Вологодский литератор

«Блажен, чья душа отзовётся
На грустные звуки Небес».
Иеромонах Роман (Матюшин)
Грусть звучит уже в самом названии повести В.И. Белова – «Невозвратные годы». А сколько в тексте этой повести слов и выражений, так или иначе отражающих сердечную печаль автора: грустный, грустно, горечь, огорчение, боль, печаль, печальный, тоска, тужить, жалеть, плакать, увы; ноет что-то в груди, горловой спазм, горькое чувство, горечь душит …
В.И. Белов – продолжатель традиций русской классической литературы, о грустной красоте которой писал В.Г. Белинский: «Русскому духу, более чем какому-нибудь другому из творческих духов европейских народов, пришлось создать тип красоты грустной» [Цит. по: 4]. Известный историк русской литературы С. А. Венгеров назвал нашу литературу «великой совестью века» в своей речи «В чем очарование русской литературы XIX века?», которую он произнёс 22 октября 1911 года на праздновании столетнего юбилея Общества Любителей Российской Словесности. Одним из главных источников ее очарования, по его мнению, является «Великая Печаль ее». Он так раскрывает эту мысль: «Мне представляется, что эта Великая Печаль, разлитая по всей новой русской литературе, находится в тесной органической связи со всем русским национальным характером. Грустен русский пейзаж, по которому, однако так тосковал Некрасов среди роскошной природы юга. Грустна русская песня, «подобная стону», по определению того же Некрасова. Но в этой грусти есть красота несказанная» [4]. При этом С. А. Венгеров замечает: «Но ни в коем случае Великую Печаль, великую тоску русской литературы не следует смешивать с унынием. Уныние — начало мертвящее, а русская печаль — начало творческое. Как мне уже пришлось заметить в другом месте, Великую Печаль русской литературы лучше всего назвать прекрасным старинным словом печалование, которое заключает в себе представление о деятельной любви и действенной заботе» [4].
Широко известны слова о русской грусти Фридриха Ницше: «Я обменял бы всё счастье Запада на русский лад быть печальным» [6: 796].
Однако ни С. А. Венгеров, ни Ф. Ницше не указывают на главный источник грусти как характерной черты русской литературы. А она заключается в том, что русский национальный характер и русская культура формировались в условиях тысячелетней православной веры народа. Источником грусти стало глубокое осознание несоответствия жизни человека христианскому идеалу, смирение перед Богом, то, что в Евангелии называют «нищетой духа». Именно в этом видел Тихон Задонский, великий святитель России, суть русской грусти: «Печаль христианская истинная есть печалитися о том, что христиане высокое и небесное звание имеют, но того звания достойно ходити не могут, немощию плоти воспящаеми» [7: 674]. При этом он оценивает подобное состояние души как спасительное: «Сия печаль им полезна и Богу благоприятна есть, яко «жертва Богу дух сокрушен: сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс. 50, 19). Таковая печаль нужна есть всякому христианину, яко таковою печалью исправляется и обновляется растленное естество» [7: 674]. Святитель Тихон противопоставляет печали уныние, которое он считает «искушением вражеским» и строго порицает: «Уныние есть нерадение о душевном спасении». «Уныние закрывает сердце, не дает ему принять слово Божие». «Бог ожидает от христианина подвига, а не уныния в искушении» [7: 1057].
Глубокий смысл русской грусти раскрыл В.О. Ключевский в статье «Грусть», посвященной поэзии М.Ю. Лермонтова: «Христианин растворяет горечь страдания отрадною мыслью о подвиге терпения и сдерживает радость чувством благодарности за незаслуженную милость. Эта радость сквозь слёзы и есть христианская грусть, заменяющая личное счастье. <…> Религиозное воспитание нашего народа придало этому настроению особую окраску, вывело его из области чувства и превратило в нравственное правило, в преданность судьбе, т.е. Воле Божией. Это – русское настроение, не восточное, не азиатское, а национальное русское» [5: 439, 444]. Через сто лет эти мысли в поэтической форме выразил Ю.П. Кузнецов в стихотворении «Серафим» (1997 год):
Души рассеянная даль,
Судьбы раздёрганные звенья.
Разбилась русская печаль
О старый камень преткновенья.

Желает вольный человек
Сосредоточиться для Бога.
Но суждена ему навек
О трёх концах одна дорога.

Песок и пыль летят в лицо,
Бормочет он что ни попало.
Святой молитвы колесо
Стальные спицы растеряло.

А на распутье перед ним
На камне подвига святого
Стоит незримый Серафим —
Убогий старец из Сарова.
Мысли о том, что грусть – это русское национальное настроение, встречается у многих писателей и поэтов советского периода. В 1964 году современник В.И. Белова, талантливый поэт Борис Примеров, в своем стихотворении говорит:
Как напишут, не знаю,
Но напишут про грусть,
Что вошла навсегда
В моё сердце, как Русь.
Без неё нет поэта,
Песни собственной нет.
<…>
Поэт даже рифмует эти ключевые слова – грусть [грус′] – Русь.
Русская грусть стала нравственным правилом, определяющим мировоззрение и художественный стиль В.И. Белова. Ее голос звучит в повести «Привычное дело» (и здесь уже в самом подтексте названия), в трилогии «Кануны», «Год великого перелома» и «Час шестый», «Пропавшие без вести». Мы не будем в этой статье специально рассматривать политические и социальные причины трагедии русского народа в XX и в начале XXI века. Об этом написано много горького и гневного, в том числе и самим Беловым. Основное внимание мы обратим на те нравственные правила, которые сформировали художественный стиль писателя. Этот стиль В.И. Белова можно определить так: «Нежность грустная русской души». Этими поэтическими словами С.А. Есенин, певец русской грусти, выразил своё отношение к Родине. Эти слова точно соответствуют и художественному миросозерцанию В.И. Белова.
В повести «Невозвратные годы» писатель обращается к воспоминаниям детства и к трудной судьбе крестьян – его земляков. Отметим, что в целом тональность этой повести скорее грустная, нежели печальная, кроме отдельных ее частей. Светлой грустью овеяны воспоминания о младенческих годах, о близких родственниках, о деревенском быте и даже о драматических событиях детства. Это особенно видно, когда сравниваешь эту повесть с другой книгой В.И. Белова – «Пропавшие без вести», написанной в начальные годы перестройки в конце XX века. В ней автор подводит своеобразный печальный итог в истории крушения народной крестьянской жизни. Эта книга полна безысходной тоски и даже отчаяния: «Любой, вернее каждый дом обычен в своем безбрежном, неосознанном даже страдании, в своем трагизме. Тут даже нечего выбирать. Бери любую деревню, начинай с краю и описывай» [3: 34]. Но и здесь в самом отчаянно горестном рассказе «Без вести пропавшие» В.И. Белов находит в себе силы обратиться к созерцанию красоты и святости родной земли и в это счастливое мгновение утешиться душой: «Три года я с помощью своих друзей Анатолия Заболоцкого и Валерия Страхова спасал то, что осталось от нашей церкви. Однажды ранним утром, когда устанавливал самодельный дубовый крест, стоя на качающихся лесах, я взглянул окрест… То, что я увидел, никто не видел не менее ста тридцати лет. Птицы летали не вверху, а внизу. Подкова озера, окаймленная кустами и мшистыми лывками, оказалась маленькой и какой-то по-детски беззащитной. Вода без малейшего искажения отражала голубизну бездонного неба. Все вокруг было в солнечном золоте, в утреннем зеленом тепле, в тишине и в каком-то странном и даже счастливом спокойствии» [3: 36].
Однако и в этот счастливый момент, когда храм восстановлен и венчается крестом, а созидающий его человек с его высоты созерцает родную землю, и в этот счастливый момент ему, русскому человеку, дано понять, насколько шатко его счастье и как краток его покой: «И вдруг … Крохотная площадка, на которой я стоял, и четыре жиденькие, сколоченные из обрезной сороковки стойки вздрогнули, накренились. Холодный и резкий вихрь сильно ударил откуда-то с юга. Он с минуту, может быть, с полминуты давил на меня, свистя в моих не очень надежных высотных сооружениях. Затем сбросил на крышу храма обрезок доски и пропал, исчез так же неожиданно, как появился. Изумленный, даже не успев испугаться, я стоял на коленях и держался за крест, который только что закреплял в гнезде. … Что это было? Не знаю и до сих пор. Одно знаю твердо и ясно: в моем рассказе нет ни слова вымысла, как в небе в то утро не было ни единого облачка» [3: 36-37]. В эту живописную картину, которая наполнена также и музыкальным звучанием, вплетается символическим мотив тщетности наших человеческих дел без спасительной силы Креста.
Крест, на котором был распят Иисус Христос – Спаситель и Утешитель, спасает человека от гибели. С этой мысли, которая выражена прикровенно, начинается и повесть «Невозвратные годы». Автор рассуждает о том, что основное настроение книги воспоминаний ему хотелось бы передать эпиграфом – словами А.С. Пушкина из стихотворения «Птичка»: «Я стал доступен утешению; За что на Бога мне роптать?» [2: 3]. Однако уже через две страницы В.И. Белов пишет: «Теперь <…> я четко осознаю трагичность каждой человеческой жизни. Для меня самоочевидна эта трагичность, независимо от жизненной продолжительности» [2: 6].
Вот она русская грусть, будь то поэзия А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.А. Некрасова, С.А. Есенина, Н.М. Рубцова, Ю.П. Кузнецова или проза В.И. Белова! Это именно такая грусть, какой ее прозорливо определили святитель Тихон Задонский, а затем историк В.О. Ключевский в приведенных выше словах [5: 439]. В повести «Невозвратные годы» писатель осмысливает человеческую жизнь в этом ключе. Радость и грусть всегда рядом в его воспоминаниях о детстве. Даже в его юношеских стихах, которые В.И. Белов упоминает здесь, они стоят рядом: «Родился усталым и грустным, веселым и сильным умру» [2: 10]. Смысл этих строк писатель связывает с православным представлением о подвиге святых, которые духовно побеждают не только тяготы земной жизни, но и саму смерть: «По своему опыту знаю, ощущаю, как годы прессуются во временные пласты. Эти пласты давят на человека в настоящем. Мне кажется, они и будут давить, пока человек жив, пока способен ощущать физическую тяжесть. И тем сильнее, чем дольше человек живет. (Правда, у монахов такая тяжесть, по моим предположениям, из физической медленно преобразуется в духовную, а у святых физическая вообще истлевает …)» [2: 9-10]. В акафистах, посвященных Богородице, есть созвучная этим мыслям писателя строка: «Радуйся, скорбь нашу в радость претворяющая; радуйся, несумненною надеждою нас увеселяющая» [1: 6-7].
Писатель печалится о несовершенстве жизни своих земляков, о том, что, по слову святителя Тихона, «христиане высокое и небесное звание имеют, но того звания достойно ходити не могут, немощию плоти воспящаеми» [8: 764]. А главная немощь плоти, и не только плоти, но и духа, у земляков – пьянство, которое особенно сильно поразило русского крестьянина после страшной войны, тяжелого колхозного труда, а затем «перестройки». В.И. Белов грустно размышляет о разных сторонах нашей неустроенности: о несправедливом притеснении колхозников и их несвободе, о гибели мужского населения деревень на фронте, о нищете и голоде в военную и послевоенную пору, об утрате православной веры и разрушении храмов, а в последние годы – о гибели деревень, сельского хозяйства и традиционной крестьянской культуры, о бегстве крестьян в города. И всё это на фоне телевизионного веселия и бесконечных праздников плоти, а не души. Невольно опять вспоминается С.А. Есенин:
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении весёлом!
Эта русская грусть о правде жизни — характерная особенность нашей жизни и литературы. Известный философ Владимир Соловьев писал более ста лет назад справедливые слова: «Помимо внешних благ, о которых должно заботиться государство, народ наш хочет еще совсем другого. Он хочет правды, т.е. согласия между действительною жизнью и той истиной, в которую он верит [7: 331].
К сожалению, за годы богоборчества в XX веке вера в Иисуса Христа как в Истину перестала быть всенародной, что привело к раздроблению народного самосознания. Об этом также печалится В.И. Белов. Он неоднократно обращается к одной мысли: «Писателем я стал … не из удовольствия, а по необходимости, слишком накипело на сердце, молчать стало невтерпеж, горечь душила» [2: 57]. Размышляя о своей неизбежной кончине, писатель со скорбью говорит сам себе: «Не спеши … Когда ты выплачешь всю горечь, выскажешь всю обиду за свой народ, тогда тебе ничего не останется, как умереть. И умрешь, потому что нечего будет делать. А выскажешь ли так много, выплачешь ли?…» [2: 23].
Главным источником духовной силы, не позволяющей писателю впасть в уныние и безысходность, была живая, неутраченная, связь со своим крестьянским родом и идеалами Святой Руси. Автор с грустью и любовью вспоминает своих родных – мать, отца, крестных, братьев, сестер, односельчан: «И плачу, и молюсь по ним, и все время поминаю их родные бессмертные души» (выделено В.И. Беловым) [2: 170]. Особенно дороги автору воспоминания о бабушке Фомишне, которая безропотно и мудро управляла домашним хозяйством большой семьи, нянчила, а главное — воспитывала внуков. Светлой грустью веет от этих воспоминаний: «Звучат, звучат в моей душе молитвенные и колыбельные мелодии бабушки Фомишны. Поскрипывает подвешенная на березовом очепе драночная зыбка … Прядет Фомишна куделю и качает, качает ногой за веревочку, привязанную к черемуховому облучку. Напевно, слегка печально, тихо Фомишна поет «Утушку»: Утушка да луговая, Где же ты, где ночевала?…» [2: 63]. Печальной была вдовья судьба многих крестьянок: «То, что она (Фомишна), как и моя мама, осталась вдовой, было, по-видимому, делом отнюдь не случайным: почти все деревенские женщины, которых я помню, были вдовами …» [2: 14]. Не дождалась Александра Фоминишна и сына, погибшего в войну на берегу смоленской реки Царевич. Могила бабушки затерялась среди других безымянных холмиков деревенского кладбища. С печалью В.И. Белов говорит: «И сейчас я тщетно ищу это место, ищу и не могу найти». Только звучат в душе теплые бабушкины слова, с любовью обращенные к внуку: «Батюшко, батюшко …» [2: 17].
С художественной проницательностью В.И. Белов воспроизводит духовный облик своих родственников из соседней деревни Алферовской – «род Перьят». Запомнились они односельчанам тем, что «были Перьята слишком «простые», совсем бесхитростные. <…> Рассказывали, что даже хлебный амбар у них не запирался: Перьята надеялись то на Бога, то на чистую совесть земляков. <…> Особенно любили у Перьёнка гостей. Родственников или чужих, это было для них не так уж и важно. В праздники или в будни, тоже не так важно» [2: 38]. Писатель грустит об ушедших крестьянах-праведниках и затем делает обобщение: «Рассказывая сейчас про этот род, я думаю о России. Вернее, о Святой Руси, воспетой Некрасовым, Блоком, Тютчевым, Твардовским» [2: 46]. В.И. Белов предполагает, что такие натуры жили в этом краю не случайно: «О, как богат этот участок Святой Руси! Богат историческими событиями … А сколько русских святых подвизалось в здешних местах …» [2: 68].
В повести В.И. Белова «Невозвратные годы» затронута грустная тема утраты в течение жизни целомудренного восприятия мира, свойственного младенчеству: «Оно состояло из радости, спокойствия, блаженства, полной гармонии и ещё чего-то необъяснимого и прекрасного» [2: 4]. К этой теме обращаются многие наши писатели. Отец Павел Флоренский, вспоминая детство, как богослов, осмысливает это состояние: «Детское восприятие преодолевает раздробленность мира изнутри. Тут утверждается существенное единство мира, не мотивируемое тем или другим общим признаком, а непосредственно ощущаемое, когда сливаешься душою с воспринимаемыми явлениями. Это есть мировосприятие мистическое» (Выделено П.Ф.) [8: 727]. Для В.И. Белова эти детские впечатления и чувства также были священными, поэтому он считает, что «первые, ещё неосмысленные впечатления, полученные в младенчестве и во время раннего детства, остаются главными на всю жизнь» [2: 4]. Со словами писателя перекликается и глубокое суждение Флоренского, когда он вспоминает свое мировидение в детстве: «И я знаю тверже, чем знаю все другое, узнанное впоследствии, что то мое познание истиннее и глубже, хотя и ушло от меня, — ушло, а все-таки навеки со мной» [8: 690]. Все творчество В.И. Белова подтверждает справедливость этого нравственного закона нашей жизни.
В заключение еще раз вернемся к размышлению В.О. Ключевского об особенностях русской грусти, которые так свойственны прозе В.И. Белова: «Источник грусти – не торжество нелепой действительности над разумом и не протест последнего против первой, а торжество печального сердца над своею печалью, примиряющее с грустной действительностью» [с. 437]. Повести В.И. Белова «Невозвратные годы» свойственна грустная задумчивость, проникнутая этим «торжеством печального сердца над своею печалью». Н.А. Некрасов в свое время посвятил теме грустной задумчивости русского народа стихотворение «Тишина», в котором есть такие пророческие и многозначительные строки:
Над всей Россией тишина,
Но – не предшественница сна:
Ей солнце правды в очи блещет,
И думу думает она….

