В 1932 году, в пору творческой зрелости, когда принято подво­дить итоги, М. Цветаева опубликовала статью «Поэт и время», в кото­рой выразила своё понимание проблем, ключевых для любого ху­дожника, проблемы «назначения поэта и поэзии», в первую оче­редь. Показательно, что, рассматривая этот вопрос, М. Цветаева раз­граничивает «современность» и «злободневность» как понятия про­тивоположные. «Современность» — совокупность лучшего, «воздей­ствие лучших на лучших», воздействие избранных на избранных; отбор, изображение показательного для времени, своевременность всегда и всему. Злободневность — воздействие худших на худших, заказ времени, сиюминутность (Цветаева М. Поэт и время // Цвета­ева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994).

Однако далее М. Цветаева противоречит сама себе, подменяя со­временность злободневностью. В результате служение художника современности трактуется однозначно: измена себе и времени, по­этическая смерть. Во многом поэтому современность — кожа, из ко­торой «поэт только и делает, что лезет», выбрасывается за борт со­временности.

Через эти и другие образные либо декларативные характеристи­ки лейтмотивом проходит мысль: талант — главный критерий оцен­ки писателя. Замечу, что всякий талант и любая сила (идея, неодно­кратно высказываемая поэтом на протяжении всей жизни) для М. Цветаевой притягательны. Поэтому ею игнорируются следую­щие вопросы: направленность таланта, ценности, лежащие в его ос­нове, пути прихода к вечности. Иными словами, своё творческое назначение художник реализует через русскую триаду «личность — народ — Бог», через обретение и выражение традиционных нацио­нальных идеалов или через разрыв и полемику с ними. Именно под таким углом прежде всего рассмотрим личность и творчество М. Цветаевой.

«…В поэте сильнее, чем в ком-либо другом, говорит кровь: пред­ки. Не меньше, чем в овчарке» (Цветаева М. Слово о Бальмонте // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 4. — М., 1994). Эта мысль поэтессы, высказанная в связи с юбилеем К. Бальмонта, полностью примени­ма к ней самой. М. Цветаева не раз говорила, что человеческая и по­этическая сущность её во многом была предопределена матерью. Будучи в том же возрасте, в котором Мария Александровна ушла из жизни, Цветаева в «Истории одного посвящения» писала: «…Узнаю во всём, кроме чужих просьб, — её в себе, в каждом движении души и руки» (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 4. — М., 1994). Остановим­ся на наиболее важных «движениях».

В «Доме у Старого Пимена» поэтесса называет юдоприверженность одной из черт своей матери. Иудеи, по словам М. Цветаевой, были обертоном и её жизни. Показательны следующие признания поэтессы: «Евреев я люблю больше русских…»; «Делая Сергея Яковле­вича евреем, вы делаете его ответственным за народ, к которому он внешне — частично, внутренне же — совсем непричастен, во всяком случае — куда меньше, чем я!» (Цветаева М. Письма // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 7. — М., 1995). Видимо, закономерно, что и сре­ди многочисленных возлюбленных Цветаевой, реальных и вообра­жаемых, мужчин и женщин (С. Эфрон, С. Парнок, О. Манделыптам, Б. Пастернак, А. Бахрах, А. Вишняк, П. Антокольский и т.д.), были пре­имущественно евреи. Не берусь утверждать, в какой степени М. Цве­таева еврейка по духу, но одна, главная, ветхозаветная идея, идея из­бранничества — стержень её личности и творчества.

Во многом естественный и безобидный в детстве и юности дух протеста приобретает у Цветаевой в конце концов самоценный ха­рактер. И в себе, и в других поэтесса ценила и подчёркивала преж­де всего эту черту. Вот только некоторые примеры: «…Одна — из всех, одна — над всеми, совсем рядом с тем страшным Богом, в махровой юбочке — порхаю» (детское ощущение Марины); «Обо мне: поэте и женщине, одной, одной, одной — как дуб — как волк — как Бог…»; «…И меня с моим неизбывным врагом — всеми» (две мысли зрелой жен­щины, порождённые разными обстоятельствами и людьми); «…С од­ним — против всех, с одним — без всех» (оценка собственной мате­ри); «…Одинокий подвиг одной — без всех, стало быть — против всех» (характеристика матери М. Волошина).

Это противостояние всему и всем — суть личности М. Цветаевой, лейтмотив её жизни и творчества. Именно страстью к «одноглаво­му, двуглазому мятежу», страстью к преступившему определяется звание поэта: «Нет страсти к преступившему — не поэт» (Цветаева М. Пушкин и Пугачёв // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994). Отсюда — универсальный закон восприятия окружающих, жизнен­ное кредо Марины Ивановны, порождённое по-цветаевски поня­той судьбой А. Пушкина: «…Я поделила мир на поэта — и всех, и вы­брала — поэта, в подзащитные выбрала поэта: защитить — поэта — от всех…» (Цветаева М. Мой Пушкин // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994). Но цветаевская страсть к преступившему стано­вится позицией преступившего, что наиболее наглядно и концеп­туально проявилось в «Чёрте».

Дело не столько в детском восприятии Бога и чёрта, сколько в том, как оно оценивается зрелой М. Цветаевой. Если ребёнок Мари­на ужасается кощунственному единству «Бог — Чёрт» («Бог — с без­молвным молниеносным неизменным добавлением Чёрт» (Цветае­ва М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994), то Марина Ивановна ощуща­ет его как дар. Только пока она не решается или не желает назвать дарителя, лишь неопределённое — «чей-то».

Вскоре становится очевидным: Бог и чёрт по-разному восприни­маются поэтессой, которая в комментариях к рассказу о первом при­частии заявляет: «Чёрт: тайный жар». А тайный жар, как следует из другого признания, — ключ к душе и всему творчеству (Цветаева М. Пушкин и Пугачёв // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994).

Происходит разрыв кощунственного единства, и чёрт становит­ся центром в мироздании М. Цветаевой, чёрт занимает место Бога. Пусть он именуется при этом Мышатым, главное — реабилитирует­ся тьма: она — не зло, «тьма — всё», «родная тьма». И как следствие — столь показательная сравнительная характеристика Бога и чёрта: «Бог был — чужой, Чёрт — родной. Бог был — холод, Чёрт — жар. И ни­кто из них не был добр. И никто — зол. Только одного я любила, дру­гого — нет: одного знала, а другого — нет. Один меня любил и знал, а другой — нет» (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994).

Восприятие же веры, церковных обрядов, священников как се­милетней девочкой, так и женщиной, которой за сорок, лишний раз подчёркивает её духовную нерусскость, неправославность. В этом ряду стоит и завещание М. Цветаевой, «Кирилловны» (в котором вы­ражается желание быть похороненной на хлыстовском кладбище в Тарусе), и признания поэтессы о высокой жалости к бесам, страсти к проклятому, преступившему (Цветаева М. Пушкин и Пугачёв // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994).

Диссонансом на фоне сказанного звучат слова М. Цветаевой, обращённые в письме к Бахраху о её русском русле («Литературное обозрение», 1991, № 9). Как следует из разъяснений поэтессы, суть этой русскости — любовь. Действительно, любовь в жизни и стихах, любовь в самых разных её проявлениях даёт ответы на многие во­просы, которые уже прозвучали и ещё могут прозвучать.

«Предал и продал». Так оценивает М. Цветаева измену Абрама Вишняка через неделю после её отъезда («Литературное обозре­ние», 1991, № 8). «Кот», «крокодил», «чёрное бархатное ничтожест­во» — вот не полный перечень нелестных отзывов о возлюбленном. Естественно было бы предположить, что поступки «мятежной Ма­рины» принципиально отличались от поведения «ничтожества» в подобных ситуациях временной разлуки.

1923 год. Роман в письмах с А. Бахрахом, облачённый в самые пышные слова, скоропостижно скончался, стоило молодому чело­веку месяц не отвечать на письма поэтессы. Свою измену женщина объяснила предельно просто: «Я рванулась, другой ответил…» («Ли­тературное обозрение», 1991, № 9).

29 декабря 1926-го года умер Рильке, которого Цветаева, по её словам, любила «больше всего на свете» (Здесь и далее в статье пере­писка Цветаевой, Пастернака, Рильке будет цитироваться по следу­ющему источнику: Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак Марина Цветаева. Письма 1926 года. — М., 1990). Поэтесса узнала об этом пе­ред самым Новым годом. На следующий день — 1 января 1927-го го­да — она писала Б. Пастернаку: «Я тебя никогда не звала, теперь вре­мя. Мы будем одни в огромном Лондоне». Следует пояснить данную ситуацию.

В августе 1926-го года М. Цветаева порвала с Б. Пастернаком, со­средоточившись только на чувстве к Рильке. Поводом к этому шагу послужило письменное признание Пастернака о наличии в нём «воли». Цветаева, видимо, не предполагала, что после многочислен­ных признаний мужчины в любви к ней (таких, например: «безмер­но любимая», «люблю совершенно безумно») и её благословений («Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся. Бери всё, что пожелаешь… Бери всё это с лирической — нет, с эпической высоты…») Б. Пастернак принадлежал и жене, сыну. К то­му же М. Цветаева сама неизбежно шла к разрыву с Пастернаком ра­ди Рильке.

Чувство к австрийскому поэту — редчайший эпизод в жизни Цве­таевой, когда она не могла позволить себе «любовь втроём», как бы­ло ранее и впоследствии не раз. Цветаева писала Рильке: «Не хочу сообщника, даже если бы это был сам Бог». В минуты освобождения из словесного плена, выдуманного мира, в минуты пробуждения от почти вечного лживо-красивого сна-любви женщины оценивает себя и других не с «эпической высоты», а с высоты единственно вер­ной — традиционной христианской морали. И как результат — стро­ки к Рильке, объясняющие разрыв с Пастернаком: «Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за грани­цы! Двух заграниц не бывает…

Пусть жена ему пишет, а он — ей. Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породнённые, словно сестры…».

И вот сразу после смерти Рильке, не побыв даже дня в трауре, М. Цветаева вновь вспомнила о советском поэте Пастернаке. На письмо, которое уже цитировалось, на приглашение встретиться в Лондоне Борис Леонидович, с точки зрения поэтессы, ответил от­пиской. Цветаева навязчиво повторяет попытку: «Я, упорствующая на своём отношении к тебе, в котором окончательно утвердила ме­ня смерть Рильке. Его смерть — право на существование моё с тобой, мало — право, собственноручный его приказ…».

Итак, рассмотренные и не рассмотренные примеры свидетель­ствуют, что во взаимоотношениях с мужчинами, в «любви» поэтес­са руководствовалась теми же принципами, что и «ничтожество» Вишняк. Более того, Цветаева вела себя ничтожней Геликона, ибо её «романы» протекали на фоне мужа, на фоне детей.

В одном из писем к А. Бахраху М. Цветаева даёт следующую харак­теристику И. Эренбургу: «Люди его породы, с отточенной — и отчас­ти порочной мыслью, очень элементарны в чувствах. У них мысль и чувство, слово и дело, идеология и природный строй — сплошь раз­ные и сплошь враждебные миры» («Литературное обозрение», 1991, № 8). Эти слова применимы и к самой поэтессе.

Если мы обратимся к её эпистолярным романам с Бахрахом, Рильке, Пастернаком и другими, то создаётся впечатление, что сам уровень и границы отношений, устанавливаемых Цветаевой («Я го­ворю с духом», «не внести быта» и т. д.), заранее обрекают «любовь» «небожителей» на неуспех. Перед нами игра, спектакль, где режис­сёр, сценарист, главный герой-актёр выступают в одном лице.

Можно говорить и об определённых цветаевских правилах игры в «любовь». Сначала следует наплыв высоких слов: «Вы были первым — за годы, кажется, — кто меня в упор (в пространстве) окликнул. О, я сразу расслышала, э<то> был зов в ту жизнь: в любовь, в жар рук, в ту жизнь, от которой отрешилась» («Литературное обозрение», 1991, № 10). (Здесь всё, мягко говоря, преувеличение: и в отноше­нии «первого», и в отношении «отрешилась».) Далее идёт искусст­венное нагнетание страстей: «Я приняла Вас не как-такого-то с име­нем и отчеством, а как вестника жизни, которая ведёт в смерть… Хва­тит ли у Вас силы долюбить меня до конца, т. е. в час, когда я скажу: «мне надо умереть», из всей чистоты вашего десятилетия сказать: «Да» (Там же).

Естественно, могут возразить: в словах-признаниях Цветаевой — её сущность, а не игра, естество, а не искусственность и т. д. Если это так, то где тогда подтверждения серьёзных отношений и глу­боких чувств, где поступки. Я, конечно, понимаю, насколько аб­сурден, с точки зрения поэтессы, такой подход, ибо она была убеждена: «Любовь живёт… в словах и умирает в поступках» (Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Письма 1926 года. -М., 1990).

