Вологодский литератор

Бюрократия становится невыносимой! Ну, какая, например, отчётность может быть у такой простой вещи, как студенческая наука? Две конференции за год, несколько заочных, по желанию, и в конце – простой список «достижений»… Как бы не так! Кто-то там, наверху, без устали сочиняет всё новые и новые бумаги. Каждую неделю (!) приносят срочный приказ предоставить списки, таблицы, предложения и т.д. Подробности при этом требуют мельчайшие, вплоть до личных данных каждого студента и научного руководителя… Зачем? Всё это изобилие даже не оседает в архивах, а выбрасывается в корзину. Если собрать годовые распечатки административного бреда, то, пожалуй, убедишься, что для бумагомарания пришлось вырубить небольшую рощицу. И куда только смотрят экологи?

После защиты дипломных работ по «высочайшему» указу пришлось определять тройку лучших. На первый взгляд, что может быть проще? После  голосования напиши на листочке фамилии победителей, руководителей и названия дипломов – и отправляй по известному адресу, то есть в отдел. Вы не поверите, но образец отчёта был выслан… на двадцати листах!! Три часа всем коллективом заполняли таблицы, чертили графики и потом отправляли наверх в двух видах: электронном и печатном. Что при этом мы высказывали –  в печатном предъявить никак нельзя…

А годовой отчёт – это даже не песня, а оратория! Две недели сидеть, не отходя от монитора – та ещё пытка! И объяснить им что-либо русским языком – невозможно ни при каких обстоятельствах. Мы мыслим словами, а они – инструкциями. У них свой, не подвластный логике бюрократический язык. Как сказала недавно одна чиновница от образования, «в компетенциях нет указания на необходимость преподавания предмета».

Студентам вообще-то не компетенции нужны, а знания. И что такое компетенция? – Набор общих фраз, сотрясение воздуха, не более. Как пишет Александр Чуйков, «образование выхолащивается, спектр знаний максимально сужается, человеку даются короткоживущие компетенции вместо базовых знаний» (Чуйков А. «Россия – отстать навсегда?» // Аргументы недели, 2019, № 27. – С. 8). Но не только знания заменили подобной «инновацией», самих студентов теперь велено называть «обучающимися»… Приехали! Тысячу лет называли студентами, и вот опять… Опять этот птичий чиновничий язык инструкций, стандартов и прочей бумажной истерии.

Опрашивали недавно бюджетников: «Они говорили, что бюджетная сфера плохо управляется, что им мешают работать, спускают дурацкие приказания, насаждают некомпетентных начальников, что нет обратной связи» (Камакин Андрей. Россия, которую мы теряем // Московский комсомолец, 2019, 7-14 августа. – С. 7).

В общем, в образовании, как и в других сферах, засели вредители.

Вот они и вредят…

 

Предлагаю читателям «для наглядности» статью моего давнего знакомого, профессора из Москвы Олега Федотова. Между прочим, он был научным руководителем вологодской поэтессы Инги Чурбановой, она впоследствии защитила кандидатскую диссертацию. И тогда и сейчас Олег Иванович отличался силой слова и бескомпромиссностью суждений.

Виктор Бараков, г. Вологда.

 

В знаменитом сатирическом стихотворении Маяковского «Прозаседавшиеся», которое приглянулось даже прагматику из прагматиков, вождю мирового пролетариата Ульянову-Ленину, воспроизведена фантасмагорическая картина: «…на двух заседаниях сразу» как ни в чём не бывало «сидят людей половины <…> до пояса здесь, а остальное там». Именно о нём вспоминаешь, когда знакомишься со штатным расписанием наших многострадальных вузов. «Людей половины», а то и трети, четвертинки и даже десятые доли живут себе, трудятся и получают соответствующие зарплаты без всяких шансов воссоединиться с «остальным» своим естеством. Именно таким образом хитроумные чиновники выполняют строгий наказ правительства выплачивать профессорам удвоенную среднюю зарплату по региону. Интересно, знает ли об этом сам Президент?

Соответственно распределяется и учебная нагрузка: если на одного преподавателя в былые времена полагалось 7-8 студентов, то теперь то же количество приходится на половинки, четвертинки и другие мелкие дробинки. Казалось бы, реализовать за учебный год 900 академических часов доценту или 600 – профессору вполне под силу ¹. Однако так может думать лишь малосведущий в академических штудиях человек, не подозревающий, сколько ещё неучитываемых часов надо затратить дополнительно, чтобы досконально изучить материал самому и выработать оптимальную стратегию передачи его обучающимся студентам, не отстать от коллег в разработке сопутствующих научных проблем и постоянно поддерживать на достойном уровне свои профессиональные навыки. Однако совсем иначе считают лукавые чиновники, расчленяющие университетских преподавателей на унизительные части. Примерно также, им в унисон, экономный рыболов разрывает червяка, насаживая его на крючок. А почему бы и нет, раз половинки и четвертинки продолжают извиваться? Следовательно, живут!

Если сложить все эти части живых людей в целые организмы и подсчитать общее их количество, как бы суммарное число вузовских преподавателей не сравнялось с числом опекающих их чиновников, которым уж кого-кого, а самих себя сажать на полставки или четвертушку оной, никогда бы в голову не пришло. С каждым годом, с тех пор, как началась перманентно длящаяся реформа образования, их поголовье неудержимо растёт и они из обслуживающего на самом деле персонала превращаются в некое руководящее, контролирующее вся и всё, несуразно разросшееся, многоликое, как килька, министерство. Оправдывая свою стабильно высокую зарплату, чиновники от образования, которым Солженицын в своё время присвоил весьма точное прозвище «образованцев», развивают прямо-таки бешеную активность, продуцируя всё новые и новые циркуляры, компетенции, инструкции, рекомендации, модули и прочую совершенно бесполезную чепуху, безапелляционно озадачивая ею прямых участников образовательного процесса. Деятельность ведущего занятие преподавателя они смоделировали как производное от совокупности бесчисленных, высосанных из пальца «компетенций», которые исчисляются многими сотнями и скрупулёзно классифицируются.

Самых без преувеличения головокружительных «успехов» неугомонное новаторство чиновничьего аппарата достигло в документации, регламентированной до полного абсурда. Все документы, от учебных программ до отзыва на письменные работы студентов, предполагают строго определённые и неукоснительно соблюдаемые нормы, со ссылками на образовательные стандарты, компетенции и пр. премудрости, закодированные похлеще шпионских шифров: ФГОС, ЭО и ДОТ, ЭР/ЭУК/ООК, СДО (на базе MOODLE), ОТФ/ТФ. Для особо непонятливых пользователей стратеги современной канцелярско-методической мысли иногда снисходят до перевода в сносках или даже элементарного «разжёвывания» своих эвристических озарений.

Программа регламентирует цели, ожидаемые результаты освоения программы, содержание, условия и технологии реализации образовательного процесса, оценку качества подготовки выпускника и включает в себя: учебный план, рабочие программы модулей, матрицу соответствия составных частей ДПП формируемым компетенциям и компетентностям и другие материалы, обеспечивающие качество подготовки обучающихся, а также календарный учебный график, требования к итоговой аттестации и методические материалы, обеспечивающие реализацию соответствующей образовательной технологии…

Складывается впечатление, что чиновники напрочь забыли о том, что само-то их существование зиждется на кропотливой созидательной работе преподавателей, обучающих и воспитывающих школьников, студентов, магистрантов и аспирантов. Видимо, они по наивности перепутали базис с надстройкой, и вместо того, чтобы облегчать труд своих подопечных, до предела его усложняют… Как тут не вспомнить замечательную байку про сороконожку, которую стали обучать, с какой ноги начинать движение. Обучали до тех пор, пока она не сошла с ума! Или не менее выразительный образ Александра Твардовского из поэмы «Тёркин на том свете»: «Это вроде как машина / Скорой помощи идёт: / Сама режет, сама давит, / Сама помощь подаёт» …

Казалось бы, все эти чиновничьи премудрости, поднапрягшись, можно было бы как-то приспособить, адаптировать для практической работы, которая и в самом деле должна быть рационально продумана, распланирована и обеспечена необходимыми пособиями. Но на беду учёных людей учат самонадеянные неучи, учат оптом, не учитывая специфических особенностей отдельных дисциплин, и, что хуже всего, постоянно, из года в год, а то и чаще меняют правила игры. Да и не для нас, грешных, они стараются, а исключительно для себя. Не для нашей работы, а для контроля за ней и для оправдания своей никчёмной, а в конечном счёте, вредной деятельности. 11 июня, выступая в Женеве, Д.Медведев, известный своей склонностью к IT (информационным технологиям), призвал к «дебюрократизации трудовой деятельности». Отчасти этот призыв касается обуздания не в меру расплодившихся чиновников в системе образования, ибо большинство из них можно и должно безболезненно заменить разумными и достаточно консервативными в проведении реформ ради реформ компьютерами.

Чиновничий беспредел, тотальный контроль за каждым нашим шагом в преподавании и в науке, возведённое в закон низкопоклонство перед западными эталонными образцами – всё это порождено оскорбительным недоверием к профессиональной чести российского учёного. Теми же причинами было вызвано уродливое явление ЕГЭ, между прочим тоже просроченный импортный товар, усовершенствованный отечественными «новаторами» (чего стоит одна только изощрённая система тотального видеонаблюдения, внедрённая ими по аналогии с выборами!). Как недавно заметил Карен Шахназаров, те вопиющие благоглупости, которые совершает правящая верхушка США и Европейского союза, обязаны своим происхождением именно исходной западной версии ЕГЭ. Скоро, предупреждает режиссёр, и у нас к власти придут выпускники, сдававшие «егэ» «усовершенствованный» вариант. То-то начнётся свистопляска!

Как научное, так и учительское сообщество, будучи веками проверенной саморегулирующейся системой, вполне может обойтись без контролирующих их деятельность самозваных квалификаторов. Опозориться перед коллегами или учениками для любого из нас гораздо страшнее и горше формального невежественного суда чиновников. Бернард Шоу прозорливо заглянул в наше время, поразив всех своим фирменным ядовитым парадоксом: «Кто умеет, делает, кто не умеет – учит», а знаменитый канадско-американский педагог Лоуренс Питер заострил его ещё более: «Кто умеет, делает; кто не умеет, учит других; а кто не умеет и этого, учит учителей».

Народная мудрость гласит: «У семерых нянек дитя без глазу!». Любая система, чтобы безотказно функционировать и динамично развиваться, должна быть свободной от мелочной опеки, иначе её творческий потенциал атрофируется. Обидно наблюдать за ежегодными пресс-конференциями Президента, к которому практически вся страна обращается с просьбами напрямую решить наболевшие проблемы. И он их победоносно решает! Вся хвалёная «вертикаль власти» спохватывается, бодро берёт под козырёк и в мгновение ока исполняет то, что ей изначально вменялось в каждодневные обязанности.

***

Отдельного разговора заслуживает та часть профессиональных забот вузовских преподавателей, которая связана с их научной деятельностью. Ректоры вузов в погоне за рейтингами требуют от своих сотрудников только престижных публикаций, зарегистрированных в зарубежных базах данных, Скопусе или Web of Science, за которые беспардонные дельцы от науки сдирают весьма значительный антигонорар до 60 тыс. рублей, участия в зарубежных конференциях, куда приходится ездить за свой счёт да ещё и платить так называемый оргвзнос от 80 до 100 евро. Статьи и даже монографии, опубликованные в «малопочтенных» отечественных изданиях, считаются «научным мусором» и никаких дивидендов их авторам не приносят.

А какие унижения периодически приходится испытывать не чиновникам, нет, а тем, кто числится у них под полупрезрительной аббревиатурой ППС (профессорско-преподавательский состав), при прохождении конкурсов! Мало того, что в большинстве вузов предельно сократились сроки пребывания на должности с пяти лет до двух, а то и одного, в некоторых из них, например, в РУДН, предварительно каждый преподаватель должен подписать спускаемый сверху «джентельменский» перечень обязательств: «защитить» аспиранта (который обучается, как известно, 3–4, а не 1–2 года), опубликовать монографию, учебно-методическое пособие, статью в Скопусе либо Web of Science (как будто учёный, как конвейер, штампует монографию за монографией, статью за статьёй, или, как тот же Мюнхгаузен, ежедневно планирует по подвигу!) и (sic!) заработать для университета не менее 100 000 рублей (интересно, кто тогда работник, а кто работодатель?). Не выполнил – последует или понижение в должности или увольнение. Никакие оправдательные резоны при этом в расчёт не принимаются.

И наконец, самое главное. Как нам преодолеть свою разобщённость, забвение о национальной гордости и профессиональной чести из-за боязни потерять и то малое, что ещё остаётся?

В прошлом году меня взволновал телерепортаж на НТВ о солидарном поступке молодых петербуржских врачей-онкологов, узнавших, что их руководитель Андрей Николаевич Павленко сам подвергся атаке со стороны страшного недуга, но продолжил исполнять свой врачебный долг, вести, по примеру академика Павлова, дневник о течении болезни, ощущениях и симптомах. После того, как в процессе химиотерапии он лишился волос, все члены возглавляемого им отделения приняли решение морально поддержать его весьма нетривиальным способом. Все как один они остриглись наголо и при появлении своего коллеги дружно сняли хирургические шапочки. Надо было видеть их светлые, одухотворённые лица, которые из-за отсутствия шевелюры не только не подурнели, а напротив преобразились и стали поистине прекрасными. Думаю, их примеру последуют многие онкологи нашей страны. Жаль, что в Интернете этот благородный порыв был назван легковесным словечком «флэш-моб». Бездумное использование английского сленга не только стоит в одном ряду с копированием западных моделей образовательного и научного обихода, но в данном случае даже на стилистическом уровне снижает пафос произошедшего, приравнивая его к заурядной инсталляции. Мне же в символическом порыве петербуржских врачей видится вдохновляющий пример для всех нас.

Более всего удручает, конечно, кромешное одиночество каждого, осознавшего порочность всей нашей образовательной системы, несмотря на наличие прекрасных учителей, превосходных вузовских преподавателей и талантливых учеников, успешно конкурирующих с лучшими зарубежными школами. Что мешает каждому из нас решительно отвергнуть навязываемые нам «стандарты» и стереотипы, объединившись в этом праведном протесте?

Но никто не хочет жертвовать даже той малой долей учебной нагрузки, которая у каждого ещё остаётся. В прошлом году было учреждено так называемое Профессорское собрание, возглавляемое бывшим министром образования (1999–2004 гг.), а ныне ректором РУДН и одновременно Председателем ВАК2 ², вдохновителем и организатором реформирования, а на самом деле тотальной бюрократизации всей системы образования.

6–7 февраля этого года был созван Форум российских профессоров. Мне удалось побывать на заседании второго дня, которое проходило в Колонном зале Дома Союзов. Примерно две тысячи моих коллег съехались со всех концов страны. И что же я увидел? Как при советской власти все допущенные до выступления ораторы дружно рапортовали о своей успешной деятельности на благо народного образования: «Всё хорошо, прекрасная маркиза! И всё спокойно в Датском королевстве!» С конструктивной критикой выступил лишь один из них – Сергей Николаевич Бабурин. О какой искренности приходится тут говорить? Не вступаем ли мы в очередную эпоху брежневского застоя?

Вместо того, чтобы молча терпеть бюрократическое псевдоноваторство квалификаторов, их агрессивное вмешательство в интимнейший образовательный и научный процесс (методика – всё-таки не столько наука, сколько искусство, не говоря уже о научном творчестве!), не пора ли нам, объединившись, создать не фиктивно-декоративное, а подлинное Профессорское собрание, которое не забыло о былой независимости университетов, о профессорах, которые добровольно уходили в отставку в знак протеста против правительственных мер по подавлению студенческих волнений, свято чтили единство своих рядов и никогда не пресмыкались перед иностранными «авторитетами»?

