу честно, выражение Шолохова я основательно смягчил, заменив его другим и поместил в угловые скобки, хотя в нашем деле такая замена и не полагается. Когда появилась «Судьба человека», я вспомнил об этой приписке, вчитываясь в признания Андрея Соколова и узнавая в них позицию самого писателя: «От своих письма получал часто, а сам крылатки посылал редко… Тошное время было, не до писаний было. Да и признаться, и сам я не охотник был на жалобных струнах играть и терпеть не мог этаких слюнявых, какие каждый день, к делу и не к делу, жёнам и милахам писали, сопли по бумаге размазывали. Трудно, дескать, ему, тяжело, того и гляди убьют… Она после этого письма, горемыка, и руки опустит, и работа ей не в работу. Нет! На то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы всё вытерпеть, всё снести, если к тому нужда позвала». Шолохову так важно было высказаться по этому поводу, что он опередил своё намерение и всю страсть свою, всё убеждение передал герою рассказа «Судьба человека» (8, с. 230 – 231).

К 50-летию писателя в Ленинградском университете был подготовлен сборник статей. Виктор Гура предложил в нём опубликовать первые три фельетона Михаила Шолохова, его предисловие к английскому изданию «Тихого Дона», письма к Н. Островскому и сообщение об оценке романа-эпопеи А.Н. Толстым. На такую публикацию необходимо было получить разрешение автора, и вскоре ответ на запрос пришёл: «2.3.55. Вёшенская. Дорогой т. Гура! Не возражаю против опубликования в Ленингр. сборник «разрытых» тобой материалов. Что касается содержания письма Н. Островского, то на этот вопрос я не могу ответить, т.к. просто не помню. Так же, за давностью времени, не могу ответить и на второй вопрос. А в отношении рукописи «Жизнь и творчество» (5) целиком полагаюсь на твою добросовестность. Мне же читать о самом себе невыносимо скучно! Желаю всяческих успехов в работе. М. Шолохов».

Летом 1956 года состоялась очередная встреча Гуры с Шолоховым, теперь уже в Вёшенской. «Встреча происходила, — вспоминал литературовед, — через несколько месяцев после ХХ съезда, на котором Шолохов выступил с речью о состоянии и задачах советской литературы. В ней содержались довольно резкие выпады в адрес руководства Союза писателей, суровые оценки некоторых секретарей – А. Суркова, «генсека» А. Фадеева. Вскоре, как известно, Фадеев покончил жизнь самоубийством. Шолохов был ещё в Москве, участвовал в похоронах Фадеева, тяжело переживал потерю. На Дон он вернулся совсем недавно, и беседа наша происходила под этим впечатлением. Михаил Александрович вспоминал о давней дружбе с Фадеевым, часто возвращался к официальному заявлению о причине его смерти: — Никакой необходимости в таком обосновании не было… Причины эти, как и всё в нашей жизни, куда сложнее. Да и зачем укрываться за болезни писателя – не вся правда тут…» (8, с. 234).

В это время в Вёшенской и её окрестностях шла подготовка к съёмкам фильма С. Герасимова «Тихий Дон». «Райкомовцы, — писал В. Гура, — не без юмора рассказывали, как пробиралась иная «начепуренная» актриса через занесённую песком площадь к дому писателя. Сделает шаг-другой и стоит на одной ножке, покачивается под пёстрым зонтиком, вытряхивает песок из городской туфли-лодочки. Сделает пару шагов и вновь снимает свои лодочки одну за другой – зрелище забавное и незабываемое, для станичников пересудов надолго хватало… И посылает Михаил Александрович такую актрису изучать жизнь в какой-нибудь дальний, затерявшийся в степи хуторок…» (8, с. 243 – 244).

Кстати, в разговоре с Гурой Шолохов критически оценивал финал сценария, автора романа раздражало непонимание его художественной сути.

На заготовленные заранее вопросы литературоведа Шолохов ответил 25 июня 1956 года. Среди упомянутых писателем фактов особое внимание привлекает свидетельство об обстоятельствах встречи Шолохова с Махно, ставшей легендарной. Например, в рассказе Вячеслава Дёгтева «Приговорённый» батька обнаруживает в холщовой тряпочке роман «Тихий Дон» (!), написанный мальчишеской рукой. Пока шел расстрел, Махно его прочитал. Мишку приводят в хату. Здесь и состоялся разговор: « – Ты покойник – и только! Ты расстрелян, щучонок, – хочешь, справку выдам?.. потому ты не должен ничего бояться – и только. Ни-че-го! Ты талантлив. Ты очень талантлив, слышишь? Я… я… когда читал – и показывает на Мишкину тетрадь. – В общем… потому и оставил тебя. Ты должен написать потомкам правду – и только! Все, как было – слышишь? Правду! Только правду, щучонок!
– Напишу! – Мишкин голос по-мальчишески звенит» (9).  

   В романе Андрея Воронцова «Шолохов» даётся иная картина: « — Ты меня не жалобь — не разжалобишь. — Махно, хромая, подошел к двери, открыл ее, крикнул:  — Лепетченко!

У Михаила враз ослабели ноги, как давеча у Лашкевича. «Господи, помилуй! Пресвятая Богородица, спаси мя!» — взмолился он про себя.

В дверях вырос Лепетченко.

— Слухаю, батько.

— Я иду в дом попа, отдыхать. Завтра с утра хороним Гаркушу, потом — выступаем. Этого говнюка отпусти. Нехай идет до хаты. — Батька повернулся к Мишке: — Скажи спасибо, что годов тебе еще мало, а то бы и слушать не стал. Но запомни: не хочешь у нас работать, не будешь и у красных. Отныне — никаких большевистских театров. Я ведь не навсегда ухожу, вернусь еще. Узнаю, что не выполнил зарок, пощады уже не жди. Скройся с глаз.

Михаил, забыв поблагодарить, пулей вылетел из комнаты» (2).

Исследователь Александр Жбанников, досконально изучивший этот вопрос, замечает: «Сам писатель лично нигде и никогда публично не рассказывал и не писал о своих встречах с Махно… «Легенды»… настолько разнообразны, что их можно смело отнести именно к народному творчеству, а не к официальным данным из его биографии» (10).

Однако, по свидетельству Виктора Гуры, Шолохов подтвердил, что такая встреча всё-таки была: «С начала 1920 года жил в станице Каргинской, работал в станичном ревкоме, был добровольцем продотряда, делопроизводителем Каргинской конторы «Заготзерно». Здесь же произошла случайная встреча с Махно» (8, с. 249).

В 1950-х – 1960-х годах Гура с Шолоховым виделся редко, были только мимолётные встречи на писательских съездах. На письма Шолохов не отвечал, был очень занят. В конце 1964 года Гура послал в Вёшенскую альбом-выставку для школы «Михаил Шолохов. Жизнь и творчество» (6). Шестого января 1965 года оттуда пришло письмо: «Дорогой Виктор! Всё не так уж плохо, но слишком много хвалебного. Похвалы «переваживают», как некогда (когда ты был ещё молодым и красивым [у Гуры – «бравым». – В.Б.] офицериком), «переваживала» всю машину пушка на твоей самоходке. Благодарю и кланяюсь, а ещё желаю в этом году [у Гуры – «в Новом году». – В.Б.] всего самого доброго. Увидишь Железняков – передай им привет (11) М. Шолохов».

Виктор Гура посылал Шолохову из Вологды не только свои издания. 10 марта 1965 года он выслал Михаилу Александровичу книгу прозы почти никому не известного тогда Василия Белова (1) с рекомендацией: «Посылаю Вам книгу совсем юного вологодского прозаика Васи Белова. Не всё в ней равноценно, но есть рассказы, обещающие, на мой взгляд, большого художника. Он стыдится посылать эту книгу Вам. Делаю я это без него, будучи почему-то уверенным, что у Вас этот молодой писатель получит крепкую поддержку» [Публикуется впервые. – В.Б.]. И действительно, Василий Белов получил вскоре приглашение посетить Вёшенскую. Фотографии Василия Белова вместе с Михаилом Шолоховым и Юрием Гагариным теперь широко известны.

В начале семидесятых годов Виктор Гура начал писать книгу «Как создавался «Тихий Дон», ему было необходимо съездить в Вёшенскую. Михаил Шолохов на запросы отвечал уклончиво: «Дорогой Гура! Мне трудно сказать, как будет со временем у меня в июле. Напиши в конце июня, и я тебе сообщу. С приветом М. Шолохов. 14.5.73»… «Дорогой Гура! Приезжай прямо в родные края, я не смогу увидеться с тобой до конца года. Этак что-нибудь в ноябре, декабре, не раньше. С приветом М. Шолохов. 19.6.73». А тринадцатого ноября 1973 года писатель сообщил: «Дорогой Гура! Болен. Никого не принимаю. Так что о приезде в Вёшенскую в этом году нечего и думать. Напомни что-либо в начале лета, тогда сговоримся. Шлю привет. М. Шолохов».

В 1977 году Виктор Гура всё-таки решил выслать Шолохову рукопись своей книги. Девятого января [у Гуры – четвёртого января. – В.Б.] из Вёшенской пришла телеграмма: «Присылай рукопись приветом = Шолохов». Отклика литературовед не получил, но и возражений не было. Книга вышла в свет в 1980 году (7).

Осенью 1978 года Гура увидел Шолохова в последний раз – отлучился на день из Усть-Медведицкой станицы, где проходила конференция по творчеству А.С. Серафимовича, — от неё до Вёшенской было рукой подать. Поездка оказалась грустной, «осень патриарха» уже наступила: «Сплошной зелёный забор одряхлел, стал ниже, а у знакомой калитки не было уже приветливого милиционера… Трудно было узнать и больного писателя…» (8, с. 261).

О смерти Шолохова Гура узнал в Москве, в гостинице МГУ, 21февраля 1984 года…

 

 

Примечания:

 

 

1. Белов, Василий. Деревня Бердяйка / В. Белов // Речные излуки: повести и рассказы / В. Белов; [худож.: А. Блох]. – М., 1964. – 69 с.
2. Воронцов, Андрей. Шолохов. Роман. – Код доступа: https://libking.ru/books/nonf-/nonf-biography/494728-andrey-vorontsov-sholohov.html
3. Гура, Виктор. Фронтовой дорогой: Гл. из повести «Земля русская». – В кн.: Литературный Саратов: Альманах, кн. 8, 1947, с. 21 – 41.
4. Гура, Виктор Васильевич. Творческая история романа М. Шолохова «Тихий Дон»: Автореф. дис. на соиск. учён.степени канд. филол. наук. – Саратов, 1953. – 24 с. – (Саратовский гос. ун-т им. Н.Г. Чернышевского).
5. Гура, Виктор. Жизнь и творчество М.А. Шолохова: Пособие для учителей. – М.: Учпедгиз, 1955. – 208 с.
6. Гура, Виктор. Михаил Шолохов: Жизнь и творчество. Выставка в школе. – М.: Дет. Лит., 1964. – 8 с., 36 л., ил.
7. Гура, Виктор. Как создавался «Тихий Дон»: Творческая история романа М. Шолохова. – М.: Сов. Писатель, 1980. – 440 с.
8. Гура, Виктор. Издали и вблизи // Виктор Гура – учёный и писатель. Составители: И.В. Гура, Ю.М. Леднев, И.Д. Полуянов. Редактор В.В. Судаков. – Вологда: изд-во ВИРО, 1997. – С. 221 – 262.
9. Дёгтев, Вячеслав. Приговорённый. Рассказ. – Код доступа: https://iknigi.net/avtor-vyacheslav-degtev/43314-obereg-vyacheslav-degtev/read/page-11.html
10. Жбанников, Александр. Михаил Шолохов и Нестор Махно: а была ли встреча? // Жбанников, Александр. Михаил Шолохов – больше, чем писатель. – Ростов – на-Дону, 2006. – 272 с. – Код доступа: http://veshki-bazar.narod.ru/makhno.htm
11. Железняк-Белецкий, Владимир Степанович(4 января 1904, Ковно — 14 октября 1984, Вологда) — вологодский писатель, музейный работник, искусствовед.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B4%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%B3%D0%BE%D0%B9-%D0%B3%D1%83%D1%80%D0%B0-%D0%BC%D0%B8%D1%85%D0%B0%D0%B8%D0%BB-%D1%88%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D1%85%D0%BE%D0%B2-%D0%B8-%D0%B2%D0%B8%D0%BA%D1%82%D0%BE%D1%80-%D0%B3%D1%83%D1%80%D0%B0)

Слово о друге

 

На Святую Пасху не стало большого русского писателя Станислава Михайловича Мишнева… Словно предчувствуя беду, размышляя о Всероссийском литературном конкурсе «Всё впереди», Станислав Михайлович писал: «Уж сколько раз казнил себя и ел себя: не лезь! Нет, опять в реке, опять бреду вверх по течению, только рубаха полощется. Думается мне… это мой последний шанс отметать икру на беловском перекате. Да и вообще пора завязывать. Меня терзают какие-то мрачные мысли… К Вам поступит много материала, и материал будет качественнее моего, (куда мне с тем же Робертом Балакшиным тягаться! да что Роберт − велика Русь, сильна Русь!),  и я не обижусь, если не попаду в число избранных, − не по две морошки на ложку»…

А казалось, давно ли удивительный поэт Виктор Коротаев, известный всем открытиями новых писательских имен, зашел ко мне на Урицкого 2 в отделение Северо-Западного книжного издательства и прямо с порога радостно возвестил: «Все спите! А у нас родился настоящий писатель, Станислав Мишнев из Тарноги! Вот почитайте его рассказ «Мельник»! – И передал мне рукопись. Я окунулся в текст и сразу забыл всё на свете. До сих пор за всю многолетнюю редакторскую работу я еще не встречался с подобным языковым чудом! Даже сейчас всей душой ощущаю то счастье, которое навсегда поселилось во мне в те давние ныне времена, когда на правах уже редактора я готовил коллективный сборник прозы «Под большой Медведицей», где в разделе «Книга в книге» была опубликована и первая книжка Станислава Мишнева «Такая она, жизнь…». Потом у нас был прием Станислава Мишнева в Союз писателей, тогда еще на улице Ленина 2 в Вологодском отделении, где опять же произошло маленькое чудо. На приеме присутствовал Председатель Союза писателей России Валерий Николаевич Ганичев, которы вместе со своим сопредседателем Василием Ивановичем Беловым и предложил принять в Союз писателей С. Мишнева открытым голосованием, настолько блестящий талант вологжанина покорил сурового председателя, в первый и в последний раз пошедшего на нарушение писательского Устава. Да и сам Василий Иванович следом пожелал сфотографироваться вместе со Стасом, чего я за многие годы работы с великим писателем уже больше и не знавал…

Затем были книги, – много книг, самобытных и неповторимых: на сегодня  у нас еще нет, не появилось на российских просторах мастера такой необычайно образной художественной силы, такого естественного владения волшебным русским словом, каковым Создатель наградил вологодского писателя. Уверен, что впереди всех нас ждут еще светлые и радостные, волнующие любую живую душу встречи с прозой прекрасного писателя и человека Станислава Михайловчиа Мишнева. 

Александр Цыганов

                                                                          

 

Станислав Мишнев

ПИСЬМО ДРУГУ

 

                    

Друг мой!

Храни тебя Бог!

Опять теребишь меня: «Пиши». Надо! Согласен! Пока жив человек, он частица великого и бесконечного мира. Кажется, я сросся сердцем с деревьями и цветами, с бесхозными разваливающимися домами, со снегом, с одиночеством: могу часами лежать, смотреть в небо, наблюдать за одиноким ястребом, парящим в облаках, а вокруг что-то  шевелится, ищет дорогу к солнцу, дышит, перекликается… спрашиваю себя: а что является мерилом мужицкого достоинства? И отвечаю: отношение к земле. Так и пиши, велю себе, – о ней, кормилице нашей! Только это сближает прошлое с настоящим. И, подумав, отрезвляюсь: ты же старый, больной старик, а деревня… эх, деревянная ты моя, «кривой да пегий» остались в деревне.

Когда мне было лет пятнадцать, я смеялся над стариком Николаичем: летом по деревне в валенках ходит. «А то, паря, худая свинья и в Петров день озябла. Доживё-ёшь до моих годов, вспомнишь».  Дожил… мерзнет левая нога, тоскует. Суну под одеяло грелку, ноги прижму к ней, мучаюсь, мучаюсь, то ногам жарко − одеяло комом сдвинул, то − как поддувает… едва усну.

Этим годом в деревню приехала гостить или обживаться одна семья: грузная, пожилая, накрашенная, в золоте женщина − по слухам, работает в банке, её дочь, зять − самоуверенный тип, ростом под два метра, и девочка шести лет. Взгляд у парня суровый, даже отрешенный, любит теребить рыжеватую бородёнку. Задумали копать колодец. В районной газете нашли объявление, что фирма «Колодец дешево и сердито» копает быстро, за работу берёт «ну просто смешные цены». Я на ту пору бреду деревней, на деревне «тихо лето» − изрусела деревня народом.

Солнце жжёт, не шелохнет листок на березе. Летит машина, звук такой, ровно орду бесов засунули в железную банку. Приехал из фирмы лысоватый молодец, на ногах сапоги-бродни. Стал из салона вылезать − дверка отвалилась. Дверку на место ставит, кулаком хлоп − как с завода! Матом: «Свою бы на сварку… а тут, фашисты-гады… сплошная химия!..»  Берёт проволоку, согнутую буквой «г», и говорит: «Заказ принят. Предоплата 70 % − такое наше условие. Через три дня гоним сюда технику. Самое главное в нашем деле что? − магнитная энергетика. Нужно найти точку… − ладонь ребром кладёт на ладонь. — Восемь на восемь…». «Короче, Склифосовский, − оборвал очень умного «фирмача» двухметровый детина. «И тут «Остапа понесло»: «Люблю, понимаете, витиевато изложить мысль, − соглашается «фирмач». − Режем диагональ». А  я стою поодаль − чудеса! — батогом подпираюсь, женщина смотрит, дочь смотрит, девчонка сидит на шее папы. Огород стоит в лопухах. Море дикой травы. Медвежьим бродом «фирмач» пробрёл до поваленной соседской изгороди, потом обратно, на яркое солнце глянул, на почерневшую от времени стену избы, где-то на средине огорода бьёт ногой землю: «Есть! Три эрстеда и не меньше! Во, как провернуло руку!»

Детина принёс ему гнилой кол. Кол кое-как воткнули в землю. «Теперь вертикаль!»  Опять побрёл, и к этой вешке вышел. Ликует: «Больше пяти эрстедов!»  «Сколько колец заказывать?» − спрашивает зять. «Фирмач» и раз, и два, что жеребец-семилеток лягнул ногой землю, виновато говорит: «Не откидывает. Мне бы…» − выразительно бьёт себя по горлу ребром ладони.

Женщина поднесла «фирмачу» графинчик, налила стаканчик. Тот выпил, занюхал кулаком, и как почал бить ногой землю, аж корни лопухов полетели. «Откинуло! С седьмого кольца откинуло!»

У меня челюсть отвисла: надо же! Даже ноги в валенках вспотели. А раньше, сказывали, как только не ухитрялись место определить, как на воду наткнуться. И яйца сырые под горшок клали на ночь, и шубу расстилали − отсыреет ворс или нет… а теперь стакан водки на лоб, да давай пинать…

Ага, думаю с каким-то злорадством, на семи метрах! И на кой он леший вам сдался, этот колодец, три огурца полить? У соседей выше лет сто назад копали колодец, прокопали двенадцать аршин, а до воды не добрались.

И тут не доберутся!..

 

…Не пряча горечь, надо сказать честно: молодой писатель – это перевес будущего над прошлым. Старый мерин мирно жуёт свой пенсионный овес, не бьёт копытом, призывно не ржёт, взывая к прелым далям, что разве иногда под настроение от ушей до хвоста пробежит по его телу искра − слабенький романтический импульс в сочетании с трезвым знанием практической (ТОЙ!) жизни, да и погаснет. Стареем, друг мой, стареем. Как найти с читателем новый тон разговора, диспута, убедительный прямой и доверительный тон, ведь писатель – не эксперт, он не знает ответы, которые ставит перед ним завтрашний день?

