Не стоит город без святого,

        селение без праведника.

                                                                                                   Народное поверье

 

Раннее утро обычного сентябрьского дня.

Солнце только-только зарождалось в небесах…

Оно своими всходами чуть-чуть процарапывалось на небе, словно открывало свои реснички через облака.

День обещал быть спокойным и тихим.

У меня был включен транзистор, работало радио, и мой слух приковала радиопередача. Передавали репортаж…

Начала передачи я не слышал. И осознанно её зачин я связал с услышанным…

– Известно, что поэты существуют парами… – звучало из транзистора, а я, зная, что в эти дни в Вологде должна проводиться «Рубцовская осень», обратил внимание на передаваемое и машинально зацепился за остаток фразы…

– Можно, конечно, это оспоривать, но куда, однако, денешься от насмерть друг с другом повязанных странными узами Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Фета, Есенина и Маяковского, Цветаевой и Ахматовой, – говорил диктор хорошо поставленным голосом.

В очередной раз я насладился рубцовской  строкой, когда стали декламировать:

 

Взбегу на холм

                       и упаду

                                в траву,

И древностью повеет вдруг из дола.

И вдруг картины грозного раздора

Я в этот миг увижу наяву…

 

А думал я в тот момент над выступлением на Всероссийском съезде Союза краеведов России. Поэтому этот стих для меня оказался особенно актуальным. И я подумал…

 

…Кажется, что малой родины всегда много.

Она привычна, относимся мы к ней как-то походя, не замечая её скромного величия, любим очень тихо, а кто-то и вообще не любит. Для учителей, например, уроки краеведения — лишние, и лучше этот отведённый час они потратят на изучение общего курса истории.

Но воспитательное значение пройденного материала несравнимо…

Как-то мы к малой родине относимся непочтительно, брезгливо, как-то снисходительно…

«Чего у нас-то может быть интересного?», – спросят у меня незатейливые, «никчемные» жители такого-то города…

Но когда задают вопрос: «где она, малая родина?» – ответить не можем…

Каков её образ, географические очертания?..

Какими словами можно выразить к ней своё отношение?..

 

Краеведение – слово народное, по своей сути тёплое, как в детстве – пирожок матушки…

Оно обиходное, общеупотребительное. И у каждого творца есть своё определение этого загадочного слова…

У Н.М. Карамзина,  Д.С. Лихачева,   С.О. Шмидта,   В.М. Шукшина,   П.А. Колесникова,   В.И Белова… Краеведение – это часть культуры. А русская культура, по определению многих учёных, в отличие от других национальных культур, – литературоцентрична.

В произведениях В.И. Белова, например, была изложена формула-модель его малой родины, того крестьянского мира, царившего во второй половине XIX – первой трети XX века. Поэтому неслучайно одно из своих сочинений он назвал «Лад». Это была прямая проекция простого человеческого счастья, промелькнувшего и в трилогии «Час шестый». Сюжеты трилогии писатель черпал в судьбах своих односельчан – жителей деревни Тимониха, выведенной им под названием Шибаниха.

Внесла в дело распознавания современного краеведения и вологодская поэтесса О.А. Фокина («Храни огонь родного очага…», «Счастлив тот, кто счастлив дома…»).

Раньше слово «краеведение» звучало несколько иначе: краелюбие, родиноведение…

Со временем придумали регионоведение, было время – провинциологии…

Нередко оно перемежалось с народными знаниями, употреблялось в месяцесловах и численниках (так в старину именовались отрывные календари).

И пусть критики сколько угодно заявляют, что эта наука только ещё формируется, её научный аппарат ещё не сложился, ко всему новому мы сложно привыкаем. Мы уже это проходили в своей истории… А классик русской литературы, историк, мудрец и просто хороший человек Н.М. Карамзин назвал историю другим словом – наставница жизни (для вологжан этот историк интересен тем, что был любимым писателем Василия Ивановича Белова. И его любимый литературный персонаж – Дон Кихот – напоминал любимого героя, с которого брал пример писатель в жизни и литературе).

И проповедовал Н.М. Карамзин нравственное начало.

Он говорил, что история современна по своему назначению…

 

Что такое МАЛАЯ РОДИНА, мне, как и любому человеку, сказать, трудно…

Скажем, Москва – столица моей Родины. Город и свой, и чужой, он расположен где-то там, далеко-далеко…

Я знаю Родину близкую – родную мне Вологодчину, которую можно понять всей душой, телом и сердцем.

По своим очертаниям, или попросту, абрисом, она напоминает нашу большую родину – Российскую Федерацию, о которой французский мыслитель Жан-Ришар Блок говорил: «Россия – это сама жизнь».

Чувствуете: сама жизнь!

И это высказывание ценно: взгляд со стороны оказывается не уродливой и злой карикатурой на наше Отечество, как это часто бывает, а взвешенной и беспристрастной оценкой.

О моей малой родине – Вологодчине – мне однажды довелось слышать такое высказывание:

«В недавнем прошлом мы говорили высокие слова о любви к отчизне, но несправедливо забывали малую родину – маленький городок, село, родную деревушку. А сейчас обращаем к ней взор, как к спасительнице, с надеждой на исцеление и возрождение души, с болью и виной за бедствующие села и малые города, за гибнущие памятники архитектуры и культуры и, наконец, за удручающее состояние самой провинциальной жизни…Что же с нами происходит?».

Высказывние принадлежит фотохудожнику Игорю Зотину Ему, как никому другому, оно очень свойственно… Вернее, человеку его профессии оно очень соответствует. Оно ценно ему как человеку, видящему каждое мгновение во времени. Ведь именно он, как и многие фотохудожники, запечатлевает сиюминутность, он видит секунду в тот самый момент, который вдруг становится уловим, ему ценны доли секунды, поскольку ему Бог дал возможность увидеть мгновение в том цвете, который не видит никто, он видит цвет, время по-особенному, в своём измерении…

 

Можно это мгновение не только видеть, но и услышать плеск речных и озерных волн, шелест камыша, песни птиц, крики чаек, чириканье воробьев.

Можно войти в красавицу природу, потрогать руками, поцеловать, как красивую девушку, наслаждаться её красотой. Это и есть самое простое человеческое счастье.

Так что же такое малая родина?

 

Это то, что расположено недалёко от меня…

Это где-то рядом…

Это то, к чему я прикасался в детстве…

Это то, чему я радовался в юности…

Эта любовь к местам, где я родился, живу и работаю…

Это то, чем я любуюсь сейчас.

Когда от одного воспоминания о малой родине защемит сердечко, а иногда вдруг повлажнеют глаза…

 

Говорить о малой родине всегда сложно, тем более сегодня, когда, вступив в XXI век, население перебирается в города, порой забывая об корнях современной цивилизации. Вслушайтесь, ведь мы сейчас все больше и больше говорим, что хотим жить «цивилизованно», пользоваться плодами «цивилизации», и под этим понимаем городскую жизнь. Идет процесс урбанизации, люди перебираются в город, но мы все вышли из деревни и из маленьких провинциальных (уездных, районных) городков, коих на европейском пространстве миллионы. И невдомек нам, ныне живущим в «цивилизации», что любая деревушка, наша малая родина, старше европейских столиц на несколько столетий. И цивилизация идет именно оттуда. Земля нашего рождения, деревня или город, а многие снобы говорят – провинция — , как и человек, имеют свой облик, свою судьбу, свою историю. Испокон веков деревенских жителей и население небольших городов считали символом провинциального захолустья. С подобным утверждением сложно смириться. Стоит однажды побывать в наших деревнях, и ты влюбляешься в эти селения, очаровываешься уникальными памятниками провинциальной старины, деревянными и каменными особняками, церквами, а главное – общением с его жителями. Согласитесь, что побывав там, ощущаешь «особинку». Именно она делает родным и притягательным удивительные земли нашего детства и юности. Не знаю, мне кажется, что нестоличные жители покоряют приезжих очарованием искренности.

И если вслушаться в названия вологодских деревень…

Семейные Ложки, Сарафанная Кулига, Липовица, Кокошница, Никола-корень, Конь-гора, Раменье, Соболиха, Родинка, Крáсота, Порубежье, Меленка, Воздвиженье, Березино, сельцо Тяпушкино…

Звучит как речитатив… Почти что народная поэзия…

А названия наших городов… Например, Устюг Великий…

Немногим городам на Руси присваивали подобные эпитеты…

Тысячи вологодских названий…

И в них – чистая поэзия народного слова.

Сравните их с современными наименованиями, и станет ясной их неумелая словесная эстетика.

С горечью понимаем, что отшатнулась от нас красота жизни, померкло словесное золото.

Любая деревня, небольшой город — хранители традиций. Истинны их неброская красота и спокойное достоинство. Исконно  ощущение их необходимости и значимости в человеческих судьбах. Здесь разлиты в воздухе историческая памятливость, мудрая сосредоточенность, неспешность в делах и начинаниях, дающие уверенность в будущем. В деревенском убранстве нет крикливой кичливости, назойливости и безудержного самолюбования, которые характерны для столичных городов. В деревенской жизни все спланировано, соразмерено, и думается здесь как-то по-другому – мягче, лиричнее…

Куда бы я ни приезжал, всюду меня встречали с улыбкой и ненатужным гостеприимством…

Общаясь со своими соотечественниками, я удивлялся их искренней доброте и исконной мудрости, любовался необыкновенными речевыми красками и занимательным говорком. У каждого читателя, вероятно, в памяти всплывают удивительные памятники гражданской и церковной архитектуры, прекрасные образцы древнерусской темперной живописи, красивейшие иконостасы местных монастырей, соборов и церквей. Однажды побывав в русской деревне, небольшом уездном городе, невозможно не влюбиться в тихие улочки, обрамленные архитектурными жемчужинами, в его жителей, спокойно и уважительно встречающих многочисленных путешественников, приезжающих на свидание с историческим прошлым. Встретившись с местными жителями, начинаешь чувствовать и понимать их непритязательную и немножко величественную стать, воспитанную самой историей и укоренившуюся в их самобытном характере. После знакомства с городом или деревней ощущаешь могущество и одновременно сказочность всего увиденного. Русские деревни и небольшие города испокон веков считались оплотом русской духовности. Сегодня важно не потерять, а может где-то и снова обрести веру в свое историческое прошлое

 

Сейчас мне почему-то вспомнилось стихотворение вологодского поэта Александра Романова:

 

Сколько их на Руси поставлено,

Деревенек и сел бревенчатых,

Подпоясанных палисадами

И рябинами увенчанных.

То речушки со щучьими плесами,

То леса их к себе привадили…

Широко по земле разбросаны,

Словно дети одной матери…

И в озерах ржаных да клеверных

Чередуются, будто пристани.

Еле слышные – ближе к северу,

Ближе к югу – голосистые.

Среди них одинокими вехами

Есть такие, что глаз не радуют:

Пассажиры давно все уехали

И не взяли билеты обратные.

Между ними, будя минувшее,

Там и тут церквушки на склонах

Кораблями лежат затонувшими

И белеют в глубях зелёных.

 

Это стихотворение отражает судьбу многих тысяч русских городков и селений. И все они имеют свою многовековую историю…

Северные уездные города и деревни никогда не производили впечатления застылости, праздной созерцательности, отстраненности. Здесь все было так же, как и повсюду в государстве. С самых первых веков местной истории люди трудились, учились, дружили, влюблялись, создавали семьи, растили детей, завершали свой путь на земле, выполнив свое жизненное предназначение. Каково оно, это жизненное предназначение? Каждый человек определяет его самостоятельно. Для кого-то, как и для А.С. Пушкина, оно состояло в том, чтобы «чувства добрые» лирой пробуждать, чтобы восславить свободу «и милость к падшим» призывать. Не менее достойное предназначение – посвятить себя благополучию своих близких, родных, своей семьи. Но чтобы ответить на вопрос о собственном предназначении, необходимо осознать себя во всей полноте человеческой жизни. Но этого не произойдет, если мы будем забывать историю своей малой родины. Она всегда выступает как путеводная звезда, которая как «земля отцов и дедов… дала мне всё, ничем не обделя: ни радостью, ни гордостью, ни болью». Когда-то древнеримский писатель и историк Плутарх сказал: «Что до меня, то я живу в небольшом селении и, чтобы не сделать его еще меньше, собираюсь в нем жить и дальше».

Жить по душе, душевно, в согласии с миром.

 

Города на Руси, и стольные, и губернские, областные, уездные, районные, то есть, и Москва, и Вологда, а, вместе с тем, и Великий Устюг, были небольшими поселениями…

Городки – так называют эти города археологи и отечественные медиевисты…

И в нашей земле имеются такие поселения…

Тарногский Городок, Кичменгский Городок, известен городок Хазелец в современном Никольском районе.

И если внимательно всмотреться в сегодняшний день многих русских городов (да и Москвы, и Вологды, или Твери, Череповца, Суздаля, Никольска), то можно увидеть черты небольших поселений.

Не зря до сих пор нашу столицу называют «большая деревня».

Ещё в имперский период Санкт-Петербург, город Петра Великого, нашего императора, ассоциировался  как европейская столица, а Москва —  тоже столица, но столица поменьше, усадебная столица, центр дворянской усадьбы.

Петербург никто не осмелится назвать большим селом, ибо у него нет на то оснований, он сразу смотрелся столицей.

Деревня Москва и деревня Вологда поддаются городскому образу неохотно, раздражённо.

Есть в Москве ещё чудом уцелевшие деревенские улочки, окружённые высокими домами.

Надолго вписались в городской ландшафт Вологды деревянные дома.

Неслучайно в Вологде зачастую льётся легкозвучащая песенка о городе, «где резной палисад».

Жители Москвы, «последние могикане», сопротивляются напору властей, своему переселению в дома с горячей водой из крана и, вообще, со всеми удобствами в квартире, а не во дворе.

Вологда более покладиста и разумна…

Почему?

Сказывается провинциальный характер.

Издавна считали, что вологодскую землю населяли потомки чуди, чуди белоглазой и чуди черноликой. Но она, с течением времени, «ушла под землю», как считалось в легендах и преданиях, сейчас она «жива» в народах финно-угорской языковой группы, пережила весь, стала вепсами, и со временем её ассимилировали люди славянской национальности.

Сколько ж веков прошло у этой эволюции, чтобы в современных городах и деревнях стали жить простые русские люди – одна из национальностей в многонациональной стране – Российской Федерации.

В Вологде большая, чем в Москве, этническая однородность населения.

 

Есть ли сходство между Москвой и Вологдой, вологодскими городами?

Одно дело Череповец, где скорость жизни отличается от Вологды.

Другое дело – сама Вологда.

Третий вариант – Великий Устюг с оттенком некой провинциальности.

Но всё же он Великий —  эпитет, полученный в древности, в средневековый период русской истории.

В веке минувшем определились характеры российских городов…

Да, да. Я не ошибся. У городов есть свои характеры.

Есть их разная, но столичность (в этом понятии кроется некая самость наших граждан, своеобразная гордость, но не гордыня, — наши жители, как отмечают пришлые народы, именуются добрыми, ласковыми, приветливыми и гостеприимными людьми).

Как известно, слово «столица» произошло от слова «стол».

История Отечества знает примеры разных «столов».

И Новгород, и Москва, и Владимир, и Санкт-Петербург.

Отсюда и разная «столичность», ментальность и их жителей…

Москва – город первого престола. Она короновала.

С конца XVII века до начала ХХ столетия Петербург стал государственной столицей, но Москва оставалась Первопрестольной.

Великий Новгород – столица (стол) российской вольности, потерявшая себя перед Москвой.

Нижний Новгород – торговая столица (стол) России.

 

Вологда может именоваться душевной столицей.

Русский дух в этом городе жил всегда.

Неслучайно  регион, именуемый Вологодской областью, прозвали «бастионом патриотизма».

 

Самое большое количество святых – здесь!

Самое большое количество людей, представленных к званию Героя Советского Союза и Российской Федерации – здесь!

И подобные примеры можно продолжать и продолжать.

 

Душа российская, чуткая, восприимчивая и святая  —  живёт в Прилуках, Кириллове, Ферапонтове, Белозерье, Тотьме, Никольске и в каждом укромном месте области, где из-за деревьев и деревенских крыш ныне опять выглядывают купола и колокольни.

И не случайны многие современные вологодские чудеса.

Лишь большой мерой духовности и душевности можно объяснить явление во второй половины ХХ столетия вологодской литературной школы, особой страницы в истории литературы и всей страны.