Литература
1. Акафист Пресвятой Богородице пред иконой её «Казанская». – Клин: Христианская жизнь, 2011. – 32 с.
2. Белов В.И. Невозвратные годы. – СПб.: Политехника, 2005. – 192 с.
3. Белов В.И. Без вести пропавшие. Рассказы и повесть. – Вологда, 1997. – 192 с.
4. Венгеров С.А. В чем очарование русской литературы XIX века? // Венгеров С.А. Собрание сочинений, т. IV, 1919 г. OCR Biografia.Ru
5. Ключевский В.О. Грусть (Памяти М.Ю. Лермонтова, умер 15июля 1841 г.) // Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. / Сост., вступ. Ст. и примеч. В.А. Александрова. – М.: Правда, 1991. – 624 с. С. 427-444.
6. Ницше Ф. Сочинения в 2 т., М.: Мысль, 1990.
7. Соловьев В. С. Национальный вопрос в России // Соловьев В. С. Сочинения в двух томах. Том 1. Философская публицистика. М.: Изд-во «Правда», 1989. – 687 с.
8. Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Симфония по творениям святителя Тихона Задонского. – М., 1996.
9. Флоренский П.А. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. // Флоренский П.А. Имена. Сочинения. – М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс; Харьков: Изд-во Фолио, 1998. – 912 с. С. 663-882.

Подробнее

1

580

«Земля моя любимая, Вологодская!

Люди добрые, многотерпеливые, воины верные, трудолюбы извечные!

Говорок родной, окающий, милый сердцу моему!

Сосны красностволые, не гнущиеся ни перед какой бедой, берёзы — утешение души человеческой, заповедные вязы на Тёмном мысу, забывчивый Липин Бор, Угор Бобришный — горе и радость моё!

Бедные наши медведи и зайцы, жаждущие, как всё живое, доброты людской и ласки!

Мир вам всем! Мира и счастья желаю вам в новом году, бодрости и радостей, любви и согласия! Новой славы и новых свершений! Бог на помощь вам, труд на пользу! Да процветает земля, породившая и вырастившая нас, а мы — её надёжные и верные сыны навеки!

И я — ваш поэт. Я ныне живу со счастливым ощущением в душе, что в каждом городе на вологодской земле, в каждой деревне, в каждом лесном посёлке есть у меня близкие люди, родственники, хоть один, да есть. А вологодские литераторы, молодые талантливые прозаики и поэты — мои родные братья. Пусть им дружно живётся и хорошо пишется в новом году!

За ваше здоровье, матери и отцы и дети наши! С Новым годом!..»

Такими словами Александр Яшин прощался с земляками, словами любви, предан­ности, добрых пожеланий, которые остаются в силе на все времена и поколения. НА ВЕКИ ВЕЧНЫЕ.

Это новогоднее поздравление Александра Яшина своим землякам, напечатано первого января 1968 года в вологодской газете «Красный север». Через пол­года — 11 июля 1968 года он ушёл в жизнь вечную. Его поэзия, во многом исповедальная, привела его к настоящей Исповеди и Причастию.

Почти все стихотворения Александра Яшина имеют не один, а многоуровневый смысл, более глубокий, чем просто сюжетный, описательный. Таково и его стихотворение «ЗАПАСАЕМСЯ СВЕТОМ».

Родился поэт на Вологодской земле, но ли­те­ратурную дея­тельность начинал в Архангельске — там вышла его первая книга сти­хов «Песни Северу». Он назвал её «пробой пера», но многие темы уже тогда были заложены в ней, так же как и в следующей книге «Северянка». И всё дальнейшее твор­чество его — это песни Северу, воспевание его: природы, людей, деревни, об укладе жизни которой он говорил более полувека назад на Мосфильме, где обсуждали его киносценарий по повести «Си­ро­та», что о деревне надо говорить в стихах, в прозе, в театре, в кино — везде.

Ещё в 1960-м году Яшин написал удивительную повесть о последней жительнице деревни на Новозере, Устинье, прозванной Бабой-Ягой. Устинья впервые видела, как умирает целая деревня. Яшин тогда уже предвидел это, когда деревня ещё жила, ещё сеяла хлеб, лён, доила коров, рожала чу́дных детей, пела песни, сочиняла частушки, пряла пряжу, ткала половики, водила хороводы на деревенских угорах, носила яркие домотканые и из ситца сшитые сара­фаны — парочки, с которыми долго не хотела расставаться. Все эти впе­чат­ления вобрал в себя маленький мальчик Шура Попов. Всё это и стало Запасом Света, про­не­сён­ного им через всю жизнь.

И, конечно, природа. Любовь к ней родилась вместе с ним. И хотя природа северная, суровая, но такая, что он её называет «зелёной благодатью», она почти в каждом его стихотворении присутствует. Он признаётся ей в любви, тоскует вдали, как о чело­ве­ке: «Тянет в край, где я родился, к детству»; «Больше не могу! Надо бежать, В Северную тай­гу, В зелёную благодать»; «Я давно на родине не был, Много в сердце скопил тоски»; «Никакие парки Подмосковья Не заменят мне моих лесов».

