В леспромхозовских поселках страны в пору их расцвета, павшую на времена правления Хрущева и Брежнева, проживало более двух миллионов человек. Сейчас, от силы, одна четвертая от этой величины. Убыль населения продолжается и поныне. Причина одна — вырублен лес, других заработков в поселке нет. В данном очерке автор пытается нарисовать картину жизни сегодняшнего поселка. Нельзя допустить, утверждает он, чтобы земли тех, кто на них живет, стали ненужными, и хозяевами их будут чужие, те, кто способен не только лес, но и всю Россию продать с молотка.
Галанову — 60. День рождения с выходом на заслуженный отдых. Радоваться бы ему. Но Илья Арсеньевич равнодушен. Как если бы вышел из пустоты. В пустоту и попал. Ещё неделю назад собирался в город пенсию оформлять. И вдруг, в день большого футбола, который встретила с радостью вся страна, с газетных страниц, с телевизоров, со всех средств массовой информации ко всем кандидатам в пенсионеры посыпались упредительные глаголы: подождите! Наберитесь терпения! Не спешите вливаться в братство пенсионеров! Как служили родному отечеству, так и служите. Продолжайте привычную жизнь.
Очень Галанову непонятно: это как продолжать, коли он зарплату свою с Нового года не получает? Чья-то влиятельная рука прошлась по бюджету лесхоза, сократив его чуть ли не вдвое. Галанова известили об этом через письмо, сообщив о том, что должность его сокращается , и он отныне уже не лесник.
А как же быть с лесом, ежели он с того самого года, когда дед Галанова Илья Саввич был в доброй силе и руками своей семьи посадил целый бор? Кто будет его охранять, коли нет лесника?
Илья Арсеньевич не умел зарабатывать деньги. А мог бы. Сколько раз уходил он от сладких соблазнов, с какими его уговаривали пустить в дедов бор, чтоб спилить в нем десяток-другой товарных стволов! Просили об этом и горожане, и посельчане. Он, разумеется, мог бы их и пустить. И надо-то было для этого лишь глаза призакрыть, не заметив того, как лесное сырьё уплывает туда, где берет верх невидимая нажива. И ему бы от этой наживы был солидный кусок. Но Илья Арсеньевич ни в какую.
По полёту фантазии в голове был Галанов почти романтик. Он и жизнь свою устраивал, словно сказку. Не желал, чтобы где-то с ним рядом рос измученный лес. Хотелось его переделать, преобразить. Дабы всё негожее стало в нем гожим.
Там, где шумели рабочие лесосеки, откуда был взят спелый ельник, он и затеял устроить будущий бор. Но, чтобы бор заиграл бронзовыми стволами, мхом-беломошником и колючими ярусами ветвей, нужны были деньги.
Нуждались в деньгах и временные посадки, где бы могли расти грузди, рыжики и волнушки. К грибному делу сманило Галанова общество женщин. Говорили ему не раз:
— Живём в лесу, а грибов не видим. Ты бы, Илья, эдако место для нас нашёл, где бы они стояли мостами…
Мест таких в лесу нет. Но устроить их можно. Для этого нужен был трактор. Нужен и опытный тракторист. Однако, где их сегодня найдёшь? Разве в городе. Но за деньги, которых лесник в наличии не имел.
Несчастные деньги. Будь они трижды неладны. Ничего-то без них уже стало нельзя.
Выход из положения, как ни странно, но Галанов нашёл в гибридах Сибирского абрикоса. Как-то по осени у вологодского садовода Осокина он приобрёл косточки этого фрукта. Посеял их у себя в огороде. Целую грядку. Сеянцы выросли в то же лето.
На стареньком Жигулёнке Галанов отправился в город. И стал продавать. Разбирали растения чуть ли не в драку. Ещё бы! Кое-кто в их районе уже испробовал эту редкость. Вкус такой же, как у южного абрикоса, только плоды в два раза мельче. И урожай снимай не по третьему году, а по шестому. С деревца — по ведёрку. Это и соблазнило жителей города стать покупателями реликта.
Абрикосовых денег хватило, чтоб заказать день работы трактора с трактористом. Так была вспахана меж болотом и бором расчищенная низина, куда Галанов с ребятами местной школы перенёс молодые берёзки, под которыми и должны пойти в рост заказанные грибы.
Собирался Галанов пахоту повторить — сделать новый заказ на трактор и тракториста. Да вышел конфуз, а там — и сама неприятность.
Сеянцы абрикоса он продавал на районном базаре. Трижды сюда приезжал. Хотел приехать ещё пару раз. И не мог. Один из барыг некто Шура Касиворубин, круглоголовый мордоворот с жирным брюхом, какое держали помочи брюк 62 размера, кто тоже сбывал устойчивые к морозам осокинские гибриды, увидев у лесника расценки на этикетках, жёстко предупредил:
— Продаёшь саженец свой за 40 рублей. А ты продавай за 200. Аб было на равных. Как у меня. Не сделаешь — пожалеешь.
Не внял Галанов голосу спекулянта. И, как результат — лишился средства передвижения. В одну из сентябрьских ночей проснулся он вместе с супругой от пламени во дворе, какое опряло его удаленький Жигулёнок. Не стало машины. Не стало и выездов на базар.