Или недавняя, как будто совсем не Божественная, сказочная история: явление народу Деда Мороза в Великом Устюге.

Почитайте миллионы детских писем, адресованных сказочному волшебнику, — и какой душевной теплотой наполнены обратные корреспонденции, вышедшие с вотчины Деда Мороза!

Вологодская душевность – понятие особое! Весь край наполнен ею. И если этого не замечают в других местах, не понимают этой характерной черты края – не беда для него, а беда для тех, кто не замечает.

 

Читатель меня может спросить, почему я так долго рассуждал о духовных и душевных устремлениях земли Вологодской?

Ответ мой  прост.

Душевность, которой восхищаются многие люди, свойственна произведениям многих писателей – прозаиков и поэтов — , рожденных на земле Вологодской.

Особенно прозаика Василия Белова и поэта Николая Рубцова!

Неслучайно в октябре 1970 года в газете «Литературная Россия» известный критик Всеволод Сурганов впервые применил термин «вологодская литературная школа».

Проговорил он его вскользь, как бы между прочим, но потом его подхватили многие.

Очевидно, что основой для выводов критика послужили, прежде всего, творчество Александра Яшина и Василия Белова, хотя в самой статье имена назывались и другие.

В данном случае важно увидеть основания для подобного мнения критика.

Говоря о «вологодской школе», никак нельзя упускать, что в 60-е годы XX века литературную Вологду без  имени Николая Рубцова представить трудно, ему удалось оставить после себя целое направление в русской поэзии. Его неудачно назвали «тихой лирикой», потом к нему привыкли. Конечно, нет в поэзии Николая Рубцова никакой «тишины». Есть наполненность самой народной жизнью в ее различных проявлениях. Поэзия Николая Рубцова – это голос народа. Приведем суждение Вадима Кожинова о поэзии Николая Рубцова: «О народности того или иного поэта часто говорят, основываясь на тематических и языковых чертах его творчества – то есть на осваиваемом им “готовом” материале жизни и слова. Такая внешняя народность достижима без особого дара и творческого накала. Между тем народность Николая Рубцова осуществлена в самой сердцевине его поэзии, в том органическом единстве смысла и формы, которое определяет живую жизнь стиха. Дело вовсе не в том, что поэт говорит нечто о природе, истории, народе; сказать о чем-либо могут многие, и совершенно ясно, в частности, что многие современные поэты говорят о природе, истории, народе гораздо больше, чем Николай Рубцов. Дело в том, что в его поэзии как бы говорят сами природа, история, народ. Их живые и подлинные голоса естественно звучат в голосе поэта, ибо Николай Рубцов… был, по словам Есенина, поэт “от чего-то”, а не “для чего-то”. Он стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось».

«Сила, конечно, в самой органичности и исходности материала, – вторит критик Владимир Гусев, – в мощи первичных ценностей, в острой постановке вопроса, в чём  же  п р о ч н о с т ь,   т р а д и ц и я   (выделено мной. – С.Т.)   человека в нынешнем динамическом мире; слабость – в иллюзии герметизма деревни, в прекраснодушной мечте, что мир таков,   м о ж е т    б ы т ь (выделено мной. – С.Т.)   таким, каким мы представляем его, сунув голову в чистый, влажный зеленый куст какого-нибудь чернотала иль краснотала; но мир – вот он, вокруг, в просторе, и человек, даже дремля в зное, в общем-то все равно знает в душе, что впереди – дорога».

Но здесь следует и важное замечание, что «деревенская проза» как явление, была необходима, чтобы выразить новые тенденции общественного сознания.

Критик Анатолий Ланщиков высказал мысль:

«С понятием “вологодской школы” связывались имена Александра Яшина, Николая Рубцова, Василия Белова, Ольги Фокиной… И вот сибиряк Виктор Астафьев сразу же вписался в эту “школу”. Художник, чей талант намного превышает масштабы местного таланта, всегда легко впишется в любую “школу”, если она, разумеется, достойна его таланта. Астафьев не только вписался в “вологодскую школу”, но во многом обогатил ее своим самостоятельным художническим поиском».

 

Завершить мне хочется свое повествование словами ещё одного всемирно известного вологодского писателя, Варлама Шаламова.

Когда-то он писал:

 

Мы родине служим по-своему каждый,

И долг этот наш так похож иногда

Но странное чувство арктической жажды,

На сухость во рту среди неба и льда.

 

И, формулируя ответ на вопрос, в чём заключается русская уездная или деревенская (они обе пошли от деревенской) ментальность (правда, здесь будет уместным замечание о национальных чертах характера), мне кажется, будет верным сказать:

«Деревенская ментальность, независимо от того, где проживает её носитель, сосредоточила в себе контрастные черты, —  такие, как скромность и даже стеснительность, но при этом глубочайшую уверенность в себе. Неяркость, сдержанность внешнего выражения чувств и, вместе с тем, глубину их душевного переживания, мощную внутреннюю силу характера, личности, стремление быть самим собой при любых обстоятельствах, неизменное чувство собственного достоинства. К этому можно добавить любовь к своему краю, внимание и поддержку земляков, где бы они ни находились».

 

…Закончил я слушать передачу по радио задолго до её окончания. Услышанное стихотворение Николая Рубцова подтолкнуло меня к этим мыслям.  Вот что я скажу коллегам на предстоящем съезде Союза краеведов…

 

Фортштадт

 

 

 

Мы с сыном едем на Фортштадт. Уже с утра он просверлил меня вопросами: « — А мы точно сегодня туда поедем?  А там шли бои? Может, остались патроны, осколки гранат?» Моему сыну десять лет…

Желтая маршрутка, бодро журча раллийным выхлопом «волговского» мотора, несется по улицам чистого и беспечного Армавира. Слева мелькнуло старинное здание пединститута с характерными для этого города башенками-луковицами — здесь до войны учился танкист Дмитрий Лавриненко, подбивший больше всех танков, рекорд Великой Отечественной! Как странно… Был учителем, а стал великим танкистом.

Поворот мимо армянской церкви, мост через всегда бурную Кубань, и вот она, Старая Станица! Важная, никуда не спешащая, она рассыпалась под южным солнцем разноцветными одноэтажными домами, словно дородная купчиха, румяная, прижимистая, но и хлебосольная, и семейная.

Асфальт закончился, застучал гравий, душная пыль проникла в окна, но никто в салоне даже не пошевелился, не отмахнулся.

«Газель» поднатужилась и заползла, наконец, на самую вершину высоченного крутого берега Кубани. Все, приехали, к Фортштадту теперь идти пешком.

Мы шагаем по грунтовой дороге, заросшей травой и репейниками с фиолетовыми цветками-бутонами. В небе плавает коршун, в перелеске щебечут птицы помельче, а кузнечики устроили целый скрипичный концерт. Где-то за лёгкими облаками свистит мотор новейшего учебно-боевого «Яка-130-го», но седая старушка с клюкой пасет свою козу, не обращая никакого внимания на свист.

Из травы поднялась пятнистая голова теленка: что это гремит в большом черном пакете? А это сын, кряхтя, но, не жалуясь, несет «набор следопыта»: саперную лопатку, бутылку минералки, казачью колбасу и полиэтилен для находок:

— А здесь точно были немцы?

— Да, шли на Ставрополь, а потом удирали обратно. Мимо этой дороги не пройти, по ней еще Пушкин ехал в Арзрум, задолго до немцев.

Две земляные полоски закончились и уперлись в железный забор с надписью «Посторонним вход воспрещен». Над плодовыми деревьями (в хозяйстве все пригодится!) высится красный шар радиолокатора.

— Папа, а зачем здесь локатор, здесь что, аэропорт?

— Нет, сына, аэропорт в пригороде, да еще взлетная полоса в летном военном училище, а это дополнительный, для резерва.

Как объяснить ему, что в Армавире есть радиолокационная станция, «накрывшая» «зонтиком» Черное и Средиземное моря. Какой-нибудь наглый штатовский корвет запустит ракету в небо, как в копеечку, а мы ее – хвать, и прижучим: « — Все под контролем, друзья-супостаты! Или как вас там? Партнеры…»

— Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет, — напеваю я под нос, пока мы обходим по перелеску таинственную станцию. На самом деле неизвестно, следит за небом она, или какая-то другая, уже в Армавире, замаскированная под обычный жилой дом? Почти все жители города, и русские, и армяне, в неведении. Будут пытать – точно не скажем.

Забор заканчивается и – о, чудо! – перед нами появляется краснокирпичная часовня с высокой золотокупольной звонницей, с толстыми, покрашенными серебристой краской перилами на самом краю обрыва. «Часовня Святого Благоверного Князя Александра Невского», — читаю я на стене и поворачиваюсь к бесконечному провалу пространства… С высоты птичьего полета открывается вид на Старую Станицу, Кубань-реку и Армавир – до самого горизонта, покрытого дымкой. Красота и ширь, полет и восторг, душа, летящая в небо… — вспыхивают те же чувства, что и в кабине реактивного истребителя. А вот и они сами – сынок дергает за руку, тянет назад и в сторону:

— Это «МИГ – 21»?!  — Да.

— А это какой?  — «МИГ – 23-й».

На площадке перед часовней стоят старые, списанные с летной работы истребители. Я похлопываю по дюралевому боку «двадцать первого», но поднимаюсь в кабину «двадцать третьего». Чудом сохранившиеся отдельные приборы, ручка управления, кресло пилота… Сын уже выгоняет с места. — Пожалуйста, лети, «племя младое, незнакомое!..» Пока родная кровинка пыхтит от восторга, я стою рядом и млею от удивления и восхищения: подумать только, «МИГ-21-й» летал уже тогда, когда меня, сегодня уже почти пенсионера, и в проекте-то не было! Он и сейчас летает. В Сирии…

— Папа, пойдем! Тут еще зенитки!

Зенитные орудия стоят, как бравые солдаты, отслужившие свое по два-три срока. Вот зенитка времен войны, вот послевоенная, самая большая в мире, а вот и ракета, одна из тех, что сбили над Уралом Пауэрса… В тот год я тоже еще не родился.

Мой следопыт облазил, почистил и чуть не облизал все военные экспонаты:

— А ты, правда, служил в ПВО?

— Да, в зенитно-ракетных войсках. У нас и девиз был свой, особенный.

— Какой?

— «Сами не летаем – и другим не даем!»

— Вот здорово!

Ты прав, мой сын. Это здорово, что мы всё еще живы.

Сынок, достав лопатку, пытается копать, сопит, высунув кончик языка… Ничего не найдет, конечно, давно это было. А я вот нашел… Стою, гляжу на эту эпическую красоту до горизонта, вспоминаю и думаю, даже не с гордостью, а с усмешкой: « — Ну что, несчастные буржуины, выкусили?..  «А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться»!

 

 

 

Корабль

 

В помпезном пансионате, отхватившем половину бывшего советского пляжа, жарился, как на сковородке, народ, по купальному стандарту которого было трудно понять, какого он роду-племени. Раздельные, по моде, купальники женщин и плавки-шорты мужчин уравнивали всех. Было заметно, что каждая семья отделена от соседей невидимой стеной, подчеркнутая независимость не распространялась только на детей – они с криками плескались в мелкой волне. Совместные ныряния и восторги прерывались набегами к подножию высокой бетонной набережной с полотняным рекламно-пивным навесом. Под ним лениво танцевали массовики-затейники с микрофонами в руках – по-нынешнему, аниматоры. В центре что-то пошлое и глупое декламировал парень в тельняшке, а по бокам дрыгали ногами две девахи в костюмах пираток. Что-то неуловимо знакомое угадывалось в их расцветке, впрочем, секрет оказался прост и банален – это были цвета российского флага. На лицах танцоров-дилетантов светились, словно приклеенные, дежурные улыбки, но детвора принимала все за чистую монету и радостно «фоткалась» рядом с пиратками, заученными движениями приподнимавшими сбоку края пышных мини-юбок в момент вспышки. Во всем этом действе сквозила отстраненность и искусственность, неприятно поражающая тех, кто еще помнил искренность и бесшабашность пионерских развлечений. В глазах обслуги и прислуги без труда можно было заметить только два стойких чувства: тоску и жажду денег. Вальяжные отдыхающие смотрели на них, как на крепостных, с брезгливостью и пренебрежением. Вечером они, переодевшись, садились в свои черные машины, и вот тут уже можно было узнать, кто есть кто: «Лексусы», «Ягуары», «Мерседесы» и даже два «Майбаха» оттеняли скромное обаяние буржуазии…

…Как же мы допустили такое? Ради чего предали великую мечту о равенстве и справедливости, с которой жили по-настоящему счастливо, несмотря на аскетизм, а может, именно поэтому? Зачем мы вернулись в столетнее прошлое, в темный океан наживы с призрачными пятнами транснациональных лайнеров? На одном из этих кораблей, по наблюдению Ивана Бунина, развлекала публику нанятая пара псевдовлюбленных, а на другом играл оркестр, несмотря на то, что его корпус погружался в воду. И звался этот корабль – «Титаник»…

 

 

 

Надпись

 

Странная, все-таки, эта штука – время!.. Движется оно не линейно, а какими-то рывками. Была советская эпоха, затем рывок, и вот уже три десятилетия тянется эпоха иная, названия которой меняются, а сущность остается прежней. Константин Душенов считает, что те, кто критикует сегодняшний режим, «застряли в лихих девяностых», но он заблуждается: «застряли» не мы, а само время. И когда мы рванем вперед из этого болота, не знает никто; хотя чувствуют, что этот день приближается, почти все…

…Неподалеку от санатория «Магадан» сохранилась стена полуразрушенного византийского храма, возле которого стоит будка – кто-то из местных пронырливых Остапов Бендеров собирает дань с доверчивых отдыхающих. Храм этот и сейчас напоминает о величии погибшей империи, внутри его воображаемого пространства чувствуешь, как молятся рядом невидимые мужи в белых одеждах, как поет хор…  В начале шестидесятых годов поблизости от храма стали рыть котлован для будущего пансионата (санаторием он стал уже в российские времена) и обнаружили клад с золотыми и серебряными украшениями – их можно увидеть в музее Сочи. Поразительно, но ювелирное искусство далекого прошлого оказалось на порядок выше современного: тонкие желтые нити укладывались мастерами так замысловато, что проследить их лабиринт не смог бы и сам Шерлок Холмс. Золотые серьги способны превратить в красавицу любую дурнушку, а стеклянные чаши в серебряной оправе спорят с лучшими изделиями Фаберже…  На одной из чаш сохранилась надпись, которую перевели на русский. Посетители музея останавливаются перед ней, как вкопанные, и долго стоят в немом удивлении, словно вспоминая что-то очень важное, забытое в суете и мелькании дней. Надпись эта гласит: «Радуйся, что ты еще живешь!..»

 

 

 

Экскурсия

 

– На канатную дорогу брать билет не буду, горы мне знакомы, – заявил я девушке-экскурсоводу, собиравшей деньги в салоне автобуса, направлявшегося в Красную Поляну, – погуляю по улицам поселка.

– А что там смотреть? – удивилась огненно-рыжая провожатая, которую звали Аней, – ну, ладно, как хотите, только в половине третьего подходите к нашему автобусу в Горки-городе, не опоздайте.

Я кивнул, а она, отвернувшись от меня, обратилась ко всем сразу:

– Запомните, наша фирма называется «Курортный Сочи», Анина группа!

«Странное название: «Горки-город», – думал я, глядя в окно, – помню с детства Красную Поляну, Эсто-Садок, Рудник, а Горки-город, Роза-хутор – это что-то новое, олимпийское, где они там в горах притулились?..» В окруженную со всех сторон живописнейшими горами Красную Поляну мы примчались от Адлера за двадцать пять минут по дороге с тоннелями и петляющей рядом «железкой» на сваях, вбитых прямо в каменистые берега горной реки Мзымты. К моему удивлению, Красную Поляну мы проскочили и въехали сразу в Эсто-Садок, который и оказался олимпийской деревней под названием «Горки-город». Впрочем, от спортивного городка остались лишь несколько однотипных строений, по берегам Мзымты, закованным в бетон, выросло нечто иное, помпезное и одновременно сумбурное по архитектуре, с ним и предстояло познакомиться за те несколько часов, которые оставались в моем распоряжении.