Старый писатель как не старается заглушить в себе обиду, но не удаётся: он не прощает жизни слома, − наше поколение, и поколение наших родителей  власти не приняли в расчет в царствование Бориса, не принимают и теперь. Мы − лишние. Половине мира, некогда дурившей нас строительством коммунизма, можно списать миллиардные долги, а со своего «русака» можно снять последнюю рубаху, он стерпит всё. Наше поколение не пойдёт в толпу, расталкивая локтями, мы ещё живём по принципу «Человек человеку − брат».

И ужели верно, что под солнцем, которому все обязаны жизнью, и маленькая козявка, и корешок, и гений, кто угодно − от Адама до изгоя, — всё суета и томление духа?! А может, это чувство легкой грусти, бесконечная ценность жизни,  антитез «прошлое-настоящее», чувство сопереживания, нежелание смириться с бесследным уходом в никуда?..

Что-то жесткое, крутое встает в горле: надо писать, а не хочется. Ни строчки, ни полстрочки. Вроде бы, и не стоит над душой чеховская нянька, никто никого не учит писать, и тему  всяк выбирает сам, есть у тебя умение соединять все открытое тобой воедино, расположив на иерархической ценностной лестнице  или нет, а  как задумаешься над жизнью, станешь воплощать осмысление действительности… не подъёмно! Шальное наше время!

Люди будто знают (а как не знать, на это есть «ящик» и всеядный интернет!), куда они спешат, зачем отдаются течению жизни, куда их вынесет поток и о какие камни ударит. Мне кажется, человек уже давно не спрашивает сам себя: «Кто я?» А ведь человек – это очень маленький корешок, основание могучей в будущем корневой системы, что питает державу нашу. Для кого писать? Или народ наш по-прежнему «самый читающий в мире?». Увидит свет твоя «писанина» или нет? Поговаривают, что скоро в школах исчезнут учебники − а зачем они, если всё можно найти в интернете?..

Лет сорок назад много приезжало в деревни отдыхающей родни. Раскладушки с потолков доставали, прямо на улице ставили, и блаженствовали целыми днями под родным небом. Под вечер, на берегу реки, горели костры, орала музыка, а усталый, изъеденный  комарами и мухами деревенский житель с тревогой ждал завтрашний день: как да дождь? Столько ещё сена выставить надо… Деревенские жители завидовали горожакам: мы-де бьёмся, как рыба об лёд, а они!.. «Уробились, пашные… ишь, пузы вывалили…»

Нынче в деревню из городов загорать не едут. Зря. Нынче к ним присоединились бы и деревенские старики да старухи; коров нет, овец нет, всё хозяйство «на спичке», − что разве петух на чьей-то изгороди пропоёт здравицу Господу…

В райцентре один преуспевающий господин завёл лошадь. Увидят ребятишки, сбегутся − о, лошадь! Живая, настоящая! Сколько радости, смеха, открытий! Господин посадит мальчика на лошадку, дозволит озорнику побить пятками бока лошадке, ссадит − гони, малыш,  денежку! Кажется, не далёк тот день, когда учитель выведет класс «в поле» − корова мычит! — и  станет объяснять ученикам, откуда берутся молоко и масло.

Зимой я был на концерте в сельском клубе. Просто диво: клуб ещё наш, общий, его  немного отапливают, и он еще постоит, как говорится, врагам на зависть.  И даже есть в клубе начальник: эта неспокойная женщина путается под ногами районных чиновников, где слезой, где ведром ягод отстаивает право на существование этого клуба.

Стужа, зрители сидят в шубах. Артисты приезжие  − старики и старухи из соседней волости, они стоят плотным рядом, как взятые в полон вражьей силой древние русичи, поют песню: «Скажи, председатель». Зал плачет…

Кто ответит бывшим колхозникам, через какую дыру улетел их колхоз и куда улетел, зачем намеренно загубили сельское хозяйство, почему грибы пришли к самым окнам, − поля зарастают лесом, почему на пятнадцать деревень ни одной коровы, ради чего отцы и деды живота не жалели?

Но самое страшное не это, самое страшное − нет молодой поросли. Бывший председатель сказал бы: да, сказать страшно. Что там сказать вслух, думать стыдно. Вроде, вины за простым колхозником нет, был он послушным работником, а всё равно не по себе. Страшно назвать истинных врагов своего Отечества, совестно указать перстом в того же Ельцина или Горбачёва, всяких Хакамад и Абрамовичей. Гнев переполняет народ, а что делать?

Уповать на заступничество божье, и только. Кто ответит: почему двадцать лет грабят Родину, губят армию, китайцы и кавказцы хозяйничают на русских полях, воры пишут законы для прожигателей жизни?

Бурлит русский человек, чувствует свое полное бессилие, его охватывает желание чем-нибудь задеть неуязвимую нашу власть, но он боится повредить себе и предпочитает «бурлить» на своей кухне.

Только собрался писать маленькую статью о местном диалекте, глядь, по телевизору Максим Галкин с Аллой Пугачевой баюкают своих пробирочных детей. Ну, надоело!..

… Остаётся одно: или разбить телевизор, или идти в лес. Но и в лесу не найти покою: его рубят, только щепки летят. Трудно сосредоточиться на бытописании деревни, её языка, когда умирает наша деревня…

Говорят, что только Россия возродит морально разлагающуюся Европу. Один раз мы уже спасли Европу от фашизма…

Но как спасти Европу может Россия, если сильные мира сего (свои враги страшнее чужих врагов!) перекраивают Россию по чуждым ей выкройкам, переписывают историю государства Российского, намеренно обваливают союз земли с государством?

Разве в России присутствует некий гнет скудной жизни? Да вы что!.. Нынче колбас полные магазины, пускай колбасы из туалетной бумаги, но колбас много! Товары к нам везут со всего мира, водки − запейся! Мы едим сельдерей из Израиля, будто бы на нашей земле сельдерей расти уже перестал…

Всяк уважающий себя прохвост ездит на иномарке, не уважающий себя лодырь тешится выиграть в «Поле чудес» хоромы шикарнее, чем у того же Баскова. Горбачевскую перестройку стоптали, Стакана Гарантовича похоронили; вроде, третьему мировому кризису голову свернули, тонущие европейские банки удержали на плаву, каждый день наша Дума принимает если не в первом чтении, то во втором, десятки законов; умаслили высокими ставками судей и прокуроров − они уже взяток не берут, гаишники перестали грабить на дорогах мужиков, наши девки самый ходовой товар после Украины на мировых подиумах; мы так раскрепостились, на Запад глядючи, что осталось только Россию признать колонией Англии…

Или нам не хватает естественных возможностей для выражения чувств, страстей?.. Мы так употели на работе, что еле ноги до дивана доносим? − да выражайся ты день и ночь у телевизора: «ящик» напоёт, награбит, настреляет, напляшет до рвоты. «Ящик» «забыл» простенькие, наивные советские фильмы:  на «уме» лишь деньги, деньги, деньги… И мы все реже и реже задумываемся над вопросом: «кто мы нынче», а зря!

…Пахарь с сохой давно не «едет» и песен не поёт. И ехать не на чём, и ехать некуда. Был лес, и тот в аренде. В чьей аренде? В чьей, чьей… у кого толще кошель, тот и владыка. Была земля наша, стала − ваша. Чья «ваша?» Да бес знает, чья! Был курятник наш, стал ваш…

Нарушился союз земли с государством. Как обозначить на карте местности деревню, в которую ведёт разбитая в дым дорога одного «дяди», обрушившийся мост через речушку −другого «дяди», лавка продуктовая − третьего прохиндея? И мают день к вечеру в этой деревне зануды пенсионеры, нужные как «ректорат» всего на день голосования? − деревня Пустокормовка. А  ведь деревня, только русская деревня, не город, была носителем диалектного русского слова, а значит, хранителем русской речи.

Мы живём нынче в каком-то общественном безвременье.  Кажется, и власть есть − просыпаемся вместе с Владимиром Путиным, ложимся с Дмитрием Медведевым, а нет веры ни Путину, ни Медведеву. И самим себе веры нет. Почему? Потому как порядка нет в державе нашей, защиты нет! Кто-то млеет в эстетических восторгах, − мы продаём газа большие всех в мире!

Кто-то считает пенсионные копеечки, и прислушивается, − вот пригонят власти трактора, да сгребут у нас, поселенцев, временно проживающих на родной земле, избенки в кучу…

Хиреют русские деревни, умирают «на корню». Горько! Стыдно! Позорно! Трудно быть певцом-деревенщиком своего сословия (деревни), когда думы всего народа, целого века родной земли, и «однокапельны», − т. е. мыслят в одном направлении, и в тоже время так противоречивы, − в пору воскресить  Н.А. Некрасова, да поставить с одной стороны − совесть, с другой − бессилье.

Вот и живи национальный гений, то бишь русский человек, как тебе «прикачнёт» жить.  Бичуют русские писатели и поэты (как приятно, что возродились славянофилы, только ещё не оформились в движение) общественные пороки, гнездящиеся на зарубежной идеологии, видят полный разлад слова с делом, в неком сне остались радужные мечты «пожить белым человеком», и…  полное бессилие.

Близок Н.А. Некрасов нашему пониманию. У него рефлекторно-скептическое отношение к жизни, страстная любовь к своему народу, вера в народ; то он верил, то сокрушался, одной природе доверял своё истерзанное сердце. Вот истинно так и живут россияне!

И мы доверимся природе, доверимся самобытности деревни. Оплачем слёзной долей русского мужика, вспомним, как «баял» народ лет так полста назад и как нынче «заговорил».  Наша речь держится на диалектах. Это киты нашей словесности, нашей грамматики. Акающая «вороватая «Масква» − одно; доверчивая, наивная как ребенок деревня − другое. Из деревень, пусть полумертвых, состоит Россия.  Помните Ивана Грозного? − «Земщина и опричнина»? Примерно такой расклад общества.

Диалект − это могучий пласт, залежь, это родник нашего детства, это бальзам на душу уехавшего за лучшей долей деревенского жителя, наша боль и радость. Счастье фамильное, где говорят по-доброму, «цокают» и «щокают», «бранячче да милуючче»! Говор − это узел, который не надо развязывать, наоборот, этот узел «надэ» туже «затягвать», «шщобы» зернышко махонькое словесное не обронить, «нецово» не «потереть». Свой язык дороже всяких богатств земных! Можно рубахи рвать до пупа, до посинения ратовать за свои гектары и сотки, поносить Кремль, а язык сохранить − достойно уважения. Радость, где сохранился диалект русской речи. Свой, местный! Диалект скажет, измельчал народ или нет!..

Летом приезжают городские, особенно московские дачники, как они удивляются, заслышав нашу забавную речь, перевитую не матерными словами, а словами житейскими, корневыми. Так, должно быть, этнограф Миклухо-Маклай заслушивался речью аборигенов Гвинеи. Горожан поражает щедрость деревенских обитателей, простота, наивность. Придёт в дом горожанка луковицу попросить, а ей хозяйка «чельну» зобеньку луку навалит, чаем напоит, пожалеет горожанку. «Пожалиёшь» − станет горожанка скудости избы завидовать − решительно нечего тут ворью делать, то и замков в деревне нет, а у «…меня квартира трёхкомнатная, диваны по сто тысяч, украшений на полмиллиона…» «…можот, дева, не тронут. Нащо жо стоко заводить-то?»

Исчезают ремесла, − исчезают слова, выражения, исчезает живая связь поколений. Много в нашей державе гулящего люда, трудно искать «родину» того или иного слова. Вроде, наше, вроде, и не наше вовсе, и носителей говора остаётся всё меньше и меньше. Диалектное слово − это глубь веков, этнос. Откуда мы пришли и куда идём? Почему урочища носят такие названия, вятичи мы или чудь белоглазая, новгородцы или ростовцы?

Что такое литература? Ходули, ложно-классические ходули. Русские, американские, китайские, но – ходули. Любой писатель пытается сойти с них, ищет что-то своё, пусть даже аллегорический эпос, ищет художественную полноту, меткость слова, детальность,  а вот говор искать не надо, он передаётся с молоком матери. Говор любой отдельной местности, это поразительное богатство языка; наши предки были настоящими художниками, жили в гармонии с природой, в ладу с Богом и духами, они ввели в говор малейшие оттенки многолетних наблюдений, впечатлений, передали нам особенные слова и выражения: владейте!  И не забывайте!

Живая непосредственная действительность, быт, личные воспоминания − это не творческая фантазия. Сколько в любом диалекте глубокой, своеобразной, потрясающей поэзии, мощи, трагизма, чарующего великолепия! Старые слова − это памятники былого, это наши кресты на могилах предков.

В деревне всё на виду и все на виду: зло и источник зла, совестливость, стыд, едкая горечь, беззаветная удаль, терпение, богатство, бедность; да что перечислять-обобщать, что смотреть на угасающую свечу, − чтоб знать деревню, надо говорить на её языке, жить её заботами, её радостью и болью, её «уставом», помнить и передавать по наследству.

Жить нищим − трудно, стыдно, и… гадко.

Во времена ныне презираемого брежневского застоя, страна жила надеждами: колхозник паспорт получил! Крышу шифером закрыл!.. А какая удивительная тяга была у народа к чтению! Магнетизм какой-то. Читали в самолётах, в автобусах, читали, загорая на Ялтинском берегу, читали в космосе, везде. В каждую деревню почтальонки носили тяжелые сумки, мужики пахали землю и читали, жали хлеб и читали…

Помню, я подписывался в год рублей так на 130, выписывал «Роман-газету», «Вокруг света», «Техника и вооружение», «Сельский механизатор», «Проблемы мира и социализма»;  да разве все издания вспомнишь? Нынче подари соседу книгу, спроси недели через две, прочитал ли? Да, скажет виновато, не всю. Он, эту книгу, вряд ли прочитает от корки до корки, его ждёт «ящик», ждёт 600 программ, заболит палец переключать. Чтобы, сидя у «ящика», валенки починит, − да ты что, и ниток нет, и шило сломалось, и вообще, — вылезет нога из валенка — выброшу рваный, да новый куплю. Однажды я оставил автограф хорошей женщине:

Своими книгами торгую,

А мимо прёт народ.

Такое чувство − я ворую

Или прошу на водку в долг.

Чем виноват? Скажи, не знаю,

О чем болит моя душа.

И в фас, и в профиль проклинаю

Слепую радость торгаша.

Когда-то Хемингуэй за повесть-притчу «Старик и море» безбедно жил много лет, а нам, сочинителям из глубинки (надо признаться, что мы очень маленького роста, против Хемингуэя) не до жиру, быть бы живу. Нам не надо гонорар, нам бы книжечку издать… маленькую, тонюсенькую. Самолюбие не портянка, на ногу не навернешь. Не покидает маленького писателя сознание того, что, в сущности, в его голову природа положила столько извилин, сколько у всех нормальных людей, − зачем обществу думать, будто все писатели и поэты «нетовос»?..

В душе писателя много сил, ему не отказано в божьих дарах, в его сердце волнуется кровь, и под маской некой беспечности скрыта любовь к своей Родине, к своей деревне. Каждый писатель верит, что источники зла таятся не внутри, а во внешних обстоятельствах. Порой я сочиняю с позиции мрачного, трагического пафоса, а что делать? − уж так светла наша жизнь, что надо нашпиговать вещь идеальными, доблестными, положительными типами, дать героям шиллеровское ускорение? В двадцать лет можно не замечать тихих и скромных тружеников русской мысли; кругом сады, кругом весна, солнце, любовь, герои так и просятся на подвиг; в семьдесят − мимо идут шеренги добродушных, любвеобильных богатырей, на острие пера запёкся страстный лиризм, воспоминания, некий пессимизм, страдания…

С годами лиризм «набирается ума», пластичности, игривости, исчезает «я», произведение принимает образность, заветные думы  и чувства героя выше писателя. Будто бы у писателя (чаще у поэта) на одном плече сидит ангел, на другом бес, тот и другой шепчут на уши − петь или отпевать?

Надо «петь»! «Отпевать», правда, тоже надо вовремя. Но, повторюсь, в промыслы Божьи соваться ни к чему. Девяносто один год суждено прожить − проживём, и сто один проживём, была бы жажда к жизни.

Почему, спрашивают те, кому я желаю прожить минимум 91? А потому, что до 91 человек с умом собирается. Вот я собрался, и сочинил тебе письмо. Старался, сам видишь. Вроде, никого не обидел, не наступил «на любимый  на мозоль?» А что «забрёл издали широким прокосом» − голова русского человека устроена неким клином: старое никуда не годится, новое − несостоятельно; бредёт наш человек, бредёт, куда-то к есенинскому забору… опять к забору.

… Друг мой, великий русский мыслитель В.В. Розанов, говорил: « Книги читаются не для удовольствия, не для информации, а для изменения души».

Хорошее письмо состоит из чистых сотов словесного мёда. Отцы церкви учили вести постоянную и неустанную духовную брань между сладким, похотливым и чистым, учили обуздывать гордыню, отвергать искушение. Эх, надо бы!…

Урчат машины. Пойду смотреть, как нынче копают колодцы.

 

 

                               

                                     Велосипед

 

Здесь жил отшельник с непреклонным характером и звали его Лука. Любил черную, как дёготь, заварку из разных трав с мёдом. Всю свою жизненную силу он сосредоточил на посте и молитве; и была мысль, и была сосредоточенность, и была вера, и жил человек, испытывая одновременно и сладкую грусть, и бодрость воодушевления. Да, прежде сильна была наша земля гордыми, скорбящими и сильными людьми. Кормился лесной податью, держал три колоды пчел. Одаривал божьих людей туеском мёда, и слыл мёд отшельника, как заговорённый от 100 скорбей. Зимним путем 1930 года на лыжах, к нему пришли двое военных.

− Отец, собирайся, нам приказано доставить тебя в суд.

− Каким же грехом я ожесточил людские сердца?

−Твоим мёдом отравился уездный секретарь партии.

− Надо же?.. Кулик, ребятушки, на месте соколином, никогда не будет птичьим господином. Слышал я, что ваш секретарь ни пряха, ни ткаха и язык, как плаха.  Какую же нищую душу он ограбил на этот раз?

−Язык мой − враг мой. Береги язык, отец. Он видел живого Ленина.

Охал отшельник, в дальнюю дорогу собираясь, клал в холщовую суму образа Николая Угодника и Зосимы Соловецкого, с полатей доставал посох. Военные отдыхали. Жгли табак, один угрюмо смотрел с угла, другой поддакивал с краю. Путь был трудный. Удивлялись: ради чего надо жить одному в диком лесу, мерзнуть, голодать, слушать волчий вой, уметь тосковать в одиночестве? Хоромы у отшельника «барские»: нары в углу под овчинным тулупом, табурет да стол, кадка с водой, горшок на устье печи. Хватились, нет отшельника. Туда − сюда, как сквозь землю провалился. Решили: скажем, что мертвого нашли в скиту, кто пойдёт проверять?

Так гласит легенда. То, что первыми поселенцами здесь были высланные целыми семьями раскулаченные украинцы − явь. И то, что власти находили среди высланных много врагов, шпионов, вредителей, красиво прописано в газете «Правда» от 28 ноября 1938 года. Статья называлась «Дело чести работников лесозаготовок».

….

Из книги приказов директора Комреньгского лесопункта П.П. Жердякова за январь месяц 1957 года.

Приказ № 9 от 17 января.

«Командировать завхоза Антонова К. Ф. (он же помначсплава) в город Калинин для вербовки рабочей силы. Указать тов. Антонову, что набирать надо разборчиво, желательно людей семейных и мастеровых, и как можно меньше бывших заключенных. Наличие паспортов не обязательно…».

Выписка из приказа № 10 от 17 января.

«…на основании докладной записки мастера леса т. Поповой С.И от 6 января  рабочая п. кадра Баженова Анна Ивановна самовольно, якобы проведать больную мать, ушла домой в д. Давыдовку и тем самым совершила прогул, нарушив указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года. Приказываю: направить дело в суд. Директор л.пункта Жердяков.

Из книги приказов начальника Лукинского лесоучастка И.Д.Черноусова.

Приказ № 33 от 2 марта:

«За выполнение взятых на себя социалистических обязательств первого квартала лесозаготовок и за мобилизацию себя среди окружающей массы лесорубов и возчиков, приказываю: провести выдачу мануфактуры за наличный расчёт: Антоновой М. П. − три метра….Премировать деньгами лучших лесорубов и возчиков стахановцев: Антонову М.П. − 100 рублей….»