В отчаянии Илья Арсеньевич подался было в райцентр. Стал ходить по конторам и службам, которые были связаны с лесом. Хотел найти патриотов природы, кто бы пошёл навстречу ему и дал на такое дело тыщёнку-другую. Многие, как и водится, отказали. Тыщёнка-другая самим пригодится. Да и к чему им лишняя канитель. И всё-таки в будущее своё не все глядели крохотными глазами. Иные в рождающемся бору заранее видели красоту и даже зону массового гулянья, куда можно выехать, как выезжают компаниями на отдых, чтоб походить среди сосен, попутно грибков поднабрать, а то и ночь провести рядом с речкой, надышавшись туманами и цветами. Обещали Галанову крепко подумать, и может действительно пособить. Но пособить не сегодня. Потом. Когда будут лишние деньги.
Бывший директор лесхоза, теперь глава обанкротившихся хозяйств Вадим Николаевич Чумаков денег тоже, считай, не имел. Но искал их тщательно и усердно. Было время, когда он руководил межрайонным лесхозом. Как много чего эта должность ему обещала. Однако пришлось уйти по собственному желанию. Попался на сделке с предпринимателем из Калуги, куда отправил вагончик стройлеса. Был обличен как производственный расхититель. Должен был состояться и суд. Но от следствия и суда отвел влиятельный покровитель. 4 года с тех пор прошло. 4 года поиска кресла, откуда бы снова можно руководить. И вот повезло. Сейчас Вадим Николаевич — шеф, чье ведомство курирует убыточные хозяйства ушедших в небытие колхозов и лесопунктов. В том Чумакову еще подфартило, что контора имела автомашины и трактор. Был и нужный ещё человечек, кто управлял всеми видами транспорта, включая машину, трактор и автокран. Вот через этого человечка он и решил поправить финансовые дела. Для чего и послал разнодельца к Борзенину в Моховое.
Послал после встречи своей с лесником. Увидев в своем кабинете Галанов , кого знал по совместной ещё работе в лесхозе, он попытался понять, спросив мысленно у себя: «Нужен ты мне? Или не нужен?», что равносильно было: «Имеешь в своем Моховом лес-лесочек? Если имеешь, то я с тобой с удовольствием пообщаюсь…»
Илья Арсеньевич лесником уже не был. Однако сказал, как лесник, который в курсе всего, что происходит в лесном хозяйстве:
— Лес выборочный имеем. Но тот, что в массиве, этого нет. Сами знаете. Всё подчистую взяли. Лишь осина с берёзой в силе. А она вам зачем? Не дрова же заготовлять.
Вадим Николаевич согласился:
— Правильно. Не дрова. Нужны ель и сосна. А где они ныне? Перевелись. Хозяйствовать не умеем. Надо бы так работать, чтобы хозяйство, которое лес вырубает, само бы его и выращивало.
— Вот, вот, — подхватил Галанов. — Мой дед именно так и старался. Требовал с мужика: ёлку свалил, ёлку и посади. Но когда это было? Сто лет назад. В 20-е годы. А что от тех пор мы имеем сейчас?
— Боры, — подсказал Чумаков.
— Но боры недоспелые, — поправил его Галанов, — им стоять ещё надо. Да и жалко их. Такая неповторимость! С них бы только писать картины.
— Знаю, знаю, — согласен был Чумаков. — Неповторимость, как я понимаю, надо, надо беречь. Абы кто на неё тёмной ночью не замахнулся. Убережём её, как ты думаешь?
— Всенепременно! — заверил Галанов. — Мало того, к нашим мачтовым великаншам добавим детёнышей с маточной грядки.
Чумаков немного насторожился:
— В каком это смысле?
— Плугами бы нам — на наши запущенные угодья! — открылся Галанов.- Распахать бы их и посеять сосняк.
— Новый лес?
— Новый лес!
— А где ты его возьмёшь?
— Да хотя бы в моём огороде. Каждый год по стакану семян высеваю.
Чумаков, когда надо, умел выражаться красиво и крупно:
— Дело такое. Считай, государственного размаха. По всей бы России его. А люди для этого где?
— С людьми всё в порядке. Школьники у меня. Который год помогают. Хоть шишки в лесу собирать. Хоть шелушить их на семена. Кое-кто даже вон ямки копать по пахоте наловчился. В одном заковыка — нет трактора у меня. Нету и тракториста…
Чумаков смотрел, смотрел на сидевшего против него одетого в серый пиджак и футболку под ним поджарого человека, перекатывая в уме нечто спрятанное от всех, чем неплохо бы было воспользоваться, пока обстоятельства позволяли. Лицо его с короткими усиками под носом и чёлкой чёрных волос, опущенной косо по лбу, было сосредоточенным и серьёзным, и вдруг по нему пробежала думающая улыбка, а следом за ней и азартный порыв страстного человека, который всё, что ни делает, делает лишь с расчётом.
— Будет тебе и то, и другое! — выпалил с жаром. Отчего Илья Арсеньевич даже вздрогнул. — Завтра же и получишь! Слово даю! Сажай себе всем на радость!..
Галанов смутился. Не ожидал такой широты от главы убыточного хозяйства. Смутился и испугался, задумавшись о деньгах, которые предстоит отдать за пахотную работу. Подождал, глотая застрявшую в горле слюну. А потом малым голосом не спросил, а прошелестел:
— Во скоко мне это выльется? Имею в виду рублей?