Где-то природа бывает и торжественнее и, может быть, пышнее, ярче, но его слова: «Да, только здесь, на Севере моём, Такие дали и такие зори», превращают всё виденное им на родине в сказочную кар­ти­ну: леса — нехоженые, птичьи голоса — неслыханные, камен­ные склоны — невиданные. «Здесь, словно в сказке, каждая тропа Вас к роднику выводит непременно. Здесь каждая деревня так люба, Как будто в ней красоты всей вселенной». И это не преувеличение, не гипербола. Родина — это всё самое красивое, доброе, родное, любимое.  И наша русская бревенчатая  изба построена, оказывается, не просто так, а по законам золотого сечения…

Всё впитала его душа, его поэзия: нетронутая красота природы, окружавшая заблу­див­­шуюся в лесах деревню, люди — крестьяне, облагораживавшие быт своим трудом, на­род­­ным творчеством. Предметы хозяйственного обихода — глиняные, деревянные, до­мот­­ка­­ные, которые теперь мы помещаем в музеи. Сельская страда. Поездки на дальние се­но­ко­­сы, посиделки с песнями, праздничные хороводы. Девушки — краса очей, парни, пля­сав­шие под гармонь и ходившие на бурого с рогатиной. Престольные праздники — в каждой де­ревне свой.

В стихотворении «Не умру» раненый солдат вспоминает именно такую деревню: «Просторны тёсом крытые дворы, В холмистом поле широки загоны. Как многолюдны свадьбы и пиры, Как сарафаны девичьи пестры, Каким достоинством полны поклоны!»

Деревня — опора нашей жизни, исток её. Жители каменных городов — тоже бывшие жители деревень. Деревня питает нас не только продуктами, главное питает нас всеми своими богатствами, жизненной мудростью — духовно. Богатство природы даёт нам не только дрова, грибы, ягоды,  дичь, но главное — врачует душу.

В рассказе «Угощаю рябиной» Яшин писал: «Я не знаю другого рабочего места, кроме земли, которое бы так облагораживало и умиротворяло человека».

И удивительно, что видя и предсказывая исчезновение деревни, он всё-таки верил, что деревня не умрёт. В повести «Баба Яга» героиня  Устинья не умирает, она уезжает на рус­ской печи в сказку. А в первом варианте маленькой поэмы «ПРИСКАЗКИ», начи­на­ю­щей­ся с картины вселенской метели, изба — образ Ноева ковчега: «Метель вертела землю, Па­дал снег… Всё чаще деревянные лопаты Прокладывали к низким окнам свет. Чуть про­яс­неет, Скрипнет журавель — Урвут воды хозяйки из колодца, И вновь сорвётся с привязи ме­тель, И снова рёв По всей земле несётся. Счастлив тот путник, что нашёл окно, Ус­ло­вил­ся заране о ночлеге… В избе, как в бане, Жарко и темно И душно, словно в Ноевом ков­чеге». Вот цена деревни — не много, не мало, а ковчег — спасение жизни человека.

Изба — Ноев ковчег. Тесно, душно — все собрались, плетут сети, слушают сказку. Тем­но — от лучины или керосиновой лампы немного света. Ковчег  — образ Спасения.

И не один раз встречаются у него в творчестве Библейско-Евангельские образы. Богомольная была его бабушка по отцу, Авдотья Павловна Попова, ходившая на Соловки пешком — ей Яшин и посвятил это дивное живописное стихотворение «ПРИСКАЗКИ», в котором и просит благословения у своей бабушки на жизнь, на творчество. От неё и возвышенно-сказочное восприятие всего.

Яшин именно воспевает свой край: «И, уж конечно, нет нигде людей Такой души, и прямоты, и силы, И девушек таких вот, строгих, милых, Как здесь в лесах, На родине моей». И в конце деликатно, словно просит прощения у людей, родившихся в других местах. Мол, если б он родился в другом месте, то всё неповторимое, как чудо, перенеслось бы в те, другие края, которые для него стали бы родиной, как и для них.

Стихотворения первого периода творчества особенно возвышенны, чисты — они словно богатая вышивка… «Мне надо вернуться к вологодскому началу», — говорил он впоследствии.

«Откуда я родом? Я родом из детства», — отвечает на свой вопрос замечательный лётчик-писатель Антуан де Сент Экзюпери.  Достоевский об этом пишет:  «Нет в жизни человека ничего важнее, ничего нужнее и полезнее, чем вынесенное из детства светлое и тёплое воспоминание, такое ясное и доброе».  Да каждый человек может подтвердить эту мысль. Никто мимо своего детства пройти не может…

Это и есть тот ЗАПАС СВЕТА, душевного, духовного, того впечатления целого мира Природы и уклада жизни северной деревни во всём своём проявлении, который освещал всю жизнь писателя. Деревни, о которых он писал: «Здесь каждая деревня так люба, Как будто в ней красоты всей вселенной».

Теперь дали всему сухое название: Малая родина или совсем уж непоэтично Нечерноземье. А Яшин никогда не употреблял такие казённые слова. Для него его родина была Вселенной, вмещая в себя всё, что необходимо человеку, чтобы жить её Светом. И как только ему этого Света не хватало, он возвращался на родину хоть на недолгое время. Снова за Запасом Света, буквально пополнить его.

Даже если и споткнётся человек на трудном жизненном пути — уроки детства, ра­дост­ные впечатления беззлобного детства, запас любви, полученной им от родных, вспом­нят­ся им как завет и  не дадут сбиться с праведного пути, поддержат, поднимут, воз­вра­тят.

Замечательно об этом сказал один из самых любимых писателей Александра Яшина, Ни­ко­­лай Васильевич Гоголь: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не остав­ляйте их на дороге, не поды́мите потом!» Как бы ни сложилась жизнь человека в зрелые годы — детство, юность определяют и освещают её до конца, всегда оставаясь краеугольным камнем, основой. Родина, родительский дом, обстановка, люди, окружающая природа — на всю жизнь остаются с человеком.

Все стихи Яшина о природе — одушевлённые. И «Босиком по земле», и «Лесные дуги», и «Не верю, что звери не говорят», и «Лесосека», и другие. Кулик, на которого он случайно наткнулся в болоте, и старается успокоить птицу: «…Я на него взглянул любя И — мимо, мимо без оглядки… Сиди, родимый, Всё в порядке, Я просто не видал тебя». С такой любовью и жалостью к зверям, птицам, пониманием их страха: «Взлететь иль нет? А вдруг замечу, Со всем хозяйством загублю?» И такое, кажется, практичное в своём рассуждении, сравнение города и природы «Всё для человека» — как хорошо жить в лесу! Всё дано нам Всевышним, а мы не пользуемся, запираем себя в каменные мешки.

А вот дивное подытоживание впечатлений жизни на земле. «Чего ещё сердце просит?» Какие чудеса он видел? «Я видел большую воду — Апрельский разлив и спад, И как журавли в непогоду Домой под обстрел летят». И впрямь чудеса! Такая тяга к дому, на родину. Мало того, что в непогоду, под дождь и ветер машут своими намокшими крыльями, да ещё и под обстрел, невзирая на все трудности, опасность для своей жизни. Но остаться без родины, без дома — ещё бо́льшая опасность и для птиц, и для людей.

Что же ещё видел поэт чудесного в своей жизни? Рассказывает сказку: «Я видел, как из-под снега, размытого добела, Неведомого побега Проклёвывалась игла. Под­снеж­ни­ков появленье, берёзовых почек рост Я сравнивал по значенью С рожденьем новейших звёзд» Поэт и нас призывает увидеть и узнать эти чудеса, не принять за обыденное. Это диво дивное, так же как и его стихотворения — так о них говорил Валентин Распутин.

Это всё Свет, Свет очищающий и питающий душу, понимающую, что у всего этого есть Творец — причина всего мирозданья, которое поэт мог видеть через степной цветок с пу­шистой желтизною, вставший перед ним виденьем детства, когда он раненный лежал… Из Света детства вырастает и взрослая поэзия Яшина. Многие стихотворения нельзя раз­де­лить точно на взрослые и детские и на разделы, они могут быть и там, и там, именно из-за своей неодноплановости.

Из этого Запаса Света, всего светлого, рождалась светлая поэзия и проза. Надо ска­зать, что Яшин не  в розовых очках рисовал всё: действительность суровее, жизнь порой тя­жела, но он умел отделять высокое от низкого, преходящего. И всегда высокое было надо всем — высоко. Это подтверждают такие строчки:

Я родился́ в тринадцатом году

Нет, не в избе и даже не в постели,

А на гумне, в углу, на холоду,

Но в золочёной был крещён купели.

Радость жизни заодно с природой, все впечатления, полученные в детстве и свет от них перекрывают всю бедность и горечь сиротства и невесёлой жизни с отчимом. Когда в его семье дети подросли, он отправил их на лето в деревню к бабушке со словами: «Жить в России и не знать деревни нельзя!»

С годами поэзия усложняется философским смыслом, словно подтекстом, рас­кры­ва­ющим всю сложность земного существования и его собственного. Но всегда на высоте: «Не верю, что звери не говорят». Много можно привести в пример. Читайте!

Стихи вырастают, напитанные впечатлениями детства, родины, утреннего Запаса Све­­­­т­а. Многие приезжая на Бобришный Угор[1] — редкой красоты место, где высоко над Юг-рекой стоит его избушка, встречающая всех добром, воочию видят то, о чём он пи­­шет в своих произведениях. Сам Яшин писал: «Посещение родины любимого поэта в ка­кой-то сте­­­пени заменяет нам личное знакомство с ним. Вы приобщаетесь к истокам его твор­чества…»

Люди записывают в книгу свои впечатления: «Впер­вые посетили заповедный уголок русской природы. Покорены его красотой!!!»; « Рад был поклониться Бобришному Угору. Понятнее Россия и Вологодчина, душа России»; «Благодарим за то, что мы тоже смогли прикоснуться к чуду»; «Светлой душе — светлая память! Приходящим сюда — удивленье и благость…»; «Не знаю, что написать. То, что чувствую, не передать словами. Нужно побыть здесь, постоять под соснами у памятника, зайти в дом… Становится как-то спокойно и радостно, и хочется жить»; «Замечательному русскому поэту Александру Яшину — слава! Пусть у каждого в сердце будет свой Бобришный Угор!». И: «Здравствуй, Александр Яковлевич. Здравствуй всегда!. Читатель».

Открывается книга «Запасаемся светом» удивительной маленькой повестью в стихах, отточенной в красоте своей словесно-музыкальной живописью, — «ПРИСКАЗКИ».  Затем глава детских стихов «ЗЫБКА» — так он хотел назвать свою детскую книгу. Была заведена папка с надписью «Детская книга», куда такие стихи собирались.

В 1960-м году в Вологде вышла книга стихотворений «ТЕБЕ, ЛЮБИМАЯ!», посвящённая Вологде. Так и называется другая глава.  Все названия даны самим Яшиным. Либо строчкой из его стихотворения, либо по записи в дневнике, например, «РОДНОМУ ЛЕСУ». «ЗЕМЛЯ БОГАТЫРЕЙ» представляет стихи военного периода или после­во­ен­ного, но на военную тему. А. Яшин воевал на трёх фронтах.

Особая глава: «СВЕЖИЙ ХЛЕБ». Так писать о хлебе насущном, как о чуде, мог толь­ко крестьянин. Крестьянин-поэт. «Едва под дождём и солнцем рачительным Иголочки выбьются из земли, А мы уже говорим почтительно О травке об этой: Хлеба пошли!»