Не пора ли нам возродить настоящие профсоюзы, дискредитировавшие себя ещё при советской власти как совершенно никчёмный угодливый придаток властных структур, рудиментарный орган по оказанию мелких бытовых услуг, типа льготных путёвок или организации новогодних ёлок для сотрудников, их детей и внуков, а как только дело касается неправедного увольнения, ликвидации кафедр или даже целых институтов, следует совет обратиться к юристам, которые, в свою очередь, направляют жалобу тем, на кого жалуются?

Или, наоборот, для того, чтобы отказаться от выморочных стандартов образования, надуманных регламентов по составлению учебных планов, программ и методик, превращающих увлекательный процесс обучения из радостного творчества в унылое ремесло; от показавшей полную несостоятельность идеи ЕГЭ, обернувшейся на практике примитивным натаскиванием на стандартный минимум навыков и элементарных знаний; от неэффективного укрупнения вузов и школ, не сокративших, а увеличивших штат управленцев; от унизительного равнения на иностранные наукометрические базы данных и рейтинговые системы, вместо того, чтобы продуцировать и развивать свои собственные³; от устаревших форм научной аттестации учёных; от громоздкого аппарата некомпетентных, не в меру ретивых контролёров; от невнятных, безынициативных людей в министерских креслах, умиротворяющими округлыми фразами успокаивающих встревоженную общественность, и пр., и пр., неужели и нам надо дожидаться отмашки всемогущего, но, увы, не всевидящего Президента?

 

Олег ФЕДОТОВ,
доктор филологических наук, профессор МПГУ

 

¹ Польский профессор, для сравнения, на полную ставку имеет 210 или даже 180 часов.

² Вопреки запрету членам ВАК избираться более двух каденций подряд, он баллотировался и был избран на третий срок, демагогически оправдывая нарушение закона тем, что-де ограничительная норма распространяется только на членов Комиссии, но не на её Председателя (?!). Именно ему вдобавок приписывают изобретение злосчастного ЕГЭ.

³ Я уже неоднократно пытался актуализировать эти наболевшие проблемы в серии своих публикаций: Компетенции как фантомы, или Доколе мы будем внедрять в школы иностранный second hand? // Литературная газета. № 21 (6554). 1–7 июня 2016. С. 20; O компетенциях, стандартах, ЕГЭ и реформах в российской системе образования // Учитель в системе современного антропологического знания: Материалы XII научно-практической конференции. Ставрополь, 2016. С. 396–403; Профессура на обочине, или Scopus, оскопление науки и… национальная гордость // Юность. №2. 2018. С. 9–12; и Учёного учить – только портить! // Юность. №5. С. 15–18. Получил массу сочувствующих откликов от коллег и совсем незнакомых мне людей, но ожидаемой дискуссии так и не дождался. Правда, за это время давно заслуженный статус Scopus’a и Web of Science обрели некоторые отечественные периодические издания: «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение» и «Вестник Московского университета. Серия 9– Филология»…

(https://litrossia.ru/item/raschlenjonnaya-professura/)

Я прослушал бинарную лекцию Вячеслава Лютого и Андрея Тимофеева «Роль критики в современном литературном процессе» и не заметил особых разночтений в их видении современной литературы. Но одно обстоятельство их все-таки различает. Старшее поколение получило в 1991 году  сильнейшую травму: гибель Советского Союза и разрушение социализма. Эта кровавая рана не заживает. Молодому поколению в этом отношении легче, у них ещё впереди и победы, и поражения.

Я согласен с Вячеславом Лютым: мы живём в разделённом информационном пространстве. Почти тридцать лет сохраняется колоссальный раскол между народом и властью, и пока не изменится обстановка в стране, мы так и будем оставаться колонией транснациональных корпораций. Согласен и с Лидией Сычёвой: голос литератора должен быть неподкупным. Это аксиома.

Андрей Тимофеев верно заметил, что современной критике не хватает аналитичности, широты кругозора, способности делать обзоры литературного процесса. Чувствую и свою вину: о современной поэзии у меня вышла книга в 2012 году, а вот о прозе пока не получается сказать полнее. Писал о творчестве Юрия Лунина, Андрея Антипина, Андрея Тимофеева как прозаика, но не о прозе в целом. Андрей Тимофеев, кстати, сказал своё слово о «новых традиционалистах»…

Молодёжи в литературе мало просто физически. Мы в Вологде проводим три конкурса: короткого рассказа «Светлые души» имени В. Шукшина, конкурс прозы «Всё впереди» имени В. Белова и конкурс-семинар «В начале было слово». И везде наблюдаем одну и ту же картину: большинство авторов – «предпенсионеры» и пенсионеры. Ведь нынешняя литература – сплошь любительская, денег за творчество не платят. А молодым надо содержать семьи, работать, выплачивать кабальную ипотеку… Им просто некогда писать. А у пенсионеров есть свободное время, вот они и преобладают.

Молодёжь надо поддерживать, учитывать, что она более активна, обладает творческой дерзостью, склонна низвергать авторитеты, однако выясняется, что во все времена от писателя требуется одно и то же: талант, индивидуальность, слог, язык.

Не случайно относительно недавно в Союзе писателей России был создан Совет молодых литераторов. Критик Андрей Тимофеев в своём дневнике, опубликованном в феврале 2019 года в «Российском писателе», рассуждал:

«Творческое развитие, а не идеология», «обучение как обмен опытом» — это две ключевые идеи работы Совета молодых литераторов. Третьей важнейшей является идея общего дела: дела совместного творческого развития, совместного со-работания в организации современной литературы и её продвижении. По сути это и есть идея большого общего Союза в его идеальном представлении, отчищенном от писательских склок, самолюбия, аппаратных игр, эпизодов вроде Бориса Сивко и прочее, и прочее (что в той или иной степени свойственно любому реальному воплощению идеала). Идея общего дела гораздо шире, чем идея общественной организации, обособляющейся от других по принципу «свои» и «чужие», она подразумевает право на личный жизненный и эстетический опыт, отличный от общего, и уважение этого опыта (разумеется, уважение вовсе не значит признание любого опыта и его художественного воплощения равноценным). Идея общего дела подразумевает возможность не ставить выбор: мы или они. Но при этом такая идея, глубоко и полно воспринятая, естественным образом связывает современников с традицией (потому что это одно и то же дело, прошлое и настоящее, и одна и та же жизнь), а значит естественным образом приводит к ценностям, которые исповедовала русская литература прошлых веков и исповедует Союз писателей России последние тридцать лет» (https://www.rospisatel.ru/timofeev-dnevnik42.html).

Развязалась полемика. Более всего автору дневника досталось за футурологическую попытку объединения разных писательских союзов ради «общего дела». Критики, вероятно, не придали должного значения ремарке: «в идеале». Второй пункт, об обучении как обмене опытом, был принят, хотя и с оговорками. А вот неосторожное и слишком резкое противопоставление творчества и идеологии и сейчас требует комментария…

«Русская литература всегда была литературой с ярко выраженным идейным, идеологическим содержанием. Существует целый комплекс причин, обусловивших глубокую идейность, глубокое идеологическое значение русской литературы: здесь есть и социально-политические, и культурно-исторические факторы, а также факторы национальной психологии и религиозных традиций. Все эти причины, обуславливающие друг друга, и породили настолько глубоко проникнутую идеологией русскую литературу», — пишет китайский учёный Лю Вэньфэй (https://inosmi.ru/russia/20130520/209163627.html).

Как видим, даже в Китае понимают, насколько важен для русской литературы всех времён идеологический контекст, особенно сейчас. Думается, что наиважнейшей задачей для нас (об этом и говорил А.Н. Тимофеев) является сохранение и утверждение традиционных ценностей при свободе творчества и праве на литературный эксперимент. Если мы откажемся от ценностей, литературу можно будет окончательно «закрыть».

В Вологде в 2019 году была издана оригинальная, в чём-то даже экспериментальная книга Людмилы Яцкевич «Православное слово в творчестве вологодских писателей» (https://literator35.ru/). В ней как раз и проводится работа по сохранению вечных ценностей.

Государство отделило современную русскую литературу от себя, то есть от финансов, давно и надолго, либеральный слой «своих не сдаст», тут надеяться не на что. Редкие подачки погоды не делают.

Денег почти нет, свободного времени мало, так пусть профессионализм старших и талант молодых помогут нам прорваться в новое информационное пространство. Тогда начинающим будет не на кого пенять, писательской поросли стыдно хиреть в захолустье, если одним нажатием клавиши можно предъявить свои тексты всем тем, кто ещё ценит русскую литературу.

Как-то в связи с фильмом «Печки-лавочки» я получил с родины, с Алтая, анонимное письмо. Письмецо короткое и убийственное: «Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас» Потом в газете «Алтайская правда» была напечатана рецензия на этот же фильм (я его снимал на Алтае), где, кроме прочих упреков фильму, был упрек мне — как причинная связь с неудачей фильма: автор оторвался от жизни, не знает даже преобразований, какие произошли в его родном селе… И еще отзыв с родины: в газете «Бийский рабочий» фильм тоже разругали, в общем, за то же. И еще потом были выступления моих земляков (в центральной печати), где фильм тоже поминался недобрым словом… Сказать, что я все это принял спокойно, значит, зачем-то скрыть правду. Правда же тут в том, что все это, и письма и рецензии, неожиданно и грустно. В фильм я вложил много труда (это, впрочем, не главное, халтура тоже не без труда создается), главное, я вложил в него мою любовь к родине, к Алтаю, какая живет в сердце, — вот главное, и я думал, что это-то не останется незамеченным. Не стану кокетничать и говорить так: «Я задумался… Я спросил себя: может быть, они правы — я оторвался от родины?..» Нет, не стану. Но и доказывать, что я люблю родину и не оторвался от нее, — тоже не стану, это никому не нужно. Но о родине сказать готов, это, впрочем, будет и о любви к ней, но только пусть не будет никаким доказательством. Я давно чувствовал потребность в этом слове. И вот почему.

Те, кому пришлось уехать (по самым разным причинам) с родины (понятно, что я имею в виду так называемую «малую родину»), — а таких много,- невольно несут в душе некую обездоленность, чувство вины и грусть. С годами грусть слабеет, но совсем не проходит. Может, отсюда проистекает наше неловкое заискивание перед земляками, когда мы приезжаем к ним из больших «центров» в командировку или в отпуск. Не знаю, как другие, а я чего-то смущаюсь и заискиваю. Я вижу какое-то легкое раздражение и недовольство моих земляков чем-то, может, тем, что я — уехал, а теперь, видите ли, — приехал. Когда мне приходится читать очерки или рассказы других писателей о том, как они побывали на родине, я с удивлением не нахожу у них вот этого вот мотива: что им пришлось слегка суетиться и заискивать. Или у них этого нет? Или они опускают это потом, вспоминая поездку?.. Не пойму. Я не могу опустить это, потому что всякий раз спотыкаюсь о какую-то неловкость, даже мне бывает стыдно, что вот я — взял и уехал, когда-то, куда-то… И вот все вокруг вроде бы и не мое родное, и я потерял право называть это своим. Я хотел бы в этом разобраться. Мое ли это — моя родина, где я родился и вырос? Мое. Говорю это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу родину в душе, люблю ее, жив ею, она придает мне силы, когда случается трудно и горько… Я не выговариваю себе это чувство, не извиняюсь за него перед земляками — оно мое, оно — я. Не стану же я объяснять кому бы то ни было, что я — есть на этом свете пока, это, простите за неуклюжесть, факт.

Больше всего в родной своей избе я любил полати. Не печку даже (хотя печку тоже очень любил), а полати. Теперь, когда и видеть-то не видишь нигде полатей (даже в самых глухих и далеких деревнях), оглядываясь мысленно по стране (которую, по-моему, неплохо знаю), я вижу Алтай — как если бы это мои родные полати из детства, особый, в высшей степени дорогой мир. Может, это потому (возвышение-то чудится), что село мое — на возвышении, в предгорье, а может, потому это, что с полатями связана неповторимая пора жизни… Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти — неизменно — полати. Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живет во мне. Дороже у меня ничего нет.

Редко кому завидую, а завидую моим далеким предкам — их упорству, силе огромной… Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь — с Севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели — себе и нам, и после нас — прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная — редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказалось: красивого на земле много, вся земля красивая… Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что дает родина — каждому из нас — в дорогу, если, положим, предстоит путь, обратный тому, какой в давние времена проделали наши предки, — с Алтая, вообще что родина дает человеку на целую жизнь. Я сказал «ясность поднебесная», но и поднебесная, и земная, распахнутая, — ясность пашни и ясность людей, которых люблю и помню. Когда я хочу точно представить, что же особенно прочно запомнил я из той жизни, которую прожил на родине в те свои годы, в какие память наша, особенно цепкая, обладает способностью долго удерживать то, что ее поразило, то я должен выразиться громоздко и несколько неопределенно, хотя для меня это точность и конкретность полная: я запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни, больше того, у меня с годами окрепло убеждение, что он, этот уклад, прекрасен, начиная с языка, с жилья.

Я думаю, что еще не время восторженно приветствовать двухэтажное длинное здание, которое стало приходить в сибирскую деревню. Надо подождать, когда это здание станет родным, дорогим, когда оно привыкнет к человеку, как привык деревенский дом. Я хочу сказать, что нужно еще время, пока длинное кирпичное здание в деревне, претерпев множество изменений — от первоначального замысла в городском кабинете,- обвыкнется с деревенским человеком, станет таким же сподручным, понятным, необходимым, как деревенский дом в прошлом. Я понимаю, на какой я напрашиваюсь упрек, и все же расскажу, каким я запомнил дом деда моего, крестьянина, это тоже живет со мной и тоже чрезвычайно дорого.

У меня было время и была возможность видеть красивые здания, нарядные гостиные, воспитанных, очень культурных людей, которые непринужденно, легко входят в эти гостиные, сидят, болтают, курят, пьют кофе… Я всегда смотрел и думал: «Ну вот это, что ли, и есть та самая жизнь — так надо жить?» Но что-то противилось во мне этой красоте и этой непринужденности: пожалуй, я чувствовал, что это не непринужденность, а демонстрация непринужденности, свободы — это уже тоже, по-своему, несвобода. В доме деда была непринужденность, была свобода полная. Я вдумываюсь, проверяю, конечно, свои мысли, сознаю их беззащитность перед «лицом» фигуры иронической… Но и я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда — крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых, в сущности, отношений между людьми там. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, сильным, точным, там жила шутка, песня по праздникам, там много, очень много работали… Собственно, вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла — с ней засыпали, к ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промах, но — учили… Никак не могу внушить себе, что это все — глупо, некультурно, а думаю, что отсюда, от такого устройства и самочувствия в мире, — очень близко к самым высоким понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилам нравственного роста человека: неужели в том только и беда, что слов этих «честь», «достоинство» там не знали? Но там знали все, чем жив и крепок человек и чем он — нищий: ложь есть ложь, корысть есть корысть, праздность и суесловие… Нет явления в жизни, нет такого качества в человеке, которое бы там не знали, или, положим, знали его так, а пришло время, и стало это качество человеческое на поверку, в результате научных открытий, вовсе не плохим, а хорошим, ценным. Ни в чем там не заблуждались, больше того, мало-мальски заметные недостатки в человеке, еще в маленьком, губились на корню. Если в человечке обнаруживалась склонность к лени, то она никак не выгораживалась, не объяснялась никакими редкими способностями ребенка — она была просто лень, потому высмеивалась, истреблялась. Зазнайство, хвастливость, завистливость — все было на виду в людях, никак нельзя было спрятаться ни за слова, ни за фокусы, Я не стремлюсь здесь кого-то обмануть или себя, например, обмануть — нарисовать зачем-то картину жизни идеальной, нет, она, конечно, была далеко не идеальная, но коренное русло жизни всегда оставалось — правда, справедливость. И даже очень и очень развитое чувство правды и справедливости, здесь нет сомнений. Только с этим чувством люди живут значительно. Этот кровный закон — соблюдение правды — вселяет в человеке уверенность и ценность его пребывания здесь, я так думаю, потому что все остальное прилагается к этому, труд в том числе, ибо правда и в том, что — надо есть.