Заблудиться здесь было невозможно: вдоль реки, мелководной, бурной и ледяной, — несмотря на жару, высились здания, не вписывающиеся в местный ландшафт из-за разных вкусов хозяев: одни из них предпочитали швейцарский стиль, другие – немецкий, а остальные кварталы чем-то напоминали Карловы Вары. Гостиницы, бары, банки и  — магазины, магазины… Ювелирные, винные, модные… И все элитное, дорогое, для очень богатых людей. А вот и казино «Сочи», будто перенесенное из Лас-Вегаса, с огромным ковром перед входом и швейцарами в черном. Напротив стоит премиальный «Мерседес» с короной на двери и надписью: «Королевские привилегии». На электронном табло бегут строки: «Сегодня разыгрывается один миллион у. е. !!!»

Да, раньше все работали, а теперь все продают и все покупают. Страна «Купи-продай»… Я смотрел на буржуйские излишества и все более убеждался в том, что ничего великого при этой власти так и не произойдет. Все они стремятся к ублажению чрева, к расслаблению и отдыху. Их идеал прост, как глотание: продавать то, что у нас еще покупают, например, газ и нефть, и жить в свое удовольствие. Никакой идеологии и стратегии от них не дождаться. Вместо покорения океана – ловля щук, вместо завоевания Марса – полет со стерхами, вместо мечты и труда – спекуляция и нажива.

В предгорье обнаружился еще один гостиничный комплекс, Роза-хутор, посередине – башня с часами, – оказывается, это «ратуша»… Как же они боятся всего русского!

Красивейший уголок среди зеленых гор показали мне только издали – плебеев туда не пускают – называется он тупо: «Газпром». Но я его узнал – это был Рудник, где в 50-е годы заключенные добывали ценные горные породы. Я не удивился – видно, и теперь власть неровно дышит к «социально-близким»…

Между прочим, самое лакомое место Красной Поляны для наших и иностранных туристов, особенно китайских, сильные мира сего обходят стороной, как чумное. Это скромная дача Сталина…

 

 

 

В подводном мире

 

Когда ныряешь с маской и трубкой даже на небольшую глубину, то сразу оказываешься в ином мире, где ощущения так не похожи на земные. Водные картины и звуки (особенно звуки!) заставляют приглядываться и прислушиваться по-иному. Прежде всего, ты слышишь шум прибоя, переливающийся стук мелких камней в прибрежной полосе пляжа, слышишь собственное дыхание, отдаленное рычание лодочного мотора, мерное постукивание камня о камень – это шалит какой-то мальчишка, сидя на берегу. Перед глазами — не зелень и синева морской поверхности, а обычная вода, почти бесцветная, немного мутная и расплывающаяся перед стеклом маски, но только в поверхностном слое – если нырнешь поглубже, то картина становится четче, дыхание замедляется, от холода цепенеет тело, растет давление в ушах – ты начинаешь чувствовать, что у тебя есть барабанные перепонки. На фоне больших светлых валунов передвигаются темные бычки, похожие на головастиков, чуть выше можно погоняться за стайками перламутровых ставридок с черными точками возле глаз – они, играя с тобой, то убегают «все вдруг», повинуясь движению вожака, то приближаются совсем близко. Если отплыть подальше от берега, то можно встретиться со стаей серебристой кефали, рыбой крупной, медлительной, но тоже очень осторожной. Ныряльщику, в свою очередь, приходится остерегаться больших медуз – некоторые их них могут обжечь весьма чувствительно.

На глубине четырех-пяти метров начинается настоящая охота. Две добычи привлекают взор подводного охотника: ракушки рапаны и морские крабы. Чем они крупнее, тем ценнее для самолюбия удачливого ныряльщика. Тут помогут резиновые ласты, ускоряющие погружение, запас воздуха и терпение. Рапаны обычно приклеиваются к большим валунам, покрытым водорослями, а крабов надо искать под камнями, переворачивая их один за другим. Крабы, конечно, будут удирать, спасаясь от гибели, и защищаться клешнями, но если схватить их за панцирь, то можно не опасаться – в этом случае они становятся беспомощными. С рапанами проще – их надо с силой оторвать от поверхности, и только. Выныривать резко нельзя – кессонную болезнь, конечно, не заработаешь, но грудь, уколотая внутри «газированными пузырьками», будет потом болеть.

В детстве мы презирали аквалангистов с подводными ружьями – их силы и силы постоянных обитателей морских глубин были неравными; мы же полагались только на собственные здоровье и ловкость. И сейчас к любителям так называемого дайвинга (по-русски, ныряния или подводного погружения) отношение такое же – развлечения богатых туристов дорого обходятся, — и в прямом, и в переносном смысле, — не только морским животным, а иногда и самим дайверам. «Есть еще океан!», — сказал однажды Александр Блок…

 

 

 

Полустанок

 

Сразу после Туапсе наш поезд вклинился в горы. Остались позади каменистые пляжи с разноцветьем купальников, сине-зеленое блюдце спокойного и чистого моря, блистающего под жарким солнцем, стоящие на якорях в ожидании своей очереди коричневые танкеры.

Слева и справа от железнодорожной линии на нас плавно надвигались чудовищные зеленые громадины. Состав как будто парил над виляющей в глубоком ущелье горной речкой, переезжал по коротким мостам петляющее асфальтовое шоссе, плыл среди зелени, как корабль, с юга на север… Это сравнение было бы до конца оправданным, если бы не туннели, вмиг погружающие нас в темное брюхо кавказских гор.

Но не одним только зеленым цветом сияла вся эта красота. Пронзительное ясно-золотое небо обнимало сверху не только горы и осыпающиеся щебнем скалы, но и весь лесной океан, в котором поочередно мелькали то желтые гроздья алычи, то красные фонарики диких яблок, то пушистые, как перья павлина, соцветья черноморской акации, то белая пена пастушьей сумки, то нежный голубой цвет лепестков цикория…. Человек тоже украшал свои дома и постройки с каким-то изощренным изяществом: яркие синие и красные черепичные крыши сменялись апельсиновыми шахматными цилиндрами газовых хранилищ, серебристыми шпилями громоотводов.

А вот и знаменитая гора Индюк, с неестественно сломанной, как зуб, вершиной — в годы войны ее бомбили фашисты. Чуть далее гора Семашхо, на ее склоне недавно были найдены обломки истребителя, на котором воевал наш летчик-богатырь, Герой Советского Союза Дмитрий Каралаш. Его, вылетевшего из Лазаревского, специально поджидали сразу несколько мстительных «мессеров»… Удивительное дело! Когда я смотрел на его фотопортрет в краеведческом музее, то никак не мог избавиться от чувства, что Каралаш жив, настолько веселыми и по-детски доверчивыми были глаза этого огромного человека.

С каждым перегоном горы становились чуть ниже, а ущелья все шире, долины были усыпаны цветами, словно пестрыми веснушками, местами вспыхивали рыжим пламенем россыпи лютиков, а кое-где стали попадаться и сосны.

Слушая сердцем музыку гор, я никак не мог подобрать название этому удивительному уголку Кавказа. Как вдруг на перегоне между Кривенковской и Горячим Ключом схватил взглядом табличку на небольшом полустанке. На ней – я не поверил глазам! – четкими буквами черным по белому было написано — ДОЛИНА ОЧАРОВАНИЙ…

— Пушкинская комиссия что из себя представляет?

— Пушкинская комиссия ИМЛИ — это неформальное подразделение при нашем институте, которое по существу — постоянно действующая Пушкинская конференция в Москве. Притом не собственно московская, но общероссийская и международная. Докладчики приезжают к нам из разных городов мира. Существует комиссия вот уже 20 лет, и на ней сделано и обсуждено около 300 докладов (часть напечатана в наших институтских сборниках «Московский пушкинист»).

— Вот я шел сейчас к вам и в вестибюле ИМЛИ увидел объявление: «Заседание Пушкинской комиссии. Слово «Бог» в «Капитанской дочке». Неужели в творчестве Пушкина что-то еще осталось неизученным? Неужели еще возможны открытия?

— А как же! Вот, например, после упомянутого вами доклада с его простодушным названием завязался интереснейший разговор не только о России XVIII века, но и о русской ментальности вообще, а ведь как это важно сегодня! Да, конечно, неясен целый ряд подробностей биографии Пушкина, неизвестны какие-то письма его и к нему, а все это может иметь отношение к самому главному — его творчеству. Но фактология — такая вещь, которая никогда не может быть прощупана «до конца». И вот одна из самых мучительных для нас проблем — датировка многих пушкинских текстов, порой очень важных. Это мучительная работа, потому что мы в ИМЛИ составляем новое, совершенно небывалое Собрание сочинений Пушкина: в нем произведения размещаются не так, будто в хранилище на полках (лирика отдельно, поэмы отдельно, проза, драмы и пр. — все по отдельности), а в том хронологическом порядке, в каком произведения создавались. В результате творчество Пушкина, его путь предстанут как живой процесс, словно идущий на наших глазах, и это позволит ответить на множество вопросов, многое по-новому понять.

— А есть ли в пушкинистике вечные вопросы?

— Настоящая, великая литература только и занимается «вечными вопросами» (они же — «детские вопросы»): что такое жизнь, смерть, добро, зло, любовь, наконец, главное: что такое человек. Проблема человека, проблема соотношения в нем предназначения и реального его существования — вещь бездонная. Валерий Брюсов сказал, что Пушкин похож на реку с необычайно прозрачной водой, сквозь которую дно кажется совсем близким, а на самом деле там страшная глубина. Простота Пушкина и есть его бездонность; и главная его тема — именно проблема человека. Возьмите хоть стихотворение «Я вас любил…», написанное самыми простыми словами, хоть поэму «Медный всадник», вещь, изученную вроде бы вдоль и поперек; там такая бездна, такое сплетение смыслов…

— Проблематика «Медного всадника» действительно многослойна. И на каждом витке российской истории что-то в этой поэме приобретает для современников особую актуальность, а что-то отступает на второй план. Вот, скажем, сегодня нас может интересовать, как Пушкин относился к петровским преобразованиям. Из «Медного всадника» это можно понять?

— Можно. Пушкин сознавал величие Петра и со временем хотел написать его историю. Мало того, сам государь заказал ему такой труд. И Пушкин очень увлекся темой, буквально вцепился в нее. В одном из писем он сообщает: «Скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок». Но чем дальше он углублялся в историю Петра, тем страшнее ему становилось. И вылился медный памятник, но совершенно иной. Вылился «Медный всадник» — очень страшная вещь. В ней величие Петра — такое величие, которое сверхчеловечно, может быть, даже внечеловечно. Медного всадника никуда не «перетаскивают» — он сам скачет, чтобы раздавить человека (хотя происходит это не наяву, а в помутневшем разуме Евгения). Понимая величие царя-реформатора, Пушкин в то же время понимал, что этот «первый большевик» (так скажет потом М. Волошин) решил Россию, что называется, через коленку переломить, силой «поменять менталитет» народа (о чем нынче мечтают некоторые наши деятели). Было немало толкований «идеи» этой поэмы: «власть и народ», торжество «общего» над «частным» и т.д. Но есть еще один смысл, на сегодня, по-моему, самый актуальный, а именно — страшная «обратная» сторона того, что называется цивилизацией, каковая призвана вроде бы улучшать условия существования человека, но при этом самого-то человека уродует, изничтожая в нем человеческое.

— Еще один сегодняшний вопрос: Пушкин был либералом в европейском значении этого слова?

— Ну, это вещь общеизвестная. Пушкин с молодости был воспитан в духе западного рационализма, просвещения, вольтерьянства, атеизма и т.п. И в этой духовной атмосфере он чувствовал себя как рыба в воде. Но вот его стихотворение «Безверие», написанное в 1817 году по экзаменационному заданию (требовалось описать, как несчастен неверующий человек, или обличить его), с такой искренностью передает муки безверия, что переведи его в прозу, немного поменяй строй речи, и получится прекрасная церковная проповедь.

— Дружба Пушкина с декабристами — тоже свидетельство его либеральных воззрений?

— Да нет, дружба у него всегда основывалась только на человеческих симпатиях, идеология тут была ни при чем. Просто и он, и они воспитывались в одном духе — либеральном. Но ему было свойственно много и независимо думать. И вот, живя в Михайловском, среди народа, с декабристами он начал расходиться во мнениях очень скоро — нисколько не жертвуя при этом чувством дружбы. А после «Бориса Годунова», оконченного в 1825 году, как раз к 7 ноября (правда, по старому стилю), он уже монархист. Но не «кондовый»: просто он утвердился в том, что монархия — оптимальный для России способ правления. «Демократическую» Америку Пушкин презирал. Вяземский называл его «либеральным консерватором».

— Вы тоже, насколько я понимаю, завязали с либерализмом.

— Да я, в сущности, либералом никогда и не был. Был обычный советский человек. Родители — совершенно советские люди, так сказать, «честные коммунисты». Отец в сорок первом ушел добровольцем на фронт, мама долгие годы была секретарем парторганизации. В конце пятидесятых я окончил классическое отделение филфака МГУ (греческий, латынь), а работать стал в фабричной многотиражке, куда меня устроил отец-журналист. В то время, после смерти Сталина и ХХ съезда партии, в среде думающей интеллигенции распространялось мнение, что «порядочные люди должны идти в партию». И когда мне начальство фабрики велело вступать в партию (как «работнику идеологического фронта»), я, не задумываясь, пошел. Потом оказался в «Литературной газете», в литературной среде, много думал о том, что происходит в литературе, в стране, и во мне рос какой-то протест. И постепенно я стал воспринимать свою «партийность» с тоской, будто не в своей тарелке сижу, будто у меня путы на ногах…

— А кончилось тем, что вас из партии исключили.

— Да, в 68-м году. За письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, выпустивших «Белую книгу» о «процессе Синявского и Даниэля».

— Это знаменитое письмо — ваших рук дело?

— Моих. До этого мне не раз предлагали подписать письма протеста, но они мне все не нравились.

— Чем же?

— А вот этим своим либерально-крикливым, истеричным тоном, дурным вкусом. Но я же был и всерьез возмущен тем, что людей много месяцев противозаконно держат в заключении. В общем, я сел и написал свое письмо — спокойное, я бы сказал толерантное, основанное только на публикациях нашей прессы, а не на сообщениях «вражеских голосов». И под этим письмом подписались двадцать пять человек — от Паустовского и Каверина до Максимова и Войновича, его потом так и стали называть «писательским». А вот Юрий Карякин отказался подписать: «Знаешь, если либералы придут к власти, они во многом будут похлеще, чем большевики», — как в воду глядел… Ну, так или иначе, это спокойное письмо вызвало в «верхах» самую отчаянную злобу. Меня быстро взяли за шиворот и протащили по всем ступенькам лестницы допросов, дознаний, угроз…

— Вами занимался КГБ или это было партийное разбирательство?

— Партийное. Была даже должность такая — партследователь. Началось с разговора в редакции журнала «Вопросы литературы», где я в ту пору работал. Ну а дальше райком, горком, обком… я тогда насчитал двенадцать или пятнадцать разных ступенек. Но я стоял, как вкопанный в землю столб.

— Вас потом с работы не погнали?

— Представьте себе, нет. Главным редактором «Вопросов литературы» был Виталий Михайлович Озеров — писатель и критик насквозь партийный, но человек очень порядочный. Он меня просто понизил в должности: я был завотделом, а сделался младшим редактором. И вместо 230 рублей стал получать 110. И кроме того, мне на год запретили выступать по радио, публиковаться в печатных изданиях. Плюс к тому я лишился возможности издать книгу о сказках Пушкина. И за это я благодарю Бога. Потому что если бы книга вышла в том виде, в каком была написана в 68-м году, мне потом было бы стыдно.

— Неужто образы Попа и его работника Балды там трактовались с классовых позиций?

— Да нет, такого у меня быть не могло. Там было много хорошего, прочувствованного, верного, но в целом я тогда, видно, до темы не дорос, до настоящей глубины не достал. Позже я эту книжку написал заново, теперь она считается одной из лучших на эту тему: я даже слышал ее определение как «классической» — во как!

— Где-то вы сказали, что ваш метод исследования пушкинской поэзии включает в себя, помимо прочего, еще и публичное чтение стихов. Объясните, почему вам без этого трудно обходиться.