И его слова: «С хлебом горе не беда — Не забудьте, мол, какого Стоил этот хлеб труда!..» нам надо не забывать.

Глава «В НЕСМЕТНОМ НАШЕМ БОГАТСТВЕ» названа по очень важному стихотворению, начинающемуся этими же словами. О каком богатстве говорит поэт? Не о материальном, которое мы продаём всему миру: нефть, газ, лес и т.д. Говорит о Слове, которое несёт такой глубокий смысл, правду, истину — Совесть, Честь, Отечество, Верность, Братство. И мы должны нести эти слова в жизнь, в мир, следуя им как Заповедям, тогда всё будет постепенно налаживаться в нашем Отечестве. И этот Запас Светлых Слов он получил в детстве: «Меня добру учила вся родня, Дед за неправду взыскивал с пристрастьем… Живи по чести, С совестью в согласье!..» А совесть, как известно глас Божий в человеке. Это небольшое стихотворение звучит как гимн, на который мы должны ориентироваться в жизни. Чеканные слова…

Есть стихотворения и о творчестве, и о вере, и о душе. Есть и лирика, и политика. Радост­ные и печальные размышления, поиски своего пути в бездорожье. Яшин всегда много работал над словом, поэтому и нам надо читать не поверхностно, а вчитываясь в суть слова, вглубь.

Одна глава — особенная: «СТРОФЫ». Обычно он доводил свою работу — стихи, прозу, как он говорил, «до кондиции», а тут строфы, разбросанные по всем дневникам, брошенные или готовые литературно, но не попавшие при жизни в печать. Они дают живую картину его дум, чаяний, настроений. Наброски будущего стихотворения, образ ещё не родившегося стиха или готовое стихотворение, которое по каким-то соображениям он отложил, не стал никуда включать. Может быть и по цензурным соображениям…

Тема лирики проходит через всю жизнь, через всё творчество. Он постоянно ищет это «ЛИРИЧЕСКОЕ БЕСПОКОЙСТВО», считая, что оно поможет ему в творчестве.

Глава «О ПОЭЗИИ». Начиная с самых ранних лет, Александр Яшин всегда считал, что его творчество — служение своему Отечеству, Народу.

Во второй части книги — проза писателя. Произведения, оказавшие огромное влия­ние и на литературу советского периода и на жизнь самого Яшина. К каждому произ­ве­де­нию даётся небольшое пояснение в виде приложения.

«ВОЛОГОДСКАЯ СВАДЬБА» впервые была напечатана в журнале «Новый мир» в 1962г. Прилагаем несколько писем по поводу неё, которые могут объяснить, какие события происходили вокруг её появления, мнения нескольких писателей и земляков.

Рассказ «РЫЧАГИ» был напечатан в альманахе «Литературная Москва» №2 за 1956 год. Альманах вскоре закрыли и рассказ не издавался более тридцати лет, — на него был наложен запрет. Об этом Яшин сказал: «Плохо, когда правду называют крамолой».

К сожалению, когда стало можно, издатели начали печатать в сборниках произ­ве­дения А.Яшина, пользуясь текстами из интернета, внесёнными по старым изданиям. Но очень многие стихотворения и проза печатались в советское время с купюрами.

В данном издании тексты выверены по последней правке автора. Когда выходила очеред­ная книга А. Яшина, он вносил правку уже в неё. Это касается и «Рычагов», и даже «Во­логодской свадьбы». Чтобы её напечатать в государственном издательстве «Ху­до­жест­венная литература», в своё время собирались целые редколлегии вместе с членами ко­миссии по литературному наследию писателя. В. Солоухин как председатель такой ко­мис­сии возглавил подобную редколлегию, яростно отстаивая возможность впервые вклю­чить «Вологодскую свадьбу» в первый том Собрания сочинений А. Яшина.  В «СЛАД­КОМ ОСТРОВЕ» была изъята целая глава «Волны шумят». Здесь эта глава впервые пред­став­лена читателю, дополняя весь цикл.

В эту книгу включены и некоторые стихотворения из ранних книг Яшина, представляющие художественную ценность как часть его творчества, тем более, что они  поддерживают определённые темы.

В книге отзывов на Бобришном Угоре есть ещё надпись: «В Доме Отца Моего обителей много. В одной из обителей небесных нашёл свой приют раб Божий Александр. Он любил Бога, Россию и людей, любящих Россию. Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра в селениях Твоих»

Читайте, погружайтесь в красоту и глубину поэзии и прозы выдающегося писателя-классика Александра Яшина, уроженца вологодской области, вашего земляка, улыбнитесь его мягкому юмору, проникнитесь его переживаниям за родную землю, нашу Россию. На­пол­няйтесь светом его произведений. Радуйтесь, что в России есть такой замечательный пи­сатель, сын Отечества, полюбите его, как он когда-то в своих ранних тетрадях писал на по­лях: «Господи, полюби меня!» И Господь его возлюбил — дал ему чуткую любящую ду­шу и великий талант, который поэт вернул своим творчеством сторицей.

(http://ruskline.ru/analitika/2018/08/2018-08-27/zapasaemsya_svetom/)

Подробнее

0

288

В леспромхозовских  поселках страны в пору их расцвета, павшую на времена правления Хрущева и Брежнева, проживало более двух миллионов человек. Сейчас, от силы, одна четвертая от этой величины. Убыль населения продолжается и поныне. Причина одна — вырублен лес, других заработков в поселке  нет. В данном очерке  автор пытается  нарисовать картину жизни сегодняшнего поселка.   Нельзя допустить, утверждает он, чтобы  земли  тех, кто на них живет, стали ненужными, и хозяевами их будут   чужие, те,  кто способен   не только  лес, но и  всю Россию продать  с молотка.

Подробнее

0

100

«Времена не выбирают, в них живут и умирают», как сказал современный поэт. И всё же хотелось бы пожить не в «эпоху перемен» и не в эпоху тотальной лжи и манипуляции сознанием. И в стране, где слова и устоявшиеся понятия не подвергаются переоценке, шельмованию, а наоборот, приобретают со временем новые грани, наполняются новыми фактами своей «биографии», и никто их не ставит с ног на голову.

В угоду лживому времени иной раз извлекают и пускают в оборот мысли и афоризмы великих людей, приспосабливая их к сложившейся политической ситуации. И растиражированные из бессовестных уст, бессовестными средствами массовой информации они смущают умы людей неискушённых в противостоянии опытным манипуляторам.

Политику не зря называют делом грязным. В годы перестройки фразу «Патриотизм – последнее прибежище негодяя» активно вбивали в наши головы. И сейчас нет-нет да и услышишь её из уст прозомбированной молодёжи, для которой чужие ценности выше собственных.

Да, есть негодяи, использующие святое понятие любви к Отечеству, к Отчизне в своих целях. Но это вовсе не означает, что патриоты – негодяи, а патриотизм утратил своё истинное значение. Любовь к Отечеству жива и будет жить, покуда бьются человеческие сердца, «пока сердца для чести живы», как сказал другой поэт, великий поэт. А ещё он сказал в письме к другу: «… клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

А теперь об истории вышеупомянутого афоризма (взято из Интернета. –Ю. М.).

Фразу «Патриотизм – последнее прибежище негодяя», ставшую  афоризмом, произнес доктор Самуэль Джонсон (1709 – 1784), автор знаменитого «Словаря английского языка», в Литературном клубе 7 апреля 1775 года.

Ровно за год до того, к парламентским выборам мая 1774 года, он опубликовал эссе под названием: «Патриот. Обращение к избирателям Великобритании». Эссе представляло собой памфлет (небольшое обличительное полемическое сочинение на общественно-политическую тему. – Ю. М.) в защиту стоявшей тогда у власти политической партии тори (предшественницы современной партии консерваторов) от агитации политической партии вигов (предшественницы либеральной партии).

Поскольку «патриотизм» стал основным лозунгом вигской оппозиции, эссе доктора Джонсона посвящено разоблачению «ложного патриотизма», как проявления политической демагогии, в противопоставлении его патриотизму истинному.

Эссе начинается с утверждения, что место в парламенте могут занимать только истинные патриоты: «Патриот тот, чье публичное поведение определяется одним мотивом – любовью к своей стране…».

Далее Джонсон предостерегает против «ложных внешних признаков» патриотизма, сравнивая «ложных патриотов» с фальшивыми монетами, которые блестят, как настоящие, но отличаются по весу. Он возражает против мнения, что патриотизм обязательно заключается в «резкой и упорной оппозиции» действующей власти. Он обращает внимание, что нередко политики уходят в оппозицию под влиянием ущемленного самолюбия и честолюбия, либо элементарной «надежды пробиться к богатству» (первых он ставит выше, считая, что они, по крайней мере, частично искренни). Он осуждает апелляцию политиков к «толпе», кроме чрезвычайных случаев, считая, что «толпа» неспособна адекватно судить о действиях правительства. В заключение, он призывает нацию «выздороветь от своего заблуждения и объединиться в общем отвращении к тем, кто, обманывая доверчивых мнимым вредом, подчиняя слабых смелой ложью, апеллируя к суждениям невежества и льстя тщеславию посредственности, клевеща на честность и оскорбляя достоинство (…),  присваивают себе имя патриотов».

Таким образом, негодяи по Джонсону – это политические демагоги, играющие на святых для человека понятиях, к которым относится и любовь к Отечеству.

В наше время смысл фразы «Патриотизм – последнее прибежище негодяя» трактуется ещё и следующим образом: не всё пропало даже  у самого пропащего человека, отвергнутого друзьями и обществом, если в его душе сохраняется чувство Родины, в ней его последняя надежда и спасение. Навряд ли. Скорей всего, это дань терпимости в обществе. В народе говорят – горбатого могила исправит. Или чудо произойдёт.

Вспомнилась история другой фразы, которую время также отшлифовало себе в угоду: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Её называют ленинско-луначарской, так как возникла она в разговоре главы государства с первым наркомом просвещения. Первоначально она прозвучала так: «Пока народ безграмотен, из всех искусств важнейшими для нас являются кино и цирк». Да, оба вида искусств – зрелищные, но со временем кино завоёвывало всё больше и больше зрителей. Его, в отличие от цирка, «крутили» в клубах и домах культуры в самых отдалённых уголках нашей Родины.

Сейчас в каждый дом вошёл телевизор, а для него из всех искусств важнейшим является…реклама. Пришло время торгашей. Как пел известный бард: «…у каждой эпохи свои подрастают леса».

Нынешнее российское общество напоминает детскую игрушку – пирамидку, у которой вынут пронизывающий слои-колёсики стержень. Ветер времени подует сильнее, и покатятся они в разные стороны, верхние – раньше и дальше всех. На месте останутся два-три нижних слоя, самые близкие к родной земле, самые многочисленные в смысле населения, «тяжёлые на подъём».

Из любви к Отчизне формируется единство в обществе. Любовь к Отечеству и есть тот стержень, на который образно говоря и нанизаны слои-колёсики пирамидки, который их объединяет, делает народ народом. Снизу – вверх…

Подробнее

1

179

Наш капитан сошел на берег.

И все вдруг поразились: как он мог в течение долгих-долгих лет быть порой един во многих лицах на фрегате «Союз писателей России».