Эту сумму унаследованных представлений о жизни, о способе жить я и хотел, кстати, обнаружить в Иване и Нюре, героях фильма «Печки-лавочки».

Когда я подъезжаю на поезде к Бийску (от Новосибирска до Бийска поезд идет ночь), когда начинаю слышать в темноте знакомое, родное, сельское подпевание в словах, я уже не могу заснуть, даже если еду в купе, волнуюсь, начинаю ворошить прожитую жизнь… Поезд останавливается у каждого столба, собирает в ночи моих шумных, напористых земляков, вагон то и дело оглашается голосами. Конечно, тут не решаются проблемы НТР, но тут опять обнаруживается глубокое, давнее чувство справедливости, перед которым я немею. Как-то ночью в купе вошла тетя-пассажирка, увидела, что здесь сравнительно свободно (в бойкие месяцы едут даже в коридорах купейных вагонов, сидят на чемоданах, благо ехать близко), распахнула пошире двери и позвала еще свою товарку: «Нюра, давай ко мне, я тут нашла местечко!» На замечание, что здесь — купе, места, так сказать, дополнительно оплаченные, тетя искренне удивилась: «Да вы гляньте, чо в коридоре-то делается!.. А у вас вон как просторно». Отметая в уме все «да» и «нет» в пользу решения вопроса таким способом, я прихожу к мысли, что это — справедливо. Конечно, это несколько неудобно, но… но уж пусть лучше мы придем к мысли, что надо строить больше удобных вагонов, чем вести дело к иному: одни будут в коридоре, а другие — в загородочке, в купе. Дело в том, что и в купе-то, когда так людно, тесно, ехать неловко, совестно. А совесть у человека должна быть, пусть это и нелепо с точки зрения «правила передвижения пассажиров» — правила можно написать другие, была бы жива совесть. Человек, начиненный всяческими «правилами», но лишенный совести, — пустой человек, если не хуже.

Родина… Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда. Может быть, мне это нужно, думаю я, чтобы постоянно ощущать в себе житейский «запас прочности»: всегда есть куда вернуться, если станет невмоготу. Одно дело жить и бороться, когда есть куда вернуться, другое дело, когда отступать некуда. Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот — есть еще куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом. И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу.

Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя черт знает где — далеко. Любил ее молчком, не говорил много. Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки в основном все из городов, из больших городов, я и помалкивал со своей деревней. Но потом — и дальше, в жизни — заметил: чем открытее человек, чем меньше он чего-нибудь стыдится или боится, тем меньше желания вызывает у людей дотронуться в нем до того места, которое он бы хотел, чтоб не трогали. Смотрит какой-нибудь ясными-ясными глазами и просто говорит: «вяцкий». И с него взятки гладки. Я удивился — до чего это хорошо, не стал больше прятаться со своей деревней. Конечно, родина простит мне эту молодую дурь, но впредь я зарекся скрывать что-нибудь, что люблю и о чем думаю. То есть нельзя и надоедать со своей любовью, но как прижмут — говорю прямо.

Родина… И почему же живет в сердце мысль, что когда-то я останусь там навсегда? Когда? Ведь непохоже по жизни-то… Отчего же? Может, потому, что она и живет постоянно в сердце, и образ ее светлый погаснет со мной вместе. Видно, так. Благослови тебя, моя родина, труд и разум человеческий! Будь счастлива! Будешь ты счастлива, и я буду счастлив.

Уважаемые читатели! Вот и наступило лето красное, знойное и… отпускное! Почти на два месяца уезжаю на юг, буду жить в любимых горах Причерноморья. Вновь и вновь повторяю строки Михаила Юрьевича Лермонтова:

«Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство
мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня
одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю
об вас да о небе…»

Стану бродить по склонам, думать думу, потом «водить пером», если к тайникам души «приблизится звук». Народ правильно говорит: «Летом без дела сидеть – зимой хлеба не иметь».

В горах интернет не действует, поэтому на официальной странице сайта (https://literator35.ru/) и в тенётах социальных сетей новые материалы станут появляться очень редко, по случаю. Но на период «безрыбья» для тех, кто ещё не прочёл, оставлены объёмные тексты.

Во-первых, это книга Л.Г. Яцкевич «Православное слово в творчестве вологодских писателей» («вывешена» на сайте).

Затем три специальных выпуска в разделе «Номера газеты в формате ПДФ»

(https://literator35.ru/issues/).

И наконец, исправленная и отредактированная повесть Николая Устюжанина «Моё советское детство» с предисловием Александра Цыганова

(https://literator35.ru/2019/07/prose/nikolaj-ustyuzhanin-moyo-sovetskoe-detstvo-povest-predislovie-aleksandra-tsyganova/).

К слову, в октябре-декабре на нашем сайте появится её продолжение: «Перестроечная» юность».

До свидания в конце августа! Желаю, чтобы у нас сбылась пословица:

«Красное лето никому не наскучило».

БОЖЕСТВЕННЫЙ ЛЕС

 Там, где были леса, там  и горе. По всей стране оно разбрелось. Жилые поселки, где жили дюжие лесорубы, один  за другим  переходят в погосты, где никто уже не живет. А если живет, то с сознанием сокрушительного развала, откуда нет, и не будет уже дороги к будущему, которое кормит  и обещает.

Михаил Карачев, поэт-философ, яркий выразитель жизни своих земляков, чье детство прошло среди тех, кто выдавал  стране сверхплановый лес.

 

Здравствуй, Лаптюг, родной лесопункт,

Ненадёжный хранитель наследства!

Не сберечь тебе родственных пут

Послевоенного детства.

 

Всё ты отдал родимой стране

Трудового во имя салюта.

Ничего не оставил себе

Кроме бедного в жизни приюта.

 

Твои дети ушли в города,

Старикам умирать недалече,

И жильё не согреть в холода

Остывающей каменной печи.

 

Все побиты в округе леса.

Молевого весеннего сплава.

Растворилась, как дым в небесах,

Трудовая победная слава.

 

Сколько выпито в мае вина!

Сколько плясок в кирзовой обутке!

Не забудь же, родная  страна, —

Эта жизнь сожжена на распутье!

 

И в забвении жизни без слёз,

Под ночным полыхающим небом,

Как архангел, гудит лесовоз

И уносится в вечную небыль.

 

Так сияй же, небесный чертог,

Оглашайся для памятной славы

Русской пляской кирзовых сапог

На забытых просторах державы!

 

А просторы эти везде, где когда-то росли бесконечные ельники, где цвели по весне могучие сосны.  Иссякло лесное богатство. Не дошло до  детей  и тех маленьких-маленьких, кто еще не родился. Что у нас на сегодня? Сотни тысяч людей без будущего, у кого нет работы, но есть  щитовые дома и бараки, где народ продолжает жить, зная о том, что ему никто не поможет выбраться из безденежья и нужды. Иные, стиснув зубы от безысходности, пишут письма прямо на Кремль.  Они не просят, чтоб их куда-то переселили. Однако  хотят, чтоб была к их домам проложена,  хоть какая-нибудь, но дорога, ибо старая, по которой ходили с хлыстами автомашины, вся разбита. И стало не только ездить, но и ходить по ней невозможно.  Очень, очень нужна дорога, чтобы можно  по ней  добраться  хотя бы до магазина. Еще бы хотелось им, чтобы были в поселке медпункт и медичка, чтобы школа работала и, чтоб была для мужчин какая-нибудь работа.

А вдруг на всё это, о чём  они написали,  возьмут и откликнутся из Кремля?

Пока не откликнулись.  Поселки обречены. Об этом знают наши министры. Нет леса. Стало быть, нет и работы. Как же быть? Как спасти положение? К чему приложить рабочие руки, дабы деревья в лесу превращались из карликов в великаны? И чтоб дома захиревшего лесопункта не к погосту держали дорогу, а к свету, тому, который вверх поднимает не только северный лес, но и души тех, кто в поселке живет.

Собственно, это стремление к свету, нет-нет,  да и выручает. Кто-то благоустраивает пустующие квартиры, чтоб поселились в них городские туристы, кому подай малолюдную речку, рощицу из берез, чистый воздух и высокое русское небо. Кто-то  рыщет по мелколесью, заготовляя    коренья и ветки, чтобы готовить из  них корзины, игрушки, а то и художественные поделки. Дабы после  с ними выбраться  на дорогу и продать  проезжающим   горожанам. А когда наступает грибная и ягодная пора, всей семьей  —  в подрастающий лес,  чтоб успеть до сумерек — на  бетонку.  Опять же к автобусам и машинам, которые  могут остановиться и купить заготовленное добро.

Одно досадно и сверхобидно, что самая важная  из работ,  связанная с посадкой сеянцев елки, сосны и кедра, самых ценных  лесных пород,  нигде не ведется. Ждать, когда они вырастут, семь, восемь, а то и десять десятилетий.  А деньги на   жизнь требуются сегодня. Здесь без финансового вливания не обойтись. Не будет вливания, не будет и леса.  Не говоря уже о поселках, где люди воистину проявляют мужественный характер, всё делая для того, чтобы была рядом с ними не затяжная тоска, а жизнь.

Сегодняшний день перекликается с завтрашним. А в  завтрашнем — что? Неужели сплошные тени? Нет! Нет! — протестует душа поэта. Михаил Карачев очень остро переживает. Потому и голос стихов   приправлен горечью и   печалью. И еще в нем — забытая Богом дорога, по которой мы продолжаем идти. Куда и зачем? Ответить на это поэт может только суровой строкой.

 

На окраине дали далёкой

Нас настигла  дождливая мгла.

Позабытая Богом дорога

К деревушке пустой привела.

 

— Что-то здесь ночевать неохота,

Да, видать, не минуешь судьбы, —

Молвил брат, постучавшись в ворота

Самой крайней угрюмой избы.

 

Мрак оконный стоит непробудно,

Ни собачьего лая в ответ.

Кто войдёт, тот хозяином будет,

Хочешь — на  ночь, а хочешь — навек.

 

Мы холодную печь растопили.

И на печь улеглись ночевать.

Но домашние тени бродили,

Начиная о жизни мечтать.

 

А в печи всё сильней разгоралось,

Всё теплей становилось в избе.

Нам на миг иль навек задремалось,

Непогода шумела во тьме.

 

То ли въявь, то ль со страху приснилось —

Из трубы полыхнуло огнём!

Вся по бревнам изба раскатилась,

И вокруг загудел космодром!

 

И на русской печи, как с горящим мотором.

Понеслись мы, не зная судьбы,

И трещит наша печь, и ревёт

И гудит над простором!

Только дым, только искры летят из трубы.

 

У каждого — собственный переход. От начала — к концу. Хорошо, если б  этот конец где-нибудь решительно  задержался. Задержался во имя жизни, особенно тех, кого  пока нет, но явится, чтоб увидеть рядом с собой божественный лес,  кому положено вдохновлять и радовать человека.  Будет такое? Или не будет?

ВОТ РОССИЯ МОЯ

 Уж не помню подробностей, с кем и встречался я лет 30 тому назад в уютной гостинице Кич-городка. Помню только одно, что это был врач с наклонностями поэта, кто время от времени пишет стихи. Был летний вечер, и врач  куда-то спешил. Наверно, к больному. А в гостиницу он забежал, чтоб встретиться с человеком, кто знал самого Рубцова. То есть со мной. Пожал мне руку. Закидал меня кучей вопросов. Прочитал пару своих самых свежих стихотворений о брызжущем свете, ромашках на берегу, речке Кичменьге и любви. Попросил устроить их где-нибудь в областной газете. Широко улыбнулся, обнял меня, как если бы был знаком со мной сорок лет, и исчез.

И вот сейчас, в эти дни, узнаю, что живет в Кичменгском городке некто, хирург и поэт. Может, с ним я тогда и встречался? Возможно. Каких-то особых волнений  стихи его не вызвали у меня. Поэтому никуда их не предлагал.

Как часто молодость, порывы душевных волнений, желание выразиться по полной,  берут  в человеке верх, и он начинает писать лирические куплеты. У большинства куплеты куплетами и остаются, пыл в груди затихает, и стихи забываются, как нечто ненужное, без чего спокойно можно и обойтись.

Но бывают и исключения. Не забываются первые юношеские порывы. И желание их выразить особенными словами не пропадает.

Я думаю, какую-то роль в становлении человека художником слова играет и орган печати. В районных центрах таковым может быть лишь своя, районных масштабов газета и тот, кто её редактирует.

Не барственно, не снисходительно, не нравоучительно, а напротив, с добрым расположением души внимает редактор начинающему творцу в его исканиях, где и как напечатать свой первый опыт.

Такая поддержка молодых талантов исходила и от редактора кич-городецкой газеты  «Заря Севера» Василия Михайловича Чурина. С ним я когда-то работал в тотемской районной газете. Позднее Василия Михайловича перевели на работу в Кич-Городок. Оттуда, буквально с редакторского стола получил я однажды письмо от Чурина, где он просил послать для газеты рассказ.  Такие просьбы для начинающих литераторов были всегда очень и очень приятны. Как много значит, когда  в тебя, как в писателя, хотя ты еще вовсе и не писатель, кто-то верит.

С еще большим вниманием относился Василий Михайлович к местным рассказчикам и поэтам.  Постоянно выпускал в газете  литературные полосы.  В одну из таких полос попал и Сергей  Томилов, отметившись там, как начинающий лирик, кого читатель запомнил по появившемуся в «Заре Севера» псевдониму — Сергей Дорожковский.

Сегодня Сергей — поэт состоявшийся, давно и смело перешагнувший районный масштаб влияния на людей . Как хирург, он продолжает работать в центральной районной больнице. Как лирик, печатается не только в родной районке, но и в областных газетах, кроме «Красного севера», куда редактор  литературу решил вообще не «пускать» и  этим облегчить себе работу. Стихи Дорожковского можно увидеть и в журнале «Лад вологодский», и в поэтических сборниках, издаваемых, как в Вологде, так и в Кич-городке.

 

Вдоль по тихому белому Югу,

На застывших его берегах

Деревеньки, мигая друг другу,

Утопают в глубоких снегах.

 

По дорогам былинками сена

Шелестит вечерами пурга,

Наметая кой-где до колена,

А коё-где заметая стога.

 

Край любимый! Леса да болота!

Да тревожащий душу простор!

В деревнях запирают ворота

Мужики в заметеленный двор.

 

Ночью выйдет к обрыву волчица.

И в сиянии бледном луны

Далеко её голос помчится,

Прерывая спокойные сны.

 

Я и сам теперь часто ночами

Просыпаюсь от острой тоски,

Если вдруг мне приснится случайно

Заметенное русло реки.

 

Тем и отличительна лирика   Сергея Дорожковского, что она живая. Берет энергию из того, что автор видит перед собой. Реки Кичменьга, Сухона, Юг, древние срубы колодцев, колода с водой для коня, синий лён равнинных полей, летний гром, отчий дом, леса да болото. Одним словом. любимым мотивом лирика стала родная сторонка, как начало не только России, но и  простора, кому дано  прислоняться ко всей Вселенной.       

Меня особенно поразило одно стихотворение Сергея, напомнившее мне песню Александра Малинина «Берега, берега».

 

А на том берегу, на другом берегу,

То, что я никогда позабыть не смогу.

Там поспели луга, и звенит сенокос,

И волнующий дух лёгкий ветер принес.

 

Вот Россия моя. Вся на том берегу.

Издалека звучит всё ку-ку да ку-ку.

Нестерпимо горят золотым купола —

Это храм на краю небольшого села.

 

Белизна на реке — то плывут облака.

И светло на душе, и тревожно слегка.

А на том берегу косарь правит косу.

А кукушка моя всё считает в лесу.

 

Я стою и гляжу. Утро летнего дня.

Но проходит оно словно мимо меня.

Что-то я потерял. Где мой первый прокос?

А за речкой звенит и звенит сенокос.