— Ноль целых и ноль десятых! — Чумаков сиял моложавой кожей лица, сиял и коротенькими усами и даже крылышком чёрных волос, спускавшимся с головы куда-то к правому веку. — Или мы не великороссы? Не понимаем друг друга? Сегодня я тебя выручаю! Завтра — ты! По-братски! Как и должно быть на щедрой Руси! Или не так?
— Так…
Уходил из конторы Илья Арсеньевич окрылённым. И домой добирался, весь заряженный на задор. Ехал себе на попутке, бок обок с шофёром, таким же заряженным на невесть откуда взявшуюся приятность. Ехал и шёпотом:
— Эх, любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить…
Шофёр покосился на лесника:
— Вроде тверёзый, а ну-ко-ты, льёшь, как скворец! Даже слушать тебя занятно…
2
Слово своё Вадим Николаевич не нарушил. На другой день, далеко ещё до обеда против дома Галановых остановился голубенький Беларусь с поднятым плугом. Тракторист назвал себя Васей Блиновым. Был он маленький, круглоглазый с крепкими жилистыми руками. Сразу и дело себе затребовал:
— Пахать, говоришь? Это мы можем! Показывай: где, чего, сколько?..
Тракторист оказался парнем сообразительным, спорым, имевшим опыт того, как надо ходить на колеснике среди хлама и лома, не попадая лемехами на камни. Галанов сидел с ним рядом, с опаской оглядываясь назад в тракторное оконце, проверяя: нет ли где пропусков и огрехов? Разумеется, были не взятые плугом пропущенные участки из-за крепких корней, перекрутивших подзол на всю его глубину, и лемех не мог ничего с ними сделать. Но это было преодолимо. В любые пахотные изъяны предстояло врубаться остро заточенным топором, который всегда торчал у Галанова за спиной.
Лесную землю пахать, с одного сворачивая машину от попадавших навстречу пней и подросших деревьев, было не только трудно, но порою и невозможно. Тем не менее, быстренький Вася был готов ко всему. Не унывал, даже если колёса трактора дико визжали среди кустолома, а то и подскакивали над ним. Хуже всего, когда впереди, как змея, выпрыгивал трос, норовя хлестнуть по радиатору или кабине. Тут уж дай колеснику остановку.
Галанов соскакивал вниз. Пытался вырвать трос из чрева земли. Вася мог бы сидеть за своим рулевым колесом, но он, переполненный соучастием, тоже спрыгивал вниз, чтоб не в две, а в четыре руки выбрать из плоти земли металлическую прыгунью.
Да. Работа была далеко не гладкой. Не как у колхозного пахаря в чистом поле. Вот почему местные мужики, мальчики и старушки не любили ходить на старые лесосеки по ягоды и грибы. Здесь не только ногу можно сломать, но и попасть, как в капкан, в неожиданную ловушку.
Беларусь то и дело сбавлял без того черепашью скорость, а то и стоял, как идол, не зная, в какую сторону двигаться дальше. Как память о произволе, там и сям рыжели ржавые траки машин, смятые коники, стойки и даже скелеты трелевочных тракторов. Один из таких скелетов оказался вверху, метрах в трех от земли, в нагромождениях мертвых елок, и там, построив себе гнездо, поселился прилётный ворон. Галанов видел его не раз, когда ходил сюда с наберухой по малину. Он и сейчас там живёт, таская туда время от времени плачущих зайцев.
Здесь, в первый свой выезд при виде летящего ворона, тракторист и оставил свою машину. До утра.
Блинов был очень уж впечатлительным трактористом, бравшим в голову всё, что видел перед собой. Он даже рот приоткрыл, когда услышал всплеск крыльев, с каким хищный ворон устраивался в кабине.
Илья Арсеньевич к подобным картинкам в лесу был привычен. Посмотрев на Васю с сочувствием, он снисходительно усмехнулся:
— Завтра вкоряжимся в гарь. Покажу я тебе. Там стоит сукастая ель. А на самом верху её — медвежонок. Вернее, шубняк от него. Залез на дерево и не слез. Заклевали ещё той осенью совы. Словом, завтра увидишь сам…
Почти неделю Блинов урчал своим Беларусем, догоняя зигзагами лесника, который шёл впереди, расчищая, где топором, где простыми руками не͑пролазь лесосеки. И школьники были рядом. Те шли по пахоте с сеянцами сосны, зарывая их в свежие ямки. И воду таскали лейками, находя её в бочажи͑нах, под выворотнями коко͑р. Без полива сеянец может и не прижиться. И ещё он не может жить без золы. Ту таскали ребята из дома, из бани, находили её и возле кострищ, где ещё летом удили рыбу заезжие рыболовы.
Ребята вели себя, как бывалые лесоводы. А ведь были когда-то у них и проколы. Особенно в первые дни. Это с лёгкой руки директорши школы Марии Васильевны Журавлёвой стали они проходить лесные уроки труда. Мария Васильевна была женщиной благодушной, в то же время и волевой. Уговаривала Борзенина быть у школьников педагогом. Показывая на мальчиков, Журавлева вздыхала:
— Ведь мужиками однажды будут, любящими не только жену свою, не только детей, но и родину-мать. А родина где? В первую очередь, где родился. Как у многих из нас — в лесу! Главное, чтоб в груди у них время от времени пела песня, какую поёт по утрам в любую погоду наш лес. Обижаемый лес. И вот ребятушки наши его спасают…
Педагог из Галанова — никакой. Но уж очень просила Мария Васильевна. Как сейчас помнил Илья Арсеньевич день своего вмешательства в души девочек и парнишек. Вид у ребят, пришедших с ним в лес на посадочные работы, был неуверенный, даже жалкий, как если бы их заставят сейчас делать что-то простое и важное, а они этого не умеют.