Приказ № 39 от 23 марта:

«По прогнозам апрель с первых чисел месяца ожидается с исключительно высоким паводком и бурным ледоходом. Это создаёт угрозу разносу древесины, разносу бонов и запаней…. Остающиеся, ещё не сплоченные лесоматериалы, скатать на более возвышенные места, на короткие подставки «под коромысло», но ни в коем случае не в русло реки, где их оборвёт ледоходом….Учесть трагедию прошлого сплава, ни в коем случае не допускать показного геройства….Руководство по пропуску моля и зачистке хвоста от Ершовых складок до самых Ширбуйских складок  возлагаю на помначсплава Антонова К. Ф. Водку выдавать исключительно тем, кто по каким − то причинам упал в воду… ».

Антонов К. Ф. − Ксанфий Федорович и Антонова М. П. − Мария Павловна, родители Оли Антоновой.  Родители состоят в штате постоянного кадра.

Оле пятнадцать лет. Ей, как и всем девчонкам этой поры, очень хочется быть хорошей. И счастливой. И красивой. Честно говоря, она не чувствует себя совершенной натурой. Она миловидная девушка, подвижная, губы у неё нежные, пухлые и немного вздернутые.  Улыбается застенчиво, старается не смотреть в глаза встречным и собеседникам.  Конечно, Оле повезло, она не знала военного лихолетья, уровень жизни год от году становится лучше, в их посёлке строят новую школу, ведется строительство дороги до райцентра, на пекарню и в баню воду женщины уже не носят на коромысле, воду качает пожарная помпа. Жаль, однако, что баня в поселке общая, мужики и взрослые парни моются по субботам, женщины, ребятишки, девчонки по пятницам. Воскресенье − стирка. Женщины со всего поселка кипятят своё бельё в больших котлах с мылом, канцелярским клеем и таблетками «Пурген», потом трут на стиральных досках и полощут в реке. Оля очень впечатлительная натура. Реагирует на разные события не так, как ей хотелось бы. Сама себя казнит, что иногда поступает глупо, что со стороны это смешно; лёжа в постели, перед тем как заснуть, осуждает себя. Девчонок, её ровесниц, всего пятеро. Сбиваются в бане в общую стайку, плещутся в уголке, стыдливо закрываются тазиками от хихикающих парней. Мать говорит: «Перестань стыдиться. Наоборот держи себя раскованно, а парни пускай слюни пускают. Ты что, урод какой? Всё при тебе. Но выпучиваться нельзя, доченька. Красота твоей поры одним глаза обжигает, других в омут греха ввергает. После войны нагонят из колхозов девчонок сирот, они как воробушки беззащитные, всего боятся, всего стыдятся, нет бы нахалу по морде залопатить, так плачут в три струи. А парни − бывшие заключенные, так что творилось!…Насилуют, за волосы таскают, куда пойдёшь жаловаться? Да и не всякая девчонка решиться открыться, будет терпеть до конца издевательства. Теперь другие времена настают, кончается эта дикость». Матери хорошо советовать, мать много всего повидала, а Оля держится кротко, застенчиво; когда поступала плохо, чувствовала себя противной, безвольной, на людей смотрела боязливо. Ещё больше усугубляла свои душевные муки мрачными размышлениями о том, что живёт она у чёрта на куличках, что со временем придётся выйти замуж за какого − нибудь пьяницу, нарожать детей, в 6 часов утра хоть стужа на дворе, хоть дождь, иди запрягать лошадь и езжай в лес. Пьяниц дерзких, наглых вербованных, она повидала много, драки, слезы детишек − явление частое. Кто − то привык, смирился со своей сложившейся судьбой, но привыкнуть пятнадцатилетней девчонке?… Женщины в поселке говорили матери: «У тебя девка растёт, что коза пугливая». «Пугаться  не надо, ухо востро держать надо. Забыли, как весной 49-го две девки с Давыдовки нарочно утопились?»− отвечает мать. «Твоя правда, Маша. Кругом мужики да парни, по нужде приспичило сходить в лесу, хоть на ёлку полезай», − говорит Алевтина Листопад.

Брат Толик сломал ключицу, − упал с турника Игната Листопада, месяц сидит дома. Оля перетаскала ему из школьной библиотечки все книги, вызвалась поехать на  склады ОРСа за продуктами для магазина, с условием заскочить в райцентровскую библиотеку. Выехала в полночь. Отец наказывал: «Никаких волков не бойся. Около полуночи поедет домой вторая смена от Шербуйских складок, кричи, песни пой». Она везёт на старенькой Шпрее, трофейная кобыла, которую уже вывели из собственного обоза, продукты в магазин. ОРС снабжал рабочих хорошо, всё необходимое было. Везёт пряники, водку, рулон материи, десять плиток шоколаду и разобранный велосипед. Плитки с шоколадом поверх пряников положила, глаз от них оторвать не может. «Вкуснятина, должно быть… Хоть бы раз лизнуть… А вот возьму и разломаю!» Нет, не разломает Оля шоколадку: нельзя. Пока Оля работает учеником бухгалтера, что с ней дальше будет, не знает. Отец хочет отправить в торговый техникум, а мать посылает учиться на учителя. Отец говорит: «Семёныч − бухгалтер лесоучастка получает 360 рублей, а перейди он в леспромхоз − 500, а то и 600 дадут». Мать своё поёт: «Вон в газете пишут, до войны в школах района 100 женщин учителей было, теперь 170. Красная дорога учителям! Нам с отцом по шестнадцать не было, затолкали под ёлку: родине лес нужен. Время − то какое хорошее пошло, страна в гору идёт, народ зажил лучше, веселее, да тебе ли не учиться, доченька?» Бухгалтер лесоучастка − однорукий инвалид войны Листопад Павел Семёнович, дядька очень строгий. Сильный человек с красным, сухим лицом спортсмена, немного усталым и грустным, он требователен ко всем, к самому себе в первую голову. Сказывают на поселке, что в бою наш трактор вывозил подбитую немецкую пушку. Семёныч шёл рядом с пушкой, стрелял из винтовки. Откуда − то взялся немецкий солдат, схватил Семеныча за горло, и оба упали под колесо орудия. Немцу колесо раздавило грудь, а Семеныч отделался потерей правой руки. Пишет теперь он левой рукой, как ворона бродит. Рука у Семёныча тяжелая, с утолщенными суставами на пальцах. Пишет, бывает, мучается, отодвинет бумаги, размечтается:

− Есть такие машины счётные в Америке, задачку задал, ручку крутанул и на тебе: как в аптеке. Вот бы дожить… То считаешь, считаешь, в глазах искры летают, сколько Яблоня кубометров вывезла, да сколько на Урхо моя Алевтине стрелевала…

Укатанная санная дорога шла лесом. Черной ниткой она петляла, изгибаясь, от мостика к мостику, от ложка к ложку. Холодный дождь со снегом сек голый лес, сек и Олю. Ноги лошади разъезжались, провалились; Оля покрикивала − страшно. В ложках поверх льда уже бежала вода. Оля боялась, что не успеет переправиться через реку. Проезжая Ванину бережину вспомнила, как прошлым летом Витька с Колькой здесь загнали на ель медвежонка, Витька с вилами стоял под елью и кричал до посинения, отпугивая медведицу, пока Колька бегал в поселок за ружьём. Медвежонка убили, притащили в поселок, два дня мужики пировали, и сенокос по боку. Но сено Ваня Егоза не выставил: медведица не отходила от пожни, ревела, коряги швыряла. У овдовевшего Вани Егозы семеро детей, плюс взял замуж вторично беременную Валентину. Ваня Егоза − лучший кирпичник леспромхоза. Буквально на днях Иван Егоза приказом директора леспромхоза Жердякова отбыл на курсы мастеров леса в город Великий Устюг. Валентине бывший зэк Ванька Карасик платит алименты 5 рублей в месяц. Живут очень трудно, но всегда с улыбкой и в хорошем настроении. «Наверно медведи выползли из берлог. Сейчас ходят по лесу голодные… И та медведица ходит… Дурачье парни: зачем медвежонка убивать?» − размышляла она.

− Но, но, Шпрея! Но, милая!

Быть задушенной зверем в такую погоду неприятно. Да, наверно, нет на свете погоды, при которой умирать было бы приятно.

Лошадь остановилась. Напрасно Оля понукала её, била вожжами. Лошадь тащила повозку, пока могла, теперь ей требовался хоть маленький, но отдых.

В воздухе пахло сыростью, слышались шорохи, тяжелое, усталое дыхание лошади. Набрякшее влагой небо висело над головой. Оно было похожим на сырую овчину. В лесу весна только начиналась, а в поле… «Помоги, господи, добраться до полей! Там уж и поселок − рукой подать. Нет − нет, и через поле дорога крепкая, не могла же она раскиснуть за день! Утром аж звенела по насту, не должна». Застыдилась, улыбаясь сама себе: она же комсомолка, как можно?!

Отдохнула лошадь, сама пошла, и понукать не надо.

Оля шла какое − то время за дровнями, отогрелась, села на воз. Гадает, кому же тетя Галина Изосимовна велосипед продаст? А вдруг какому нибудь стахановцу велит директор продать? Отец сказывает, Игнат Листопад в дни стахановского месячника «Вакконом» до двух норм за смену валил. Отец Оли − совестливый человек. При нём даже мужики редко матерятся. Для него Семёныч − герой. Жалеет, что не попал на фронт, родился несколько ущербным: одна нога короче другой на пять сантиметров. Ходит неровно, как журавль подскакивает с кочки на кочку.

Добралась до полей. Дорога, что кисель. Шпрея упирается изо всех сил. Полозья дровней сипят. Местами голая земля, грязь. Ноги погружались в рыхлый, пенистый снег. На ногах Оли валенки давно промокли, обросли грязью; жалко валенок, мать ими премировали прошлый год за ударный труд на вывозке древесины.

К реке прикачала, на реке лёд. Опять помянула бога. Во все стороны посмотрела, нигде никого. Видит, на бугорке сквозь бурую попревшую прошлогоднюю траву, проклюнулась какая-то травка, слабенькая, чахлая, толщиной в шерстяную нитку. Села перед травкой на корточки, с умилением уставилась на стебельки. Подула, − вроде травинки обрадовались, потянулись вверх; исподволь, вкрадчиво подула позёмка, зашуршали, завихрились снежные полосы; вдруг по ледяной поверхности, как по разбитому стеклу, поползли трещины.

Тут от реки показались бегущие фигурки, чего − то  кричат, машут руками. Передний Игнат Листопад, его Оля признала по солдатской гимнастерке и  стриженой голове. Ещё подождала: чего бегут, чего кричат?

−Назад! Назад!

Куда «назад», лошадь уже стоит передними копытами на льду.

−Давай! Давай вперёд! − кричат, напирая, другие мужики.

Подхлестнула Оля Шпрею, та качнула воз с боку на бок, чуть не растянулась на льду, выправилась, и ходко пошла по накатанной дороге.

−Назад! Назад! − догоняет повозку Игнат.

За узду хватает, пробует развернуть Шпрею, та упрямится, и вынужден Игнат бежать рядом, держась за оглоблю.

Тут как из пушек начали басисто палить вверх по течению, грохот покатился над рекой. И под ногами вздрогнул лёд.

−Давай, давай!

Большую льдину вместе с повозкой и людьми лениво понесла река.

Прыгнули на льдину два мужика, к повозке и Оле подбежали.

−Леший тебя дернул «назад!» кричать! − кричит один, в пропитанной соляркой фуфайке, на Игната. − Девка − та бы одна скорее сообразила!

−Во, сейчас сообразим! Смотри куда несёт!…С разгону надо брать, с разгону! Лошадь за берег зацепится, а так!…

Схватил Игнат вожжи, стал хлестать ими Шпрею, подгоняя ближе к берегу. И надо же такому случится, что льдину, где течение прижимается к самому берегу, развернуло и всей массой вытолкнуло  метра на четыре по берегу. Только согнали лошадь, сами спрыгнули, льдину кто − то невидимый снова развернул и она медленно потащилась обратно на быстрину.

−Бывает же такое, −  удивленно говорит Игнат. − Как на такси, с доставкой на дом. Да − а, а говорят бога нет. Это, мужики, нам святой Лука пособляет.

Вытирают мужики перепотевшие лица шапками, не верят случившемуся.

−Вот − те нате… Это надо же? Сами − то быть может спаслись бы, но лошадь, товар… Под счастливой звездой ты, девка, родилась. Что там везёшь − то?

−Книги. Велосипед. Материю.

−А чего это у тебя в ящиках, а? Чего там соломой обложено, уж не водочка ли? − прищуривает глаз Игнат.

−Галина Изосимовна…

−Не робей, мы с Галиной Изосимовной столкуемся, − скалит зубы Игнат. − Пару пузырей за продолжение жизни надо освоить! Эй! − кричит, сотрясая бутылкой, быстро идущим по противоположному берегу мужикам. − Не завидно?! Давай к нам, кто смелый!

−Не сметь! − кричит коренастый, конопатый мужик. − Не сметь! Или приказ забыли?

Выбрались на влажную хлябь мхов, Игнат с достойной важностью, обил сургуч с одной бутылки, протянул конопатому.

−За второй круг, − говорит. − Другую, считай, жизнь почали. А я на третий пошёл. Аха −хаа!

−Обязательно надо пить? − говорит конопатый, испытывая ощущение некой брезгливости. Подержал бутылку в руках и обратно подал, с веселой злостью добавил. − Пей, лешак тебя побери − то.

Ветер набирал силу. Весь горизонт затянули серые, дряблые, источающие холод тучи. Если бы река могла кричать, она бы кричала от захватывающей ярости, нетерпения, воли − таким сиплым и могущественным был голос реки.

Брат Толик встречал её у барака. Увидел, бредущую с книгами, закричал:

−Ура!

Оля стащила с ног размокшие валенки, с сожалением говорит:

−Мамины… Ссядутся теперь, мама заругает…

−Не ссядутся. Папка их на колодки посадит, не тужи. Папка у нас головной человек!

Складывает Оля мокрую одежду в кучу, взахлёб говорит брату, как было страшно через реку переезжать. Как набежали мужики, как лёд трещал.

Толик здоровой рукой обнял сестру, сказал задушевно и нежно:

−Отчаянная ты, Олька.

−В магазин шоколаду привезла, вот такие плитки…ох, и вкуснятина!

−Ела уже?

−Не −е, не ела, плитки же заклеены.

Мать вернулась в 9 часов вечера. Усталая, промокшая, еле дошла до стола. Оля раздела её, стащила с ног такие же размокшие, какие были на ней, валенки, собрала поесть.

−Отец не пришёл? − спросила Олю.

Керосина не было. Горели в светце лучины, огарыши с шипеньем падали в корытце с водой. Отец как обычно приходил часов в 10 вечера.

Стала Оля рассказывать матери, как она съездила в райцентр, мать слушала − слушала и захрапела. Оля поняла, что мать спит. Стащила мать на кровать.

Пришел отец. Разделся, ноги на табурет положил, массирует икры.

−Болят? − участливо спрашивает Оля.

−Намял, должно быть. Испугалась, когда льдина понесла вас с мужиками?

−Не знаю. Игнат кричит «Назад!», мужики кричат «Давай!», под ногами лёд трещит…А как в верхотине забухало, у меня руки − ноги задрожали.

−Удалой дьявол, этот Игнаха. Что поделаешь, ребята, кому что на роду написано. Мне вот не повезло…

−Папка, опять ты сам на себя клепаешь!

−Игнат пришёл из армии, его за сеном послали на ту сторону. Дело на 8 ваше марта было. Мороз, иней над рекой ажурной вышивкой висит. Лошадь провалилась, воз на воде качается,  а Игнат не тюха − матюха, давай лошадь за гужи тащить. Лошадь массой своей лёд ломает, метр за метром и ведь вытащил! Выпряг, гонял, пока пар не повалил. Так бы ша, застудил Шварца. Я бы так не смог… Завтра керосин обещались привезти, теперь не скоро привезут. А керосин надо! Что бы тебе бочку керосину вместо водки нагрузить… Хотя бочку бы Шпрее не утащить по такой дороге. Что и деется на белом свете: опять зима. И ветер шальной. Хоть бы бон у Ершова ручья не сорвало…

−А сорвёт? − спрашивает Толик.

Отец побил себя по шее ладонью.

−Всё понял?

−Намылят? − спрашивает Толик.

−Отрубят.

−Папка, а правда, что святой Лука в беде людям помогает? − спрашивает Оля.

−Не по печке заслонка: сказки. Тебе вперёд жить, ты комсомолка, забудь всех святых.

−А кто прошлым летом родник ниже пекарни расколупал и крестик из прутиков поставил? Вот и не знаешь. А я знаю: святой Лука приходил в ночь на Ивана Купалу, − говорит Толик.

У немногих в поселке есть радио на батареях. У Антоновых есть. Ксанфий Федорович не дозволяет Оле и Толе включать его с тех пор, как Толя расковырял одну батарею, желая вызнать, откуда идёт электрический ток. Ксанфий Федорович перед сном всегда слушает последние известия, потом говорит: «Ну, мужики, я устал и вы устали. Давайте − ко спать ложитесь благословясь».

Велосипед директор Черноусов распорядился продать Игнату Листопаду.

−Иван Дмитрич, да на кой ему кляп? − пыталась оспорить решение директора продавец Галина Изосимовна. − Изломает, истопчет за неделю этот бугай, отдал бы Ване Егозе, ребят такая куча, вот бы радости было…

−Нельзя, Изосимовна, нельзя. Уже завтра начинаем сплав, опять на Игната вся надежда. Нужна моральная агитация, понимаешь?

−Понимать − то я понимаю, а всё-таки…

−Игнату!

Принёс Игнат велосипед из магазина, едва ли не вся ребятня с поселка собралась на смотрины, смотрят завистливыми глазами, как Игнат колеса насосом подкачивает, как сидение регулирует. Выкарабкалась из комнаты тяжело дышащая бабка Листопадиха, под вешний ветер лицо выставила. В добротной шубе, в валенках с галошами, на голове шаль с кистями. На поселке знают, что когда Листопадов раскулачивали, она в этой шали самовар прятала. Игнат из себя широкоплечий, сильный. Как суровый облик северной русской избы смягчают резные наличники по окнам, так широкая, открытая улыбка парня смягчает сердитое от природы лицо. На турнике «солнце» крутит. Одна щека глубоко вдавлена фиолетовым шрамом. На спор перебегал по плывущим бревнам реку, поскользнулся, ушёл с головой под бревна. Чудом выплыл. Ещё он смелый. Перепьют вербованные, за ножи схватятся, все бегут скорее к Игнату: растащи! Он  нравится женщинам. В праздники пляшет так, что подошвы сапог отлетают. Девушки возле него до поту с круга не сходят, наперебой дробят да озорные частушки поют. Коронную Игната частушку «Я ворую лошадей, ты воруешь сани…» поют младенцы в зыбках.

−Кто у нас готов повторить подвиг Александра Матросова, а? − смеётся Игнат.

От крыльца кричит возмущенная бабка:

−Дай хоть дороге просохнуть! Куда ты в эдакую грязь, есть у тебя сколько ума в голове − то или нет?

−Отсталый ты человек, бабуля. Как говорил один писатель, от ума только горе, − самоуверенно отвечает Игнат. − Ну, орда, так кто самый смелый?

Страшно. Только на картинках велосипед ребятишки видали, а сядь, да упади, так засмеют, подклинивать станут: вытюкнулся?

Вышел вперёд всех парнишка Вани Егозы, десятилетний белокурый Венчик, дозволь, говорит, дядя Игнат, мне попробовать. Маленький, босой, озябший, рубашка на нём рваная, штанины закатаны.

−Не мерзнешь? − снисходительно спрашивает Игнат.

−Мерзну, да одеть больше нечего, − доверительно отвечает Венчик.

−Не тужи, отец из города костюм привезёт.

−Тужи, не тужи, как мамка новая говорит, да мило взглядывай, − рассудительно говорит Венчик.

Посадил Игнат Венчика на велосипед, провёл до пекарни, обратно к бараку.

Ребята шли сзади.

−А мне можно? − спрашивает Оля Антонова.