— Дело не в публичности. Мне для понимания пушкинских строк требуется их произнесение, a не просто чтение глазами. Стихи — идеальное проявление языка. А русский язык — самый гибкий, самый выразительный. У нас огромную роль играет интонационная музыка. Причем музыка не только в фоническом значении, но и в смысловом. И это всегда меня пленяло в русском языке. Тут большую роль сыграла моя мама, которая мне читала «Медного всадника» на ночь. Я с пяти лет помню эту поэму наизусть. Так вот, в самой музыке стиха таится смысл. Я как-то размышлял над стихотворением «Послание в Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»). И вдруг последнюю строчку я прочел не так, как ее обычно читают. Не «и братья меч вам отдадут», а — «и братья меч вам отдадут». Отдадут — значит, вернут обратно то, что взяли. А что было взято у декабристов? У них отняли шпаги и сломали. Их лишили чести дворянской. У них отобрали дворянство. И вот оказалось, что стихотворение это — не революционная прокламация, как считалось, а намек на возможную в будущем амнистию, надежду на которую Пушкин вынес из своего разговора с Николаем I после возвращения из ссылки. В результате получилась большая статья «История одного послания». Или вот «Евгений Онегин». Его невозможно понять по-настоящему, читая глазами. Там половина смысла — в интонации, а ее подсказывает чуткому уху сам пушкинский стих.

— Впервые ваше имя широко прогремело в 1965 году. Известность вам принесла статья «Двадцать строк». С подзаголовком: «Пушкин в последние годы жизни и стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Скажите, чем эта статья так зацепила тогдашнюю читательскую публику?

— Статья была молодая, романтическая, задиристая, со скрытыми шпильками на тему отношения власти к писателям, да еще с дуновениями неосознанной религиозности. А главное — Пушкин был в ней не «классик»-идол, а живой и страдающий человек. В ней же возникло и зерно моего метода: через одно произведение «просматривается» едва ли не весь Пушкин — его жизнь, большой контекст его творчества.

— В те времена литературоведческая статья могла стать бестселлером. Сильнейшее влияние на умы производили, к примеру, «новомирские» публикации Владимира Лакшина о русских классиках. Потому что в произведениях Пушкина, Толстого, Чехова автор «вычитывал» и проклятые вопросы современной жизни, и делал это остро, с публицистическим темпераментом. Такое литературоведение ныне отошло в область предания. Как думаете, почему?

— Думаю, потому, что и сама литература перестала быть тем, чем она раньше была, когда учила мыслить и страдать. Теперь ей отведена роль служанки, источника развлечений. Я не раз напоминал, что по программе Геббельса покоренным народам полагалось только развлекательное искусство. Культура как духовное возделывание человеческой души (культура по-латыни и есть «возделывание») теперь прислуживает цивилизации — устроению удобств житейского быта. Это страшней, чем всякие преследования и запреты. Начальника, цензора можно было иногда обойти, обмануть, можно было найти другой способ высказаться; а деньги — это такой цензор, которого не обойдешь и не обманешь. Это счастье, что среди большевиков попадались люди, выросшие на великой классике XIX века, на прежней системе ценностей, — может, благодаря этому вся русская литература не была запрещена, как был запрещен Достоевский. Если бы это случилось, еще неизвестно, как и чем закончилась бы Великая Отечественная война. Ведь дух нашего народа формировался и укреплялся Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Гоголем, Тургеневым…

— А может, это хорошо, что литература у нас наконец перестала быть общественной кафедрой? Общественной кафедрой литература, так же как и театр, становится только в условиях несвободы. Так, наверное, стоит порадоваться тому, что литература в России теперь не больше, чем литература, поэт — не больше, чем поэт?

— Чему тут радоваться? Для других стран такое положение литературы, может, и не беда; для России это национальная катастрофа. Русская литература по природе своей была проповедником высоких человеческих идеалов, а мы такие люди, что, вдохновляясь высоким идеалом, можем совершать чудеса. А под знаменем рынка… Помню, как в начале девяностых русскую литературу обвиняли во всех наших бедах. Она, мол, виновата в революции, виновата во всем… Появилось ироническое определение: «так называемая великая русская литература». А обращенные к Толстому знаменитые слова Тургенева «великий писатель Земли Русской» были остроумно заменены на ВПЗР. Под знаменем «деидеологизации» (помню, с каким трудом Борис Николаевич Ельцин выговаривал это слово) рыночные понятия стали активно внедряться в массовое сознание, диктовать идеи и идеалы, и в конце концов сам рынок превратился в идеологию, а культура-служение — в культуру-обслугу.

— Вы считаете, рыночная идеология чужда русскому сознанию, отторгается им?

— Надо различать рынок как орудие житейского устроения и рынок как идеологию: это совсем разные вещи. Рынок как орудие был всегда, это и из евангельских притч ясно: Христос пользовался в них примерами рыночных отношений. Еда необходима для жизнедеятельности человека, но если на интересах еды построить все человеческие отношения, они перестанут быть человеческими, превратятся в животные. Примерно то же и с рынком. Когда выгода, прибыль становятся основой идеологии, определяют систему ценностей общества, общество превращается в стадо — либо дикое, хищное, либо тупо-конформистское. Рынок в России был всегда (советское время — случай особый): без обмена услугами общество немыслимо. Но рынок никогда не был у нас точкой отсчета человеческих ценностей. Вспомним А.Н. Островского, одного из современнейших сейчас классиков: во всех этих его толстосумах и хищниках, в глубине души каждого рано или поздно обнаруживается человек. А тема денег… Она в нашей литературе присутствовала, но почти всегда — с оттенком какой-то душевной тяжести, трагизма и… я бы сказал, стыдноватости, что ли… Ведь наша иерархия ценностей складывалась веками как именно духовная, и за века это устоялось. У нас духовное выше материального.

У нас идеалы выше интересов. У нас нравственность выше прагматики. У нас совесть выше корысти. Эти очень простые вещи всегда были краеугольными камнями русского сознания. Другое дело, что русский человек в своих реальных проявлениях мог быть ужасен, но при этом он понимал, что ужасен. Как сказал Достоевский: русский человек много безобразничает, но он всегда знает, что именно безобразничает. То есть знает границу между добром и злом и не путает первое со вторым. Мы в своих поступках гораздо хуже своей системы ценностей, но она — лучшая в мире. Центральный пункт западного (в первую очередь американского) мировоззрения — улучшение «качества жизни»: как жить еще лучше. Для нас всегда было важно не «как жить», а «для чего жить», в чем смысл моей жизни. Это ставит нас в тяжелое положение: идеалы Руси всегда были, по словам Д.С. Лихачева, «слишком высоки», порой осознавались как недостижимые — от этого русский человек и пил, и безобразничал. Но эти же идеалы создали нас как великую нацию, которая ни на кого не похожа, которая не раз то удивляла, то возмущала, то восхищала весь мир. Когда много лет назад в Гватемалу после огромного стихийного бедствия съехались спасатели из разных стран, большинство их с наступлением пяти или шести часов застегивали рукава и шли отдыхать: рабочий день был кончен. А наши продолжали работать дотемна. Наши идеалы породили и неслыханного величия культуру, в том числе литературу, которую Томас Манн назвал «святой». А теперь вся система наших ценностей выворачивается наизнанку.

— Вам некомфортно в нынешней культурной ситуации?

— Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, «кровь в желчь превращается». Потому что невыносимо видеть плебеизацию русской культуры, которая, включая и народную культуру, всегда была внутренне аристократична. Недаром Бунин говорил, что русский мужик всегда чем-то похож на дворянина, а русский барин на мужика. Но вот недавно один деятель литературы изрек: «Народ — понятие мифологическое». Что-то подобное я уже слышал в девяностых годах, когда кто-то из приглашенных на радио философов заявил: «Истинность и ценность — понятия мифологические. На самом деле существуют лишь цели и способы их достижения». Чисто животная «философия». В такой атмосфере не может родиться ничто великое, в том числе в литературе. Людей настойчиво приучают к глянцевой мерзости, которой переполнены все ларьки, киоски, магазины, и неглянцевой тоже.

— Вы думаете, кто-то осознанно и целенаправленно истребляет в народе тягу к разумному, доброму, вечному?

— Скажу честно — не знаю. Просто, думаю, это делают люди с другим кругозором, с совсем иными представлениями о ценностях, о добре и зле. Одним словом — «прагматики», то есть те, для кого главная «ценность» — выгода, и поскорее. Но Россия — страна Пушкина, Гоголя, Гончарова, Достоевского, Платонова, Белова, Солженицына, Твардовского, Астафьева, — не может жить «прагматикой», истинность и ценность для нее не мифологические понятия. Но сегодня ей усердно навязывают «прагматическую» идеологию. Посмотрите на так называемую «реформу образования» с ее тупой, издевательской лотереей ЕГЭ вместо экзамена, с введением «болонской системы», в которой основательность и широта образования приносятся в жертву узкой специализации, наконец — с самым чудовищным: с выведением русской литературы из категории базовых предметов. Последнее — повторю еще и еще раз — это крупнейшее преступление против народа, против каждого человека, особенно молодого, убийственный удар по нашему менталитету, по нашей системе ценностей, по России, по ее будущему. Ведь свойство «прагматиков» — не уметь и не желать видеть дальше своего носа. И если «реформа образования» в таком ее виде осуществится, через три-четыре десятка лет в России появится другое население. Оно будет состоять из грамотных потребителей, прагматичных невежд и талантливых бандитов. Это будет уже другая страна: Россия, из которой вынули душу. Вот что сейчас не дает мне покоя.

(http://philologist.livejournal.com/9365099.html)

Однажды пришлось быть невольным свидетелем такого диалога, происходившего на выходе из детского сада в довольно крупном промышленном центре  средней полосы России:

– Дедушка, а кто такой небоельник? Это тот, кто никого не боится?

– Не знаю, мы такого не проходили.

– А вот Дима Петров на утреннике рассказал стихотворение: «Ну, пошёл же, ради Бога! Небоельник и песок…»

– Вот оно что. Тут, внученька, не одно слово, а два: слово «небо» и слово «ельник».

– А кто такой ельник? Это тот, кто много ест?

– Нет, внученька, ельник – это лес, где одни ёлки растут. И под каждой ёлкой заяц сидит.

– Живой?!

– Живой, и тебя там дожидается.

– Дедушка, поедем скорее в ельник!

В другой раз, будучи в деревне, наблюдал такую картину. Двое студентов четвёртого курса, впервые в жизни увидевшие петуха, пытались, зачем не зная сами, его поймать. Красавец-петух упруго улепётывал от них и наконец взлетел на забор, окружённый высокими зарослями крапивы. Он недовольно кокотал и косил глазом на хозяина деревенской усадьбы, дескать, откуда взялись эти уроды. Мешают жить спокойно. Прогони их, хозяин, пускай исчезнут туда, откуда приехали.

Жаль, что петух был не клевачий, а то бегать бы этим студентам по двору пока гнев петуха не утихнет. Хотя у клевачих петухов гнев утихает только тогда, когда противник исчезает за дверью дома или калиткой, отделяющей двор от улицы.

Хозяин попросил студентов оставить петуха в покое, и тот через некоторое время, слетев с забора, приступил к исполнению своих природных обязанностей. Студенты, сидя на крылечке, с интересом наблюдали, как петух созывал куриц, найдя в земле червяка или гусеницу. Курицы опрометью неслись к нему, стараясь опередить одна другую. Добыча доставалась самой проворной.

– Вот так у них всё мудро устроено, – произнёс хозяин усадьбы. – А у вас как?

– У нас тоже: кто смел, тот и съел, – выпалил один из студентов.

– Я не про куриц, а про петуха, – продолжил хозяин. – Он настоящий глава семьи, добытчик, всё лучшее – своим разлюбезным.

– Многожёнец, – произнёс другой студент.

– Да, многожёнец, только жён своих не бросает, как некоторые молодые люди, – продолжил воспитательную беседу хозяин усадьбы. – Страшно вы все далеки стали от природы.

С этим выводом сельского жителя не поспоришь…

Один мой знакомый рассказывал, что к нему на дачу лиса частенько захаживает:

– Когда ей хлеба даю, она весь кусочек до последней крошки съедает. Если печенье даю, она его в земельку прикапывает, не спешит проглотить. Представляю, как она его потом, без лишних свидетелей, смакует.

И что удивительно, всегда со спины подходит. Оглянешься, а она как из-под земли выросла. Сказка, да и только. Красавица! Хвост пушистый, глаза золотистые, лапы у подошвы чёрненькими волосками оторочены. Я её рассматриваю, разговариваю с ней, и столько радости в душу нисходит. Покормлю её, она по участку побегает, иной раз и мышку поймает. А если сыта, то и мышку тоже про запас прикопает.

Взгляд у неё выразительный, лиса только что не говорит. Я не приучаю её брать еду из рук, кладу рядом с собой. Лиса с достоинством подходит, берёт еду, и мне кажется, что я слышу: «Спасибо».

Хотелось бы и мне так же научиться понимать её, без слов, как она понимает меня, чувствуя, что не причиню ей ничего плохого.

Да, ведь даже медведи не трогали монахов-отшельников, видя, что они не являются источником зла, чувствуя их настроенность на гармонию с природой, на красоту. Лиса понимает моего знакомого, а вот он в этом понимании пока от неё отстает. Наверное, потому, что живя в городе,  живёт в невостребованности своих возможностей понимать язык природы, язык её обитателей. Но у него всё впереди, если какой-нибудь рьяный охотник не выследит лису зимой и не убьёт её ради забавы, ради её чудесного меха…

Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы дитя не плакало – так почему-то говорят. Человек – дитя природы, и не тешиться ему надо в земном раю, а сохранять его.

Земной рай был заповедан людям Творцом. И Он не пойдёт на поводу избалованного дитяти, как идут у него на поводу неразумные родители. Бог говорит с людьми языком природы. Смерчи, цунами, извержения вулканов, провалы земной коры – это язык, который надо научиться понимать – не вычислениями, не предсказаниями на основе вычислений. Понимать предсказаниями души, настроенной на любовь ко всему сущему. Любовь открывает дверь в заброшенный, но не забытый рай. А душа изначально безгрешна, и она не может забыть то, что ей забыть не дано.

Это стоит знать и помнить.

«Хочешь мира — готовься к войне!»

(Латинская пословица)

   

Иногда говорю себе: «Слава Богу! На Земле мир…» Надолго ли?… Исторический опыт России, наложенный на реалии нынешнего дня, рисует весьма печальные перспективы. Как говорится, хочешь узнать своё будущее, загляни в прошлое…

Страна готовится отметить 75-летие победы нашего народа в Сталинградской битве (17.07.1942-02.02.1943), ставшей крупнейшим сражением Великой Отечественной. Как только немцы не  называли этот непокорённый город… «Гигантская братская могила», «Город кошмаров и ужасов…», «Сталинград — это ад!…», «Город, из которого нет возврата»… И это не было преувеличением. В отдельные дни, по подсчётам немцев, потери в личном составе составляли до  тысячи человек… Лондонское радио в 1942 году сообщало: «За 28 дней была завоевана Польша, а в Сталинграде- -за 28 дней немцы взяли несколько домов. За 38 дней была завоевана Франция, а в Сталинграде за 38 дней немцы продвинулись с одной стороны улицы на другую…»

Один из выживших в той баталии захватчиков, находясь в весьма преклонном возрасте, вспоминал: «Даже сегодня, десятилетия спустя, когда я слышу слова «Волга» и «Сталинград» — у меня мороз по коже… И я плачу…»  Само слово «Сталинград» вызывает у немцем ужас на генном уровне.

Я намеренно не говорю о наших боевых потерях, чтобы не «заболтать» тему на радость нашим и иноземным злопыхателям. Но не могу не напомнить варварскую бомбардировку Сталинграда 23 августа 1942 года. Тогда в считанные часы мирный город практически был стерт с лица Земли. Об этой бомбардировке, одной из крупнейших в истории, западные идеологи и историки предпочитают не вспоминать.  В отличие от налётов на Лондон, Конверти или Дрезден… А собственно, о ком рыдать-то… Кто мы для них?…Что тогда, что сегодня… Дикари-с! Азия-с!