 

Здесь нет никакого подражания знаменитому певцу, поэту и композитору. Но есть общая мелодия, которая ведёт обоих лириков к постижению не только самого себя, но  и тех, кого ты любишь крепче всего. А вместе с любовью несёшь в своем сердце и видение всей России, такой родной и такой любимой, что от любви захлёбывается душа.

Село Тарногский Городок давно и с успехом носит высокое звание «районный центр». Но неужели только административное значение мы вкладываем в это понятие? Оказывается, не только. Живут здесь ещё и талантливые люди, способные литературным творчеством одухотворить нашу жизнь. Поэтому и решили они опубликовать свои творения под одной обложкой*.

Самый известный из авторов сборника – писатель общероссийского масштаба Станислав Мишнев. Он видит русского человека насквозь, со всеми его пороками и достоинствами; не идеализирует, не заблуждается на его счёт, но твердо знает: Россия всегда стояла, и будет стоять за справедливость. Если надо – умрёт, но за либеральную чечевичную похлёбку первородство своё не отдаст. Вот что пишет литературовед, доктор филологических наук Людмила Яцкевич: «Писатель Станислав Мишнев в своём творчестве продолжает традиции тех праведников, которые «особенно остро ощущали зло и грех, разлитый в мире…»

Александр Силинский, краевед и журналист, посвятил свои очерки родному краю и его истории: «Город Кокшенгский», «Как отбирали хлеб». Но его прозаические и поэтические произведения тоже достойны внимания (рассказ «Возвращение» и стихотворения).

Виталий Ламов, лауреат Межрайонной литературной премии имени Н.В. Груздевой «Твоё имя», в лирических зарисовках, раскрывающих вечную красоту природы, размышляет о судьбе современной деревни: «Каждая деревня была маленькой крепостью, устоем, коренной основой русской жизни. Заставой русского духа. Велики города, но пустые. Не крепости. Пуста земля без деревушек, без людей» («Побудка»). Этой же теме посвятил целое аналитическое исследование и Сергей Попов (очерк «Как «доконали» деревню»).

Надежда Юрова подходит к изображению деревенской жизни иначе, с «сердечной» стороны. Драматические и даже трагические женские истории о первой любви («Вставай и иди»), об опасностях, связанных с ней («На всё воля Божия»), о предательстве близких («Не прощу никогда») запоминаются и впечатляют своей правдивостью.

 

Воспоминаниями о детстве делится Светлана Сухарева («Время собирать камни»), но её опыт, несмотря на ностальгическую ауру, воспринимается и сейчас.

 

Нина Ступникова в рассказе для детей «Василёк» использует трогательную сказочную интонацию: «И вот, сколько себя помнил, жил на этом поле Василёк. Каждый раз, просыпаясь весной, он был счастлив и весел, потому что каждую весну это поле засевали семенами льна. А лён для Василька был самым верным и надёжным другом».

 

Гораздо объёмнее представлено в сборнике поэтическое творчество. Так, стихи Веры Едемской наполнены тонкими психологическими переживаниями («душевные раны») и экспрессией:

Закрой глаза на миг.

Замри.

Теперь открой.

Все так же солнце светит,

Плывут куда-то облака,

Кусты тревожит вольный ветер.

И гомон птиц среди ветвей,

Земля застыла в предвкушенье снега.

И тянет холодом с пустых полей,

И звуки чьих-то голосов и смеха.

Теперь представь,

Что нет меня.

Не страшно?

А мне вот очень страшно,

Когда представлю мир, в котором нет тебя…

(«Страшно»)

Похожим путём идёт и Галина Истомина (стихотворения «Женщина милая…» и «Пришла любовь негаданно…»). А вот её тёзка, Галина Ленц, поднимает темы иные – философские, боговдохновенные («Ангелу на Дворцовой», «Благовещенье»). Её стремление постичь тайны русского языка можно только приветствовать:

Высокое косноязычье,

Мне не доступное пока,

Я обрету, познав величье

Родного языка.

 

Поняв его седую древность,

Поняв значенье строгих мер,

Его волшебную напевность

И поэтический размер.

(«Родной язык»)

Сложные отношения с поэтикой у Дениса и Елены Сковородиных (стихотворения «Закат», «Печально дни мои проходят…»), у Павла Ступникова («Через что я прошёл, чтобы здесь оказаться…») и Тамары Лесуковой («За что нас миловать?..», «Два деда»), но их поэтические опыты достойны уважения. Открыть двери к «высшим тайнам» пытается и Любовь Пешкова:

Не бойся одиночества и лжи,

Не дай прорваться суетным мечтаньям.

Ты знаешь, свой напев у тишины…

Он открывает двери к высшим тайнам.

(«Не нам решать:  что можно, что нельзя…»)

Неожиданные тексты предложили читателям Владимир Кириллов («А в зимовке светло…» и «В дремучем веке тоже люди жили…») и Андрей Пешков («Пусть говорят, что стих мой прост…», «Для себя мерилом…», «Предъявлю именную визитку…») Их стихи отличаются детской непосредственностью и неутраченной способностью восхищаться.

«Радостней и резче» бьётся сердце у лирической героини Эльвиры Некрасовой:

И сердце бьётся радостней и резче,
Любовь, как дар, с небес к тебе сойдёт.
Она сама тебе назначит встречу,
Увидит — и торжественно замрёт.

(«Еще ночами стынут ветки…»)

Любовь как дар – вот и нашлось слово-ключ, открывающее волшебным поворотом дверь в бесконечное пространство художественного творчества. Любовь к Родине, к русскому слову, к землякам объединяет авторов сборника «Красное Становье». И это единение – залог великого будущего, которое, даст Бог, ожидает нас впереди.

 

* Красное становье: сборник произведений тарногских авторов /(ред-сост. А.А. Цыганов). – Вологда: Полиграф-Периодика, 2019. – 465 с.

КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО?

 Журнал «Лад вологодский», хотя и прорывается сквозь мутное время  уныния, цинизма и откровенного неприятия всего русского,  имеет  чисто русское направление. Как жить? Кто с нами?   Кому мы молимся? Кем гордимся? Кто сегодня у нас на славе? Какие стихи вызывают восторг? Какую прозу можно читать с упоением? Всё это, слава Богу, есть. И положил начало этому  первый  номер «Лада», который был выпущен осенью 2006-го.  Именно с первого номера поставлен  был   великий вопрос: кому на Руси жить хорошо? Николай Алексеевич Некрасов, которому теперь почти   200 лет,   сегодняшнему  главному редактору «Лада» Андрею Константиновичу Сальникову  за  такое рассмотрение   вопроса, будь он живой, непременно бы пожал десницу.  Благо многое из того, что замышляется   в  журнале, имеет прямое отношение к жизни простого русского человека.

Талантливых писателей и поэтов у нас много. Вологодская земля богата ими. Нам бы еще и мудрых  мастеров художественного слова.  Таких бы, как  Иван Дмитриевич Полуянов, Василий Иванович Белов, Николай Михайлович Рубцов, Лидия Теплова, Михаил Сопин, для кого служение русской литературе было равно служению родине. Нет с нами рядом Сергея Чухина, Анатолия Мартюкова, Юрия Леднева, Николая Дружининского. Называя их, я ничуть не умаляю такие имена, как Александр Романов, Виктор Коротаев, кто в свое время подарил  читателю  немало добрых книг, и все они пользовались успехом.   Однако названные мной не очень громкие  поэты при жизни недополучили той высокой  славы, какую они честно  заслужили . И это подтверждает сегодняшнее их прочтение.  Поэта нет, а он читается, настолько переполнены страстями, думами и чувствами их лучшие произведения.   «Лад» это тоже подтверждает. И вообще журнал всем нам,  дает понять, что уровень  поэзии  зависит не от темперамента поэта, не от бойкости его, не от способности  кому-то угодить. Главный судия  любимца публики есть время. Бывает ведь и так. Писатель что-то пишет, выпускает, а читать его, ну, невозможно.  Отчего? Да оттого, что мертвечинка просочилась в его строчки.  Сам он живой. А книга или публикация в журнале  умерла. Для пишущего — это катастрофа. Он ищет иногда виновника. А виновник-то не где-нибудь там вдалеке, а в нем самом.

Кто сейчас  печатается в  «Ладе»? Те, кто создают  в литературном мире определенную погоду.   Ольга Фокина,  Анатолий Ехалов,  Николай Толстиков, Олег Ларионов, Юрий Максин, Вячеслав Кокорин, Саша Пошехонов,  Геннадий Сазонов. О Сазонове хочется добавить, как о творце, в котором ужились одновременно  лирик, публицист, детский  писатель,  очеркист, вдобавок и талантливый  организатор, кто постоянно помогает непробивным писателям где-либо издаваться. Самое отличимое в его работах — быть исключительно документальным. Нарисованные им портреты  буквально списаны с конкретных вологжан. Какими были люди  в жизни, такими  и предстали перед нами хоть в очерке, хоть в повести, хоть  в книге для детей.   И так во всех его произведениях.

Иногда мне представляется «Лад вологодский» клубом или школой, где  учатся  писать или дарить друг другу  душевность единения, прочной дружбы, а  может, и самой любви. Вольно или невольно «Лад» как бы исполняет функции большого  творческого братства. В этом  братстве  много молодежи, равно как и пожилых людей.   Кто-то  пишет, совмещая биографию свою с одним из перекрестков биографии страны. Кому-то  хочется представить  картинки детства, какие были только у него, от этого  они живые  и, как магнитики, притягивают к себе. А сколько  неожиданных  шедевров можно разглядеть, читая подборки прозы и стихов, которые представили  литературные объединения! Последняя подборка с берегов Кичменьги и Юга. Земля благословенная.  Богатая — на золото, которое здесь промывали с древних пор, и, разумеется, не все промыли. Богатая — и на отбор своеобразных  русских диалектов. Так что от Кичменьги и Юга могут  полететь  по всей России живые голоса теперешних талантов.

Кому на Руси жить хорошо? Этот вечный вопрос еще долго будет будоражить нам головы. Долго ещё будут  искать на него ответы читатели «Лада». Лично меня занимают сейчас проблемы, связанные  с убылью населения. Этому я посвятил несколько своих повестей. С некоторыми из них читатель уже знаком. Ведь когда-то еще в самом начале  образования СССР Лев Давидович Троцкий мечтал уполовинить русское население за счет потерь его  не только  в Гражданской войне, но и в начальную пору строительства социализма. Эту  сверхчеловеческую идею подхватил  в 90-е годы минувшего века  глава нашего правительства Егор Тимурович Гайдар. Правители Кремля, как искушенные злодеи, на самом высоком уровне решали: что надо делать, чтоб населения в СССР было не больше 50 миллионов?  За счет чего планировалась  такая убыль? За счет резкого ухудшения  материального положения рядовых людей. Граждан страны никто уничтожать  не будет. Они уничтожатся сами по себе.  Начнут убывать, потому что им не на что будет покупать продовольствие, не на что устраивать детей  в ясли и садики. Не на что и лечиться. И многое еще другое.

А что сейчас?  Каков у нас расклад на предстоящий день? Как сохранить здоровье нации и жить по законам  совести и природы? Чтоб Россия  была процветающей?  Чтоб дышать ее воздухом можно было бы в полную грудь? Именно этой позиции и держится нынешний «Лад». Потому я и заключаю — жить ему и в дальнейшем рядом с большой русской совестью, рядом с нами.

МУРАВЕЙ

 

 

Кировская область,  Лузский район, село Лальск. Здесь родился Веня Шарыпов.   Кто его знал, запомнил Веню, как разудалого шалопая, кто был у мальчишек всегда во главе всевозможных игр и забав. «Муравьём» прозвали его ребята за то, что Веня умел всех расшевелить, настроить на нечто рискованно-смелое, подчас опасное и шальное. И ради чего? Ради того, чтоб уйти от вялой действительности, повернуться душой к весёлому и живому. Эта неугомонность преследовала Шарыпова  всю его жизнь.

«С Венюхой не заскучаешь!» — говаривали про него не только те, кто учился с ним в школе, но и служил вместе в армии, и работал в  Череповце, таская со стройки на стройку геодезические приборы.

Геодезия нас с Веней и подружила.  И если я познал ее в совершенстве в Уральской тайге, то Веня — в городе металлургов.

Однажды в Вологде, находясь на одном  из литературных семинаров, Шарыпов, кого я ещё  не знал, но с кем сидел вместе на семинаре, толкнул меня, показывая  глазами  на писателя Семена Ивановича Шуртакова, кто в тот день  нами руководил:

— Хорошо говорит. Только всё почему-то мимо. Никак в мою голову не заходит. Предлагаю —  сбежать …

Сбежать с семинара — это непозволительно. Однако мы люди взрослые. Решили внимать не тому, что знали не хуже писателя Шуртакова, а тому, чего покуда  ещё не знали.

Кроме нас с Шарыповым, не выдержав догм и скуки, ушло с  семинара ещё несколько человек.  Устроились на скамейках Детского парка.  Кто-то достал из портфеля тетрадку с написанными стихами. Хотел прочитать. Но смутился:

— Очки. Ну-ко, ну-ко? Опять-то я их забыл…

Был бы повод, а о чём говорить тем, кто рвётся в писатели? Да хоть о чем. Лишь бы это было из жизни. Начали с шутки.

— Читать можно и без очков, — заметил Шарыпов, — я  однажды на спор читал  с 50 шагов.

Я, как бывший геодезист, догадался, что Веня — топограф и читал он, скорее всего, сквозь  трубу 24-кратной силы  теодолита. Что ж. Я тоже решил от него не отстать. Сказал, как похвастался:

— И мне приходилось читать, и тоже на спор. Только подальше. Метров этак  с 70.

— С семидесяти? — смутились ребята.

И тут смех Шарыпова, с каким он провозгласил:

— Ты имеешь в виду трубу нивелира?  Сквозь неё  и читал?

— Сквозь  неё!..

Так начался  у нас собственный семинар. От труб теодолита  и нивелира перешли к самым свежим стихам.  Читали по памяти Чекмарёва, Орлова, Горбовского и Чулкова. Кого-то ругали, кого-то хвалили.  Я прочитал «Потонула во тьме…» Николая Рубцова.

Шарыпов тут же вскочил:

— А знаете! Знаете! Я тоже учился, как и Рубцов. И тоже, в  Литературном!

Так начались у меня с Шарыповым встречи. Если не в Вологде, значит,  в городе металлургов, в  Череповце, куда я частенько ездил, участвуя  в пропаганде  советской литературы. Помню, как Веня  обрадовался, когда я ему сообщил, что  один из его рассказов, напечатанный в местной газете, читал Николай Рубцов и очень высоко о нем отозвался, провозгласив:

— Как хорошо Венька пишет! Был бы сейчас он с нами, я бы обнял его и сказал: «Ты — настоящий писатель!»

Сидело нас несколько человек в редакции «Маяка». Кто-то,  поморщившись, подсказал Рубцову:

— Но он никакой ещё не писатель. Так, журналист.  Пописывает в газетку.

— Нет! — рассердился Рубцов —  Писатель!.. Он знает деревню. И город знает. Душа у него большая…

Природу не изменить. Каждый, кто в ней живет, имеет предназначение  быть только тем, кем ему, и положено быть. Шарыпов был популярен в  Череповце. Еще при жизни Рубцова  при редакции молодежной газеты  «Ударная стройка» («Курьер») он создал литературный клуб, куда входили многие молодые  череповчане. Позднее его избрали председателем литературного объединения. Первым в Череповце он стал членом Союза писателей СССР. Его перу принадлежит несколько книг: «Эхо из недальнего леса», «Чертежи  Ильи Свирского»  и «Русское поле».  Умер  Вениамин Николаевич  в 1986 году.  На 49-м году жизни. Как никто он знал душу  русского человека, стоявшего, по выражению Рубцова, одной ногой в городе, второй — в деревне. О нем исключительно и писал. Об одном писатель  жалел, что срок его жизни был небольшой. Об этом открылся он в последние дни свои Лене Беляеву, сожалея о том, что не  успел объяснить, отчего душа настоящего человека одновременно поет и плачет.