Словно боцман, он добывал провиант для команды. Штурманом прокладывал на каждодневно меняющихся, тасующихся политическими шулерами картах маршрут движения. Метеорологом предсказывал погоду, менявшуюся по воле политиков по сто раз на день. Лоцманом вел корабль среди рифов, айсбергов и скал. Старпомом выбирал бухты, в которых укрывал от разрушительных для судна и губительных для экипажа бурь. Шкипером наполнял ветром паруса, и никто никогда не сможет упрекнуть команду «Союз писателей России» в том, что они висели на мачтах просто лоскутным материалом. Он не выпускал из своих рук штурвал, и он же где по громкой связи, где от человека к человеку передавал необходимые для жизнедеятельности и устойчивости корабля команды.

Наш капитан при этом был и духовником своей многочисленной, достаточно разношерстной и самолюбивой команды, дав ей высоты общения с патриархами Алексием II и Кириллом. Он творил молитву адмиралу Федору Ушакову, и во многом благодаря его стараниям великий флотовождь был причислен к лику святых. Дипломатом вел переговоры в чужих палестинах и родных землях. В своих порой даже труднее. И непрерывно заполнял и заполнял судовой журнал, фиксируя время, прозорливостью и мудростью спасая команду от многих возможных бед.

Это оттачивало его лик, но истончало здоровье.

Соединяя в себе многие ипостаси, он тем не менее работал только в команде.

А еще любил юных гренадеров и ушаковцев, движение которых создавалось и ширилось под его дланью. И ребята пошли в жизнь по пути, выверенному его сединами и его сердцем…

О сходе капитана на берег я узнал у Полярного круга, в селе Ижма. Оно стало своеобразным символом России в сентябре 2010 года, когда потерявший управление Ту-154 с пассажирами на борту должен был, обязан был рухнуть в безбрежной тайге.

Но жил на земле командир вертолетной площадки Сергей Сотников, который 12 лет по собственной инициативе расчищал снег, вырывал бурьян и кустарник, держал без приказов и зарплаты в надлежащем состоянии местный заброшенный аэродром. За неделю до аварийной посадки заставил местного бизнесмена убрать с аэродрома сваленные на бетонку бревна.

И экипаж воспользовался этой микроскопической долей спасения машины и людей, посадив гибнущую «Тушку» на крохотный пятачок, отвоеванный у тайги и продажного времени русским мужиком, просто имевшим совесть.

Союз писателей России под руководством своего капитана тоже стал для России своеобразным аэродромом, когда оголтелые либералы, русофобы всех мастей, дорвавшиеся до власти, презирающие Россию западники свалили наше Отечество в штопор. И для нее так же, как у падавшего Ту-154 под Ижмой, оказался вдруг готовый для аварийной посадки духовный аэродром, который в такие же беспросветные годы, без приказов и зарплат, но очищали от скверны русские писатели. И как в Ижме смог вновь взлететь исправленный умельцами самолет, так и Россия, передохнув у живительного костра своих истинных патриотов, начала новый набор высоты. И всего лишь благодаря самоотверженности тех, кто не предал страну, не засомневался в ней, не опустил руки от бессилия в защите традиционных нравственных ценностей, русского литературного слова, духовного здоровья нации.

И в утренний воскресный час 8 июля на краю ижимского аэродрома, где в это время даже ночью не заходит за горизонт солнце, я, как все писатели России, тихо попрощался с сошедшим на берег капитаном. Нам плыть в безбрежном житейском океане дальше, но утешает одно: на берегу, на котором остался наш капитан, в это время нет ночи, а значит, у него всегда будет светло.

Прощайте, капитан!

(http://rospisatel.ru/ivanov-ganichev.htm)

Подробнее

0

93

С 19 по 22 июля в городе Тотьма и в Тотемском районе состоится празднование Рубцовского костра. Праздник  стихийный, исключительно народный, организованный зовом сердец  простых тотьмичей. Приедут на него почитатели поэта из города на Неве,  из Вологды и Вологодской области. В  первую очередь из тех мест, где Рубцов когда-то бывал и писал там стихи.
Где будет праздник? Прежде всего, это берег  реки города Тотьмы, Кореповский ров, аллея цветов около Средней школы №1, улицы, выходящие к Сухоне, редакция местной газеты. В редакции поэт встречался с тотемскими газетчиками, играл  в биллиард, шутил и очаровывал журналистов с печатниками только что написанными стихами.
Затем участников праздника ждет  поездка в село Красное. Оттуда 25 километров по старой дороге, какой Рубцов десятки раз торопился в свою Николу. Обязательное посещение Манылова,   самолучшего когда-то на Вологодчине  колхоза, которым руководил легендарный председатель Владимир Анатольевич Жданов. Встречи с теми, кто сегодня живет в Пьянкове, Пузовке и Крутице. Там и сама Никола, где Рубцов в незабываемом 1964 году написал 39 стихотворений.  И, конечно, костер на берегу речки Толшмы. Сколько было этих костров при жизни поэта! Да и после жизни! И вот еще один, на чистейшем белом песке. Огонь, вода и протянувшие свои ветви нестареющие ракиты.
Уверен, что многие из  почитателей великого лирика хотели бы побывать на этом благородном   песке ,  возле трепетного огня, который всех посетивших его озарит посланными  из вечности всполохами мерцаний, а вместе с ними и гласом оживших звуков, какие нам посылает с небес поэт.   Поэтому всем, кому быть у костра, и  всем, кто вдали от него,   я передаю то особое настроение августа   1964 года, когда мы, тогдашние, Николай Рубцов, Иван Серков и Сергей Багров, сидели в гостях у красавицы Толшмы, смотрели сквозь искры огня на иву, склонившуюся над речкой, откуда летела высокая песня, а в ней, словно свет самого Николая Михайловича, пробудившийся  соловей. Поет и поет, славя застенчивую Николу, а вместе с ней  нашу родину, милосердие  и любовь.

Подробнее

0

179

Занятия в Литинституте в 1968 году начались, как обычно, 1 сентября. Первокурсники к этому дню, естественно, прибыли все, как один. Зато старшие съезжались на учёбу медленно, спрохвала, как любил говаривать мой отец. Правда, осеннее общежитие всё равно гудело, как потревоженный улей. Это прибыли на сессию студенты-заочники, битые жизнью, тёртые в литературных баталиях, имеющие за плечами по несколько разнообразных профессий люди, большинству из них было под 30 и даже за 30 лет. Некоторые уже публиковались, ходили в корифеях у себя на малой родине, другие только мечтали увидеть напечатанным в столичной прессе хотя бы одно своё имя.

Однажды ярко-солнечным днём, ближе к концу сентября, вместе с кем-то из сокурсников я возвращалась из института. На пороге общежития увидела двух незнакомых мне парней, с которыми весело беседовал мой земляк, студент-заочник Валера Кузнецов. Один из них, невысокий, щуплый, с фантастическими в пол-лица синими глазами привлёк, вернее, не мог не привлечь моё внимание. Слишком необычным, слишком непохожим на других было это лицо. В ту же минуту Валера остановил меня за руку: «Это моя землячка Надя Кондакова» – и, кажется, добавил какие-то эпитеты, так легко раздаваемые в юности друг другу… «Надя, познакомься, это Борис Примеров», – продолжил он уже без эпитетов. Я не помню, протянула ли я руку или просто кивнула в ответ, но, скорее всего, смутилась, как смутился и тот, чьи стихи я знала наизусть ещё в Оренбурге, книгой которого «Некошеный дождь» восхищалась, купив её на втором курсе саратовского филфака.

Могла ли я думать, что с этого мгновения жизнь моя, изначально вымечтанная и настроенная на один план, пойдёт совершенно по другому кругу, подвластная року и несущемуся потоку событий, управлять которыми я была уже не вольна… Ни наличествующий «жених», ни друзья юности, ни мама, настроенная этими друзьями против моего избранника, ничего не могли изменить в моей жизни. Через два месяца я стала невестой, а через три – женой Бориса Примерова.

Наше сближение началось так внезапно и так стремительно, что я, кажется, и опомниться не успела, как влюбилась в него до беспамятства. Всё в нём было необычайно и непредсказуемо – мысли о жизни, суждения о литературе, полное пренебрежение к быту – жильё его (а он как старшекурсник и уже знаменитый поэт жил в общежитской комнате один!) напоминало помещение после обыска, всё было в хаотическом беспорядке. Казалось, что судьба послала его навстречу мне специально – для того, чтобы я могла его защитить, спасти от быта, скрыть в коконе женского тепла и домашности, которых у него в жизни до этого явно не было.

Роман как таковой начался у нас в день посвящения в студенты. Был такой праздник, на котором присутствовали и старшекурсники. После официальной части начались танцы. Борис подошёл и пригласил меня на вальс. К моему удивлению, этот нескладный с виду паренёк танцевал изумительно. Он был от природы очень музыкален, любил и знал мировую музыкальную классику, поражал этими знаниями даже специалистов-музыковедов. Слушая радио, он мог угадать не только автора и исполняемое произведение, но и дирижёра.

Домой в тот вечер мы ехали вместе, наперебой читали друг другу стихи – не свои, а просто любимые, живущие в памяти стихи. Больше всего, кажется, Державина и Пушкина. Спецкурс по Пушкину у меня в университете был любимым, а Державина я как раз летом сдала на пятёрку, поэтому мне было легко поражать собеседника своей «эрудицией». А вот у него с этим великим предшественником Пушкина была своя история. На втором, кажется, курсе Примеров пришёл на экзамен по литературе XVIII века к профессору Г.Н. Поспелову, который одновременно был и профессором МГУ. Конечно, качество знаний филологов из МГУ разительно отличалось от познаний «творческих гениев» Литинститута. Преподаватели всегда делали скидку «на талант». Но тут случилось непредвиденное. Примерову по вытянутому билету достался Державин. А он его толком не знал. Начал, по его же словам, бекать-мекать, что-то там плести достаточно косноязычным образом. И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, пожилой профессор расплакался, как ребёнок, резко встал и вышел из аудитории. Потом вернулся, взяв себя в руки. «Как же это вы, талантливый поэт, не читали такого мощного, с блёстками гениальности поэта, как Державин? Вот что, молодой человек, я вам оценку не ставлю, ступайте в библиотеку, и когда всё прочтете, приходите ко мне.» Всю ночь до самого утра Борис читал Державина, был поражён им настолько, что большую часть стихов запомнил наизусть – память у него была превосходная… Через два дня он получил у Поспелова «пять», навсегда влюбившись в этого мощного поэта.

…По воскресеньям мы часто ходили в Останкино, благо оно рядом – в получасе ходьбы прогулочным шагом. Дополнительную прелесть Шереметевскому парку и дому в нём придавали эмигрантские стихи полузапрещённого Ходасевича: «Разве мальчик в Останкино летом танцевавший на дачных балах…» – они рисовали какую-то иную жизнь, столь непохожую на нашу, взывали к какой-то иной музыке и гармонии…

Незаметно для себя самих мы стали неразлучны. И в то же время мама и друзья заваливали меня письмами с требованием на ноябрьские праздники прилететь в Оренбург. Все считали, что ещё можно что-то изменить. Но, как говорили в старину, всевидящее око судьбы уже всё определило.