Но сегодня приходится констатировать, что действие «Сталинградской прививки» на потенциального супостата кончилось. Концентрация в крови страха и ужаса упала до предвоенной… Как у тевтонов, так и у их постоянных союзников. Скажете: «Почему?». Да потому, что танки наших недругов стоят на нашей границе, в эстонской Нарве, что в трёхчасовом броске до Санкт-Петербурга. Перед началом вторжения, в июне 1941, это расстояние составляло более 800 километров…

То есть, сегодня они кардинально сократили расстояние до нашей Северной столицы. Хотя на переговорах, в конце 80-х годов, тогдашний глава НАТО Манфред Вёрнер обещал, что ни один натовский танк не переправится через Одер… Как не вспомнить здесь шекспировское: «Слова…Слова…» В Эстонии появился новый аэродром НАТО, расположенный в 100 километрах от российской границы… Подлётное время к Санкт-Петербургу-10 минут…

Кстати, о союзниках немцев подробнее… Кто же они, сражавшиеся под одними фашистскими штандартами?…

 

   Вспомним, по возможности, всех в алфавитном порядке:

1.Албания2.Бельгия3.Болгария 4.Венгрия 5.Дания 6.Италия 7.Испания 8.Латвия9.Нидерланды10.Норвегия11.Польша12.Румыния13.Сербия14.Словения15.Финляндия16.Франция17.Хорватия18.Чехословакия19.Эстония.

А ЕШЁ:

— 32-я добровольческая гренадёрская дивизия СС «30 января», укомплектованная различными фольксдойче и рейхсдойче;

 

-36-я гренадерская дивизия СС «Дирлевангер» – набиралась из уголовников различных европейских стран;

 

-14-я гренадерская дивизия СС «Галиция» (1-я украинская);

 

-Арабский легион «Свободная Арабия»— военное подразделение вермахта, состоявшее из арабских солдат. Воевало на Балканах и в Северной Африке;

 

Британский добровольческий корпус (нем. Britisches Freikorps) — воевал в составе  в составе Ваффен СС, состоящий из британских военнопленных. Первоначально формирование имело название Легион Святого Георгия^[1];

 

Индийский добровольческий легион СС «Свободная Индия»  (также известен под названиями Легион «Тигр», Легион «Фрайес Индиен», Легион «Азад Хинд», Indische Freiwilligen-Legion Regiment 950 или I.R 950).

 

Почти вся континентальная Европа к 1941 году, так или иначе, вошла в империю Гитлера, вступив в войну с СССР и послав на Восточный фронт свои войска. Советский Союз, по самым приблизительным подсчётам, воевал с воинскими формированиями 32 национальностей и народов мира…

 

Мнимый нейтралитет соблюдали Швейцария, Швеция, Турция, Португалия и Испания. Хотя они ни в чём не противодействовали интересам Германии, подчинив ей всю свою экономику, избежав при этом бомбардировок и других военных акций со стороны стран антигитлеровской коалиции.

И вообще, нападение на СССР преподносилось немцами  как большой освободительный «Крестовый поход против коммунизма» с участием всех европейских народов. Была широко распространена концепция создания Новой Европы.   Естественно, Германия в этом сообществе должна играть доминирующую роль… Вам это  ничего из реалий сегодняшнего дня не напоминает?…

 

День сегодняшний. Теперь уже 28 стран, участниц блока НАТО, бряцают своим оружием у наших границ. Кто же они?… Ба! Знакомые всё лица!… Албания, Бельгия, Болгария, Великобритания, Венгрия, Германия, Греция, Дания, Исландия, Испания, Италия, Канада, Латвия, Литва, Люксембург, Нидерланды, Норвегия, Польша, Португалия, Румыния, Словакия, Словения, США, Турция, Франция, Хорватия, Чехия и Эстония.

Так, только в одну так называемую «литовскую миссию»  американо-западного блока входят солдаты Германии, Бельгии, Нидерландов и Норвегии. В Румынии и Польше уже развёрнуты системы противоракетной обороны, которые в любой момент могут превратиться в средство нанесения превентивного удара крылатыми ракетами.  Болгария и та же Румыния любезно предоставили потенциальным захватчикам свои порты для базирования ударных морских группировок.

1100 британских и французских солдат в сопровождении танков и артиллерии начали размещение в Эстонии. Началась операция, у которой, по утверждению натовского командования, нет даты окончания…

В июне этого года в Латвии пройдут крупнейшие за двадцать пять лет военные учения. В маневрах примут участие военнослужащие из Канады, Великобритании, Италии, Литвы, Норвегии, Польши, Словакии, США и Латвии.  На них будет отрабатываться концентрация сил НАТО и США в течение 72 часов на одном направлении — у границ с Россией. Только в черноморском регионе в учениях будет участвовать 40 тысяч солдат.

Военные же учения всегда считаются самой удобной фазой для перехода непосредственно к боевым действиям, когда войска уже отмобилизованы, развёрнуты в полевых районах, приведены в высшие степени боевой готовности и от войны отделяет всего лишь один боевой сигнал, то есть –мгновение…

 

Итак, подведём краткие итоги. На словах нам было обещано, что никакой экспансии НАТО в Восточную Европу, а уж тем более на постсоветское пространство, не будет. Однако за последнюю четверть века мы убедились, что Запад медленно, но последовательно осуществлял продвижение на Восток. При этом страны, которые находятся вблизи границ России, вступив в ту или иную форму сотрудничества с Североатлантическим альянсом, становятся плацдармами для развёртывания военной инфраструктуры (баз, аэродромов, пунктов складирования техники и т.д.).  На Россию оказывается постоянно нарастающее дипломатическое, экономическое, информационное и военное давление.

Активизируется пояс нестабильности вдоль всех  границ и изоляция Российской Федерации. Мы видим в действии реализацию стратегии англосаксов по удушению России — «Петли Анаконды»… В 20-е годы прошлого века, точно с такой же целью, они выстраивали вдоль наших границ так называемый «санитарный кордон»…

То есть, идут года, проходят столетия, но меняются лишь формы и методы, технологии борьбы с Россией. Цель остаётся неизменною: уничтожить русскую цивилизацию («окончательное решение русского вопроса»), сокрушить Русь путём  расчленения, уничтожения её духовного начала и дележа её обломков. Как метко выразился  бывший глава СВР (Службы внешней разведки) Леонид Шербашин: «Запад хочет от России только одного — чтобы её не было».

Ещё в 1948 году философ-эмигрант Иван Ильин предостерегал: «Им нужна слабая Россия, изнемогающая в смутах, в революциях, в гражданских войнах и в расчленении… Россия с убывающим народонаселением… Россия безвольная… Когда после падения большевиков мировая пропаганда бросит во всероссийский хаос лозунг «Народы бывшей России — расчленяйтесь!» Они не успокоятся до тех пор, пока им не удастся овладеть русским народом через малозаметную инфильтрацию его души и воли…» Я бы выделил здесь ключевую фразу:  «Они не успокоятся!»

    Но вернёмся к началу статьи, к  Сталинграду… Как видим, исторической памяти  нашим «партнёрам» хватает приблизительно лет на 25-30, т.е. на смену одного интеллектуально и физически активного поколения, получившего от нас по полной, другим, способным держать оружие и реализовывать их очередные прожекты  покорения России. То есть… до очередного Сталинграда.

В какой же стадии это движение к этому очередному Сталинграду сегодня находится? Военную составляющую процесса я осветил уже выше… Обратим  внимание на морально-психологическую. Никто и не скрывает, что против нас ведётся мощная информационная война.

Претворяются в жизнь наставления и  рекомендации Гитлера: «Как в окопной войне артподготовка проводилась перед финальной атакой… так в будущем, перед тем, как задействовать армию, мы будем вести психологическое ослабление врага посредством  пропаганды. Враждебный народ должен быть деморализован и готов к капитуляции, его следует психологически вынудить к пассивности и только потом можно думать о военных действиях»

Аллен Даллес в своих «Размышлениях о реализации американской послевоенной доктрины против СССР» (США. 1945 год), писал: «Окончится война, всё как-то утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем, — всё золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способны к изменениям… Посеяв в Советском Союзе хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников и союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа на Земле, окончательного, необратимого угасания его самосознания…

Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс…

Литература, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства — словом, всякой безнравственности…

Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом, предательство, национализм, вражду народов и, прежде всего, вражду и ненависть к русскому народу — все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветёт махровым цветом…
И лишь немногие, очень немногие будут догадываться, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества…

Будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы  нравственности. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением..

Будем браться за людей с детских, юношеских лет, и главную ставку всегда будем делать на молодежь — станем разлагать, развращать и растлевать ее. Мы сделаем из неё циников, пошляков и космополитов».

 

К перечисленным выше «прожектам» и руководствам к действию можно прибавить ещё ряд других, предрекающих нам череду кровавых войн за передел природных ресурсов и доступ к ним. Впереди у нас битвы за глоток чистой воды, за право дышать своим  воздухом, одним словом, за право жить на родной земле…

Не нужны «золотому миллиарду” ни мы с вами, ни наша история, ни наша культура. Им нужны наши природные богатства.

Сняв розовые очки с выгравированными на линзах призывами к общечеловеческим ценностям, правам человека, демократическим идеалам, толерантности и политкорректности, любезно напяливаемыми на нас западными «благодетелями», вы с удивлением  увидите развёртывание сил передового базирования стран НАТО и тяжелого вооружения  на наших западных границах.  А если ещё и стряхнёте с ушей пропагандистскую лапшу из политической трескотни о гражданском обществе, о борьбе за права всех и вся, западных ценностях и борьбы цивилизации и варварства, то услышите звуки боя и залпов тяжелой артиллерии, бьющей по жилым кварталам  Луганска, что буквально в восьмистах километрах от Москвы, и всего в 50 километрах от нашей государственной границы.

Скажете: «Что нам делать?!..»  — Быть такими же сильными и сплочёнными, какими были те, кто отстоял Сталинград. Всемирного братства и дружбы народов нет. Наша ничем не оправданная вселенская любовь к большим и малым, сирым и богатым странам, как неоднократно показала история,  делает страну уязвимой и всякий раз «выходит нам боком». Русофобия, столетиями вбиваемая в головы, сделала своё чёрное дело. Так, недавний опрос американцев телеканалом CNN и исследовательской службой ORC показал, что более половины из них (57%) считают нас своими врагами… По результатам опроса PEW Research Center (июль 2014) в Европе и США более 70% опрошенных высказались отрицательно по отношению к России.

Общественное мнение на Западе активно и, как видим, успешно готовится к очередной войне с нами.   Мы в большой опасности! Каждая наша уступка рассматривается ими как прелюдия к нашей безоговорочной капитуляции…

Характеризуя современную военно-политическую обстановку вокруг России, уместно будет вспомнить слова Президента, сказанные буквально на днях: «Приходится всё время смотреть, чтобы нас никто не съел, оглядываться по сторонам».

И пусть действие «Сталинградской прививки» на наших «заклятых друзей», судя по всему, закончилось, в исторической памяти народа набатом звучит  голос Александра Васильевича Суворова: «Мы русские, а значит, мы победим!»

Уже в первых рассказах «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор» А. Солженицын совершает, казалось бы, немыслимое: он наносит удар по советской системе. Так, о лагерях, о которых принято было писать как о порождении Сталина и сталинизма, в «Одном дне…» мимоходом сказано принципиально иное: «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчётно, сколько Советская власть стоит».

Это свидетельство (из него следует: лагерь ― неотъемлемая составляющая Советской власти) стоит в одном ряду с мыслями, эпизодами, сходными по направленности. И все они создают определённый контекст, являют видимый и невидимый фундамент, на котором держится событийно-временное пространство «Одного дня…». Более широко, с вечных, онтологических позиций, оцениваются революционные катастрофы героем-рассказчиком в «Матрёнином дворе»: «Понимаю… И одна революция. И другая революция. И весь свет перевернулся (здесь и далее разрядка моя. — Ю.П.)».

Светопреставление реализуется в данных рассказах на разных уровнях: хлеба («в лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку ― целыми сковородами, кашу ― чугунками, а ещё раньше, но ― без ― колхозов, мясо ― ломтями здоровыми»), песни («и ― песню, песню под небом, какие давно уже отстала деревня петь»), жилища (с одной, дореволюционной стороны: «строено было давно и добротно, на большую семью», с другой, советской ― «однообразные худоштукатуренные бараки тридцатых годов»), труда («когда, бывалоча, на себя работали, так никакого звука не было»), быта-бытия («прямую дорогу людям загородили») и т. д.

Итоги революционного светопреставления ― это частичное или полное исчезновение тех основ жизни человека, которые традиционно были определяющими. Вот в чём, думается, смысл первого и главного удара, наносимого писателем по советской системе.

Напрямую с изображением советской системы связана тема «левой», обезбоженной интеллигенции, которая в «Одном дне…» представлена Цезарем Марковичем и капитаном Буйновским. Они, люди во многом разные, живут в мире, малопересекающемся с миром народным, миром шуховых и тюриных. Суть даже не в том, что Цезарь Маркович в лагере не тонет, и здесь ему вольготнее и сытнее, чем другим, а в том, что он, как и Буйновский, смотрит на неинтеллигентов свысока, как на недочеловеков.

Эти персонажи существуют в мире миражей: Цезарь Маркович ― в мире искусства-миража, Буйновский ― в мире советской веры-миража. Отношение к окружающей действительности и человеку, язык данных героев позволяет оценивать их как представителей «левой», духовно нерусской интеллигенции. И всё же в характеристике данного социально-психологического типа Солженицын не столь резок и однозначен, как в последующих публикациях. Автор ещё пытается найти и находит в этом человеческом типе проблески духовных начал.

Сия христианская традиция русской литературы проявляется также в изображении атмосферы жизни заключённых. При этом писатель нередко сбивается на обобщенно-исчерпывающие, вольно или невольно обезличивающие человека характеристики. В одних случаях они кажутся художественно оправданными («Вся 104-я бригада видела <…> Никто слова не сказал… У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза…»), в других ― нет («Этот черпак для него сейчас дороже воли, дороже жизни всей прежней и всей будущей жизни»).

Лагерная атмосфера создаётся разными обстоятельствами и людьми, и, казалось бы, во многом её определяет голод, отношение к еде. Одни герои, как Фетюков, теряют человеческий облик, другие, как Шухов, близко подходят к этой черте, третьи, как безымянный старик, прямо, стойко и высоко несут свой крест. И всё же не голод, а труд и разные формы сопротивления (от молитв Алексея до угроз Тюрина) являются основополагающими началами в жизни многих заключённых. В высшей степени произвольно, будто не прочитав рассказ, допустив не одну фактическую ошибку, трактует эту ситуацию Ю.Шрейдер: «Но удача описанного одного дня его лагерной жизни просматривается в первую очередь в том, что в этот день его рабочие навыки неожиданно оказались востребованными. И вчитайтесь в текст Солженицына: Иван Денисович единственный в бригаде, кто умеет работать по-настоящему». (Шрейдер Ю. Синдром освобождения // Новый мир, 1991, № 4).

Однако уже в ранних рассказах в изображении человека и времени Солженицын выступает и как художник, который ту или иную тенденцию, несомненно реально существующую, возводит в абсолют, в результате чего возникают схемы, извращающие, подменяющие собою жизнь. Например, об одной из проблем, с подачи жены Шухова, говорится: «С войны самой ни одна живая душа в колхоз не добавилась: парни все и девки все, кто как ухитрится, но уходят повально или в город на завод, или на торфоразработки. Мужиков с войны половина вовсе не вернулась, а какие вернулись — колхоза не признают: живут дома, а работают на стороне… И ездят они по всей стране, и даже в самолетах летают, потому что время своё берегут, а деньги гребут тысячами многими».

Во-первых, авторство подачи нас не смущает. Оно условно: таким образом проецируется писательское видение ситуации, ибо нигде далее женская версия событий даже не ставится под сомнение, более того, воспринимается как данность, из которой вырастают размышления Ивана Денисовича. Во-вторых, тенденция невозвращения в колхоз, бегство из него, конечно, существовала, о чём мастерски поведали Ф.Абрамов, В.Шукшин, В.Белов и другие представители «деревенской прозы». На фоне горькой, страшной правды их произведений, на фоне широкоизвестных фактов солженицынский вариант поголовного бегства и массового предпринимательства воспринимается как миф.

Статья О. Павлова «Русский человек в ХХ веке. Александр Солженицын в зазеркалье каратаевщины» («Дружба народов», 1998, № 12) ― в какой-то степени отголосок почти забытых споров о герое «деревенской прозы» 60–70-х годов. Эта статья, казалось бы, ― неожиданная (если учитывать её «христианский сарафан») реанимация известных взглядов, она ― талантливая редукция и расшифровка некоторых идей Ж. Нивы.

