Вологодский литератор

Наш капитан сошел на берег.

И все вдруг поразились: как он мог в течение долгих-долгих лет быть порой един во многих лицах на фрегате «Союз писателей России».

Словно боцман, он добывал провиант для команды. Штурманом прокладывал на каждодневно меняющихся, тасующихся политическими шулерами картах маршрут движения. Метеорологом предсказывал погоду, менявшуюся по воле политиков по сто раз на день. Лоцманом вел корабль среди рифов, айсбергов и скал. Старпомом выбирал бухты, в которых укрывал от разрушительных для судна и губительных для экипажа бурь. Шкипером наполнял ветром паруса, и никто никогда не сможет упрекнуть команду «Союз писателей России» в том, что они висели на мачтах просто лоскутным материалом. Он не выпускал из своих рук штурвал, и он же где по громкой связи, где от человека к человеку передавал необходимые для жизнедеятельности и устойчивости корабля команды.

Наш капитан при этом был и духовником своей многочисленной, достаточно разношерстной и самолюбивой команды, дав ей высоты общения с патриархами Алексием II и Кириллом. Он творил молитву адмиралу Федору Ушакову, и во многом благодаря его стараниям великий флотовождь был причислен к лику святых. Дипломатом вел переговоры в чужих палестинах и родных землях. В своих порой даже труднее. И непрерывно заполнял и заполнял судовой журнал, фиксируя время, прозорливостью и мудростью спасая команду от многих возможных бед.

Это оттачивало его лик, но истончало здоровье.

Соединяя в себе многие ипостаси, он тем не менее работал только в команде.

А еще любил юных гренадеров и ушаковцев, движение которых создавалось и ширилось под его дланью. И ребята пошли в жизнь по пути, выверенному его сединами и его сердцем…

О сходе капитана на берег я узнал у Полярного круга, в селе Ижма. Оно стало своеобразным символом России в сентябре 2010 года, когда потерявший управление Ту-154 с пассажирами на борту должен был, обязан был рухнуть в безбрежной тайге.

Но жил на земле командир вертолетной площадки Сергей Сотников, который 12 лет по собственной инициативе расчищал снег, вырывал бурьян и кустарник, держал без приказов и зарплаты в надлежащем состоянии местный заброшенный аэродром. За неделю до аварийной посадки заставил местного бизнесмена убрать с аэродрома сваленные на бетонку бревна.

И экипаж воспользовался этой микроскопической долей спасения машины и людей, посадив гибнущую «Тушку» на крохотный пятачок, отвоеванный у тайги и продажного времени русским мужиком, просто имевшим совесть.

Союз писателей России под руководством своего капитана тоже стал для России своеобразным аэродромом, когда оголтелые либералы, русофобы всех мастей, дорвавшиеся до власти, презирающие Россию западники свалили наше Отечество в штопор. И для нее так же, как у падавшего Ту-154 под Ижмой, оказался вдруг готовый для аварийной посадки духовный аэродром, который в такие же беспросветные годы, без приказов и зарплат, но очищали от скверны русские писатели. И как в Ижме смог вновь взлететь исправленный умельцами самолет, так и Россия, передохнув у живительного костра своих истинных патриотов, начала новый набор высоты. И всего лишь благодаря самоотверженности тех, кто не предал страну, не засомневался в ней, не опустил руки от бессилия в защите традиционных нравственных ценностей, русского литературного слова, духовного здоровья нации.

И в утренний воскресный час 8 июля на краю ижимского аэродрома, где в это время даже ночью не заходит за горизонт солнце, я, как все писатели России, тихо попрощался с сошедшим на берег капитаном. Нам плыть в безбрежном житейском океане дальше, но утешает одно: на берегу, на котором остался наш капитан, в это время нет ночи, а значит, у него всегда будет светло.

Прощайте, капитан!

(http://rospisatel.ru/ivanov-ganichev.htm)

С 19 по 22 июля в городе Тотьма и в Тотемском районе состоится празднование Рубцовского костра. Праздник  стихийный, исключительно народный, организованный зовом сердец  простых тотьмичей. Приедут на него почитатели поэта из города на Неве,  из Вологды и Вологодской области. В  первую очередь из тех мест, где Рубцов когда-то бывал и писал там стихи.
Где будет праздник? Прежде всего, это берег  реки города Тотьмы, Кореповский ров, аллея цветов около Средней школы №1, улицы, выходящие к Сухоне, редакция местной газеты. В редакции поэт встречался с тотемскими газетчиками, играл  в биллиард, шутил и очаровывал журналистов с печатниками только что написанными стихами.
Затем участников праздника ждет  поездка в село Красное. Оттуда 25 километров по старой дороге, какой Рубцов десятки раз торопился в свою Николу. Обязательное посещение Манылова,   самолучшего когда-то на Вологодчине  колхоза, которым руководил легендарный председатель Владимир Анатольевич Жданов. Встречи с теми, кто сегодня живет в Пьянкове, Пузовке и Крутице. Там и сама Никола, где Рубцов в незабываемом 1964 году написал 39 стихотворений.  И, конечно, костер на берегу речки Толшмы. Сколько было этих костров при жизни поэта! Да и после жизни! И вот еще один, на чистейшем белом песке. Огонь, вода и протянувшие свои ветви нестареющие ракиты.
Уверен, что многие из  почитателей великого лирика хотели бы побывать на этом благородном   песке ,  возле трепетного огня, который всех посетивших его озарит посланными  из вечности всполохами мерцаний, а вместе с ними и гласом оживших звуков, какие нам посылает с небес поэт.   Поэтому всем, кому быть у костра, и  всем, кто вдали от него,   я передаю то особое настроение августа   1964 года, когда мы, тогдашние, Николай Рубцов, Иван Серков и Сергей Багров, сидели в гостях у красавицы Толшмы, смотрели сквозь искры огня на иву, склонившуюся над речкой, откуда летела высокая песня, а в ней, словно свет самого Николая Михайловича, пробудившийся  соловей. Поет и поет, славя застенчивую Николу, а вместе с ней  нашу родину, милосердие  и любовь.

Занятия в Литинституте в 1968 году начались, как обычно, 1 сентября. Первокурсники к этому дню, естественно, прибыли все, как один. Зато старшие съезжались на учёбу медленно, спрохвала, как любил говаривать мой отец. Правда, осеннее общежитие всё равно гудело, как потревоженный улей. Это прибыли на сессию студенты-заочники, битые жизнью, тёртые в литературных баталиях, имеющие за плечами по несколько разнообразных профессий люди, большинству из них было под 30 и даже за 30 лет. Некоторые уже публиковались, ходили в корифеях у себя на малой родине, другие только мечтали увидеть напечатанным в столичной прессе хотя бы одно своё имя.

Однажды ярко-солнечным днём, ближе к концу сентября, вместе с кем-то из сокурсников я возвращалась из института. На пороге общежития увидела двух незнакомых мне парней, с которыми весело беседовал мой земляк, студент-заочник Валера Кузнецов. Один из них, невысокий, щуплый, с фантастическими в пол-лица синими глазами привлёк, вернее, не мог не привлечь моё внимание. Слишком необычным, слишком непохожим на других было это лицо. В ту же минуту Валера остановил меня за руку: «Это моя землячка Надя Кондакова» – и, кажется, добавил какие-то эпитеты, так легко раздаваемые в юности друг другу… «Надя, познакомься, это Борис Примеров», – продолжил он уже без эпитетов. Я не помню, протянула ли я руку или просто кивнула в ответ, но, скорее всего, смутилась, как смутился и тот, чьи стихи я знала наизусть ещё в Оренбурге, книгой которого «Некошеный дождь» восхищалась, купив её на втором курсе саратовского филфака.

Могла ли я думать, что с этого мгновения жизнь моя, изначально вымечтанная и настроенная на один план, пойдёт совершенно по другому кругу, подвластная року и несущемуся потоку событий, управлять которыми я была уже не вольна… Ни наличествующий «жених», ни друзья юности, ни мама, настроенная этими друзьями против моего избранника, ничего не могли изменить в моей жизни. Через два месяца я стала невестой, а через три – женой Бориса Примерова.

Наше сближение началось так внезапно и так стремительно, что я, кажется, и опомниться не успела, как влюбилась в него до беспамятства. Всё в нём было необычайно и непредсказуемо – мысли о жизни, суждения о литературе, полное пренебрежение к быту – жильё его (а он как старшекурсник и уже знаменитый поэт жил в общежитской комнате один!) напоминало помещение после обыска, всё было в хаотическом беспорядке. Казалось, что судьба послала его навстречу мне специально – для того, чтобы я могла его защитить, спасти от быта, скрыть в коконе женского тепла и домашности, которых у него в жизни до этого явно не было.

Роман как таковой начался у нас в день посвящения в студенты. Был такой праздник, на котором присутствовали и старшекурсники. После официальной части начались танцы. Борис подошёл и пригласил меня на вальс. К моему удивлению, этот нескладный с виду паренёк танцевал изумительно. Он был от природы очень музыкален, любил и знал мировую музыкальную классику, поражал этими знаниями даже специалистов-музыковедов. Слушая радио, он мог угадать не только автора и исполняемое произведение, но и дирижёра.

Домой в тот вечер мы ехали вместе, наперебой читали друг другу стихи – не свои, а просто любимые, живущие в памяти стихи. Больше всего, кажется, Державина и Пушкина. Спецкурс по Пушкину у меня в университете был любимым, а Державина я как раз летом сдала на пятёрку, поэтому мне было легко поражать собеседника своей «эрудицией». А вот у него с этим великим предшественником Пушкина была своя история. На втором, кажется, курсе Примеров пришёл на экзамен по литературе XVIII века к профессору Г.Н. Поспелову, который одновременно был и профессором МГУ. Конечно, качество знаний филологов из МГУ разительно отличалось от познаний «творческих гениев» Литинститута. Преподаватели всегда делали скидку «на талант». Но тут случилось непредвиденное. Примерову по вытянутому билету достался Державин. А он его толком не знал. Начал, по его же словам, бекать-мекать, что-то там плести достаточно косноязычным образом. И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, пожилой профессор расплакался, как ребёнок, резко встал и вышел из аудитории. Потом вернулся, взяв себя в руки. «Как же это вы, талантливый поэт, не читали такого мощного, с блёстками гениальности поэта, как Державин? Вот что, молодой человек, я вам оценку не ставлю, ступайте в библиотеку, и когда всё прочтете, приходите ко мне.» Всю ночь до самого утра Борис читал Державина, был поражён им настолько, что большую часть стихов запомнил наизусть – память у него была превосходная… Через два дня он получил у Поспелова «пять», навсегда влюбившись в этого мощного поэта.

…По воскресеньям мы часто ходили в Останкино, благо оно рядом – в получасе ходьбы прогулочным шагом. Дополнительную прелесть Шереметевскому парку и дому в нём придавали эмигрантские стихи полузапрещённого Ходасевича: «Разве мальчик в Останкино летом танцевавший на дачных балах…» – они рисовали какую-то иную жизнь, столь непохожую на нашу, взывали к какой-то иной музыке и гармонии…

Незаметно для себя самих мы стали неразлучны. И в то же время мама и друзья заваливали меня письмами с требованием на ноябрьские праздники прилететь в Оренбург. Все считали, что ещё можно что-то изменить. Но, как говорили в старину, всевидящее око судьбы уже всё определило.

В октябре Борис с группой писателей отправился в командировку – в Тамбов, и через неделю, в первый же вечер по возвращении, спросил: «А ты могла бы выйти за меня замуж?» Предложение, сделанное в такой странной форме, было немедленно принято. Но и без того я уже знала, что от этого большого, беспомощного и бесконечно талантливого 30-летнего ребёнка мне никуда не деться.

Мы подали заявление в Тимирязевский отдел ЗАГС, что неподалёку от общежития. Весть о том, что Борис Примеров женится, мгновенно облетела Литинститут. И тут выяснилось, что почти одновременно с нами заявления на регистрацию брака подали ещё трое однокурсников Бориса, в частности, талантливый, подававший большие надежды прозаик из Орла Игорь Лободин и мало кому тогда известный, но очень ценимый Борисом поэт Юрий Кузнецов.

Не знаю, уж кому первому пришло это в голову – устроить общую свадьбу, но тогдашний ректор Владимир Фёдорович Пименов, человек добродушный и незлобивый, эту идею подхватил и принялся воплощать в жизнь. В последний момент, правда, Юрий Кузнецов, как человек самостийный, почему-то с этого корабля спрыгнул. Через неделю он со своей избранницей тихо расписались и после сессии уехали на каникулы. А мы, остальные две пары, плыли по течению, неведомо кем организованному. Моих родителей на свадьбе не было по причине семейного траура. Приехала из Оренбурга младшая сестра, тогда ещё школьница. Со стороны Бори были его братья-ростовчане и старшая сестра. Зато у каждой пары были посажённые отец и мать. В нашем случае это – тогдашний проректор Александр Алексеевич, он же Ал. Михайлов, с которым до последних его дней у меня сохранялись трогательные дружеские отношения, и Валентина Александровна Дынник, за которой вился таинственный и притягательный шлейф «возлюбленной Есенина».

Гостями на этой знаменитой студенческой свадьбе, был весь 4-й курс и почти весь преподавательский корпус. А также наиболее близкие друзья Бориса, которые позже стали и моими друзьями. Это Владимир Николаевич Соколов со своей тогдашней женой, яркой манекенщицей Ираидой, которую он отбил у поэта Лугового, и совсем ещё без налёта секретарской бронзовости – темпераментный Егор Исаев с милой и домашней женой Женей. Вместо отсутствующей мамы она бегала со мной по магазинам в поисках свадебного платья, фаты и белых туфелек, которые, как и всё в то время, нужно было ещё достать… Сохранилась единственная и странная фотография из загса – на ней мы с Борисом стоим, застенчивые, торжественные, растерянные, смотрим как бы в разные стороны. Справа от нас – с гривой чёрных кудрей печальный Саша Вампилов (он утонет в Байкале через два с половиной года), а слева – блестящая филологиня и отличница Юля Бойчук, которая, окончив аспирантуру, добровольно уйдёт из жизни, тоже довольно скоро.

Наш брак проживёт 26 лет, 4 месяца и два дня. Закончится он тоже трагической смертью Бориса 5 мая 1995 года.

Что-то хрупкое, изначально непрочное и печальное, видимо, было в самóм замысле нашей с Борисом общей жизни, коль так жестоко и жёстко обошлась судьба со всеми, кто оказался причастен к ней. Даже то наше весёлое и песенное студенческое застолье в самом конце было смазано ужасным происшествием: во время свадьбы в одной из аудиторий попыталась свести счёты с жизнью однокурсница Бориса. Её успели спасти. Слава богу, сами мы узнали об этом много позже…

Если совсем кратко охарактеризовать суть человека (я подчёркиваю это слово, ибо говорю не о профессии!), рядом с которым я прожила четверть века, то наиболее подходящими окажутся слова – «поэт Божьей милостью». Этим объяснялись и неизъяснимая прелесть нашей совместной жизни, и изначально заложенный в ней трагизм.

Не для мира, не для повседневности и уж тем более не для «быта» Бог создаёт своих драгоценных поэтов. Может быть, потому все попытки изменить предначертанное, переиначить судьбу, вписаться в мир, живущий далеко не по небесным правилам, для многих из них заканчиваются трагически.

«Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть» – Есенин написал это в 19 лет. Именно поэтому, опираясь на эти и другие стихи его, Борис Терентьевич считал версию о самоубийстве – состоятельной. Сам он в молодые годы не раз вступал в запретную зону той же темы – раннего и драматического ухода из жизни. («Я в рубашке родился, без рубашки умру…», «У меня весёлое начало и совсем трагический конец» и др.)

Внешне, надо сказать, Борис Примеров тоже выглядел существом не от мира сего. А в минуты, когда ему являлись стихи, вообще мог показаться невменяемым – бегал по квартире, размахивал руками, подпрыгивал, смотрел невидящими глазами, не обращая внимания ни на что и ни на кого вокруг. Подбегал к столу, записывал на ходу разбегающиеся вкривь и вкось строчки так, что порою не мог и прочесть написанного. Со временем я научилась разбирать этот почерк-сумятицу лучше, чем он сам, как научилась понимать, что в нашей семейной истории никогда не будет продуманной логики, жизненного плана и рациональной выстроенности.

Разумеется, появление в Оренбурге такого необычного зятя не могло не расстроить моих родителей, людей вполне земных, чудесных, но далёких от литературы и других творческих профессий. Первое, что решила сделать мама, – заняться перевоспитанием тридцатилетнего человека, ни на минуту не сомневаясь, что это возможно. Я же и в двадцать лет понимала тщетность этих попыток: можно отучить человека от любых пристрастий и привычек, но нельзя поменять его суть. Борис умом тоже догадывался, чего от него хотят, и даже старался «стать, как все», но стараний этих хватало ненадолго. Конфликт этого глубинного непонимания, несовместимости «стихов и прозы» длился всю нашу жизнь. Они и ушли с земли почти одновременно – в один световой год, мои незабвенные родители и мой незабываемый муж. Сострадания к людям, сердечной доброты, честности, бесконечной жажды справедливости и правды на земле – этого Господь отсыпал щедрой мерой всем троим. Но одному он повелел ещё всё это превращать в стихи.