Игнат с загадочным выражением, молча, гладит ладонью руль велосипеда, потом небрежно отвечает:

−Только если пойдёшь за меня замуж.

Оля прячется в стайку ребятишек.

−Ну, вот, а я надежды питал… Эх, пацаны! Надоело мне холостому жить. Мать заела, бабка пилит, отец бранит.  Как вы думаете, пойдёт за меня замуж ваша учительница?

Ребятишки переглядываются, топчутся: Игнат добрый парень, скалозуб… а если Екатерина Ивановна рассердится, даст от ворот поворот?

−Давно бы пора остепениться! − кричит от крыльца бабка. − У ровесников − то детки скоро за парты сядут!

−Решено: сплав кончаем, пиво закупаем и сватом идём. Но, пацаны, услуга за услугу: вы всячески должны хвалить меня вашей Екатерине Ивановне. Всячески! Помните: вежливость приятна, обольстительна и доставляет счастье окружающим. Дарю велосипед поселку! Старшим назначаю Олю Антонову. Если будете жадничать, драться, то велосипед забираю обратно! Все слышали?..  А заместителем Оли по политчасти назначаю Венчика.

−Отдаёшь, что ли? − удивлённо спрашивает от крыльца бабка Игната.

−Бог дал, и Бог взял: отдаю, − с холодным достоинством отвечает внук.

−Эх, простота ты простота. Ну да… − машет отрешенно рукой бабка. − Ужо!

Идёт сплав. На реке далеко слышны голоса. По берегам горят костры. Разлившаяся вширь труженица река, медленно несёт на своём горбу тысячи бревен. Вода уносит вдаль чувство зимней заброшенности, одиночества. С тяжелым ровным шорохом плывёт льдина, на льдине куча бревен. В какой − то момент льдина разламывается, бревна встают стоймя и плывут так, голосуя пространству, потом с грохотом опрокидываются через себя, дробя и топя обломки льдины.

Прилетел кулик из заморья, вывел деву − весну из затворья.

Сырость, слякоть.

От реки несёт холодом.

А в поселке у ребят праздник: в очередь катаются на велосипеде. В расчёт не принимается грязь, падения и ушибы, фонтаны грязной жижи, обсусленные кучи снега, главное − вперёд!

Венчик, сын Вани Егозы, сидит в отцовской фуфайке на березовом чурбаке, на ногах у него резиновые сапоги. Катающийся на велосипеде должен отдавать, пока катается, свою обувь ему, Венчику.

 

                             Рыбалка

 

Нет для человека врага страшнее, чем он сам. Это про Кешу Сидорова сказано. Кеша Сидоров иногда бурчит как медведь, слов не разберёшь. Попросишь его перевести сказанное, явственно повторит. Ещё Кеша человек вялый. Вот приехал в отпуск, октябрь на улице, а он лежит и лежит на веранде на старом диване. Думаете, журналы листает, книги читает? Ошибаетесь: ничего не делает, лежит да в потолок смотрит. Мать позовёт к столу, он пробурчит чего-то и продолжает лежать. Работает в Сибири на  каком-то добывающем предприятии взрывником. Чего добывают − не говорит. Вялость Кеши не только его внутреннее качество, а качество и внешнее,  касающееся всего загадочного предприятия. Должно быть, люди на этом предприятии не столько добывают, сколько думают чего добывать и когда добывать.

Худо, когда душа как роща после пала.

По приезде Кеша испытывает мучительное чувство неопределённой тоски. Он курил, долго бродил ночью за селом по проселочной дороге, намеренно пытаясь устать, − тоска не исчезала. Как-то проснувшись под утро, он почувствовал, что глаза мокры, и понял, что плакал во сне. Ему, подрывнику, было стыдно, он ругал себя, но из этого тоже ничего не вышло.

Родители надеялись, что в этот приезд Кеша всё же сделает предложение Тамаре, − вроде дружат со школы, хотя, может быть, и не дружат вовсе. Скромница эта Тамара, такая незаметная мышка. Не дал ей бог броской женской красоты, зато щедро одарил добротой. Ещё в школе она выдумала свои правила жизни, и слепо им следует до сих пор,  только сама жизнь постоянно вносит коррективы. Работает медсестрой в районной больнице, она как затычка в бочке: «Тамара, подмени», «Тамара, войди в положение», «Тамара, ты поедешь на областной конкурс медсестёр от нашей больницы». Мать подталкивает Кешу на решительные шаги, да тот не торопится сползать с дивана.

Кеша привёз взрывчатку. Обмолвился по приезду школьному приятелю ветрогону Мишке Бабахину, мол, не мешало бы добрую ушицу из местной рыбки похлебать. Сказал и завял, а Мишку подмывает «грохануть» − не зря же он носит фамилию Бабахин. Видимо, в ихней родне были мужики боевые! Мишка раз толкнулся к Кеше с рыбалкой, другой заикнулся − ухом не ведёт Кеша.

Мишка к Тамаре. Прямым ходом в сестринскую  на правах близкого родственника.

−Всё хорошеешь, хорошеешь, − Мишка без всякой скромности обнимает за талию девушку. − И чего ты такая плотная? У моей Гальки рёбра так и ощупаешь…

−Убрал бы ты, клешни, Мишка. То ведь…

−Ладно, ладно, недотрога ты наша. Кешка приехал, на рыбалку нас с парнями подбивает, а без зазнобушки своей, говорит, шагу не сделаю.

−Так и говорит? − не верит Тамара.

−Во, перекрещусь!

Тамара рассмеялась счастливым смехом.

−Иди ты к черту!

−Да я тебе говорю! − крикнул Мишка, словно испугавшись, что Тамара наведёт справки и узнает: как всегда Мишка врёт. − Столько, говорит, я помёрз в тайге, сколько дум передумал, сколько мук принял − мобильник худо берёт, каждый раз на сосну залезаю кричать, а тут ещё этот ваш приезжий инженер палки в мои колёса вставляет…

−Откуда?! Откуда он про приезжего узнал? А−а, ты натрепал?

−Тамара, царица Тамара! Не бей, не убивай Мишку, Мишка ещё пригодится.

−Ух, Мишка! Глаза твои бесстыжие когда-нибудь выцарапаю! Чего про приезжего натрепал, говори!

−Царица Тамара, самую малость: подбивает клинья один ухарь к нашей Тамарочке, но она… она ни в жизнь! Так и сказал, что веди её в ЗАГС, то уведёт, как пить дать уведёт!

Подействовали басни Машки на Тамару или нет, про то неизвестно, но через день после этого, Кеша идёт к Мишке, сегодня, говорит, на вечеру пойдём рыбачить. А Мишка опять зайцем забежал:

−Тамара твоя просится. Вчера разревелась у меня на плече, как вспомню, говорит, и слезами давится, как с Кешиком по озеру на лодке катались, как целовались и лодку опрокинули… жить не хочется!

−Да ну-у…

−Баранки гну. Надо нашу медсестру звать. Слышь, засыхает девка на корню. Моя лодка −маленький буксир, сам знаешь, все поместимся. Пары пузырей водки хватит?

−Да ты что, опупел? Станет Тамара водку пить! Есть у меня винишко заморское, слабенькое, бутылка как графинчик маленький, Венеция на этикетке намалёвана и эти двое, что гребут на лодке….как их там кличут, вспомнить не могу?

−Да пёс ними! Я водочки прихвачу на всякий пожарный случай.

Мишка забежал к Тамаре. Та час как вернулась домой со смены. Гладит белый халат утюгом и напевает:

Где-то выше − истоки реки,

Где-то ниже − сольются реки.

По ладони одной руки,

Не прочесть судьбу человека.

 

−Царица Тамара, это опять я, не гони сразу.

−Ты когда стучаться будешь, балабол? Чего тебе?

−Зови, говорит Кеша, от моего имени на рыбалку зазнобу мою. Чего сам не зову − сердит на неё немного. С какого краю подступиться не знаю.

−Ну, Мишка! Ну, паразит!

Свёл-таки Мишка Кешу с Тамарой.

Собрались.

Поплыли.

Выехали на самое рыбное место, мотор заглушили. Минут десять сидели молча. Кеша то смотрел на Тамару, то отводил взгляд, сопел, собирался с мыслями. Ему хотелось обнять девушку, прижать к себе, заговорить сейчас, именно сейчас. Сказать, как он скучал по ней в тайге, по дому, как, не дыша, прислушивался к безмолвью в сопках, пускай и Мишка слушает, − хороший парень Мишка, пустозвон, а мужик − себя для друга не пожалеет. Ещё прочесть стихи, которые посвятил школьной подруге по имени Тамара. Под ногами лежала взрывчатка. Кешу так и подмывало выбросить её за борт.  Тамара сидела на носу, глаза её непонятно блестели. Вроде любовалась пейзажем, − набросила осень на берега свой наряд в прорехах, и ветерок с севера сгущает тучи, а глазами как отстреливалась от Кеши; а Мишка весь ушёл в слух: мало ли чего, хоть время и позднее, а вдруг кого леший кинет? Да и жена ещё «напутствовала»: «Чтоб твою лодку разворотил Кешкин тротил!». Жена у Мишки вроде пророка святого, как скажет, так и будет. Даже боязно… И с инспектором рыбнадзора пересекаться не желательно…

−С богом, − сказал Мишка.

Кеша буркнул что-то себе под нос, опустил «снасть» на дно, поджёг запальный шнур.

Рывок, ещё рывок, и ещё пять рывков с одного − мотор не заводится.

Первым за борт прыгнул Кеша, прихватив с собой взвизгнувшую Тамару, за ними, туда-сюда покидавшись, хозяин лодки Мишка. Куда и вялость Кешина подевалась. Одной рукой тянет Тамару за воротник  к берегу, а другой гребет изо всех сил. Подачи нет, − октябрь не июль, все одеты в теплые тужурки, резиновые сапоги…

Качнулась водная гладь, берега отозвались тяжким выдохом, и давай аукать в ночь.

На другой день Кеша с Тамарой подали заявление в ЗАГС.

Мишкина лодка утонула. И «Венеция» ушла на дно вместе с гондольерами. Плавал Мишка на то рыбное место не один раз, «кошку» трёхлапую кидал − увы, нет зацепа. Слух прошёл по селу, что власти пляж собираются делать, водолаза вызывают озеро обследовать.

− Мотор бы достать… − мечтает Мишка.

− Ушки бы похлебать, − язвит Мишкина жена.

 

                               Покорение Сибири Ермаком

 

Примета: кукушка петь перестала − зерном подавилась, (жито на колос пошло)…

Марфа Пудовна дала знать внукам: на Ильин – день умру, как можете – приезжайте. А то – пожила и хватит, пусть другие столько поживут. Девяносто пятый почала месяц назад. Упрямая старуха Пудиха, как в народе её зовут. Сказала, что на своей печи умрёт, и ведь слово сдержит.

У самого крыльца тихо, как облетающая осенью листва, прошелестел «Лексус» − пожаловал средний внук Фёдор. Из машины выступил, ноги широко расставил, с интересом деревенскую улицу и ближние дома глазами объехал, подтяжками брюк «поиграл» на вытирающей «мозоли». В себя не заглянешь, − тоскует сердце в тайной радости, испытывая сладкий недуг.

Мельком глянул на крышу летней избы, вздохнул: пяток тесин сорвались со стропил, которые тесины переломались, одна ядреная ткнулась торцом в густой крапивник. «Пропадает дом… нет крыши, не будет и дома. Всё некогда…» Отошёл от машины. Когда-то давно в такой день после короткого дождя он с бабкой выгонял коров из лесу. Белые березы роняли алмазные слезы, бабкин голос был звучен и весел, он стрелял кнутом – боялся быка, налетел ветер, лес загудел, между стволами закачались тени…

Рядом с «Лексусом» припарковался  «Ягуар»», из машины вылез младший брат Орест. Из одежды на нём одни шорты, на ногах сандалии. На небо глянул – везде простор и чистая лазурь, носом потянул – родина!

Пробежался взглядом по громадине отцовскому дому – как бледный призрак юных лет, лежит на сердце разбитый груз надежд; присмотрелся к взирающему на деревню брату – лет двадцать не виделись, руками всплеснул, возопил от всего помышления:

− Брат мой Федор свет Павлович, тебя ли я вижу в родных пенатах? Суриков. Масло. «Покорение Сибири Ермаком».

Обнялись братья, побили один другого по плечам, прослезились даже.

Двадцать лет не двадцать дней. Много воды утекло. Большой перерыв оказался между прошлым и нынешним временем. Грудь Ореста от горла до шорт заросла курчавой шерстью. Плешь на голове с бабкину шаньгу. Федор забыл, когда был брюнетом, лысоват, брюхом беремен.

− Сколько же ты пудов, Пудёнок? – смеётся, радостью обмирая,  Орест.

− Орешка ты Орешка… Как я рад тебя видеть… Да немного, семь с довеском, если весы не врут. А ты все восемь, а? Восемь, бабкин неслух?

− И не знаю, брат… − Орест гладит ладонью свою «мозоль», − может… всё может. Да-а, брат, вот тебе и Пудёнки! В люди вышли Пудёнки! – крикнул, приседая. −  Поел нас сосед, царство ему небесное. Рожу искосит, нос свой кривой как к губе придавит, и назло с нажимом выговаривает: «Арест» да «Арест». А «Арест» подкатил к родительскому дому на «Ягуаре»! Наградил меня  батюшко имечком, век благодарен… Смотри, дымок показался. Наш старшой по косогору катит, дымит наш Пуд!

− Какую дорогу голландцы положили! Лепота! Умеют сволочи строить! Еду и не верю. А мост? Ты заметил, какую дуру заворотили, а? Выдержит стотонные машины. Вот что значит алмазы, − говорит Федор.

− Перебор, брат, перебор. Я слышал в нашем болоте хранилище для отработанного уранового топлива строить будут. Будто бы не только со своих подлодок, и с Европы всю гадость к нам повезут, − говорит Орест.

− Что тут скажешь, а? Нас с тобой не спросят. Болоту так и так капут.

В краю деревни затарахтел трактор. Орест и Федор вышли встречать, — к бабке правился старший внук на старенькой «сороковке». Василий живёт в другой деревне, ему ещё в детстве оторвала  ступню правой ноги роторная косилка «КИР-1,5»  Пудом прозван с одной стороны по прадеду, с другой — за тяжелый голос, высокий рост, худобу и прямоту речи. В колхозной кузнице отстучал Василий почти тридцать годиков. По какому месту подручному показал молотком стукнуть, там тот и стучи, а коль рядом попал – беда, кузнец поковку может и под дверь кузницы бросить. Осерчает, бывало, бабка на него: «Пуд ты Пуд, сущий камень! Да в кого ты экой упрямый выродился?» «А в тебя, в кого ещё».

Василий трактор поставил под березой напротив дома.

Из кабины выбрался, припадает на протез, младшие братья к нему как к отцу жмутся.

− И как ты в такой скворечник влезаешь? – удивляется Федор.

− А он вдвое складывается! – гогочет Орест.

− А я влезу или нет? – говорит Федор. – Толкать если…

− Влезешь. У нас ребята на вечерину в Березову слободу поедут, семеро с гармоньей влезают.

− Да-а, в Березову слободу и мы с гармоньей… − стал вспоминать Федор и осекся.

− Братище, а народу много в деревне? – спрашивает Орест.

− Народ, − хмыкнул Василий. – Народ на буеве, в большой деревне прописан, в нашем Ягодине народишко доживает. В четырёх домах.

− А было… это какая деревня была, а? – изумляется, как не веря, Орест. – У Кислицыных в летней избе самовар стоял с двумя кранами, на стене ружье висело. На прикладе выжжено «Иванъ». Мы всё гадали: неужели из дерева?  Стволина длинная, железные кольца наведены. Брат, ты пищали не куешь?

− Ты когда в деревне-то был последний раз? – спрашивает Василий.

− Ну, это… а гастролёры шерстят? Домов-то пустых много?

− Ладно, пошли к бабке, − распорядился Василий.

Не едет бабка к Василию жить. А про Федора да Ореста и в мыслях у неё нет. Один где-то на юге, другой ближе к Москве. У бабки в хозяйстве есть петух и три куры, кошка. Петуха держит голосистого, чтоб, говорит, дом пустым не был. Бывает, ночью петух как запоёт – замерзает, что ли, в хлеву, бабка очнётся от дремы: «Да штоб тя!.. Ишь, разорался! Завтра велю Евдохе голову отрубить!» Полежит, подумает, сама себя выругает: «Бесстыдная рожа! Да как такое подумать могла?!» За бабкой присматривает Евдокия, такая же одинокая старуха, ещё живая на ногу.  Соседи. Давным-то давно не всегда приветливы бывали друг к дружке. Много раз прошлись памятью старухи по прожитым годам, вспомнят да посмеются, посмеются да поплачут. Хмельник растёт по меже, как стал весной подниматься, каждая старается на вечеру будто ненароком по хмельнику пройтись, с чужой стороны тычинки на свою сторону направить. Соседская кура завела в чужой крапиве гнездо, а Федька да Орест разведали, высмотрели и стащили яйца. Хорошая морковь в своём огороде нарастет, а у соседей лучше и сочнее − ночью набег «пуд да пуденки» совершат, была морковь да сплыла. Родители у ребят заживо сгорели на риге – спасали колхозное зерно. Вроде и бранить – сироты, безотцовщина, а не бранить – много ли проку от одних бабкиных наставлений?

Пустует скамья на крыльце.

Взялся за дверное кольцо Федор, подержался и отпустился.

− Открывай, не выбежит навстречу бабка, − сказал Василий.

Он шёл задним, шаркая протезом, давая дорогу младшим братья.

Лежит бабка на широкой лежанке возле печи под теплым одеялом. В избе душно и жарко. Тяжелый запах малоподвижного тела. Из-под лежанки видна шайка, прикрытая газетой. Помнят Федька и Орешка, как из этой шайки их бабка в бане мыла. С потолка свисают клейкие ленточки, мух на них черным-черно. На столе полотенцем прикрыты чашки – ложки, на стене фотокарточки в рамках. Тикают часы-ходики, как и тридцать лет назад бегают у кота глазки туда-сюда, туда-сюда.

На божнице нет икон, одни засохшие жалкие цветочки: голубенькие колокольчики и поникшие ромашки.

В мыслях Федор и Орест думали застать бабку той, что осталась в памяти двадцать лет назад, а увидели живые мощи, и не по себе стало.

Некому Марфу Пудовну обиходить. Пропитанные мочой одеяла Евдокия вытащит на улицу, на изгородь повесит, сухие на лежанку постелит. Бранит Марфу Пудовну:

−Какого ты лешева к Ваське не едешь жить? Ведь зовёт, кабы не звал… Анна у него баба золотая…

−На своей печи умирать стану. Отвяжись.

−А как я раньше умру, а?

−Окстись, умрёт она раньше. Пошто это ты раньше умрёшь? Ты меня схорони, ишь, какая…

Встали все трое возле бабки. Впечатления молодости не только живы, но ещё так ярки и необыкновенны, так и манят и волнуют, громко стучит сердце, − тревожное и внутренне не всё осознанное, острая жалость  лежит перед ними, взрослыми мужиками. Все трое  опять маленькие, слабые, одна защита у них – бабка, хочется скорее вырасти, самим собой казаться большими и самостоятельными.

Василий покрякивает в кулак, привлекая внимание бабки к себе, говорит, подбирая слова:

−Вот, баушка, Орешка наш да Федька наш, как и просила.

Иссохшая старуха лежала немая и неподвижная. Если бы не открытые глаза, непонимающе оглядывающие мужчин, – уснула вечным сном.

−Баушка, Орешка наш да Федька наш к тебе пожаловали, − медленно повторил Василий, поочередно показывая пальцем на братьев.

Голова бабки немного шевельнулась, откуда-то из провалившегося рта послышался вопрос:

−Пензию принесли?

−Принесли, − кивнул головой Василий. – Орешка наш да Федька.

−А-аа… Ты пошли Орешке денег в тюрьму. Худо арестанты живут.

−Пошлю. Вот он, − взял Ореста за рукав, пододвинул к бабке. – Орешка наш.

−Выпустили? – удивилась бабка.

−Выпустили. Отпуск дали за хорошее поведение.

−Бабка, Федька я, Пудёнок, − наклонился над бабкой Федор. – Помнишь, неслуха такого?  Помнишь, как вожжами меня полосовала?

