Вологодский литератор

Любовь к  песне, музыке, к задушевному    русскому слову. Откуда она? Безусловно,  передалась она маленькому Рубцову от матери и отца.

Михаил Андриянович   был отчаянным гармонистом. На всех праздниках, посиделках и вечерах, куда его приглашали,  будь это в городе или селе — нигде с гармонью не расставался.  Благо был он из тех игроков, кто умел извлекать из гармоники радость, передавая её застолью, дабы все, кто с ним рядом, испытывали приятность.

Мама будущего поэта Александра Михайловна с малых лет, как   купалась в народных песнях. И  в  своей родовой деревне Загоскино, и в Самылкове,  где продолжила жизнь свою после свадьбы была счастлива тем, что жила в ногу с песней… Пела  она и на клиросе в храме Спасо-Преображенском, и на свадьбах во всех весях Стрелицкого прихода. Так что было кого малолетнему отроку  повторить. Повторить, а потом, при взрослении и возвыситься, как поэту, чьи стихи желанно не только читать, .но и петь.

Учительница никольской школы Надежда Феодосьевна Лапина рассказывала, как после  уроков в зимнюю пору Коля вместе с ребятами  забегал  в её дом: «Я любила детей и принимала их с превеликой охотой. Коля любил греться на русской печке и всегда туда забирался первым. А за ним — все остальные. Отогревшись, Коля запевал  шутливую песенку:

                          Петушок, погромче пой,

                          Разбуди меня с зарёй…»

Любил Коля бывать и на квартире у воспитательницы Александры Ивановны Корюкиной.  «В детском доме, — вспоминает она, — Колю все любили, и взрослые, и дети. Он был ласков, легко раним и при малейшей обиде плакал. Учился он хорошо. Любил читать и слушать, когда читают. Мы с пионервожатой Перекрест   Евдокией Дмитриевной  жили на квартире в деревне Пузовка. Часто, уходя после работы, брали к себе домой Колю. Единственно, что он у нас просил — это почитать ему книжку. Особенно любил Пушкина.  А от песен, когда по просьбе его мы их ему напевали, всегда волновался и был задумчив. Наверное, вспоминал в эту минуту   живую маму…»

При виде гармошки Коля всегда испытывал  тихую радость.

Гармоники были разные. Тальянки, хромки, кирилловки, бологовки. Пальчики сами искали звуки, за две-три игры постигая характер любой гармошки.  Легче всего давалась игра под простенькие  частушки. Под них годился любой инструмент. Однако хотелось чего-нибудь посложнее. Чтоб звуки летели от самого сердца и выражали глубокие чувства, от которых бы шло возвышение, какое сравнимо разве лишь с солнцем, когда оно поднимается   над землёй и будит вокруг всё живое и неживое.

Постоянным подсказчиком в постижении  музыки был    дерматиновый репродуктор, откуда лились каждый день молодые советские песни. Иногда и классика шла. Сам Рахманинов, Мусоргский, Бах, Чайковский.

Через год Коля, как гармонист, стал известен не только детдому, но и всему кусту деревень, соседствовавших с Николой. Стала как бы сама по себе   складываться артель самодеятельных артистов, умевших под наигрыш Коли петь частушки и песни, читать стихи, танцевать и плясать.

Валечка Межакова, Женя Романова, Толечка Мартюков, Ванюша Серков (Называю так, как называли ребят в детдоме — С.Б.) впятером, вшестером заваливались на сани и под бодрое ржанье гнедка мчались по зимней дороге от одной деревеньки к другой. От клуба к клубу. И так в каждый праздник. А то и в  простой выходной.

Народ в деревнях на такие концерты не шёл, а бежал. Всем хотелось услышать, увидеть, почувствовать то, что сюда привезли детдомовские  ребятки, чьи голоса так чисты, а  гармоника так душевна, что  не  хотелось их отпускать от себя.

Однако детдом — это община. И прикоснуться к эстрадной сцене желали не только энтузиасты, а пожалуй, что  все. Под  обаятельным руководством Евдокии Дмитриевны Перекрест родилась незабываемая капелла. 20 девочек. Столько же мальчиков. Среди них — плясуны, шутники, декламаторы и солисты. Гармонист же один. Рубцов, которого звали, кто Колька, кто Коленька, кто Колюха.

Тишина в переполненном зале. И вдруг резкий, как молния, вызвон гармошки, рассекающий воздух перед собой. Тут и голос кого-то из мальчиков — тонкий, чистый, наполненный отрешением.

Сижу  за решёткой в темнице сырой.

Вскормлённый в неволе, орёл молодой

Зовёт меня взглядом и криком своим,

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Голос смолк. И опять тишина. Продолжалась она две, три секунды. И следом за ней, как великое обрушение, упали в зал 40 взволнованных голосов. Казалось, поют не молоденькие артисты. А те, кто всегда в вышине, кто тревожнее всех и умеет летать:

Мы вольные птицы — пора, брат, пора,

Туда, где за морем синеет гора…»

Было кому сострадать, обмакивать кончиками платочков слезящиеся глаза. Пробирало всех. Песня искала отклик в сердцах. И находила   его,  вызывая смятение и восторг, и ещё желание петь не одним самодеятельным артистам, а всем. И называлось это желание  — сближением душ, или  объединением.