Ну, конечно, в стихи-то его я и влюбилась в 17 лет! А при личном знакомстве только и успела понять: между личностью поэта и тем, что он пишет, – ни малейшего зазора. Так было у лучших из наших классиков. Так должно быть у любого, примеряющего на себя тогу поэта.

Я Русь люблю! А кто не любит?

Но я по-своему, и так,

Что слышат всю Россию люди

На песенных моих устах.

Я к Дону вышел, и отныне

В неподражаемом числе

Необходим я, как святыня,

Одной-единственной земле.

И я не жажду поцелуя,

Я сам, как поцелуй, горю.

И нецелованным умру я,

А может, вовсе не умру!

Вокруг трагической добровольной смерти Бориса Примерова было много фальшивых слухов и недоговоренностей, но никто, кроме самых близких, не знает истинной причины и мотивов происшедшего в те ужасные дни.

Подробно о Борисе Терентьевиче Примерове и нашей с ним 26-летней жизни я рассказываю в книге «Без вранья, но с умолчаниями…», работа над которой подходит к концу. Но сегодня моя память крутится только вокруг тех чёрных дней, которые помню так, словно всё это произошло только вчера.

Борис Примеров – дитя вой­ны. Мальчиком в Ростове он пережил оккупацию, и воспоминания о ней оставались в его сердце – детскими. Например, он отчётливо помнил, как в те годы ему постоянно хотелось чего-нибудь сладкого… как однажды немец угостил их с друзьями шоколадкой… Ужасов и зверств войны он не сохранил в памяти, может быть, потому, что их не видел. Но зато День Победы семилетний пацан запомнил отчётливо! И всю свою жизнь испытывал к фронтовикам какую-то особенную признательность и нежность; со многими прозаиками и поэтами фронтового поколения Борис искренне дружил.

Известие о том, что 50-летие Победы будет праздноваться не на Красной площади, повергло его в шок. Хрупкая от природы нервная система поэта, склонная к депрессиям натура начиная с печальной осени 1993 года неуклонно набирала роковые для него обороты. В лучшие времена дело кончилось бы больницей и через месяц-другой – значительным улучшением общего психофизического состояния организма, но лучших времён уже не было…

Мы с сыном понимали это, но ничего поделать не могли. Новые законы говорили, что лечение таких заболеваний, как депрессия, даже в такой тяжёлой форме, как склонность к суициду, может быть только добровольным. Хотя на моей памяти никто из больных такого рода добровольно лечиться не хотел. Я надеялась на то, что наше переселение в Переделкино, которое Борис так любил, даст толчок положительным эмоциям, и всё как-то обойдётся. Увы… Борис тяжело переживал отсутствие внимания к поэтам-фронтовикам даже накануне 50-летия Победы. Помню, как он, обложившись книгами, читал мне их стихи, живых и ушедших. Потом оказалось, что в те же дни он звонил Николаю Старшинову и в страшном возбуждении читал ему по телефону его стихи и благодарил за Победу… Помню, что он совсем перестал спать – сутки, другие, третьи… Однажды после такой бессонной апрельской ночи он сказал: «Скоро ты узнаешь, какой я сильный!»

В апреле он почти ежедневно ездил в Москву по делам; говорил, что готовит подборку стихов к 9 Мая для какой-то неизвестной мне железнодорожной газеты… Честно говоря, меня должно было это насторожить. Зачем известному поэту печатать свои стихи в какой-то многотиражке, когда их, безусловно, напечатает любая газета, хоть «ЛР» хоть «ЛГ», хоть та же «Завтра», в которой в те времена он был частым гостем?! Не придала я значения и тому факту, что Борис не попросил меня перепечатать на машинке рукопись, как это бывало раньше, ибо всю нашу жизнь я была ему и машинисткой, и редактором, мнение которого он чрезвычайно ценил… Это теперь, долгие четверть века, я цепляюсь памятью за те странные детали, а в той «суматохе выживания», в которой оказались многие из нас в 90-е годы, они просто прошли мимо.

И вот наступило 1 мая, потом 2-е… Борис вновь не спал ни днём, ни ночью. Практически перестал есть. То уходил в лес, то в подавленном настроении бродил по Переделкину; Марина Кудимова видела его одинокую фигуру на краю платформы Мичуринец… Мимо него бешено проносились поезда и электрички. А 3 мая он рано уехал в Москву, но вскоре вернулся в страшно возбуждённом состоянии. «Боря, что случилось?», – спросила я его. «Всё кончено! Ничего уже не исправишь…» – ответил он мне, и синие глаза его стали почти чёрными, как всегда во время печали или ссоры. «Да расскажи же мне, что стряслось! У тебя что-то болит?» «Да… Душа болит. Как они могли перенести парад 50-летия Победы с Красной площади на Поклонную гору?! Это же плевок фронтовикам! Всем – и живым, и мёртвым… И никому они не нужны… Подлецы… все подлецы… И писатели все подлецы, забыли фронтовиков… Никто не знает их стихов… Никому они не нужны… Я Коле Старшинову сказал об этом…»

В сумбурной речи его было столько горечи, столько боли, что я подошла, обняла его голову, стала утешать, говорила, что всё уладится, что надо ему немного подлечить нервы и сразу станет легче… К чаю, налитому мной, он так и не притронулся, руки его дрожали, и когда я их коснулась, они были холодны, как у покойника. Этот холод я знала и раньше, накануне всех его прошлых больниц… (Страшный прилив крови к голове делает холодными конечности – так мне когда-то объяснял это состояние один психоневролог.)

«Но ты скоро узнаешь, какой я сильный, – повторил он фразу, сказанную мне десятью днями раньше, – все это скоро узнают…»

Смысл сказанного открылся уже после похорон, когда кто-то принёс в дом газету «Московский железнодорожник», где в номере, посвящённом 9 Мая, Борис Примеров опубликовал… стихи поэтов-фронтовиков… (не падайте, мои друзья!) под своим именем! Не самые известные их стихи, но то, что это были все до одного стихи поэтов-фронтовиков, причём не самые сильные, не самые известные, мы с сыном поняли сразу, как только увидели газету. Что это был за дикий шаг, теперь не скажет никто, но то, что это был НЕ ПЛАГИАТ, понятно мне и всем, кто близко знал Бориса Терентьевича. Его собственные стихи гораздо сильнее и ярче тех, что были в этой подборке. Что творилось в его возбуждённом сознании, можно только предположить. Он, видимо, посчитал, что мир ахнет от такой дерзости, что своим уходом он «повернёт историю вспять», заставит «подлецов» задуматься о том, что происходит. Заставит новых людей, в том числе издающих газеты, хотя бы знать поэзию, помнить стихи наизусть, как знал и помнил тысячи строк и сотни стихотворений он сам… Гипертрофированное чувство любви к русской литературе, истории и самой родине смешалось в его голове с чувством ответственности за всё происходящее в те годы. И наложилось на болезнь. Честно говоря, я до сих пор мучаюсь от нестерпимой боли, когда всё это вспоминаю, и не могу заставить себя взять в руки ту газету, чтобы поставить все точки над «i».

Сам факт похорон Бориса Терентьевича 10 мая на Переделкинском кладбище под проливным дождём, который обычно случается после того как накануне 9 мая разгоняют тучи над парадной Москвой, помню смутно. Кто и что говорил – не помню вообще. Но до сих пор вижу, как он лежит в гробу – тихий, умиротворённый, без тени страдания на лице, без жутких душевных мучений, терзавших его в последние дни апреля и начала мая, когда он принял роковое решение.

Несмотря на факт само­убийства, мы с сыном написали письмо на имя Святейшего Патриарха Алексия II, представили справку о том, что в течение жизни Борис Терентьевич страдал депрессиями и наблюдался у врача, и получили разрешение на его отпевание. На 9-й день на кладбище в узком кругу друзей состоялось само отпевание…

Как я надеюсь на то, что Господь тоже милосердно простил смятенной душе поэта этот страшный грех! Свидетельствую, что чистота его помыслов и деяний всю жизнь была безупречной. Царствие Небесное тебе, мой дорогой!

(http://lgz.ru/article/-25-26-6649-27-06-2018/boris-primerov-ot-svadby-do-pokhoron/)

Поэзией вначале называлось искусство слова в целом, без разделения на прозу и поэзию. Стихотворная форма, конечно, зримей, чем прозаическая, но и в прозе должен быть внутренний ритм, звучание стиля, иначе язык перестает быть поэтическим. Юрий Лунин, один из самых талантливых и заметных современных прозаиков, говорит об этом так: «Проза тоже должна стремиться к этому, хотя состояние, в котором ты пишешь прозу и стихи, конечно, отличается… Когда ты читаешь хорошее стихотворение, то чувствуешь, что в нем каждая строчка неизбежна. В идеале в прозе тоже должно быть неизбежно каждое предложение, но это не всегда получается. У прозы нет поводыря, как у поэзии в виде ритма, например, но мне нужен компас при работе с текстом, и для меня это язык. Если ты врешь, пишешь что-то непрожитое, наугад, это обязательно приведет к логической, стилистической или другой ошибке. А вообще, у прозы тоже есть потенциал быть поэтичной и музыкальной» (1).

Иногда проза и поэзия сложным и не до конца понятным образом взаимопроникают друг в друга, и тогда рождается довольно редкое явление, которое принято называть лирической прозой. Формальная структура лирической прозы важна, но она – всего лишь мертвое тело. Чтобы оживить его, требуется главное – дух. Если его нет, если цель не идеальна, то ничего не получится. Итак, ключевое слово здесь: идеал.

А.С. Пушкин писал: «Цель поэзии — поэзия… Цель художества есть идеал…». Идеал — это то, чего нет на свете, но что существует в идеальной реальности, онтологический образец, соответствовать которому может лишь преображенная реальность. Поэтому в творчестве особенно актуальной оказывается проблема веры… Размышляя о творчестве, нельзя не прийти к мысли, что оно родственно вере, которая, по слову апостола Павла, есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11, 1). Творчество, по своей мистической сути, занято тем же самым и имеет дело с разысканием в идеальной реальности тех вещей, которые оно призвано воплотить» (2).

 

Вот тут начинается самое сложное, так как мы имеем дело с духовной сферой, которую невозможно «потрогать руками». Обратимся за помощью к Н.В. Гоголю: «В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего  нет  у  поэтов  других  наций, именно — что-то близкое  к  библейскому,  —  то  высшее  состояние  лиризма, которое чуждо движений страстных и  есть  твердый  взлет  в  свете  разума, верховное торжество  духовной  трезвости». (3).

Еще в 2008 году Екатерина Босина отметила подобную «духовную трезвость» в прозе Лунина: «И, наконец, Юрий Лунин. Вот его надо читать обязательно. Лунин ставит вопросы. Совершенно не молодежные, не подростковые какие-нибудь, а самые настоящие взрослые, общечеловеческие вопросы» (4).

Возьмём, например, его рассказ «Новая жизнь» (5). В стародавние времена подобный текст отнесли бы к прозе экзистенциализма, для которого характерны смертная тоска, безысходность и проклятия, вознесенные к небесам. У Лунина – прямо противоположное отношение к смерти. Неизбежная смерть у него – это переход к новой жизни и смена поколений как движение к совершенству.

Повесть «Пастораль» написана легко, свободно, смело. «Цепочная» композиция (от одного персонажа сюжетная эстафета переходит к другому) завораживает. Изображенная в повести жизнь и смерть ужасна, тонкая мелодия любви в ней похожа на одиноко играющую флейту, но если ее не слышать, жить было бы еще страшнее. Простая мирная жизнь возможна только лишь в музыке, в поэзии, в мечте. Автор прав: «Жить без любви – это так просто и, в общем, удается каждому. А с другой стороны, это невозможно, немыслимо».

Рассказ «Через кладбище» завораживает музыкой прозы. Лунин рисует картину русской природы широкими мазками, фразы синтаксически построены так, что читатель словно качается на звуковых волнах авторской речи и речи героев. Центральная тема – отношения отца и сына – присутствует и в рассказе «Три века русской поэзии», но там она дана пунктирно, а здесь является главной. Кроме психологической точности в обрисовке взаимоотношений, есть ещё что-то мистическое, слишком личное для автора, но не субъективное, как иногда бывает. Тема эта постепенно становится своей и для читателя. И хотя название рассказа располагает к минорному восприятию, концовка заставляет вспомнить о пушкинской «светлой печали»: «Сын чувствовал, что сейчас отец не думает ни о грибах, ни о работе, ни о деньгах; сейчас он думает о том, что у него есть сын, и что это хороший сын. А сын думал об отце и уже не хотел ни о чём важном ему говорить. В его душе ещё жила грусть, но он чувствовал, что эта грусть не кладбищенская, она пройдёт, как проходит дождь».

Рассказ «Под звездами» так же посвящен психологическому поединку, притяжению и отталкиванию теперь уже между родными братьями, и так же стилистически безупречен, если бы не одно «но». Рассказ слишком затянут, перегружен многочисленными подробностями, затормаживающими развитие сюжета. Из-за этого внутренняя гармония прозы разрушается, тускнеет, становится замкнутой. И тоска здесь, увы, не светлая…

В рассказе «Бабочка» показана драма подросткового гипертрофированного самолюбия: «Господи, почему мир так враждебен ко мне, почему он постоянно издевается надо мной?» — взывал я затем к Богу. Есть у меня особенность: взывать к Нему по всяким пустякам»… У читателя может появиться мысль о мелкотемье, если бы не эти два предложения в конце рассказа: «Природа, согреваемая солнцем, извивалась, рыскала, прыгала, пестрела, текла, росла, качалась на ветру, томилась жарой и радовалась жаре, и ни в одном её детище не было гнева. Я много плакал, бродя среди красоты, которой был недостоин».

Рассказ «В морге» навеян… запахом. Запах испорченной капусты в холодильнике напомнил герою о ночи, проведенной в морге в студенческие годы просто так, из любопытства. Однако и здесь героя поджидает открытие: «Мы остановились под козырьком. Сокурсник предложил сделать по глотку горячительного перед тем как войти внутрь. Мы выпили, закурили, и я заговорил про странную архитектуру здания.

– Знаешь, – сказал я, – мне представляется советский зодчий, которому дали задание спроектировать этот морг. Согласись, от всяких художественных элементов надо было сразу отказаться.

– Почему? – поинтересовался сокурсник.

– Ну, хотя бы потому, что в художественных элементах присутствует стремление к красоте, а в любой красоте неизбежно присутствует намёк на бессмертие». (Выделено мной. — В.Б.).

 

Вот о чем, оказывается, это повествование! В нем развивается главный «достоевский» мотив всего творчества Лунина: красота, спасающая мир. Изображение морга, кстати, впечатляющее, чрезвычайно живописное. Даже здесь, в этом необычном тексте, звучит «ликующий гимн жизни», а не смерти.

 

«Визитной карточкой» Лунина является замечательный рассказ «Три века русской поэзии» (6). Филолог Гурий Судаков пишет: «Рассказ Юрия Лунина «Три века русской поэзии»… поражает глубоким психологизмом в передаче процесса пробуждения поэта в семнадцатилетнем юноше» (7).

Но поражает не только психологизм! Во вступлении к рассказу, состоящем из четырех абзацев, автор сразу раскрывает главную его цель и содержание: «По обеим сторонам от дороги стоит спокойный, еще не прогретый солнцем лес. Вся дорога в тени этого леса, и асфальт от этого – синий. В воздухе ясно ощущается запах прохладной дорожной пыли. Парень чувствует, что этот запах и синее каким-то образом связаны друг с другом и что в этой связи кроется нечто не по-земному прекрасное. Ему очень хочется разгадать тайну этой связи, и в то же время ему особенно приятно, что он не может ее разгадать».

В больничной палате парень прочёл антологию «Три века русской поэзии»: Тютчева, Заболоцкого, Фета, Рубцова, Пастернака, Полонского, Державина, Фофанова… «Видимо, боль, с которой он познакомился в больнице, распахнула в его сердце какую-то тайную дверь, в которую сразу и ворвалось понимание этих стихов».

Речь идет не о физической боли, а о приступах тоски и одиночества: «В первые дни после операции с незнакомой ему прежде тоской смотрел на верхушки берез, которые призывно дрожали сверкающими листьями за окном палаты».

В светлый вечер под музыку Грига

В тихой роще больничных берез

Я бы умер, наверно, без крика,

Но не смог бы, наверно, без слез… (Н. Рубцов)

«Слезы счастья» в рассказе схожи со слезами раскаяния на исповеди – очищающими и приближающими к «прекрасному миру», невыразимому, но ощущаемому душой.