−А как же, как же! Пудёнки – наши робята.  Сиротами поднимались. У них родители в риге сгорели, вот, товарищ дорогой… Васька, ты мне место рядом с Пашей моим застолби. Евдоха бает, нонче загодя место на буеве отбивают, больно, бает, мор людей косит, штоб не заняли.

−Ладно. Ты хотела с Орешкой да Федькой увидеться, так вот они. Подарки тебе навезли, весь стол кульками завалили.

−Страхи господни…Што ты, Васька, меня пугаешь? −  у бабки затряслась нижняя губа.

−Я не пугаю. Ты просила им депеши послать, я послал, они… вот они, потрогай Орешку за руку.

Бабка вытащила из-под одеяла вздрагивающую руку, осторожно дотронулась до протянутой руки  Ореста и отдернула.

−Ну, признала? – спросил Василий.

−Может он, может… обличьем как бы счетовод Ондрий Настасьин …  Тебя, товарищ дорогой, остричь – налог по шерсти вытянем.

Все рассмеялись от бабкиной шутки.

−Всё такая же, − глуховато, с облегчением произнес Орест, повертываясь к Федору с посветлевшим лицом.

−Ты, Васька, мужикам-то денег дай. Прогон ноне дорогой. У меня под подушкой, − сказала бабка.

Попытался Орест доходчиво объяснить, что с тюрьмой он давно распрощался, когда прошлый раз приезжал из Астрахани, уже жил на вольных хлебах, а бабка вдруг хватилась большой чугунной сковороды; − её Пудёнки страсть любили жареную картошку с луком.

Василий смотрел на бабку спокойно, а Федора уже начала покалывать тихая злость, сухая и холодная: умом тронулась бабка, чего сто раз ей повторять, если не понимает?

Вышли на улицу, на свежий воздух.

−Со святыми упокой, − тяжело вздохнув, сказал Орест.

−До Ильина дня, пожалуй, не доживёт, − сказал Федор.

−Доживёт, – сказал Василий.

Стояли на улице Орест и Федор, оба охваченные странным, тупым равнодушием. По приезде было желание у Федора проехать на своей дорогой иномарке по деревне, проехать с вызовом, тихо и медленно, чтоб все видели, до каких высот вырост Пудёнок, а теперь смотрит на заросшую дурной травой улицу, дома со съехавшими крышами… не перед кем козырять-то!  Укоризной колют окна с выбитыми стеклами, начавший съезжать с соседской крыши конёк как собрался в дорогу, да передумал, бабкин петух закукарекал торжествующе на том месте, где когда-то стоял хлев…

−Иконы давно умыкнули? − спросил Орест Василия.

−Есть кому нынче мыкать. Дармоедов развелось, алкашей, всяких спартанцев… Каждое лето до снегу деревню не раз пройдут воры. Запирай, не запирай, всё с мясом выворотят.

−А чего запирать, себе дороже.

−Так идите и берите?.. Мне по чужому дому пройти, что покойника обыскать. А ты чего про иконы-то намекаешь? Штобы я из родительского дому да при живой бабке?

−Здравствуйте. Не успели встретиться уже содом. Нехорошо, брат Пуд и брат Пудёнок, − вмешался Федор. – Есть у меня распрямляющий извилины коньячок, пропустим? На родной земле, под родным небом… – заговорил Федор, подталкивая Ореста к Василию с снисходительным почтением, стараясь выказать своё понимание происходящего.

Перегнал «Лексус» Федор тоже под березу.

−Какие мы скворечники на эту березу весили! Помнишь, Вася? Бабкин сундук распотрошили, накалим кочергу в огне и кочергой дырки прожигали. Надо бы хоть один скворечник повесить…

Столовались возле «Лексуса». Двери машины распахнуты. Сидели в примятой траве. Золотые снопы света валились через листву вековой березы.

Но было что-то жуткое в красоте безлюдной деревни, со всей неразгаданной страстной тоской, ото всюду как собиралась пышная, расточительная, потревоженная зря жизнь. Орест и Федор сидели напротив друг друга. Первый тост поднимали за встречу. Федор выставил батарею французского коньяка. Федор сделал несколько меланхоличное и в то же время экзотическое лицо, чувствуя на себе направленные взгляды братьев, − как он сам-то будет пить заморскую гадость? Выпили, вроде, прокатило хорошо, и пожгло где надо…

Откинулся всем корпусом назад Федор, смотрел на Ореста и Василия, и не мог наглядеться.

−Вот и встретились… Да-а, − говорил Федор, стараясь придать своему голосу особенно простодушный братский тон, − редко, братья, встречаемся, редко. Покорение Сибири Ермаком…

Соседка Евдокия пришла к мужикам. Долго она  пережидала, когда разъедутся внуки Марфы Пудовны. Не вытерпела. С одной стороны не хотелось встречаться с Орестом и Федором, с другой – интересно, какие стали из себя Орешка да Федька. Будет потом о чём с Марфой поговорить. Правда, сначала Марфу надо в толк ввести, расположить к разговору её крылатую, постоянно исчезающую душу. У Марфы все разговоры о смерти, порой она не понимает, порой злится, зовёт поименно всех умерших в деревне и место себе на кладбище требует.

Орест и Федор дружно вскочили при виде Евдокии, стали тащить присесть рядом с ними на травку да «покалякать» о прежней жизни. Евдокия садиться не стала, и от коньяка отказалась, сказав, что за всю жизнь капля спиртного во рту не бывало.

−Как, Василий Павлович, Анна-то твоя? Слух есть в больнице?

−Уж дома, Григорьевна, дома.

Сидели долго.

Судьбу бабки внуки отдали попечителям-ангелам. Чего вмешиваться, сколько отмерено, столько и отживёт.

Крутили словесные жернова «по правилу левой руки» и «по методу буравчика». Много перемололи всего на белом свете, ибо в трезвой голове свет велик, а в пьяной, да – двадцать лет не виделись, да – один умён, а другой умнее — о, сколько идей и прожектов вспыхивает и гаснет в градусной отраве!

Вот где человеку место под солнцем?… святой Дух не знает. Мир обширен, и глубок, и тесен; в государстве есть армия и флот, есть генералы, банкиры, нефть, церкви, партии всякого толка, памятник Петру Первому работы Церетели … всего до выгребу, а нет, нет порядка в нашем Отечестве!..

Есть Дальний Восток, который тихой сапой подминают китайцы, − тема. Зерно за границу утекло, в колбасе ноль процентов мяса – всяк русский человек о колбасе мечтает с рождения. Федор орлом налетел на Аллу Пугачеву с её «фабрикой звезд» – зажирела Пугачиха, Максим Галкин уже не устраивает. Или певица Бабкина? У, горлопанка! Меняет мужей как перчатки – в колхоз её,  пожизненно скотницей на двор! Воображение Ореста  рисует фантастическую картину конца света…

По родине и ворон плачет; жалели братья родное болото с комарами и ягодами: и зачем Бог столько добра высыпал под деревню Ягодино?

Василия спрашивают про жизнь в колхозе.

−Что наша жизнь, вся тут, − развёл руками старший брат.

−Пашут, сеют? – спрашивает Федор.

−Бабы рожают? – гогочет Орест.

−И пашут мало, и сеют мало, а бабы… кому рожать-то? Из нашей деревни пять учеников в школу ходит, а помните, сколько из Ягодина ходило?

−Пятнадцать! – говорит Орест.

−Шестнадцать, − поправляет Василий. – Вовчика Козулина в интернат увезли после третьего класса. Водолаз. Навещал прошлый год родные края, в Архангельске живёт, своё дело поднял, скребёт днища кораблей от ржавчины и соли.

Не заметили, как солнце вывалилось из березы, как соседка обратно к себе прошла.

Деревенских мужиков вспоминали, не обошли вниманием соседа.

−Помните, как сосед зубные протезы в сортире выблевал? – ржёт Орест.

−Не надо мертвых тревожить, − воспротивился Василий. – Лучше скажите, как это вы такие машины дорогущие завели? – спрашивает Василий.

−Постом и молитвой, − пуще прежнего заржал Орест.

−И реформами кремлёвских старцев! – добавил Федор.

Стали младшие братья подкалывать, подъедать один другого. Вроде шутят; предлагает Федор Оресту тележку купить брюхо своё возить; Орест шерсти на своей груди потеребит, поплюёт на призрачный клок и к груди Федора «прилепит». Заколдую, хохочет, ни пуля, ни яд не возьмут. В  каждом из них зависть забродила, вроде как желчь взыгралась: я думал богаче брата живу, я сверху, а брат, вроде, лучше?..Ты на какие шиши машину завёл? А ты на какие? В «Лексусе» 300 лошадей запряжено, в «Ягуаре» 500. Один до 100 километров в час разгоняется за 5 секунд, другой за 8. Предмет достатка – дача, предмет роскоши – любовница. У обоих есть то и другое! У одного дача в три этажа, у другого под дачей бассейн, теннисный корт, крокодил Гена в ванне плюхается. Жаль, народу деревенского мало собралось под березой. Легонько открываются братья. Нынче такой разговор на блатном жаргоне именуется «понты кидать». Орест круто живёт, а Федор круче. Он  прошлый год мял пузом песок на турецком берегу, Орест махнул в Сибирь, к старообрядцам.

−Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна, – пропел Орест. − Я приобщился посещать святые места, был на Соловках, недели три кантовался в Киево-Печерской лавре, был в Берлине на Унтер-дан-Линде, жил в гостинице «Бристоль».

В школе Орест учился так себе, с двойки на тройку, а нынче декламирует Овидия (якобы в переводе Пушкина Александра Сергеевича). И прилично читает, пощипывает на груди шерсть.

О, люди! Все похожи вы

На прародительницу Еву;

Что вам дано, то не влечет,

Вас непрестанно змий зовёт

К себе, к таинственному древу…

Оказалось, Федор рубит лес в Карелии и толкает за кордон. Лесу много. Скандинавам хватит лет на тридцать.

−Будем жить-не тужить, пока мутят воду наши патриоты.

Орест сколотил капиталец на сборе «старины».

−По домам щуняешь? – прямо спросил пораженный Василий.

−Надо же… − удивился и Федор. – Хотя ты и раньше чужим не брезговал, тот ещё был сатюк.

Вспомнили, как ходили с гармоньей в Березову слободку, и за что попал в тюрьму Орест.

−Это тебе надо было срок мотать, тебе! Ты же драку начал!

−Братишки, братишки…

Развязали хмель и чистый деревенский воздух язык Федору: лес он сам не рубит, бензопилу в руках не держал, черную работу выполняют «негры» — вчерашние колхозники, в силу финансового краха сельского хозяйства готовые на любую работу. Федор – мозговой центр, «мажет» где надо, кому надо, и знает, почем сегодня кубатура у нас и «по ту сторону».

−Работаем вахтовым методом. Делянку насмотрели, обмозговали «приход-отход», дождались ночи, рывок  – и мы в шоколаде.

−Да вас стрелять, суки, надо! Стрелять! – кипит Орест, не по сердцу ему «шоколад» брата.

Двадцать лет не виделись и не помять друг дружку холки? Потомки нас не поймут. Не поймут! «Покорение Сибири Ермаком» − вот это понятно! Приплыли на лодках, и дали по сусалам кому следует дать!

Драться не дрались, бодались; первым делом Орест испробовал на брате «подтяжки Рокфеллера»; − крепче буксирного троса. Федор не остался в долгу и защипнул пуп Ореста, − меньшой брат взвыл на всю деревню; мирились, целовались, слезы лили. Слезы лили за погубленную деревню Ягодино, за Россию, за болото под деревней – какие раньше ягоды вкусные росли! – за бабку – пусть она живёт сто лет! Василий руками сильный, лезет разнимать братьев, его как «ковыльнут» Орешка или Федька, он не устоит на одной ноге, летит в траву.

Соседка Евдокия сидела у окна, смотрела «спектакль». Поначалу наивно полагала,  что раз соседи обзавелись такими машинами, какие нашим колхозникам веком не купить, так они стали другими, уважаемыми, около штурвала власти крутящимися, а оказалось, такие же дурные, как и тридцать лет назад. Против Василия Павловича ничего против не имеет, золотой мужик.

Хозяйственный. Обоих дочерей в институтах выучил, замуж отдал. Пока мал был – не озорничал, а эти Пудёнки!.. золотая рота. Орешка у ихней коровы соски нитками перетянул, через то пришлось корову на мясо отдать. А Федьке было милое дело матюгами дверь разукрасить, лук выдергать. Однажды засверлил в полене дыру, пороху насыпал, и полено в ихнюю поленницу сунул. Хорошо Евдокия рассмотрела: зачем это торец полена оконной замазкой залеплен? Расковыряла – батюшки! Муж велел обратно заклеить да полено Пудихе положить в поленницу. Не стала Евдокия зло творить. Страсть покойный супруг Орешку с Федькой не любил. Где-то выслушал, что сравнивают глупых людей с обезьянами, и частенько повторял: «Облизьяны. На днях с пальмы сползли».

Василий Павлович родной сын всем жителям деревни Ягодино. Редкую неделю бабку не навестит. Каждый раз бабку совестит: « Да что же ты меня на смех выставляешь? Вот свяжу и увезу». «Увезет он… на-ко выкуси! – бабка кукиш внуку покажет. – Не смотри, что снегу много, я босиком и по снегу убегу». Зимой сугробы перекинут дорогу, так он гусеничный трактор схлопочет, районному начальству назвонит, а то и в газету заметку пошлёт.

−Арест ты Арест… поросенок плешивый.

Сидели под березой за полночь. Хорошие машины делают иностранцы. Вовчик Козулин приезжал на «Ниве», двадцать два года машине, Василий забрался, − места немногим больше, чем в его «сороковке». Вместительные машины клепают иностранцы, надежные. Федор и Василий спать сунулись на сидения, Орест уполз куда-то.

Всплывает над деревней солнце. Петуха у бабки не унять.

Появился Орест на горизонте. Сонный, рожа красная, мятая, изъеденная комарами. Под левым глазом синяк в половину бабкиной шаньги. Вроде шерсти на груди убыло или наткнулся грудью на чью-то поваленную изгородь… Волоком тащит выкованную лет полтораста назад цепь − снял с поваленного ворота колодца.

Бережно смотал цепь Орест, положил в багажник. Сходил к кадке под поток, умылся. Вынул из чемоданчика брюки и рубаху, оделся.

−Шишкин. Масло. «Утро стрелецкой казни», − кисло говорит Федор,  сплёвывая кровь с губы.

−Давно ли? Шишкин – «Утро в сосновом лесу», а «Утро стрелецкой казни» − Суриков, − поправил  Орест.

Стали собираться в дорогу.

Головы у всех гудят.

−Повидались, − виновато говорит Василий. – Эх-хее…А пить надо водку. Пусть из доски, из опилок, из нефти, из конского помёту, но отечественное пойло, а французский коньяк – чума бубонная.

У Федора кровоточат разбитые губы. Своей  кровью испачкал сидение шикарного «Лексуса», на котором спал.

Ходили прощаться с бабкой. Сегодня бабка принимала гостей «во всей красе» − сидит за столом с подарками седая, иссохшая мумия, собирается пить чай. Во всю «ивановскую» шумит электрический чайник. Вода нынче не родниковая, из скважины, тяжелая вода.

Терпеливо говорил один Василий; бабка соображала лучше, чем вчера. Но снова спросила про «пензию» − вчера были у неё начальники из райсобеса, сказывали, как Орешке худо в тюрьме, просит денег.

Василий опять показывал бабке на Ореста, та вовсе умом смешалась.

−Да ты што?.. А тот… другой-та? Он ещё, − поскребла себе костлявыми пальцами по рубахе, − шерстистый…

Отвернул Орест лицо в сторону. Смотрит на печь. 1956 вырезаны цифры на боку глинобитной печи. Бабка сказывала: отец вырезал. Отец и печурки на боках вырезал, в печурках рукавицы сушили, носки. Лежит в одной печурке стопка писем. Прочитал адресат на верхнем: из Астрахани, значит, когда-то он посылал бабке.

−Тот уехал, баушка. Отпуск кончился. Ему прокурор колхозный пай цепью колодезной выдал, да и отпуска в тюрьме маленькие дают. Погостили, по деревне походили… С тобой поговорили…

−Мы с Евдохой чаю швыркнём и косить побежим. Надо народу пособить. Евдоха бает, от водопою, как по все годы начали, пять зародов по шесть промёжков подняли. Ты косы-то настрогал?

Больно уколол «отпуском» да «цепью» младшего брата старший брат! Очень больно! Под дых врезал! Раздул ноздри Орест, кулаки сжал, волком смотрит; Федор видит, у Ореста воротник рубахи, кажется, распрямился; понял состояние Ореста, стал намеренно давить животом на Василия, давая знать Василию, что пора кончать прощание.

Глянул Федор в вершину березы: не мешало бы скворечник повесить, но… некогда.

Василий ковыляет около своего трактора – голова садовая! – вчера забыл закрыть краник бензобачка, бензин ночью вытек. К Федору, так, мол, и так.

Федор открутил шланг, поточил бензин в коньячную бутылку. У меня, кричит, прикладывая пальцы к губам, бензин девяносто восьмой, разнесёт чего доброго твой пускач вдребезги. Василий смотрит, Орест из избы воровато бежит, шайку, в которую бабка мочится, к боку прижимает.

−Эй, счётовод! – окрикнул Василий Ореста.

Тот на крик оглянулся, мнётся, вроде, хочет шайку в крапиву кинуть, а вроде, в жизнь с ней не расстанется.

−Ополосни!  –  добивает Василий. − Машина провоняет!

Орест швырнул шайку в крапиву.

Плюхнулся в «Ягуара», на скорости вылетел с бабкиного двора.

Сходил Василий, шайку нашёл, вымыл – кадушка полна воды под потоком, в избу снёс, толкнул под бабкину лежанку.

Достал из подвала косу, стал обкашивать бабкину улицу. Себя бранит: нет бы раньше умом раскинуть, пока братья своими машинами не раскатали в блин… Некрасиво будет: умрёт бабка, придут люди прощаться, сказать не скажут, а подумают об них с братьями худо.

Идёт Евдокия.

−Уехали? – спрашивает.

−Уехали.

−Да-а, жалко не вина выпитого, жалко ума пропитого. Помнишь, третьего году учёный с худыми ногами из нынешнего Петербурга по деревне с клюшкой ходил?  Корни, чудак, искал…Человек спасен в будущем из рук судьбы в настоящем.

−У меня пытал, что ждёт русскую деревню.

−Как же, как же, в наших полумертвых деревнях у каждой избы по замшелому Илье Муромцу сидит да ждет радетелей прохожих. Может, думал, раз ты кузнец, то сквозь раскаленное железо видишь?

−Да чего видеть, и так всё ясно.

−А я сказала: «Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз. А ты, душа, усталая, глухая, твердишь о счастье – который раз?»

−Ну, Евдокия Григорьевна!.. Удивила меня.

−Я, Васенька, сама себе удивляюсь. Ходила к двоюроднице Насте Барсовой в гости, она так испугалась меня! По избе мечется, в окошки суётся, чашку чайную разбила, да что, спрашиваю, сделалось-то? Поуспокоилась и говорит: «Преж наслаждение было на деревню вечером после работы смотреть, чувствовать себя защищенной, народ-то, народ-то какой преж был хороший! Преж гармонь на деревне заиграла, вся деревня в радости, а теперь мимо избы кто идёт, сердце обмирает: не ко мне ли? Как ко мне – по какой леший?» У них в деревне сын-алкоголик мать зарубил за сто рублей. Что деревню ждёт… Страшна не смерть, страшно народ видеть умирающий в забвении, сходящий с ума. Маленькой была, жил у нас в деревне старик, Чалым звали. Много раз в тюрьме сидел. Эдакой грибок сморщенный. Печь топил тем, што где-нибудь стяшит. Так этот Чалый повесит днём свою шапку на тычину, а ночью идёт её воровать. И дня три спит сном праведника. То, говорит, меня как клопы кусают, спать не могу.

−Выправь речь свою, Евдокия Григорьевна.

−Не в обиду будет сказано, прости меня, старуху глупую. Случилось мне видеть, как Орешка ваш в доме у Кислицыных обыск творил. Трезвому бы надо, его мотает, кричит, что опоздал…Чего брать, чего? Уж сто раз до закладного камня… Не в обиду, Василий Павлович.