Кто-то из бойких, с умным личиком шалопая, которому всё и всегда сходит с рук, подделываясь под лодыря, выкривился губами:
— Илья Арсенич, а что, коли я пачкаться не желаю? Может мне отсюда сразу домой?
Повернулся Галанов к ребятам. Взял шустрого мальчика за плечо и сурово спросил:
— Это ты сказал?
— Я! — ответил парнишка. Ответил гордо, с вызовом, как равному равный. — А что-о?
— А то, что чеши отсюда! Лодырям нечего делать в лесу! Отваливай! Ну-у?
Грубо молвил лесник. Это он специально. Чтоб мальчик сразу определился: с кем ему быть? То ли с тем, кто всегда был маленьким, маленьким и остался, маленьким и в будущее войдёт. Или с кем-то другим, хотя бы таким, как лесник, от кого навевает самостоятельностью и силой.
Мальчик смутился и растерялся. Не знает, куда и деваться. А Галанов о нём уже позабыл. Он шёл по пахоте, брал в руки сеянец, расправлял корешки и, любя, укладывал малыша в прохладную почву. Приговаривая при этом:
— Расти, маломо͑жник! Будь таким же, как я. А потом и повыше меня раз хотя бы в 15, а то и в 20!
Лесник был суров, в тоже время великодушен. Видел, что мальчиков, как и девочек, охватывает порыв: всё делать именно так, как делает он. И это устраивало его.
3
На пять дней задержался Блинов в посёлке. Днём на вырубке. За рулем, в своем трясущемся Беларусе. И лесник рядом с ним. То в кабине лесник, то в ольхово-осиновом перело͑ге. Две версты на восток. Столько же и назад. За день таких ходов накопится под десяток.
Иногда он наведывает ребят. Успокаивает девчонок. Те опешили от того, что трактор прошёлся рубчатым колесом по сплоховавшему зайцу. Тот лежал в малиннике на спине, перебирая мягкими лапками. Пытается встать. Да никак. Бедный зайчик. Красивенький, молодой, а терпит, воспринимая нелепую смерть, как злую необходимость. От жалости у девчушек даже слёзы качаются на ресницах.
— Ничего не поделаешь, — утешает Галамов. — Так уж наша природа распорядилась. Кому прыг-скок по колдобинам, а кому путь-дорога в заячий рай…
Мальчики спрашивают его:
— А можно мы его похороним?
— Валяйте. Никому от этого хуже не будет. Разве волку.
— Волку?
— Ну да. Он бы ночью этого зайчика – хам! И сытый.
Домой по вечеру Галамов ступает пешком. Вместо него в кабине трактора ребятня. Семеро. Непонятно, как в ней только и разместились. Что-то выведывают у Васи. На его ответы смеются, а то и подсмеиваются над ним.
— Ты, Вася кто? Мужик или парень?
— Парень! — лыбится тракторист.
— А невеста есть у тебя?
— Есть.
— А какая она?
— Красивенькая, как я.
— А как зовут её?
Вася вспомнить не может, как зовут у него невесту. Что ребятам и надо. Снова смеются. Со смехом в селенье и заезжают.
Останавливаются возле благоустроенного барака. Здесь живёт со своей семьёй знаменитый когда-то на всю Вологодчину вальщик леса Иван Никонорович Рамов, друг лесника. Теперь у Рамова нет работы. И к пенсии он ещё не поспел. Вернее поспел, да, как и Галамов, станет ее получать не сейчас, а лет через пять. Дабы иметь на житьё какие-то гроши, вместе с женой он привел в порядок не старый ещё барак, где восемь квартир, которые стали собственностью супругов. Летами во всех квартирах живут туристы. Их в посёлке устраивает и рыбная речка, и оба бора, и то, что здесь можно почувствовать настоящую русскую тишину.
За счёт туристов Рамовы и живут. И речки ещё, где плещутся окуни и лещи. А также нового леса, в котором после посадки берёз боровики и грузди стали выстраиваться плотами. Был, как подспорье у них и деляночный мёд, за которым Рамов ходил на дальнюю вырубку, где всё лето по очереди цветут одуванчики, мята, малина с брусникой и колыхающий, как пожар, неистребимый кипрей. Отсюда пчёлы и добывают прозрачную сладость, пряча её в высохшие деревья, куда, кроме Рамова, они никого не пускают.
Тракторист для Рамовых — свет и радость. Мало того, что он доставил на тракторе из-за речки воз дров, так ещё скатался с хозяином за два бора к клюквенному болоту, откуда притрелевал на тросу сражённый молнией ствол осины, из которого Рамов выдолбит челн. Будет на чём путешествовать по речушке, доставляя к дому осиновую листву для двух коз. Да и так на лодочке прогуляться вдоль забитых кустами и травами берегов. Всё равно, что сходить с гармоникой на вечёрку, разглядев свою молодость, как картину, в которой ты сохранился красивым, смелым и молодым.
Интересы у каждого в этом мире неповторимы. Для того же Рамова челн был похож на редкостную мечту.