Поэзия изменила его взгляд на мир, точнее, мир изменился сам, и столкновение с прагматическим, обыденным (разговор с отцом) убеждает героя: возврат к прежнему состоянию невозможен.  «Он вспоминает свою вчерашнюю мысль, — что стихи делают идеальным неидеальный мир, — и понимает, что был неправ: стихи уже содержатся в мире, только в особом, небуквенном виде».

Ещё раз вспомним Гоголя: «Наши собственные сокровища станут нам открываться больше и больше, по мере того, как мы станем внимательней вчитываться в наших поэтов. По мере большего и лучшего их узнанья, нам откроются и другие их высшие стороны, доселе почти никем не замечаемые: увидим, что они были не одними казначеями сокровищ наших, но отчасти даже и строителями нашими» (8).

Теперь герой способен видеть земной мир как мир Божий: «Мир – это рай. Я в раю», — думает парень, слыша гудение пчел, стрекотание кузнечиков и вдумчивый полуденный щебет маленьких птиц». Предуготовленная к любви душа сразу же, «в золотые секунды», встречает «ту, что приближалась к нему издалека». Это девушка на велосипеде, у которого даже колеса хрустальные – под взглядом героя рассказа все становится поэтическим. И следующая встреча, с «женщиной с рюкзачком» и ее дочкой, девочкой лет пятнадцати, вроде бы оказывается еще одной встречей с красотой: «Девочка улыбается, – видно, что не ему и не о нём, а, наверное, просто от привычки улыбаться, оттого, что нет причин не улыбаться. В такой улыбке тоже кроется красота». И вот тут, в самый воздушный, ангельский миг диссонансом вторгается пошлость: «– Давай, давай, не ломайся, – подбадривает мама. – Одной клубникой нормального мужика в дом не заманишь. Мужчине нужно другое – сама знаешь что». Не верится, что так, сразу, при первом знакомстве, мать этой девочки способна сказать такие, например, слова: «– Вот если приедет в гости, тогда оставлю вас вдвоём – будете целоваться сколько хотите. А сейчас поехали. В женщине должна быть недоговорённость». И тут на пути героя случайно (случайно ли?) встречается молодой священник отец Андрей, благословивший парня потрудиться «во славу Божию» — собрать стожок в поле. Соработник парня, Андрейка, больше похожий на бомжа, любитель выпить и покурить, оказывается вовлеченным в тот же поэтический круг: «Неожиданно парень чувствует к Матвейке то же самое, что он чувствовал к тем местам у реки, где ему сегодня приходилось останавливаться: этот человек уже не чужой ему и никогда не будет чужим, он навсегда отпечатался в его сердце и тоже стал его милой родиной. Парень снова ощущает рядом присутствие стихов – каких-то новых, не о любви, не о лесе, а, наверное, просто о человеке, – но он уже не пытается услышать слова этих стихов. Ему достаточно знать, что стихи есть, что они снова рядом». После работы герой рассказа идет не в гости к «женщине с рюкзачком» и ее дочери, где затаилось липкое и сладкое, — до дрожи, — но гибельное телесное начало, а поворачивает к храму, похожему на «инопланетный космический корабль, в котором всё, что кажется созданным просто так, для красоты, на самом деле имеет какое-то гораздо более важное, таинственное назначение». И теперь мы знаем, почему юный герой делает такой выбор: «Без этого смысла невозможны и стихи». (Выделено мной. — В.Б.).

Всё-таки герой разгадал тайну поэзии! И встреча с соблазном состоялась уже после храма: «– Эх, художник, – говорит мама, взбивая ладонями свои короткие обвисшие от влаги волосы, – на такую ты картину чуть-чуть не успел! Мы сейчас там с Алисой около леса купались… – она перегибается через руль и добавляет шёпотом, как бы по секрету: – Голенькие!..». Герой преодолевает соблазн, спасается почти бегством: «– Художник! – всё-таки слышит он за спиной. – Вы куда?!.. Что с вами, художник?!.. Художник, а вы случайно не голубой?!.. Или художники все голубы-ы-ые?!..». Музыкальное описание последовавшего в конце пути очищающего ливня звучит торжественным аккордом: «Поле вспыхивает белым светом, река на миг становится ртутной и пропадает в черноте, гром ударяет так сильно, что его слышно не столько ушами, сколько грудью, – и дождь принимается за работу сразу, без разгона».

Вторая встреча с НЕЙ, той девушкой на велосипеде, о которой парень думал весь этот бесконечный, длиною в целую жизнь, день, будет иметь продолжение – она оставила ему платок, совсем как в романах золотого века: «Он бережно складывает косынку в несколько раз, кладёт её в карман и уезжает в направлении дома».

День прошел. «Сегодня солнце и дождь, небо и облака, поле и река, храм и бетонная будка, Алиса и её мама, отец Андрей и Матвейка, богомольные старушки и, конечно, она, – всё как будто договорилось выступить перед ним, обыкновенным парнем, единым согласным хором, в котором каждая партия была исполнена великого, хоть и не всегда понятного значения». Он чувствует, что готов лишь к одному: «к бестолковой и великой судьбе поэта».

Главная мысль рассказа заключается в подчеркивании спасительного предназначения настоящей поэзии. Это сверхзадача для всех «служителей муз». Служим мы, конечно, не музам, а Богу, истине и Родине, и если не стремимся к спасению сами и не призываем к спасению других, то какая всем нам от такого творчества польза?.. «Поэзия наша, — утверждает Н.В. Гоголь, — пробовала все аккорды, воспитывалась литературами всех народов, прислушивалась к лирам всех поэтов, добывала какой-то всемирный язык затем, чтобы приготовить всех к служенью более значительному. Нельзя уже теперь заговорить о тех пустяках, о которых еще продолжает ветрено лепетать молодое, не давшее себе отчета, нынешнее поколенье поэтов; нельзя служить и самому искусству — как ни прекрасно это служение, — не уразумев его цели высшей и не определив себе, зачем дано нам искусство» (9).

Если в рассказе «Три века русской поэзии» пошлость – внешняя сила, от которой герой спасается бегством, то в повести «Клетка» (10) от нее так просто не убежишь – в лунинском тексте показана внутренняя драма духовного помрачения. Впервые образ зла, выбравшегося из клетки, появляется в рассказе «Смертное»: «Утром я заключил, что вчера в очередной раз выходил из клетки мой зверь, и все происшедшее произошло лишь потому, что я эту клетку вовремя не запер».

Этот зверь называется в христианстве блудным грехом. И как его ни поэтизируй, как ни оправдывай — он таковым и останется. И в бунинском «Солнечном ударе», и в чеховской «Даме с собачкой». Лунин сознательно создает вариацию на чеховскую тему — есть в его тексте и упоминание классического произведения, и действие лунинского рассказа происходит в Таганроге.

Его герой, как и персонаж в рассказе Чехова, несчастлив в семейной жизни, да и семью создал вынужденно, из-за беременности подруги. В приступе тоски, в пьяном угаре он соединяется со случайной женщиной в поезде, в туалете (!), а потом следует за ней, ведомый только лишь влечением, а не чувством.

Лунин специально снижает образ как самого героя, так и его спутницы. Дама в рассказе — некий фантом, реализовавшийся лишь в воображении автора, она не похожа на настоящую, живую женщину, у неё нет эмоций, нет чувств. Если говорить прямо: перед нами пьющая, курящая, развратная особь, в душе которой нет даже намёка на раскаяние, нет той боли, которая есть у главного героя. И это вдвойне печально, потому как именно женщина является источником и хранительницей любви.

Безвременье наше уничтожает многие светлые чувства и порывы, — слишком оно приземлённое и безысходное в своей неотвратимости, но неужели даже любовь в нём невозможна? Неужели мы живём в последние времена, когда, согласно словам Святителя Иоанна Златоуста, «по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь«? Один из толкователей Библии, А.П. Лопухин, пишет: «Если в семье водворяется беззаконие или безнравственность, которая есть также беззаконие, то, как это всем известно, между членами семьи прекращается любовь. Это верно и относительно отдельных обществ, государств и народов. По отсутствию взаимной любви между гражданами всегда можно судить, что среди них водворилось беззаконие; по существованию и развитию беззакония можно заключать о прекращении среди граждан взаимной любви» (11).

Курортный роман закончился, герой не ищет нечаянную любовницу, в нём нет любви, есть лишь вина перед близкими. Но это чувство искреннее, в нём залог будущего спасения, и не только литературного. Мы как «Отче наш» должны помнить сакральную фразу, определяющую грань в отношениях между мужчиной и женщиной вне брака: «ЧУВСТВА СВЯТЫ, ВЛЕЧЕНИЕ ГРЕХОВНО».

Итак, лирическая проза Юрия Лунина соответствует следующей формуле: жизнь – любовь – смерть. Лунин здесь не оригинален, вся мировая литература подчинена этому триединому вечному сюжету. Он оригинален в исключительно эмоциональной передаче оттенков сумрачной картины и в верности духовному идеалу спасения, — подлинному идеалу красоты.

«У моих рассказов нет ясных сюжетных линий, — объясняет Юрий Лунин, — для меня идеал рассказа – чтобы внешнее событийное всколыхнулось минимально, а во внутреннем плане произошло большое движение» (12).

Верность языковой, человеческой достоверности, стремление к духовной высоте и нравственной цельности — главные творческие принципы Юрия Лунина, которым, надеемся, он будет следовать всегда.

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

 

 

1. Прозаик Юрий Лунин: иногда кабинет нужен писателю, чтобы скрыться от стыда (интервью): http://ulgrad.ru/?p=158812
2. Николаева О. Современная культура и православие. – М., 1999. (https://scibook.net/religiya-pravoslavie/tvorchestvo-kak-podvig-15640.html).
3. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. О лиризме наших поэтов (http://az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0160.shtml).
4. Босина Екатерина. Мы кажемся такими // Октябрь. – 2008. — № 5 (http://magazines.russ.ru/october/2008/5/bo32.html).
5. Цит. по: «Святой день» (Сборник) — вышел в 2017 году пока в электронном виде: https://profilib.net/chtenie/93003/yuriy-lunin-svyatoy-den-sbornik.php
6. Цит. по: Проза: сборник лучших произведений Всероссийского конкурса современной прозы им. В.И. Белова «Всё впереди». – Вологда: ВОУНБ; Полиграф-Периодика, 2017. – 313 с.
7. Судаков Гурий. Что впереди у русской литературы? (Вместо предисловия) // Проза: сборник лучших произведений Всероссийского конкурса современной прозы им. В.И. Белова «Всё впереди». – Вологда: ВОУНБ; Полиграф-Периодика, 2017. – С. 4.
8. Гоголь Н. В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937—1952. Т. 8. Статьи. — 1952. — С. 369—409. (http://feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/ps8/ps8-369-.htm).
9. Там же.
10. Лунин Юрий. Клетка : рассказ // Наш современник .  —   — N 8 . — С .15-29. Одновременно текст появился в «Российском писателе» как повесть (http://rospisatel.ru/lunin-povest.htm). Автор, видимо, не определился с жанром.
11. Толкования Священного Писания (https://bible.optina.ru/new:mf:24:12).
12. Прозаик Юрий Лунин: иногда кабинет нужен писателю, чтобы скрыться от стыда (интервью): http://ulgrad.ru/?p=158812

 

 

Многие старинные русские слова, так необходимые для души и её духовной жизни, исчезли из современной речи и даже из современных словарей. Некоторые из них формально сохранились, но утратили свою  смысловую многогранность и глубину. Именно такая участь постигла слово исповедание, которое, по данным  «Словаря русского языка XI – XVII вв.», в Древней  Руси было живым и переливалось всеми своими смысловыми гранями [3, с. 274-275].  Святитель Игнатий Брянчанинов глубоко раскрыл духовный смысл выражения исповедание веры. В проповеди «Таинственное объяснение 99 псалма» он пишет: «Смирение – врата  Божии … в храм сердечный, в котором водворен Бог. … Они отворяются исключительно перстом  Божиим. Пред отверзением их даруется исповедание, исповедание сердечное, исповедание от всей души. Исповедание есть действие смирения. Исповедание есть выражение человеком сознания его пред Богом. Сознание это является … от прикосновения благодати к очам души» [1, с. 549-550].

Исповедание веры как особое внутреннее состояние  человека – «прикосновения благодати к очам души» – требует особых слов. Выдающийся богослов и филолог Павел Флоренский образно описал эти особенные слова так: «Но существуют  ещё и другие слова, — слова в подлинном и высшем смысле, <…> рождающиеся от души и при своём рождении отрывающие с собою частицу души, — слова, выносящие наружу и являющие сокровенное её. <…> Творческое слово является точным откровением этого сокровища» [2, с. 690-691].

Подобное исповедание веры мы находим в творчестве Александра Пошехонова.  В одном из стихотворений он пишет: Даст Господь мне живые слова …». Поэт отверг лживые, неестественные слова и возлюбил Слово:

Мы живем в неестественном мире,

Где и запаха нет естества,

Где мечтает толпа о кумире,

Возлюбив вместо Слова слова.

                                    Сколько слов… К ним бы толику смысла,

Чтоб прочистить слепые мозги.

Но слова превращаются в числа,

А за числами теми – ни зги.  …[1]

Вера в Бога, по словам  христианских святителей, делает человека счастливым даже в печальной земной юдоли.  Поэт и  богослов архиепископ Иоанн Шаховской  написал такие вдохновенные и мужественные строки:

                                   Кто истинно в Бога верит,                                                                                                          Сердце того в Раю.                                                                                                                       Он жизнью Христовой мерит                                                                                                  Бедную жизнь свою.                                                                      

Такое же вдохновение звучит и в стихотворениях поэта Александра Пошехонова:      

                                   В январском небе музыка слышна,

Как будто в вышине оркестр незримый,

Тревожа душу и лишая сна,

Озвучивает мир неповторимый.

 

Загадочные звуки неспроста

Заполнили полночное пространство,

От них исходит Божья чистота

И ангельского бденья постоянство.

 

Попрятались лукавые слова,

Лишь сердца молоточки подпевают

Мелодии Любви и Рождества,

Которая всю землю овевает.

 

Молчат тревоги будущего дня,

Не оскверняет долы гарь моторов.

Живые звёзды смотрят на меня,

И мне тепло от их далёких взоров!..

            Вера преображает взор человека, позволяет ему увидеть святость, растворённую в мире природы. А это вселяет в душу радость духовную:

С утра морозец знатно пробирает,

Мол, погуляй да к дому поспеши.

В печурке уголёчки догорают,

Подмигивают бодро, от души.

 

А за окном пичуги славят Бога,

Молитвами певучими звеня.

И солнцем озаренная дорога

Поближе к небесам  зовет меня.

 

Обыденными занятый  делами,

Я равнодушен к праздности земной.

И ангелы беззвучными крылами

Святят морозный воздух надо мной!..

Поэт  не отрывается от земной реальности, всё видит, понимает и страдает.  Однако для него важнее иная реальность – духовная, вера в которую даёт душе поэта силы выстоять и не погибнуть. Он призывает: А уверуем мы в Благодать И в Божественный Свет над грехами. Это ключевые слова в следующем стихотворении Пошехонова:

Дорогая подружка моя,

Вот и я повзрослел не на шутку.

От весёлых картин бытия

Временами становится жутко.

 

Вздыблен век и пришпорены дни,

И всё чаще в любимцах былое.

Пред глазами, куда ни взгляни,

Суета да невежество злое.

 

Одиноко и мне, и тебе,

Зябнем оба под клетчатым пледом.

Что за стужа прошлась по судьбе,

Что за невидаль топает следом?

 

Мы не будем про это гадать –

Жизнь юдольная ест с потрохами.

А уверуем мы в Благодать

И в Божественный Свет над грехами.

 

Хорошо, что на стыке дорог

Белокаменный Храм, как спасенье.

Хорошо, что на нас смотрит Бог,

Хорошо, что грядёт Воскресение!..

 

Александр Пошехонов часто обращается в стихах к своему деревенскому дому, к деревенской тишине, где  его поэтической душе особенно отрадно осознавать близость Творца:

… Как отрадно скучать в тишине деревенского дома,

Уповая всецело на тайную волю Творца.

                                   Как отрадно глядеть в побелённое снегом оконце

На пугливых синиц, на пустынные наши леса.

Промелькнёт в вышине и за тучами спрячется солнце –

Вот, пожалуй, и все на сегодняшний день чудеса.

 

Замечательна по своей святой простоте и доброте светлая песня Александра Пошехонова «Деревенька моя»:

Со святой простотой

Ветер в окна врывается.

От простого труда

Не уйти никуда.

И заря со святой простотой

Улыбается,

И звенят со святой простотой

Провода.

 

Деревенька моя –

Светлых дней половодье,

Мой надёжный причал

И отрада очей.

Даст Господь мне живые слова,

А мелодию

Мне подскажет живой,

Говорливый ручей.

…..

Только вера в Бога помогает сохранить трезвость ума и сердца и не поддаться лживому обману, коварной клевете на русский народ:

Для нас такая новость не нова:

Воскрес Иван, не помнящий родства.