Как следует из приведённых и множества не приведённых фак­тов, высокие слова чаще всего вступали в конфликт, не совпадали с низкими деяниями М. Цветаевой. Не об этом ли говорит она в пись­ме к Рильке? Приводя свою строчку: «В великой низости любви», Цветаева уточняет её смысл по-французски: «Высшая низость люб­ви». Или в письмах к Бахраху в минуты редких прозрений, пробива­ясь сквозь маскарад слов, поэтесса очень точно определяет сущ­ность своей «любви»: «волшебная игра», «большие слова, похожие на большие чувства» («Литературное обозрение», 1991, № 8), «Ведь я не для жизни. У меня всё — пожар! Я могу вести десять отношений (хороши «отношения»!), сразу и каждого, из глубочайшей глубины, уверять, что он — единственный (именно так и происходило на протяжении всей жизни. -Ю.П.) … Всё не как у людей. Могу жить только во сне…» («Литературное обозрение», 1991, № 10).

Итак, если в Цветаевой и не живут одновременно два человека, что она отрицала, то о наличии разных амбивалентных начал го­ворить вполне возможно. Как они проявляются в творчестве, и предстоит выяснить. При этом будем помнить: лирический герой и автор-творец в мире «мятежной Марины» — тождественные ве­личины.

Нередко можно встретить утверждение, что поэзия Цветаевой сверхэмоциональна и потому неподвластна логическому анализу, к ней нельзя подходить с традиционными критико-литературоведческими мерками и т. д. Подобные утверждения верны лишь отчас­ти, ибо, несмотря на действительное наличие небольшого числа «тёмных мест» в творчестве поэтессы, в нём без труда можно вы­явить постоянную, чётко обозначенную систему ценностей лично­сти, которые, как правило, находятся в противоречии с ценностями традиционными. М. Цветаева отлично знает эти ценности, держит их в уме и часто ведёт с ними открытый и скрытый диалог-спор.

Во многих произведениях традиционная система ценностей православной личности, точнее, отдельные проявления её — свое­образная отправная точка в развитии действия. Она может нахо­диться в начале («Пригвождена к позорному столбу // Славянской совести старинной» — «Пригвождена…»;

«Дурная мать! Моя дурная слава…» — «Памяти Беранже»), середине («Что в моей отчизне // Не­где целовать», «А у богородиц — // Строгие глаза» — «Дон-Жуан»), в конце стихотворения («Долг и честь, Кавалер, — условность» — «Ка­валер де Гриэ! Напрасно…»), а может отсутствовать вообще, хотя её подтекстное наличие чувствуется и в этом случае («Але», «Горечь! Го­речь! Вечный привкус…», «Любви старинные туманы»). Через пря­мое или косвенное опровержение традиционных ценностей, пра­вославного взгляда на мир и на человека утверждается авторский идеал.

В стихотворении «Рыцарь ангелоподобный…» главным героем является «долг», понятие, так редко возникающее в духовном мире лирической героини М. Цветаевой. Из шести сравнений, через ко­торые определяется «долг», наиболее оценочный характер имеет следующее: «Белый памятник надгробный // На моей груди жи­вой». В сравнении этом заложен конфликт между живой душой и символом смерти. Очевидно, что долг — условность, как говорит­ся в другом стихотворении, понятие не для жизни, поэтому и на­рушение его — не грех, явление нормальное и, более того, — бла­гое. Ситуация не меняется даже тогда, когда речь идёт о материн­ском долге, главном, с точки зрения традиционного православно­го сознания.

В стихотворении «Памяти Беранже» героиня приводит ряд фак­тов, подтверждающих её славу дурной матери. Каждый из них под­чёркивает если не отсутствие, то значительную ущербность мате­ринского начала в женщине. Особенно показательны следующие примеры: «То первенца забуду за пером…», «Гляжу над люлькой, как уходят — годы, // Не видя, что уходит молоко!» Естественно, возни­кает вопрос: умение увидеть своё падение со стороны — это холод­ная наблюдательность, констатация факта или осознание, пережи­вание, осуждение, начало возрождения героини. Её ответ: «И кто из вас, ханжи, во время оно // Не пировал, забыв о платеже!» — свиде­тельствует, что перед нами холодная наблюдательность.

К тому же приведённая аргументация — это защита, переходящая в наступление, это контратака, главный смысл которой сводится к утверждению идеала, противоположного материнскому: «Дурная мать, но верная жена!» Даже если лирическая героиня действитель­но жена и действительно верная (в чём возникают сомнения, если исходить из первых двух строф), то всё равно она — не женщина, не жена в традиционном понимании…

Критерием мужчины измеряется и творчество. Так, из стихотво­рения «Руки, которые не нужны…» следует, что поэзия, которая про­израстает не из любви к «милому», — творчество остаточного прин­ципа, хотя и служит оно Миру. Как бы громко ни назывался такой поэт — «Мирская Жена», например, сие «доблестное звание» произ­носится героиней как бы сквозь зубы, с грустной иронией, срываю­щейся в сарказм, трагедию: она поёт «незваным на ужин». Поэтому и аргумент «Милый не вечен, но вечен — Мир. // Не понапрасну слу­жим» не срабатывает, звучит как формальное утешение, за которым — нереализованность личностная, творческая.

В «Поэме Горы» («самой моей любовной и одной из самых моих любимых и самых моих, моих вещей» — учтём столь знаменатель­ное признание автора) сконцентрированы и наиболее чётко обо­значены самые распространённые лейтмотивы любовной лирики Цветаевой. Если в отдельных, немногочисленных стихотворениях поэтессы можно лишь гадать о позиции автора, то в данном произ­ведении она предельно прояснена.

В «Поэме Горы» Цветаева вновь противопоставляет избранных — небожителей любви — всем остальным — простолюдинам любви. Вновь перечёркиваются традиционные ценности, семейные, прежде всего. Любовь в семье — это, по Цветаевой, «любовь без вы­мысла», «без вытягивания жил», любовь лавочников, любовь — пре­любодеяние, а носитель её — «муравей» (иной вариант любви в се­мье как в поэме, так и во всем творчестве Марины Ивановны, от­сутствует. Факт показательный, свидетельствующий о неизменно­сти позиции автора). Любовь вне семьи — это любовь избранных, это любовь-гора.

Любовь-гора — любимый образ поэтессы, встречающийся во многих её произведениях и письмах, призванный подчеркнуть вы­соту чувства эгоцентрической личности, — представлен в поэме двумя уровнями: уровнем жизни и уровнем неба. Думается, что вто­рой уровень — это уровень миражей, то есть оценок и характерис­тик, ничем не только не подтверждённых, но и, по сути, опроверга­емых «любовью» первого уровня. Поэтому все образы второго «эта­жа» (такие, например: «Та гора была, как горб // Атласа, титана сто­нущего», «Та гора была — миры! // Боги мстят своим подобиям») вос­принимаются, если перефразировать одну из строк, как высокий бред над уровнем жизни, как красивая блестящая этикетка, ничего не говорящая о сущности, качестве любви-горы.

Эту сущность можно выявить, лишь обратившись к образам уровня жизни. Они — «безумье уст», «незрячья страсть», «вихрь», «столбняк» — оттеняют лишь одно качество, они — вариации на те­му страсти. Итак, любовь-гора — это любовь-страсть, а точнее, — гре­ховная страсть.

Конечно, в словах: «Пока можешь ещё — греши», — при желании, если очень сильно пофантазировать, можно увидеть и вызов, и ма­ску, и противопоставление якобы мещанскому идеалу любви… Мож­но говорить, что и делается часто в подобных случаях, об условно­сти, символике, гротеске художественных образов и т. д. Но очевид­нее другое: любовь-страсть в поэме, как и в большинстве произве­дений Цветаевой, величина постоянная. И именно нарушение тра­диционных норм нравственности является её определяющим фак­тором. Это подтверждается, в частности, такими заветами героини (чья позиция, голос полностью совпадают с позицией, голосом ав­тора): «Будут девками ваши дочери…», «Дочь, ребёнка расти внебрач­ного! // Сын, цыганкам себя страви!»

И даже «тронное мы» вместо «я», завершающее произведение, венчающее любовь-гору, положения, сути не меняет. Речь вновь идёт о нераздельности тел, и только.

В «Поэме Конца», естественно продолжающей «Поэму Горы», ан­титрадиционный пафос достигает высшей точки. Это происходит потому, что, в отличие от аналогичных ситуаций разрыва, возлюб­ленный уходит не к другой, не к сестре по беспутству, а домой. Дан­ный факт, а не сам уход вызывает острые переживания героини; возникает ряд сравнений, которые говорят сами за себя: дом — «гром на голову», «сабля наголо», «публичный дом».

Ключевые образы поэмы: «Жизнь — это место, где жить нельзя: // Еврейский квартал…», «Жизнь. Только выкрестами жива! // Иудами вер!», «Гетто избранничеств!.. В сём христианнейшем из миров // Поэты — жиды!» — несут в себе хорошо знакомые, заветные идеи М. Цветаевой: любовь, как и поэзия, — дар избранных, дар наруше­ния, дар преступления.

Изредка, как исключение, противоречащее главной линии люб­ви в творчестве поэтессы, встречается и иной вариант этого чувст­ва. Так, в стихотворении «Я — страница твоему перу…» героиня явля­ется выразителем традиционного женского начала, начала прини­мающего, хранящего, воспроизводящего. В этом случае женщина без надлома и насилия над собой, естественно и добровольно под­чиняется мужчине.

Своеобразной кульминацией в «антологии» цветаевской грехов­ной страсти является «Федра». Третья жена царя Тезея — тридцати­летняя Федра — полюбила своего пасынка, двадцатилетнего Иппо­лита. Под сильным, на наш взгляд, художественно и психологичес­ки неубедительным нажимом кормилицы она открывает ей свой секрет. После опять же искусственного диалога-спора старой жен­щине удаётся побудить Федру к активным действиям, к признанию Ипполиту.

Формально-сюжетно царица и кормилица — антиподы. Перво­начально, в отличие от старухи, Федра осознаёт (в какой степени, сказать очень трудно, скорее — невозможно) греховность и низость своего чувства. Но её справедливые, с позиции христианской мора­ли, доводы («мать — ему, и, по-людскому, — сын…», «Но замужем! Же­на ведь! Муж…») не убеждают кормилицу и саму женщину. Она лишь — внешне — спорит со старухой, а внутренне, сущностно — с самой собой.

То есть Федра и кормилица больше единомышленники, чем ан­типоды. Поэтому и удаётся старой женщине убедить молодую в не­греховности (по крайней мере) этого поступка. Кормилица, высту­пающая сначала в роли «сводни», «ведьмы», берёт как бы на себя часть греха царицы, который, как выясняется, совсем не грех. К то­му же действия старухи — не насилие над личностью Федры, а лишь «озвучивание» скрываемых царицей чувств, мыслей, ускорение ре­шений и событий, которые назрели.

Прежде чем определить и назвать чувства Федры к Ипполиту, есть смысл раздвинуть рамки разговора и ввести в него героев рус­ской классики, аналогии с которыми невольно возникают. Для Ка­терины (А. Островский «Гроза») ребёнок, кабы его Бог дал, стал бы смыслом жизни, и грехопадение женщины не произошло бы. Тать­яна (А. Пушкин «Евгений Онегин») и бездетной остаётся верна ста­рому генералу, верна супружескому долгу — ещё одно подтвержде­ние высоты её духовно-нравственного мира. У Анны (Л. Толстой «Анна Каренина») «нечистая страсть» (Н. Страхов), чувство к мужчине перевесило любовь к ребёнку, что обусловило духовную катастро­фу женщины. Для бездетной Федры, как и для М. Цветаевой, ребёнок не играет решающего значения: «Был бы — радовалась бы. Нет — не печалюсь». Никто не в состоянии противостоять страсти.

Поэтесса, великий мастер в изображении страсти, и в данном случае остаётся на высоте. Сбиваясь, путаясь, трижды начиная зано­во, изнемогая под напором и тяжестью чувства, слов, Федра выгова­ривает, наконец, главное: «Началом ты был, в звуке рога, в звуке ме­ди, в шуме леса…». Страсть героини — сильная, испепеляющая, непе­реносимая, разрушающая страсть. Она тем, в частности, отличается от любви, что её носитель не способен сказать себе «нет», не может остановиться у роковой черты, не в силах бороться с грехом. К то­му же Федрин грех — вдвойне грех, ибо Ипполит – пасынок.

Не случай, не увлечение мифами, античными сюжетами приве­ли Цветаеву к столь «пикантной» ситуации. В «Федре», как и в «Ари­адне», там, где факты противоречили писательской концепции, её заветным мыслям, она смело использовала «ножницы» и фантазию. Известный сюжет привлекает М. Цветаеву возможностью выразить своё, наболевшее, что не раз ощущала к возлюбленным (О. Мандель­штаму, Н. Гронскому, А. Бахраху и т. д.) и что ещё предстоит ощутить к сыну. Федринско-цветаевское заклинание «слаще первенца носи­мый в тайнах лона» созвучно цветаевско-федринским признаниям, например, А. Бахраху: «Я люблю вас как друга и ещё — в полной чис­тоте — как сына, вам надо расстаться только с женщиной во мне»; «Вы моё дитя…» («Литературное обозрение», 1991, № 10).