 

КЛАД

 

Как много уже сказано о Николае Рубцове! Казалось, нечего больше и говорить. Со всех сторон  исследован. Все варианты стихов известны. Что же еще-то нам обещает неведомый провозвестник его творений? Да и есть ли такой  обожатель поэта, кто бы передал то сокровенное, что всегда вызывает в груди восторг? Восторг понимания жизни, какую выстлала перед ним дорога, и он пошёл по ней до конца.

Забытое — это прошлое. То, что было и там осталось. Можно ли его рассматривать, как документ, который мы однажды  взяли и пропустили, и вот желаем его возвратить? На этот вопрос отвечает исследователь творческой биографии Николая Рубцова  череповчанин Леонид Вересов.

 

 

Передо мной его книга «Страницы жизни и творчества поэта Н. М. Рубцова».  Писатель пользуется приёмом  возвращения документа к сегодняшнему прочтению, т.е.   не только к его оживлению, но и оценке того, что когда-то происходило, но уже с позиции предстоящего дня.

Сама по себе эта работа сверхтрудоёмка. Через книгу проходит вся биография поэта, главными рассказчиками которой являются  завалявшиеся где-то в архивах и забытых шкафах всевозможные письма, справки, учётные карточки, жалобы, киноплёнки, рисунки и фотографии, выписки из газет, автографы, рецензии и прочие, прочие материалы. Всё это предстояло ещё найти, прочесть, осмотреть, осмыслить. С кем-то списаться. С кем-то договориться. Материал этот ценен еще и тем, что он рассказывает не только то, что относится непосредственно к Рубцову, но и к эпохе, в какой пребывал поэт. Поэтому на всем протяжении книги мы ощущаем походку самого поэта, равно как и походку страны. Причем, автор не делает выводов, что плохо и что хорошо. Оставляет их для читателя. Сколько читателей, столько и мнений.

Интересно, к примеру, отношение к Рубцову вологодских писателей не тогда, когда он стал уже знаменитым, а когда был чуть ли не в роли начинающего поэта, которому надо  ещё многому научиться, прежде чем стать в едином ряду с преуспевшими перьями  поэтического олимпа.

Вот как, например, оценивал творчество Рубцова бывший главный редактор «Нашего Современника» Сергей Васильевич Викулов:

«В новых стихах Н. Рубцов предстает перед нами с очень маленьким мирком. И в этом главная беда. Делать стихи чище и лучше можно научиться, да он уже многое и умеет, а вот открыть себя — это труднее, но к этому надо стремиться».

Мастера учит взыскательный педагог, вообразивший себя  учителем всех поэтов. Именно  так воспринимаются сегодня уроки Викулова Рубцову. Подобные высказывания  в адрес Рубцова можно было услышать и от других вологодских поэтов, никак не думавших, что однажды Рубцов станет такой громадной величиной, что говорить о  нем без почитания   будет, пожалуй, и невозможно.

Книга Леонида Вересова за исключением тех страниц, где автор возносит  Михаила Сурова, допустившего в своем сочинении о Рубцове  много неточностей, ошибок и сомнительных  суждений и умозаключений, имеет  большую ценность. Разумеется, она  вносит благоприятную погоду в атмосфере познания, что есть такое поэт, вышедший  из народа.

Вересов — автор оригинальный, неожиданный,  смелый.  Читать его труды о Рубцове — одно удовольствие. Перелистывая книгу,  ловишь себя на желании, чтоб  страницы ее продолжались и продолжались. Одно это говорит о  высоком мастерстве поисковика, не умеющего заигрывать с читателем. Но умеющего его повести за собой. Туда, где прячется клад. Лирический  клад Николая Рубцова.

 

 НАШ ПУТЬ

 

Прочитана книга Леонида Вересова «Николай Рубцов: легенды, были, воспоминания ХХI века».

Есть скептики, которые скажут: «А не хватит ли нам писать о Рубцове? Сколько можно?!»

Полагаю, что даже в неловко исполненном рассказе о поэте, если есть крупинка того, о чем мы не знаем или знаем через сомнение, он, рассказ, вопреки всему, делает доброе дело, восстанавливая портрет Рубцова таким, каким тот  был в жизни. В книге своей  Леонид Вересов ориентируется,  прежде всего,  на философское осмысление недавнего прошлого. Потому и биографию лирика со страниц сборника мы воспринимаем, как нечто особое, взятое не в отрыве от жизни страны, а вкупе с ней, со всеми ее перекосами и победами, обнаженными и запрятанными   делами.

Поставлен занятный  вопрос: почему стихи Рубцова несут двоякое впечатление? Их при жизни Рубцова за редким исключением никто гениальными не считал, тем не менее, они необъяснимо притягивали? И вот сейчас это притяжение рассматривается, как нечто исключительное, то самое, на что способен лишь гений. В ответе на этот вопрос — бесконечный простор для вольных раздумий. Не исключено,  что кто-то рассматривает поэта, как вечного вершника,  поскакавшего «по холмам задремавшей Отчизны» в наше тревожное будущее. Точь-в-точь провозвестника, который   указывает дорогу. Поэт  вещает, что мы идем не туда. Надо поправить наш азимут. Он спрашивает себя и нас: с кем  идти и куда, чтоб разглядеть Россию не в бедственном состоянии,  а в цветущем, благополучном?

Прав автор книги, когда утверждает, что поэзия Рубцова  прорывается все дальше и дальше, не стареет и стареть не собирается. Она даже сейчас, спустя  47 лет после его смерти,  утверждает не умирание, а воскресение. Поэт  хотел  видеть  родную страну  счастливой. И вел ее своими стихами к  будущему, в котором и сам собирался  жить и творить.

Вопросы, которые поднимает Леонид Вересов воистину очень большие.  На них нет простенького ответа. Только глубинный. Только вещий.

Стихи поэта эмоциональны и энергичны. Они несут не только Рубцовское настроение, но и настроение родного народа.  Причем не только русского. Читают лирику нашего земляка белорусы, армяне, японцы, китайцы, евреи, азербайджанцы. Весь мир читает его. Как если бы Рубцов  одновременно родился  в Емецке, Тотьме, Вологде, Токио, Москве, Париже и Сингапуре. Почему? Может быть потому, что душа у людей, живущих в разных странах и континентах,   одинаковая. Душа, которая призывает к единению и свободе. А какая любовь у поэта к самой России! Россия для него — это взволнованная  стихия, как в сегодняшней жизни, так и в той, которая будет потом.

Книга Вересова рассказывает нам то, что читатель еще не знает. Отсюда в ней и высказывания  о поэте тех лиц, кого сегодня не прочитаешь. Любопытны откровения прозаика В. Степанова, поэта С. Чухина, студента Н. Шантаренкова, кинооператора  А. Тихомирова, летописца В. Белкова, семьи старшего брата  Альберта Рубцова, учителя А. Шитова, возлюбленной Таи  Смирновой, матроса Г. Фокина, писательницы Н. Старичковой, супругов Романовых, писателя А. Хачатряна, журналиста М. Котова и многих, многих других.

Что читатель еще не знает, о том и пытается  поведать нам автор книги. Мало кто знает о пропавшей не только прозе Николая Рубцова, но и многих его стихов. В большинстве своем не знает читатель  и о пропавшей фотографии  мамы Николая Рубцова. Всё это для Вересова, как вопрос, на который он хочет ответить честно и беспристрастно.  Особенно важно найти фотографию Александры Михайловны Рубцовой, мамы Рубцова. Ведь была же она! Помнит это Рубцов   еще с додетдомовских пор, когда ему было пять лет, и жил он с  родителями  рядом с Вологдой, в местечке Прилуки.

Первый порыв, когда Рубцов закончил семь классов  Никольской школы и выбрался из детдома, был —  отыскать своих родичей — братьев с сестрой и отца. Не помню, кого он первого отыскал, но Галину, свою сестру, нашел он в Череповце. Радоваться бы им! После стольких лет невольной разлуки — и встреча! Но радости не было. Первое, что захотел Николай, так это увидеть маму, ту, которой  не было у него, но он ее видел в воображении. Видел вечер за вечером  все эти годы,  когда находился в двух детдомах. Считай, почти в каждый вечер, перед тем как  заснуть, он рассматривал маму свою с   кровати, откуда глаза его всматривались в пространство, где могла бы возникнуть она. Вот почему при первой же встрече с сестрой, Рубцов потребовал от Галины:

— Покажи нашу маму?

Просьбу брата сестра выполнить не могла. Фотография мамы исчезла. Потеряла ее Галина. Сказала об этом Рубцову.

О, как он рассердился, расстроился, глубоко замкнулся в себя и ушел от сестры. Сколько встреч после этого было у них? Мало кто знает. Но каждая встреча была с тенью мамы. Тень  стояла между сыном и дочерью и молчала.

Фотография Александры Михайловны утеряна навсегда. Но почему она вдруг появляется, то где-нибудь на экране  компьютера? То в какой-нибудь книжке или журнале? Однажды я ее разглядел на страницах «Вологодского комсомольца». Поместил сюда ее  Слава Белков, летописец Рубцова. Я потребовал, чтобы Слава извинился перед читателями газеты, кого он ввел в заблуждение.

Нельзя, чтобы наш читатель грел душу  тем, чего нет. Нельзя, чтобы он сохранил чей-то образ, не соответствующий тому, каким тот ступал по  земной дороге.

Зимой 2018-го в Вологодском Дворце культуры  прошел вечер памяти Николая Рубцова. Всё на нем шло хорошо. И вдруг на распахнутом листе альбома мелькнула фальшивка. Ведущая вечера показывала   портрет матери Николая Рубцова. Тот самый, какой подвел однажды и Славу Белкова. Это была не мать Николая Рубцова, а тетка его,  сестра  Михаила Андриановича, отца поэта.

О чем догадываешься, но не знаешь — лучше об этом  не говори, не пиши. Ибо может за этим стоять неприличие, или обман.  Перепроверь еще раз. Как это делает  Леонид Вересов. Почему и книгам его доверяешь, как братьям, которые   не обманут.

Обидно, когда среди мастеров вдохновения  встречаются себялюбцы. Они, что бы ни делали, делают в первую очередь для себя. А кто — для других? Для маленьких? Стареньких? Тех, кто не может себя защитить? Такие, как Вересов. Не случайно данную книгу Леонид    адресует тем, кто недостаточно или ошибочно  знает Рубцова.

Рубцов помогает нам  стать возвышеннее и  чище. И свет от него исходит даже в ночи, когда везде облака. И вдруг среди них — очищающая  звезда, которая знает наш путь.    И ведет за собой.

 

РОДНОЕ И ВЕЛИКОЕ

 

Прочитана ещё одна книга Леонида Вересова «Поэт Николай Рубцов и Северо-Западное книжное издательство». Рассказ, раскрывающий  подноготную отечественной культуры первой половины 60-х годов былого столетия.

Попутно с описанием документального портрета  Николая Рубцова  идёт восстановление жизни тех, кто сопутствовал или мешал создавать бессмертные творения.

Владимир Михайлович Малков, казалось бы, всегда помогал нашему лирику. Но помогал, когда этому способствовало вышестоящее ведомство. Самостоятельно какие-то вопросы, связанные с выходом книги, он не решал. Несмотря на это Владимир Малков делал погоду, и срыва в выходе  художественной литературы  в Вологде не наблюдалось.

Были и откровенные защитники стихов начинающего поэта. Именно начинающего, ибо Рубцов, кроме рукописного сборника «Волны и скалы», в то время ещё ничего не имел. Здесь надо отдать должное  Александру Романову и Виктору Коротаеву. Благодаря их принципиальному стоянию за истинную поэзию, «Лирика» с «Душой хранит» и  состоялись.

А могли бы  не состояться. Мешали  свои. Особенно старался не пропустить  Рубцова в литературу  вологодский стихотворец Аркадий Алексеевич Сухарев. С таким же недобрым постоянством  усердствовал и архангельский лирик Анатолий Ильич Левушкин. Но время расставило всё на свои места. Главное здесь, пожалуй, не тень, какая была брошена на выдающегося поэта, а сам выход в свет благородных стихов.

Добавлю к сказанному Вересовым. Первая печатная «Лирика» вышла где-то в середине сентября 1965 года. Я в то время  только что перебрался из Тотьмы в Вологду. И жил со своей женой  в снимаемой квартире в деревне Маурино, что в двух километрах от Вологодского льнокомбината. Думал ли я, что однажды здесь появится Коля Рубцов? Но так получилось, что Николай в тот день оказался в молодежной редакции «Вологодского комсомольца». Так как ночевать ему было негде, то он собирался пойти на вокзал. Я предложил ему  собственный угол.  И вот мы в маленькой, но  на редкость красивой полевой деревушке.  Тем и запомнился тот благодатный осенний вечер, что, войдя в нашу квартирку, Рубцов извлек из своего кожимитового баула тоненькую стопку «Лирики». Одну из книжечек —  мне.  Написал на обложке:

«Дорогому другу Сереже Багрову. На память.

                                 Н. Рубцов».

Отдал «Лирику» мне, предварительно поставив   на стихотворениях «Загородил мою дорогу грузовика широкий зад», «Сенокос» и «Помню, как тропкой, едва заметной» кресты, сказав, что это всё слабое, надо лучше.

Позднее, лет тридцать спустя, я решил эту «Лирику» переиздать, с тем, чтобы воспринималась она не с рук редактора Левушкина, а с  рук самого Рубцова, предварительно написав:

«Не от поэзии, а от своеволия  архангельских издателей зависело качество первой прижизненной книжки  Николая Рубцова. По ряду стихотворений «Лирики» прошла рука редактора. А.И. Лёвушкина. Отдельные строфы вообще выброшены  из стихов или исправлены  согласно созвучию советского времени. Заменены также и названия отдельных стихотворений.

В данном переиздании «Лирики» мы полностью восстановили поэтический  язык Николая Рубцова, возвратили стихотворениям недостающие строфы и строки. Вернули и названия стихотворениям, которые давал не редактор, а поэт».

Что сказать в заключение? Леонид Вересов продолжает успешно восстанавливать документальный портрет поэта. Дело это святое. Свет от него не потеряется в нашем  сегодняшнем вечере, благо он выбирает из лиц живущих только те, которые мы обожаем и любим.

Куда мы идём? — спрашивает у нас наша совесть.  Она же и отвечает:

— Не в нынешний день, где сплошное отъединение, поиски денег, вранье  и ропот, с каким душа  противится петь, то, что  поют сегодня льстецы.

Родное с великим соединись! Наполни сердца добротой. И ещё подари  нам  душевную песню, какую нам подпоет  сам Рубцов.

Возможно ль такое? А почему бы и нет! Особенно  в честном воображении.

СВЕТЛЫЙ КОРАБЛИК

Как много новых  стихотворений написала  Наташа Трофимова. Она подарила  мне  несколько книжек. Я их читаю и наслаждаюсь. Кто ей дал ключик от тайника, где хранятся душевные откровения?

 

Что за вечер! А ручей

Так и рвется.

Как зарёй-то соловей

Раздаётся!

                    А. Фет.

 

Подсказал великий поэт нашей Наташе настроение майского вечера. Настроение, у которого нет возраста, оно продолжается и поныне. Остаётся лишь приглядеться. Увидеть то, что около нас, то, что тревожит и что волнует.  Что волнует Наташу? Читаем:

 

Вечереет. Играет закат

Золотыми серёжками ивы.

Эти ивы давно уж стоят

У ручья, у речного залива.

 

И влюблённый в весну соловей

Вечерами сюда прилетает.

Он опять дивной песней своей

На заре этот мир украшает.

 

Здесь родник. И прохладна вода.

И свежа, и чиста, и священна.

К соловью я спускаюсь сюда

И встаю к роднику на колени.

 

Стихотворение распахивает калитку в наш вологодский уголок природы.  Мы видим берег реки. Золотое кипенье тальника. Слышим песню. Слышим одновременно у самой воды на веточке ивы, и в нашей груди.

А кто возле чистой священной воды встал  на колени? Не только Наташа, однако, и тот, кто сегодня — поэт.