Глядит на Русь, как истовый жираф:

Везде он выше всех, во всём он прав.

 

Пролез в газеты, на телеэкран:

Страна – агрессор, президент – тиран!

Да здравствует свобода «меньшинства»!..

Такие вот «высокие» слова.

Нет для него роднее этих тем…

 

                                      А мы живем наветам вопреки,

Содружеством да верою крепки,

Сплочённостью души и естества,

Не слушая не помнящих родства.

 

И будем жить, и будем воз тянуть,

Чтоб под чужие песни не заснуть

Обманчивым, коварным «вечным сном»

Беспамятной ордой в краю родном.

 

*  *  *

 

Читаю стихи Александра Пошехонова и радуюсь благодатному молитвенному состоянию, которое автор передает и мне в, казалось бы,  простых и безыскусных строках:

Мила печная канитель –

Под вечер в доме выстывает.

Душа, как птица-свиристель,

Свои молитвы напевает. …

 

*  *  *

В деревушке, в родимом краю

Я осенние песни пою,

Я с веками веду разговор.

Сладок мой добровольный затвор.

 

Свет лампадки пред Ликом Христа.

Сердце – настежь, и совесть чиста.

Как отрадно, как радостно мне

Помолиться в ночной тишине.

 

За любимую матушку Русь

Перво-наперво я помолюсь,

А потом – за народ, за семью

Я продолжу молитву свою.

 

И за мир помолюсь, и за лад,

Чтоб на брата не щерился брат.

А потом – за себя, молодца:

«Дай мне, Боже, любви до конца!..»

        

Размышляя над этим стихотворением, осмысливая его, я вспоминаю поучения о молитве святителя Тихона Задонского, жившего в XVIII веке. Читаю их и сравниваю со стихотворением Александра  Пошехонова. Удивительно, что русский поэт, живущий в XXI веке, в своих чувствах и мыслях твёрдо идёт в русле святоотеческой традиции.

Святитель Тихон учил: молитва всегда и везде возможна, «понеже Бог на всяком месте есть, — «Бог наш на небеси и на земли», глаголет Псаломник (Пс. 113, 11), — убо на всяком месте и молитву слушает [4, c. 543-544]. Так и поэт тихо творит свою молитву, затапливая печь в деревенском доме: Мила печная канитель – Под вечер в доме выстывает. Душа, как птица-свиристель, Свои молитвы напевает. Печное тепло согревает тело, а молитва – душу.

         Уверенность поэта о том, что Бог  повсюду, поэтически выражена и в другом  его стихотворении:

Утром встанешь – тишина,

Только лай собаки дальний.

И хмелит сильней вина

Перелесков вид печальный.

 

Улыбнёшься снегирю,

Как обыденному чуду,

Поприветствуешь зарю,

Твёрдо зная – Бог повсюду.  …

 

Бог повсюду, поэтому душа верующего человек постоянно и везде пребывает в молитве: Душа, как птица-свиристель, Свои молитвы напевает. Похожее сравнение есть и у св. Тихона: Христианин без молитвы, что птица без крыльев [4, с. 540].

Святитель Тихон наставлял: «Молиться должно не токмо языком, но и сердцем, то есть от сердца должна происходити молитва» [4, с. 547]. Именно  так от чистого сердца молится лирический герой в стихотворении А. Пошехонова: Свет лампадки пред Ликом Христа. Сердце – настежь, и совесть чиста. Как отрадно, как радостно мне Помолиться в ночной тишине. Поэт говорит о чистой совести во время молитвы, так как знает, что, приступая к беседе с Богом, надо «прежде очистить сердце от всего противного  Богу» [4, c. 549].

Молитва от чистого сердца сопричастна благодати, которая даётся человеку от Бога и которую молящийся воспринимает как  духовную радость [4, c. 535]. Поэт передает это сладостное состояние души: Сладок мой добровольный затвор … Как отрадно, как радостно мне Помолиться в ночной тишине. Радостью духовной проникнуты и другие стихотворения поэта, о которых мы упоминали ранее.

Св. Тихон Задонский писал, что молитва есть проявление христианской любви к ближним: христиане всегда молятся друг за друга [с. 537]. Лирический герой Пошехонова молится «за любимую матушку Русь <…>, за народ, за семью.

А завершается стихотворение молитвой о даровании любви: И за мир помолюсь, и за лад, Чтоб на брата не щерился брат. А потом – за себя, молодца: «Дай мне, Боже, любви до конца!..». В наше время это, пожалуй, самая нужная для всех нас молитва.

Только истинный христианин способен «мир созерцать незлобиво» и «верою душу питать».  Искренность Александра Пошехонова в поэтическом исповедании веры даёт надежду, что она воодушевит читателя на такой же духовный подвиг:

Только б молиться

Да мир созерцать незлобиво –

Вот моя правда

И вот моё дивное диво.

                                   Больше не хочется мне

Ни блудить, ни роптать.

Только бы верить

И верою душу питать!..    

 

Литература

1. Святитель Игнатий Брянчанинов. Таинственное объяснение 99 псалма. // Святитель Игнатий Брянчанинов. Творения. Книга вторая. Аскетические опыты. Слово о человеке. – М.: «Лепта», 2001. – С. 544-552.
2. Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Том 1. – М.: «Мысль», 1994.
3. Словаря русского языка XI – XVII вв. Вып. 6. – М.: «Наука», 1979.
4. Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Симфония по творениям святителя Тихона Задонского. – М., 1996.

[1]  Здесь и далее цитируются стихотворения Александра Пошехонова, размещённые на сайте «Вологодский литератор» в разделе «Поэзия».

В течение полувека, с 1905 по 1954 год, известный русский писатель Михаил Михайлович Пришвин вёл дневник. В нём он размышлял и о творческом процессе, и о роли писателя в обществе, и о поэзии, разлитой в природе и созидательном труде, и о многом другом. Эти мысли находили затем отражение в его художественных и публицистических произведениях. Но дневниковые записи ценны и сами по себе.

Избранное из дневников Пришвина было опубликовано, в частности, в книге «Незабудки», изданной Вологодским книжным издательством в 1960 году. Эта книга и взята за основу для данной публикации.

Составитель «Незабудок» и автор вступительной статьи – В.Д. Пришвина, жена писателя. Она отмечает, что «сила пришвинских записей – в сочетании поэтического чувства, наполненного напряжённой мыслью, с точностью наблюдений, придающей им целомудренную, почти научную строгость. Вторая особенность этих записей – в лаконизме, в сжатости формы».

Предлагаем вниманию читателей записи М.М. Пришвина, касающиеся писательского труда.

Михаил ПРИШВИН

НЕЗАБУДКИ

«Скрытая сила (так буду её называть) определила моё писательство и мой оптимизм: моя радость похожа на сок хвойных деревьев, на эту ароматную смолу, откуда-то наплывающую при поранении: от сильной душевной боли рождается скрытая сила поэзии».

«Аксиома творческого труда: что добро перемогает зло. Значит, из совокупности жизненного творчества получается некий плюс. И надо быть личностью, чтобы понимать этот плюс. Вот в этом знании общего дела есть сущность личности, потому что просто индивидуум знает только себя».

«Мы, поэты и художники, не являемся, как раньше думали, «избранниками», будто бы мы живём, а внизу где-то прозябают обыватели. Нет! Мы ничем не отличаемся от других, если их дело является творчеством жизни».

«Добро само по себе неказисто на вид и убеждает нас только, если осветит его красота. Дело художника – это, минуя соблазн красивого зла, сделать красоту солнцем добра».

«Человек, в детстве наслаждавшийся ароматом ландышей, и потом, когда потеряет обоняние в старости, не лишается желания поднести ландыш к носу. Мало того! Он может при этом наслаждаться воображаемым ароматом.

Поэзия сложнее аромата цветка, но и она близка к способности человека возмещать утраченное».

«Я охотник за своей собственной душой, которую нахожу, узнаю то в еловых молодых шишках, то в белке, то в папоротнике, на который через лесное окошко упал солнечный луч, то на поляне, сплошь покрытой цветами».

«Есть особое материнское чувство жизни, рождающее образы, как живые существа. В свете этого чувства каждая мысль превращается в образ, и как бы коряво ни писала рука, и как бы ни брызгало перо на плохой бумаге – образ родится и будет жить.

И есть мастерство, заменяющее материнское чувство, посредством которого можно писать, как только захочется. Но всё это не значит, что мастерство не нужно художнику: оно необходимо ему, но при условии подчинения материнскому чувству».

«Создание книги похоже на посев семян: много хлопот, чтобы посеять, а дальше всё само делается. В семенах – урожай от погоды, а в словах – от народа.

Да и в самом творчестве есть время забот, отвечающее посеву, и есть время, когда свои заботы надо отбросить и предоставить посеянному вырастать самому. Пусть всё вырастает по плану, как задумал сеятель, но пусть не вмешивается автор туда, где всё само делается благодаря силам природы.

Вот в этом-то, может быть, и заключается поведение автора и его управление, чтобы уметь вовремя отойти от задуманного и предоставить самый рост силам природы».

«Всё хорошее, в том числе и хороший рассказ, происходит не только от личного усилия, нет, оно само выспевает, как яблоко на стволе человеческой личности».

«Талант не делается, с талантом рождаются, и это есть то же самое, что у животных называют «инстинктом». Наверно, каждый рождается с каким-то талантом. Когда я попал на свой талант, на эту способность всё постигать, минуя ученье, я обратился к солнцу, как к источнику жизни, и прославил природу».

«Талант именно и есть способность приблизить другого к себе и за него выступать, как за себя. Значит, талант поэта есть та же сила любви, превращённая в слово».

«Далеко позади себя я оставил гордые попытки управлять своим творчеством, как механизмом. Но я хорошо изучил, при каких условиях мне удаются прочные вещи: только при условии цельности своей личности.

И вот это узнавание и оберегание условий бытия цельной личности стало моим поведением в отношении творчества. Я не управляю творчеством, как механизмом, но я веду себя так, чтобы выходили у меня прочные вещи: моё искусство слова стало мне как поведение».

«Никогда не останавливался перед чем-нибудь только из-за того, что другие за это брались и среди них были люди, может быть, и способней тебя. Это неверно! Твой кончик счастья виден только для тебя, и за него потянуть можно только тебе одному.

Вот отчего хороший грибник не боится народа в лесу, он верит, что твой гриб от тебя никуда не уйдёт и никто твоего гриба не заметит. И хороший охотник не боится чужой стрельбы, напротив «стреляют, – думает он, – значит, там-то и дичь». Так идёт счастливец на гам и стрельбу, и оттуда на него прямо и зверь; недаром же говорят: на ловца и зверь бежит».

«Писать очень приятно и легко – трудно удерживаться от писания и беречь свои мысли, чтобы их сгустить: чем меньше писать, тем гуще и сильнее выходит. И трудность писания, его подвиг состоит в том, чтобы строить плотину потоку слов и регулировать спуск их».

«Слово ценится по силе, с которой говорит человек, у сильного слов меньше, но зато они сильней действуют, у слабого больше слов и, чем больше слов у него, тем больше силы убывает. И так доходит до того, что слова его текут, как вода, и все говорят, его слушая: «Это вода».

«Причёсывание произведений литературных вошло в повадку, и каждая редакция стала похожа на парикмахерскую».

«В производстве нельзя без заместителей, но затем и создано и существует искусство, что человек тут сам.

В искусстве нет заместителей: тем искусство и отличается от всего».

«Искусство, как сила восстановления утраченного родства. Родства между чужими людьми».

«Стал я на тропу и знаю наверно, что рано или поздно придёт по ней другой человек. Слушаю сказку и знаю, что другой человек придёт и будет слушать её. Тропинка и сказка в родстве, это сёстры, одну в природу отдали, другую в сердце человека».

«Красота далёких стран непрочная, потому что всякая далёкая страна рано или поздно должна выдержать испытание на близость. Потому чистую, прочную красоту художник должен открывать в близком и повседневном».

«Поэзия – это чем люди живут и чего они хотят, но не знают, не ведают, и что надо им показать, как слепым».

«Мост от поэзии в жизнь – это благоговейный ритм, и отсюда возникает удивление. Не бойся, поэт, делать себе из этого правило и ему подчиниться: ты слушай только данного тебе музыкального ритма и старайся в согласии с ним расположить свою жизнь».

«Поэзия – это душа подвига, обращающего красоту в добро».

«Сказать от души, от себя самого и полным голосом – вот единственная мораль писателя».

«Из старых писателей Грибоедов чудесно сказал: «Пишу, как живу, и живу, как пишу».

Таков и мой идеал: достигнуть в словесной форме согласия её с моей жизнью». (Из книги «Кащеева цепь»).

«Свинцовым газетным языком каждый может писать. А языком всего народа, поэтическим и музыкальным языком писать очень трудно. Вот этот лёгкий свинцовый путь языка покатился от очерка к роману, и появилось такое неверное суждение, будто можно усвоить какой-то скорый метод и о всём написать». (Из книги «Кащеева цепь»).

«В художественной вещи красота красотой, но сила её заключается в правде: может быть бессильная красота (эстетизм), но правда бессильная не бывает.

Были люди сильные и смелые, и великие артисты были, и великие художники, но суть русского человека – не в красоте, не в силе, а в правде. Если же весь даже люд, вся видимость пропитается ложью, то для основного человека культуры это не будет основой, и он знает, что эта ложь есть дело врага и непременно пройдёт.

Не в красоте, а только в правде великие художники черпали силу для своих великих произведений, и это наивно-младенческое преклонение перед правдой, бесконечное смирение художника перед величием правды создало в нашей литературе наш реализм; да, в этом и есть сущность нашего реализма: это подвижническое смирение художника перед правдой».

«Русские цари были заняты завоеваниями, расширением границ русской земли. Им некогда было думать о самом человеке. Русская литература взяла на себя это дело: напоминать о человеке. И через это стала великой литературой».

«Да, так и можно сказать, что всякое истинное творчество есть замаскированная встреча близких людей. Часто эти близкие живут на таких отдалённых окраинах места и времени, что без помощи книги, картины или звука никогда бы не могли друг друга узнать.

Через тоску, через муку, через смерть, через все препятствия сила творчества выводит одного человека навстречу другому».

«… я пишу, – это всё равно, что возделываю сад, и у меня вырастают деревья, и плоды их достаются не мне.

И я это именно счастьем своим считаю, что плоды моего сада всем достаются, и эту творческую силу я называю любовью».

«… в искусстве самое главное – доверие к себе, к своему первому взгляду. Только надо помнить всегда, что эта простота восприятия и это доверие к себе обретаются сложнейшим трудом».

«…Человек должен сделаться не рабом, а хозяином времени, я брал эту мысль из себя, из собственной борьбы своей за такой рассказ, чтобы он переживал наше время и жил независимо от нашего времени в иных временах.

Хозяин времени есть победитель смерти, которая и составляет сущность всего временного… Каждый художник во все времена был борцом против временного».

«Самая большая сила на земле – та сила связи, которая получается через слово художника».

«Политик, увидав коня искусства, думает о том, как бы запрячь его в телегу с его политическим грузом».

«Пишите о войне, только помните – война должна кончиться, а книга должна остаться».

«Смотрю в себя и через себя одного понимаю всё русское, до того я сам русский. Так, если хочу понять, откуда у нас берётся столько героев, то сам эту готовность к геройству вижу в себе, как будто сидишь ни у чего и ждёшь, что тебя позовут, и как только позвали, то ты делаешься будто снарядом: вложили тебя в пушку – и полетишь, и с удовольствием, с наслаждением разорвёшься где надо…»

«Может быть, в состав таланта включён какой-то особый орган и посредством него художники ориентируются во времени подобно тому, как перелётные птицы определяются в своих огромных пространствах».

«Прочитав прекрасную книгу, я думаю: вот я её в день прочитал, а ведь чтобы написать её, он истратил всю жизнь!

Выслушав весной первый зелёный шум у берёзы, я говорю: чтобы так прошуметь, ведь она полвека росла».

Михаил Михайлович Пришвин (1873 –1954), русский писатель, прозаик и публицист. Константин Паустовский называл его «певцом русской природы». Максим Горький говорил, что Пришвин обладает «совершенным умением придавать гибким сочетанием простых слов почти физическую ощутимость всему». Первый рассказ «Сашок» был напечатан в журнале «Родник» в 1905 году. В 1906 году Пришвин совершил поездку по северу для сбора сказок по заданию Русского географического общества. Путевые заметки послужили основой для его первой книги «В краю непуганых птиц» (1907). В этой книге реализовался новый для русской литературы поворот натурфилософской темы «человек и природа». В ней сказались особенности творчества Пришвина, которое находится как бы на грани науки и искусства. За эту книгу Пришвин был избран действительным членом Географического общества, возглавляемого П.П. Семёновым-Тян-Шанским и награждён серебряной медалью.