В драме, как и в «Поэме Горы», а также в своих многочисленных жизненных романах, поэтесса и эту «нестандартную ситуацию» ре­шает на двух уровнях. С одной стороны, Федра говорит Ипполиту не о ночном ложе, а о вечном, «где ни пасынков, ни мачех, ни гре­хов, живущих в детях, ни мужей седых, ни третьих жён», с другой — и этому крику души веришь больше, чем «высокому бреду»: «Пока руки есть! Пока губы есть! Будет — молчано!» К тому же «вечное ло­же» — даже не отпущение грехов, а снятие данной проблемы вооб­ще. Об этом вполне определённо заявляется и в трагедии: «Нет ви­новного. Все невинные», — и в черновых записях самой поэтессы: «Дать Федру, не Медею, вне преступления, дать безумно любящую женщину, глубоко понятную» (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 3- — М, 1994).

Особое место в творчестве Цветаевой занимает «Лебединый стан», цикл стихотворений, написанных в период со 2-го марта 1917 года по 31-е декабря 1920 года. Начало трагедии, а точнее, сама трагедия, с точки зрения автора, произошла (и это дейст­вительно так) именно в день отречения Николая II от престола — 2 марта 1917 года. Данное событие ощущается поэтессой как катастрофа, гибель национальная, государственная, личностная: «Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!» («Над цер­ковкой — голубые облака…»). Поразительно то, что при всех «ле­вых» симпатиях юности, аполитичности молодости, «левизне» как доминанте мировоззрения на протяжении всей жизни, М. Цветаева, одна из немногих среди писателей-современников, смогла точно — с «правых», православных позиций — оценить суть происходящего.

Показательно и другое: в «Лебедином стане» автор ни разу не упоминает об октябрьском перевороте, не проводит грани между Февралём и Октябрём, как делалось и делается очень часто. Пози­ция М. Цветаевой — классический образец монархического созна­ния. В стихотворении, наиболее показательном в этом отношении, «Это просто, как кровь и пот…» утверждается: между царём и наро­дом существует тайная, божественная («Царь с небес на престол взведён») и земная, кровная, обоюдно-равноправная связь («Царь — народу, царю — народ»). В другом стихотворении — «Над чёрною пу­чиной водной…» — взаимоотношения между Царём и Церковью оп­ределяются как связь «верных содружников».

Это классическое триединство (самодержавие, Православие, на­родность), по сути, определяет все оценки и характеристики цикла. В их основу положен принцип контраста: белая кость — чёрная кость, лебеди — вороны и т. д. Данный однолинейный принцип, поз­воляющий выявить главные, определяющие черты человека, явле­ния, времени, оставляет за скобками произведения многомерность, полутона изображаемого. С учётом этого обратимся к характерис­тике «старого мира», «лебединого стана».

В юнкерах, разорванных в клочья на посту в июне 1917 года («Юнкерам, убитым в Нижнем…»), в генерале Корнилове, держащем речь летом того же года («Корнилов»), в возлюбленном, ставшем за честь отчизны («На кортике своём: Марина…»), в безымянных вои­нах белогвардейской рати («Дон»), в индивидуальных и коллектив­ных характеристиках М.Цветаева многократно подчёркивает объе­диняющее всех начало — долг, честь, верность до гроба. Более того, поэтесса уверена: в словарях будущего «задумчивые внуки» станут определять «долг» через слово «Дон» («Дон»)

Повторяющиеся характеристики автор использует на уровне цвета, где преобладает один — белый — символ благородства, свято­сти, божественности: «белое дело», «белогвардейская рать», «Белый полк», «белы-рыцари», «белы-лебеди», «белое видение», «белая стая» и т.д. В цикле нет той образной концентрации, композиционной сложности тропов, которыми насыщены многие произведения по­этессы. Образность «Лебединого стана» ненавязчива, естественна, «незаметна». Она — искусное художественное выражение идеалов «белого» движения, которые были положены в его основание (их Цветаева почувствовала, поняла на расстоянии, «вслепую», что вы­зывает восхищение) и которые, о чём не говорится автором, сохра­нить в чистоте, белизне не удалось.

Именно в нравственном превосходстве, по Цветаевой, залог ус­пеха Белой армии:

Белизна -угроза Черноте, Белый храм грозит гробам и грому, Белый праведник грозит Содому Не мечом — а лилией в щите, Только агнца убоится волк, Только ангелу сдаётся крепость.

Занимая однозначно позицию «белых», поэтесса в главном — в трактовке проблемы гуманизма — остаётся на христианских пози­циях, ибо в восприятии событий не переступает черту, разрешаю­щую кровь по совести, что выгодно отличает её от многих писателей-современников, сторонников как «красного», так и «белого» движений.

З. Гиппиус, например, до Октября — певец декабристов, Февраля, Учредительного Собрания, пленник свободы, — после переворота в духе времени, с позиций кровавого гуманизма констатирует: «Если человек хуже зверя — я его убиваю» («Если») — и спокойно, без пафо­са призывает: «Но только в час расплаты // Не будем слишком шум­ными. // Не надо к мести зовов // И криков ликования: // Верёвку уготовав — // Повесим их в молчании» («Песня без слов»), М. Цветае­ва же делает акцент на невозможности уподобиться злу в борьбе с ним, в нравственной белизне она видит силу и залог успеха.

Мир чёрных воронов и мир белых лебедей, существующие в цикле как миры враждебные, взаимоисключающие друг друга, в стихотворении «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь…» (1921), примыкающем к «Лебединому стану», соединяются в нераз­рывное целое общей кровью, общими ранами; теряется грань меж­ду «своими» и «чужими», «белыми» и «красными». Цветаева (как и не­много позже М. Булгаков в «Белой гвардии»), заявляющая о равенст­ве человека перед смертью, Богом, достигает в данном произведе­нии вершины христианского мировосприятия.

На этой высоте ей редко удаётся удержаться в последующие го­ды эмиграции (1922-1939). В жизни и творчестве поэтессы преоб­ладает позиция «ни с кем», «одна». «Одна», не только и не столько в плане политическом, сколько в онтологическом.

Небожительство, избранность, эгоцентризм самоценной лич­ности — стержень Марины Цветаевой, человека и поэта (что, ес­тественно, не исключает наличия иных начал). Личностно-творческая доминанта проявляется и на уровне любви (об этом уже гово­рилось), и на всех других («Деревья», «Поэт», «Хвала времени», «Двое», «Стол», «Уединение» и т.д.). Отметим, что не имеет значения, в какие формы выливается сия самоценность: безмерность в мире мер или добровольное несовпадение со временем.

Лишь любовь к Родине периодически выводит М. Цветаеву за пределы индивидуализма-сиротства. Так, в стихотворении «Тоска по Родине» через самые разные факты из жизни лирической геро­ини: одиночество, бездомство, безденежье, унижение, непонима­ние — ставится под сомнение само понятие «Родина». Раз она не по­могает, не спасает, ничего не меняет в жизни героини, значит, по су­ти, и не существует. Поэтому Родине противопоставляется как ре­альная ценность «единоличье чувств», доведённое до крайнего пре­дела: «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, // И всё — равно, и всё — едино». Однако две последние строчки стихотворения, оборван­ные на полуслове, ломают, взрывают, опровергают логику сужде­ний героини. То есть Родина — не морока, не пустой звук, как ут­верждалось ранее, и никакие логические доводы, удары судьбы не в состоянии уничтожить любовь к ней.

Следует сказать, что настроения, представления о Родине, выра­женные в большей части стихотворения, — это настроения-представления самой Цветаевой в разные периоды её жизни. В их осно­ве лежат «левые» ценности, которые чаще всего проявлялись так, как в очерке «Кедр» (о книге кн. С. Волконского «Родина»).

В нём поэтесса заявляет: «Своё отношение к предмету мы дела­ем его качеством» («Новый мир», 1991, № 7). Сия точная самоха­рактеристика проявляется в «Кедре» буквально во всём, начиная с названия. Родина как ценностный идеал отсутствует у Цветаевой. Более того, она подменяет её кедром — одиноко стоящим, возвы­шающимся над всеми, деревом. Родина по воле автора сплющива­ется до отдельного человека, который символом её быть не может. Правда, поэтесса к этому и не стремится, скорее, наоборот: С. Вол­конский в её восприятии — абстрактный человек, общечеловек, «человек — вне века, князь вне княжества, человек — без оговорок: че-ло-век».

С. Волконский, по Цветаевой, олицетворяет духовное избранни­чество — противовес «мёртвому мещанству». Интересно, что к по­следнему отнесены и «гуща церковная», и равная ей «гуща базар­ная». В конце концов человек-идеал не случайно рассматривается поэтессой вне русских «культов»: Бог, Родина, народ, — ибо, по Цве­таевой, «само понятие «общежитие» уже искажение понятия жизнь: человек задуман один, где двое — там ложь». Такое лево-либеральное представление поэтессы о человеке переплетается с её периодиче­ски возникающими просоветскими настроениями.

В «Стихах к сыну», говоря о России как о стране отцов, стране прошлого, и о СССР — стране детей, стране настоящего, Цветаева будущее сына связывает не с Францией — заграницей, а с Родиной — СССР: «Езжай, мой сын, домой — вперёд. — // В свой край, в свой век, в свой час — от нас — // В Россию — вас, в Россию — масс». Решая таким образом судьбу сына, поэтесса, осознанно или нет, протяги­вает СССР руку если не примирения, то признания. Ещё более от­крыто просоветские настроения М. Цветаева выражает в стихотво­рении «Челюскинцы». Откликаясь на известные события, она заяв­ляет: «Сегодня — смеюсь! // Сегодня — да здравствует // Советский Союз!»

В СССР М. Цветаева возвратилась вместе с сыном в 1939 году, по­следовав за мужем и дочерью. На Родине жизнь и творчество не сложились: арест С. Эфрона и Ариадны, безденежье, одиночество, невозможность публиковаться, война, которую поэтесса восприня­ла, по свидетельству Л. Чуковской, как гибель России, как победу ми­рового зла вообще. Эти и другие внешние обстоятельства и, глав­ное, особенности мировоззрения и характера Цветаевой (о чём я говорил и что точно сформулировала сама поэтесса в письме к Роману Гулю в 1923 году: «Я не люблю земной жизни, никогда и не любила, в особенности — людей») — определили, по сути, закономерный ито­говый поступок — самоубийство.

Итак, конфликт со всеми, борьба с национальными традициями и ценностями привели М. Цветаеву к выпадению — физическому и духовному — из русского мира во многих и разных проявлениях. Вот, например, как поэтесса реагирует на одну из составляющих этого мира, правда, переиначивая название её: «Народный эле­мент? Я сама народ, и никакого народа кроме себя — не знала, даже русской няни у меня не было (были — немки, француженки, и часть детства — к отрочеству — прошла за границей) — и в русской дерев­не я не жила никогда» (Цветаева М. Письма // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 7. — М., 1995). То есть с детства М. Цветаева была лишена русской духовной родины, «параметры» которой она в неполном объёме со знанием дела называет: няня, деревня, народ.

Однако поэтесса не пытается эту родину обрести, не считает нужным свои идеалы, творчество поверять народно-национальны- ми идеалами. М. Цветаева сознательно отвергает этот путь, по кото­рому обязательно проходит любой русский писатель. Она сплющи­вает понятие «народ» до эгоцентрической личности, до собствен­ного «я».

Показательно-закономерно и другое — восприятие поэтессой знаковых «фигур» русской литературы, по которым также происхо­дит национальная идентификация писателя. Сочинённый под себя, сверхпроизвольно трактуемый А. Лушкин — это отдельная тема. Приведу лишь некоторые прямые характеристики, свидетельству­ющие о духовном самоотторжении М. Цветаевой от русской клас­сики: «Евгения Онегина» не любила никогда»; «Конечно, Толстого не люблю <…> Достоевский мне в жизни как-то не понадобился». На сей разрыв — кровный и духовный — указывает сама поэтесса: «Во­обще, не ошибитесь, во мне мало русского <…>. Я и духовно — полу­кровка» (Цветаева М. Письма // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 7. — М, 1995).

В нарушение (в очередной раз) русской традиции М. Цветаева определяет свою культурно-литературную принадлежность через кровь. В письме к Ю. Иваску от 24 мая 1934 года она, ссылаясь на свои остзейские корни по материнской линии, называет немецкую кровь родной и признаёт: «…Стихотворная моя жила — оттуда» (Там же). Голос крови у М. Цветаевой совпадает с духовной «самопропис­кой». Лишь о Германии она говорит так «Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! Крепость духа…» (Цветаева М. Воспоминания о современниках. Дневниковая проза // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. -Т. 4. -М., 1994).