− Я не обижаюсь, своя ноша… Бабка тебя заждалась, на сенокос собирается бежать.

− Отбегали… Давно было, в школе училась, не помню в какой и книжке вычитала: человеком движет голод, холод и надежда. Голод да холод наше поколение хорошо усвоило. Надежда… туман широк и прижимист.

Не косил, рвал косой дикую траву Василий. Печальными глазами смотрела на косца Евдокия, боясь оглянуться на деревню. Сердце её, давно наполненное грустью, вроде, радовалось, вроде, плакало; ни слов, ни мыслей не было у неё, был некий смутный восторг перед многообразием отжитого, − давно ли, кажется, в этот час деревней шло стадо мычащих коров, за коровами шли овцы, кричали дети… одинокий глубокий вздох ушёл в пустую деревню.

 

Снится мне деревня

 

Анна Сергеевна − не дряхлая, но седая от счёта природы. Неотлучное солнце и стужа безрасчетливо расточили на её голову много белой краски. Анна Сергеевна некрасивая старушка, красивой не была даже в юности. Замуж её никто не звал, родила сына, когда ей было почти сорок лет.

Никто в деревне, кроме соседки Вали, не знает, от кого она понесла. А было всё так просто…  Душная весна; теплые потоки стекают с небес на землю. В деревне пусто. Идёт сев. Вечер. Уже поднималась короткая ночь, обещая сон и прохладное дыхание. Стук в дверь. На пороге вырос солидный, лысый, но моложавый мужчина в заляпанной грязью гимнастёрке. Оказалось − геолог.

Геологи в тот год бурили скважину километрах в двадцати от жилья, искали нефть. Приехали за водкой, а машина забуксовала, вот и ищет геолог трактор, чтоб «выдрать» машину.

− Что ты, родной, да какой у меня трактор? Садись, чайку попей, утро вечера мудренее.

Попили чайку, да и поладили. Открылся геолог: когда-то был женатым, когда-то был военным, повоевал с японцами. У жены были изумительные глаза, полные мольбы и блеска. Постельное ложе занял другой  мужчина, толстый, небольшого роста повар. Дышал со свистом. Имел бабье лицо, а сколько искреннего певучего отчаяния и трепета выдавали его толстые губы! Жена выбрала его, несостоявшегося певца с соловьиным голосом. Толстяк обещал ей постоянство. Даже продукты обещался не покупать в магазинах, в его холодильниках «всякой всячины до выгребу». У геологов большие заработки, но деньги тяжелые; что заработает − пропьёт, а не пропьёт − отсылает дочери. Дочь у геолога училась в университете. Успела ли она полюбить случайного мужчину? Нет, не успела. Одно лишь сожаление было живо и печально в ней до сих пор: зря не попросила геолога остаться. А вдруг бы остался?

Двадцать четыре года назад сын Юрик не стал признавать за колхозом цены, точно сила людская происходит из одного сознания, подался в город.  Сын с пеленок привык идти впереди других, тихий шаг сзади был для него позором. И двадцать четыре года мать ходит за пять километров на почту, ей постоянно хочется слышать родной голос. Всякий раз заранее готовится к телефонным разговорам. Уговаривает себя, что с Юриком всё в порядке, у Юрика доброе сердце, светлая голова, повторяет в уме нужные вопросы, ждёт уверенные, счастливые ответы. Всякий раз молится: только бы погода постояла хорошая. При сильном ветре, снеге и дожде  связь обрывается, напрасно телефонный начальник кричит в аппаратной комнатке: «Аллё, аллё, дайте Ленинград! Аллё, девушка!». Связь вечно была плохая. Не иначе как бесы играют телефонными проводами. В трубке шебаршит, хрюкает, вмешиваются чужие голоса. Анна Сергеевна осторожно выспрашивает Юрика, не грубит ли он начальникам, не влип ли в какую дурную историю, с кем дружит или, упаси господи, не водится ли с плохими людьми, − её сын ни на что плохое не способен, а вдруг!..  «Юрик! Получил ли мой перевод? Мало, да больше нет. Юрик, береги ноги, не настужай!» Первые годы звала Юрика домой, хоть бы недельку погостить, крышу перекрыть, но сын был постоянно занят.

Пуст почтовый ящик; долго смотрит на фанерную зелёную стенку − как надеясь, что взгляд её вызовёт из нутра телеграмму или открытку.

Она жила и годами видела одну и ту же, нарисованную ей картину: весна, черёмухи облиты белым молоком; вечер, от реки идёт статный мужчина в элегантном костюме, в руках большой желтый чемодан. В чемодане всякие подарки для неё. Вот мужчина ставит чемодан на стол, раскрывает его, и то подаёт ей и другое, а она, вся в счастливых слезах, отнекивается: зачем, зачем потратил на меня столько денег? «А ты носи, мама, носи, не береги ничего! Я опять скоро приеду, опять всего навезу. Только бы ты жила, была здорова!»

Она постоянно напоминала упорному сыну, что надо уметь жить и работать с теми людьми, которые есть на свете: «и позаде, да в том же стаде».

Жизнь не шла, и не катилась даже, она переваливалась как разбитая телега с одного боку на другой, как теченье дыхания неведомого возницы. Один день радовал  и беспокоил пребыванием, ощущением новизны, другой день − серый, как продрогший воробей, равнодушно тёк мимо, третий с чувственным стеснением вставал в уме непреодолимой чёрной стеной. Что-то неизвестное по жизни нёс каждый день; как в лампе иссякает керосин, так в человеке иссякает желание жить; годы − это западающее дыхание невозвратного детства.

Места себе не находила Анна Сергеевна первые годы. Она никогда не бывала в городе, скорее страшилась города, а вот одинокая соседка Валя − признавала только строгую красоту и не находила её ни в ком − отжила в городе тридцать лет и знает, что деревенских парней быстро прибирают к рукам смазливые женщины, особенно разведёнки. К разведёнкам, этим зубастым акулам, Валя питала особую неприязнь. Валя не уважала чужой  жалости к себе − её сердце не надеялось хорошо жить в будущем, оно достаточно потрудилось на ткацкой фабрике, и мозг не хочет думать о смысле жизни, мозг был много раз обманут то новой квартирой, то клятвами верности одного рыжего моряка. Как-то раз её сильно оскорбил обыкновенный ряженый Дед Мороз. На новогоднем празднике, при великом скоплении веселящегося  люда, положил ей на плечи руки, испытующе посмотрел в глаза, и закричал: «Никакого блуда! Слышишь?! Не позволю!» А она, молоденькая девчонка, в простеньком платьице, робкая, тонюсенькая, да какой блуд, господи? Как потом Валя вызнала, этим Дедом Морозом был председатель профкома, разведёнка Зимина, которую за глаза звали «Кобылой». У Юрика крепкие плечи, широкая спина, офицерская выправка − уж ненаследственные ли гены? – да попади такой парень в поле зрения какой=нибудь Кобылы!.. Он добр, наивен как дитя, а добрый человек всегда всем должен. Не маловажную роль играет квартирный вопрос. Пускай живёт Юрик в общежитии, пускай работает на станкозаводе и учится в вечерней школе, одно дело поздним вечером прийти к готовому столу, другое − к буханке ржаного хлеба и кружке воды.

− Валя, а вот если… − бывало, загадывает Анна Сергеевна. Она мучилась неизвестностью. За стенами её избенки во все стороны раскинулось тоскливое море ожидания,  вопрошающая ночь, − как превозмочь забвенье сына, как расшевелить залегший мир, спрятавшийся от неё в далеком городе? С другого боку зайти, а надо ли трогать в себе истину чужого существования?

− Да перестань ты, − скажет соседка. − Не пропадёт.

Для сна нужен покой, доверие к жизни, а где его взять в сухом сознании потерянности? Дерево в непогоду с тайным стыдом заворачивает свои листья, и Анне Сергеевне было как-то стыдно: её бросил сын, единственный сын, которому она отдала всё! Много деревенских парней и девчат покинули родные пенаты.

− Хоть бы на день приехал… − с жадностью обездоленности, с тоской, копившейся год за годом, говорила Анна Сергеевна.

− Ты о чём-нибудь, кроме как о сыне, думаешь? − спрашивала соседка.

− Не-а… Истомилась я размышлениями всякими. Пишет, что женился, а на ком? Вон Дуся Ягодкина, истинно ягодка налитая! Вот бы пара, дак нет, понесло в этот город, на инженера, сказал, выучусь.

В глазах соседки постоянно стояло некое зверство превосходства, она на вопрос Анны Сергеевны даже отвечает от обозления, потому говорит с медлительной жестокостью:

− Да не всё ли равно?

Анна Сергеевна менялась в лице и чувствовала свою обиженную душу. Порой ей не хотелось говорить с соседкой, даже находиться вблизи её, но мозг, истомлённый думами и своей бессмысленностью, требовал общения.

− Обидно, если… Дуся со всеми прибойная, веселая, в конторе сидит, эх!

Через семь лет, осенью, к Анне Сергеевне приворотил председатель колхоза. Без лишних вступительных слов, опустился на лавку, пальцем показывает, чтоб хозяйка села рядом, говорит обиженно:

− Не надо меня райкомом пугать, пуганый я.

− Что ты, родной, кого я пугаю? Живу тихо-мирно, сама всего боюсь, − говорит изумлённая Анна Сергеевна.

− Тихо-мирно… а вот сынок твой ненаглядный топор на меня точит, взывает правление колхоза к долгу и справедливости. Мало, видите ли, мы внимания уделяем ветеранам колхозного строя. Ты вот раскинь умом, Анна Сергеевна, сколько в колхозе тех, кому помогать надо? А разве тебе печь топить нечем, или огород у тебя не вспахан, сена нет, а?

− Да что ты, что ты, Федор Федорович!

Тощ и бледен председатель, при близком соседстве тянет изо рта запахом  прошлой жизни. Каждый год ездит лечиться на Кавказ, а толку никакого.

− На то пошло, Анна Сергеевна, много ли твой сынок в колхозе своротил? Мой парень в седьмом классе самостоятельно в лес за дровами ездил, а твой по берегу реки с удой в сенокос ходил. Ходил, поди-ко, от грусти и тоски тщетности своей, ходил по выкошенным наволокам, где пахнет умершей травой и сыростью обнаженных мест, да всё чувствовал себя обездоленным колхозником. Смысл жизни, так сказать, искал. Нашёл, ну живи, не трави других!

− Клянусь тебе, Федор Федорович!.. Уж не знаю, с чего Юрика бросило защиты у колхоза просить для меня?

− С того бросило, что колхоз у него в черепке как мертвое тело. Не знаю, в каких начальниках он ходит, но для меня он − невзрачность, унылость и некультурность.

− Уж я ему… я скажу, ты прости меня, и Юрика прости, не со зла он!

− Тот не со зла, другой не со зла… Мурик твой Юрик! Эдакая котяра гладкошерстная. Ладно, проехали.

Председатель ушёл, она провожала его до калитки, и долго глядела в удаляющуюся фигуру. И всё же радостно билось сердце от истинной радости: её сын думает о ней, заботится о ней. Вот было бы у него время…Жаль, занят. Работает большим начальников на заводе, это, Федор Федорович, не какой-то малюсенький колхоз, завод-то!

Сделала выговор сыну: не гоже поклёп на людей возводить, ничем она не обижена; у колхоза привычно бьётся сердце, терпеливая спина всегда в поту. И для всех колхоз − это надежное укрытие и покой.

Потом Юрик писал в письмах и говорил по телефону, что ему снится деревня; сын Шурка пошёл в первый класс; дочка Настя катается на деревянной лошадке; голос сына крепчал, стал всё больше меняться в сторону сознания серьезности жизни, необходимой для достижения вершин положения в обществе.

Сколько ночей пролежала она с открытыми глазами? Зимой и летом она наизусть знала всё: когда соседка Валя затопляет печь; чей в неурочный час взревел трактор; куда может спешить бригадир; отчего смеются проходящие под окнами доярки; чья брешет на другом конце деревни собака; чей петух пробил зарю − и снова в окошко ползёт рассвет, а потом тьма гасит свет, и жмётся к земле всё живое, и день за днём так. Подчас ей думалось, что существует без всякого излишка жизни, опечаленно − бессознательно, ночью одно сердце сберегает силы; утром надо затоплять печь, и если сердце перестанет толкать кровь, и полена не поднять.

Юрик медленно поднимался по служебной лестнице. Там, где выскочки в прыжке одолевали две ступеньки, он долго топтался по инерции самодействующего разума, но когда решался сделать шаг, шаг получался твердым и надежным.

Анна Сергеевна незаметно приобретает ветхость отживающего мира. Домишко её немного скособочилось, нижние венцы пошли в землю, картошки последний год  садит ровно ведро. Погреб давно обвалился. Из-под одного из углов избы стал медленно выезжать закладной камень. Анна Сергеевна тыкала батогом землю под стеной и углом, вздыхала: уходит из избы тепло, уходит жизнь, подступает могильный холод. Плакать она давно разучилась. Если бы камень пополз обратно под стену, она согласилась бы ничего не знать и не слышать,  даже жить без всякой надежды в вожделении тщетного ума своего.

Коль избе и той не надо стало опоры, значит, весь смысл жизни потерялся. Ничто ей была жизнь, ничто сын; глаза с удивлённой любовью смотрят на фотокарточку и непонятная сила велит забыть всё на свете, − чей такой ладный парень смотрит на неё? Мучительно вспоминала, чтобы она сказала незнакомому парню, но за эти годы так много хотела сказать, что всё смешалось в памяти. Перед фотокарточкой все слова были тщетны, были одни эмоции. Скорее всего, это был геолог, зашёл попить чайку и оставил на память своё фото.

Семена на посадку ей даёт Дуся Ягодкина. Она же принесёт корзину ягод с болота, рыжиками не поскупится. Хочется Анне Сергеевне самой побывать на болоте, а Дуся отговорит: «А чего болото? На нет исходит. Грусть одна. Вода да вороний грай населяют дали».

И много на селе появилось таких домов, таких хозяев печальных, как  Анна Сергеевна. Куда подевалась сытость в желудке и семейное счастье в душе? Соберутся селяне ближе к магазину, одни речи, одни рассуждения: «А вот раньше…». «До Бориска Ельцина или до Мишки-комбайнера? Вот и говори конкретно, то: раньше, раньше». «А вот Федор Федорович… Кабы Брежнев ещё пожил… Хвати Америку…». «Уехали наши ребята да и правильно. Что вот сейчас, кому мы нужны, государству?  Живём по талончикам, лапу сосём, а в городах…» «Отстань! И в городах одним цветом: очереди, талоны, грабёж, скоро в Москве метро остановят. Говорят, американцам кланяться в Кремле станут, ну как в войну, американцы тоже люди, помогут своей демократией. Кабы не разъехались свои, уперлись лаптями, разве так бы жили? Анна, твой Юрка при Мишке высоко взлетел, Бориско его в Москву не зовёт?». И любо Анне Сергеевне, и обидно: знает народ, что забыл сын мать, а телефонная связь − собака лает, ветер носит. Писем от Юрика нет, открыток поздравительных тоже, телефонная связь прекратилась − упали столбы, ставить стало некому, и незачем. Застывший взор Анны Сергеевны умоляюще пробежится по лицам сельчан. «Пока я не сумасшедшая и не без глаз», − медленно с обидными нотками в голосе молвит она. «Да ты что? − забасит бывший агроном белотелый Кадушкин. − Кто тебя чем упрекает? Нынче все в одном стремени». Повеселеет Анна Сергеевна, скажет: «Всё, говорит по телефону, снится мне деревня. Должно быть, жалеет, что в город подался. Жалей не жалей, река вспять не побежит».

В брежневские времена, кажется, вся деревня и вся земля, воспрянувшие помышлением отплатить сторицей за любовь к ним, пахли хлебом; зерно сушили на сушилках, зерно мололи на мельницах, зерно ссыпали в склады, зерно отгружали государству, на одну корову выдавали в сутки до четырёх килограммов муки.  Задумчивые, бредущие по ветру волны  хлебов − вот лучшее на земле зрелище! Солнце и ветер детства поднимали на дорогах пыль, жизнь была не исходящей вечностью среди спешащих, смеющихся, потных людей. Теперь же воздух прощальной памяти стоит не только над кладбищем и домишком Анны Сергеевны, он густо лёг на все дороги, склады, заросшие одичалые поля и обмелевшую речку.

Ушла в мир иной соседка Валя. Умирала тихо, незаметно. Анна Сергеевна держала её руку, а слёзы бежали, бежали и капали на подушку. «Прости меня, Аннушка. Спасибо тебе. Ты самый близкий мне человек. Оплакала меня живую…» − с трудом говорила соседка. Могилу копали нанятые в райцентре мужики. Увы, своих мужиков даже тело из избы вынести не нашлось.

Непрерывно действующее чувство ненужности и забвения доводит Анну Сергеевну до большой печали. У неё давно исчезло сознание своей общественной полезности. Она считает себя нахлебницей у государства. Если позволяет погода, она выходит за деревню, стоит, опёршись на батог  у разрушенной пекарни. Ржавые дверные петли, пустые окна, гнилые стены − всё поглощается силой времени; это было грустно, больно. В этой пекарне она начала работать после седьмого класса, время было тяжелое, голодное.

Вспоминает, как на лошади зимой возила из родника воду, как однажды весной Вася одноклассник набросал ей в распахнутое окошко много цветущей черемухи…. Жив ли безвестный усталый геолог, случайно заглянувший на её огонёк? Кажется, вся природа опустошается вместе с ней. Всё постепенно кончается вблизи и вдали. Сколько бы человеку не набегало десятков лет, они бессильны, эти десятки, наполнить лирическое помещение, в которое они залетают за воспоминаньями порознь и кучей.

Разами от холода одиночества ей становилось легко и неслышно внутри, точно доживала последние свои дни; вспоминала лица, года, соседку Валю, события; близкое наслаждение прошедшим путало мысли, побуждало к движению и полному исчезновению. Чем дольше она сидела, лежала, думала в гуще неподвижности, тем больше в области сердца возникала тревога, похожая на боль: Юрик!

Шла зима. Радио работало, − линию к выборам подлатали, в магазине был хлеб, избрали нового депутата.

Радио задыхалось от хвалебных од в адрес товарища Ельцина. Хлеб возили кислый, должно быть, из иностранных отходов. А чего зря добру пропадать, русские всё съедят! Гуманитарную помощь пусть не каждый день, но продавали буханку на человека в сутки. Депутат изладился драчливый, с петушиным сердцем. Он долго терпел издевательства замшелой власти застойных коммунистов, сразу же, заручившись телефоном и секретаршей, оседлал демократического конька. Он обещал много. В первую очередь − повесить коммунистов на столбы вдоль дорог, как это делалось в древнем Риме.

Люди слушали, плевались, а отплевавшись, наполняли словами пустую тоску по счастливым брежневским временам; умственно полезно сидеть на кухне, слушать радио, не слыша слов и варясь в собственном соку.

Жаль, у человека одна голова во всем теле. Эта голова, смирившись общим утомлением, когда-нибудь засыпает, чтоб утром очнуться с остаточно − теплым и родственным чувством, − надо обязательно жить!

В бытность свою мать, царство ей небесное, рассказывала Анне Сергеевне, как конокрад и вор Хрен Дубов стал первым коммунистом волости. До революции был как заочно живущий, после революции смекнул, что для Советской власти выгоднее быть мелким хищником, худшим на вид и бедным до крайности человеком, со зверскими глазами превосходящего ума − издревле нищим везде почет и уважение.  Не раз она говорила про этот факт Юрику, а сын только смеялся:

− Я, мама, не Хрен, юродствовать не буду. Я поднимусь наверх!

Юрик сказывал по телефону матери, что Шурка женился.

− Мама, свадьба была в Елизаветинском дворце. Представь себе, сто сорок три человека! Подарки, подарки, Шурку с невестой завалили подарками! Пили-ели из серебряной посуды, музыка, танцы! Невеста − дочь одного богатого еврея. Жаль, мама, ты не видела это! Представляю, как бы ты была рада за меня, за твоего внука Шурку, за внучку Настю!

Сын говорил, захлебываясь от радости. Он уже не простой инженер, он генеральный директор строительной фирмы.