Автор книг «За волшебным колобком», «У стен града невидимого», фенологических записок «Календарь природы», автобиографического романа «Кащеева цепь», романа-сказки «Осударева дорога», повестей и рассказов, в том числе для детей.

Подготовил Юрий МАКСИН

В живописном месте, в горах, прислонился к склону дом с комнатой на троих отдыхающих. Целебный воздух и шикарный вид из окна: снежные шапки двух вершин с горнолыжными трассами на Красной Поляне, чуть правее — проложенная в ущелье грунтовая дорога в аэропорт Адлера, слева — гора Ахун со смотровой башней, внизу — знаменитые Воронцовские пещеры. Двадцать минут по асфальтовой дороге на рейсовом автобусе — и ты на пляже Хосты! Рядом вокзал, с которого отправляются прямые поезда на Вологду.

Вологодским писателям, желающим поправить здоровье, потратиться придётся только на дорогу и питание, оплата за комнату, воду и электричество символическая — 700-800 рублей в месяц. Заявки можно присылать на электронную почту газеты «Вологодский литератор». На фото — вид из окна.

 

Самое счастливое утро

 

…В то лето я демобилизовался, вернувшись из армии в московскую родительскую квартиру, и был свободен, здоров и счастлив, как может быть счастлив только двадцатилетний юноша, перед которым открыты все пути, а жизнь кажется бесконечной. Я волен был наслаждаться свободой целых два месяца — работа могла подождать, и мать отправила меня отдохнуть к бабушке, жившей на Черноморском побережье, в Дагомысе.

У бабушки был свой одноэтажный каменный дом, старенький, но крепкий, утопающий в зарослях диковинных пальм, инжирных деревьев и винограда. Три комнаты она сдавала отдыхающим, а сама ночевала на веранде, служившей в сезон еще и кухней. Неподалеку находилась маленькая деревянная дачка, в которой я и поселился.

Буквально через день к пенсионерке нагрянули наши дальние родственники из Калининграда, — из тех, кого называют «седьмая вода на киселе». Бабушка была не слишком довольна их приезду, хотя в двух комнатках, освободившихся от покинувших уютный дом предыдущих постояльцев, их уже ждали чистые постели. Родственники ее успокоили, категорически не согласившись жить бесплатно.

Семья эта была своеобразной: ее глава, коренастый и начинающий лысеть матрос дальнего плавания, несмотря на свой мужественный вид, никаким «главой» не был — им управляла жена, служившая официанткой в одном из ресторанов портового города. Настоящая природная блондинка, она могла вить из своего суженого морские узлы, чем и занималась в редкие месяцы его посещений.

Единственным ребенком в этой семье была любимица, десятилетняя дочка Оксана, хотя называли ее по-разному: то Оксанкой, то Ксанкой.

Ксанка пошла в мать: такая же красавица с льняными волосами и точеной фигуркой, только нравом спокойней и серьезней. Ее серо-голубые глаза с поволокой под пушистыми черными ресницами были очаровательны, высокий лоб с убранными назад волосами, скрученными в «дулечку» и упрятанными в мелкую сетку, как у юных балерин, делал ее лицо одухотворенным и ясным. Светлый короткий сарафанчик почти полностью открывал ее стройные ножки, обутые в белые «мыльницы»…

Меня она поразила совершенно взрослым взглядом на вещи, неожиданным для ребенка; мы могли беседовать часами, взаимно наслаждаясь общением. Ее мать, заметив, как мы сдружились, сама определила мое место в наших отношениях:

— Оставляю Ксанку под твою опеку, смотри, не влюбись! — и стала пропадать с мужем в ресторанах и затяжных экскурсиях.

Я рассказывал девочке о своей жизни, смешил воспоминаниями об армии, дарил ракушки, за которыми нырял у морского берега, пугал схваченными со дна пятнистыми крабами, в общем, развлекал, как мог, любуясь ее красотой и польщенный вниманием — так, как слушала она, уже никто потом не мог слушать.

Эта девочка-женщина хлынула в мою жизнь нежданной радостной волной, без нее я начинал скучать и тосковать, ожидая возвращения Ксанки со сладким нетерпением.

Перед сном, лежа на почти каменном матрасе деревянного топчана в прогретой за день душной дачке, я размышлял о своих чувствах. Упаси Бог, в них не было страсти и желания — разница в возрасте сказывалась, да и какой-то невидимый предохранитель внутри препятствовал телесному зову, однако душа моя стремилась к ней неумолимо, и признаюсь, дальние мысли о будущем браке посещали меня. Я, не желая того, выстраивал свою предполагаемую судьбу именно с ней, но в ужасе отказывался от стремления видеть ее своей будущей невестой — каких-нибудь восемь-десять лет казались мне пропастью, собственное далекое тридцатилетие — старостью, и я гнал от себя эту картину, холодея от преступной, как я думал, фантазии.

Однажды на пляже, где мы поджаривались всей дружной компанией, я не выдержал и восхитился Ксанкой, не стесняясь родителей:

— Из-за тебя совсем скоро будут сходить с ума, бросать, не раздумывая, к твоим ногам честь и совесть, стреляться — вот что может настоящая красота!

— Ого, вот это комплимент! — ее мать даже приподнялась с гальки и села, с удивлением глядя на меня.

Ксанка вспыхнула, как маков цвет, зарделась и стала грациозно, но все же по-детски танцевать на крохотной песчаной пляжной проплешине — то ли от радости, то ли от смущения.

На следующий день она явилась ко мне в дачку рано-рано и стала весело щебетать, одновременно показывая, как легко обращается с обручем, и — даю голову на отсечение — я видел в ее глазах отражение моего восхищенного взгляда! Более того, она, казалось, купалась в нем, желала его и знала, что во мне происходит!

За завтраком я случайно услышал материнский голос, звучавший неподалеку: «Представляете, Ксанка сегодня встала ни свет, ни заря и заявила: «Мама, я соскучилась, пойду его проведать, он уже не спит!» Каково?»

Не знаю, девочка была тому виной, или ее мать, благодарная за нежность и заботу о дочери, но родственники в один прекрасный и солнечный день решили сделать мне подарок — купить модную одежду в специальном «закрытом» магазине для мореходов.

Магазин находился в Туапсе, мы поехали туда на электричке, и всю дорогу уже Ксанка развлекала нас, но больше меня, своей потешной речью и пением,  — голос у нее был просто замечательный. Но иногда она обрывала песню и задавала мне очередной серьезный вопрос, на который, при всем желании, трудно, либо невозможно было ответить. Тогда она сидела задумчиво, глядя в себя, но возраст брал свое, и девочка снова становилась веселой и беспечной.

В магазине, который стоял прямо в морском порту, среди причальных сооружений и прижавшихся к ним пузатых танкеров, Ксанка вместе с мамой долго подбирала мне обновку — мы с ее отцом изнывали, ожидая, когда же кончится эта женская канитель с бесконечными разговорами и примерками. Маленькая хозяйка чуть ли не в свои руки взяла этот трудоемкий процесс — именно за ней было последнее слово в примерочной.

Наконец я был одет и обут согласно веяниям тогдашней моды: были приобретены тонкие и узкие вельветовые коричневые джинсы в обтяжку, кроссовки такого же цвета и «космическая» золотистая куртка, блиставшая на мне так, словно я только что прилетел на Землю из созвездия Кассиопеи.

На обратном пути моя Ксанка смотрела на «дядю» гордым и теплым взглядом — совсем как женщина на своего мужчину.

Три недели отпуска закончились для родственников быстро, но быстрее всего для меня. С вечера были собраны вещи, бабушка договорилась с соседом-армянином, владельцем новой коричневой «копейки», о поездке в Адлер, в аэропорт; я вызвался проводить их до аэровокзала.

Моя маленькая родственница крепко спала, когда все мы встали, включив свет только на веранде — за окнами еще чернела ночь. Мать стала надевать на Ксанку платье и босоножки, словно на куклу, поворачивая руки и ноги полусонной дочери в нужном направлении. Через мгновение она шепнула мне:

— Бери ее на руки, видишь, она спит на ходу!

Мы расселись в «Жигулях» каждый на своем месте: отец Ксанки рядом с водителем, мать на заднем сиденье, а я примостился тут же сбоку, держа на коленях снова заснувшую и сопевшую девчонку, родней которой в то раннее утро для меня не было никого.

Шофер наш оказался лихачом, он рванул с места и помчался по асфальтовой ленте дороги с такой энергией, что свет автомобильных фар скользил по деревьям в лихорадочной спешке.

Ксанка мирно посапывала, доверчиво обняв меня за шею, а я сидел как памятник, стараясь не шелохнуться, не потревожить неловким движением ее ровного сна. Я поддерживал ее спину и ноги в белых носочках и маленьких босоножках и желал только одного: чтобы путь наш к Адлеру продолжался как можно дольше.

Водитель гнал машину по пустынной извилистой дороге, Мамайскому спуску и последующему подъему почти с одинаковой бешеной скоростью, нас прижимало к дверям на лесных поворотах с такой силой, словно мы двигались не в «Жигулях», а летели в кабине реактивного истребителя.

Центральный Сочи еще спал, когда мы въехали на эстакаду его верхнего пути и понеслись по Виноградной улице, обозревая с немыслимой высоты многоэтажные дома Донского микрорайона. Крыши и стены домов уже окрашивались в золотисто-розовый цвет восходящего солнца, окна поблескивали, фиолетовые оттенки за вершинами гор исчезали и сменялись торжествующей небесной синью.

Ксанка перестала сопеть и еще сильнее прижалась ко мне, ее веки и ресницы подрагивали. В эти минуты я испытал необыкновенное чувство полета, моя душа летела в надмирной высоте, а сам я оберегал нежное маленькое тельце девочки так, как будто она была мне сразу и дочерью, и сестрой, и будущей возлюбленной. До самого Адлера я уже не жил, а существовал в каком-то ином измерении, где не было страха, горя, слез и страданий, а был только необычайный свет бесконечного и трепетного счастья. В те мгновения я единственный раз в жизни заглянул в приоткрытые двери рая…

В здании аэровокзала шуршал людской муравейник, по мелодичному сигналу следовали объявления о регистрации рейсов, кругом стояли чемоданы и сумки, мужчины их охраняли, а их вечно беспокойные половинки ходили кругами и глазели на витрины сувенирных киосков, мучительно соображая, все ли куплено в дальнюю дорогу. За стеклянными дрожащими окнами грохотали взлетающие самолеты, рев двигателей удалялся, и снова мягкий женский голос напоминал о посадке.

Нас закружила толпа и спешка неотложных дел, и наконец, подошла наша очередь.        Надо было расставаться, но, Боже мой, как же я этого не хотел! Я нагнулся, чтобы обнять Ксанку, но она опередила и бросилась на шею сама, отчаянно меня поцеловав. В ее глазах стояли безмолвные слезы.

Самолет давно улетел, а я все стоял посреди огромного зала и чувствовал на губах отпечаток ее прощального поцелуя. Моя душа плакала, как будто от нее оторвали самое дорогое…

Никогда потом я не ощутил подобного взлета чувств. В них воскресли забытые однажды безмятежность и беспечность, удивительная сладость и покой, а еще безмерность, неподвластная человеческому разуму, но открытая любящему сердцу.

Что же это было?..

 

 

Жульё у моря

 

       У нас с женой оказались на руках свободные деньги. Я продал хорошую машину, и вместе с отложенными на черный день получилась цифра, на которую можно было купить что-то весьма существенное, но что?

Все необходимое было уже приобретено, а сумма жгла руки, обесцениваясь, если верить телевизору, ежедневно и ежечасно.

В голову ничего не приходило, и я от нечего делать решил побродить по родным просторам компьютерной сети. Набрел на сайт «Недвижимость» и оторопел: там предлагались бесчисленные студии и квартиры ни где-нибудь, а в самом центре Сочи, и дешевле, чем в нашем северном городке! Рекламные баннеры зазывали: «Ищете недвижимость в Сочи? Слишком много информации? Сомневаетесь в выборе? – Звоните нам!»

Еще раз все перечитав и перепроверив, я восторжествовал: вот она, мечта, совсем рядом! Как говорится, «жизнь дается один раз, и прожить ее надо в Сочи!»

Получив благословение от супруги, я рванул в главный курорт страны и, купив в газетном киоске справочник, стал выбирать жилье в новостройках. Объявлений было так много, что разбегались глаза, — разобраться мог, пожалуй, только специалист. Пришлось звонить в риэлтерское агентство «Аксона» — его логотипами рекламная книжка была разукрашена вдоль и поперек.

Сотрудник откликнулся мгновенно и поставленной бодрой скороговоркой отрапортовал:

— Здравствуйте, с вами говорит Артем, риэлтор агентства «Аксона». Чем могу быть полезен?

— М-м-м. Мне бы хотелось подобрать небольшую студию или квартиру в центре Сочи на… я назвал заветную сумму.

В сотовом телефоне повисла пауза, затем Артем вздохнул и заметно упавшим голосом произнес:

— Могу предложить студии в районе Мацесты.

Что ж, Мацеста… Это тоже звучит гордо.

— Согласен посмотреть. Где мы встретимся?

— У Старой Мацесты. Как приедете, позвоните.

Легко сказать: позвоните! И где эта Старая Мацеста? Значит, есть еще и новая?

Методом «расспроса и переспроса» удалось выяснить, где эта местность находится, и каким автобусом туда можно добраться. Через сорок минут я оказался на конечной остановке среди развесистых ветвей, мусорных баков и пристроившейся к ним забегаловки с вывеской: «Шашлычок под коньячок».

На мой звонок Артем отозвался не сразу, попросил перезвонить позже. Я в полном одиночестве сидел на старой скамейке у таблички с расписанием, установленной на трубе, опорой которой служил массивный диск от отслужившего свое грузовика. Солнце палило нестерпимо. Через пять минут я зарылся в зарослях, вдыхая ароматы ветвей и бытовых отходов.

Повторный звонок достиг цели: риелтор попросил спуститься с горы к посту дорожной полиции, где он будет ждать меня в машине «Тойота» серого цвета.

«Это недалеко», — уточнил он.

Я стал широким шагом возвращаться назад по уже покоренному автобусом маршруту. Асфальтовые повороты сменяли друг друга, а полицейской будки все не было. Я стал терять терпение, но у самого подножья горы увидел, наконец, и полицейскую проходную, и серую японскую легковушку. Открыв дверь, я плюхнулся на заднее сиденье. Юноша, протянувший розовую ладонь для рукопожатия, оказался типичным представителем поколения мерчандайзеров, брокеров, менеджеров и подобных им риэлторов: в бежевых джинсах, белой рубашке, блестящих очках и в ауре самодовольства, как будто он не зарабатывал деньги, а делал одолжение. Хотя, наверное, мои дензнаки были не столь велики, чтобы вызвать подобострастие:

— Сейчас мы поедем к только что сданному дому, там есть студия в два раза больше, чем вы просили, двухуровневая за те же деньги. Думаю, это то, что вам нужно.

Я кивнул, и мы тронулись по ровной дороге в противоположную сторону от моря. В окне пробегали какие-то лачуги, среди них торчали многоэтажки, затем жилой район исчез, пошли густые зеленые кавказские леса, и через 15 минут мы припарковались у шестиэтажного дома посреди поселка, главной достопримечательностью которого был магазин «Магнит» на другой стороне трассы.

Пока мы поднимались на шестой этаж, я осматривал новостройку изнутри: все было каким-то сиротским, недостроенным, заляпанным краской. Лифт, к моему неудовольствию, отсутствовал, и когда мы вошли в пустую и неоштукатуренную студию причудливой формы, дышать стало тяжело, тем более что в крохотном помещении было жарко, как в сауне.

— А где же второй уровень? – удивился я, разглядев потолок из полиэтилена, подбитый деревянными необструганными досками.

— Там, наверху.

— А как туда попасть?

— Можно пробить отверстие и поставить лестницу.

Меня такой ответ не устроил:

— Как же мне посмотреть верхнюю часть?

Риэлтор, дрогнув, ответил:

— Можно попросить соседа.

Сорокалетний с виду сосед с красным перекошенным лицом как раз устанавливал железную дверь, напружинившись всем телом. Дождавшись конца этого действа, мы попросились к нему.

— Пожалуйста! – с усталой злостью он раскрыл скрипящую дверь, и мы втроем вошли в такую же студию, больше похожую на духовой шкаф.

— А почему так жарко? – спросил я.

— Дерево… Проклятый Сочи! Сто раз пожалел, что переехал сюда из Ставрополя. Здесь глушь, а цены в два раза выше. Надо было сидеть на попе ровно!

— Зато у моря, — неуверенно возразил риэлтор Артем.

— А где оно, это море? Дурак я, дурак! – возмущался и причитал сосед.

Я забрался по узкой самодельной лестнице на «второй уровень» — им оказался обыкновенный чердак с железной крышей и деревянными опорами. Верхнюю «студию» придется еще и отгораживать!

— Понятно, — сказал я таким тоном, спускаясь сверху, что Артем все сообразил, и мы почти побежали по лестнице к выходу.