Два времени, словно два брата. Стояли, как отгороженные друг от друга годами. И вот они вместе. Отчего на душе привет и уют и ещё та самая солнечная долина, в которой, если прислушаться, то можно услышать стук сердца. Чей стук? Наташин. А может, и Фета?

Прикоснёмся к ещё одному творению поэтессы. Над ним в той же книжке:

 

Нет, не пейзаж влечёт меня,

Не краски жадный взор подметит,

А то, что в этих красках светит:

Любовь и радость бытия.

                                          И. Бунин

 

Иван Алексеевич словно бы предлагает Наташе войти в тот свет, который его однажды увлёк, как притягательная загадка.

И что же на это Наташа? С радостью подчинилась и выдала то, что заказывал дивный мастер:

 

Ночь. Лёгкий ветер летит.

На небе звёзды в вечном хороводе.

Здесь, у реки, опять чудесный  вид:

Гуляют волны, скоро солнце всходит.

Восток всё ярче. Кажется заря

Вселенским полыхающим пожаром.

О, Боже мой, конечно же, не зря

Весь этот мир земле и мне подарен.

 

Даря Твои — и звуки, и виденья —

Тому, кто в час таинственный ночной

Наедине с Тобой, в уединеньи

Последней угасающей звездой

Любуется, зарю встречает

В тумане наступающего дня.

Вновь пеньем соловья и криком чаек

Июньский день приветствует меня.

 

За всё, за всё я благодарна Небесам!

Но неужели люди заслужили

То, что Господь в миру являет нам —

Не только власть свою, Святую силу,

Но и любовь, которой нет предела,

И красоту земного бытия?

Куда б душа моя ни улетела,

Всё это не забуду я.

 

Поэтесса не столько учится у поэта, сколько внимает ему, создавая на своем, пахнущем вологодской землёй материале, свою, наполненную любовью песню.

Планка поэзии высока. Я читал её стихи в двух книжках «Поднебесье» и «Созерцание». Все они глубоки, образны и свежи. Много миров открывают. И в каждый из них желанно зайти не только гостем, но и хозяином, кому позволительно там и остаться.

В стихах Наталии Трофимовой — разнообразие тем. В них узнаёшь родной край, любимую Тотьму, реку с её  глубинами и камнями. Всё, что сегодня с тобой в этом мире, передают и стихи, настраивая тебя на узнавание родины во всех её картинах и переливах.

Книги Наталии Борисовны сопровождают оригинальные фотографии. Это ещё одна красота, которая смотрит на нас девственными глазами узнаваемых храмов, крутых косогоров, летающих ласточек и берёз.

Наталия Борисовна Трофимова, человек широко общественный. Под её крылом активно функционирует творческое объединение «Объектив», куда входят поэты, рассказчики, юмористы и фотохудожники Вологодской  области. Раз в неделю они собираются  в областной универсальной библиотеке. Учатся друг у друга писать и стихи, и прозу. Мало того, создают коллективные и авторские сборники художественных произведений.   Книжку за книжкой  выпускает своими силами «Объектив».   Для сегодняшних дней, отмеченных тем, что литература в стране  в полном загоне, издательства только платные, и государство плевало на всё, что имеет дело к  выпуску  русских журналов и книг, литературное объединение «Объектив», возглавляемое  Наталией Трофимовой — это нечто иное, как светлый кораблик, плывущий  сквозь мутные волны и мрак  к душам людей, для кого щемящее слово поэзии было жизнью. Жизнью и остается.

Хотел поставить на этом точку. И не мог. Не отпустил Рубцов. Читаю из «Созерцания»:

 

Остановившись в медленном пути,

Смотрю, как день, играя, расцветает.

Но даже здесь… чего-то не хватает…

Недостаёт того, что не найти.

                              Н. Рубцов.

 

Вслед за Рубцовым читаю и Наталию Трофимову:

 

Люблю бродить  прибрежными лугами

Росистым утром средь травы высокой.

Над берегом, над травами, цветами

Кружатся пчёлы, бабочки. В осоке

Стрекозы спят. Паук расставил сети.

Как ожерелья жемчуга — роса.

Горит восток. Наверно, в целом свете

Прекрасней места нет! Я отвести глаза

Не в силах от туманного рассвета

Над тихой в этот час моей рекой.

Прекрасно пробужденье лета!

Здесь тишина и сладостный покой.

 

Брожу одна, лишь птицы пролетают.

А иногда в палатке у реки

Спит кто-то и, конечно, прозевает

Зарю, туманы… Вот проснулись

мотыльки,

Кружатся — синие да серебристые, —

К цветам их манит лакомый нектар.

А облака плывут — седые, низкие.

Прекрасно утро — чудный лета дар!

Всё выше солнце. И туманы тают.

Как далеко мне хочется уйти!

Но всё-таки чего-то не хватает…

Тех, кто далёк, кого мне не найти.

Филологические изыскания Л. Яцкевич на протяжении нескольких десятилетий посвящены поэтическому слову русских литераторов, вологодских по происхождению: К. Батюшкова, Н. Клюева, Н. Рубцова, В. Белова, Н. Сидоровой, А. Шадринова, М. Карачёва, А. Цыганова и других. Исследовательница рассматривает их творчество с лингвистической, литературоведческой, философской и богословской точек зрения, опираясь при этом на труды классиков философской мысли: Исаака Сирина, Макария Великого, И. Брянчанинова, С. Трубецкого, С. Булгакова, П. Флоренского, И.А. Ильина, о. Никона Рождественского, а также ученых-историков 19−20 вв.: В. О. Ключевского, Б. А. Рыбакова, литературоведов: В. Кожинова, В. Оботурова, М. Дунаева, И. Есаулова, А. Любомудрова и др.

В последние годы Л. Яцкевич пристальное внимание уделяет православному контексту русской литературы, в частности, вологодской литературной школы. В этом отношении она следует устойчивой (с 90-х годов прошлого века) научной тенденции, представленной трудами М. Дунаева «Православие и русская литература», И. Есаулова «Категория соборности в русской литературе» и «Пасхальность русской словесности», В. Котельникова «Что есть истина? (литературные версии критического реализма)», серией книг, изданных в МГУ: «Н. Гоголь и православие», «А. Ахматова и православие», «Н. Рубцов и православие» и т.п., сборником «Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве» и др.

Книга Л.Г. Яцкевич производит впечатление объёмом впервые вводимого в научный оборот материала, широтой подхода к художественному тексту, авторской эрудицией, библиографической скрупулёзностью, она представляет собой глубокое и новаторское филологическое исследование, выполненное на высоком научном уровне. Книга будет чрезвычайно полезна как учёным, аспирантам, студентам, так и любителям русской словесности, одной из жемчужин которой является творчество писателей-вологжан.

ВЫСШЕЕ СОСТОЯНИЕ

  

Мир  к Сергею Чухину был во многом несправедлив. Отпуская от всех щедрот своих самую малую долю, он его отталкивал от людей, которые жили благополучно. Но поэт ни на что на свете не обижался. В его характере переплелись безалаберность  чудака, покладистость доброго семьянина и одержимая страстность творца, смело взявшегося сказать о многом несколькими словами. Сказать от имени тех, кого он любил.  Любил же Сергей Валентинович многих. Сколько житейских историй я от него услышал, когда он рассказывал о своем  крутонравом отце. О Николае Рубцове. О  машинистах, с которыми каждую осень ездил куда-то под Коношу  на болото за  клюквой. О коммунисте Горынцеве, скульпторе Брагине и других многочисленных земляках, с кем встречался поэт на улицах Вологды, в деревнях и райцентрах, в автобусах и вагонах. Каждый рассказ его был по-особому интересен. Десятки готовых портретов! Их бы Чухину записать. Однако до прозы Сергей Валентинович  был  не охоч. Хотя, разбирая его стихотворный архив, я встречал  в нем несколько очерков и рассказов.

Поэт был участливым человеком.  Если бы позволяли ему обстоятельства  и  набитый деньгами карман, то, наверное, помогал бы он каждому, кто страдает. Правда, помощь эта нет-нет да и подводила.

На «Заре», которая мчалась по Сухоне к Вологде, он однажды столкнулся  с почти умирающим пассажиром.  Было видно, что пил человек не день и не два, и что к жизни его  возвратить могла только водка.  Чухин,  имея  в  портфеле   бутылку, распечатал ее и налил в стакан. И понес стакан через весь пассажирский салон. После выпитой водки страдалец приободрился. Сергей же смешался, ибо «Заря» в этот миг  причалила к пристани Тотьмы, и речники, взяв поэта за локти, не церемонясь, спустили  его с теплохода.

Такие конфузы его огорчали и выбивали из колеи.  Чувствовал он себя виноватым. Пытался исправиться. И исправлялся. Но ненадолго.

Опять повторялся подобный   случай, когда предстояло кого-нибудь «выручать». Вроде, хотел и хорошее сделать, а получалось — наоборот. И виновата была здесь скорее не жалость, а бескорыстность. Бескорыстность была для поэта  естественной частью его состояния. Она перешла к нему по наследству. Мать поэта Нина Васильевна, женщина редкой  душевной мягкости, никогда не ругала Сережу за шалости и причуды, благо знала —  это не главное в нем. Главное — нежность. Неси ее, сын! И Сергей ее нес. Не кричал о ней, часто даже скрывал, чтоб над ним не смеялись. Нежность к матери и семье, к речке Ёме,  к цветам и березам, к людям, особенно к тем, которые в нем разглядели не только безвредного чудака, рыболова, работника,  но и поэта. Поэта, который в долгу  перед всеми и, сознавая себя многоопытным мастером слова, долг этот он с радостью отдавал. Да и сейчас отдает, ибо стихи его стали  собственностью народа.

Поэт — это Бог красоты, самое высшее состояние. Кто-кто, а  Сергей Валентинович  был в таком состоянии многократно. Но бывал он и в низком, когда предстояло думать о хлебе насущном. Под брови ложилась морщинка решимости   человека,   которому  надо   каким-нибудь образом выправить жизнь. Найти где-то денег.  Купить для дочурки подарок. А  Тоне, жене,  непременно сказать, что его собираются напечатать. Однако такое он Тоне не говорил. Свои талантливые стихи он не умел  устраивать ни в издательствах, ни в журналах. Разве только в газетах. И то далеко не в каждой и далеко не всегда. Потому и жил по пословице, как впрочем, и все поэты в России:  в одном кармане пусто,  в другом —  ничего. Однако от бедности хуже стихи не писал. Напротив. От книги к книге все мужественнее и четче  звучал его поэтический голос. Пожалуй, самым священным и вещим образом был для поэта образ России. Россия для Чухина — это дорога. Дорогу эту   видать  и  сейчас.  Там,  в божьих  далях,   искрится золотом света обломный край облака над закатом. Под облаком — сжатое поле, река с сенокосным сараем, налитые теменью ели и пышная, вся из усыпанных листьев, дорога, которой, мерцая очками, ступает в своей желтоплечей,  не  знающей   старости  куртке Сергей Валентинович Чухин. Ступает,  чтоб  вновь навестить  свою мать.  Сколько раз   приезжал он в свое Погорелово!  Приезжал  по  весне  и лету,   но чаще — по осени. Чтобы убрать в огороде картошку. Наносить   из    лесу грибов. Сбегать  с удочкой  на пруды  за  ленивыми карасями. И еще   посмотреть на  гонимых  ветрами   северных птиц,  как они  пролетают стаями  над  деревней. Посмотреть — это значит,   почувствовать   связь   с   миром  тех,  кто высок, благороден  и смел.

Родился  Сергей  Валентинович в октябре 1945  года. Сорок  лет   понадобилось  ему,   чтоб   явить себя  миру.  Нелепая  смерть,  как   нарочно выбрала тот  подлый  вечер, когда поэт  возвращался  домой   из гостей,  и последняя улица, на которую он ступил, пытаясь ее пересечь, несла на него резкий  ветер и снег, и  он не увидел мчащуюся машину.

 

 

Россия. Родина. Рубцов. Одна из лучших, если не самая лучшая из работ, передающая  подлинного Рубцова. Художник Валентин Малыгин

 

РЯДОМ С РОДИНОЙ

 

Сегодняшний день и Рубцов?  Иногда я вижу его, вступающего в зал, где все места заняты. Вступающего не через дверь. А прямо через каменную стену, которая при этом остаётся целой.  Словно пришёл сюда    Гость.    И улыбается во всё своё нестареющее лицо:

—  Явился к Вам,  чтоб сказать всем неверующим: без поэзии, так же как без любви и милости, нет России!..

Любимец Рубцова, он же его учитель и вдохновитель Александр Сергеевич Пушкин сказал:

 

Я памятник себе воздвиг нерукотворный.

К нему  не зарастёт  народная тропа.

Вознёсся выше он главою непокорной

Александрийского столпа…

 

Не знал Александр Сергеевич Пушкин, что, говоря о себе, он говорил и о Рубцове, певце, который спустился на нашу землю   без малого через сто лет после него. Так же как не знал  Николай Рубцов  того, что, говоря о Пушкине, он одновременно скажет и о себе:

 

Словно зеркало русской стихии,

Отстояв назначенье своё,

Отразил он всю душу России

И погиб, отражая её.

 

Не по собственной воле  оказался Рубцов в Никольском, где родным его домом стал  детдом № 6. Здесь, ещё в школьном возрасте  писал он стихи.  Стихи эти не сохранились. Были они сожжены в детдомовской печке вместе со стенгазетами, куда они время от времени помещались. Да и не жаль их, потому как они никакой поэтической ценности не представляли. Лишь отмечали опыт,  с каким подрастающий мальчик  год за годом  приближался  к духовным  высотам, на которые в нужный час и  взойдёт, как великий певец.  Восхождение же своё начал Рубцов именно здесь, в  Никольском, или в деревне Никола, как он любил  называть эту весь. Только за летне-осенний сезон 1964 года он написал 39 стихотворений. И почти все — шедевры. Стихи эти стали классикой русской литературы. Почему  легли они на душу нам, как выражение  высочайших человеческих  чувств? Да потому, что  писал их поэт с любимой  земли.

Но что Емецк с Никольским объединяло?   Ведь между ними пятьсот, не менее,  километров. Емецк — место, где появился  крохотный Коля Рубцов. Никольское — географическое пространство, где  он ощутил себя на родительской почве, той самой земле, что была пройдена   его предшественниками по роду, жившими здесь во все времена. Вот  он ключ, открывающий дверь в хранилище, где ответ: почему Рубцова всегда тянуло  в Николу? Да потому, что интуитивно  с помощью собственных чувств и предчувствий он ощущал здесь  свою настоящую родину, ту самую, где были когда-то все родственники его. Однако произошел пересмотр главных ценностей русского  бытия, и   всё пошло окольным  путём. Пришлось бежать и даже скрываться во имя того, чтоб спастись.   Бежать с исконной родины на чужбину.

А она, сокровенная родина в каких-нибудь 50 километрах от полюбившейся поэту деревни Николы.  На берегу  речки  Стрелица. Здесь у родителей  будущего поэта Михаила Андрияновича и Александры Михайловны Рубцовых родились первые дети: Надежда, Таисья,  Галина. В этом краю, переполненном сенокосными гладями, ягодными лесами, весёлыми ливнями, пляшущими в водах реки  золотящимися лучами, должен бы был родиться  и Коля Рубцов. Однако  зигзаги судьбы  увели отсюда Рубцовых.  Увели в иные края, включая Вологду, Емецк, Няндому, снова Вологду, а потом — в никуда. Произошла катастрофа, сравнимая разве с крушением  поезда, мчащегося по рельсам. Крушение двух миров. И если один из них из последних сил цеплялся  за почву, которая кормит, то второй — строил на этой почве социализм, ставший предтечей трагедии, которая выморила деревню.