В октябре Борис с группой писателей отправился в командировку – в Тамбов, и через неделю, в первый же вечер по возвращении, спросил: «А ты могла бы выйти за меня замуж?» Предложение, сделанное в такой странной форме, было немедленно принято. Но и без того я уже знала, что от этого большого, беспомощного и бесконечно талантливого 30-летнего ребёнка мне никуда не деться.

Мы подали заявление в Тимирязевский отдел ЗАГС, что неподалёку от общежития. Весть о том, что Борис Примеров женится, мгновенно облетела Литинститут. И тут выяснилось, что почти одновременно с нами заявления на регистрацию брака подали ещё трое однокурсников Бориса, в частности, талантливый, подававший большие надежды прозаик из Орла Игорь Лободин и мало кому тогда известный, но очень ценимый Борисом поэт Юрий Кузнецов.

Не знаю, уж кому первому пришло это в голову – устроить общую свадьбу, но тогдашний ректор Владимир Фёдорович Пименов, человек добродушный и незлобивый, эту идею подхватил и принялся воплощать в жизнь. В последний момент, правда, Юрий Кузнецов, как человек самостийный, почему-то с этого корабля спрыгнул. Через неделю он со своей избранницей тихо расписались и после сессии уехали на каникулы. А мы, остальные две пары, плыли по течению, неведомо кем организованному. Моих родителей на свадьбе не было по причине семейного траура. Приехала из Оренбурга младшая сестра, тогда ещё школьница. Со стороны Бори были его братья-ростовчане и старшая сестра. Зато у каждой пары были посажённые отец и мать. В нашем случае это – тогдашний проректор Александр Алексеевич, он же Ал. Михайлов, с которым до последних его дней у меня сохранялись трогательные дружеские отношения, и Валентина Александровна Дынник, за которой вился таинственный и притягательный шлейф «возлюбленной Есенина».

Гостями на этой знаменитой студенческой свадьбе, был весь 4-й курс и почти весь преподавательский корпус. А также наиболее близкие друзья Бориса, которые позже стали и моими друзьями. Это Владимир Николаевич Соколов со своей тогдашней женой, яркой манекенщицей Ираидой, которую он отбил у поэта Лугового, и совсем ещё без налёта секретарской бронзовости – темпераментный Егор Исаев с милой и домашней женой Женей. Вместо отсутствующей мамы она бегала со мной по магазинам в поисках свадебного платья, фаты и белых туфелек, которые, как и всё в то время, нужно было ещё достать… Сохранилась единственная и странная фотография из загса – на ней мы с Борисом стоим, застенчивые, торжественные, растерянные, смотрим как бы в разные стороны. Справа от нас – с гривой чёрных кудрей печальный Саша Вампилов (он утонет в Байкале через два с половиной года), а слева – блестящая филологиня и отличница Юля Бойчук, которая, окончив аспирантуру, добровольно уйдёт из жизни, тоже довольно скоро.

Наш брак проживёт 26 лет, 4 месяца и два дня. Закончится он тоже трагической смертью Бориса 5 мая 1995 года.

Что-то хрупкое, изначально непрочное и печальное, видимо, было в самóм замысле нашей с Борисом общей жизни, коль так жестоко и жёстко обошлась судьба со всеми, кто оказался причастен к ней. Даже то наше весёлое и песенное студенческое застолье в самом конце было смазано ужасным происшествием: во время свадьбы в одной из аудиторий попыталась свести счёты с жизнью однокурсница Бориса. Её успели спасти. Слава богу, сами мы узнали об этом много позже…

Если совсем кратко охарактеризовать суть человека (я подчёркиваю это слово, ибо говорю не о профессии!), рядом с которым я прожила четверть века, то наиболее подходящими окажутся слова – «поэт Божьей милостью». Этим объяснялись и неизъяснимая прелесть нашей совместной жизни, и изначально заложенный в ней трагизм.

Не для мира, не для повседневности и уж тем более не для «быта» Бог создаёт своих драгоценных поэтов. Может быть, потому все попытки изменить предначертанное, переиначить судьбу, вписаться в мир, живущий далеко не по небесным правилам, для многих из них заканчиваются трагически.

«Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть» – Есенин написал это в 19 лет. Именно поэтому, опираясь на эти и другие стихи его, Борис Терентьевич считал версию о самоубийстве – состоятельной. Сам он в молодые годы не раз вступал в запретную зону той же темы – раннего и драматического ухода из жизни. («Я в рубашке родился, без рубашки умру…», «У меня весёлое начало и совсем трагический конец» и др.)

Внешне, надо сказать, Борис Примеров тоже выглядел существом не от мира сего. А в минуты, когда ему являлись стихи, вообще мог показаться невменяемым – бегал по квартире, размахивал руками, подпрыгивал, смотрел невидящими глазами, не обращая внимания ни на что и ни на кого вокруг. Подбегал к столу, записывал на ходу разбегающиеся вкривь и вкось строчки так, что порою не мог и прочесть написанного. Со временем я научилась разбирать этот почерк-сумятицу лучше, чем он сам, как научилась понимать, что в нашей семейной истории никогда не будет продуманной логики, жизненного плана и рациональной выстроенности.

Разумеется, появление в Оренбурге такого необычного зятя не могло не расстроить моих родителей, людей вполне земных, чудесных, но далёких от литературы и других творческих профессий. Первое, что решила сделать мама, – заняться перевоспитанием тридцатилетнего человека, ни на минуту не сомневаясь, что это возможно. Я же и в двадцать лет понимала тщетность этих попыток: можно отучить человека от любых пристрастий и привычек, но нельзя поменять его суть. Борис умом тоже догадывался, чего от него хотят, и даже старался «стать, как все», но стараний этих хватало ненадолго. Конфликт этого глубинного непонимания, несовместимости «стихов и прозы» длился всю нашу жизнь. Они и ушли с земли почти одновременно – в один световой год, мои незабвенные родители и мой незабываемый муж. Сострадания к людям, сердечной доброты, честности, бесконечной жажды справедливости и правды на земле – этого Господь отсыпал щедрой мерой всем троим. Но одному он повелел ещё всё это превращать в стихи.

Ну, конечно, в стихи-то его я и влюбилась в 17 лет! А при личном знакомстве только и успела понять: между личностью поэта и тем, что он пишет, – ни малейшего зазора. Так было у лучших из наших классиков. Так должно быть у любого, примеряющего на себя тогу поэта.

Я Русь люблю! А кто не любит?

Но я по-своему, и так,

Что слышат всю Россию люди

На песенных моих устах.

Я к Дону вышел, и отныне

В неподражаемом числе

Необходим я, как святыня,

Одной-единственной земле.

И я не жажду поцелуя,

Я сам, как поцелуй, горю.

И нецелованным умру я,

А может, вовсе не умру!

Вокруг трагической добровольной смерти Бориса Примерова было много фальшивых слухов и недоговоренностей, но никто, кроме самых близких, не знает истинной причины и мотивов происшедшего в те ужасные дни.

Подробно о Борисе Терентьевиче Примерове и нашей с ним 26-летней жизни я рассказываю в книге «Без вранья, но с умолчаниями…», работа над которой подходит к концу. Но сегодня моя память крутится только вокруг тех чёрных дней, которые помню так, словно всё это произошло только вчера.

Борис Примеров – дитя вой­ны. Мальчиком в Ростове он пережил оккупацию, и воспоминания о ней оставались в его сердце – детскими. Например, он отчётливо помнил, как в те годы ему постоянно хотелось чего-нибудь сладкого… как однажды немец угостил их с друзьями шоколадкой… Ужасов и зверств войны он не сохранил в памяти, может быть, потому, что их не видел. Но зато День Победы семилетний пацан запомнил отчётливо! И всю свою жизнь испытывал к фронтовикам какую-то особенную признательность и нежность; со многими прозаиками и поэтами фронтового поколения Борис искренне дружил.

Известие о том, что 50-летие Победы будет праздноваться не на Красной площади, повергло его в шок. Хрупкая от природы нервная система поэта, склонная к депрессиям натура начиная с печальной осени 1993 года неуклонно набирала роковые для него обороты. В лучшие времена дело кончилось бы больницей и через месяц-другой – значительным улучшением общего психофизического состояния организма, но лучших времён уже не было…

Мы с сыном понимали это, но ничего поделать не могли. Новые законы говорили, что лечение таких заболеваний, как депрессия, даже в такой тяжёлой форме, как склонность к суициду, может быть только добровольным. Хотя на моей памяти никто из больных такого рода добровольно лечиться не хотел. Я надеялась на то, что наше переселение в Переделкино, которое Борис так любил, даст толчок положительным эмоциям, и всё как-то обойдётся. Увы… Борис тяжело переживал отсутствие внимания к поэтам-фронтовикам даже накануне 50-летия Победы. Помню, как он, обложившись книгами, читал мне их стихи, живых и ушедших. Потом оказалось, что в те же дни он звонил Николаю Старшинову и в страшном возбуждении читал ему по телефону его стихи и благодарил за Победу… Помню, что он совсем перестал спать – сутки, другие, третьи… Однажды после такой бессонной апрельской ночи он сказал: «Скоро ты узнаешь, какой я сильный!»

В апреле он почти ежедневно ездил в Москву по делам; говорил, что готовит подборку стихов к 9 Мая для какой-то неизвестной мне железнодорожной газеты… Честно говоря, меня должно было это насторожить. Зачем известному поэту печатать свои стихи в какой-то многотиражке, когда их, безусловно, напечатает любая газета, хоть «ЛР» хоть «ЛГ», хоть та же «Завтра», в которой в те времена он был частым гостем?! Не придала я значения и тому факту, что Борис не попросил меня перепечатать на машинке рукопись, как это бывало раньше, ибо всю нашу жизнь я была ему и машинисткой, и редактором, мнение которого он чрезвычайно ценил… Это теперь, долгие четверть века, я цепляюсь памятью за те странные детали, а в той «суматохе выживания», в которой оказались многие из нас в 90-е годы, они просто прошли мимо.

И вот наступило 1 мая, потом 2-е… Борис вновь не спал ни днём, ни ночью. Практически перестал есть. То уходил в лес, то в подавленном настроении бродил по Переделкину; Марина Кудимова видела его одинокую фигуру на краю платформы Мичуринец… Мимо него бешено проносились поезда и электрички. А 3 мая он рано уехал в Москву, но вскоре вернулся в страшно возбуждённом состоянии. «Боря, что случилось?», – спросила я его. «Всё кончено! Ничего уже не исправишь…» – ответил он мне, и синие глаза его стали почти чёрными, как всегда во время печали или ссоры. «Да расскажи же мне, что стряслось! У тебя что-то болит?» «Да… Душа болит. Как они могли перенести парад 50-летия Победы с Красной площади на Поклонную гору?! Это же плевок фронтовикам! Всем – и живым, и мёртвым… И никому они не нужны… Подлецы… все подлецы… И писатели все подлецы, забыли фронтовиков… Никто не знает их стихов… Никому они не нужны… Я Коле Старшинову сказал об этом…»

В сумбурной речи его было столько горечи, столько боли, что я подошла, обняла его голову, стала утешать, говорила, что всё уладится, что надо ему немного подлечить нервы и сразу станет легче… К чаю, налитому мной, он так и не притронулся, руки его дрожали, и когда я их коснулась, они были холодны, как у покойника. Этот холод я знала и раньше, накануне всех его прошлых больниц… (Страшный прилив крови к голове делает холодными конечности – так мне когда-то объяснял это состояние один психоневролог.)