«Левые» авторы 1960—1970-х годов и последующего времени не видели в Иване Дрынове («Привычное дело» В. Белова) личность. Столь же плоско, «по-европейски» трактует образ Шухова О. Павлов: Иван Денисович — мужик, добровольный, душевный раб, нечеловек. В суждениях писателя просматривается тенденция, характерная не только для него одного: «подстрижка» героя под определённые типы, архетипы… И то, что Шухов попадает в одну компанию с Платоном Каратаевым, конечно, не ново (отметим лишь новое, произвольнейшее толкование толстовского героя и явления в целом). Но Иван Денисович, стоящий в одном ряду со Смердяковым и мужиком Мареем, ― это очередная ревизия «святынь».

Именно крестьянин Марей, с воспоминания о котором начался переворот в сознании Достоевского, «услужил» мальчику Феде не как раб барчонку, что утверждает Олег Павлов, а как просто человек человеку, как старший ― ребёнку, как христианин по естеству и сути своей.

Христианство же Ивана Денисовича вызывает сомнение у многих авторов, поэтому и вопрос его веры трактуется по-разному: «Солженицын в Шухове увидел без прикрас честную земную мужицкую веру, проговорив, что страдает Иван Денисович не за Бога и главный его вопрос: за что?.. И этот вопрос, который чуть ли не отменяет в России Бога» (Павлов О. «Русский человек в ХХ веке. Александр Солженицын в зазеркалье каратаевщины» // «Дружба народов», 1998, № 12). «Он… похож скорее на раскольника-беспоповца, чем на православного или баптиста (Архангельский А. О символе бедном замолвите слово. «Малая» проза Солженицына: «поэзия и правда» // Литературное обозрение, 1990, № 9), «Бог ему не нужен» (Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги / Лакшин В. Пути журнальные. — М., 1990).

Эти и другие критики не заметили главного: в мотивировке «беспоповства» Шухова, в рассуждениях героя о Церкви Солженицын явно «пересолил», ― в родной деревне Ивана Денисовича богаче и безнравственнее попа человека не было. Степень безнравственности священника, то есть уровень концентрации явления представляется надуманным, социально-мифологическим: «Он <…> трём бабам в три города алименты платит, а с четвёртой семьёй живёт». Вообще именно и только православие и православные подвергаются перекрёстной критике в рассказе. То, что баптист Алёшка так отвечает Шухову: «Зачем ты мне о попе? Православная церковь от Евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твёрдая», ― это естественно, художественно мотивировано. А то, что суждения эти, не выдерживающие критики, не раз пересекаются, совпадают с мыслями Шухова и им нет альтернативы в произведении, свидетельствует об авторском взгляде на проблему.

Такая ситуация «игры в одни ворота», одной «правды», принципиально расходящейся с правдой исторической, проявляется на разных уровнях: проблемы, персонажей, сюжета, времени… Происходит это, конечно, по воле автора, не желающего создавать полифоническое пространство произведения, к чему, казалось бы, объективная реальность подталкивает. И всё же в «Одном дне…» в изображении человека Солженицын преимущественно верен заветам русской классики XIX века с её христианским гуманизмом. Это наиболее наглядно проявляется на примере образа Шухова.

Духовную сущность героя выражают не столько его размышления о вере, Церкви (они свидетельствуют, скорее, о позиции писателя), сколько чувства и поступки Ивана Денисовича. Для того, чтобы не ошибиться в диагнозе, нужно определить главный вектор этих чувств и поступков, тем более что их отличает широкий качественный диапазон.

Если мы вслед за О. Павловым, возьмём линию «услужения» Шухова, то не найдём никаких оснований принять версию писателя о рабстве героя. У Ивана Денисовича при всей его склонности к компромиссам есть ощущение черты, которую переступать нельзя, ибо окончательно потеряешь своё лицо. Шухов, несмотря на нравственные падения, остаётся человеком, в котором, пусть неосознанно, живут христианские представления об истинных ценностях. Поэтому определяющим вектором в отношении к труду является творчество, во взаимоотношениях с окружающими — доброта.

Называют лишь те черты, которые до сих пор служат почвой для различных интерпретаций, черты, присущие «большому» народу. «Большой» — признак не количества, а качества, которое определяют традиционные православные ценности.

«Малый» народ (люди, утратившее своё духовно-национальное лицо, утверждающие в жизни идеи и идеалы, противоположные ценностям «большого» народа), думается, существовал всегда. То, что его среди русских в ХХ веке стало как никогда много, — факт несомненный. Но самым количественно распространённым является «амбивалентный» народ (люди, соединяющие в себе черты «малого» и «большого» народов). К нему и принадлежит Шухов.

Амбивалентность героя порождена его личностью, временем и… автором произведения. Об этом искусственно-протезном создании писателя стоит сказать особо. Несмотря на то, что мировоззрение Ивана Денисовича ― гремучая смесь, его составляющие должны быть художественно оправданными, мотивированными. В национальном же мироощущении героя эта мотивированность периодически отсутствует. Так, Шухов наверняка не видел в своей долагерной жизни ни грека, ни еврея, в лучшем случае, он мог видеть цыгана. Поэтому следующее размышление героя: «В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган — не поймёшь» ― выглядит авторским произволом, который, конечно, легко объясним.

Писатель затуманивает явную национальность Цезаря Марковича, ибо таким образом пытается уйти от заранее легко вычисляемых обвинений. И всё же они последовали. Правда, по иному поводу. Читатель Сибгатулин в открытом письме Солженицыну, отмечая его якобы неприязнь к татарам в рассказе «Захар-Калита», заявляет: «Это меня не удивило, ведь и в «Одном дне Ивана Денисовича» одним из зловещих отрицательных персонажей выведен татарин» (Решетовская Н. Александр Солженицын и читающая Россия // Дон, 1990, № 3). И никакие заверения писателя, подобные следующему: «Я чужд всякой национальной ограниченности. В повести… я очень тепло пишу о казахах, об узбеках, о татарах», ― не спасли его впоследствии от обвинений в великодержавности, шовинизме, расизме, антисемитизме, русофобии и т. д.

В «Одном дне…» Солженицына с Цезарем Марковичем «пронесло» ― за это, как говорилось, пришлось заплатить «малой» художественной неправдой. Однако в произведении писатель осторожен не только по отношению к евреям, «Один день…» отличает боязнь (на уровне общих характеристик) оскорбить многие народы. Сказанное относится и к «смирным» литовцам, и к эстонцам, среди которых Иван Денисович плохих людей не встречал, и к религиозным бендеровцам… Данное правило нарушается тогда, когда речь идёт о русских. Поэтому нельзя не заметить следующее: народы-гои и мир русской литературы несовместимы, доброе отношение к иным народам не должно переходить в заискивание перед ними, в идеализацию их.

Конечно, могут возразить: приведённые и не приведённые характеристики ― мысли Шухова. И это действительно так, но в оценках Ивана Денисовича видится большее, чем частные суждения одного из героев. Перед нами тенденция, через которую проявляется позиция автора, не изменившаяся и в наши дни и в дальнейшем.

Так в публицистике Солженицына, где взгляды писателя предельно обнажены, без труда узнаётся знакомый ещё по «Одному дню…» подход. В одной из итоговых статей с говорящим названием «Русский вопрос к концу ХХ века» (Солженицын А. Русский вопрос к концу ХХ века // Новый мир, 1994, № 7) Солженицын по-прежнему размашисто, преимущественно негативно характеризует русских, Православие, царей, отечественную историю и столь же осторожен в еврейском вопросе. Даже там, как, например, в рецензии на роман Ф. Светова «Отверзи ми двери» (Солженицын А. Феликс Светов. — «Отверзи ми двери». Из литературной коллекции // Новый мир, 1999, № 1), где рассматриваемый материал и жанр обязывают открыто высказаться по данному вопросу, Солженицын от этого уклоняется.

Национальную же самокритичность писателя, переходящую в самооплёвывание, можно объяснить в том числе и особенностями русской ментальности, о которых писал В. Кожинов ещё в 1981 году в своей нашумевшей статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» (Кожинов В. «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» // Наш современник, 1981, № 11). Но самооплёвывание, если это и наша национальная черта, художник обязан преодолевать, что и делает в «Одном дне…» Солженицын на уровне разных персонажей: Тюрина, Шухова, старика.

Однако в «Матрёнином дворе» такая корректировка ситуации даже через образ праведницы положения не спасает. Здесь вполне видна авторская концепция народной жизни: редкие одинокие праведники, с одной стороны, все остальные — духовно убогие, с другой. В этом рассказе изображен если не идиотизм деревенской жизни (о котором писали К. Маркс, В. Ленин, М. Горький, иные не знатоки, ненавистники деревни), то нечто похожее на него. С учётом отношения Солженицына к названным авторам следующая оценка Р. Темпеста (верная в передаче позиции писателя и неверная в определении сути крестьянства) воспринимается как злая шутка: «В рассказе «Матрёнин двор» беспощадно трезвый взгляд на убожество русской деревенской жизни» (Темпест Р. Герой как свидетель. Мифопоэтика Александра Солженицына // Звезда, 1993, № 10).

Отмеченные особенности в характеристике человека и времени прослеживаются и в некоторых других рассказах 60-х годов. Так, в одной из «крохоток», «На родине Есенина», в картинах природы, быта преобладает однотонность («хилые палисадники», «хилый курятник» и т. д.), что приводит к мысли о заданности, односторонности подхода автора, проявляющегося и в характеристике жителей Константинова, которая, в свою очередь, проецируется на «многие и многие» деревни вообще, «где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями». В этом изображении человека и времени на одно лицо дают о себе знать рецидивы материалистического сознания.

Конечно, можно допустить, что за таким изображением стоит желание Солженицына выделить особость, божественность дара Есенина. Но, во-первых, какой ценой? Ценой унижения народа. Во-вторых, общеизвестно: в такой темноте, на такой почве, где «красоту <…> тысячу лет топчут и не замечают», гении не рождаются.

Стремясь подчеркнуть разрушительную, смертоносную сущность системы, писатель уже в некоторых рассказах 60-х годов сгущает краски, сбивается на чёрно-белое изображение человека и времени. Так, в «Пасхальном крестном ходе» в обрисовке неверующих присутствует один цвет, и, как результат, вместо живых лиц — однообразная масса: «А парни <…> все с победным выражением… На православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, не как гости на хозяев, а как хозяева на мух». Однако Солженицын не останавливается на этом и прибегает к помощи образа, который вновь высвечивает тенденциозность, заданность автора, — о верующих вне храма сказано: «Они напуганы и унижены хуже, чем при татарах».

Недоумение, высказанное повествователем в начале рассказа, имеет символический смысл. Автор размышляет, как отобрать и вместить нужные лица в один кадр. Нужными в конце концов оказались «лица неразвитые, вздорные», «девки в брюках со свечками и парни с папиросами в зубах».

Этот принцип отбора и художественной типизации стал преобладающим в рассказах 90-х годов: «Молодняк», «Настенька», «На изломах», «На краях», «Абрикосовое варенье», «Эго». Более того, через названные произведения проходит мысль, неожиданная для православного человека и писателя, коим считает себя Солженицын и коим действительно является в своих лучших творениях.

Художник, неоднократно и по разным поводам едко иронизировавший над известной формулой «среда заела», в рассказах 90-х годов по сути утверждает её. Утверждает идею бессилия человека перед обстоятельствами, временем. Социальное время, советское и постсоветское, без особых усилий расправляется с героями «Молодняка», «Настеньки», «Эго», «На краях» (в этом произведении имеется в виду Толковянов), расправляется с людьми верующими и неверующими, стариками и молодыми, интеллигентами и крестьянами.

Герои «Молодняка» ― доцент Воздвиженский и его бывший студент, ныне работник ГПУ Коноплёв, ― находят общий язык, единственный выход из ситуации ― «или пуля в затылок, или срок». Они поступают по правилам социального времени с определёнными, малыми, невидимыми для окружающих отклонениями. Молодой человек, помня о доброте преподавателя, пытается ему помочь, а Воздвиженский после колебаний и отказов принимает эту помощь: через оговор невинных он получает свободу. Показательно, что акцент делается на вынужденность, неизбежность данного поступка, ибо, во-первых, Воздвиженский невиновен, во-вторых, «не был готов выносить истязания», в-третьих, он не может пожертвовать семьёй.

Семья является главной причиной и предательства Эктова («Эго»). Во время тамбовского восстания он, поставленный ЧК в подобную ситуацию выбора, приносит в жертву семье пятьсот человеческих жизней, жизней восставших крестьян.

В произведениях 90-х годов вызывает удивление, как легко, немотивированно легко, ломаются, переступают через свои убеждения, нравственные нормы герои Солженицына. И хотя писатель делает вроде бы всё по правилам, по-разному утяжеляет, усложняет ситуацию, ощущение легкости не исчезает и в «Молодняке» (несмотря на то что Воздвиженский после оговора «упал головой на руки, на стол ― и заплакал»), и в «Настеньке» (об отношении героини к смерти деда говорится следующее: «А: уж как-то ― не больно?! Неужели? Прошлое. Все, всё ― провалилось куда-то»), и в других рассказах.

Солженицын показывает грехопадение человека советского и постсоветского времени на разном материале: от стремительного скольжения по наклонной плоскости греха до постепенной измены идеалам русской литературы в деле преподавания её («Настенька»). Во всех произведениях, за исключением рассказа «На изломах», с его плакатно-соцреалистичным образом Емцова, утверждается идея неизбежности падения человека, что объясняется слабостью его природы как таковой.

В этом отношении показательна судьба Анастасии из второй части рассказа «Настенька». Она, отринув путь нечистой страсти, который выбрала её тезка из провинции, стала на стезю проституции духовной. Думается, деградация героини, воспитанной в православной семье, на высоких образцах русской литературы, сюжетно, образно немотивирована. То есть наличие подобных типов в жизни и литературе ― факт очевидный. Речь идёт о другом: духовное оскудение Анастасии не воссоздано изнутри, а заявлено на уровне тезиса, конструкции, швы которой явно и неявно выпирают.

В «Настеньке», как и в других рассказах этого периода, за исключением «Крохоток», Солженицын обрывает сюжетные и идейно-нравственные нити, которые могли бы сделать образ человека и образ времени художественно более полнокровными, убедительно воссозданными. Их недостаточная прописанность порождает немало вопросов, свидетельствующих, на мой взгляд, об уязвимости автора. Например, Воздвиженский («Молодняк») явно не из тех людей, кто по своей воле подстраивается под время, о чём свидетельствуют реакция героя на процесс над Промпартией и нежелание нарочито опролетариться. Однако его искренняя вера в молодёжь, которая не ставится под сомнение, перечёркивается советом, данным дочери: «А всё-таки, всё-таки, Лёленька, не избежать тебе поступать в комсомол. Один год остался, нельзя тебе рисковать». Или в Воздвиженском на уровне чувства, идеи, психологии неубедительно совмещаются клятва именем трёх поколений интеллигенции с довольно трезвой оценкой происходящего, как провала в небытие.

Думается, данный случай, как и ему подобные, не объясним амбивалентностью характера, мировоззрения героя ― явлением столь распространённым в жизни и в литературе. В «Молодняке» амбивалентность неживая, сделанная, ибо взаимоисключающие противоречия личности Воздвиженского художественно несостоятельны, не порождены логикой саморазвития образа.

Произведения 90-х годов отличает однолинейность, односторонность в изображении человека и времени, подчинение этого изображения определённым идеям, что напоминает решение задачи с заранее известным ответом. Проиллюстрируем утверждаемое на примере рассказа «На краях».

В первой части произведения, где повествование ведётся от автора, сообщается о молодости Георгия Жукова, о человеческом и полководческом становлении его. Во второй части семидесятилетний маршал, работающий над мемуарами, вспоминает основные моменты своей жизни, подводит её итоги. Уже это даёт основания говорить о «краях» и жизни (молодость — старость), и манеры повествования (автор-рассказчик — герой-рассказчик). К тому же, отталкиваясь от второй части произведения, можно указать на «края» сюжетные: в центре развития действия ― взлёты и падения жизни Жукова. Таким образом, через сюжетно-композиционные и хронологические «края» раскрывается образ героя и образ времени.

В произведении не раз, в том числе и при помощи размышлений Жукова, утверждается идея: мемуары в силу разных, прежде всего политических причин не могут быть правдивыми. Отсюда, думается, вытекает очевидная цель автора — показать жизнь выдающегося человека не с мемуарной, традиционной, а с неизвестной, новой стороны.