Ну, а что было здесь, в Моховом притягательным для Блинова? Вася и сам не знал. Для него было важно всё сделать так, как велели ему. За это ему платили зарплату. Чумаков своих подчинённых не обижал. Помня это, Блинов, когда проезжали с осиной вдоль бора, подсчитывал сосны. Сколько их тут? Годятся ли, как товар, который можно сбыть за хорошие деньги? Ради этого он сюда, собственно, и приехал. Так хотел Чумаков, задумавший что-то дерзкое и лихое, отчего кому-то в посёлке будет нехорошо. Ему же, Чуме (как его Вася мысленно называл) будет до сладости упоённо. Благо бор, если стволы его распилить и продать строителям даже за низкую цену, принесёт Чумакову приличный навар.
С заданием шефа справился Вася, как ему кажется, хорошо. Он был доволен самим собою.
Были довольны Васей и Рамовы, у кого он все эти дни ночевал. За вывозку дров и ствола осины они одарили Блинова таркой лесного мёда.
И Галановы одарили, но не таркой, а полным ведром. Ибо Вася с плугом своим прошёл верст 40 по лесосеке. За такую работу тысяч 20 бы надо ему. А тут ничего. Ни копейки не взял Блинов с лесника. Потому с ним Галанов ведром с краями и рассчитался. А мог бы вообще ничего не платить. Однако совесть была дороже любого меда. Не позволила отпустить работника без расчёта. За мёдом, который копили хозяева на случай приезда сына, можно снова сходить в лесосеку. А за совестью — никуда. Коли нет её, то и быть тебе до конца своих дней крохобором. Крохобором Илья Арсеньевич быть боялся.
4
В окрестностях Мохового два бора. И оба посажены были руками. Старший бор в трёх километрах к северу от посёлка. В нём четыреста с чем-то сосен. Вид у бора такой, будто это картина Шишкина, только не красками писаная — живая. Бронзовые стволы, просторные ветви, где поселились сойки и ронжи, там и сям проблеск жёлтой смолы, и запах, особенный запах, от которого кружится голова, и ты отделяешься от земли, уплывая в зовущие дали, где живёт всё бывшее и святое. И сегодняшнее живёт, возведённое век назад дедушкой лесника, от кого получил он в наследство проворную кровь, имя отчество и характер. Бору скоро сто лет. Он готов уже к рубке. Однако думать об этом не только кощунственно, но и дико, как если бы взять и напасть из-за елки в лесу на красивую девушку, собирающую чернику.
Второй дивный бор оставил после себя Арсений Ильич, отец лесника, перед тем как уйти на войну. Сосны вдоль глубоких ложбин. Сосны вдоль речки Буданги. Деревья вовсе не великаны, но вид у них строгий и властный, как у дозорщиков на границе, которые стерегут Моховое, а вместе с ним и всё то, что, высветив душу, тянется к завтрашнему, как к песне.
Третий бор расположен на вырубках. Те, здесь кипели в годы правления Брежнева и Хрущева, оставляя после себя разрушение и позор, когда лес вырубался подряд, вся земля исхлёстана траками и тросами и повсюду на ней тлела смерть.
В этих местах Галанов и колдовал, рассаживая с ребятами сеянцы, выращенные из шишек. Будет, будет и здесь русский бор! Да он уже, собственно, есть. Старшим соснам вот уже 30 годков. Младшим — несколько дней. А, кроме того, на малых холмах стоят вологодские абрикосы. Илья Арсеньевич всех соседей саженцами снабдил. Оставил несколько штук и в собственном огороде. А те, что соседи не разобрали, унёс с ребятами в лес. Там среди посадок сосны они и растут. Самым старшим из них 8 лет. Три абрикоса дали в мае цветы. А по осени и плоды.
Первым с этим известием прибежал к Галанову Рамов. Принес хозяину целую кепку деликатесов.
Илья Арсеньевич весел и бодр. Показывает кивком смеющейся головы на дальний конец своего огорода, где небольшое, с рост человека деревце так и светится солнечными плодами.
— Еще и в бору такое же, среди сосен! — молвил Галанов. — Завтра же ребятне прикажу обобрать, пока птички не поклевали! А косточки от него — в грядку. Хоть в домашнюю, хоть в лесную. Будем жить, Никонорович, не как нам велят, а как себе сами постановили….
Два пожилых, робко тронутых старостью мужика. Ступают по улице вдоль заборов. Редко такое случается, чтобы так, ни с того, ни с сего, взять да вот и пройтись хозяевами посёлка. Всего скорей, это от доброго настроения. Душа к душе тянется, видимо, потому, что оба видят завтрашнее посёлка. Было завтрашнего — чуть-чуть. Зато вчерашнего — очень много. Грустным взглядом окидывают они щитовые дома, огородные туалеты, окна в крестах горбылей и жердей. Некому жить сегодня в посёлке. Жило когда-то в нём более тысячи человек. Сейчас не больше семи десятков. Развалившиеся колодцы. Упавший передом на забор переломленный магазин, по крыше которого разбежались весёленькие берёзки. Пустые дворы. На весь посёлок всего две козы. Их держали Рамовы в том финском доме, где обитало когда-то четыре семьи. Здесь же и стая кур с петухом. Петух отличился в схватке с разбойным орланом, который хотел разживиться трофейным мяском отставшей от стаи куры-несушки. Но встретил сопротивление и еле унёс свои крылья от петуха. Петя при этом нешуточно пострадал, вывернув в драке красивую шею. Однако, как в лучшие годы свои, остался при голосе и первую песню свою, как всегда, начинает в 4 утра, поднимая с постелей всех бывших вальщиков леса, всех чокеровщиков, всех сучкорубов, кто сегодня на пенсии и просыпается вместе с певцом.