Однако более явственной и значительной представляется дру­гая тенденция в творчестве М. Цветаевой — через отрицание тра­диционных национальных ценностей личности и литературы ут­верждение, как идеала, эгоцентрической личности и безнацио­нальной словесности. Подтверждением сказанному, в частности, служит следующее высказывание поэтессы, в котором, по сути, формулируется и творческое кредо: «Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют. Для этого и ста­новишься поэтом <…>, чтобы не быть французом, русским и т.д., чтобы быть — всем. Иными словами: ты — поэт, ибо не француз» (Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Пись­ма 1926 года. -М., 1990).

Сказанное, конечно, не исключает и наличия русского начала в личности и творчестве М. Цветаевой, что проявилось, прежде всего, в «Лебедином стане» и о чём уже шла речь. Русское «я» даёт о себе знать и в критических суждениях поэтессы, которые по глубине по­нимания проблем могут быть отнесены к вершинным, классичес­ким. Приведу только три высказывания из письма и статьи: «Прочла <…> отзыв Каменецкого: умилилась, но — не то! Барокко — русская речь — игрушка — талантливо — и ни слова о внутренней сути: судь­бах, природе, героях <…> не ради русской речи же я писала!»; «Когда в ответ на моё данное, где форма, путём черновиков, преодолена, устранена, я слышу: десять а, восемнадцать о, ассонансы <…>, я ду­маю о том, что все мои черновые — даром, то есть опять всплыли, то есть сказанное опять разрушено. Вскрытие, но вскрытие не трупа, а живого. Убийство»; «Часто, читая какую-нибудь рецензию о себе и узнавая из неё, что «формальная задача разрешена прекрасно», я за­думываюсь: а была ли у меня «формальная задача» <…>.

Как я, поэт, т. е. человек сути вещей, могу обольститься формой? Обольщусь сутью, форма сама придёт» (Цветаева М. Поэт о крити­ке // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 5. — М., 1994).

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%BC%D0%B0%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D1%86%D0%B2%D0%B5%D1%82%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B0-%D1%8F-%D0%BD%D0%B5-%D1%80%D1%83%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9-%D0%BF%D0%BE%D1%8D%D1%82)

Был соблазн в этом очерке размечтаться о таком важном деле, как построение гражданского общества. И изучая эту тему, я уже практически осилил её в том видении, которое и хотел представить на суд читателей. Но, чем плотнее она изучалась, тем больше тревожило ощущение, что одно дело писать и говорить, а другое -строить, да ещё по проектам, так и не освоенным до конца. В  свистопляске преобразований, мнений, претендующих на догмы, устремлений к манящим вершинам, и при падении от любви к ненависти, мы теряем годами выверенные ценности. Что особенно опасно не восстанавливаем их, а придумываем другие, выгодные нашему образу жизни, позволяющие, (как сейчас говорят) не заморачиваться, не входить в чьё – то положение,  не сострадать. Потому и труден даже разговор о создании  сообщества, где все с уважением относятся друг к другу, ставят вопросы мира и согласия на первые места, и где не отрицают возможности личности, а способствуют её развитию. Что уж говорить о практической реализации этого, несомненно, оправданного устремления народов и государств. Что мы хотим от человека, которому на выборах отдаём большинство голосов? Варианты.

1. Жить с уверенностью в завтрашнем дне.
2. Ощущать себя равными среди равных.
3. Быть уверенным, что избранный хорошо образован, воспитан, способен на сострадание и сильные решения во имя своих подданных.
4. Относился б к государству не как к инструменту для достижения цели, а как к хозяйству, постоянно требующему напряженного труда и честной оценки достигнутого.
5. Чтобы берёг народ и был мечом, карающим для жуликов, стяжателей, вымогателей. А, если бы ещё имел авторитет в мире, то и цены бы ему не было.

Удаётся ли нам это; можно убедиться, проследив, как развиваются международные и внутригосударственные отношения в наши дни. Не знаю, как оценивают своих лидеров лица к ним приближённые, но как до нас сказано: «большое видится на расстоянии», а потому оценки подданных из провинции имеют право на существование.

Вот некоторые из них.

Ряд руководителей государств по одним им известным причинам не собираются договариваться о мире во всём мире, или уж очень старательно это скрывают.

Среди первых лиц появляются те, кто позволяет себе опуститься до площадной брани в адрес своих коллег.

Неисполнение личных обещаний и нарушение экономических законов, в том числе и рыночных (если, иметь в виду, что санкции ни в коей мере не рыночный механизм), становятся нормой.

То, что при этом создаются условия, ухудшающие условия жизни людей никто, не берёт во внимание. В тоже время даже по российскому законодательству согласно пункту 2 статьи 55 Конституции Р.Ф. не должны издаваться законы,  отменяющие или умаляющие права  и свободы человека и гражданина. Наверное, что – то подобное есть и в международной юриспруденции. Большинство граждан, так или иначе вынужденных следить за ходом политических событий, считают, что как противовес беспощадной гонке вооружений, должны эволюционно измениться формы взаимоотношений между народами и государствами. Но громадные армии политиков, чей   коэффициент полезного действия сомнителен уже потому, что ими и в  наши дни допускается средневековый сценарий из  «Божественной комедии» Данте Алигьери, всё ещё считают себя  вправе решать судьбу жителей планеты. Народы пока безмолвствуют, но им обидно, что нынешних властолюбцев, жуликов и вполне добросовестных граждан собираются кипятить в одном котле. Настораживает и то, что при Алигьери в Царствии небесном взяток не брали (по крайней мере, он об этом не упоминает), а в настоящее время, даже в правовых департаментах, если верить СМИ, такое возможно. Не потому ли  табу на войну до сих пор не прописано первым параграфом в международных обязательствах? Деньги побеждают логику, и пока такой расклад существует, вряд ли можно надеяться, что всё созданное человеческим трудом, силой духа и разума, будет сохранено. Уже в наше время чувствуется, что созидателей вытесняют те, кто считает деньги дороже школ, библиотек, домов культуры и даже больниц. Только страх, что пока ещё не полностью привычное к хамскому обращению население может возмутиться и разнести «новоявленных экономистов», заставляет последних, надевать на свои стремления, дерюгу оптимизации. Но « вновь продолжается бой», и снова после семидесяти пяти лет от победного завершения войны, на жителей России падают нигде не проверенные идеи доморощенных деятелей, которые настойчиво загоняют нас в прогнившее здание капитализма. Никто не собирается оспоривать, что в своё время капитализм был прогрессивен. Но, если вы внимательно наблюдаете за развитием международных отношений в наши дни, то доказывать, что он сохранил свою наивность и девичью честь, вы, если и будете, то только за большие гонорары. Современный капиталист ради власти пойдёт даже на то, чтобы поднять знамя свободы, равенства и труда. Поднять, но не нести, поскольку таковое знамя не совместимо с лозунгом «А бы выгода!» А известно, что атеист не может быть иереем.

Дверь в жизнь, где люди равны, свободны и счастливы, до сих пор запрятана под замком отношения к собственности. Пока ключ от него не будет в руках народа, наши помыслы о гражданском обществе не более чем фантазии.

Но фантазировать без конца утомительно.  Люди ждут или ищут возможности жить достойно и при сегодняшнем раскладе с установившимся строем, при сегодняшних товарно–денежных и производственных отношениях. Потому что

настенные часы в их комнатах и на кухнях  упрямо отсчитывают время жизни. И его мало, этого времени. Обидно, когда оглянувшись назад, видишь, что в череде прожитых лет очень много было истрачено на «успешное преодоление препятствий, которые не менее успешно нам, словно «ежи» на пути вражеских танков, устанавливала власть».

Ключевое слово «вражеских». Нагромождение запретов, законов, указов, условий, заставляют нас всё время одёргивать себя: правильно ли я сказал, так ли поступил, не нарушил ли  очередной выдумки парламентариев?  Создаётся впечатление, что творцы законов и запретов живут в каком-то другом измерении, и сами, пользуясь неприкосновенностью, не очень уж и чтят ими придуманное. Похоже, что они, и «продвинутые» преступники, первыми поняли: при точном соблюдении всех «правовых» актов, страна становится малопригодной для проживания. Естественно, есть исключения, и кто – то всерьёз думает, что закон о сборе валежника намного облегчает жизнь трудового народа. Только я не пойму, почему кому – то можно валить и продавать лес кругляком, а кому – то — не положено. Глупость — разновидность ума, и когда граждане читают закон о рыбалке, об охоте, о сборе грибов ягод, трав, они начинают сомневаться в умственных способностях людей, эти законы готовящих. Им дай волю, они введут квоты и оплату за рассматривание Луны, а если уж совсем распустить, то примут закон о кастрации всех, у кого доход ниже прожиточного уровня. Насчёт кастрации, да простят меня бывшие выпускницы институтов благородных девиц,- я, возможно, погорячился, но провинциалы почти ежедневно имеют возможность убедиться, что не всё присылаемое из столицы мудро и полезно.

То, над чем потеют законодатели, можно было бы, не напрягаясь, решать, если посредством расширения полномочий разрешить  органам местного самоуправления владеть местными ресурсами или их частью и отвечать за их эффективное использование, охрану и восстановление. Почему один человек может стать собственником природных ресурсов, а сотни проживающих рядом граждан такого права не имеют?

Можно из  Москвы контролировать вопросы пользования природными ресурсами, но тогда к каждому лесному массиву, озеру, реке надо приставить инспекторов. Совсем по-другому, и куда более эффективно, решались многие вопросы, имей население долю во всём, что имеется на территории.  По крайней мере, леса бы горели реже, рыба ловилась вовремя, браконьерам всех мастей спрятаться было бы просто некуда. Мало того, толковый руководитель местного самоуправления не разводил бы руками от безденежья, а пытался бы с каждого поля, луга, перелеска получать доход. Укрепление местного бюджета могло бы происходить без указов сверху. А это ещё и свобода для деятельности, которой сейчас и близко нет.

Сельский, поселковый, районный сход или референдум может быть самым беспристрастным и справедливым органом управления.

Кто, как не земляки, знают качества и проступки каждого жителя.

Знают и его беды.

Жителя Земли, полностью довольного жизнью, трудно найти. Но мудрость человеческая заключается всё – таки не в том, сколько гадостей можно высказать соседу, какие неприятности «подарить» подданным, а в том, чтобы принятые  за основу фундаментальные ценности и основанные правовые акты помогали жить, ничего не нарушая.

Древние греки, ослепившие Фемиду и подавшие ей в одну руку весы, а в другую меч, явно были из богатых.  Их расчёт: слепая не увидит, куда склоняются чаши весов, не увидит и то, что подкупленные свидетели подсунули под её карающий меч невинную голову бедняка. Путь к правде всегда тернист. Иногда он приводит к тому, что открывающие глаза правосудию честные люди перестают верить в собственные силы, и тогда яд обмана поражает общество в целом. В этом угроза для всех, тем более что противоядие ещё не найдено, а вечная вина за первородный грех проталкивается в светские отношения. Уже не редки речи  чиновников и избранников народа, которые сквозят заявлениями, что каждый из нас виновен, что бедность от лени, что право на рождение ребёнка может иметь только материально обеспеченная семья. Кстати, очень часто уехавшие соотечественники не обязательно предатели Родины, но ведут себя так, что им можно смело присваивать это «почётное» звание. Зачем они это делают? Зачем нас судят за то, что мы редко улыбаемся. Что мы не сдержанны в выражениях, и в тоже время терпеливы, как вьючные животные. И кто дал право представлять нас как «дикое скопище пьяниц», постоянно вынашивающее мысль, как бы кому – то наподдавать.  На самом деле,  «от Москвы, до самых до окраин» вряд ли найдётся человек, желающий с кем – то повоевать.

Слишком тихо заживляются раны прошедшей войны. И не надо нас наставлять, учить, унижать. У нас есть собственная гордость.

Мы твёрдо знаем, что там, где при встрече принято приподнимать шляпу, плохой тон снимать штаны.
Да, годы войн, революций и прыжков из одного строя в другой тормозят развитие лучшей в мире страны. Да, эксперименты в правлении не всегда дают необходимое движение, но страна от этого хуже не становится. Другое  дело, что мы иногда путаем понятия страны и государственного строя.

К сожалению, бывает и так что в стране могут чтить заповеди Господни, а в государстве в чести блатной принцип «любить — так королеву, воровать — так миллион». Ничто так не унижает честного гражданина и не наносит столько материального и морального ущерба добросовестным предпринимателям, как покровительство или беззубость власти по отношению к людям, вывалявшим в грязи и их честное имя, и их род занятий. Мало того, беспардонно украденный миллион  оболванивает всех, пытающихся жить по совести, в том числе и добросовестных исполнителей  контролирующих и силовых структур. Происходит то самое раздвоение личности, за которое всегда осуждают на кухнях, но не законодательно. В результате мы имеем в друзьях работника ГИБДД и признаём в нём хорошего человека, а при несении службы он взяточник и плохо воспитанный солдафон. Он не родился таким. Это негодная система построения государства постепенно коверкала его душу. А мы будто бы и не знаем, что беспринципность, попустительство, умолчание и нечестность приведут нашего приятеля если не в тюрьму, то к неприятностям по службе. В идеале, совестный человек, наделённый властью, должен любить не тех, кто, дружески похлопывая по плечу, толкает его в мышеловку с бесплатным сыром, а тех, кто, не страшась потерять дружбу, отталкивает от неё. Банально звучит, но заповедь «возлюби врага своего» в этом осмыслении не лишена мудрости. Грязь бесчестия — хлеб оппозиции. Она нянчит,  питает оппозиционеров и позволяет им верить в собственную непогрешимость.