Там нас встретила длинноногая девушка лет тридцати с выразительными и цепкими темными глазами – я сразу понял, что это еще один специалист по недвижимости.

— Ну как, вам понравилась квартира? – спросила она и взглянула на меня оценивающе.

— Нет.

— Почему?

— Нет лифта, да и вообще…

— А что вы хотите приобрести, и на какую сумму?

Я стал уныло перечислять приметы, оказавшиеся, вероятно, только мечтой.

— Вам нужна студия в центре? – оживилась девица.

— Да.

— Я знаю такую, на Донской улице, со статусом «квартира», это то, что вам нужно! – объявила она.

Мы все сели уже в другую машину, и я, разглядывая по дороге диковинные объездные туннели с ожерельями ламп и медленно вращающимися лопастями огромных вентиляторов, размышлял о нелегком пути к заветным квадратным метрам.

Мы взобрались на очередную гору и остановились около строящейся десятиэтажки. На стройплощадке работа кипела: подъезжали бетономешалки и бетононасосы, в пустых глазницах будущих окон шныряли гастарбайтеры в касках, стучали и гремели механизмы, взвивалась и оседала пыль.

Студия, и впрямь, оказалась почти полным воплощением моей мечты: 16-метровая, на первом этаже, с высоченным потолком, и главное, поразительно дешевая. Портил впечатление только вид из окна: склон, до которого можно было дотянуться рукой.

«Ничего, разобьем здесь клумбу и будем предаваться релаксации», — подумал я и, еле сдерживая радость, стал кивать головой, подтверждая согласие на сделку.

— Это последняя непроданная квартира в доме, — объяснила довольная риэлторша, — вам ее забронировать, под денежный залог?

Я согласился и на бронь, и на предварительный договор, и на все, что предлагали, — в моем воображении недостроенная коробка уже превращалась в уютное семейное гнездышко. Тут я вспомнил о супруге и встрепенулся:

— А если студия вдруг не понравится моей жене?

— Мы учтем это в предварительном договоре. Когда она приезжает?

— Через десять дней.

— Вот тогда и оформим все окончательно.

Я не заметил дороги в агентство недвижимости, так был взволнован.

Агентство находилось в самом престижном месте города, в торговой галерее. Называлось оно «Карат», и по богатству, действительно, могло соперничать с ювелирной фирмой: мраморные лестницы с золочеными перилами, широкие стеклянные двери, просторный холл с белой кожаной мебелью, приветливые молодые сотрудницы в одинаковой форме, дорогие низкие столики, на которых веером лежали буклеты и даже журнал «Карат» с подмигивающей Шараповой на обложке. « — Выбирай, не скупись!» — улыбчиво подбадривала теннисистка.

У меня взяли паспорт и попросили несколько минут подождать. Риэлторы Артем и Елена, — так звали черноглазую, — охраняли клиента, сидя с двух сторон в таких же мягких креслах.

Через десять минут у меня в руках уже был текст договора. Быстро пробежав глазами несколько печатных страниц с мелким шрифтом, я проверил свои данные, потом паспортные регалии продавца. К моему удивлению, продавцов оказалось трое: житель Дагестана, еще один гражданин Грузии и, по доверенности, гражданка России с грузинской фамилией…

— ???

Это для того, чтобы не платить лишние налоги, здесь все так делают, — успокоили меня Артем и Елена.

— Точно?

— Да-да, не пугайтесь, если что, у нас в штате есть свои профессиональные юристы.

Ответ впечатлил, и я со спокойной совестью поставил подпись под документом, отдав под залог несколько красных денежных купюр.

— Поздравляем, мы не сомневаемся, что вашей жене квартира понравится, — риэлторы явно были обрадованы. – Только, пожалуйста, дайте экземпляр договора, мы его сфотографируем для отчета.

Сообразив, что все прошедшие манипуляции были сделаны не за «бесплатно», я протянул свои сшитые и скрепленные печатью листы.

Я шел по торговой галерее и мысленно парил в эмпиреях: я уже почти сочинец! В пакете лежало драгоценное свидетельство успеха, и все вокруг казалось таким ярким и счастливым: и сверкающие витрины, и гуляющие отдыхающие, и даже озабоченные продавцы. Я не утерпел, достал сотовый и стал хвастаться жене, на все лады расхваливая и студию, и дом, и место, где он стоял, и предупредительных риэлторов, и достойное агентство «Карат», и все-все-все!

Жена меня поддержала, и дальнейший путь казался близким и таким же счастливым.

Но вдруг какой-то холодок тронул мое сердце – душу стали «терзать смутные сомнения»… Продавцы из Дагестана и Грузии, «свои» юристы, дешевая квартира… Я нашел свободную скамейку, сел и, наконец, прочел договор внимательно и не спеша. Так… «Покупатель обязуется в будущем купить и принять в собственность квартиру во второй половине следующего года»… Почему во второй? Они же говорили, что в первой… Дальше… «Стороны не несут ответственности за неисполнение обязательств по настоящему договору, если такое неисполнение явилось следствием непреодолимой силы, например, землетрясение, наводнение, смерч, пожар и другие стихийные бедствия, военные действия, гражданские волнения, массовые беспорядки, забастовки, запрещения, решения органов власти»… А если решения государством будут приняты?.. Сердце ухнуло вниз и заколотилось… «Помещение без внутренней отделки, с подведенными к нему электричеством, канализацией, холодной водой и газом»… Это что, трубы, батареи и котел устанавливать самому?.. Нервная судорога пробежала по телу. Я поднялся и стал ходить взад-вперед, лихорадочно соображая, что же делать.

«Свои юристы»… Нет, к ним соваться нельзя, надо искать человека со стороны. Схватив пакет, я большими шагами стал двигаться по улице, читая вывески слева и справа… «Независимое юридическое агентство»… Отлично! Проскочив несколько ступенек ввысь, я оказался на третьем этаже, у кабинета нотариуса. Постучал и вошел в простенькое помещение со столом и компьютером, у которого сидел молодой человек в темных брюках и в белой рубашке, но совсем не  похожий на ровесников – в его лице просматривалось редко встречающееся сейчас деловое спокойствие.

Мы поздоровались, я достал из пакета договор и, путаясь в терминах, стал объяснять, в чем заключается мое дело.

Юрист, терпеливо выслушав дилетантскую речь, стал по абзацам проверять текст.

— Здесь нет точной даты передачи квартиры в собственность, — сказал он.

— И что это означает?

— Квартира будет построена, а документы на нее придут, если придут, через два-три года, а то и пять. Сходите или позвоните в агентство, выясните точную дату.

— Хорошо, я позвоню, — я совсем скис.

Нотариус поднял на меня все понимающие глаза:

— Вам предъявили хотя бы копии разрешения на строительство и кадастрового паспорта?

— Нет, а это важно?

— Дело в том, что в Сочи разрешение на индивидуальное жилищное строительство дается только на три этажа, а строят, кто пять, а кто и десять-двенадцать. Потом по суду все это ломают. Таких домов сейчас в городе свыше тысячи. Здесь так часто делается, много сомнительных фирм.

— А «Карат»?.. Это надежное агентство?

Молодой юрист помолчал и продолжил:

— Сходите в кадастровую палату, возьмите копии паспортов на дом и на землю, тогда и решайте.

Узнав адрес, я спросил:

— Сколько с меня?

— Нисколько. Консультации я даю совершенно бесплатно.

Потрясенный, я искренне и сильно пожал руку настоящему юристу и побежал по улице Навагинской  к палате, в которой лежали ответы на мои самые больные и горячие вопросы. В окошке приняли квитанции, проверили паспорт и сообщили, что справки будут готовы через десять дней… «Как раз к приезду жены!» — поразился я.

Оставшиеся дни текли медленно, как речка за окном частной гостиницы, где я остановился. Воспоминания и размышления о происшедшем все более убеждали в том, что я влип, и влип основательно. «Квартиры точно не видать, да и залог не вернут, — мыслил я, — и что скажет жена?..» Картина скандала терзала сильнее всего остального.

Дождавшись даты, я ранним утром уже стоял у кабинета № 12-б сочинской кадастровой палаты. Предчувствия меня не обманули: разрешение на строительство было выдано только на три этажа, а земля и вовсе оказалась под арестом! Дальнейшие мои мытарства в агентстве «Карат»  лучше не описывать – и сотрудники, и реакция на отказ от договора, и даже стены, переставшие блестеть, — все уже не казалось таким цивильным, как прежде. Правда, мне удалось выцыганить залог, но с каким боем!

Жену я встретил вечером, рассказал, как все было, и мы, погоревав немного, прыгнули в море – смыть мой позор.

Когда короткий отпуск закончился, мы сели в такси и поехали в аэропорт. «Деньги пригодятся и так, все в кризис дорожает, а часть суммы отнесу в храм», — думал я, посматривая на наезжавшие по сторонам рекламные щиты.

«Сдается жилье у моря! — зазывно кричали надписи. – Покупайте жилье у моря!»

Ну-ну…

 

 

Легкий характер

 

В желтом «пазике», больше похожем на душегубку, мы с моим другом Павлом спускались из сочинской горной деревушки к морю. Лицо Павла было похоже на мокрый апельсин, — от жары и духоты он постоянно вытирал его вспотевшей рукой, а я, сжавшись от противно прильнувшей к телу футболки, терпеливо ждал конца пути и рассматривал водительские объявления на покатой крыше автобуса. Среди них выделялось следующее: «Уважаемые пассажиры! Остановок «Масква» и «Ж.Д. Вокзал» на нашем маршруте НЕТ!»

— А не хлебнуть ли нам холодного пивка? – предложил я остывающему после дороги тонкому и интеллигентному Павлу, когда мы, наконец, очутились на краю пылающего под солнцем асфальта.

Он согласился, молча кивнув своей светлой во всех отношениях головой, и мы двинулись по направлению к тенистому кафе «Лолита», напротив которого лысый, худой и небритый армянин продавал на перевернутом ящике свой «вареный кукуруз».

Заказав пару кружек чешского пива и тарелку соленых сушек, мы наслаждались прохладой навеса и лениво поглядывали на ослепительно-голубое море и проходивших мимо отдыхающих. Наше внимание привлекла молодая девушка в коротких шортах, — ее длинные и пока еще не сгоревшие ноги были почти идеальны.

— Скучно без женщин, — вздохнул Павел, провожая грустным и туманным взглядом удаляющуюся фигуру. – Зря мы решили отдохнуть сами.

— Да ну их, с ними одно беспокойство, — возразил я. – Обойдемся.

— Как сказать, однажды из-за такой я чуть не убил человека, — вздохнув, произнес он, продолжая сидеть в печально-мечтательной позе.

— Ты?! Вот уж не поверю!

— Я и сам уже почти не верю, — упавшим голосом добавил Павел, подперев рукой подбородок.

— Так, — я поставил свое пиво на стол. – Делись, Павел Александрович, раз начал.

— Что ж, если тебе это интересно…

— Давай, не тяни!

Павел опустил руку, сделал осторожный глоток из холодной стеклянной кружки и откинулся на деревянную спинку скамьи…

Случилось это десять лет назад. Я влюбился в нее сразу, как только увидел, — и забыл и свой прежний неудачный опыт, и свои мечты, — они все воплотились в ней, так она была безукоризненна и прекрасна.

Среднего роста, изящная, с лицом овальной формы, на котором выделялись карие глаза с тонкими бровями… Губы ее были одинаково ровными сверху и снизу и в меру пухлыми; маленький носик придавал ее облику несколько игривый вид, да и сама она была веселой, смешливой девушкой, как говорится, с легким характером.

Простая и совсем не утомительная в общении со мной, она преображалась в присутствии другого мужчины – глаза ее становились узкими, в них появлялся оценивающий хищный блеск, и вся ее гибкая фигура каким-то непостижимым образом неуловимо сжималась, словно пружина, в ней что-то менялось, да так, что взгляд отвести было невозможно – у мужчин начинали дрожать ноздри, мозг и рассудок отключались, а в глазах оставалось только одно: стремление, желание и упоение.

В маленьком северном городке, где церквей было чуть ли не больше, чем жителей, мы работали вместе в одной организации, звали ее… впрочем, какое это имеет значение.

Павел взял было сушку, но тут же бросил ее обратно в тарелку.

Мы сошлись почти сразу. Месяц я следовал за ней всюду, глядя восхищенными глазами, а потом стал приходить в ее квартиру, где она жила одна после развода родителей. Я опускался на стул, она садилась мне на колени, и мы долго целовались, лишь изредка отстраняясь друг от друга, чтобы отдышаться. Однажды мы распалились так, что у меня выступили на лбу капельки пота, а у нее перехватило дыхание. Мы с трудом оторвались друг от друга, — я остался сидеть на стуле около письменного стола, а моя желанная, усевшись на диване, положив ногу на ногу и глядя на меня влажными глазами-бусинками, стала весело вспоминать о своем прошлом, будто ничего особенного и не происходило. Как бы невзначай она упомянула, что в ее судьбе были мужчины, но своего суженого она пока не встретила… Я набросился на нее так стремительно, что забыл снять галстук, — диван с грохотом разложился и превратился в кровать.

— А я думала, что ты еще невинный, — томно-разочарованно сказала она, когда все кончилось, и мы лежали среди разбросанных сорочек.

Мне было уже все равно, кто она, и кто я – с этого вечера я хотел только одного: обладать ею как можно чаще, где угодно и как угодно.

Мы делали это при самой первой возможности: в доме ее отца, пока он колол дрова во дворе; на работе, если находился свободный закуток, и никто не мог нам помешать; в доме отдыха, куда наш коллектив выехал на один день, — и весь этот день мы безуспешно и отчаянно искали место для любовной встречи. Наконец, я нашел какой-то заброшенный сарай, и мы, закрыв его изнутри, стали срывать с себя одежду… Когда возвращались обратно к общему корпусу, она вдруг остановила меня, бросилась на шею, с силой прильнула к губам, и лишь через несколько минут освободила от поцелуя:

— Как хорошо! Ты молодец, я уже начинала закипать и беситься… Как, все-таки, хорошо! — Она смотрела на меня с усталым восторгом утоленной страсти.

В квартире ее матери я, правда, не решился на это… — Павел, хлебнув пива, закашлялся и, раздраженно отодвинув от себя ополовиненную кружку, продолжил…

Мы пришли в гости не просто так – она знакомила меня с родными. Разговор наш затянулся до позднего вечера, и меня уложили спать в гостиной. Мать и ее новый муж ушли в свою спальню, а она – в свою. Я так и не смог уснуть почти до самого рассвета – мне невыносимо хотелось идти к ней, но я стеснялся ее родственников.

— Что же ты не пришел? – укорила она меня утром. – Я ждала.

— А твои? Они же могли все услышать.

— Ерунда, двери плотные, да и они все понимают, не маленькие. – Она была явно разочарована моей нерешительностью.

Павел остановился и о чем-то задумался.

— И сколько это безумие продолжалось? – спросил я.

— Ты прав, это было безумие, удар, звериная неистовость. Эта женщина была неистощима в своих любовных затеях. Мы оба наслаждались друг другом, но ведущей была она, и, вроде бы, не оставалось ничего такого, что мы еще не испытали, но новое, еще более бесстыдное, обязательно находилось. Я полгода жил в сладостном забытьи, но никак не мог насытиться ею.

Все разрушилось в один день. Моя ненаглядная возвратилась из поездки в Москву вся в слезах – оказывается, билетов на поезд не осталось, и она попросилась к проводнику, молодому парню, на верхнюю полку его купе:

— Ночью он стал ко мне приставать, я сопротивлялась, но не смогла… — Она горько заплакала передо мной.

— Как его звали, номер поезда?! – я был в бешенстве.

Узнав его имя и номер состава, я рванул в справочную и выяснил, что этот скорый возвратится в столицу через сутки.

На следующий день я уже поджидал обидчика на Ярославском вокзале с тяжелым гаечным ключом в кармане. Во мне все было напряжено, меня разрывало от ненависти. Но знаешь, удивительное дело – в этом чувстве присутствовало еще и какое-то особое наслаждение!..

Я ходил по перронам, уворачиваясь от пассажиров с поклажей, и сладострастно представлял, как буду расправляться с насильником. Я даже не ел и не пил – чувство мести питало меня изнутри.

— А потом ты успокоился, вспомнил о человечности, милосердии и передумал? – с усмешкой перебил я.

— Ничего подобного! – возмутился Павел. – Он даже слегка стукнул по столу: — Этого проводника просто перебросили на другой поезд, мне так и не сказали, на какой – ссылались на профессиональную тайну. Как ни старался, ничего выяснить я не смог и вернулся домой несолоно хлебавши.

Мы продолжали встречаться, но совместная страсть увядала – может быть, она посчитала меня недостаточно мужественным, а может, из-за моей подозрительности – я стал о чем-то догадываться и изнывать от ревности.