Молодых мужиков нет в посёлке. Уехали, кто куда. Вместе с работой искать свою долю. И женихов с невестами нет. Остались в посёлке лишь школьники. 12 учеников, с восьми до тринадцати лет.
Оживает посёлок лишь летом в пору наезда отпускников. У Галановых сын. 40 лет ему. Не женат. Живёт на юге, около моря. Писем не пишет. Мать нет-нет и всплакнет по нему. Леснику ее слезы, как кнут по спине. Жалко супруги. Жалко, кажется, и себя. Иногда в адрес сына обронит горькое слово:
— Мог бы оди͑нова и приехать. Не хочет. На родину — и не хочет. Значит, не в нас. Не в нашу породу. Чужой… Сколько таких, потерявших родину, сейчас шатается по России…
5
После отъезда Блинова из Мохового Илья Арсеньевич приуныл. Приуныла и Дарья, его жена. Словно все эти дни жил в посёлке не посторонний механизатор, а кто-то родной. И сон в эту ночь был у хозяина неспокойный.
Был понедельник. Ещё и утро не наступило. Всю поселковую улицу покрывали тени предзоревых туч, как вдруг заметалось золото света. Заметался и крик моторов, с каким проехала по посёлку колонна тёмных автомашин.
Илья Арсеньевич тут же и встал, сбрасывая одеяло. И сразу — к окну, у которого, опередив его, сидела взволнованная супруга. Там, за окном — застывшие вдоль дороги заборы, барак с распахнутой дверью, отдушина финского дома, откуда белела куриная голова. Там же, как марля, рассеянный воздух, недвижимые рябины, гроздья ягод которых слепо поблескивали средь листьев.
— Чего-то я не пойму? — сказал. — То ли не было ничего. То ли было?
Жена растерянно улыбнулась:
— Было.
— А что было-то?
— Чужие машины. Пять штук. Я их не видела. Только слышала. Голоса-то у всех, как трубы на пароходе. И куда они в э͑кую рань?
Не поверил Галанов супруге. Та любила преувеличить. Потому возвратился к кровати и снова заснул. А когда окончательно пробудился, разобрал в поселковой тиши сквозь открытую створку окна петушиное: «Ку-ка-ре-е…» Значит, всё, что он видел и слышал сквозь сон, было всего лишь воображение, какого в натуре могло и не быть.
Однако днём, когда ходил в поисках рыжиков по ольховому густолесью, сквозь заслоны листвы разобрал посторонние звуки, точно кто-то жадный и злой грыз зубами жёсткую древесину.
«Да ведь это они! — пало в голову. — Чёрные лесорубы. Валят дедушкин бор!..»
Он сомкнул кулаки, ощутив, как в них пролилась не только обида с яростью, но и скрытная осторожность. Первый нервный порыв — идти туда, где гуляет разбой, был смят оглушающим пониманием — он, бывалый лесник, пуст, как ивовый куст. Тогда, как они, надо думать, при тех современных стволах, что стреляют и попадают. А того, кого свалят они — не к врачу на лечение, а в зелёный болотный мох.
Возвратился Илья Арсеньевич в дом. Позавтракал и на пару с женой стал сидеть у окна. С нетерпением ждал. Но машины в тот день из лесу не показались.
Рев, с каким они шли, задевая мостами разрушаемую дорогу, раздался во вторник перед обедом. Галанов сорвал со стены двустволку. Вышел во двор. Отворив калитку, глядел, как мимо него шли угрюмые лесовозы. На прицепах, меж металлических стоек рыжели бревна.
Галанов держал ружьё на плече. Было оно бессмысленным, в то же время и крайне опасным. В кабинах машин сидело по три человека. У кого-то из них оружие, если и было, то, надо думать, не на виду. Похитители леса за добычей своей в чужие места с пустыми руками не ездят.
Лесовозы ушли, увозя за собой клочья чада и скрип, с каким перекатывался кругляк. Стыдно было Галанову, что он ничего не сделал, чтоб как-то машины остановить.
И тут раздался ещё один гул. От автокрана, который отстал от колонны машин и шел, норовя не попасть в провальные колеи, какие оставили после себя тяжёлые лесовозы.
В кабине двое: малолиций, в шлёме, как у танкиста, водила и рядом с ним кто-то в спортивной куртке с усами и чёлкой волос из-под кожаного берета. Галанова бросило в пот. «Ни дать, ни взять, сам Адольф Гитлер!» — сказал самому себе, узнавая директора Чумакова, кто когда-то руководил межрайонным лесхозом. А теперь наездами руководит. Наездами на святое, и никто в этом деле ему не указ.
Лесник вскинул ружье. Шофер хотел было остановиться. Но вдруг передумал. Так велел, наверное, Чумаков. Галанов еле сдержался, чтоб не нажать на взведённый курок. Отступил, сделав пару шагов к дворовой калитке. И опять удивился, узнав в последний момент в водителе Васю Блинова, того расторопного тракториста, кто пахал у него лесосечную целину. Ну и ну?! Был созидателем, стал бандитом! Вот тебе и на все руки мастер!