Главная отличительная черта полководческого дара героя сформировалась не в Первую мировую, а в Гражданскую войну, точнее, во время подавления антоновского восстания. «Озверился» Ерка Жуков, «стал ожестелым бойцом» после того, «как зарубили бандиты, на куски» его друга Павла. Правда, данный факт приходится принимать на веру, как факт, контекстом всей прежней военной жизни героя не подтверждённый, ибо нигде ранее не говорилось о каком-то сострадательном, добром отношении Жукова к повстанцам и мирным жителям, хотя поводов для него было предостаточно (трудно сказать, что стоит за этой неподтверждённостью: нежелание или неумение писателя).

На фоне красногвардейцев, среди которых «опасно замечалась неохотливость идти с оружием против крестьян», на фоне их дезертирства, нежелания расстреливать молчание Солженицына о внутренних переживаниях Жукова, о реакции его на эти преступления воспринимается в свете единственного размышления героя: «…Обозлился на бандитов сильно. Они же тоже были из мужиков? ― но какие-то другие, не как наши калужские: уж что они так схватились против своей же советской власти?» То есть можно говорить об идейном и душевном созвучии Жукова с проводимой «оккупационной» политикой, с приказами «атаковать и уничтожить», «окружить и ликвидировать», «не считаясь ни с чем». Остаётся загадкой (и в этом видится авторский просчёт), каковы истоки изначальной жёстокости Жукова.

Очевидно другое: после встречи с Тухачевским внутренняя солидарность молодого офицера с Шубиным и его подручными, жестокосердие становятся глубоким убеждением, главным жизненным принципом. Тухачевский для Жукова является образцом полководца, «военного до последней косточки», эталоном «дерзкой властности», оправданной беспощадности.

Реакцией героя на приказ об очистке ядовитыми газами заканчивается первая часть рассказа: «Слишком крепко? А без того ― больших полководцев не бывает». Так начинающий офицер впитывает в себя философию Гражданской войны, которая становится его сутью. Сутью, проявленной не только по отношению к «чужим» ― восставшим русским крестьянам, но и, как показали дальнейшие события, к «своим» ― красноармейцам.

Именно жестокостью объясняет писатель успехи Жукова-полководца и на Халхин-Голе, и под Ельней, и под Ленинградом в сентябре 1941-го… Такая простота свидетельствует о предвзятом отношении автора к герою. Если всё дело было в том, чтобы «проявить неуклонность командования», кинуть в лоб японцам танковую дивизию, две трети которой сгорит, то почему у многих других, действовавших подобным образом ― любой ценой ― не получалось так победно, как у Жукова?..

Заданность проявляется и в том, что Солженицын при помощи якобы самооценок, самохарактеристик полководца пытается принизить значение побед, одержанных им. Так, начальником Генерального штаба Жуков становится «всего лишь ― за Халхин-Гол», а «ельнинский выступ разумней было бы отсечь и окружить». На протяжении всего рассказа писатель с навязчивой настойчивостью проводит мысль о военной безграмотности, необразованности Георгия Константиновича, его уязвимости по сравнению с Рокоссовским, Василевским, Шапошниковым, генералом Власовым. Он, упоминаемый вскользь неоднократно, характеризуется только с положительной стороны, что для Солженицына естественно и что вызывает у меня только резкое неприятие…

Более того, писатель говорит об упущенном ― более правильном, власовском ― варианте жизненного пути маршалА. Солженицын навязывает Жукову размышления, проникнутые явным сожалением о том, что в 1950-е годы не совершил военный переворот, к чему подталкивали его некоторые патриоты, не выступил против советской, нерусской власти.

Писателю на уровне интуиции, видимо, осознающему такую ущербную простоту своего видения Жукова, пришлось прибегнуть к ещё одному объяснению успеха полководца — случай, чудо, везение. Многочисленные, ничего не объясняющие «вдруг» (повышения по службе, победы) в жизни маршала сыплются как подарки с неба, что вновь ставит под сомнение заслуженность успеха и талант полководца. И здесь художник, движимый явной нелюбовью к Жукову, опускается до сверхнеуклюжих оценок обстановки под Москвой в ноябре-декабре 1941-го года: «Немцы сами истощились, временно остановились», «немцы не дотягивали и сами взять Москву».

На протяжении повествования Солженицын делает акцент на реальных, а чаще выдуманных им самим недостатках маршала, при этом обходя либо только упоминая скороговоркой о редкостном полководческом даре, обеспечившем действительные успехи военачальника. Раскрытие этого дара помогло бы создать образ Жукова, равноценный реальному человеку и полководцу.

Не имеет значения, кто находится в центре рассказов 1990-х годов: вымышленный герой Настя («Настенька») или Георгий Жуков («На краях») ― человек с его сложным противоречивым миром в них отсутствует. Его место занимают схемы, образы, чьи поступки, чувства во многом исторически, психологически, художественно неубедительны. Писательскому видению не хватает главного, что было присуще русской классике, ― вертикально-духовного взгляда, веры в человека.

Итак, в рассказах 1960-х годов появилась тенденция, которая заявила о себе в полный голос в 1990-е годы — тенденция, убившая или почти убившая Солженицына-писателя. То есть художник, борясь с системой, стал в конце концов её жертвой, её своеобразным отражением.

(http://www.hrono.info/proekty/parus/pav0411.php)

 

Литературу нужно воспринимать как родного человека

Юрий Павлов – пассионарий отечественной литературной критики, ставший одним из основателей Южнорусской школы литературоведения.

Он легко заражает своей энергией, вовлекая неравнодушных в битву за русское слово и высокие духовные идеалы русского народа. Так было на кафедре литературы Армавирского государственного пединститута, где с середины 1980-х он начинает работать. В начале 1990-х здесь в один строй с ним стали Владимир Рябцев, Владимир Мирюшкин, Андрей Безруков, Дмитрий Ковальчук. В середине 2000-х Юрий Павлов защитил докторскую диссертацию и возглавил кафедру литературы АГПУ. К началу 2010-х он как научный руководитель сумел вывести на защиту около двадцати диссертаций по русской литературе ХХ века, тематически связанных с выбранным им направлением понимания сущности русской литературы – концепцией личности и ориентацией литературоведческого анализа на православный идеал.

В 2002 году в Армавире впервые под руководством Юрия Павлова была проведена Кожиновская конференция, которая в стенах Армавирского педагогического вуза практически ежегодно в течение 12 лет собирала более ста почитателей творчества Вадима Валериановича со всех концов России, а также из Абхазии, Азербайджана, Китая, Украины, Франции, Южной Кореи, Японии.

Отъезд Павлова из Армавира стал большой потерей для филологического факультета педуниверситета, но значительным приобретением для факультета журналистики Кубанского госуниверситета. Здесь уже два года подряд Юрий Павлов организовывает чтения в честь выдающегося литературоведа и критика, выпускника филфака крупного краевого вуза Юрия Ивановича Селезнёва. А совсем недавно, продолжая работу на журфаке, Юрий Михайлович стал главным редактором журнала «Родная Кубань», сменив на этом посту Виктора Лихоносова.

Важнейшее направление работы Юрия Павлова – педагогическое. За последние тридцать лет он воспитал несколько тысяч студентов филологов и журналистов, искренне любящих русское слово, понимающих его глубину и способных открыть великие сокровища отечественной словесности своим ученикам в школах, техникумах, вузах, а также своим читателям, зрителям и слушателям.

Никогда не забуду, как мы с однокурсниками в начале 1990-х слушали впервые лекции Юрия Михайловича по русской литературе ХХ века. Многие просто открыли рты от неожиданности. После ультрасоветских лекций по XIX веку умнейшей Евдокии Васильевны Горбулиной слышать выступление с кафедры о русском православном понимании творчества Владимира Маяковского, Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Сергея Есенина, Александра Блока, Марины Цветаевой и о православии как основе всей отечественной словесности было как минимум неожиданно. На занятиях мы впервые услышали о Василии Розанове, Константине Леонтьеве, Николае Страхове, Аполлоне Григорьеве, Михаиле Меньшикове, Юрии Айхенвальде, Михаиле Лобанове, Юрии Селезнёве, Михаиле Назарове, Вадиме Кожинове и многих других выдающихся «правых» критиках и литературоведах. Впервые познакомились с непримиримой и длящейся не одно столетие полемикой русских по духу и русскоязычных авторов. Впервые осознали, что литературный процесс – это живое взаимодействие разных литературных группировок, противостоящих друг другу и по сей день.

Ни одна лекция не проходила без острых вопросов и даже споров. Нелегко было нам, студентам уже третьего курса, столкнуться с концептуально новым осмыслением литературы и жизненных ценностей. Хотя наш курс и был первым, не слушавшим в вузе курс марксизма-ленинизма, многие преподаватели ещё работали по старым идеологическим «лекалам». Но самое значительное качество Павлова-педагога – отсутствие стремления «подмять под себя» мнение студента, умение, выслушав позицию, понять подход собеседника и аргументированно ответить на вопросы. А вопросов было ох как много…

Практически все лекции, услышанные нами на парах, со временем становились отдельными статьями в журналах «Наш современник», «Москва», газетах «День литературы», «Завтра», «Литературная Россия» и других изданиях. Вскоре стали появляться книги Павлова, в которых были собраны статьи о концепции личности, литературоведах, критиках и писателях XX–XXI веков, специфике отечественного литературного процесса. Все работы Юрия Михайловича проникнуты мыслью о сохранении родного народа, высокой духовности русского слова, правильном воспитании подрастающего поколения, укреплении нравственных традиций в обществе. Юрий Павлов не приемлет клеветы и оскорблений в адрес России и Русской православной церкви, стремится искренне разобраться в противоречивых явлениях литературы и жизни, с гневом отвергает малодушие, эгоцентризм, национально и социально ограниченный гуманизм писателей и критиков. Он русский человек, русский исследователь формы и содержания национальной жизни, отобразившихся в литературе.

Василий Розанов, размышляя о своём отношении к литературе, записал в первом коробе «Опавших листьев»: «Литературу я чувствую, как штаны. Так же близко и вообще «как своё». Их бережёшь, ценишь, «всегда в них» (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться?!» В этом оригинальном взгляде на литературу проявляется вещное, предметное понимание большого жизненного и культурного явления. Вещь моя, мне принадлежащая, поэтому отношусь к ней, как хочу.

Юрий Павлов всей своей деятельностью как бы говорит нам: «Литературу я воспринимаю как родного человека, о котором болею душой и для которого живу». Почувствуйте разницу. Ощутите её. И вместе со мной пожелайте Юрию Михайловичу: «Многая-многая лета!»

(http://lgz.ru/article/-21-6599-31-05-2017/v-bitve-za-russkoe-slovo/)

 

Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком; каких много! Вот некоторые черты его характера и жизни.
Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров; то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра — ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянно. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенес три войны и на биваках был здоров, в покое — умирал. В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию, которой сам удивлялся; в мире для него все тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода ни было, есть свинцовое бремя. Когда долг призывает к чему-нибудь, он исполняет великодушно, точно так, как в болезни принимает ревень, не поморщившись. Но что в этом хорошего? К чему служит это? Он мало вещей или обязанностей считает за долг, ибо его маленькая голова любит философствовать, но так криво, так косо, что это вредит ему беспрестанно. Он служил в военной службе и в гражданской: в первой очень усердно и очень неудачно; во второй — удачно и очень не усердно. Обе службы ему надоели, ибо поистине он не охотник до чинов и крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали креста! Как растолкуют это? Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка.
В нем два человека. Один добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр, трезв, мил. Другой человек — не думайте, чтобы я увеличивал его дурные качества, право, нет: и вы увидите сами, почему,- другой человек — злой, коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолюбивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый, недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия. Этот человек, то есть черный — прямой урод. Оба человека живут в одном теле. Как это? Не знаю; знаю только, что у нашего чудака профиль дурного человека, а посмотришь в глаза, так найдешь доброго! надобно только смотреть пристально и долго. За это единственно я люблю его! Горе, кто знает его с профили! Послушайте далее: он имеет некоторые таланты и не имеет никакого. Ни в чем не успел, а пишет очень часто. Ум его очень длинен и очень узок. Терпение его, от болезни ли или от другой причины, очень слабо; внимание рассеянно, память вялая и притуплена чтением: посудите сами, как успеть ему в чем-нибудь?
В обществе он иногда очень мил, иногда очень нравился каким-то особенным манером, тогда как приносил в него доброту сердечную, беспечность и снисходительность к людям. Но как стал приносить самолюбие, уважение к себе, упрямство и душу усталую, то все увидели в нем человека моего с профили. Он иногда удивительно красноречив: умеет войти, сказать — иногда туп, косноязычен, застенчив. Он жил в аде — он был на Олимпе. Это приметно в нем. Он благословен, он проклят каким-то Гением. Три дни думает о добре, желает делать доброе дело — вдруг недостанет терпения — на четвертый он сделается зол, неблагодарен; тогда не смотрите на профиль его! Он умеет говорить очень колко; пишет иногда очень остро насчет ближнего. Но тот человек, т<о> е<ть> добрый, любит людей и горестно плачет над эпиграммами черного человека. Белый человек спасает черного слезами перед Творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми. Дурной человек все портит и всему мешает: он надменнее сатаны, а белый не уступает в доброте ангелу-хранителю. Каким странным образом здесь два составляют одно? Зло так тесно связано с добрым и отличено столь резкими чертами? Откуда этот человек, или эти человеки, белый и черный, составляющие нашего знакомца? Но продолжим его изображение.
Он — который из них, белый или черный? — он или они оба любят славу. Черный все любит, даже готов стать на колени и Христа ради просить, чтобы его похвалили, так он суетен — другой, напротив того, любит славу, как любил ее Ломоносов,- и удивляется черному нахалу. У белого совесть чувствитель<на>, у другого медный лоб. Белый обожает друзей и готов для них в огонь — черный не даст и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя пламенно. Но в дружестве, когда дело идет о дружестве, черному нет места: белый на страже! В любви… но не кончим изображения, оно и гнусно, и прелестно! Все, что ни скажешь хорошего на счет белого, черный припишет себе. Заключим: эти два человека, или сей один человек, живет теперь в деревне и пишет свой портрет пером по бумаге. Пожелаем ему доброго аппетита, он идет обедать. Это Я! Догадались ли теперь?

(http://www.booksite.ru/fulltext/bat/yus/hkov/tom2/3.htm)

Этот вопрос волновал как авторов 19 века: Н. Данилевского, Ф. Достоевского, А. Григорьева, Н. Страхова, В. Даля, С. Нилуса и др., так и века 20-го: Н. Лосского, Д. Менделеева, А. Солженицына, Ст. Куняева, В. Шукшина, В. Белова и др.

В последнее время мы имеем дело с понятийной инверсией в толковании термина «национализм». Он наполнен исключительно негативным смыслом, близким по значению к понятию «шовинизм».

Русские потеряли свою государственность. Чечня, Татария, даже Адыгея ее имеют, а Россия – нет. В Конституции РФ ни разу не упомянуто даже само слово «русский».

Вопрос о власти сейчас — прежде всего вопрос о собственности. А собственность находится в руках русскоязычных. На хищническое использование природной ренты накладывается и несправедливое распределение налогового бремени: Татария, Адыгея, Дагестан, Чечня платят 25 % налога, русские области – 95 %. В Татарии, например, газифицированы все деревни. Можно такое представить в любой из русских областей? Русские как преобладающая нация могли бы требовать преимуществ (и не только в юридическом плане, как в большинстве стран мира), но даже равноправие им сегодня не доступно. Впрочем, как и в ХХ веке. Что говорить, если в советское время даже в партийном строительстве была вопиющая несправедливость: были компартии Казахстана, Грузии и т.д., но не было компартии Российской Федерации! По  тем временам это говорило о полном отсутствии власти у русского народа.

Вопрос о миграционной политике сегодня – один из ключевых. Речь идет о превращении самого многочисленного народа (почти 80 % населения) в диаспору, причем  самую угнетаемую. Демографическая катастрофа – следствие властной и социальной организации РФ.