В конце концов, все закончилось разрывом, тихим и мирным. Я освободился от дурмана, нашел себе чистую, милую девушку, — ты знаешь, что я женат, — а спустя год в командировке услышал разговор ребят из нашего отдела, и я, ничем себя не выдав, узнал, что моя бывшая, оказывается, задолго до меня оделила своей благосклонностью, — тут Павла даже передернуло, — практически всех.

Теперь я ни о чем не жалею. Впрочем…

Тут Павел осекся и помрачнел. Он глядел себе под ноги, как будто проваливаясь мысленно в прошлое.

— Впрочем, — повторил он, – я все-таки жалею.

— О чем?

— О том, что не пришел тогда к ней, в спальню. Не могу простить себе этого до сих пор…

Он поднял взгляд, наполненный такой тоской, от которой меня опалило жаром и холодом одновременно.

Мы молчали. Солнце клонилось к горизонту, жара спадала, пиво было выпито, сушки съедены, но к морю идти почему-то не хотелось.

В последние годы с уст российских чиновников не сходит слово «туризм». Особенно в провинции, где всё производство – промышленное да и сельскохозяйственное – то дышит, то не дышит. И всё чаще на различных собраниях по поводу возрождения местной экономики можно услышать словосочетание – туристический кластер.

Кластер по определению: объединение нескольких однородных элементов, которое может рассматриваться как самостоятельная единица, обладающая определёнными свойствами. Множество объектов, функционально схожих между собой и собранных в одну связку.

При желании общее можно найти даже у пола с потолком и соединить несоединимое. Особенно, если не задумываться, с каким результатом это сработает в долгосрочной перспективе.

Казалось бы, что может связывать церковь и туризм, что у них, по сути, может быть общего?

Но, хочешь не хочешь, а храмы, монастыри в некоторых местах становятся чуть ли не основными объектами для посещения туристами в создаваемых туристических кластерах.

И общее есть. Это возможность заработать деньги на обыкновенном человеческом любопытстве, которое, как известно, не порок.

В конце прошлого года побывал в замечательном, старинном русском городе Новгородской области – Старой Руссе. Промышленное производство в нём, как и следовало ожидать, практически приказало долго жить. У местного курорта со знаменитой минеральной водой и лечебными грязями перспективы, конечно, просматриваются. Но вопрос в том: кому по истечении лет этак двух будет по карману поправлять здесь своё пошатнувшееся здоровье, тем более, что сюда уже протянулась «рука Москвы»? В наше прагматичное время всем стал выгоден человек с деньгами, да ещё и способный с лёгкостью с ними расстаться.

В городе ударными темпами укладывали современную тротуарную плитку, меняли уличные фонари. Поразили великолепно отреставрированные сохранившиеся храмы Старой Руссы. Реставрация, как выяснилось, также была проведена ускоренными темпами, на скорость повлияло решение о создании туристического кластера в качестве средства спасения экономики города. То есть жизнь здесь теперь в основном будет подчинена обслуживанию туристов и прибывших на грязи и воды курортников.

Передо мной расписание экскурсий осени – зимы 2017 – 2018 года, которые гостям Старой Руссы предлагает городской центр туризма. Всего экскурсий двенадцать, включая зимнюю рыбалку (недешёвое, надо сказать, удовольствие – 5000 рублей). Семь из них связаны с посещением старинных монастырей и храмов, благо есть что показать и чем поразить воображение любопытствующего туриста и в Новгородской, и в соседней Псковской области. И это здорово, и цены на эти экскурсии (по сравнению с рыбалкой) приемлемые. Сувенирные магазины также оставили благоприятное впечатление.

И всё же в душе остаётся неприятный осадок от того, что всем этим правят деньги, и люди, для которых главным в жизни является зарабатывание денег не в производственной сфере, а на тебе.

Кластеры нужны для того, чтобы заработать не просто деньги, а большие и очень большие деньги. В православном, да и засевшем в мозгах советском сознании, до сих пор не укладывается, что у церкви и бизнеса может быть что-то общее. Чистота веры – не должна быть пустым звуком. Или напомнить, кто изгнал торгующих из храма?

Везде, где есть деньги, возникает разделение на бедных и богатых, а с течением времени при отсутствии нравственного воспитания в обществе – на очень бедных и очень богатых. Кто-то скажет, что церковь как раз и занимается нравственным воспитанием общества. Да, это так. Но от чего тогда уходили в леса и пустыни ревнители чистоты веры православной?

Нынешняя церковь строит и восстанавливает множество храмов по всей территории России. Не без поддержки властей, конечно. Следует помнить, что инвесторов, вкладывающих средства без стремления как можно быстрее «отбить» их и начать получать прибыль, не существует.

В мае прошлого года (в год столетия Великой Октябрьской революции) в Москве освятили новый храм Сретенского монастыря, посвящённый жертвам коммунистической идеи. Наместником монастыря является духовник президента епископ Тихон (Шевкунов). Огромную церковь, превосходящую по размеру Успенский собор Кремля и Софию Киевскую, построили и расписали всего за три года и три месяца.

Храм строили полтора года и ещё полтора расписывали и доводили до ума. Это рекордные сроки: столько строят стандартную многоэтажку. Обычным способом нарисовать 6,5 тыс. кв. м фресок за такой срок невозможно. Использовался мэппинг: с помощью проекторов утверждённые изображения высвечивались на стене, а потом намеченные контуры заполняли художники. Архитекторы гордятся тем, что весь храм сделан посредством самых современных технологий. Тоже, своего рода, достопримечательность, чем не преминут и похвалиться, и воспользоваться.

Этот пример говорит о том, что построить храм сейчас можно быстро, особо не утруждая себя молитвами, была бы на то совместная воля церковных и светских властей. А воля на стирание всего советского, что в нас, имеет место быть.

Деревенский туризм, промышленный туризм – какого только туризма не придумают. Туристический кластер имеет тенденцию к расширению. Скоро в собственном доме друг другу, как туристам, всё за деньги научат показывать. Друг на друге зарабатывать.

Поневоле задумываюсь: кто сейчас более ценен для монастыря – турист или паломник? При ответе на этот вопрос всё ещё не нахожу однозначного ответа. Но спустя некоторое время при существующей тенденции ответ, думаю, станет очевиден и однозначен: турист. Потому что из всех нас хотят сделать туристов, которым за деньги будут показывать собственную страну. И веру нашу православную тоже.

Или это всё делается с расчётом на иностранцев, ведь жители нашей страны в большинстве своём богаче не становится. Даже внутренний туризм больно бьёт по карману. Но, как говорится, свято место пусто не бывает – территорию вокруг озера Байкал, например, в буквальном смысле слова, уже «застолбили» китайцы. Они работают только с китайцами. Появились проблемы с бронированием гостиниц и заказом автобусов для групп российских туристов. И часто оказывается, что всё уже расписано для отдыха гостей из Поднебесной. Массовый приток туристов привёл к загрязнению побережья и акватории озера Байкал.

Хотел бы оказаться неправым, но и не высказаться по поводу превращения Родины в сплошной туристический кластер, не могу.

От этого процесса страна сильнее не станет.

И не надо себя обманывать: веры от посещения храма в качестве туриста в душе человека не прибавится.

Н.А. Клюев имел широкий круг знакомств в литературном мире, однако всегда был в этом мире одинок и часто не понят, или, как сам писал об этом, «греховным миром не разгадан» [9, с. 3-53]. Именно поэтому особенно ценны для нас наблюдения и оценки поэтом своих собратьев по перу, которые постоянно встречаются в его стихотворениях. Клюев посвящает им свои произведения, в которых вступает в поэтический диалог с ними. В некоторых своих стихотворениях он  как бы оглядывается на них, ища у них дружеской поддержки, или вступая с ними в спор. Эта пушкинская черта его поэзии очень примечательна.

Обратимся к образам поэтов-современников, которые запечатлел в своем творчестве Н.А. Клюев. В зависимости от того, какое поэтическое направление они представляли и как поэт относился к ним, их можно объединить  в следующие группы: 1) поэты «серебряного века» А.А. Блок, А.А. Ахматова, В.Я. Брюсов, К.Д. Бальмонт, О.Э. Мандельштам, Б. О. Пастернак; 2) новокрестьянские поэты С.А. Есенин, П.Н. Васильев, С.А. Клычков; 3) пролетарские поэты В. Т. Кириллов, А.К. Гастев; 4) поэты новой советской формации: В.В. Маяковский, А.А. Прокофьев, Н.С. Тихонов, А.И. Безыменский, В.А. Рождественский, Д. Бедный, А.Б. Мариенгоф; 5) иностранные поэты П. Верлен, Э. Верхарн, К. Гамсун, Г. Лонгфелло.

В данной статье рассматриваются поэтические  образы только некоторых поэтов-современников.

1. КЛЮЕВ О ПОЭТАХ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

 

А. БЛОК

В молодости в своем поэтическом творчестве Клюев жадно впитывал образы и мотивы поэзии Блока, но не растворялся в них, упорно ведя свою поэтическую партию, не теряя своего поэтического голоса. Известно, что они переписывались, а затем встречались в 1908-1911 годах. И эта встреча двух гениев русской словесности была значительным событием в их духовной биографии. Как отмечает К.М. Азадовский, «личность Клюева и переписка с ним наложили, бесспорно, свой отпечаток на образ России, каким он предстает  в стихах и статьях поэта» [2, с. 31].

Оставляя в стороне сложные отношения этих поэтов, о которых написано достаточно много, обратимся к блоковским образам в  поэзии Клюева. Он посвятил Блоку три стихотворения. В стихотворении «Пловец» (1908 год), используя библейские мотивы, он следует русской традиции и  говорит о пророческом служении поэта.

В страну пророков и царей

Я челн измученный направил

И на безбрежности морей

Творца Всевидящего славил.

Рукою благостной Господь

Развеял сумрак непогодный

И дал мне светлую милоть

И пояс, радуге подобный.

Молниевиден стал мой лик

И ясновидящ взор туманный,

Прозрев за далью материк

Земли, пловцу обетованной…

 

 

Поэтический мотив беззащитности пророка развивается во второй части этого стихотворения:

 

Но сон угас, как зори мая,                                  

Надводным холодом дыша.        

И с той поры о дивном крае

Томится падшая душа.

Ей снятся солнечные стены

Нерукотворных городов,

И в ледяном мерцанье пены

Сиянье чудится венцов.

Как будто в сумраке далече,

За гранью стынущей зари,

Пловцу отважному навстречу

Идут пророки и цари.            

 

Э.Б. Мекш, известный исследователь творчества Н.А. Клюева, считает, что в этом стихотворении «отражается сюжетная модель стихотворения» Н.М. Языкова «Пловец» («Нелюдимо наше море …), ставшего популярной песней [14, с.  53-166]. К.М. Азадовский пишет о том, что  образы корабля, челна и моря появились у Клюева в «блоковский период» под влиянием сборника  Блока «Нечаянная радость» [2, с. 17]. На наш взгляд, оба литературоведа отметили внешние предпосылки для появления этого стихотворения и сходства его образов с образами Языкова и Блока. Однако существует и внутренняя предпосылка – приверженность Клюева к поэтике библейских символов и мотивов, которые и послужили общим источником для стихотворений этих трех поэтов. И. Кудряшов обратил внимание на то, что наиболее близки образы этого стихотворения к содержанию 106 псалма, стих 28-32 [13]: «Но воззвали они к Господу в скорби своей, и от бед избавил Он их; И повелел буре, и настала тишина, и умолкли волны морские. И возрадовались они, что утих ветер, и направил Он их в пристань желанную, Да прославят Господа за милости Его и чудеса Его, явленные сынам человеческим! Да превозносят Его в собрании народа и в сонме старцев да восхвалят Его! [5, с. 803]. Этот же мотив  пловцов, терпящих бедствие в морской стихии и спасенных по молитвам их к Богу, находим в других частях Библии: в Книге пророка Ионы [5, с. 1336-1338] и в Откровении Иоанна Богослова 7,1-8 [5., с. 1827].

Два других стихотворения, посвященные  Блоку, написаны в 1910 году. В первом  из них «Верить ли песням твоим …» продолжается тема пророческого служения поэта. Клюев обращается к Блоку, и его стихи называет «птицами морского рассвета», которые поют свои песни в глухом тумане повседневности. Здесь, видимо, содержится намек на стихотворение Блока «Гамаюн, птица вещая», посвященное картине В. Васнецова: «На гладях бесконечных вод, / Закатом в пурпур облеченных, / Она вещает и поет, / Не в силах крыл поднять смятенных …». Далее, в своем стихотворении Клюева говорится об одиночестве поэтов в холодном мире: «Вышли из хижины мы, / Смотрим в морозные дали: / Духи метели и тьмы/ Взморье снегами сковали. Но поэт верит, что они (Блок и Клюев) познают духовную радость: «Радость незримо придет, / И над вечерними нами / Тонкой рукою зажжет / Зорь незакатное пламя». «Зорь незакатное пламя» — это поэтическая перифраза Света Невечернего, которая в христианских молитвах обозначает благодать Иисуса Христа.

Третье стихотворение блоковского цикла  посвящено поэтическому размышлению о тайне России, которая для Клюева и есть та непостижимая «прекрасная дама», о которой грезил Блок:

Я болен сладостным недугом –

Осенней, рдяною тоской.

Нерасторжимым полукругом

Сомкнулось небо надо мной.

Она везде, неуловима,

Трепещет, дышит и живет:

В рыбачьей песне, в свитках дыма,

В жужжанье ос и блеске вод.

В шуршанье трав – ее походка,

В нагорном эхо – всплески рук,

И казематная решетка –

Лишь символ смерти и разлук.

Ее ли косы смоляные,

Как ветер смех, мгновенный взгляд…

О, кто Ты: Женщина? Россия?

В годину черную собрат!

Поведай тайное сомненье

Какою казнью искупить,

Чтоб на единое мгновенье

Твой лик прекрасный уловить?

 

 

 

В первой части стихотворения  слышен явственно блоковский мотив тоски, о которой сам Блок в статье «Народ и интеллигенция»  писал, исповедуясь: «…во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень,  всегда и неотступно следует за такою влюбленностью …» [6, с. 327]. Затем далее в стихотворении Клюев вплетает в мотив тоски свое ее понимание: тоска его лирического героя  — стремление постигнуть духовную тайну  России («Чтоб на единое мгновение / Твой лик прекрасный уловить»).

 

А.А. АХМАТОВА

С Анной Ахматовой Клюев был также лично знаком. Как известно, после первой встречи поэтесса сказала о нем: «Таинственный деревенский Клюев». Как справедливо отмечает П. Поберезкина, «эпитет «таинственный» для Ахматовой является знаком настоящего Поэта и потому скорее связан с ее высокой оценкой клюевского творчества, чем с неспособностью понять Клюева, как полагает К.М. Азадовский [1, с. 66-70;[18, с. 151 ].

Клюев посвятил Ахматовой  четыре стихотворения [12, с. 64-65], известно одно из них — «Мне сказали, что ты умерла…» (1911 г.). Однако много позже, в 1964 году, поэтесса скептически отмечает: «Это, конечно, не мне  и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока нареченным Руси» [12, с. 65].

Как свидетельствуют  мемуары, Клюев назвал Ахматову «китежанкой»: «Николай Клюев был ловец душ. Он каждому хотел подсказать его призвание. Блоку объяснял, что Россия его «Жена». Меня назвал «Китежанкой» [7, с. 411]. Предсказание поэта свершилось, и в 30 – 40-х годах Ахматова именно так себя чувствовала [18, с. 148- 150]. П. Поберезкина отмечает: «Оставшись после гибели современников последней «китежанкой» и предчувствуя в 1940 году близость «последних сроков», она создает поэму «Путем всея земли», пронизанную клюевскими реминисценциями» [18, с. 149].

Имя Ахматовой упоминается в стихотворении «Клеветникам искусства», посвященном своеобразному критическому обзору современной поэзии. Стихотворение строится на противопоставлении, с одной стороны, истинных поэтов, своими произведениями обогативших русское искусство, и, с другой стороны,  окололитературной саранчи, которую поэт называет нетопырями, гнусавыми воронами, а их критику — граем вороньим, черным смехом.  Их писания, по мнению Клюева, это — крапива полуслов, бурьян междометий, они бумажные размножили погосты / И вывели ежей, улиток, саранчу!.. Поэт не называет поименно этих представителей лжелитературы, поскольку  их очень много («имя им – легион»), они безлики, агрессивны и у них власть. Зато самым близким ему современным поэтам  — А.А. Ахматовой, С.А.Есенину, П. Н. Васильеву и С.А. Клычкову – он посвящает прекрасные поэтические строки, написанные с любовью.

Вот отрывок из этого стихотворения, посвященный А. Ахматовой:

Ахматова – жасминный куст,

Обожженный асфальтом серым,

Тропу утратила ль к пещерам,

Где Данте шел, и воздух густ,

И нимфа лен прядет хрустальный!

Средь русских женщин Анной дальней

Она как облачко сквозит

Вечерней проседью ракит!