− Мама, вот только появится свободное время!..  Мама, я виноват, ты прости своего непутевого сына!

Сегодня тяжелый горизонт как по обязательству выдавил из-под себя солнце. Лучи слабенько позолотили свисающую со стола бахрому скатерти, хотели перебраться на стену, поманить пасущихся на ковре лосей свежей травкой, но истратив силы, свалились в отдувающиеся облака.

Пахло снегом. Кричали вороны. По занесенной снегом деревне вилась натоптанная тропка к магазину. На вызов бежала молоденькая фельдшерица, длинная тугая коса хлестала девушку по спине. Сегодня участник войны Ипполит Дубов в магазине упал от голодного обморока.

Вечером, когда стало темно, Анна Сергеевна вышла на улицу. Небо опорожнилось от вихрей и туч, звезд было много, у звезд были лучики. Лучики шарили по охладелым угодьям, стараясь продлить чью-то маленькую жизнь. Лунная чистота, покорный сон всего мира овладели её душой. Она стала размышлять, что жизнь прожила в постоянном труде, подняла на крыло такого сына! …но неправильно жила, зря не любила город, − раз Юрику некогда, надо было хоть раз самой собраться и съездить в гости. Почему-то жену внука Шурки она представляла себе очень похожей на Дусю Ягодкину, красивую до прелести. Дуся уже пожилая, но всегда веселая, уверенная, мудрая и передовая.

С женой внука стало проще, придав ей знакомый образ, но как накормить − напоить ораву в сто сорок три человека?… «Это уму непостижимо! В Москве из танков Думу расстреляли, а у сына свадьба буржуйская! Куда Русь навострила дышло?..  Сто сорок три буханки хлеба, а карточки на вино, мясо, масло, да сыр, да всё остальное где взять?.. Было бы что хлебать, хлебать можно и деревянными ложками, не серебряными. Высоко – о, мой Юрик поднялся, высоко!  А останься бы он дома, что бы он дома поимел, с его-то упрямым характером? Да скотный двор! Ну, тракторист бы, или бригадир… а, может, сменил бы на посту Федора Федоровича.  Надо Юрику пенсию послать, сама как-нибудь проживу. Много ли мне надо-то? Комар больше съест». И с теми мыслями Анна Сергеевна вернулась в избу.

Погладила кошку и спокойно заснула.

Говорило радио. Почему-то у радио было заупокойный от ума и деятельности голос, утомленная физия бредущего созерцателя, страсть похожего на бородатого Карла Маркса. Борода была очень большая и косматая.

Анна Сергеевна всем нутром своим чувствовала, что это вовсе не борода, это горе теперешней жизни. Старушка спала на спине с открытым ртом.  Ближе к полночи радио, висевшее на стене световой лужей,  принялось тяжело вздыхать, бормотать несуразные мысли вслух; сошло со стены, потрогало спящую за плечо, душевно попросило: «Пойдём, оба мужика на улице стоят», − и Анна Сергеевна покорно шагнула за ним, норовя не приступить бороду.

Радио шло, как изверившееся счастливой долей живое существо, оглядывалось, манило шелестом веселой музыки; потопталось у дверей и сгинуло.

 

                                 ПОСЛЕДНИЙ МУЖИК

Онучин умер накануне Великого поста. В последнее время он страшно похудел и изме­нился в лице. У него болело все тело, ломило суставы, но он воображал, что выздоравлива­ет, потому тщательно брился, смотрелся в зер­кало, нетерпеливо ворочался в постели. Под конец стал очень разговорчивый, говорил тихо, через силу, тяжело дышал, вспоминал покой­ную жену Агафью, просил у нее прощения, жалел убитого парнишку, сына бандеровца, обещал наделать бабам к сенокосу грабель.

Горела утренняя заря, над зубчатым лесом медленно поднималось солнце, радостное, изумленное, как дитя малое. Воздух был спо­койный, затаенный. Природа вчера, как в пос­ледний раз, вдохнула мороз, а под утро выдох­нула изморозь — шевельнулась под снежным тулупом мать-земля. Сквозь стекла пали на стол, на тальянку, на лежащего Онучина лучи, ок­ропили позолотой. Кошка, встревоженная не­понятными ей переменами, то просилась у две­рей на улицу, то сжималась на полу клубочком. Никто не видел, как умирал Онучин. Явился ли к нему ангел и благопристойно попросил следовать за ним, или судорожный дьявол, хохоча, подхватил железным крюком его душу…

Он лежал навзничь на большой деревянной кровати      под   старым ватным   одеялом из синего ситца в пестрой рубахе с расстегнутым воротом, ус­тавив в потолок неподвижные, как бы шальные от изумления глаза. Бритое до синевы лицо, острый нос, скрещенные смиренно руки.

На деревне топились печи, сизый дым поднимался сажен на двадцать ввысь, уходил замысловатыми кру­жевами на север. Жизнь, простая человеческая жизнь продолжалась в раздумьях и хлопотах.

Пришла Наталья, двоюродная сестра Онучина, пря­мая и высокая старуха, сняла у порога валенки, по­лезла на печку за теплыми обутками. Охнула раз-дру­гой, пока их достала, попутно незлобиво отругала кош­ку, что лезет под руки, разделась, стала затоплять печь.

Василе-ей,— нараспев сказала она,— седни как, отвалило, не давит грудь? Сердишься? Ну посердись, на сердитых воду возят… Я вот седни сон смешной видела. Помнишь, ты лошадей гонял, когда с Иваном нашим за рекой до войны жали? Народику — ну как наяву, гужом, и девки незамужние, и бабы, всех вижу.

Как бы на Ильин день, по приметам. Сарафаны на всех баские, бабы веселые, так счастливы, будто весть услышали, что война проклятая кончилась… Иван-то в лазоревой рубахе с закатанными рукавами, а мать твоя, покоенка, как бы от реки заходит, из цела, рожью идет. Вот подходит, лошадей останавливает, а у самой в руке пук крапивы с корнями надран.— Васька,— кричит на тебя,— ты чего это, паскудник, за Натахой в бане подглядывал? — И давай тебя по голым ногам крапивой жалить… Васи-ле-ей, спишь, что ли?..

Кольнуло под сердцем Натальи: уж… Подошла то­ропливо, склонила голову к плечу, охнула. Перекре­стилась, прикрыла синие глаза красными рубцами век. Взяла с табурета тальянку, прижала к себе, запричи­тала:

Отыграл, Васильюшко-оо…

Страшно ей стало, тоскливо; рушилась жизнь, уходила из деревни. Смерть, безглазая ведьма, прятав­шаяся в пустующих избах, махнула своей косой, как знать, чья теперь очередь.

Осиротела деревня народом: из сорока шести до­мов в пору былого величия ее только на сенокос выходило до ста человек, а ныне полуживых старух колготится пятеро, Онучин был шестым. Последним мужиком. Бредет Наталья по деревне, так и хочется закричать: «Эй, мужики? Эй, бабы! Куда вы все по­девались?.. Выходите на деревню, дорогу протопчем, ведь занесло до крыши! Не аукнется народ, нет его. Старшее поколение на бусле лежит, молодое в горо­дах о машинах хлопочет. Обошла Наталья товарок, донесла им горькую весть. Всем миром пошли к Ону- чину, как ходили в последние годы по всякой надоб­ности. Осторожно ступали за порог, подходили к кро­вати, смотрели. Уселись около него, стали думу ду­мать.

Лежал перед ними не дряхлый старик — отдохнуть прилег Васька-гармонист, удалой да пригожий, на жизнь способный. Девок любил страсть как, баб — пуще того. Председателем колхоза был — каждое брев­но по нему проехало, везде поспел, ко всякому клю­чик имел.

Строгий был да отходчивый.

Кажется, сядет сейчас на кровати, обведет шаль­ными глазами всех и каждую наособицу, к тальянке потянется.

Закислились, девки? Что нам тужить, когда не хрен прожить! Запевай, Егоровна!

Себя не обманешь: не вернется молодость весен­ней птицей, не растянет Васька тальянку. Тугая на ухо Марья обронила, что мужик ее, Иван Прокопьевич, перед смертью два гроба сделал, себе да и ей. Коль Онучин раньше убрался — отдает домовину ему.

Нет к деревне следа, нет проследья. Почтальонка ходит на лыжах, когда ей прикачнет. Дунул ветер да спутал провода — сиди при лучине неделю-другую. Нет мужиков, некому могилу выкопать, не на чем на буево свезти.

– Бабы, стесняться нам друг дружки нечего: со­боровать надо. Давай-ко Василья помоем, переоденем

в чистое,— сказала Егоровна, самая сильная и реши­тельная из старух. Егоровна еще держит корову, сама баранов режет. Засуетилась Парасковьюшка, сухой ощепок, достала из-за пазухи псалтырь, прокашля­лась, хотела прочитать что-то, да Наталья махнула рукой: не время еще.

Онучин, Онучин… загадывал ли ты когда, что тебя разденут свои же деревенские бабы, с коими ты жизнь прожил рядом, изучат твое тело самым бессовестным образом, вымоют, полотенцем оботрут, как беспо­мощного какого, и оденут, наперекор смерти, в крас­ную молодецкую рубаху?.. Любил Онучин жизнь, ой, любил! И пил, и гулял, и дело вел, ненасытный был до жизни. Поговаривали, что жена его, робкая и за­стенчивая Агафья, через эту любовь в доски ушла раньше времени. Так это или нет, один Бог знает да Наталья немного.

Чужая баба для него была слаще меду, чужой са­рафан и пахнет приятнее. Наталья помнит, как, буду­чи пьяным, бранился и рычал, бросался с кулаками на Агафью, тогда она молила Пресвятую деву, чтобы отняла она у Васьки-гуляки мужскую силу. Прошло время, перебесился Онучин, на могиле жены хлестал­ся, прощения молил, а жизнь-то боком да боком, будто и не жил. Полюбовник он был скрытный, за что уважаем подружками. Другой мужик и не поймал, да ощипал, а за Онучиным такой славы не водилось. Этим он поселял в некоторых вдовушках ревность, желание отбить его, как навыхвалку…

-Подойди, птичка моя,— говорит Онучин. Стоит у свежесметанного зарода сена, распаленный, кряжи­стый. –Подойди! — шепчет страстно. Глаза горят, в лицо кровь бросилась.

-Вот еще,— играет с ним Авдотья.

— Ангел ты мой единственный… Век бы тебя на руках носил, голубка сизокрылая,— голос тихий и вместе с тем исполненный какой-то демонической власти.— Ночи через тебя не сплю, как представлю, что ты на моей груди…

Ночи он не спит… а от кого Шурка родилась?

Божится Онучин, клянется всеми святыми. Авдо­тья как не слышит, подняла гордую головку свою, усмехается. Лестно ей, что такой мужик перед ней половиком расстилается, лестно и боязно: как да с сенокоса не все ушли, как да кто в кустах стоит, слушает?..

— Зазнобушка, иссушила меня…

Авдотья старается не смотреть на Онучина, ступа­ет мелкими шажками к нему. Привлек к себе, и она, кроткая овечка, задрожала вся, ласки ждет.

Целует в голову, в шею, сжимает в объятиях. Кач­нулось небо в глазах Авдотьи, зажмурилась в истоме, подогнулись ноги…

Положили Онучина на кровать, смотрят на стены, на пустую божницу, на комод, точно запоминают, где что лежит, где что висит.

— Дожили до тюки: нет ни хлеба, ни муки,— пе­чально говорит Парасковьюшка.

Марья вытягивает лицо: не слышит, о чем речь.

-Девки у него сами уж бабки, разве приедут?.. Телеграммку бы отбить. Испилят дом, а жалко… Испилят, нынче модно ломать, не строить. Боюсь я, бабы, этого. Будто нутро выворачивают…

— Им что, анкаголикам,—говорит Егоровна,—у Кузьмичовых ломали, так будто Мамай воевал. Одеж­ку из сундуков вывалили, топчут, Катеринины ис- подки на себя примеряют, гогочут. «Эй, вы, говорю им, собаки!» А тот, рыжий, топором давай посуду бить, рамы пинать, и все на меня оглядывается, похвалы ждет…

— Не заводили, не ставили, душа не сболит. На­сколько же народ обурел, по дрова в лес не поедем, лучше пятистенок пилить,— говорит Наталья.

— Почитать, может? — теребит псалтырь Параско­вьюшка.

— Ночь-та твоя, начитаешься,— грубо говорит Егоровна. Много хлопот доставил им Онучин. До клад­бища — шесть километров, опять к алкоголикам идти на поклон…

— Придется самим,— говорит Егоровна.

—  Пустое несешь,— возражает Авдотья, некогда румяная да статная, нынче — яблоко сморщенное.— Ты-то, может, еще и коренник, а какие из нас при­стяжные…

Егоровна исподлобья смотрит, щурясь, пренебре­жительно говорит:

— Тебе ли скудаться, Овдошка, ты ведь на четыре года меня моложе.

— Моложе, да,— качнула головой Авдотья,— счет не по годам веди, по зубам.

Смеются старухи: у Авдотьи во рту один клык желтый, у Егоровны — железные протезы.

— Полы вымою, приберу, а там как Бог положит. Вот, бабы, что кошка, и та беду чует. Гля, раньше все в ногах у Василья комалась, теперь под лавку юркнула. Пушка, Пушка, иди ко мне,— говорит Наталья.

-Чего свечу-то не ставите? — спрашивает Ма­рья,— Тяжело он с белым светом расставался.

-А ты почем знаешь? — кричит ей на ухо Его­ровна.

-Болел долго,— отвечает печально скромная Марья.

— Поставим-ко, бабы, и свечу, и самовар да чай­ку попьем, будто и Василей с нами столовается,— предложила Наталья.

-Тогда я за вином сброжу,— говорит Егоровна.— Надо при жизни истребить нажитое, чтобы не тужить на том свете.

— Ой ли,— со страхом сказала Парасковьюшка,— трех ден не прошло, грех.

Домой? — тревожно спрашивает Марья подняв­шуюся Егоровну.

-Сиди-сиди,— щелкает себе по горлу,— Помянем!

С уходом Егоровны всем стало не по себе. Егоровна была становой жилой деревни, опорой. Все настолько привыкли, что она будто мать над ними, редкий день кто проведет без нее. Егоровна не боялась никого и ничего, она даже прокурору Силинскому влепила затрещину, когда тот на празднике распустил лапы. Прокурору!

-Тальянку в музей отдадим, один парень прихо­дил и денег давал, и пугал, что украдут,— сказала Наталья.

— Ну, уж нет! — запротестовала Авдотья.— В голова поставим. Захочет Василей растянуть — она под рукой.

Старухи не могли удержаться, заревели. Авдотья стукнулась головой о дужку кровати. Пили какое-то заграничное вино, вкусом — клоп раздавленный, пили, как могли. Кто — по глоточку, кто пригубил только.

Расстегнула Егоровна кофту, поправила тяже­лые груди, сказала:

— Ну, дроля, играй, плясать пой­ду. Споем напоследок нашенскую!

— Как полоску Маша жала, золоты снопы вязала, ээ-еех, молода-а!

День-то какой, знамение тебе, Василей,— гля­нула в окошко Парасковьюшка.

-До чего же ты под старость набожная стала,— хмыкает Егоровна, толкает под бок Марью.— Расскажи-ко, как в ваш колодец Парасковьюшка чурку опу­стила.

Марья смеется, начинает рассказывать сто раз повторенный рассказ, оборачивается к Онучину, при­зывая того в свидетели. Молчит Онучин, нет ему дела до бабьих сплетен.

-Ты-то праведница,— поджимает губы Параско­вьюшка.— Не с тебя ли Онучин мешок с колосками снял?

-Нашла чем попрекнуть! Да за это я ему в ноги поклонилась потом, что деток сиротами не оставил. Перестань, не со зла я… Расскажи-ко, Овдошка, как с Онучиным сено метали!

-Господи,— изумляется та, беспокойно ерзает,— веком, бабы, не бывало, вот те крест.

Много кой-чего помнят эти старухи, все пове­дать — жизни не хватит. Вышла на небо луна, огля­делась, прихорошилась. Насколько глаз хватает, раз­лито серебро свадебное, плавают в том серебре лег­кие тени заборов, деревьев, стогов соломы, блестят крыши черных домов. Бежит лисица, принюхивает­ся. Теплится свет в окне Онучиных, стоит в головах покойника большая свеча, дрожит на ней прозрачное копье.

Спит на стуле Парасковьюшка, выпал из рук ее псалтырь, рассыпались почерневшие от времени лис­ты по полу.

Утром провожали в дорогу Егоровну. Лыжня чуть заметна, до жилу брести да брести.

— Ну, подружки, коль дойду — трактор пригоню, нет — на мороз выносите. Когда-нибудь да кто-нибудь вспомнит о нас. Марья! За коровой вникай!

Неловко ступила шаг, оперлась на палки, другой — качнуло малость. Устояла, потыкала снег палками. Пошла.

 

 

 

ВОРОН

 

Посреди поля спит овраг, шириной метров десять и глубиной метра четыре. Когда он образовался, никто не помнит, что разве одинокий ворон.

Небережливое многословие доступно всем, потому что оно бессодержательно. Это касается скверной осенней погоды. Тянет какой-то беспокойной сыростью. Подчиняясь логике данного рассказа, отнесёмся к этому факту замкнуто и самостоятельно, как к заглавному интеграционному ядру, где на небольшой ладошке российских просторов живёт и корчится маленькая деревушка, жители которой добровольно катают это ядро от домишка к домишку, не нарушая своей сделки с природой. Порядком приуставшая старуха Осень не иначе как ковыряется в гнилых зубах спичкой, выискивая корешки мёртвых трав, а краснощекая молодица Зима, знатно подрубленная сумерками, произвольно берёт ноты. Любуется своим станом утром, наклонилась ось дня − готова предложить Осени отступные, а ночью, с силой, равной квадрату световой дистанции,  жаждет решительной битвы с ворчливой старухой.

От леса, от подросших елочек и сгнивших бунтов древесины, прижимаясь к самой земле, набегают обжигающие холодом вихри; на опушке, как на порванной  нечистой силой огромной фуфайке, вроде кашляет сама нечисть − то по дуплам высоких пней шныряет ветер. Пятнадцать лет назад лес в этом урочище рубили в конце марта, снега лежали глубокие, потому пни получились богатырские.

На краю оврага растут три матерых сосны. На средней сосне гнездо ворона. Такое похожее на большую растрепанную корзину. Ворон опускается в гнездо, выдергивает ветку, поднимается с ношей и бросает. Описывает широкий круг, издаёт крик, в переводе на человеческий язык жёсткий и матерный, и за другой веткой. Зачем он это делает − непонятно. Журавлиная песня высоко в небе, до сердца ей далеко; волчья песня волос на голове дыбит; лебединой, говорят, никто ещё не слышал, а крик вороний пятки калит.

Просыпался мелкий снежок, но выглянуло тусклое солнце, остатками своих копий расписало деревню  Барканиху, часть жара уперлась под низкие серые облака, а часть растопила снежок.

Есть ли вечная жизнь или её нет, Эдик Котомкин не знает. Будь жизнь вечной, плести бы ей, как гармони голосистой, звонкие переборы, а то скрипит, бурчит, ровно сухие грибы на нитку нанизывает. Эдик из старой конюшни рубит себе пристанище. Погорели Котомкины ближе к Ильину дню. Иной бы мужик злобу завёл в себе против всего мира, напускным безразличием бы насытился, у Эдика характер немного колючий, но душой − не сдаст! Ютятся в соседской бане. Дала на погорелое место бабка Серафима телевизор, вот и вся роскошь. Колхоза нет, колхозных квартир в помине нет, есть старые бесхозные деревенские дома, какой дом без крыши, у какого и окна вывалились. А жить надо! Надо!! Ему ещё тридцать четыре года, жене столько же, старшая дочка зиму дома училась читать и писать. До школы десять километров, дорог нет, машины у Эдика Котомкина нет, денег нет, банк  в кредите отказывает. Что он выставит в залог? Одни фиги в карманах.