К настоящему времени известен целый ряд монографий на эту тему, среди которых выделяются антология «Русская идея» (составитель М.А.Маслов), М., 1992; двухтомник (также антология) «Русская идея в кругу писателей и мыслителей Русского зарубежья» (составитель В.М.Пискунов), М., 1994; книги А.Н.Боханова («Русская идея. От Владимира Святого до наших дней», М., 2005), А.В.Гулыги («Творцы русской идеи», М., 2006), сборник статей «Русский вопрос» / Под ред. Г.В. Осипова, В.В. Локосова, И.Б. Орловой; РАН, Институт социально-политических исследований. – М.,2007.

В десятом номере журнала «Русский дом» за 2010 год  доктор философских наук Е. С. Троицкий дает следующее определение данного понятия: «Русская идея — это национально-патриотическое, православное самосознание, соборная система политических, экономических и морально-духовных принципов, которая предусматривает всемерное сбережение и умножение численности нации, защиту ее интересов, укрепление обороны и независимости страны и обеспечение равенства прав граждан независимо от национальности».

В 2010 году на круглом столе журнала «Москва» (№ 12) были собраны ведущие специалисты по русскому вопросу. Из выступлений на круглом столе:

Федор Гиренок, доктор философских наук, профессор МГУ имени М.В. Ломоносова:

«- На мой взгляд, отношение русских к собственному государству определяется следующим обстоятельством. У русских никогда не была развита воля к власти. Этой воли лишили нас дворяне, которые взяли на себя функцию управления. Мы склонились к номадическому образу жизни, к анархизму, к отшельничеству. Воля к власти связывалась у нас с государством. У него было право править, у нас — право соединить свободу с бытом. Вместо воли к власти мы культивировали у себя чувство соборности, то есть то, что существует в религиозном пространстве, а не в социальном, экономическом и политическом. Государство — это для нас не ночной сторож, это наш охранитель и путеводитель, это надежда для русских в момент опасности, в столкновении с теми, у кого развита воля к власти. Проблема же состоит в том, что в России государство оставляет свой народ без защиты, предает его».

Ирина Орлова, доктор философских наук, профессор, зав. отделом социологии истории и сравнительных исследований ИСПИ РАН:

«- У нас все семьдесят советских лет прививался пролетарский интернационализм. Далее, 90-е годы, развал Советского Союза, когда мы утратили общую советскую идентичность, и тогда на первый план вышли идентичности более низкого уровня: главная из них — этническая. Этнический фактор, собственно говоря, был использован и при разрушении Советского Союза, тогда все республики получили независимость просто так, она с неба им свалилась. Так никогда не бывало в истории. И все этнические меньшинства в России получили возможность поднять на щит все свои интересы, все свои культурные потребности, все свои запросы. А русские не получили вообще ничего. Они потеряли свою государственность, утратили статус государствообразующего народа; перерезанные новыми границами, стали самым крупным в мире разделенным народом. Все решения, которые принимаются сейчас на государственном уровне,  направлены на размывание у населения остатков осознания того, что русские все-таки составляют в России большинство.

На это направлена и политика поддержки этнических меньшинств, доходящая порой до парадоксов. Так, все этнические меньшинства имеют право создать школу с национальным компонентом, любую. Школу с русским компонентом вы создать не имеете права. Был прецедент, когда создали школу с русским этническим компонентом, так руководителей под суд отдали, потому что нарушен закон: русских этническим меньшинством назвать нельзя, но и титульной нацией они также более не считаются».

Валерий Расторгуев, профессор кафедры философии политики и права философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, доктор философских наук:

«- Владимир Путин назвал катастрофой распад великой страны, но не сказал главного: последствия катастрофы еще могут быть преодолены, для чего потребуется вернуться к истокам веры и к вопросу о собственности на природную и интеллектуальную ренту».

Вячеслав Локосов, доктор социологических наук, заместитель директора ИСПИ РАН по научной работе, зав. отделом социологии политики и общественного мнения:

«- Существуют, как вы знаете, два подхода к определению и пониманию нации: это подход к нации как гражданской и подход к нации как этнической. Так вот, и в советское время, и сегодня ставилась и ставится одна и та же цель: построить новую социальную общность: вчера — советский народ, сегодня — российскую гражданскую нацию. И при строительстве — как советского народа, так и российской нации — русскому народу, этническому народу, дают только возможность строить себя как гражданскую нацию. А вот остальным, с моей точки зрения, нациям, дают возможность строить себя как этническую нацию.

Русская этнонация в новой государственности снова не нашла ни реальной политики, ни идеологии, соответствующих своей исторической роли и значимости. Повторное использование русского этноса просто как цементирующего средства для новой социальной общности несовместимо с развитием русской нации, а значит, несовместимо и с сохранением российской государственности.

Если в 1914 году Ленин гордился великороссами за их фактическое забвение этнических интересов в угоду мифическим «братскопролетарским», то в 2010 году русским предлагают сделать то же самое, но под вывеской вхождения в мифическую «мировую цивилизацию».

Этническая самоидентификация – еще один «вопрос вопросов»  … Эксперт Горбачев-фонда Валерий Соловей вопрошает: «Кого считать русским? В своей книге «История России: новое прочтение» я доказываю, что нельзя быть русским, не имея русской крови. Вопрос не в проценте крови, а в ее наличии. Кровь и почва, биология и культура не противостоят друг другу, а дополняют друг друга. Но именно кровь, биология оказывается тем фундаментом, на котором вырастает сложное и богатое здание культуры и социальности». Та же мысль высказывается и в книге Татьяны и Валерия Соловей «Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма». Один из ведущих современных критиков, Юрий Павлов, категорически с ними не согласен: «Вызывает возражения и «кровяной» подход Т.и В. Соловей к национализму, подход, называемый ими «толерантным расизмом». Более же широко национализм определяется авторами книги как «интерес к русской этничности». «Интерес» этот объясняется авторами книги прежде всего вышеназванными причинами. Но, на наш взгляд, любовь («интерес» – слово в данном случае явно неудачное) к своему народу, Родине – не есть результат воздействия на человека социально-исторических и иных – внешних – факторов. Такая любовь – естество личности, данность, которая сильнее любых обстоятельств и самого человека, это чувство – «наоборот голове» (В. Розанов) и исчезающее вместе с головой. То есть в размышлениях Т. и В. Соловей о национальном не хватает метафизической высоты в понимании проблемы. Уровень большинства суждений авторов книги – это уровень крови и социальных, личностных, национальных комплексов». Думается, что в этом споре правда на стороне Ю. Павлова.

Публицист Михаил Чванов в противовес академическим рассуждениям предлагает свои «неудобные мысли»: Наивные русские интеллигенты критикуют власть за отсутствие национальной идеи, каждый по своему разумению пытаемся её власти подсказать, не подозревая, что, может быть, она власти принципиально не нужна. Более того, у неё есть своя – антинациональная! – национальная идея: уничтожение России как таковой, корневой. Уничтожение русского человека как такового, переделка нынешних остатков его в немца, англичанина, отчасти в еврея или, что ещё вероятнее, в «венецианского гондольера» – егеря-банщика для падких на русскую экзотику западных туристов.

Нынешние российские реформаторы никак не могут понять, что русский народ на генетическом уровне не хочет, а главное не может быть другим. Он не хочет быть ни англичанином, ни немцем, ни евреем, тем более, ни первым, ни вторым, ни третьим, как нынче модно говорить, в одном флаконе, потому он, если хотите, в знак неосознанного протеста спивается и вымирает. Русский человек, как таковой, по своему национальному характеру, по мнению реформаторов, тормозит вступление России в так называемое мировое сообщество…»

Судьбы коварные изломы,

на острых гранях — вспышки света!

Мы — больше, чем народ.

Но кто мы?

Мир до сих пор не знает это.

Не объяснить любой науке

все виражи и завихренья

ветров, ломающих нам руки,

идей, палящих поколенья.

К нам дети чопорной Европы

идут, как в морг на опознанье,

но мы опять встаём из гроба,

отбросив злые предсказанья.

Мы торим новые дороги

от места взрыва — к месту взлёта,

как испытатели эпохи

с разбившегося самолёта.

Вновь строим храмы и хоромы,

сажаем лес — смотри, планета!

Мы — больше, чем народ!

Но кто мы?

На это не найти ответа.

(М. Струкова)

«Русского народа как цельного духовно-политического и социального образования сегодня нет. – Сетует Леонид Ивашов. — Его заменило население, электорат, множащиеся политические партии, движения. А народа, повторяю, нет»…

Со страной случился обморок

Вся качается, плывёт.

Расползлась страна, как облако,

И никак не оживёт.

Самых хватких это радует:

Рвут и тащат в темноте.

А народ идёт с лампадою

Или гибнет на кресте.

(В. Скиф, «Обморок»)

«Русский — это ведь не просто национальность, это сопричастность с великим духовным миром — Святой Русью, с её православной традицией, особой исторической миссией, предначертанной Господом. – Продолжает Л. Ивашов. —  Русский по православному духу — это гораздо серьёзнее, чем просто русский по крови. Как точно сказано: родиться русским мало — русским надо ещё стать.

Сегодня западный мир стремится захватить или поставить под контроль наши территории, ресурсы, властную элиту. Наши богатства воспринимаются Западом и инородными внутренними силами как военная добыча, доставшаяся победителю в “холодной войне”. Но главная цель — разрушение русского духовного пространства, способного соединить в глобальную цивилизацию многие народы и нации мира, предложить иной, чем западнический, путь развития, иную философию жизни — взаимодействие, а не столкновение цивилизаций. Но сколько бы мы ни стенали о том, что нас обижают, грабят, обрекают на вымирание инородные антирусские силы, установившие реальный контроль над Россией, они не сжалятся над нами, не преподнесут нам в качестве дара статус государствообразующего народа, а тем более власть, ибо тогда сами лишатся и контроля, и власти, и богатств».

Те, кто говорят о России как «нецивилизованной» стране, не понимают  разницы между культурой и цивилизацией. Наша страна, уступая многим в цивилизационном развитии, остается чуть ли не единственным материком культуры. Общество, где 70 лет насаждался атеизм, вдруг оказалось способным к религиозному возрождению и развитию, в отличие от Европы, стремительно деградирующей в этом отношении, однако навязывающей всем «демократические» стандарты. В погоне за «политкорректностью» и полнотой «прав человека» Запад отказался от христианских норм морали. Проституция, наркомания и извращения во многих европейских странах не только не порицаются, а попросту узаконены. «Гуманность» там не знает границ, порок становится нормой, а чистая душа – признаком безумия. Представители секс-меньшинств имеют льготы при поступлении в университет, особые условия в армии. Гомосексуальные пары «венчают» в «церкви», а в отдельных «продвинутых» странах гомосексуалистам разрешают усыновлять детей! Тех же, кто не смирился и обличает порок, преследуют по закону за «притеснения», за «покушение на права» развращенного, обманутого и гибнущего бедного «человека цивилизации»… К этому ужасу идем и мы. И у нас яростно расшатывают мораль, подрывают корни русской жизни, мечтая о том времени, когда духовное древо засохнет окончательно, останется только тело, скелет, живой труп, «упакованный» по последней европейской моде.

Наш нищий, «нецивилизованный» и ошельмованный народ, может быть как никто другой погрязший в пороках, тем не менее, всегда помнил и помнит о том, что есть грань, за которую всем миром переходить нельзя – есть стыд, есть и Высший Суд.

«Ныне в России вопиет русский вопрос, – это вопрос жизни или смерти России, — пишет В. Аксючиц. —  Основная национальная проблема в России – это русский вопрос. Без русского национального возрождения в России не возродится российское государство, значит – не выживут ни российские элиты, ни народы России. Русский просвещённый патриотизм никогда не подавлял другие народы России, а всегда был залогом государственного единства всех в России живущих».

Своеобразный и глубокомысленный итог научному и публицистическому анализу проблемы подводит доктор исторических наук, профессор Александр Вдовин: «Русский народ в массе своей не рассматривал страну как свое национальное государство, поэтому не стал защищать ее от распада ни в 1917, ни в 1991 г.»

Впрочем, есть и иные голоса, ратующие за воссоздание не национального государства, а империи: «Главная машина, которую построили русские, — это необъятная, угрюмая сверхсложная машина Империи, которую они запускали, включая в неё всё новые и новые валы и колёса, создавая глобальный механизм протяжённостью в двенадцать часовых поясов.

Страшный, моментально нанесённый русским удар не мог остаться без последствий. Ужасная травма сначала породила у русских оцепенение, потом изумление, а потом глухую угрюмую злобу и ненависть обманутого и осквернённого народа. Ощущение обездоленности, обобранности, отсутствие великой работы и цели поместили русский народ в котёл, где идёт медленное закипание. Чувство социальной и национальной несправедливости, осуществлённой по отношению к одному из самых трудолюбивых, добрых и великих народов мира, является источником будущих катастрофических взрывов» (Александр Проханов).

Дело не в названии. Национальное государство или империя – не важно, лишь бы кошка ловила мышей…

Итак, задачи, которые стоят перед нами, ясны:

1. Вернуть власть народу, точнее, его законным представителям.
2. Вернуть украденную у народа государственную собственность, которой он опосредованно владел несколько десятилетий (хотя олигархически-чиновничья мафия просто так ни деньги, ни власть не отдаст).
3. Вернуть единство советской и русской истории.

Вроде бы видится и мнится: за горизонтом поднимается и вырастает самостоятельное, сильное и национально ориентированное государство, сберегающее народ под духовным водительством церкви. А пока можно сказать лишь сакраментальное: судьба стучится в наши двери. Неотступно преследует предчувствие: легкий миг – и все рухнет. Рак на горе все-таки свистнет и явится ОНО. Что это будет?.. Может, закончатся нефть, газ, вода, еда? Может, деньги превратятся в бумагу, а вся экономика станет ужас как экономной и кладбищенски тихой? Или, — что страшнее всего, — Россия опять умоется кровью?

Если власть перестанет прятать голову в песок, если мы не встрепенемся, не очнемся, не выздоровеем, не взорвем стену, о которую бьемся, не совершим нечто невозможное – болезнь погубит нас.

В гулком коридоре истории раздаются громоподобные удары. Слышишь, как приближаются шаги командора? Слышишь стук? Неужели не слышишь?..

 

(В сокращении. Полный вариант:  http://library35.tendryakovka.ru/?page_id=3369)

Дорожный мотив

Звезды все погасли, лишь одна

Над моей дорогою видна.

В этот час скрестились все пути —

По одной дороге мне идти.

Путь держу один — в горячий бой.

Попрощаюсь, милая, с тобой.

Ты меня на бой благослови

Верностью мучительной любви.

Близок бой, и в сердце ты одна.

Пью любовь, но не испить до дна.

 

***

Милое тихое лето

Мчит мне конец роковой.

В медленных шорохах где-то

Рано теряет покой.

Рано мне свищет синица

Горечь разлуки опять.

Нет, не могу примириться —

Чтобы тебя утерять…

Где ты, знакомка, родная?

Где твоей юности дым?

Юность свою вспоминая,

Ты и меня вспомяни.

Вспомни последнюю встречу,

Синего августа грусть…

Мне остывающий вечер

Шепчет, что я не вернусь…

И за исхоженным парком

Над обмелевшей рекой

Лето в сиянии ярком

Рано теряет покой.

 

Твое письмо

Конверт в пыли

И почтальон в пыли.

И счастью этому еще не верю,

Как будто жизнь вторую принесли

С твоим письмом

На нашу батарею.

 

 

***

Зола да пыль на пепелище,

И жизни, думаешь, конец,

Но как светло, когда засвищет

На старой яблоне скворец.

Здесь был народ, здесь жизнь кипела,

Сейчас — равнина и покой,

Сгорело все, лишь уцелела

Скворешня с яблоней сухой…

 

Перед атакой

Песок сыпучий под ногами

И верный автомат в руке.

За опаленными кустами

Темнеет дзот невдалеке.

Пятнадцать ставим на прицеле…

И ждем… Прошелестел снаряд…

И снова ждем…

(Мы ждать умели.)

Тогда все враз заговорят.

 

У неизвестной могилы

Песчаный холм возле дороги,

А под холмом, под тем холмом

За гранью жизненной тревоги

Здесь спит боец последним сном.

Обозначением покоя

И памятником навсегда

Солдата русского рукою

Над ним вознесена звезда…

Пройдут года, и здесь прохожий,

Рукою пыль смахнув с лица,

Привет — поклон земной положит

Перед могилою бойца.

Как ныне будет через годы

Немеркнущая никогда

Обозначением свободы

Красноармейская звезда.