Лесная опушка, кузнечики на лугу, речка с плывущей по ней утиной семейкой. Всё это было и есть как на Стрелице, так и на Толшме. И тут, и там красота, с какой сравнимы разве угодья роскошного рая. Вот почему  маленький  Коля Рубцов в   окрестностях тихой  Николы ощущал себя сыном здешних полей, деревень, косогоров, лесов, ручейков  и речек. Здесь было ему свободно и смело, как если бы он резвился  на берегах бойкой  Стрелицы, где прошло  обитание нескольких поколений его православной родни.

Речка   Толшма. Так много о ней уже сказано. Речка Стрелица, считай, не сказано  ничего. Но это пока. Хотя и сегодня мы знаем, что на её берегах жили  былинные люди. Сильные  духом и благородным влиянием на людей.  Один из  них — приходский священник Феодосий Малевинский. Как продолжатель  дела своего отца, он закончил Вологодскую духовную семинарию и в 1895 году был рукоположен в сан священника. Всю свою жизнь вплоть до 1918 года Малевинский истово служил прихожанам Спасо-Преображенского храма. С первых дней Советской власти он выступал  за сохранение церковного монолита.  Красотой и величественностью завораживали возвышавшиеся над селом Спасским два храма во имя Преображения Господня и во имя Рождества Богородицы. И вот не стало их, не смотря на то, что Малевинский положил все свои силы, всю свою  душу, чтоб уберечь их от разрушения. Для прихожан своих был Малевинский ярким примером служения  Отечеству, Богу,  Царю и Русской земле.  Как заступника собственного народа   его ввели в разряд  ярых противников  Советского государства. Трижды он испытал на себе казуистику большевистского правосудия, приговорившего его в 1937 году к  расстрелу. 19 января следующего года приговор был приведён в исполнение.

19 января, но уже 1971 года был убит и Николай Рубцов. Невероятное совпадение. Как если бы  назначение дня смерти обоим героям занимался кто-то из высших судей, служивших, однако, Дьяволу, но не Богу.

 

 

Так спросить торопило его предчувствие неземной тишины. И надо было не опоздать. Ибо день смерти, как священнику, так и поэту  был заведомо обозначен.

19 января 1938 г. — Малевинскому.

19 января 1971 года — Рубцову.

Дату эту  определил секретарь неведомой канцелярии, служивший, однако, дьяволу  во плоти, кто не мог допустить, чтобы голос Поэта услышало Время.   

 

ВЫСОКАЯ НЕВИДИМКА

 

Ночи нет, а темно. Мрак на родину наступает. А во мраке, как тени, посягнувшие на страну  завоеватели русских земель, кому нужны наши села и города, наши женщины, наши души.

1539 год. Город Тотьма. Орда казанских татар спалила город дотла, увела в свое рабство  самолучших девушек и молодок. Забрала с собой и детей, запаковав с головой в берестяные корзины, приторочив их к трясущемуся седлу. Остальных тотьмичей — под секиру или в огонь.

Спаслись лишь везучие, кто успел схорониться в колодцах и ямах.

Несчастные погорельцы. Куда им теперь? Остаться в выжженном городе — на такое решились лишь единицы. Большинство пошло Сухоной. Кто-то вверх, кто-то — вниз. Останавливались, кто где. Кто — на Песьей Деньге, кто — на Печеньге, кто — на Толшме. Находились и те, кто приткнулся к далёкой Стрелице. Выбирали места, где бы были болота, и они не пустили бы конницу ворога к новостройкам.

Тотьмичи и теперь верят в то, что деревни   по склонам Сухоны образовались от рук плотников-погорельцев. Кто из них остался в памяти у людей? Разумеется, тот, кто сумел отличиться  в схватке с непрошеными гостями.

Русское средневековье тем и было обезображено, что отовсюду на Русь шли враги. Вслед за казанцами — крымчаки, турки, поляки, литовцы, немцы.

Память  давнего летописца сохранила нам  отголосок Руси времён Василия Шуйского, когда по Сухоне вверх и вниз сплавлялись на лодьях вооруженные ляхи, дабы поживиться бесплатным добром. Повсеместно против головорезов выступали местные мужики. Бывало, что и успешно. Но побед, как правило, добивались они ценой своей жизни или увечья, которое  оставлял на теле русича иноземный булат.

Таким  глубоким рубцом на лице был в ту пору отмечен один из самылковских доброхотов. Деревня, как стояла, так и стоит на берегу речки Стрелица. Только раньше в ней жили  люди, а теперь — никого. Может, и в самом деле отсюда в будущее пошла не фамилия храброго человека, а кличка его. Кличка Рубец повела  за собой и фамилию, родившуюся в бою. От Рубца — Рубцов. От Рубцова же — все другие беспрозвищные Рубцовы. Так и пошло ветвление рода с выходом новых его ветвей  к берегам соседнего  обитания. Больше всего сохранилось Рубцовых вдоль по Стрелице. Кто-то из стрелицких старожилов обрисовал сегодняшних Рубцовых несколькими словами: «Кареглазые, высокого роста, готовые постоять за товарища, вспыльчивые, редкостного таланта, любят гармошку и русские песни в работе истовы и серьёзны…»

Примечательно также и то, что почти все  нынешние Рубцовы пошли от родителей-землепашцев. Всех их вырастила стрелицкая деревня, научившая работать и жить от земли.

Бывал ли поэт Николай Рубцов на родине предков, то есть на речке Стрелице, что впадает в Сухону на левом её берегу, пробираясь сквозь заросли тальника и луга к вольным водам  большой судоходной реки? Оказывается, бывал. Об этом свидетельствует Дина Павловна Киселева, в девичестве — Быкова, уроженка села Бирякова. Она  рассказывает, что Рубцов стал приезжать в Биряково  вскоре после того, как покинул Никольский детдом. Всего скорей с 1951 года, когда ему   было 15  лет. Он не имел еще паспорта, и был привязан к Тотемскому лесному техникуму, где учился. Дина  в то время была  ученицей начальной школы. Рубцов дружил с  ее старшими братьями. Дружил и с другими ребятами Бирякова. Они ему, как своему человеку, даже  и место жительства подыскали.  В дни приезда сюда квартировал  он у  Борисовских. Хозяйка дома  Надежда  Анемподистовна обитала  с двумя сыновьями, была очень доброй и в доме ее постоянно  жил тот, кому требовался ночлег.

Биряковским ребятам Рубцов  понравился сразу, как только бережно принял   гитару. Гитару же привозил из Вологды  Юрий Зуев, любимец  местных юношей и девчат, кто покорял собравшихся не только искусной игрою на семиструнной, однако и  пеньем романсов и оперетт.  Песни и подружили Юрия с Николаем. Играли и пели  оба,  как соревнуясь.  Дина тем и выделила Рубцова, что запомнила его, как красивого  моряка, одетого в темно-синие брюки, такую же куртку  с матросским воротником, и  смело блещущими глазами, которые, ей казалось, видели всё.

Далекое прошлое. Иду по нему, как по комнатам нежилого дома, в котором когда-то кипела жизнь. Тишина и глухая настороженность. Неожиданно слышу говор гармошки. Конечно же, это Сережа Прокошев — светловолосый, в рубашке с распахнутым.

О том, что  бывал Николай  на родине  предков,  подтверждает и  педагог    Никанорова Катерина. Бывал он здесь,  и  в 1953-ем, и в 1954-ом, и даже в 1958-ом. Во все эти годы женщины видели не однажды  фигурки  ребят, уходивших в сторону Голубей, куда приплывал  из Вологды пароход. Туда уходили они, как разведчики, тихо-тихо. Обратно же, как из театра,  разливаясь  стрелецкими  соловьями.

Рубцова тянуло всегда к   этим  сказочным пажитям, где обитали  его предшественники по роду. Не однажды бывал он и в доме своих родителей в  Бирякове, когда ехал откуда-нибудь в Николу, или куда-нибудь — из Николы. В Бирякове была у автобуса  остановка, и все, кто в нём ехал, заходили на автостанцию, где иногда продавали к чаю дешевые бутерброды. Так что родительский дом, переехавший из Самылково в Биряково, был поэту знаком.   Но знаком как нечто случайное, что встречаешь и забываешь, не зная  того, что здесь, в этом доме жила твоя мать. И отец твой тут и жил. И бабушка с дедом.   Только никто  об этом поэту не говорил.

Напротив Самылкова, на другом берегу — село Спасское. Здесь когда-то стояли две церкви Стрелицкая Спасо-Преображенская и Рождества  Пресвятой Богородицы. Протоиереем здесь был Феодосий Евгеньевич Малевинский. Авторитетнейший человек, кто себя проявил, как талантливый пастырь и педагог, как историк и археолог, как этнограф и автор трудов  о жизни северного кретьянства. Мало того,Малевинский нес большую общественную работу по насаждению в приходе  духовной культуры. Благодаря ему  открыласть в Спасском церковно-приходская школа. При ней — библиотека-читальня. Из обучавшихся в школе  были отобраны талантливые исполнительницы церковно-славянских и русских народных песен. Одним словом, сложился хор певчих. По воскресеньям и праздникам певуньи потчевали прихожан красивым многоголосьем. Кстати, одной из участниц хора была  Александра Рычкова, будущая мать поэта Рубцова.

Надо было не только слушать, но и смотреть, какое удоволение, какое счастье играло на лицах стрелицких прихожан, когда они посещали церковную службу. Сам вид священника, крест в его богатырской руке, высокие, словно с облака полетевшие голоса  нежных певчих,  зажженные свечи, лики иконостаса — всё это  охватывало порывом светлейшего совершенства. Словно сказке радовалась душа, получив энергию созидания. Люди, право, теряли свой возраст, молодость шла навстречу, и где-то там наверху улыбался сам Бог.

Малевинский знал всех Рубцовых  — и малых, и старых. Михаила и Александру, отца и мать  Николая Рубцова, венчал самолично, благославляя их в путь, который им принесет многочисленные удачи.

Удач хотелось и самому. Однако в последние годы  Феодосий Евгеньевич их не видел. Вместо удач — сплошные потери. Особенно тяжело Малевинский  переживал крушение храмов. Сколько было хождений по кабинетам, уговоров и споров, требований к хозяевам новой власти. И всё напрасно. Стоявшие рядом, как сестры-близняшки, церковь Спасо-Преображенская, как и Рождества Святой Богородицы, были приговорены к убиению. Они, как сказали священнику в райисполкоме, мешают строить новую жизнь. Снесли и  ту, и другую.

— Как быть-то теперь? — спрашивали сердобольные прихожане. — Как жить-то нам всем без наших любимых?

Феодосий Евгеньевич чуть ли не с бранью поносил большевистскую власть. Потому в беседах и проповедях с людьми всё тверже провозглашал то чудесное время, когда на земле почиталась вера  в Бога, Царя и Великую Русь.

Кто-то из очень советских решил, что священник — не наш человек. Написал, куда полагается.

Малевинского взяли. Взяли  не в первый раз. Даже не во второй. В третий…

Каждый трудящийся в этом мире, кроме всего обретенного, владеет еще и собственной жизнью. Кто  ею может распорядиться? У Малевинского — тройка из главных советских контор, исполнителем у которых — красноармеец с наганом.

У Рубцова — женщина, посланная антихристом из потёмок. Ссора  Рубцова и Дербиной. Тяжёлая ссора, когда каждый считает себя только правым, и на этом стоит, как столб.

Есть, однако, предел, за который не заступают. Ибо там, за запретной чертой и скрывается твой  казнитель, который не ведает, что творит.

Рубцов почувствовал пальцы, которые взяли его за горло. Физически был он сильнее, чем Дербина.  Для того, чтоб от пальцев освободиться, он должен был сам сдавить горло у Дербиной. Но сделать такое ему помешал благородный запрет. Запрет, который он унаследовал от матери и отца, от бабушки  с дедушкой, от всей своей благородной  родни, чья   кровь, будучи вспыльчивой, но разумной, передала ему христианское: «Не убий!» И он сдержал свой порыв. Дербина же не смела остановиться. Боялась,  что верх возьмёт не она, а тот, кто спасает её от себя, от своих жёстких рук, которые отказались стать орудием смерти.

Произошло очень, очень ужасное. Душа Рубцова, оторвавшись от тела, улетела в небытие. Она и теперь где-то там, как и душа Малевинского, странствует над лугами, как высокая невидимка, заряжая нас верой в то, чего нет, но должно же когда-то и быть. Сердце наше волнуется. Словно мы оказались в берёзовой роще над чистой Стрелицей, где вот-вот запоет соловей, приглашая туда, где всю жизнь служил Господу Малевинский, и куда, сам не зная того, торопился Рубцов. Торопился, как состоявшийся обладатель  неслыханного богатства, которое он сейчас раздает бесплатно неумирающими стихами для того, чтобы всем нам теперь жить, жить и жить.

И ещё. О последней мечте. Родись бы Рубцов лет на двадцать раньше, то встретился бы с Малевинским не как младенец со стариком, а как мужчина с  мужчиной, и мог бы, пожалуй, спросить у него о том, что носил в последнее время в глубинах сердца:

— Хотел бы я написать поэму об  Иисусе Христе?

Что бы  на это ответил ему Малевинский?

Так спросить торопило его предчувствие  неземной тишины. И надо было не опоздать. Ибо день смерти, как священнику, так и поэту, был заранее обозначен.

19 января 1938 года — Малевинскому.

19 января 1971 года — Рубцову.

Дату эту определил секретарь неведомой канцелярии, служивший, однако, дьяволу из ночи, кто не мог допустить, чтобы голос  Поэта услышало Время.

БЫЛА ТЫ ЗЁРНЫШКОМ

 Лидия Теплова, Лидия Теплова. Тем, пожалуй, она и взяла,  что прочитав   два-три  Тепловских стихотворения, спешишь  тотчас же  к четвертому, к пятому, и ко всем   остальным, какие она нам, читателям, подарила, как нечто новое, чистое  и большое.    Казалось, пишет она рукой, которую ведёт по бумаге сам ангел, умеющей видеть души людей во всех проявлениях жизни, где есть сострадание, жалость, природа, родина и любовь.

Родилась Лидия Михайловна в деревне Медвежка Усть-Цилемского района Коми АССР. Там и прошло ее детство.  На постоянное жительство в город Сокол она переехала после местной десятилетки. Работала на целлюлозо-бумажном комбинате и в редакции  газеты «Сокольская правда». С детских лет писала стихи.  Печаталась в журналах «Север», «Аврора», «Слово», «Роман-журнале хх век». Выпустила книги «Крик в ночи», «Мишкин год», «Песня травы».

Стихи Лидии Тепловой воспринимаешь как саму природу, которой выпало счастье  пребывать там, где плещутся воды Печоры, Вычегды, Сухоны и Двины. Эти реки поэтесса прославила  навсегда. Ее образы настолько конкретные и живые, что подчас  и саму поэтессу воспринимаешь, как северную реку. Хотя  могла   поэтесса быть  и деревней Медвежкой, и зёрнышком, ставшим яркой травою, и колокольчиковым цветом лугов, и телом убитого солдата, лежащего  в чистом поле, и бубенцами купальницы в гриве кочек.   Лирический герой Тепловой  растворился в мире березовых рощ, темных ельников, в ветре, поплывшем к божьему горизонту и даже в траве, по которой ходит корова. Образы исключительно народные, запоминающиеся, яркие, очень живые. Потому и ощущение  от стихов такое, как если бы их мог  написать  одновременно поэт очень тонкий, и очень мощный. Почти каждое стихотворение Тепловой — это грусть и печаль, а может быть, и поминки по самому светлому и святому. Стихи её выворачивают душу, заставляя вместе с поэтом сопереживать, прощать, радоваться, любить.