Один пример из недалёкого прошлого. Когда в Румынии Чаушеску  вооружил дежурные патрули автоматами, это казалось вызовом всем демократическим нормам.

Но скоро граждане поняли: если ты не дебоширишь, к женщинам не пристаёшь, не обворовываешь ближних, то от присутствия автоматчиков тебе не жарко не холодно. Но для румынской оппозиции это был хлеб с маслом. Чем всё кончилось, — ещё долго не забудется румынами.

В большом государстве, как и в маленькой деревне, в какие бы влагостойкие пелёнки ни завёртывался обман, он всё равно будет известен, поскольку в самых секретных структурах работает тот самый народ, который периодически требуется облапошить.

Конечно, если вы скажете, что ни разу не врали, вам, основываясь на своём опыте, не поверят.  Но согласитесь, есть некоторое отличие вранья мужа жене по поводу сокрытия заначки, и вранья государственного деятеля по поводу изымания средств из карманов достопочтенных граждан. Обман  получается не «возвышающим» как писал Пушкин, а частью элементарного, но масштабного жульничества.

Есть два пути разрушения демократического государства (политологи наверняка знают больше). Первый: пустить всё на самотёк, и второй: зажать всех подданных в «ежовые рукавицы» и врать, а там уж «куда кривая выведет».

Она и вывела. Законы рыночной экономики, которые считали лекарством от всех бед человечества, без всяких на то видимых причин попираются санкциями в угоду политических амбиций и унижают одни народы, поднимая благосостояние других. Существенную разницу между арийским превосходством и американским диктатом, наверное, найдёт уж очень скрупулёзный исследователь. Вековой афоризм, гласящий: «Если долго поступать по — свински, то можно устроиться

по —  человечески», оказывается применим не только к определённому человеку, но, не в меньшей степени, и к государствам.

На вопрос новоявленного Хлестакова: «Как вы тут живёте?»  просвещённый интернетом житель глубинной России имеет полное право ответить следующее:

— Вот так и живём, не понимая, за что вы выдумываете для нас казни египетские. К примеру, мы чтим государственную тайну, но не приемлем коммерческую, которая, видимо специально выращена для сокрытия доходов того или иного чиновника от   «враждебного»  народа. Уже невооружённым глазом видно, что капитализм и демократизация — понятия друг другу чуждые.  Тот строй, который когда то чтили как передовой (заметим, чтили те, кому он был выгоден), на самом деле давно отстал эволюционно, как не способный к созданию на земле более честных сообществ.

Кризисы этого года показывают, что раздробленные своими интересами государства не способны эффективно противостоять вызовам природных и экономических катаклизмов. Что груз вооружений не только тормозит движение к достатку всех граждан планеты, но и постоянно держит их в состоянии возможной войны. Зациклившись на капиталистических ценностях, считай, на деньгах, мы перестали думать о возможностях построения других сообществ, которые бы содействовали достижению более благородных целей, чем десятая яхта успешного бизнесмена. Верить заявлениям капиталистов о мире во всём мире даже более наивно, чем верить сутенёру, рассуждающему о морали.

Ресурсы Земли не безграничны, и это быстро понял вологодский крестьянин, у которого, начиная от крыльца, вырубили леса, оговаривая его за то, что он заготавливает дрова и мечтает срубить новую баню. Понимает это и предприниматель, чувствуя, что капиталистические отношения вовсе не нянька, и как только базовые ресурсы его предпринимательства оскудеют, вполне возможно пойти по миру, ещё ранее отправив туда рабочих. В условиях, в которых мы живём, тяжелее всего людям что — либо производящим. Они беззащитны и более пострадают, если, нарушив торговые и экономические связи государства, будут укреплять свои производственные возможности. В условиях постоянного страха перед войной в этом совершенно справедливо ищется спасение. Но разве нет варианта проще и менее затратного, чем создание новой экономики?

Не надо быть политологом, чтобы знать этот вариант. Это мир. Это законодательно на международном уровне закреплённое отрицание войны. Когда Александр Третий заявлял, что «у России есть только два союзника: армия и флот», он по какой – то причине в число союзников не включил народ. Прошло более века, и тем, кто возьмётся сейчас отстроить мирное сосуществование необходимо будет объединить этой идеей не один избранный народ, а как минимум, большинство народов Земли. Великий труд, но и цель Великая, а самое главное — менее затратная. Пусть те, кто умеет это делать, качает нефть, кто – то выращивает хлеб, кто – то добывает металл и производит самые надёжные машины. Есть ли смысл представителей южных широт отправлять на Крайний Север в  то время, когда там есть свои адаптированные к местным условиям люди? Умение работать и  взаимовыгодная торговля способны продлить нашей планете жизнь, и кроме того, позволит странам заняться благополучием своего населения.
«Всё впереди!» — говорил В.И Белов. И это действительно так. Только не надо заниматься эксгумацией того, что не оправдало себя, что было далеко от равенства, справедливости и правды.

Когда умные люди на многоликих форумах начинают хвалить  или ругать прошлое, создаётся впечатление, что они надеются жить долго. Но этой льготы ни у кого из нас нет, а потому надо знать и прошлое и настоящее, но только для того, чтобы напряжённо двигаясь вперёд, не допускать старых ошибок. Сейчас я скажу банальные слова, но они справедливы.

Ни предположения, не русский авось, ни американские или ваши личные миллиарды не способны спасти мир. Но это может сделать наш труд. А ещё ум, который, как известно, очень выгодно брать взаймы, поскольку за него не попросят проценты и не заставят возвращать.

И хорошо быть честными. Перед собой и людьми.

Сегодня, 1 апреля 2020 года, в 7:40 (уважаю людей, которые встают вовремя даже в коронавирус) позвонила читательница «Родной Кубани» – Мария. Она сказала: «У вас на сайте появилась интересная статья Лидии Сычевой, опубликованная ещё в 2008 году. Читается, как будто написано сегодня. Почему бы не объединить в один текст ваши статьи о Дмитрии Быкове, написанные ранее. Ведь какую «пургу» он по-прежнему несёт. Быков опаснее, чем коронавирус».

Я, как человек загорающийся, стразу решил реализовать идею Марии. Что из этого получилось, судить читателю. Марии за идею и название – спасибо.

«Пастернак» Дмитрия Быкова: Чичиков и Коробочка в одном флаконе

В рецензии Никиты Елисеева на книгу Д. Быкова «Пастернак» («Новый мир», 2006, № 4) говорится: «Всё, что излагает в своей книге Быков, уже было изложено в разных статьях, книгах, воспоминаниях, нужно было всё это собрать в книгу. Так собрать, чтобы это было не скучной грудой фактов, а сюжетным повествованием». Думается, явным преувеличением рецензента является мысль о том, что все всё знают о Пастернаке, и главное – суть не в сюжетном повествовании, а в компоновке фактов, событий, системе оценок, характеристик, авторской позиции и т.д., то есть в том, что делает жизнеописание правдивым, а картину творческого пути поэта объективной.

Суть быковского подхода к фактам, известным и неизвестным, выясним на примере главы «В зеркалах: Цветаева». Выбор, в частности, обусловлен тем, что эту главу Никита Елисеев называет одной из лучших. В ней любовные отношения поэтов-современников Быковым представлены так: «В Пастернаке её постоянно начинает раздражать многое: вот он пишет, что отправил семью на лето в Германию, и сам остался и боится соблазнов: «Боюсь влюбиться, боюсь свободы. Сейчас мне нельзя».

Цитата приведена из письма от 5 июня 1926 года, в котором нет ни слова об отправке семьи в Германию, так как это произошло 22 июня. В письме же говорится следующее: «Очень хочется всё поскорее устроить с семьёй, остаться одному и опять приняться за работу».

Далее Быков так моделирует переживания и поведение Цветаевой: «Как смеет он бояться влюбиться, когда только что был так маниакально сосредоточен на ней? И она отвечает ему: «Я бы не могла с тобой жить (обрываю большую часть длинной цитаты. – Ю.П.)… Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего». Так подействовала на неё сама мысль, что он может кем-то прельститься». Однако эта цитата взята из письма от 10 июля, которое является ответом на послание от 1 июля, а не 5 июня, как у Быкова. Таким образом, подлинный «раздражитель» оказывается вне поля зрения жизнеописателя.

Слова же Цветаевой, трактуемые Быковым как проявление ревности, уязвлённого самолюбия, звучали и раньше, до июньско-июльских событий 1926 года. Например, в письмах двадцать пятого года к Черновой и Пастернаку: «С Борисом Пастернаком мне вместе не жить»; «Борис, а нам с тобой не жить». К тому же неоднократно в посланиях к разным адресатам до и после цитируемого Быковым письма Цветаева высказывала мысль о ненависти Психеи к Еве. То есть в обоих случаях ревность ни при чём или почти ни при чём: отношения с Пастернаком – лишь очередной повод сказать о своём, сокровенном.

По Быкову, инициатором замораживания чувств поэтов является Борис Пастернак. Однако если бы жизнеописатель внимательнее прочитал переписку Цветаевой, Пастернака, Рильке в книге, на которую он уважительно ссылается (Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева. Письма 1926 года. – М., 1990), то ему стало бы ясно, что именно Марина Ивановна, «заболев» Рильке, отдаляет советского поэта, как «сообщника», как третьего лишнего. Об этом она писала не только Рильке, но и самому Пастернаку. К тому же ускорило охлаждение Цветаевой к Пастернаку его признание о «воле», о чём она говорит в письме к Рильке от 14 августа 1926 года.

Версия поэтессы подтверждается свидетельством самого Бориса Леонидовича в послании к жене Евгении: «Марина попросила перестать ей писать, после того как оказалось, что я ей пишу о тебе и о своём чувстве к тебе». Итак, согласно Цветаевой – Пастернаку и вопреки утверждению Быкова, именно поэтесса стала инициатором охлаждения отношений с Борисом Леонидовичем.

В данном эпистолярно-любовном контексте возникает быковская версия о полярной природе Пастернака и Цветаевой. Она в интерпретации Никиты Елисеева выглядит так: «Сознательно или бессознательно, вольно или невольно, но он (Д. Быков. – Ю.П.) великолепно растолковывает разную природу двух поэтов. Один – футурист, делатель слов и речи, тамада «на пире Платона во время чумы», другая – романтический поэт. Пастернак произносит тосты в письмах к Цветаевой <…>. А дама и впрямь полагает, что она – императрица, королева, повелительница».

Однако с не меньшим успехом и Марину Ивановну можно назвать тамадой, ведь большинство её любовных романов (например, с Бахрахом, Пастернаком, Рильке) – это прежде всего красивые тосты, это слова, только слова… Невольно вспоминается цветаевско-заветное: «Любовь живёт в словах и умирает в поступках».

В свою очередь, Пастернак был не менее падким на слова, чем Цветаева, был таким же чутко-чувствительным, как и она. В письме к Марине Ивановне от 11 июня 1926 года он говорит о «пропасти женских черт» в себе и уточняет, что в определённой ситуации они «достигают силы девичества, превосходят даже степень того, что можно назвать женскостью». И, видимо, зря Пастернак задаёт следующий вопрос: «Но ты, может быть, не знаешь, о чём я говорю». То, что последовало далее как разъяснение, как самохарактеристика поэта, по сути, совпадает с тем, что говорила о себе Цветаева. Оба поэта признавали над собой власть видимости, химеры, настроения, вымысла. И что это, как не вымысел или почти вымысел, – признание Пастернака о своём чувстве к жене из того же письма («В основе я её люблю больше всего на свете») или слова, обращённые к Цветаевой в послании от 31 июля 1926 года: «Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно <…>». Аналогичных примеров не десятки, сотни в письмах самой поэтессы.

Сопоставляя судьбы Пастернака и Цветаевой, Дмитрий Быков на разном материале стремится показать их постоянное несовпадение, их разнонаправленность. Страсть к броским формулировкам, власть схемы, хлестаковское отношение к фактам приводят к натяжкам, неточностям, очевидным несуразностям. Например, в третьей части этой главы уже в первом абзаце утверждается: «В сорок первом, когда немцы стояли под Москвой, Пастернак испытывал невероятный подъём – а Цветаева покончила с собой». Однако, когда поэтесса ушла из жизни, немцев под Москвой не было, они были на расстоянии 400 километров от столицы. 19 октября фашисты занимают Можайск, их отделяет от Москвы всего 110 километров, – Пастернак же пятью днями раньше отбыл в эвакуацию. А подъём, о котором говорит Быков, начался ещё весной, «после Гамлета», с написания, по словам Бориса Леонидовича, лучшего из того, что им когда-либо было создано.