 

Этот поэтический этюд имеет очень сложную смысловую композицию, так как в него включены реминисценции из различных произведений Ахматовой и посвященного ей стихотворения Н.С. Гумилева. Клюев выбрал самое важное для него в  ее творчестве и жизни. Во-первых, используется мифологема  из стихотворения Ахматовой «Лотова жена» («асфальт серый», то есть горящая сера, которою Бог наказал за грехи древние города Содом и Гоморру). Следует отметить, что, по мнению Б. Л. Пастернака, это стихотворение Ахматовой создает неточное представление о ее музе. Для него она, прежде всего, певец Петербурга и белых ночей. В его стихотворении «Анне Ахматовой» читаем: «Я слышу мокрых кровель говорок,  / Торцовых плит заглохшие эклоги. / Какой-то город, явный с первых строк, / Растет и отдается в каждом слоге…», и далее: «Бывает глаз по-разному остер, / По-разному бывает образ точен. Но самой страшной крепости раствор — / Ночная даль под взглядом белой ночи. / Таким я вижу облик ваш и взгляд. / Он мне внушен не тем столбом из соли, / Которым вы пять лет тому назад / Испуг оглядки к рифме прикололи…».  При сравнении этих двух различных поэтических образов Ахматовой видно, что Пастернак обращает внимание на внешние обстоятельства жизни поэтессы и на одну из тем ее стихотворений, а Клюев сразу говорит о ее трагической судьбе. В стихотворении А. Блока «Анне Ахматовой», в котором используются мотивы Кармен, представлен субъективный образ поэтессы: «Красота страшна» — Вам скажут, / Вы накинете лениво / Шаль испанскую на плечи, / Красный розан – в волосах». В «Воспоминаниях об А. Блоке» А. Ахматова пишет: «У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в то время Блок  бредил Кармен и испанизировал меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. ...» [ 3, с. 167].

Далее, в стихотворении Клюева появляется поэтический образ поэта-изгнанника Данте, который  характерен для творчества Ахматовой, как и для многих поэтов «серебряного века». Он выражает мотив избранничества и одиночества поэта в мире людей, например, в ее ст-нии «Муза»:

 

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» — Отвечает: «Я».

 

Последние 3 строки клюевского этюда об Ахматовой  («Средь русских

женщин Анной дальней / Она как облачко сквозит / Вечерней проседью ракит!») перекликаются  с образом поэтессы в стихотворении Н.С. Гумилева «Она»: «… Ее душа открыта жадно / Лишь мерной музыке стиха, / Пред жизнью дольней и отрадной /  Высокомерна и глуха. / Неслышный и неторопливый, / Так странно плавен шаг ее...». У Ахматой есть отклик на это стихотворение: «Сказал, что у меня соперниц нет. / Я для него  не женщина земная. / А солнца зимнего утешный свет / и песня дикая родного края...» [20, с.24-25].

О меткости характеристик Ахматовой Клюевым говорят многие факты ее творчества. Так, она избрала эпиграфом ко второй части ее «Поэмы без героя» («Решка») строки о ней  из стихотворения «Клеветникам искусства». Правда, она заменила последнее слово в соответствии с темой своей поэмы: «Где Данте шел и воздух пуст» [ 18, с. 152].

В поэме «Кремль», описывая горестную судьбу русских поэтов, Клюев цитирует строчку из стихотворения Ахматовой 1913 года «Ты знаешь, я томлюсь в неволе …» [15, с. 289]: «… Клычков! Пытливым пешеходом / Он мерит тракт и у столба, / Где побирушкою судьба / Уселась с ложкою над тюрей, / Поет одетые в лазури / Тверские скудные поля!»

Подводя итог, обратимся к словам самой поэтессы, которая, вспоминая клюевские поэтические строки о ней, произнесла: «Лучшее, что сказано о моих стихах» [4, с. 518].

 

2. КЛЮЕВ О НОВОКРЕСТЬЯНСКИХ ПОЭТАХ

 

С.А. КЛЫЧКОВ

Мишель Никё, рассмотрев существенные различия в религиозном сознании Н.А. Клюева и С.А. Клычкова, пришёл к выводу: «Клычков  — жертва темного века, Клюев – тоже его жертва, но и пророк Невечернего Света» [17, с. 85]. Клычков «был поражен метафизическим, извечным, непреодолимым существованием зла» — пишет исследователь его творчества [Там же]. Это мнение о поэте  очень близко той поэтической оценке, которую дал Клюев своему другу поэту-современнику в стихотворении «Клеветникам искусства»:

И от тверских дубленых пахот,

С антютиком лесным под мышкой,

Клычков размыкал ли излишки

Своих стихов – еловых почек,

И выплакал ли зори-очи

До мертвых костяных прорех

На грай вороний – черный смех?!

Вместе с тем, Клюев высоко ценил произведения этого поэта. В письмах к  А.В. Ширяевцу  стихи Клычкова он называет «хрустальными песнями» [11, с. 219], «свежими, как Апрельский Лес» [11, c. 221]. В 1926 году он пишет о новом романе С.А. Клычкова «Чертухинский балакирь»: «Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя, получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. <…> Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого. В книге «Балакирь» вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков недосказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря – все в «Балакире» сказалось, ажно терпкий пот прошибает. И радостно и жалостно смертельно» [11, с. 73].

В поэме «Кремль»  (1934 г.) он создает образ Клычкова как  поэта-певца родной тверской земли:

Домашний, с ароматом печи,

            Когда на расстегай малинный

Летит в оконце рой пчелиный,

И крылья опаляет медом, —

Клычков! Пытливым пешеходом

 Он мерит тракт и у столба,

Где побирушкою судьба

 Уселась с ложкою над тюрей,

 Поет одетые в лазури

Тверские скудные поля!»

[16, с. 214]

 

П.Н. ВАСИЛЬЕВ

Трагичной была судьба молодого талантливого поэта  Павла Васильева, погибшего в застенках в 26 лет. Он обвинялся в «кулацкой» идеологии и  «клюевщине». Взаимоотношения Клюева и Васильева складывались по-разному. Нередко Клюев возмущался буйным поведением молодого поэта. Так, в письме к А.Н. Яр-Кравченко читаем: «торцовой мостовой жиган, но вобщем дурак негодяй  Васильев» (11 мая 1933 г.) [11, c.292]. Из ссылки в письме к В.Н.Горбачевой (25.12.1935) он пишет: «Жалко сердечно Павла Васильева, хоть и виноват он передо мною черной виной» [11, c. 371]. Из письма В.Н. Горбачевой (22.12.1936): «Что Литгазеты назвали его бездарным – это ничего не доказывает. Поэт такой яркости, обладатель  чудесных арсеналов с кладенцами. <…> Мне бы очень хотелось прочесть «бездарные» стихи Павла. Хотя он и много потрудился, чтобы я умолк навсегда. Передайте ему, что я написал четыре поэмы. В одной из них воспет и он, не как негодяй, Иуда и убийца, а как хризопраз самоцветный!» [11, с. 385-386]. Действительно, в стихотворении «Клеветникам искусства»  Клюев с любовью лепит образ Павла Васильева на основе целой цепочки аллюзий на его поэтические мотивы и образы: это степь, полынь, казаки, Иртыш, омуль, щука, ерш, осетр.

 

Полыни сноп, степное юдо,

Полуказак, полукентавр,

В чьей песне бранный гром литавр,

Багдадский шелк и перлы грудой,

Васильев – омуль с Иртыша,

Он выбрал щуку и ерша

Себе в друзья – на песню право,

Чтоб цвесть в поэзии купавой,–

Не с вами правнук Ермака!

На стук степного батожка,

На ржанье сосунка кентавра

Я осетром разинул жабры,

Чтоб гость в моей подводной келье

Испил раскольничьего зелья,

В легенде став единорогом,

И по родным полынным логам,

Жил гривы заревом, отгулами копыт –

Так нагадал осётр и вспенил перлы кит!

 

Клюев сравнивает Васильева с кентавром, так же, как  себя называл «потомком бога Китовраса», у  Есенина  он также находил сходство с Китоврасом: Белый цвет Серёжа, / С Китоврасом схожий. Мифологический образ Кентавра или славянского Китовраса — это символ неукротимой стихии и свободы. Однако поэтическое содержания, которое сформировалось у имени Китоврас в контексте всего творчества Клюева несколько иное: это символ сказочной крестьянской Руси, Китежа, и её певцов – Есенина, Клычкова, Васильева  [19].

В стихотворении «Я человек, рожденный не в боях …» (1933 г.), посвященном  П. Васильеву, говорится о защите крестьянской культуры и ее певцов от враждебных ей  критиков. В своей последней поэме «Кремль» Клюев  начинает описание современного ему «Сада Поэтов» с Павла Васильева:

 

Васильев – перекати-море

И по колено и по холку,

В чьей песне по Тибета шелку

Аукает игла казачки,         

Иртыш по Дону правит плачки,

И капает вишневым соком

Лихая сабля, ненароком

Окунута в живую печень

.

И в этот раз Клюев своим дружественным поэтическим взором путешествует по страницам произведений Васильева.

 

3. КЛЮЕВ О  ПОЭТАХ  НОВОЙ СОВЕТСКОЙ ФОРМАЦИИ

 

 

В.В. МАЯКОВСКИЙ

Два талантливых поэта, Клюев и Маяковский, были совершенно не совместимы друг с другом ни в жизни, ни в поэтическом пространстве. Их современники вспоминают о взаимных оскорбительных  характеристиках, которые они давали друг другу. Маяковский относил Клюева к «мужиковствующих своре» (см. ст-ние «Юбилейное»), а Клюев называл его «крикуном-богоборцем» [12, с. 109, 120, 350].

В 1919 году Клюев написал два стихотворения, в которых противопоставляет революционной поэзии Маяковского свое понимание произошедшей революции, ее назначение. Ниже приводится одно из них, в котором встречаются реминисценции из произведений Маяковского:

Маяковскому грезится гудок над Зимним,

А мне – журавлиный перелет и кот на лежанке.

Брат мой несчастный, будь гостеприимным:

За окном лесные сумерки, совиные зарянки!

Тебе ненавистна моя рубаха,

Распутинские сапоги с набором, –

В них жаворонки и грусть монаха

О белых птицах над морским простором.

В каблуке в моем – терем Кащеев,

Соловей-разбойник поныне, –

Проедет ли Маркони, Менделеев,

Всяк оставит свой мозг на тыне.

Всякий станет песней в ночевке,

Под свист костра, над излучиной сивой;

Заблудиться в моей поддевке

«Изобразительным искусствам» не диво.

В ней двенадцать швов, как в году високосном,

Солноповороты, голубые пролетья,

На опушке по сафьяновым соснам

Прыгают дятлы и белки – столетья.

Иглокожим, головоногим претят смоль и черника,

Тетеревиные токи в дремучих строчках.

Свете тихий от народного лика

Опочил на моих запятых и точках.

Простой, как мычание, и облаком в штанах казинетовых

Не станет Россия – так вещает Изба. 

От мереж осетровых и кетовых

Всплески рифм и стихов ворожба.

Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных,

Прикармливать воронов – стоны молота? 

Только в думах поддонных, в сердечных домнах

Выплавится жизни багряное золото.

 

 

В поэме «Кремль» (1934), уже после гибели Маяковского, Клюев опять вступает в диалог с ним. В этот раз он как бы оправдывается перед ним за свой народный язык: «Опять славянское словцо! / Ну что же делать беззаконцу, / Когда  карельскому Олонцу / Шлет Кострома «досель» да «инде» / И убежать от пестрых индий / И Маяковскому не в пору?!» (16, с. 209)

А.И. БЕЗЫМЕНСКИЙ

Этот современник Клюева — автор комсомольского гимна «Молодая гвардия», близкий сотрудник Л.Троцкого, а затем «обличитель троцкизма», тем не менее, до конца жизни проводивший его антирусскую линию в литературе и своими  критическими статьями-доносами пытавшийся погубить многих талантливых поэтов и писателей. Травлю Клюева он начал в  1927 году со статьи «Русское дело», написанной по поводу новой клюевской поэмы «Деревня» и напечатанной в  «Красной газете» [11, с. 637]. В. Маяковский с презрением относился к этому «комсомольскому поэту» и в стихотворении «Юбилейное»  написал:  «Ну, а что вот Безыменский?! Так … ничего… морковный кофе».

Клюев запечатлел образ литературного иуды в своей поэме «Кремль», не грубя при этом, как Маяковский, а  используя мотивы и образы самого «поэта-критика»  для скрытой насмешки над ним:

 

Чу! Безыменский – ярый граб,

Что в поединке не ослаб

С косматым зубром-листодёром! –

Дымится сук, и красным хором

На нем уселися фазаны,

Чтобы гореть и клектом рьяным

Глушить дроздов, их скрип

обозный;

Меж тем в дупле петух колхозный,

Склевав амбар пшеничной нови,

Как сторож трубит в рог    коровий,

Что молод мир, и буйны яри,

Что Волховстрой румянец карий

Не  зажелтит и во сто лет!

Мое перо прости, поэт, —

Оно совиное и рябо;

Виденьем петуха и граба

Я не по чину разузорен!

 

 

В более раннем стихотворении 1933 года «Я человек, рожденный не в боях…» Клюев дает мужественный поэтический ответ Безыменскому и другим критикам, враждебным русской культуре:

<…>

 

Кольцо Светланы точит время,

Но есть ребячий городок

Из пуха, пряжи и созвучий,

Куда не входит зверь рыкучий

Пожрать волшебный колобок,

И кто в громах рожден, как тучи,

Тем не уловится текучий,

Как сон, запечный ручеек!

Я пил из лютни жемчуговой

Пригоршней, сапожком бухарским,

И вот судьею пролетарским

Казним за нежность, тайну, слово,

За морок горенки в глазах,–

Орланом – иволга в кустах.

Не сдамся!

 

Литература

1. Азадовский К.М. «Меня назвал «китежанкой»: Анна Ахматова и Николай Клюев // Литературное обозрение. – М., 1989. — № 5. – С. 66-70.
2. Азадовский К.М. Стихия и культура. // Клюев Николай. Письма к Александру Блоку 1907-1915. — М., 2003.
3. Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 2 т. – М., 1996.
4. Ахматова А.А. Стихотворения и поэмы. – Л., 1979.
5. Библия. Книга Священного писания Ветхого и Нового Завета. Синодальный перевод. Четвертое издание. Брюссель, 1989.
6. Блок А.А. Собрание сочинений. Том пятый. – М.-Л., 1962.
7. Воспоминания об Анне Ахматовой: Сборник. – М., 1991. – С. 404-419.
8. Гарнин В.П. Примечания // Клюев Н. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы. – СПб., 1999. С. 817-987.
9. Киселева Л.А. «Греховным миром не разгадан… (Николай Клюев) // Николай Клюев. Воспоминания современников. – М., 2010. С. 3-53.
10. Клюев Н. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Предисловие Н.Н. Скатова, вступ. статья А.И. Михайлова; составление, подготовка текста и примечания В.П. Гарнина. – СПб., 1999.
11. Клюев. Н. Словесное древо. Проза / Вступ. статья А.И. Михайлова; составление, подготовка текста и примечания В.П. Гарнина. – Спб., 2003.
12. Клюев Н. Воспоминания современников. / [сост. П.Е. Поберезкина] отв. ред. С.И. Субботин. – М., 2010.
13. Кудряшов И. «О кто поймет, услышит псалмов высокий лад?»: мотивы и образы песен царя Давида в поэзии Н.А. Клюева // www.academia.edu/6672608/Клюевослов.URL:http://www.kluev.org.ua//collegium/kudrjashov/php.
14. Мекш Э.Б. Коллизия «море – пловец – берег» в лирике Николая Клюева (языковский контекст) // XXI век на пути к Клюеву. Материалы Международной конференции «Олонецкие страницы жизни и творчества Николая Клюева и проблемы этнопоэтики». – Петрозаводск, 2006. – С. 153-166.
15. Михайлов А.И. Примечания // Наследие комет. Неизвестное о Николае Клюеве и Анатолии Яре. Кравченко Т., Михайлов А. – М., 2006. С. 227-291.
16. Наследие комет. Неизвестное о Николае Клюеве и Анатолии Яре. Кравченко Т., Михайлов А. – М., 2006.
17. Никё М. Теодицея у Н.Клюева и С. Клычкова // XXI век на пути к Клюеву. Материалы Международной конференции «Олонецкие страницы жизни и творчества Николая Клюева и проблемы этнопоэтики». – Петрозаводск, 2006. – С. 81- 86.
18. Поберезкина П. Клюевское слово в творчестве Анны Ахматовой // Ритуально-мiфологiний пiдхiд до iнтерпретацiϊ тексту. Збiрник наукових праць. – Киϊв, 1998. — С. 140-156.
19. Смольников С.Н., Яцкевич Л.Г. На золотом пороге немеркнущих времен: Поэтика имен собственных в произведениях Н. Клюева. – Вологда, 2006.
20. Яцкевич Л.Г. Структура поэтического текста. – Вологда, 1999.