Вологодский литератор

ДУНУЛО И ВЗДОХНУЛО

        Треснуло где-то за огородами. Засвистело в лесу.  Свет потух и опять загорел.   Вдоль по улице, как на крыльях, повалил  мягкий    снег.  Осень уже на исходе. Не знаешь, на что она и похожа. Скрипя дырявыми сапогами, ушла  бродить в тусклый  сумрак полей. В деревне – покой.  Застучали мостки. Кто-то шел с бадейками на колодец. Снова дунуло. Снова треснуло за оградой. На все  улицы, раздышавшись морозами, входила молоденькая зима.                                

                                                                ПО КРУПНОМУ СЧЕТУ

Жизнь и смерть  — две загадочные стихии. Почему они в нас или около нас, не знает никто.

Вселенная. Так много пространства она занимает в живых и мертвых мирах. Но лишь на земле мы ощущаем ее грандиозную бесконечность. И люди для нас только в двух положениях – те, которые  были, и  те, которые есть. Все ушедшие притягательны, потому что несут  опыт прошлых эпох. И что характерно? Сей опыт   хранит           для грядущего  наша память.

Что сегодня у нас? Территория родины, наши смятения, ревность, хмурь, растерянность  и болезни. Сверх того, вера в собственную судьбу. Быть ей   там, где находится наша совесть.  Вот почему и Пушкин сегодня не в   забытье.  И Лермонтов жив. И Рубцов на коне. Даже верится в то, что торопится он на собственный  день рождения. 3 января Николаю Михайловичу  – 85. И он отметит его, как живой, вместе с нами.

За Русь, за Родину, за Рубцова!

                                              НИЗКАЯ ВОДА

От синеющей Сухоны против Крутца по заросшему ивами склону ползут  снизу вверх меж перил тесаные  ступеньки. Краснощёкая, в белом платочке молодка, забравшись на берег, снимает с плеча полукруглое коромысло, ставя на землю вёдра с водой.

Я как раз проходил этим местом. Шучу:

— Молодая, а запыхалась?!

Молодая кивком  посылает меня  посмотреть, откуда она появилась.

— Лестница шибко крутая, — заговорила круглым на «о»  серебряным голосочком, — на 705  ступенек. Тут сердце надо с овин, чтоб залезти без передыху, да ещё с парой вёдер на водоносе. Сухонская водица у-у как низко бежит!

— А на вкус, какова? – спрашиваю с улыбкой.

— Сладкая, если по правде. Чай из Сухоны можно без сахара пить. Правда её, эту сладкую, — молодая снова кивает, кончиками платочка отправляя меня поглядеть, откуда берут в этой местности воду, — ещё надо поднять! – И берется  за водонос, осторожно вздымая его на плечо.

Удивительно, думал я, провожая  взглядом молодку.  Вот такие  женщины на Руси. Были и есть. О, как был прав поэт, когда говорил, что они и коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут. В этом я убедился здесь же на Сухоне, против Крутца. 705 ступенек меня отделяло от места, где местные  женщины берут воду для самовара.

.                                             ВСТРЕЧ ВЕТРУ

Обрыв над Кубеной. Кипящая на каменной гряде осенняя река. Загривки сена на камнях. И тень от мачтовой сосны.  Казалось, тень указывает место, куда должна упасть сосна, которую качает хмурый  ветер.

Сквозь ветер раздается нервное  шипенье. Там, наверху, в игольчатых ветвях темнеет круглое гнездо. В нем, вытянув встреч ветру худенькую шейку,  трепещет серый ястребок, тоскуя и сердясь на мать, еще вчера на бледной зорьке улетевшую за пищей для него, однако сгинувшую в глухоте заречья,  где кланяются ветру малахитовые ели, шуршит подмерзшая трава и, словно тень, ныряет вниз и вверх бесшумная  сова.

Нет мамы. Нет и родины. Зато есть ночь, а в ней глубокий мрак, в котором, как две свечечки, горят глазенки ястребка. Надолго ль хватит им и силы, и терпенья, чтоб продержаться до конца? Никто не скажет. Да и зачем  кому-то знать о треволнениях птенца. Спасти его способна только мать. Но нет ее. Засни, малыш. Во сне спокойней умирать.

МЕЖА

По всем посадам родины прошла межа, образовав два клана – нужных и ненужных. Как много у нас стало торгашей, держателей купюр и тех, к кому с любовью смотрят в рот.

Сыны России! Не пачкайте себя. Прочь, прочь от грязных денег, от провокаторов и тех, кто приспособился быть нужным тем, кто подаёт.