Растерялся Галанов, не зная, что и делать ему. И тут учуял в себе подсказчика. Тот сидел в нём, как вещий союзник, который взял и направил его по разбитой дороге к водоразделу, за которым стоял дедов бор.
Был бор. И не стало его. Повсюду пни, бревна вразброс, лом ветвей, отдельные, друг на друге зависшие сосны, канистра из-под солярки, холодный пожог, где всю ночь тлел костёр, оберегая погромщиков от прохлады.
Рядом с вырубкой — нетронутые берёзы. Было им лет по тридцать. Спроса на это дерево нет. Потому они и стоят, уверенно выражая всем своим видом здоровье и силу, которые некуда применить.
Появился Галанов в посёлке, наверное, через час. До того, как взойти на крыльцо, достал из кармана мобильник. Набрал 03. Тут же услышал приветливое:
— Дежурный полиции. Что там у вас?
— Это из Мохового. Звонит лесник. У нас тут разбойные лесорубы.
— Так. Дальше?
— Ограбили бор. Вырубили все сосны. Едут с ними в сторону города. Перехватите…
Наутро в среду, сам не зная зачем, Галанов опять направился к бору. Никак не верилось, что столетнего леса больше не существует. На душе тишина. Тишина и на свежей вырубке, как на погосте, куда привозят, но не увозят. Однако здесь было наоборот. Увезли жизнь деревьев… А что им взамен?..
Приволокся Галанов в поселок, подавленный и усталый. Повесив ружье, свалился сырым кряжиком на кровать. Провалялся два дня. Лишь на третий, в пятницу резко встал. Побрился, помылся и, увидев в окне попутный Уазик, помахал шоферу рукой, чтоб его подождал.
Скорее в город! Скорее! Однако скорей не давала дорога. Обе ее колеи, оставшиеся от машин с украденным лесом, были настолько глубокие, что пугали. В одну из них, наполненную водой от ночного дождя, Уазик и провалился.
Шофёр, матюгаясь, выбрался из машины, разжёг на обочине костерок и стал поджидать: кто бы взял на буксир?
Галанов направился в город. Пешком. 12 верст. Не так уж и далеко.
Первой, куда он подался, притопав в райцентр, была полицейская служба, располагавшаяся в каменном доме среди палисадниковых берёз.
Молодой, при трех ремнях лейтенант, был очень предупредителен.
— Вы к кому, молодой человек?
— Спасибо, что «молодым» окрестили, — ответил Галанов. — Я к главному вашему.
— По какому вопросу?
— Я вам звонил. Три дня назад. Просил, чтобы вы колонну машин с круглым лесом перехватили.
— Что за колонна?
— Этого я не знаю. Знаю, что там начальником Чумаков. Его люди бор вырубили у нас. И уже начали вывозить…
— Так это Вас нам надо благодарить! — рассмеялся дежурный. — Такой шум-гам стоял тут у нас! Взяли с поличным этого Чумакова. Собирался было в Череповец. Там ждал его покупатель. Не вышло. В камере он теперь. Хотите встретиться с ним?
Галанов поморщился, словно ему предлагали вытереть руки о грязное полотенце, и он брезгливо:
— Нет, не хочу. Лучше скажите, кругляк-то куда с лесовозов ушёл?
— Пока никуда. Машины не разгружали. Все четыре стоят во дворе лесхоза. И кран там стоит.
— Тогда я туда. К Гусакову! — Галанов назвал старого инженера, кто заменял временно Чумакова.
— Валяйте, валяйте. Только там теперь директором-то другой. С позавчерашнего дня. Какой-то молоденький. Из рабочих…
Ветром сдуло Галанова из полицейского учреждения. В молоденьком, из рабочих, кто занимал директорский кабинет, Галанов признал пахаря Васю. Тот был в импортном пиджаке, с пробором волос на маленькой голове и важной строгостью на лице, какая Васе не подходила.
— Ага! — Вася, как и Галанов, был весь в улыбке. В двух словах объяснил, почему он теперь директор:
— Я ведь когда-то заканчивал институт. Должен был работать по специальности. Да не было мест. Вот и пришлось на разных работах. Ты, Илья Арсеньевич, во время к нам! Я только что от Михалыча. — Вася назвал главу района. — Именно он меня в командиры на это место и посадил. Разговаривали с ним о нашем лесном хозяйстве. Об украденном лесе. Вспомнили и тебя. Пришли к одному. То, что у вас Чумаков порубил — продать опять же в Череповец. Это два миллиона рублей. И всю эту сумму пускаем куда? К вам, в Моховое. На лесопосадки! Пусть там у вас под твоим началом занимаются этой посадкой не только школьники, но и взрослые, те, кто когда-то лес вырубал. Теперь пусть восстанавливают его. Правда, надо сначала долги возвратить. Накопилось их. Жуть.
Галанов услышал в Васином голосе колебание, словно тот что-то недоговаривал и хотел это скрыть.
Свой разговор они продолжили в автокране. Вася вызвался увезти лесника в Моховое на нем. За рулем он сам и сидел. Галанов слушал его и слушал. И вдруг угрюмо заволновался, посмотрев на Блинова, как на смутного человека, кого хотел бы понять до конца. Потому и спросил, как сквозь что-то мешающее ему:
— Скажи мне, Вася, ты знал, что наш бор Чумаков к расправе приговорил?
— Вроде, знал.
— И никому об этом?
— Как-то уж так получилось.
— Почему?