«Но ты скоро узнаешь, какой я сильный, – повторил он фразу, сказанную мне десятью днями раньше, – все это скоро узнают…»

Смысл сказанного открылся уже после похорон, когда кто-то принёс в дом газету «Московский железнодорожник», где в номере, посвящённом 9 Мая, Борис Примеров опубликовал… стихи поэтов-фронтовиков… (не падайте, мои друзья!) под своим именем! Не самые известные их стихи, но то, что это были все до одного стихи поэтов-фронтовиков, причём не самые сильные, не самые известные, мы с сыном поняли сразу, как только увидели газету. Что это был за дикий шаг, теперь не скажет никто, но то, что это был НЕ ПЛАГИАТ, понятно мне и всем, кто близко знал Бориса Терентьевича. Его собственные стихи гораздо сильнее и ярче тех, что были в этой подборке. Что творилось в его возбуждённом сознании, можно только предположить. Он, видимо, посчитал, что мир ахнет от такой дерзости, что своим уходом он «повернёт историю вспять», заставит «подлецов» задуматься о том, что происходит. Заставит новых людей, в том числе издающих газеты, хотя бы знать поэзию, помнить стихи наизусть, как знал и помнил тысячи строк и сотни стихотворений он сам… Гипертрофированное чувство любви к русской литературе, истории и самой родине смешалось в его голове с чувством ответственности за всё происходящее в те годы. И наложилось на болезнь. Честно говоря, я до сих пор мучаюсь от нестерпимой боли, когда всё это вспоминаю, и не могу заставить себя взять в руки ту газету, чтобы поставить все точки над «i».

Сам факт похорон Бориса Терентьевича 10 мая на Переделкинском кладбище под проливным дождём, который обычно случается после того как накануне 9 мая разгоняют тучи над парадной Москвой, помню смутно. Кто и что говорил – не помню вообще. Но до сих пор вижу, как он лежит в гробу – тихий, умиротворённый, без тени страдания на лице, без жутких душевных мучений, терзавших его в последние дни апреля и начала мая, когда он принял роковое решение.

Несмотря на факт само­убийства, мы с сыном написали письмо на имя Святейшего Патриарха Алексия II, представили справку о том, что в течение жизни Борис Терентьевич страдал депрессиями и наблюдался у врача, и получили разрешение на его отпевание. На 9-й день на кладбище в узком кругу друзей состоялось само отпевание…

Как я надеюсь на то, что Господь тоже милосердно простил смятенной душе поэта этот страшный грех! Свидетельствую, что чистота его помыслов и деяний всю жизнь была безупречной. Царствие Небесное тебе, мой дорогой!

(http://lgz.ru/article/-25-26-6649-27-06-2018/boris-primerov-ot-svadby-do-pokhoron/)

Подробнее

0

311

Поэзией вначале называлось искусство слова в целом, без разделения на прозу и поэзию. Стихотворная форма, конечно, зримей, чем прозаическая, но и в прозе должен быть внутренний ритм, звучание стиля, иначе язык перестает быть поэтическим. Юрий Лунин, один из самых талантливых и заметных современных прозаиков, говорит об этом так: «Проза тоже должна стремиться к этому, хотя состояние, в котором ты пишешь прозу и стихи, конечно, отличается… Когда ты читаешь хорошее стихотворение, то чувствуешь, что в нем каждая строчка неизбежна. В идеале в прозе тоже должно быть неизбежно каждое предложение, но это не всегда получается. У прозы нет поводыря, как у поэзии в виде ритма, например, но мне нужен компас при работе с текстом, и для меня это язык. Если ты врешь, пишешь что-то непрожитое, наугад, это обязательно приведет к логической, стилистической или другой ошибке. А вообще, у прозы тоже есть потенциал быть поэтичной и музыкальной» (1).

Иногда проза и поэзия сложным и не до конца понятным образом взаимопроникают друг в друга, и тогда рождается довольно редкое явление, которое принято называть лирической прозой. Формальная структура лирической прозы важна, но она – всего лишь мертвое тело. Чтобы оживить его, требуется главное – дух. Если его нет, если цель не идеальна, то ничего не получится. Итак, ключевое слово здесь: идеал.

А.С. Пушкин писал: «Цель поэзии — поэзия… Цель художества есть идеал…». Идеал — это то, чего нет на свете, но что существует в идеальной реальности, онтологический образец, соответствовать которому может лишь преображенная реальность. Поэтому в творчестве особенно актуальной оказывается проблема веры… Размышляя о творчестве, нельзя не прийти к мысли, что оно родственно вере, которая, по слову апостола Павла, есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11, 1). Творчество, по своей мистической сути, занято тем же самым и имеет дело с разысканием в идеальной реальности тех вещей, которые оно призвано воплотить» (2).

Вот тут начинается самое сложное, так как мы имеем дело с духовной сферой, которую невозможно «потрогать руками». Обратимся за помощью к Н.В. Гоголю: «В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего  нет  у  поэтов  других  наций, именно — что-то близкое  к  библейскому,  —  то  высшее  состояние  лиризма, которое чуждо движений страстных и  есть  твердый  взлет  в  свете  разума, верховное торжество  духовной  трезвости». (3).

Еще в 2008 году Екатерина Босина отметила подобную «духовную трезвость» в прозе Лунина: «И, наконец, Юрий Лунин. Вот его надо читать обязательно. Лунин ставит вопросы. Совершенно не молодежные, не подростковые какие-нибудь, а самые настоящие взрослые, общечеловеческие вопросы» (4).

Возьмём, например, его рассказ «Новая жизнь» (5). В стародавние времена подобный текст отнесли бы к прозе экзистенциализма, для которого характерны смертная тоска, безысходность и проклятия, вознесенные к небесам. У Лунина – прямо противоположное отношение к смерти. Неизбежная смерть у него – это переход к новой жизни и смена поколений как движение к совершенству.

Повесть «Пастораль» написана легко, свободно, смело. «Цепочная» композиция (от одного персонажа сюжетная эстафета переходит к другому) завораживает. Изображенная в повести жизнь и смерть ужасна, тонкая мелодия любви в ней похожа на одиноко играющую флейту, но если ее не слышать, жить было бы еще страшнее. Простая мирная жизнь возможна только лишь в музыке, в поэзии, в мечте. Автор прав: «Жить без любви – это так просто и, в общем, удается каждому. А с другой стороны, это невозможно, немыслимо».

Рассказ «Через кладбище» завораживает музыкой прозы. Лунин рисует картину русской природы широкими мазками, фразы синтаксически построены так, что читатель словно качается на звуковых волнах авторской речи и речи героев. Центральная тема – отношения отца и сына – присутствует и в рассказе «Три века русской поэзии», но там она дана пунктирно, а здесь является главной. Кроме психологической точности в обрисовке взаимоотношений, есть ещё что-то мистическое, слишком личное для автора, но не субъективное, как иногда бывает. Тема эта постепенно становится своей и для читателя. И хотя название рассказа располагает к минорному восприятию, концовка заставляет вспомнить о пушкинской «светлой печали»: «Сын чувствовал, что сейчас отец не думает ни о грибах, ни о работе, ни о деньгах; сейчас он думает о том, что у него есть сын, и что это хороший сын. А сын думал об отце и уже не хотел ни о чём важном ему говорить. В его душе ещё жила грусть, но он чувствовал, что эта грусть не кладбищенская, она пройдёт, как проходит дождь».

Рассказ «Под звездами» так же посвящен психологическому поединку, притяжению и отталкиванию теперь уже между родными братьями, и так же стилистически безупречен, если бы не одно «но». Рассказ слишком затянут, перегружен многочисленными подробностями, затормаживающими развитие сюжета. Из-за этого внутренняя гармония прозы разрушается, тускнеет, становится замкнутой. И тоска здесь, увы, не светлая…

В рассказе «Бабочка» показана драма подросткового гипертрофированного самолюбия: «Господи, почему мир так враждебен ко мне, почему он постоянно издевается надо мной?» — взывал я затем к Богу. Есть у меня особенность: взывать к Нему по всяким пустякам»… У читателя может появиться мысль о мелкотемье, если бы не эти два предложения в конце рассказа: «Природа, согреваемая солнцем, извивалась, рыскала, прыгала, пестрела, текла, росла, качалась на ветру, томилась жарой и радовалась жаре, и ни в одном её детище не было гнева. Я много плакал, бродя среди красоты, которой был недостоин».

Рассказ «В морге» навеян… запахом. Запах испорченной капусты в холодильнике напомнил герою о ночи, проведенной в морге в студенческие годы просто так, из любопытства. Однако и здесь героя поджидает открытие: «Мы остановились под козырьком. Сокурсник предложил сделать по глотку горячительного перед тем как войти внутрь. Мы выпили, закурили, и я заговорил про странную архитектуру здания.

– Знаешь, – сказал я, – мне представляется советский зодчий, которому дали задание спроектировать этот морг. Согласись, от всяких художественных элементов надо было сразу отказаться.

– Почему? – поинтересовался сокурсник.

– Ну, хотя бы потому, что в художественных элементах присутствует стремление к красоте, а в любой красоте неизбежно присутствует намёк на бессмертие». (Выделено мной. — В.Б.).

Вот о чем, оказывается, это повествование! В нем развивается главный «достоевский» мотив всего творчества Лунина: красота, спасающая мир. Изображение морга, кстати, впечатляющее, чрезвычайно живописное. Даже здесь, в этом необычном тексте, звучит «ликующий гимн жизни», а не смерти.

«Визитной карточкой» Лунина является замечательный рассказ «Три века русской поэзии» (6). Филолог Гурий Судаков пишет: «Рассказ Юрия Лунина «Три века русской поэзии»… поражает глубоким психологизмом в передаче процесса пробуждения поэта в семнадцатилетнем юноше» (7).

Но поражает не только психологизм! Во вступлении к рассказу, состоящем из четырех абзацев, автор сразу раскрывает главную его цель и содержание: «По обеим сторонам от дороги стоит спокойный, еще не прогретый солнцем лес. Вся дорога в тени этого леса, и асфальт от этого – синий. В воздухе ясно ощущается запах прохладной дорожной пыли. Парень чувствует, что этот запах и синее каким-то образом связаны друг с другом и что в этой связи кроется нечто не по-земному прекрасное. Ему очень хочется разгадать тайну этой связи, и в то же время ему особенно приятно, что он не может ее разгадать».

В больничной палате парень прочёл антологию «Три века русской поэзии»: Тютчева, Заболоцкого, Фета, Рубцова, Пастернака, Полонского, Державина, Фофанова… «Видимо, боль, с которой он познакомился в больнице, распахнула в его сердце какую-то тайную дверь, в которую сразу и ворвалось понимание этих стихов».

Речь идет не о физической боли, а о приступах тоски и одиночества: «В первые дни после операции с незнакомой ему прежде тоской смотрел на верхушки берез, которые призывно дрожали сверкающими листьями за окном палаты».

В светлый вечер под музыку Грига

В тихой роще больничных берез

Я бы умер, наверно, без крика,

Но не смог бы, наверно, без слез… (Н. Рубцов)

«Слезы счастья» в рассказе схожи со слезами раскаяния на исповеди – очищающими и приближающими к «прекрасному миру», невыразимому, но ощущаемому душой.