Как жаль, что Лидии Тепловой нет сейчас с нами. В свое время о ее оригинальном творчестве высказывались Ольга Фокина, Виктор Бараков, Андрей Смолин, Артём Кулябин, журналисты « Сокольской правды».  И все равно творения ее несут  немало    загадок и  притяжений. Лидия Теплова до конца не разгадана. Слишком щедро поселились в ее  поэзии задевающие наши сердца  тайны русской души. Любопытно высказывание о поэтессе  руководителя литературного объединения «Сокол» Артёма Михайловича Кулябина. Вот что он пишет на страницах журнала «Лад»:

«В наше неспокойное время, когда смещаются границы добра и зла, рушатся казавшиеся  незыблемыми аксиомы, настоящая поэзия становится неким  нравственным ориентиром. Читатель ищет в стихах ответ на духовный вызов времени, на вечные вопросы человеческого бытия. Когда планету одна за другой настигают природные катаклизмы, глобальные катастрофы, впору задаться вопросом  о роли и месте человека во Вселенной.

Ответить на этот вопрос помогают стихи вологодской поэтессы  Лидии Тепловой. Читаешь их и будто бы проходишь через незримый нравственный фильтр, невольно становясь частью поэтического мира Тепловой. Рой чувств рождают в душе  эти стихи, заставляют глубоко задуматься о вечном и преходящем, о житейском и космическом…

Творчество  Лидии Тепловой  ещё не получило должного критического осмысления. Видимо, пока не пришло время. Да и сами стихи Тепловой рассыпаны по малочисленным сборникам, а также страницам газет и журналов. Многие строчки попросту не дошли до широкой читательской аудитории. Но хочется надеяться, что в ближайшем будущем это обязательно произойдет».

Помнится, лет 15 тому назад в одном из концертных залов Вологды прошел большой литературный вечер. Не было на нем  Лидии Тепловой: болела. В тот вечер ее заменил Василий Иванович Белов, предварительно сообщив:

— Прочитаю сейчас стихотворение  «Последняя песня глухаря». Написала его наша вологжанка Лидия  Теплова, поэт от Бога:

 

Да, глухарь я! Глухой! Посмейся!

Да, глухой я, когда пою.

Ты мне в голову, в голову целься,

Но не целься в глухарку мою.

Да, глухой, но тебя я слышу,

По дыханью тебя узнаю.

Ты мой хвост над кроватью вывешай,

Но не целься в глухарку мою!

Много здесь глухарей убито,

У болотечка на краю.

Ты стреляй, пока сердце открыто,

Но не целься в глухарку мою!

Да стреляй же! Картечью, дробью…

Я оглох уже, я пою!

Подавись глухариной кровью,

Но не целься в глухарку мою!

Впрочем, бей и её, помолившись,

Раз уж  выбрал нас на убой.

Пусть хоть дети мои, не родившись,

Не унизятся перед тобой!

 

По прочтению стихотворения зал взревел. У многих в глазах заблестели слезы. Поэтесса воистину выразила  состояние русской души, когда её расстреливает добытчик, тот сокрушитель всего сокровенного и  святого, чем живет праведный человек.

 

  СТАВКА НА ЖИЗНЬ 

 

Поэтический бум 60-х годов охватил все города страны. В том числе и нашу уютную  Вологду. Это было златое время  таких поэтов, как Евтушенко и Вознесенский, Рождественский, Викулов и Орлов. Рубцов даже в Вологде был тогда еле слышен. Куда его громче были Чулков, Романов и Коротаев.

 

 

Виктор Вениаминович Коротаев воистину был кумиром у вологжан. Поэт брал лихой напористостью стихов, в  которых звенела  удаль и бесшабашность. В то же время стихи его отмечали походку  страны. В них были главные повороты и норы жизненных проявлений, где зло и добро устроили поединок, и хотелось понять, кто из них победит.

Первые книжки поэта шли в народ с горячим успехом. Встречи в домах культуры, в библиотеках, в строгих партийных залах, в школах, техникумах и вузах. Всё шло лихо  и интересно. Коротаева нарасхват приглашали туда, где шли азартные споры, где ожидающие глаза, где человеку хотелось почувствовать живость слова, и  как это слово может вызвать в груди  щемящий переполох.

Всем слоям  населения Вологды был Коротаев угоден. Его обожали и молодые и старики. Даже партаппаратчики  испытывали к поэту повышенный интерес.   Были, конечно, и те, кто Виктора  не любил. Пускался в ход пошлый слух, мол, Коротаев везде любимчик.  В любой кабинет обкома  войдет, открывая высокую дверь не рукой, а ногой.

Ногой — сильно сказано. Но то, что поэт появлялся в любых  кабинетах, будь они, хоть того значительнее и выше, так в этом нет ничего и плохого. Так всё и было. И делал это поэт  не в личных целях с тем, чтоб чего-то выпросить для себя, а исключительно, лишь для дела.

Коротаев  многие годы руководил Вологодской писательской организацией. Для неё он собственно и старался. Для неё и к высоким боссам  вынужден был время от времени заходить. И его там, вверху, в большинстве своём правильно понимали. Помогали кому-то из юных талантов  с работой, жильём, с переездом в Вологду из района. Так благодаря содействию Коротаева, хождению его по инстанциям переехал из Грязовца в Вологду замечательный лирик Сережа Чухин. Или приехала из Сибири  в Вологду  очеркистка Людмила Славолюбова. Приехала  посмотреть: понравиться ли ей наша Вологда? Посмотрела. Понравилась. Здесь и осталась, заполучив в центре города привлекательную квартиру. С той же целью приехал к нам из Перми Виктор Петрович Астафьев. Тоже хотел понять: уживется ли он здесь с вологодским писательским коллективом? Понял, что уживется. Потому вместе с женой, тоже писательницей Марией Семеновной Корякиной, здесь и обосновался.   Уговаривать, убеждать, защищать хорошего  человека, сделать что-то доброе для него — это было у  Виктора Вениаминовича в крови.

Удивляла энергия, с какой поэт   успевал справляться со всеми делами, оставляя время и для стихов, которые мог писать где угодно, даже на улице, когда шел из дома в писательскую контору или когда сидел на каком-нибудь скучном собрании, в конце которого мог сам себя же  и похвалить: «Успел! Спасибо  тем, кто наводил здесь тоску. Стихотворение, кажется, получилось!»

В своё время мысленно  я Коротаева сравнивал с Цицероном. Благо не раз и не два был свидетелем того, как Виктор Вениаминович одновременно мог вести пять, а то и шесть дел. С кем-то разговаривал по телефону, кому-то пожимал бодро руку, время от времени взглядывал на свежее стихотворение, которое только что принес ни в чем не уверенный юный лирик, и даже кивком головы послать бессменную секретаршу Елизавету вниз к горкомовскому вахтеру, чтобы та принесла сюда почту.

Поэт, хозяйственник, администратор, шутник, душка-руководитель — сколько качеств в одном человеке! И в каждом качестве был Коротаев — непревзойдён.

Удивительно, когда и как к делам поэтическим он мог добавить еще и прозу. Успев и тут проявить себя, как  занимательный беллетрист, выпустив роман  про убийцу Николая Рубцова «Козырная дама» и сборник рассказов «Стояли две сосны».

Многие  писатели  в 90-е годы, когда пошла гулять  по стране рыночная стихия, оказались застигнутыми врасплох.  Коротаев, один из немногих, не растерялся. Совместно с рыночными партнёрами   открыл издательство по выпуску книг и брошюр. И в помощь к себе привлек многих оставшихся не у дел вологодских прозаиков и поэтов. Благодаря чему  появилось ряд свежих изданий. В  их числе и роман-газета на вологодском материале, а также двухтомник Николая Рубцова с наиболее полным выпуском его стихов, а также рассказов о нем и  поэтических  посвящений.

Виктор  Коротаев! Как много о нем уже  сказано! Как много о нём еще скажут.  Человек-душа. Человек-забота. Весельчак. Наконец, заботливый семьянин. Как он любил жену свою Веру! Своих детей Оленьку с Сашей! Хоть и не часто, но иногда я бывал у  него в семье. И всегда ощущал себя здесь своим   у  своих.  Здесь всегда царила  атмосфера великодушия, простоты и доверительности друг к другу. Но однажды не стало хозяина. Не представляю, как Вера с сыном и дочерью это перенесли.

Весь внешний вид поэта,  привлекательное  лицо с оливковыми глазами,  цыганская борода, просторная  грудь, крупные пальцы рук, к которым никак не подходила ни ручка, ни карандаш, которыми он написал целое море стихотворений, всё казалось бы, предназначено было для долгой, большой и уверенной жизни. И вдруг эта глупая смерть. Смерть в разгаре творческих созиданий, когда создавались новые вирши, выходили новые книги, строились планы, как подключить к делу издания  самых талантливых вологжан.

Виктор Вениаминович приехал только что из Москвы. Довольный и радостный оттого, что дела издательские пойдут сейчас круто вверх. Потому и бокал вина выпит был за будущие победы. Кто бы мог знать, что в бокале этом подстерегала поэта смерть. Умер Виктор Вениаминович, может, и сам не поверив в собственную кончину.  Был вместе с нами и вот ушел к своим стародавним друзьям. К Николаю Рубцову. К Сереже Чухину. А через две недели будет в этой компании и Леня Беляев: погибнет, спасая жизнь тому, кто не мог себя защитить.

Все они, перлы русской литературы, ушли  в поэтический рай с божественными стихами. Все они могли бы подзадержаться на этом свете. Но судьба повернула их в страшную сторону, где ставилась ставка на жизнь. Потому теперь они и не с нами. С нами только их ореол. Он, как памятник в сонном мире, посылающий нам оттуда неувядающие стихи.

 

Всю жизнь, ходивший против ветра,

Ты для других торил пути.

Лишь два последних километра

Тебя товарищи —

Несли.

В слезах глаза у красных девиц,

Росинки капают с ольхи,

И со старинных полотенец

Кричат напрасно петухи.

Не добудиться, не дозваться —

Не повернуть событий вспять,

А все друзья и домочадцы

Который день не могут спать.

Не осознать пока потери

И мучиться от одного:

Кому звонить, в кого мне верить

И опереться на кого?

Зловеще обнажились дали,

Лишилось крепости вино,

Ах, если б слёзы помогали,

То ты бы встал уже давно.

Напрасны жалобы и стоны.

Не возвратить минувших дней,

Суметь бы только жить

Достойно

Прекрасной памяти твоей.

 

Так мог сказать   Виктор Вениаминович о  многих своих друзьях. Так говорил он и о талантливейшем   писателе-очеркисте, руководителе Шекснинского района Дмитрии Михайловиче Кузовлеве. Так мог сказать он и о себе.

ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНИЕ!

Борис Александрович Чулков. Скромнейший, деликатнейший, знающий высокий потолок поэтов  буквально всех времен.  Знающий и низкий потолок, ниже которого — не опустись. Иначе ты уже и не поэт. Чулков знал уровень своих стихотворений, какими   можно было бы гордиться и требовать от критика не то,  чтобы похвал в свой   адрес. Скорее — честно заработанной оценки, какую дать могли бы многие читатели Чулкова, помимо тех, кто почему-то относил его к певцам  несовременным. Не так, однако, относился к одам и стихам Бориса Александровича Николай Рубцов.  Возможно, он ничего бы не сказал о творческой манере вологодского   поэта.  Но так сложилось в середине 60-х, что когда Рубцов был исключён    из института, он оказался как бы в пустоте. И  это в то удачливое лето, когда поэт  писал в своей Николе настоящие шедевры. Стоял 1964-й. Лето с осенью прожил Рубцов в Николе. Но начались осенние дожди.  Куда ему? Приехал в Вологду. Где жить?  Какую-то неделю  жил в Маурине, за Вологдой, где я с семьей  снимал неприхотливую квартирку.  Какую-то неделю — у Старичковой жил. Потом к Чулкову перебрался.  Считай, всю зиму 1964-65 г.г.  жили Николай с Борисом  под единой кровлей,  недалеко от Вологда-реки. Было двум лирикам о чем поговорить. О чем  поспорить. И высказаться о самом-самом, к чему звала нетерпеливая душа.

Надо думать, что Рубцов читал Чулкова как в его книжках, так  и в тетрадках, где были только что написанные оды и стихи. Отсюда и внимание друг к другу.  И интерес, и понимание.  Рубцов в конце концов сказал, как утвердил:

— Боря! Тебя будут читать не все! А только те, кто не торопится, не мчится вслед за временем.  Остановись мгновение! Дай тебя я рассмотрю с удобного мне расстояния.

Примерно так рассказывал Чулков о своих встречах с Николаем. Рассказывал не всем, а только тем, кого впускал в свой потаённый мир.

Действительно, в стихах поэта, будь это город, пригород, районный центр, деревня или обычная  дорога, какой идет Чулков куда-нибудь к себе, есть задержавшееся время, в которое он всматривается,  как состоявшийся философ, умеющий всё, что он видит в этот миг, поставить на свои места. Поставить для того, чтоб получилась многоликая картина. Картина  грустного   сегодняшнего дня.

 

Звезда далёкая мигает

Огнем неоновым во двор.

В тепле и ночью дозревает

И огурец, и помидор.

 

Над задремавшим огородом

Стоит глухая тишина.

И, как тарелка с жёлтым мёдом,

Повисла  круглая луна.

 

Нет, Борис Александрович, не скучный человек. Он — вглядывающийся, с мировоззрением учёного, который желает рассмотреть  нечто такое, что было бы так  важно  для его   души. Открытие поэта в том и состоит, что видит он своё. Лишь то, что в данную минуту было интересно не столько хладному уму, сколько взволнованному сердцу

В том памятном 1965, возвращаясь с работы домой, Чулков обычно заставал Рубцова или за чтением книг французских поэтов, или за музыкой, которая заполняла квартиру, и вид поэта, ходившего взад-вперёд с сигаретой по комнате, стол с проигрывателем, где крутилась пластинка, и заоконная панорама морозной Вологды вызывали в нём чувство связи с чем-то возвышенным и чудесным.

Порою Рубцов совершенно не замечал Чулкова, явившегося домой, настолько  глубоко уходил в тот возвышенный мир, которым жили когда-то авторы сверхшедевров. Вариации на русские темы Глинки, вальс-фантазия, испанские увертюры «Ночь в Мадриде» и «Арагонская хота» сменялись второй симфонией и «Ноктюрном» Бородина. А там сам Мусоргский с его  оркестровым сочинением «Интермецо», «Скерцо», «Рассвет над Москвой-рекой», равных которым, конечно, нет ни в одной музыке мира.

Нередко хозяин и квартирант вместе крутили пластинки. Вкусы их совпадали. «Времена года» Чайковского в фортепьянном и оркестровом изложении. Второй концерт для фортепьяно  Рахманинова. «Классическая симфония» Прокофьева. Музыка к Пушкинской «Метели» Свиридова. Звучал и Стравинский  с его фрагментами из «Петрушки», «Оркестровым танго»  и «Рэгтаймом».

Музыкальные исполины, когда их слушали два поэта, буквально овладевали их существом. Сами того не замечая, оба они переселялись в неведомый, весь в страстях и волнениях мир. Калинникова они слушали, помаргивая глазами, из которых казалось, вот-вот брызнут слезы. А какой тревогой охватывало их, когда они внимали пятой симфонии Глазунова, той самой, которая грозно звучала по радио в день нападения Германии на нашу страну.

К джазу, полагает Чулков, Рубцов относился прохладно. Равнодушен был и к «Пассионате» Бетховена. А нашенскую попсу, как и американскую, не переваривал, и даже советовал Чулкову вообще никогда не слушать, чтоб не засорять благородный слух.

Очень любил Рубцов «Реквием» Моцарта. Интересовался: у кого бы можно было послушать Дебусси и Пуленка — великих французов, учившихся на музыке Мусоргского, Корсакова и Скрябина.

Квартира Чулкова  стала для Рубцова чем-то вроде музыкальной консерватории, где тревожная музыка властно вторгалась в душу его, и он, казалось, всем своим существом прикасался к Вселенной, откуда навстречу ему шли видения и картины, каких ещё не было на земле, и он ощущал себя очень богатым и очень сильным.

Остановись мгновение! Так и хочется повторить вслед за поэтами,  ушедшими в мир  иной не только затем, чтобы мы их время от времени вспоминали, но и чувствовали  высокое настроение, какое они подарили нам, и теперь «рубцовское», как и «чулковское»  рядом с нами.