Или рассуждения о причинах самоубийства М. Цветаевой Дмитрий Быков заканчивает так: «Дело было в апокалипсических предчувствиях, в атмосфере конца времён». То есть автором книги высказана точка зрения, которой вслед за Л. Чуковской придерживаются многие исследователи. И, думаю, по-человечески и профессионально было бы правильно сослаться на родословную данной версии, а не претендовать на роль первооткрывателя. Комментировать эту гипотезу самоубийства Цветаевой не буду, своё – иное – мнение о причинах гибели поэтессы я уже высказал («День литературы», 2004, № 11).

Хотелось бы, чтобы быковская точка зрения на цветаевское восприятие революции и Гражданской войны как на «великое испытание, посланное народу (и красным, и белым, временами для неё неразделимым) для великого же духовного преображения» хотя бы минимально аргументировалась творчеством поэтессы. Эта точка зрения легко опровергается «Лебединым станом», циклом стихотворений 1917-1920 годов, вершинным в творчестве Цветаевой.

«Лебединый стан» не оставляет камня на камне и от быковской характеристики позиции Цветаевой как «соглядатая великого перелома, романтического поэта, которому предложили единственно достойное его зрелище». Не случайно данный цикл в книге Д. Быкова даже не упоминается.

Возразят: нельзя по одной главе в 16 страниц, составляющих около двух процентов книги, делать выводы о её качестве. Отвечу: конечно, нельзя. Однако ситуация принципиально не меняется на протяжении всей книги. Так, в главе «В зеркалах: Маяковский» проявляются те же фактографически-математические проблемы. Д. Быков называет 30 декабря 1929 года последней попыткой примирения Пастернака, лефовцев с Маяковским, во время которой выступал Н. Асеев. Далее в книге сообщается: «Автор речи даже не догадывался, что вступление Маяковского в РАПП – дело решённое, до него меньше месяца». Но, как известно, в РАПП Маяковский вступил 6 февраля 1930 года, то есть до этого события оставалось более месяца. Или четырнадцатью страницами раньше утверждается: «Маяковский десять месяцев проводит в тюрьме при царизме <…>». Чем при этом руководствуется Быков – непонятно, ибо суммарный срок пребывания Маяковского в заключении во время трех арестов составляет почти восемь месяцев. Конечно, Быков не столь неточен, как Маяковский, который из 4 месяцев 20 дней, проведённых в Бутырках, сделал 11 месяцев («Я сам»).

Показательно, что в шестёрку первых поэтов ХХ века у Быкова попадает Маяковский и не попадает Есенин. Автор книги по-разному пытается обелить, облагородить, очеловечить во многом созвучного ему поэта-космополита, одного из самых первых в истории отечественной литературы химически чистого русскоязычного писателя. Быков, в отличие от многих, находит высокую поэзию в творчестве Маяковского и послереволюционного периода.

Уже в самом начале главы в шедевры зачисляются «Про это», «Юбилейное», «Разговор с фининспектором о поэзии». Через семь страниц Быков говорит на эту тему более загадочно, говорит о «многих отличных стихах первой половины двадцатых». А заканчивается данная тема так: «Даже и в самые безнадёжные, глухие годы для поэзии <…>, – у него случались проблески истинной, великолепной лирики, какие есть и в «Хорошо», и в посвящении «Товарищу Нетте – пароходу и человеку», и в стихотворном послании Горькому, и в мексиканских, и в парижских стихах <…>».

Конечно, хотелось бы, чтобы список «многих» не ограничивался только тремя произведениями. К тому же далеко не всем (например, мне) понятно, почему «Юбилейное», «Разговор с фининспектором о поэзии» – шедевры. И где проблески истинной лирики в названных произведениях второй половины двадцатых годов: неужели в таких «любовных» декларациях, агитках, как «Я не сам, / а я / ревную / за Советскую Россию», или в мертворождённой – потому что только головой рождённой, рассчитанной на внешний эффект – «формуле» любви: «Любить – / это с простынь, / бессонницей рваных, / срываться, / ревнуя к Копернику, / его, / а не мужа Марьи Иванны, / считая / своим / соперником».

Вызывает удивление тезис о затравленности Маяковского к двадцать седьмому году. Правда, через десять страниц утверждается прямо противоположное: «обрушиться на позднего (Маяковского. – Ю.П.) значило бы впасть уже в прямую антисоветчину». А еще через страницу сообщается, что уже в конце двадцатых годов поэт и его единомышленники впадают в немилость власти.

Травля – это когда не печатают, когда из 301 отзыва только 3 положительных, когда навешивают идеологические ярлыки: «русский фашист», «кулацкий писатель» и т.д. Ничего подобного в жизни Маяковского не было и быть не могло. Сам же он в травле других явно преуспел… И говорить, как Быков, что «страна его не понимала и понимать не желала – видать, он не ошибся, когда выкрикнул истерически: «Я не твой, снеговая уродина!» – это значит окончательно утратить чувство литературной реальности, способность логически мыслить.

Во-первых, оперировать такими огромными категориями, как «страна», пусть и с подачи Маяковского, непродуктивно. Во-вторых, большая часть читателей поэта не только понимала, но и боготворила. В-третьих, оскорбительные слова, адресованные тысячелетней, традиционной России, слова, сказанные в 1916 году, вводить в контекст конца 20-х годов как реальность данного времени, как проклятие СССР – это и откровенный подлог, шулерство, и подмена понятий, и изнасилование Маяковского. В первую очередь потому, что «стране-подростку», «моей» стране, которую он любил, «вынянчил» и т.д., таких слов он адресовать не мог ни при каких обстоятельствах. И ещё – в оригинале в приведённой строке из стихотворения «России» восклицательный знак отсутствует. Я, конечно, понимаю, что Быков, как говорят, поэт, но всё же…

Итак, почти каждое суждение Д. Быкова о Маяковском в этой большой главе в 33 страницы требует комментариев-возражений, что я по понятным причинам делать не буду. Приведу ещё одно, которое напрямую – ситуативно – связано с Б. Пастернаком: «Страшно становится, как подумаешь о его постоянстве: с 1915 года – любовь к Лиле, странная тройная жизнь с Бриками, длившаяся до гибели». Чтобы Быкову не было страшно, напомню ему, что постоянства не было с 1922 года, начиная с увлечения Зинаидой Гинзбург. Далее последовали многочисленные романы, последний из которых, с Вероникой Полонской, закончился трагически.

Я понимаю, по каким причинам Быков игнорирует содержательные работы В. Дядичева о Л. Брик («Прошлых дней изучая потёмки» // «Москва», 1991, № 4; «Маяковский. Жизнь после смерти: продолжение трагедии» // «Наш собеседник», 1993, № 12; «Маяковский: стихи, поэмы, книги, цензура… Фрагменты посмертной судьбы поэта» // «Литературное обозрение», 1993, № 9, 10). Кстати, они пафосно и документально подтверждают, и развивают точную характеристику Брик, данной Ахматовой 25 июня 1960 года: «Я её видела впервые в театре на «Продавцах славы», когда ей было едва 30 лет. Лицо несвежее, волосы крашенные, а на истасканном лице – наглые глаза» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т.2. – СПб., 1996).

Что же касается «тройной жизни», то, если Быков верит Лиле Брик, могу привести её слова: «С 1915 года мои отношения с О.М. перешли в чисто дружеские…». Совместная же жизнь Брик с Маяковским, по её свидетельству, началась в 1918 году. Несмотря на эти и другие уточнения, которые опускаю, согласен с Д. Быковым в главном – странная жизнь, мягко говоря. При этом не могу не спросить: а чем она отличается от жизни Пастернака, когда в неё вошла Ольга Ивинская? Жизни, о которой с пониманием пишет Д. Быков. «Двоежёнец» Пастернак, живущий на два дома, бегающий через мостик и т.д., – это не меньший вывих в отношениях, не меньшее нравственное уродство, чем «странность» Маяковского.

Остаётся верен себе Д. Быков и в главе о Блоке и Пастернаке. Приведу лишь некоторые «вершинные» суждения, «открытия» жизнеописателя-исследователя. Происхождением – дворянским у Блока и интеллигентски-еврейским у Пастернака – Быков объясняет их позиции в 17 году и последующий период. Именно происхождением была «предопределена некоторая второсортность пастернаковской позиции». И далее, что ни строчка, то «шедевр», то верх фантазии и нелепости. Например, быковский тезис о призыве Блока наслаждаться величием гибели развивается и иллюстрируется так: «И потому в блоковском отчаянии – да, гибель, но гибель от стихии, в великий час и от великих причин, – есть истинное благородство: «Я знаю – то Бог меня снегом занёс, то вьюга меня целовала!»

Не комментируя версию Быкова, обращаю внимание только на то, как она аргументируется. Автор «Пастернака» восприятие Блоком революции иллюстрирует цитатой из стихотворения «Поэты». А оно опубликовано в 1908 году, первая черновая редакция появилась в 1903 году. В этом стихотворении выражена символистски-модернистская идея противопоставления поэта всем остальным, обывательскому болоту, к которому относятся и читатель, и критик.

То есть утверждается идея избранничества, небожительства, которую Блок не раз резко и справедливо критиковал. Показательна и его поздняя реакция на это стихотворение: «Отвратительный анархизм несчастного пьяницы». То есть идейно данное стихотворение и цитируемые Быковым строки никакого отношения к блоковскому мирочувствованию в 1918 году не имеют и иметь не могут. К тому же, как следует из сказанного, здесь допускается Быковым недопустимая хронологическая инверсия. К этому приёму автор книги прибегает неоднократно. В частности, страницей ранее, где рассуждает о «железнодорожном» познании России у Блока и Пастернака. Если принять на вооружение логику Быкова, то тогда можно утверждать, что прототипом Хлестакова был сам Дмитрий Быков, автор «Пастернака».

И последнее: в очередной раз в цитате допущены ошибки, сразу три. У

Блока приведённые Быковым строки выглядят так: «Я верю: то Бог меня снегом занёс, / То вьюга меня целовала».

Дмитрий Быков – любитель сравнений. Он постоянно скрещивает писательские судьбы, творчество. Видимо, именно в такие моменты автор особенно не контролирует себя, даёт волю своей богатейшей фантазии. В результате рождаются многочисленные пассажи, один умилительнее другого.

Приведу только один: «И если бы «Двенадцать» – поэму о патруле – задумал писать Пастернак, – Петруха не убивал бы Катьку, а спасал её от жадной, грубой любви юнкера, возрождал к новой жизни… в общем, погиб бы Ванька, тот самый, который «с Катькой в кабаке». А к двенадцати прибавилась бы тринадцатая – Катька-Магдалина, которая шла бы во главе всей честной компании об руку с Христом, оба в белых венчиках из роз».

Сначала о реальном, о чём говорить неудобно, настолько всё очевидно.

Оригинальна сама трактовка «Двенадцати» – «поэма о патруле». Умри Дмитрий, но, действительно, лучше не скажешь. Смело можно включать этот «шедевр» в школьные и вузовские учебники, в тесты и им подобные источники для дебилов. Во-вторых, Петруха убивает Катьку случайно, а не преднамеренно, что следует из быковского текста. В-третьих, о жадной, грубой любви юнкера – в поэме ни слова. В-четвёртых, на чём основывается быковская версия о пастернаковском варианте «Двенадцати»? Ни одно из произведений Бориса Леонидовича о революции, включая роман «Доктор Живаго», который возникает у Быкова в данном контексте, оснований для таких предположений не даёт. Даже самый созвучный Пастернаку герой Юрий Живаго – это не человек поступка. Он не то что убить Ваньку или возродить Катьку не может, он спасти себя не в состоянии.

Комментировать же фантазии на тему Катьки-Магдалины – это не по моей части.

Самая же хлестаковская глава в книге Д. Быкова – это «В зеркалах: Вознесенский». В адрес Блока, Пастернака и многих других писателей звучат негативные, порой резко грубые оценки, подобные следующим: «При всей блоковской романсовой пошлости, при всех его срывах, невнятности формулировок, при десятках откровенно плохих стихов <… >»; «На этом фоне Пастернак <…> компромиссен и даже порой дурновкусен». Ситуация меняется тогда, когда речь заходит об Андрее Вознесенском. Он, по Быкову, единственный ученик Пастернака, который не запятнал звание поэта.

Вознесенский «открыл для российской поэзии множество новых возможностей», «содержание его поэзии неизменно оставалось христианским, молитвенным».

Трудно по-розановски просто замолчать и отойти в сторону, невольно хочется развести руками, плюнуть и посоветовать Быкову печатать подобное на шестнадцатой странице «Литературной газеты». О настоящем, а не мифическом Вознесенском справедливо писали Вадим Кожинов, Михаил Лобанов, Юрий Селезнёв, Александр Казинцев и другие авторы. Кратко высказался и я («День литературы», 2006, № 3). Поэтому не вижу смысла опровергать очевидно абсурдные быковские утверждения.