Вася смутился:
— Наверное, побоялся.
Галанов пожал плечами:
— Как же тебя, такого несмелого, Михалыч на эту должность определил?
Обиделся Вася. Ответил сквозь зубы:
— Не у меня спрашивай. Я – что? Птица маленького полёта…
— Маленького полёта, — буркнул Галанов, — как курица, значит…
Дальше ехали молча. Оставалась почти половина пути, и тут Вася затормозил. Заняв почти всю дорогу, сидел в колее тот самый Уазик, в котором Галанов ехал в райцентр.
Шофер обреченно горбился у затухающего костра.
Вася открыл свою дверцу:
— Вытащить, что ли, тебя?
— Вытащи, друг! Я за это тебе…
— Отставить! — скомандовал Вася и, выбравшись из кабины, помог шофёру накинуть на крановый крюк приготовленный трос.
Галанов, абы помочь мужикам, тоже выпрыгнул на дорогу. Но помощь его была не нужна. Он встал в сторонке от колеи, из которой надо было вырвать автомобиль. Две минуты понадобилось на это. И кран задним ходом повёл Уазик к райцентру. Вася взмахом руки позвал Илью Арсеньевича назад, мол, садись, довезу бедолагу до ладного места, где не такие провальные колеи, и снова к тебе, в твоё Моховое.
Галанов мотнул головой.
— Нет! Нет! — добавил не только голосом, но и жестом руки, предлагая Васе не возвращаться. — Я пешедралом. Пустяшное дело. Не привыкать…
Шел Галанов в заплёсканной грязью высокой траве, рядом с дорогой. Шел в раздумье. Как это славно, по-старорусски, когда человек попадает в нелепое положение, и ты не мимо его проходишь, а выручаешь. «Добрый Васька всё-таки человек, — сказал он себе, — трусоватый, но добрый. Зря я его обидел… Хотя, как сказать. Может быть, и не зря. Нельзя служить по очереди: сегодня — вору, завтра — тому, кто этого вора поймает. Надо кому-нибудь одному… Жить без этой, без непоня̓тки. Вот и у нас с супругой непонимание. Как и что теперь нам? Какому богу служить, абы в бедность не провалиться? Хотя, мы чего? Не такие и бедные. Что имеем? Пару тыщёнок. Остались от лучших времен. Их мы — на хлеб привозной, каким раз в неделю снабжает райцентр. Остальное возьмем натурой. В огороде — овощи и картошка. На речке – свежая рыбка. В лесу — ягоды и грибы. Да и мед местами на вырубках сохранился. Прячется в пнях. Пчелы для нас, что летающие коровы. Можно эдак-то. Жить своей головой. Не как велят, а как подскажут нужда и совесть…»
Смеркалось. Вечер усаживался на землю. Где-то в кустах попискивал рябчик. И вдруг блеснуло. Галанов даже отпрянул, придерживая шаги. Из-под маточной ели, единственной, что осталась на вырубке от былого, полетела куда-то к небу ныряющая луна. Свет её был неверный, однако далёкий, смело прыснувший над дорогой, а потом — по крышам, дворам и пажитям Мохового, где сегодня, как и вчера, продолжалась жизнь тех, кому некуда уезжать. «Да и зачем уезжать?» — удивился Галанов, примеряя вопрос к себе. И посуровел, почувствовав правым плечом, а потом и левым мягкую лапку, какой прикоснулся к нему лунный лучик, словно благословляя его ещё на одну созидательную работу, ту, что пойдёт в разгромленном дедушкином бору. Работу, которую Вася с Михалычем оценили в два миллиона рублей. «Куда эти деньги? Нам, что ли? Жителям Мохового? — Галанов заволновался. — Именно так! Тем, кому предстоит вновь устраивать бор. А, ежели миллионы-то эти тю-тю? — притормозил Галанов приятную мысль, заменив ее неприятной. — Вася сказал, что надо сначала долги возвратить. Кому и за что возвращать, про это он умолчал. Не скрыт ли тут ход, каким уводят от чистой правды?»
Илья Арсеньевич не заметил, как сбилась его походка, и он шатнулся, как пьяный, с досадой вымолвив про себя: «Нами можно, как пешками, поиграть. Оттого мы, как были без денег. И снова без них…» — Илья Арсеньевич мелко вздрогнул, стало ему очень-очень нехорошо, как перед дракой, в какую его вот-вот затолкают. Однако он взял себя в руки, выправил шаг, чтоб нога ступала увереннее и тверже, и, усмехнувшись, сказал, как постановил:
— Я — кто? Не только дедушкина родня, но и хозяин сегодняшня положения! Потому и вбиваю в голову: был у дедушки бор! И опять ему быть!..
То ли вечер вокруг, то ли ночь — не поймёшь. Заколыхали ольховые ветви. Зашуршала трава. Возле лужи на повороте дороги поднялся столбиком серый заяц. Кажется, всё в этом мире было обыденным и привычным, согласившимся с тем, что Галанов сказал, отправляя сказанное туда, где к нему прислушивались все ёлочки-недоростки, все ежики и зайчишки и еще махонький-махонький, но всегда воинственный муравей. Сейчас тот полз по ноге Галанова. Лесник увидел его на колене, почтительно наклонился и, взяв двумя пальцами, перенес путешественника в траву.
– Обижать нас? — негромко добавил. — Только попробуйте. Не дадимся…
0 
134 