                                    ИГРАЮЩАЯ СУДЬБА

Кончился срок пребывания в тотемских поселениях. Можно ехать домой. Кому — на Кубань. Кому — в Поволжье. Кому —  в Залежную. А  кому и в Польшу.

Отправка шла  с 45-го года. Почти десять лет. По Сухоне. Ну, а там – по  большой железной дороге. К Юго-Западу, Югу и Юго-Востоку.

Первый путь – на барже. Исчезали  вдали  Чуриловские бараки.  Разработанные поля. Коровники. Подрастающие бычки. Свиньи с хряками. Магазины. Столовые. Дом культуры.  Всё, что создано невольничьими  руками под присмотром строгого коменданта. Было вашим, стало – ничьим.

Уезжая, прощались с кладбищенским городком, где похоронены были, как взрослые, так и дети. Кресты, глядевшие в спины репатриантов, не хотели их отпускать и чуть ли не  плакали, до того они были печальны и одиноки.

Не было при прощании только тех, кто ушел  на войну и обратно не возвратился.

Время сглаживает беду. Но всё равно и горестно, и обидно, что хороших людей  становится меньше. Меньше там, где они родились и где приживались, да не прижились. Ушли от нас, как с берез уходят по осени  листья, легкие- лёгкие и неслышимые,   как тени.    

                                                  ПЛОВЕЦ

Помню осень 50 какого-то  года, бараки Лежского  леспромхоза и нас,  практикующихся студентов, кто устраивал между лесными поселками  радиосвязь.  Нас несколько человек.   Кто верхом на коне, кто в подсанках с катушкой, откуда и полз по лесному визиру  наш провод.

О, как  конь  испугался, попятился, чуть не сбросил меня, разглядев  быстрее, чем я,  мертвого человека.  Тот лежал среди спелой брусники в новом комбинезоне, галифе и кожаных сапогах. На небритом лице снисходительная  улыбка, мол, нельзя было жить, а я жил, и теперь, и не надо, да отдыхаю.

В поселке, куда он шел, никто ничего про него не знал. Потому никуда о покойном не сообщили. Здесь, среди ягод и вырыли маленькую могилку.

Помню еще:  через несколько дней возвращался я  в Лежу.  Свежей могилки не мог миновать, проехал с ней рядом. И всё оглядывался назад. Слишком уж непривычной казалась она.  Вся красная от брусники, в которой наш  незнакомец, как плыл. И крестик над ним  из двух ёлочек,  как игрушка. И какая-то тень. Словно сзади за мной ступал по брусничнику  тот самый в кожаных сапогах, кто бы мог рассказать, кто он есть и какая нужда повела его в путь.

 До свидания, странник. Никому ничего не успел ты сказать. Как ушел в братство тех, кто теряется в долгих дорогах. А ведь где-то и мать у тебя. Ждет,   поди.  А ты тут. В спелых ягодах. Как пловец   брусничного государства.

                                         НА МЕРТВОМ КОНЕ

Все люди, в какой бы стране и в какое бы время ни жили, так и так проходят через тоску.

Что такое тоска? Это зов самых близких, тех, кто любит тебя, но кого уже нет. Потому и похожа она на печальную всадницу, что несется к тебе с того света на черном, как смерть, скакуне, освещая свой путь пугающими очами.

                                           ВОПРОСА НЕТ

Коронавирус, а страна живет. Как молодо  мелькают на дворе беспечные снежинки!  Играют голуби на проводах. Рычит бульдозер, выворачивая пласт земли. Куда положено, внедряется энергия машин. Повсюду труд. И постоянный поединок тишины и шума. И в нашей Вологде всё, как везде. Изобретателен  лишь взлет ворон, которые танцуют среди мусорных  шкафов,  исследуя добро и недобро.

Страна живет. И ты живешь. И надо думать, нет вопроса: кто и когда кого переживет? Всем подавай не прозябание, а жизнь.

                                                ЗОЛОТОЙ

Путь от посева ржи до урожая, ох и долог. Лежит зерно в земле. Холодно и неуютно, а терпи. Лежи  до выпавших снегов. А там – великий сон. В его объятиях – большая тишина, в которой прорастает рожь. Из тишины прорвется то, чему назначено быть самым-самым.

Хлеб на Руси всегда был  золотым. Не зря же русские поэты преподнесли ему чистейшие стихи. Константин Бальмонт среди них:

О, пахари, подвижники посева,

В вас божья воля колосом жива!

Хлеб, небо и земля. Как много тайн скрывается за этими словами.