В целом же система оценок, позиция Дмитрия Быкова во всей книге даёт основание говорить о его «шестидесятничестве». Автор жизнеописания не подвергает сомнению отношение Пастернака к революции как к неизбежности, необходимости, благу. Например, реакция поэта на постановление ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» 1925 года предваряется таким комментарием Быкова: в этом документе Пастернак увидел «предательство всего, что он в русской революции любил». Несомненно, с точки зрения автора книги, есть в революции то, за что её можно любить. За что её любил Пастернак, Быковым либо констатируется, либо оценивается с солидарностью. Приведу только те слова Бориса Леонидовича, которые коробят меня и вызывают созвучие у автора жизнеописания: «Я забыл о своём племени, о мессианизме России, о мужике…».

Не раз в книге лояльность Пастернака к революции и советской власти объясняется его еврейским происхождением (если бы подобное прозвучало из уст Ст. Куняева или М. Лобанова, представляю, какой бы крик поднялся). Так, при цитировании письма поэта к жене от 27 августа 1926 года в скобках уточняется: «революцию он воспринимал отчасти как еврейский реванш, как стремление вырваться из черты оседлости». А послание к М. Горькому 1928 года вызывает у Д. Быкова такую мысль: «Возможно, одним из факторов, заставивших его позитивно отнестись ко многому в советской жизни, был как раз ранний советский интернационализм, когда не обязательно стало принадлежать к титульной нации, чтобы чувствовать себя полноценным гражданином страны…».

Последняя часть высказывания – ещё одно свидетельство «шестидесятничества» Быкова. Все те мифы, вся та чушь, которую транслировали и транслируют «шестидесятники» «первой волны», закономерна и объяснима: ну, не может, скажем, Василий Аксёнов уйти от своего воспитания, родословной и т.д. Но когда о преимуществах титульной нации говорит Дмитрий Быков, «сын» «шестидесятников», говорит уже в XXI веке, то невольно напрашивается сравнение его с Коробочкой…

О «преимуществах», об ущемлённости, мягко говоря, русских в Российской империи и особенно в СССР доказательно писали многие авторы. И хотелось бы, чтобы Дмитрий Быков руководствовался фактами, а не мифами, фактами, которые приводятся ранними славянофилами, Ф. Достоевским, К. Победоносцевым, В. Розановым, В. Кожиновым, А. Панариным, А. Ланщиковым, А. Зиновьевым (взять хотя бы его точное определение СССР – «империя наоборот») и многими другими авторами.

Вера в «пламенных революционеров» – ещё один комплекс «шестидесятников» – представлена у Быкова в трансформированном виде. У него, в отличие от «отцов», из разряда «приличных людей» выпадают Ленин и «ленинцы», которые стоят в одном ряду со Сталиным и «сталинцами». К «приличным людям», «рыцарям идеи» Быков относит Петра Шмидта, героя поэмы Пастернака «Лейтенант Шмидт», Пестеля и Робеспьера, о которых выпустили книги Б. Окуджава и А. Гладилин в серии «Пламенные революционеры». С явной симпатией Д. Быков пишет о Троцком как о революционном романтике. Все это свидетельствует об исторической дремучести автора жизнеописания.

Я предполагаю, чем руководствовался Быков, выстраивая такой ряд: достойные, с его точки зрения, авторы не могли героизировать людей ничтожных, негодяев, злодеев и т.п. Однако смогли… И «литературным грехом» Пастернака в поэме «Лейтенант Шмидт» является не одна строфа, как утверждает Быков, а всё произведение в целом.

Поэмы Пастернака 20-х годов – типичные образчики социалистического реализма, в них художественно выражена официальная точка зрения на нашу историю, а это – суть определяюще. Более того, нелюбимый мной Владимир Маяковский с его откровенным «людоедством» выглядит более «благородно», чем Борис Пастернак с его «интимным» оправданием террористов, разрушителей русской государственности. И все рассуждения Быкова о «двойной оптике», музыкальности, «большой удаче в рискованном деле поэтизации прозы» и т.д. – лишь попытки уйти от сути проблемы, попытки при помощи освежителя воздуха устранить дурной запах в комнате, в которой пел по утрам герой «Зависти» Юрия Олеши. Нет ничего удивительного и в том, что для Быкова зима 1929-1930 года относительно благополучное время, а «первый всплеск Большого Террора случился в 1935 году».

Нет ничего удивительного потому, что данный период, как и русскую историю вообще, автор жизнеописания оценивает с точки зрения самоценной денационализированной личности. Поэтому и миллионы уничтоженных во время коллективизации крестьян – не в счёт. Поэтому и неприемлем Быкову народолюбивый пафос пастернаковских «На ранних поездах», а наиболее созвучны мысли Юрия Живаго, обращённые к друзьям: «Единственное живое и яркое в вас то, что вы жили в одно время со мной и меня знали».

Эти слова Д. Быков трактует как свидетельство выпрямления Б. Пастернака, как обретение им правды, доступной единицам. С этим невозможно согласиться, как и принять характеристику того произведения писателя, которому посвящена отдельная глава. Следующие высказывания Быкова о «Докторе Живаго» являются наиболее характерными: «Юрий Живаго – олицетворение русского христианства, главными чертами которого Пастернак считал жертвенность и щедрость»; «Масштаб его личности, как и бытие Божие, «не доказуется, а показуется».

Прокомментирую идеи главы, в которых выражен и основной пафос книги Д. Быкова. Ещё со второй половины 80-х годов ХХ века «левые» авторы высказывали мысль, что в «Докторе Живаго» Б. Пастернак оценивает человека с христианских позиций. Данный тезис иллюстрируется прежде всего образом главного героя, выразителем авторского «я» в произведении, выбором им третьего пути в годы гражданской войны, о чём, как о явном достоинстве Юрия Живаго, писали Е. Евтушенко, Д. Лихачев, В. Воздвиженский и другие исследователи. Об этом говорит и Д. Быков.

Выбор Живаго обусловлен философией исторического фатализма, которая к христианству никакого отношения не имеет. Эта удобная философия позволяет герою плыть по течению социального времени и одновременно находиться в скрытой, непоследовательной оппозиции к нему. Своеобразной иллюстрацией этому служит эпизод участия Живаго в бою во время пребывания его в партизанском отряде.

В молодых колчаковцах герой на расстоянии чувствует «своих», однако его человеческая бесхребетность, желание идти в ногу с партизанами оказываются сильнее. Живаго никто не заставляет брать в руки винтовку – он это делает сам…

Е. Старикова так прокомментировала данный эпизод: «Когда русский врач стреляет в русского гимназиста – это прежде всего беда» («Литературная газета», 1988, № 24). В такой социальнопроисхожденческой зацикленности проявляется интеллигентски ограниченное сознание критика. Если бы врач стрелял в крестьянина, «попа», офицера и т.д., «беды» бы не было или она была бы качественно иной? «Беда» видится в том, что Юрий Живаго «подумал»: он не способен страдать и через страдание осознавать и собственное грехопадение, и трагедию происходящего.

Именно желанием спасти своё драгоценное «я» обусловлен уход героя в частную семейную жизнь. Однако эта семейная жизнь, если ввести её в традиционную систему ценностей, оказывается совсем не честной (мимо греха прелюбодеяния Живаго прошли Д. Быков и подавляющее число авторов, писавших о романе), совсем не семейной. Показательно, что все участники «круглого стола» во время одного из первых обсуждений на страницах «Литературной газеты» (1988, № 24), как и позже Д. Быков, не попытались критерием ребёнка оценить жизнь главных героев произведения, более того, они ни разу не упомянули слово «ребёнок».

Юрий Живаго и его возлюбленные – на уровне сознания – при живых детях бездетны по своей сути. Живаго, два года находившийся в партизанском отряде, много, красиво, напыщенно-плоско рассуждающий о разном, практически не вспоминает о ребёнке. Личность определяющими являются и следующие признания Тони и Лары: «У меня два самых дорогих человека – ты и отец»; «Я пожертвовала бы самым дорогим – тобой». Таким образом, дети в разряд «самых дорогих» людей у обеих женщин-матерей не попадают, как, впрочем, и у Живаго.

Естественно, что герои романа так же бездетны в поступках. Юрий Живаго, когда заболел его сын в Москве, всю ночь беседует с друзьями о «высоком», даже не пытаясь достать ребёнку необходимое для лечения молоко. Конечно, вспомнят свидетельство-оправдание Б. Пастернака о непрерывной стрельбе на улице. Однако если ты настоящий мужчина, отец, то стрельба тебя не должна останавливать, ну а если ты трус или трусоват, эгоист или эгоистичен и не можешь (или не хочешь) подвергать свою жизнь опасности, то гораздо человечнее, родственнее находиться рядом с ребёнком или хотя бы не заниматься в данный момент «плетением словес», словоблудием. В этой связи надуманной видится версия разных авторов от Г. Гачева до Д. Быкова о жертвенности, христианской составляющей личности Живаго. Сколько бы раз Быков не уподоблял масштаб личности героя «бытию Божию», необходимый результат от этого не «показуется».

Христианская символика – символикой (на что делают упор многие авторы), а поступки, наполняющие её реальным содержанием, существуют, как правило, отдельно от неё. То есть в моменты истины, когда Живаго требуется совершить поступок, как в случае с сыном или «двоежёнством», поступок, который и выявил бы его сущность, Б. Пастернак этой возможности героя ходульно, искусственно лишает. Из-за приёмов «художественного обрезания» многие авторские и персонажные характеристики Живаго мы вынуждены принимать к сведению, так как романная действительность свидетельства о талантливости, гениальности, душе, чувствах и т.д. героя опровергает, либо они повисают в воздухе.

Конечно, страсть Юрия Живаго и Лары – это не христианское служение, как уверяет нас Д. Быков. Думается, люди с таким мироотношением, с такими ценностями ведут человечество только и неминуемо к гибели, к вырождению, самоистреблению. Юрий Живаго являет классический образчик эгоцентрической личности, тот тип интеллигента, о котором так исчерпывающе точно сказал Иван Солоневич в «Народной монархии»: «Эта интеллигенция – книжная, философствующая и блудливая <…> отравляла наше сознание сто лет подряд, продолжает отравлять и сейчас. Она ничего не понимала сто лет назад, ничего не понимает и сейчас. Она есть исторический результат полного разрыва между образованным слоем нации и народной массой. И полной потери какого бы то ни было исторического чутья».

Эти слова в полной мере применимы и к Д. Быкову, автору книги «Пастернак».

2006

«Окуджава» Дмитрия Быкова как словесная диарея

Недавнее интервью с Дмитрием Быковым называлось «Манифест трудоголика» («Новая газета», 2009, № 65). Трудоголик – это не только самооценка писателя, но и широко распространённое мнение о нём. А многочисленные разножанровые книги Быкова, казалось бы, данный диагноз убедительно подтверждают. Однако если трудоголик публикует, мягко говоря, некачественную продукцию, то он должен называться иначе…

О низком качестве книги Быкова «Пастернак» я уже писал («День литературы», 2006, № 6). Новая работа Дмитрия Львовича «Окуджава» (М., 2009) ничем не лучше предыдущей. Вопросы к автору и несогласие с ним возникают практически на каждой странице. Озвучу мизерную часть из них, те, которые помогают понять природу феномена Дмитрия Быкова.

В главе «В опале» автор книги сообщает, что «Окуджава вместе с Юрием Трифоновым и Борисом Можаевым инициирует письмо в ЦК с требованием прекратить преследование Твардовского, Трифонов вспоминает об этом в «Записках соседа». Однако в указанном источнике говорится, что инициатором письма был Юрий Буртин, приготовивший «болванку». Он через Асю Берзер вышел на Трифонова, тот – на Можаева, затем к написанию подключились Анатолий Рыбаков и Вениамин Каверин.

То есть имя Окуджавы в данном контексте не возникает вообще. И конечно, «требование» в письме к Леониду Брежневу (а не в ЦК) отсутствует, и пафос послания передан Быковым предельно вольно.

Если бы автор книги не спешил, не фантазировал, а стремился к точности, то он, наверняка, проверил бы информацию Ю. Трифонова по другим источникам: «Исповеди шестидесятника» Ю. Буртина, «Новомировскому дневнику» А. Кондратовича, «Рабочим тетрадям» А. Твардовского и комментариям к ним его дочерей, публикациям В. Лакшина, его дневникам, комментариям к ним С. Кайдаш-Лакшиной и т.д. Из них наш трудоголик узнал бы, что существуют разные версии авторства письма, но во всех случаях называются Ю. Буртин и Ю. Трифонов, а Окуджава отсутствует. Кстати, нет Булата Шалвовича и среди подписантов этого послания к Л. Брежневу.

То, как Дмитрий Быков интерпретирует известные литературные события, рассмотрим на примере «Метрополя». В главе «Свидание с Бонапартом» автор, ссылаясь на В. Аксёнова, одну из причин неучастия Окуджавы в альманахе определяет так: его просто не пригласили к сотрудничеству, потому что берегли. Данная версия никак Быковым не комментируется, хотя вопросы возникают сами собой. Почему всех участников «Метрополя» (а их было двадцать три) не берегли? Чем вызвано такое отношение к Окуджаве: особой ценностью его дара, слабостью или силой его характера, а может, чем-то иным?