Поэзия изменила его взгляд на мир, точнее, мир изменился сам, и столкновение с прагматическим, обыденным (разговор с отцом) убеждает героя: возврат к прежнему состоянию невозможен.  «Он вспоминает свою вчерашнюю мысль, — что стихи делают идеальным неидеальный мир, — и понимает, что был неправ: стихи уже содержатся в мире, только в особом, небуквенном виде».

Ещё раз вспомним Гоголя: «Наши собственные сокровища станут нам открываться больше и больше, по мере того, как мы станем внимательней вчитываться в наших поэтов. По мере большего и лучшего их узнанья, нам откроются и другие их высшие стороны, доселе почти никем не замечаемые: увидим, что они были не одними казначеями сокровищ наших, но отчасти даже и строителями нашими» (8).

Теперь герой способен видеть земной мир как мир Божий: «Мир – это рай. Я в раю», — думает парень, слыша гудение пчел, стрекотание кузнечиков и вдумчивый полуденный щебет маленьких птиц». Предуготовленная к любви душа сразу же, «в золотые секунды», встречает «ту, что приближалась к нему издалека». Это девушка на велосипеде, у которого даже колеса хрустальные – под взглядом героя рассказа все становится поэтическим. И следующая встреча, с «женщиной с рюкзачком» и ее дочкой, девочкой лет пятнадцати, вроде бы оказывается еще одной встречей с красотой: «Девочка улыбается, – видно, что не ему и не о нём, а, наверное, просто от привычки улыбаться, оттого, что нет причин не улыбаться. В такой улыбке тоже кроется красота». И вот тут, в самый воздушный, ангельский миг диссонансом вторгается пошлость: «– Давай, давай, не ломайся, – подбадривает мама. – Одной клубникой нормального мужика в дом не заманишь. Мужчине нужно другое – сама знаешь что». Не верится, что так, сразу, при первом знакомстве, мать этой девочки способна сказать такие, например, слова: «– Вот если приедет в гости, тогда оставлю вас вдвоём – будете целоваться сколько хотите. А сейчас поехали. В женщине должна быть недоговорённость». И тут на пути героя случайно (случайно ли?) встречается молодой священник отец Андрей, благословивший парня потрудиться «во славу Божию» — собрать стожок в поле. Соработник парня, Андрейка, больше похожий на бомжа, любитель выпить и покурить, оказывается вовлеченным в тот же поэтический круг: «Неожиданно парень чувствует к Матвейке то же самое, что он чувствовал к тем местам у реки, где ему сегодня приходилось останавливаться: этот человек уже не чужой ему и никогда не будет чужим, он навсегда отпечатался в его сердце и тоже стал его милой родиной. Парень снова ощущает рядом присутствие стихов – каких-то новых, не о любви, не о лесе, а, наверное, просто о человеке, – но он уже не пытается услышать слова этих стихов. Ему достаточно знать, что стихи есть, что они снова рядом». После работы герой рассказа идет не в гости к «женщине с рюкзачком» и ее дочери, где затаилось липкое и сладкое, — до дрожи, — но гибельное телесное начало, а поворачивает к храму, похожему на «инопланетный космический корабль, в котором всё, что кажется созданным просто так, для красоты, на самом деле имеет какое-то гораздо более важное, таинственное назначение». И теперь мы знаем, почему юный герой делает такой выбор: «Без этого смысла невозможны и стихи». (Выделено мной. — В.Б.).

Всё-таки герой разгадал тайну поэзии! И встреча с соблазном состоялась уже после храма: «– Эх, художник, – говорит мама, взбивая ладонями свои короткие обвисшие от влаги волосы, – на такую ты картину чуть-чуть не успел! Мы сейчас там с Алисой около леса купались… – она перегибается через руль и добавляет шёпотом, как бы по секрету: – Голенькие!..». Герой преодолевает соблазн, спасается почти бегством: «– Художник! – всё-таки слышит он за спиной. – Вы куда?!.. Что с вами, художник?!.. Художник, а вы случайно не голубой?!.. Или художники все голубы-ы-ые?!..». Музыкальное описание последовавшего в конце пути очищающего ливня звучит торжественным аккордом: «Поле вспыхивает белым светом, река на миг становится ртутной и пропадает в черноте, гром ударяет так сильно, что его слышно не столько ушами, сколько грудью, – и дождь принимается за работу сразу, без разгона».

Вторая встреча с НЕЙ, той девушкой на велосипеде, о которой парень думал весь этот бесконечный, длиною в целую жизнь, день, будет иметь продолжение – она оставила ему платок, совсем как в романах золотого века: «Он бережно складывает косынку в несколько раз, кладёт её в карман и уезжает в направлении дома».

День прошел. «Сегодня солнце и дождь, небо и облака, поле и река, храм и бетонная будка, Алиса и её мама, отец Андрей и Матвейка, богомольные старушки и, конечно, она, – всё как будто договорилось выступить перед ним, обыкновенным парнем, единым согласным хором, в котором каждая партия была исполнена великого, хоть и не всегда понятного значения». Он чувствует, что готов лишь к одному: «к бестолковой и великой судьбе поэта».

Главная мысль рассказа заключается в подчеркивании спасительного предназначения настоящей поэзии. Это сверхзадача для всех «служителей муз». Служим мы, конечно, не музам, а Богу, истине и Родине, и если не стремимся к спасению сами и не призываем к спасению других, то какая всем нам от такого творчества польза?.. «Поэзия наша, — утверждает Н.В. Гоголь, — пробовала все аккорды, воспитывалась литературами всех народов, прислушивалась к лирам всех поэтов, добывала какой-то всемирный язык затем, чтобы приготовить всех к служенью более значительному. Нельзя уже теперь заговорить о тех пустяках, о которых еще продолжает ветрено лепетать молодое, не давшее себе отчета, нынешнее поколенье поэтов; нельзя служить и самому искусству — как ни прекрасно это служение, — не уразумев его цели высшей и не определив себе, зачем дано нам искусство» (9).

Если в рассказе «Три века русской поэзии» пошлость – внешняя сила, от которой герой спасается бегством, то в повести «Клетка» (10) от нее так просто не убежишь – в лунинском тексте показана внутренняя драма духовного помрачения. Впервые образ зла, выбравшегося из клетки, появляется в рассказе «Смертное»: «Утром я заключил, что вчера в очередной раз выходил из клетки мой зверь, и все происшедшее произошло лишь потому, что я эту клетку вовремя не запер».

Этот зверь называется в христианстве блудным грехом. И как его ни поэтизируй, как ни оправдывай — он таковым и останется. И в бунинском «Солнечном ударе», и в чеховской «Даме с собачкой». Лунин сознательно создает вариацию на чеховскую тему — есть в его тексте и упоминание классического произведения, и действие лунинского рассказа происходит в Таганроге.

Его герой, как и персонаж в рассказе Чехова, несчастлив в семейной жизни, да и семью создал вынужденно, из-за беременности подруги. В приступе тоски, в пьяном угаре он соединяется со случайной женщиной в поезде, в туалете (!), а потом следует за ней, ведомый только лишь влечением, а не чувством.

Лунин специально снижает образ как самого героя, так и его спутницы. Дама в рассказе — некий фантом, реализовавшийся лишь в воображении автора, она не похожа на настоящую, живую женщину, у неё нет эмоций, нет чувств. Если говорить прямо: перед нами пьющая, курящая, развратная особь, в душе которой нет даже намёка на раскаяние, нет той боли, которая есть у главного героя. И это вдвойне печально, потому как именно женщина является источником и хранительницей любви.

Безвременье наше уничтожает многие светлые чувства и порывы, — слишком оно приземлённое и безысходное в своей неотвратимости, но неужели даже любовь в нём невозможна? Неужели мы живём в последние времена, когда, согласно словам Святителя Иоанна Златоуста, «по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь«? Один из толкователей Библии, А.П. Лопухин, пишет: «Если в семье водворяется беззаконие или безнравственность, которая есть также беззаконие, то, как это всем известно, между членами семьи прекращается любовь. Это верно и относительно отдельных обществ, государств и народов. По отсутствию взаимной любви между гражданами всегда можно судить, что среди них водворилось беззаконие; по существованию и развитию беззакония можно заключать о прекращении среди граждан взаимной любви» (11).

Курортный роман закончился, герой не ищет нечаянную любовницу, в нём нет любви, есть лишь вина перед близкими. Но это чувство искреннее, в нём залог будущего спасения, и не только литературного. Мы как «Отче наш» должны помнить сакральную фразу, определяющую грань в отношениях между мужчиной и женщиной вне брака: «ЧУВСТВА СВЯТЫ, ВЛЕЧЕНИЕ ГРЕХОВНО».

Итак, лирическая проза Юрия Лунина соответствует следующей формуле: жизнь – любовь – смерть. Лунин здесь не оригинален, вся мировая литература подчинена этому триединому вечному сюжету. Он оригинален в исключительно эмоциональной передаче оттенков сумрачной картины и в верности духовному идеалу спасения, — подлинному идеалу красоты.

«У моих рассказов нет ясных сюжетных линий, — объясняет Юрий Лунин, — для меня идеал рассказа – чтобы внешнее событийное всколыхнулось минимально, а во внутреннем плане произошло большое движение» (12).

Верность языковой, человеческой достоверности, стремление к духовной высоте и нравственной цельности — главные творческие принципы Юрия Лунина, которым, надеемся, он будет следовать всегда.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Прозаик Юрий Лунин: иногда кабинет нужен писателю, чтобы скрыться от стыда (интервью): http://ulgrad.ru/?p=158812
2. Николаева О. Современная культура и православие. – М., 1999. (https://scibook.net/religiya-pravoslavie/tvorchestvo-kak-podvig-15640.html).
3. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. О лиризме наших поэтов (http://az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0160.shtml).
4. Босина Екатерина. Мы кажемся такими // Октябрь. – 2008. — № 5 (http://magazines.russ.ru/october/2008/5/bo32.html).
5. Цит. по: «Святой день» (Сборник) — вышел в 2017 году пока в электронном виде: https://profilib.net/chtenie/93003/yuriy-lunin-svyatoy-den-sbornik.php
6. Цит. по: Проза: сборник лучших произведений Всероссийского конкурса современной прозы им. В.И. Белова «Всё впереди». – Вологда: ВОУНБ; Полиграф-Периодика, 2017. – 313 с.
7. Судаков Гурий. Что впереди у русской литературы? (Вместо предисловия) // Проза: сборник лучших произведений Всероссийского конкурса современной прозы им. В.И. Белова «Всё впереди». – Вологда: ВОУНБ; Полиграф-Периодика, 2017. – С. 4.
8. Гоголь Н. В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937—1952. Т. 8. Статьи. — 1952. — С. 369—409. (http://feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/ps8/ps8-369-.htm).
9. Там же.
10. Лунин Юрий. Клетка : рассказ // Наш современник .  —   — N 8 . — С .15-29. Одновременно текст появился в «Российском писателе» как повесть (http://rospisatel.ru/lunin-povest.htm). Автор, видимо, не определился с жанром.
11. Толкования Священного Писания (https://bible.optina.ru/new:mf:24:12).
12. Прозаик Юрий Лунин: иногда кабинет нужен писателю, чтобы скрыться от стыда (интервью): http://ulgrad.ru/?p=158812

Подробнее

1

789