−Ума у тебя − палаты, − как шилья в колодку втыкаются свои деревенские старики и старухи в Эдика. − Ты нашей власти веришь, депутатам веришь, обещаниям?  Э — ээ, милок! Да ты погляди кругом, упрямая голова! Кому мы нужны в своём заточении? Нам на роду написано тут доживать, тут помирать, а ты-то!… Ты-то чего тут забыл? В деревне двадцать один пенсионер, да какая мы рать? Мы − обуза всей власти! Богадельня! Молим бога, чтоб свет не отключили, а уж пропитаться − в войну кору сосновую ели − выжили, а теперь нас не забить.

Слушает такие речи Эдик, то зажгутся его глаза, то погаснут.

−Подождём, − отмахнётся.

−Ага, жди, когда чёрт сдохнет, а он ещё и хворать не начал!

Или жена прижмётся к нему, высокому, черноволосому, черноглазому, обнимает сухую и мускулистую фигуру, да носом передёргивает:

−Может…может нам в райцентр?

−Не может, − скажет Эдик.

В ясном, почти всегда спокойном лице жены, было всё же необычайное смущение. Когда говорит, лицо немного раскраснеется, даже уши порозовеют, и слышит, и видит она то, чего не видят и не слышат другие.

−И чего ты у нас такой вредный? Вроде не глупый, вроде руки из того места растут….

Будучи порой в крайнем недоумении, а точнее, в сильной досаде, − на что решиться, выйдет на деревню и в задумчивости присядет на лавочку  возле берез, думу думает. Непостижимое противоречие сердца человеческого! Чувства, которые рождает оно, порой настолько мелочны, что не стоит за них запинаться ни одной клеточке мозга, а порой родится тихое чувство, смешанное с глубокой грустью, с сознанием невозвратимой утраты, или замешанное на мучительной отраде, и встрепенётся все тело, оживится восторгом, как будто изнемогая под сладким бременем стыдливой и непонятной неги, и  примется мучить  обладателя сердца сутками. Сватался к ней Коля Волков, в Мурманске живёт, рыбу ловит, и почему замуж не пошла? Не любила? Жила бы теперь в городской квартире, лиха не знала, в театры ходила, детишек каждое утро в школу отправляла… «И теперь не знаю, любила я его или нет. Скорее − не любила. Нет, не любила, и никогда бы не полюбила! Что ты, как можно его с Эдей моим рядом поставить? А нравиться − нравился. А как сказал однажды с презрением: «Ах ты! Не тебе бы говорить, не мне бы слушать!» Обиделся… А на что обиделся, дурачок? Да разве порядочная девушка будет любезничать ночью на стоге сена с незнакомым парнем?  Кому век свой дела нет, и тот уши вострит, глаза выронил. Какой быстрый! Навалился, руками полез…»

Эдик найдёт её под березой, пожурит, что на улице Покров скоро, она же думает − круглый год лето будет.

−Оделась бы, не Петрово говенье.

Посмотрела на мужа  как человек весьма озадаченный.

−Не скрою, есть о чём думать, −говорит, вздыхая, Эдик.

−А о чём ты знаешь, о чём я думаю?

−Твои думы − мои думы, − посматривая куда-то в сторону, отвечает муж.

−А как знаешь, чего не решиться не можешь? Чего узел не разрубишь, хотя узла-то никакого нет?

−Нас ждут в райцентре? Ага, ещё как ждут! Что мне заместитель главного поселенца сказал? существуют, говорит, три непреложных сущности, которые никому забывать не советую: не проси, не верь, не плачь. Говорит мне, а сам вроде как боится, что подслушают. Дверь плотнее прикрыл, ещё и у двери постоял, как убеждался, нет ли кого лишнего на коридоре. Кто, спрашивает меня, по-твоему, я? Номенклатурная единица. Где жильё? А нет жилья. Нет, и планов на строительство нет. Всё растащено, пропито, прихватизировано. Дай я тебе какую нибудь конуру сегодня, ты завтра пойдёшь горланить, что живёшь хуже всякого негритоса! А я куда? Меня без мыла брить станут. Как, почему? В Кремле соцсоревнование идёт, кто кого речами ошельмует. День ото дня живём лучше, лучше, богаче, дольше… заработки, дачи, машины!…Пропади всё пропадом! А тут важного туза, защитника сирых и убогих,  с верхов леший принесёт, ты к тузу, меня за хобот да под зад коленкой, и побрел Юрьевич к вчерашнему уголовнику щепки от станка относить. В средней школе интернат давно закрыт, ты куда с дочкой? Один выход: ищи квартиру, но скажу честно: процентов 60 от заработка пойдёт на оплату жилья.

−Живём мы как свиньи, однажды возьмём и умрём, и не будет нас, как будто никогда не было, − сказала жена со злорадством в голосе.

И замолчала, угрюмым взглядом глядя в маленькое оконце бани. Даже верхнюю губу закусила и только минуты через три способна была говорить.

А вчера он наклонился над женой, лежащей на раскладушке, растерянно глянул на широко раскрытые, с умоляющим выражением глаза, мокрый лоб − губы жены шевелились, она или молилась, или звала на помощь, он не знал, и осторожно спросил:

−Болит чего?

Жена молчала.

Эдику жаль свою лапушку, сердце его болело при виде её страданий.

−Таблетки какие?…

Потом он мерил шагами баню и возбуждал в себе решимость и спокойствие. Ему было немного страшно и хотелось бежать прочь от всего постригшего горя. Страх за удивительную жизнь детей, доверившихся ему, страх за жену, покорную и нежную. Кабы не пожар!…

Утром твердо решил держаться бодрее. Он подумал, что не всё потеряно, что печалиться никак нельзя, и сегодня же он напишет письмо самому губернатору. Катил на стену бревно, настроение было хорошее и приподнятое. Веселое чувство победителя наполняло всё его существо.

Издали, от своих углов, наблюдала за ним старая Серафима. Он, оглядываясь, видел её поднятое лицо, восторженно − напряженную фигуру, подносимый к лицу фартук. Лицо у Серафимы всегда обращено к добру, к радости, да зайди к ней в гости, и утешит, и накормит, и спать уложит. Звала Эдика с семьёй жить к себе, в тесноте, говорила, не в обиде, не захотел Эдик стеснять добрую старушку.

Пришли два старика, деду Васе восемьдесят, деду Васильевичу восемьдесят четыре. Васильевич из себя худющий, хоть хомут на него вешай. Шапку Васильевич носит набекрень, только в сильные морозы кутается в шарф и поднятый воротник. Дед Вася лысый, юркий, руки у него загребистые с молодых лет, каждую весну стройку заводил. В молодые годы любил дед Вася сморозить какую нибудь небылицу о своей несчастной женитьбе, потряхивал головой и насмешливо улыбался, выставляя всё с забавной стороны. Нынче не смешит народ байками. Или перезабыл всё, или говорить о ковыляющей по избе с клюшкой бабке, охотки не стало.

−Да − а… двадцать две лошадки стояли в этих стойлах. Ты, Вася, Карчишка любил… вроде третье стойло от дверей? а я Бойчика, − говорит Васильевич, присаживаясь на бревно. − Силища в Бойчике была! С отцом на сруб трелевали, так он на старом  Выстреле из чащи чуть не хлыстом вытащит, а мне на Бойчике тащить домой велит. Как попрёт, как попрёт!…Я рядом бегу да вожжами хлопаю: давай, давай, не останавливайся, то с места не сорвать!

Помогают старики Эдику. У Васильевича топор в руках играет, а топор деда Васи худо откликается на вызов топора  Васильевича.

−В пустую, Эдя, бьёшься, − говорит дед Вася.

−Твою бы хватку да годков пятьдесят назад, а теперь что… − вторит Васильевич. − Вот бы когда колхозы распускать надо было!

−Всё этот пьяный бульдозерист, чтоб ему раз пятьсот в гробу перевернуться! − говорит дед Вася.

−Это ты про Ельцина? − спрашивает Васильевич.

−Про его. Гаранта нашего, Стакановича. А чего, Васильевич, после него не гады пошли? Да гад на гаде, вор на воре и вором подпоясался!

−Переживём! Да − а, воздух вожжами сотрясали, а кабы, мужики, да от правды хлопнуть?

−Хе−ее, народный мститель.

Чёрт был живуч.

Туго лезет новое в головы старых колхозников. Слушают, слушают болтовню в телевизоре, сойдутся, только что не скрипят языками:

−Вот сволочи! Кругом воры! А мы жили…копеечку к копеечке слезой клеили.

Через полтора месяца пришёл ответ от губернатора. Эдик Котомкин был вызвал повесткой в районную администрацию. На запрос Котомкина Эдуарда отвечал главный поселенец, то бишь, глава района господин Недокипелов Павел Иванович: программа расселения жителей умирающих деревень утверждена на самом верху, разработан  Пилотный проект, рассчитана смета, через семь− восемь лет все жители деревни Барканиха переедут жить в благоустроенный квартиры в райцентре. Долго ходило прошение, в мозолях воротилось домой, и было вслух зачитано томным голосом господина Недокипелова,  гражданину поселенцу Котомкину. Говорил демонстративно вежливо, с оттенком официальности, сидевшая рядом секретарша торопливо строчила в блокнот. Так-то, поселенец Котомкин, придумаешь опять жаловаться, мы тебе этот текст отпечатаем на память.

−Спасибо, − сказал, сжимая кулаки, поселенец Котомкин.

Конский дух в хоромах Котомкиных. Жена и старшая дочка как могли обтирали стены горячей водой, да крепко потом пропитались бревна. На потолке мох, в щели, если сильнее хлопнуть дверью, сор сыплется. Основная пища − картошка. Главное − тепло, ещё главнее − все жильцы помнят прописные истины: не верь, не проси, не плачь.

−Слышь, Эдя, гектар земли охочим дают, − хохочет как-то дед Васильевич. − Кому бы всучить хоть приусадебный участок, а? По ящику кажут, что из городов едут на природу, на чистый воздух, вдруг да какой идиот объявится… Это надо же, дурнее себя власти ищут! Дадут гектары, потом налогом обложат, да таким, что жила на лбу лопнет.

−Как не лопнет. Одна лопата в хозяйстве. Гектары − ладно. Налогом обложат все постройки, а я…поломался же за жизнь-то! Как щепка в весенней реке вертелся. У меня одиннадцать построек с баней да хлевом, вот это − да а! Строил, строил, а хватись жить − и жить негде,− охает дед Вася.

−Так что, Эдя, ты в самом козырном положении, − продолжает дед Васильевич. − У тебя дом сгорел, а эта халупа не числится, с тебя и взятки гладки. Надо тебе, Вася, запаливать свои постройки. Как снегу потолще выпадёт, так и поджигай.

Через Барканиху гнал на медвежью забаву московский опричник. Якобы егеря видели медведя шатуна, такой медведь большая опасность для поселенцев. Есть у опричника под рукой добрый молодец в красной рубахе, молодцу поставлена задача с рогатиной и ножом прыгнуть в берлогу, а хозяин будет снимать на кинокамеру момент яростной схватки человека со зверем.

Ядрёное морозное утро встречало Эдика Котомкина.

Когда проносились «бураны», Эдик стоял у своей хоромины, улыбался этому утру − голубизне, летящему самолёту;  он стоял и щурился, и в глазах пересыпалось солнце; уверенный, что после зимы обязательно придёт весна, весной он уйдёт на болото за клюквой, будет, стоя в воде горстями кидать в ведро ягоды… костёр, сменные сапоги, сменные портянки, он выдюжит,… потом зацветет мох, потом придёт лето с добрым солнцем…

На страшный шум двигателей выскочила из тепла жена, вроде как хотела бежать и кричать проезжающим, что здесь живут люди, а сжалась вся, побледнела, чуть не упала − ноги как подломились, оперлась о мужа. В избу заходила первой, испуганно − счастливой.

Спрашивает Эдик:

−Куда это ты с копыт долой?

−Видел того в белом тулупе сзади?

−Видел. Морду с похмелья не обгадить.

−Важная шишка! −выпалила жена. − По ящику правду-матку режет.

−Царь небесный? И что?

−Что, что… в гости бы позвать, пускай посмотрят, как живём.

Эдик усмехнулся одним ртом, сел на табурет, достал завернутые в старую мешковину инструменты, стал подшивать валенок.

Они не услышат диалог важного охотника и местного главного поселенца:

−Три года меня пустыми обещаниями кормишь, Павлуша. Или я мало перегнал зелени?

−Геннадий Константинович, отец родной! Я человек подневольный, вокруг меня сплошь зверьё, с потрохами сожрать готовы. Три раза совался к губернатору − мимо кассы. Весь областной ресурс съедают дороги, дороги, дороги! Везде надо между двумя кусками хлеба добрый слой масла положить.

−Темнишь, Павлуша, ой, темнишь. Дороги − золотое дно власти. Твой сын уже заканчивает Оксфорд, а моя охотничья база только в моей голове. Моих оленей доедают амурские тигры, из моих кабанов делают колбасу браконьеры. И что мне прикажешь делать? Надавить на губернатора, некоторым делам-делишкам  дать ход? Осенью у вас в районе выборы, один парнишка толковый нарывается быть удельным князем, законопачу я тебя в Сибирь, Павлуша. От тебя пользы, как от козла молока.

−Воля ваша, Геннадий Константинович. Куда, куда я выселю этих несчастных стариков?

−Два года ты их переселяешь! Хватит меня водить за нос!

−Деньги, всё упирается в деньги!

−Что − о?! Какие деньги, ограбленный своей бедной семьёй несчастный Лазарь Перекипелов?

−Каюсь: грешен немного. Постараюсь. Начнём. Есть у меня на примете большой кирпичный гараж бывшей «Сельхозтехники». Пятнадцать боксов. Сделаем общежитие.

−Поверю в последний раз, Павлуша. Или − суши сухари!

Сломалась зима дружно. Ночь от ночи мелела небесная река, глазастые звезды утрами не хотели гаснуть, и белесые рассветы топили над болотом для русалок бани. Рассопливились горушки, умылись говорливою водицею.   Когда от снежной перины остались рваные лоскутки, и солнце принялось яриться в окнах, пошёл Эдик Котомкин заготовлять березовый сок. Слух прошёл, что в райцентре приезжий москвич закупает сок и вроде цену даёт неплохую. С ношей туесков вышел в поле к трём соснам, с серьёзным вниманием, несколько даже по-детски, склонил свою голову к земле − мохнатая гусеница пыталась перелезть через коричневый узловатый корень; вскинул глаза к вершинам: сколько себя помнит, вороны всегда жили, а нынче вороньего гнезда нет.

Дед Васильевич морщит озябшее лицо, объясняет такое явление:

−Всякая нелепость имеет свою природу. У ворона глаз не щербатый. Чуткой он, ворон-то. Загодя снимается с обжитого места. Свинство какое-то замышляется наверху. Вот помяните меня на этом месте.

−Чёрт сдыхает? Война?− скупо усмехнулся Эдик.

−Не берусь предсказать, − угрюмо сказал Васильевич.

Дед Вася разволновался, сердце заколотилось в ребра:

−Уж было заскорузла душа, и на тебе!.. Кабы скопом умереть, в один бы час всей деревней!…

−А на беса нам умирать, да ещё скопом! Скопом имеет смысл умирать только за наше общее будущее, ибо тогда только каждый из нас уверен будет, что умер всего-то наполовину. Помнишь, Вася, кузнец Горев − сущее вылюдье, дупло липы забил досками, и в том дупле филин умер? Того году сперва Горева в сумасшедший дом отправили, потом Фёкла умерла, потом парнишка…

−Иродовы веки, − вздохнул дед Вася. − Не уж-то ворон?

−Выбирайся, Эдя, ближе к свету, забудь ты нашу деревню, − твердит Васильевич. −Авось спасёшься и бабу спасешь, и ребятишек выучишь. Ты не пьянь, не лодырь, ремесла знаешь − уходи! Завтра письмоноска прибежит, пенсии принесёт, так мы тебе все пенсии со всей деревни соберём,  верно, Вася?

Заплакал дед Вася, отирает носовиком обвислые щеки, промокает глаза, самого дрожь колотит.

−Слабнуть стал ты, Вася, − укоризненно говорит Васильевич. − В наши годы это зовётся сентиментальностью. Пошли, выпьём по наперсточку, и печаль долой.

−Уезжай, Эдя, пожалей жену, − тяжело говорит дед Вася.

−А не поеду! И перестаньте меня уговаривать, − отрезал Эдик.

−Дурак, −качает головой Васильевич.

Наговорившись вдосталь, уж хотели расходиться по своим углам, как поросячий визг заставил всех сначала изумиться, потом сжаться в кучку. Деревней летели кабаны. В голове как большущая черная торпеда, выпущенная с подводной лодки, несся секач, за ним разномастная стая  от полосатиков до больших свиней с хлопающими ушами. Грязь, брызги во все стороны!

−Вот это да! − в восторге закричал Эдик.

Дед Вася затолкал носовик в карман ватных штанов, зашёлся дребезжащим смешком. Взбросил на Эдика блеснувшие глаза.

−Скажи бы лет пятьдесят назад, что деревней кабаны забегают, на смех бы подняли. Это сколько же пудов в том, в переднем катилось?

−Говорят, до полтонны бывают, − ответил Эдик.

−Нам бы одного такого завалить, всей деревне на год мяса не съесть.

−Да от этого кабана дух хуже, чем от трёхгодовалого козла! Три дня в чугуне варить не сварить, − сказал Васильевич. − Тебе сказывали, Эдя, как твоя мать медвежонка из лесу принесла?.. В хлев к овцам посадила. Он ревел да ревел, а ночью медведица пожаловала, трёх овец на раз распласнула.

−К слову пришлось, про мать-то… − завёлся дед Вася. − С того ли, нет ли, заболела она чем-то. Тебе два года от роду было. Заболела и заболела, и умирать собралась. Везите, говорит, меня в поле, если в поле не умру, то домой выбреду.

−Возили мать в поле?

−А лошади не нашлось. Уборочная только начиналась. В бригадирах того году Николаевич срок отбывал. Подошвы смолой несколько раз с одного промажет, всё лето босиком пробегает. Нервный, задёрганный. Ногами затопал, кричит: «Нашли время умирать! Что я уполномоченному скажу?!»

Вроде спят туземцы истекающей эпохи, вроде сон мают.

Мелкими, сбивчивыми шажками, крадётся задворками тихая ночь. Пусть же безмятежно спят, избалованные обещаниями жить в светлом завтра, поселенцы! Веление сна объясняется и возрастом, и навыками, и неосуществлёнными мечтами, и огромной душевной жизнью, крупно прожитой впрок.

У всякой новизны имеется в запасе своя злобная сила.

Вечна только та сила, у которой нет цели.

Досыпай свой век, тихая деревня, такая до боли родная, властью раздетая, памятью заплёванная, до слёз беззащитная под чужим кнутом…

                           

                         ***

Где нивы щедрые трудами наполняли

года и дни, и радость через край,

и пахари к молитве припадали,

прося по осени обильный урожай, –

 

Там лес растет в пугливости, в смятенье, –

Пристанище тоски в родной юдоли,

угробленная жизнь, былое упоенье.

Кому теперь мечтать о радости и воле?

 

У сытой власти курс на города,

зачем старухи с колющейся грустью?

Зачем той власти долговая «борода»?

Деревня тихо вымрет в захолустье.

 

 

Весна придет, ей ничего не жаль.

Пусты потуги солнечного лета.

Горит закат. Преображения даль

венчает облако поджаристого цвета.

 

Земля не родит земледельца боле;

и зыбки нет, и даже нет креста.

Щемит душа, и в золотистом поле

Хочу узреть идущего Христа…

 

В пустых домах полночный гул забвенья, –

приют скорбящих, зябнущих теней.

Как тяжело мне слушать чье-то пенье

из палой тьмы, от закладных камней.

 

Когда-то жизнь  надеждами взрывалась,

Дома рубились, пели топоры!

И лозунги  бодрящие взывали:

«Давай, давай! Давай стране, орлы!»

 

Отдали всё. Взамен − одни реформы

и обещания в «светлом завтра» жить.

Фуфайка, сапоги, талон «для корма»,

Да стопку горькую под новый год испить.

 

Я не прощаюсь, − кепку вверх  кидаю

в летящий купол, что тоске открыт.

Как будто жизнь навеки покидая,

бреду деревней и пою навзрыд.

 

Пою про жнейку, свадьбу, сенокос,

и слышу деда глас  ответной дрожью:

«Смягчит тебе дорогу на погост

защитник Спас. Он утром ходит рожью».