Если Быков пишет, что неучастие поэта объяснялось по-разному, то разность эту, думается, следовало проиллюстрировать соответствующими мнениями. Можно было, например, привести точку зрения Юлиу Эдлиса, чьи мемуары «Четверо в дублёнках и другие фигуранты» (М., 2003) автор книги не раз цитирует. В названных мемуарах об интересующем нас событии говорится: «Не все из приглашённых к участию в альманахе согласились на это, те же Трифонов и Окуджава, к слову, их удерживала, надо полагать, естественная опаска, они понимали, что участие в таком рискованном предприятии чревато неизбежными неприятностями».

Сие высказывание Быков не приводит, видимо, потому, что подобную версию озвучивает сам, слегка видоизменяя, подрумянивая её. Вызывает удивление и уход жизнеописателя от оценок произведений, изданных в «Метрополе». Он лишь сообщает, что – это альманах «неподцензурной литературы». Не могу не заметить, что в «Метрополь» были включены и произведения, ранее издававшиеся в СССР, одобренные советской цензурой, на что обратили внимание Яков Козловский и Евгений Сидоров ещё при обсуждении альманаха на Секретариате Московской писательской организации в 1979 году.

Но главное, конечно, в другом, умалчиваемом Быковым и его литературными собратьями: художественный и духовный уровень многих материалов был запредельно низок. Это в своих выступлениях отметили писатели разных идейно-эстетических пристрастий: Сергей Залыгин и Римма Казакова, Григорий Бакланов и Юрий Бондарев, Олег Волков и Яков Козловский, Евгений Сидоров и Виктор Розов, Леонард Лавлинский и Сергей Михалков, Владимир Амлинский и Владимир Гусев, Александр Борщаговский и Николай Старшинов… Ограничусь цитатами из выступлений будущих главных редакторов «перестроечных» «Знамени» и «Нового мира» Бакланова и Залыгина: «Художественный уровень большинства произведений оставляет желать лучшего. Я уже не говорю о рассказах, например, Ерофеева, которые вообще не имеют никакого отношения к литературе»; «Я думаю, что целый ряд авторов этого альманаха, которых я прочитал, просто не являются писателями и не могут делать профессионально литературу. Если бы мне, когда я руководил семинаром в Литературном институте, положили на стол эти произведения, их было бы невозможно обсудить даже в семинаре, потому что это не литература, это нечто иное».

«Иное» точно уловил и определил Давид Самойлов, выражая своё отношение к «Ожогу» В. Аксёнова, роману, который продолжил одну из главных линий «Метрополя». Приведу дневниковые записи поэта от 9 и 17 июня 1981 года: «Читаю отвратный «Ожог» Аксёнова. Стоит ли добиваться свободы печати, чтобы писать матом?»; «Ожог» Аксёнова – бунт пьяных сперматозоидов» (Самойлов Д. Подённые записи: В 2 т. – Т. 2. – М., 2002).

Д. Самойлова, оценки которого применимы ко многим «шедеврам» «Метрополя», к «охранительному лагерю», как обзывает Быков критиков альманаха, не отнесёшь. Лишь некоторые либералы смогли в два последние десятилетия объективно высказаться о «Метрополе», не поддаться конъюнктуре, моде, не испугались террора среды и времени. Юлиу Эдлис, друг Булата Окуджавы, многих «метропольевцев», – один из них. В своих мемуарах он справедливо пишет, что «на поверку он (альманах. – Ю.П.) был составлен, за немногими исключениями, из сочинений вполне ординарных в художественном отношении, разве что претенциозных либо попросту эпатажных».

Не знаю, почему Быков не называет в числе организаторов «Метрополя» А. Битова и Ф. Искандера. Не знаю, но догадываюсь, почему наш трудоголик путает хронологию событий в данной истории: зарубежные голоса в защиту альманаха и «бездомной литературы» прозвучали раньше, чем состоялось обсуждение на Секретариате Московской писательской организации. Явным преувеличением, вызывающим улыбку, является утверждение Быкова, что Андрею Вознесенскому из-за «Метрополя» «перекрыли публикации».

Тот же Эдлис в мемуарах точно свидетельствует: «Вознесенский же и вовсе в день, когда над альманахом должна была разразиться державная кара, каким-то чудом оказался не более и не менее как на Северном полюсе, о чём тут же напечатал целую полосу патриотических стихов в «Комсомольской правде».

Помнится, что ещё в книге «Пастернак» Быков назвал Вознесенского учеником Бориса Леонидовича, который «гордого этого звания никак не запятнал». И многочисленные факты из творческой биографии Вознесенского, подобные приведенному, факты, свидетельствующие о политической проституции поэта, Дмитрий Львович умудряется в упор не видеть. И это ещё одна особенность феномена Быкова.

В наиболее концентрированном виде сущность Быкова, литературоведа и жизнеописателя, проявилась в первой главе «На той единственной Гражданской…». В ней заявлены основные идеи (за исключением одной), намечены главные сюжетные линии книги. Эта глава – своеобразный конспект следующих семисот страниц, перенасыщенных многочисленными повторами и длиннотами.

В первой главе задаётся и уровень отношения Быкова к своему герою, обусловленный тем местом, которое Окуджава якобы занимает в поэзии ХХ века. Для выявления этого места автору понадобился А. Блок, с личностью и творчеством коего проводятся различные параллели. В итоге делается вывод, что оба поэта выполняли одну и ту же роль. В её определении, формулировании – весь Быков.

Сразу же, с места в карьер, заявляется главное: «Блок и Окуджава считались святыми». Естественно, что нужны доказательства (кто считал, почему святые), а их нет, поэтому тут же включается задняя скорость – начинается игра на понижение. Из быковского уточнения становится ясно, что святость – это «высокая репутация». Но даже если мы примем такую подмену понятий как сознательную авторскую провокацию, то ясности в понимании проблемы не прибавится.

Суждения Быкова, его логика и система доказательств имеют фантазийную основу. Например, если он утверждает: «Их выводы не подвергались сомнению», – то сие должно соответствовать реальности. А в случае и с Блоком, и с Окуджавой можно привести многочисленные факты, когда «выводы» «подвергались сомнению». Проиллюстрирую это на примере Александра Блока.

Поэт неоднократно критиковался своими бывшими и настоящими друзьями символистами. Так, на одно из самых уязвимых мест в мистико-философских настроениях и построениях Блока указал Андрей Белый в письме от 13 октября 1905 года: «Тут или я идиот, или – Ты играешь мистикой, а играть с собой она не позволяет никому <…>. Пока же Ты не раскроешь скобок, мне всё будет казаться, что Ты или бесцельно кощунствуешь <…>, или говоришь «только так». Но тогда это будет, так сказать, кейфование за чашкой чая <…>. Нельзя быть одновременно и с Богом, и с чёртом».

Не менее серьёзная критика раздавалась в адрес Блока с другой стороны, от «поэта из народа» Николая Клюева. Он, думается, оказал на Блока большее влияние, чем кто-либо из современников поэта. Подчеркну: Блок неоднократно признавал правоту Клюева, о чём он, в частности, сообщает матери в письмах от 27 ноября 1907 года и 2 ноября 1908 года. Более того, при переиздании «Земли в снегу» Блок внял клюевской критике и изъял те строки, которые дали повод упрекать его в «интеллигентской порнографии».

Но и это ещё не всё. «Правда» Клюева стала неотъемлемой частью мировоззрения А. Блока, что нашло выражение в «Стихии и культуре», в восприятии Октября, в «Двенадцати» и многом другом.

Вообще же суждения Быкова о личности Блока, его отношении к войне и революции, о «Возмездии» и «Двенадцати», об отце поэта и прочем удивляют своим ПТУшным уровнем. Для полемики с Быковым по этим вопросам нет места и смысла, тем более что своё понимание их я уже изложил ранее («День литературы», 2005, № 6, «Литературная Россия», 2006, № 28, «Литературная Россия», 2007, № 16, «Литературная Россия», 2008, № 27).

В блоковской части книги Быкова не удивляет лишь одно: ни слова не говорится о теме России, которая, как известно, была главной для Александра Александровича. Сия лакуна объясняется просто: если с таких позиций характеризовать личность и творчество Блока, то сразу рухнут фантазийно-умозрительные схемы Быкова, в частности, идея об однотипности поэтических миров Блока и Окуджавы.

Но вернёмся к идее святости поэтов. Продолжая далее размышлять на эту тему, Быков вновь напускает туману, то ли валяя дурака, то ли таковым являясь.

Трудно иначе воспринимать его следующие понятийные кульбиты: «Да и не было в его личности ничего с в е р х ъ е с т е с т в е н н о г о (разрядка моя. – Ю.П.). В русской литературе полно куда более о б а я т е л ь н ы х (разрядка моя. – Ю.П.) людей».

И, наконец, фонтанирование словесной диареи неожиданно прекращается, и Быков раскрывает секрет святости: через Блока и Окуджаву «транслировались звуки небес». Уже с учётом атеизма обоих поэтов эта идея и сопутствующие ей мысли Быкова воспринимаются, вспомним слова А. Белого, как «кейфование за чашкой чая» или, говоря проще, мягче, без эпитетов – как словоблудие. Я, конечно, помню, что Быков пишет о вере Окуджавы в главе «Молитва», но меня эти интеллигентские экзерсисы-экскременты, подобные следующему, не убеждают: «Бог – не абсолютный командир всего сущего, но лишь один из участников бесконечной войны, в которой каждый из нас – солдат на добровольно избранной стороне; именно поэтому просить Бога о чём-либо – вещь почти безнадёжная: ты сам здесь для того, чтобы осуществить его планы. Просить стоит Природу, всю совокупность сущего…».

Попутно замечу, что Окуджава – идеальный ретранслятор небес из первой главы явно не стыкуется с Окуджавой, поэтом, лирика которого зависит от градуса политической атмосферы, из главы «Окуджава и Светлов».

Естественно, что в своей книге Быков обращается к близкой и далёкой истории, ею просвечивая судьбу главного героя. И в трактовке вопросов истории автор «Окуджавы» остаётся верен себе, демонстрируя минимум знаний и максимум произвола, сочетая убогие современные либеральные стереотипы с не менее убогими старыми.

Характерен комментарий Быкова к фильму «Нас венчали не в церкви…» в главе «Свидание с Бонапартом». Фильм навеял автору книги следующие исторические параллели и оценки: «конец застоя заставлял вспомнить о народовольцах»; «всё напоминало о временах Победоносцева»; «победа народовольцев не в том, что они «против власти», а в том, что они человечнее этой власти».

Итак, следуя давней лево-большевистско-либеральной традиции, Быков возводит напраслину на Константина Победоносцева, одного из самых достойных государственных мужей России ХIХ века. Чем руководствовался либеральный летописец в данном случае?

Может быть, ему не нравится, что за время обер-прокурорства Победоносцева число церковных школ в России увеличилось с 73-х до 43 696-ти, а количество обучающихся в них выросло в 136 раз?

А может быть, господина Быкова возмутило то, как Победоносцев в своей гениальной статье определил сущность либеральной демократии? Да уж, припечатал её, так припечатал, не в бровь, как говорится, а в глаз. И сегодня многие оценки из этой статьи звучат сверхактуально. Судите сами: «Либеральная демократия, водворяя беспорядок и насилие в обществе, вместе с началами безверия и материализма, провозглашает свободу, равенство и братство – там, где нет уже места ни свободе, ни равенству» (Победоносцев К. Великая ложь нашего времени. – М., 1993).

Но, может быть, Дмитрий Быков обиделся на Победоносцева за грузин? Ведь аристократизм Окуджавы, о котором многократно говорится в книге, автор выводит из национального происхождения Булата Шалвовича, а Победоносцев в письме к Александру III «некорректно» высказался об «аристократическом» народе: «Грузины едва не молились на нас, когда грозила ещё опасность от персов. Когда гроза стала проходить ещё при Ермолове, уже появились признаки отчуждения. Потом, когда появился Шамиль, все опять притихли.

Прошла и эта опасность – грузины снова стали безумствовать, по мере того, как мы с ними благодушествовали, баловали их и приучали к щедрым милостям за счёт казны и казённых имуществ».

Да и полноте, господин Быков, в своём ли уме Вы были, когда писали «о новых победоносцевых» в начале 80-х годов ХХ века? Где Вы их увидели? Их не было, к сожалению, тогда, нет их и сейчас.

Что же касается быковской оценки народовольцев, которые якобы были «человечней власти», то это, хоть убейте, я понять не в силах. И сие говорится о террористах, устроивших охоту на Александра II, организовавших 9 покушений на него, в результате которых погибли безвинные люди и сам «царь-освободитель»? И такой же набор хорошо узнаваемых, примитивных, мерзких клише, отдающих людоедским душком, содержится в рассуждениях Быкова обо всей русской истории ХIХ века.

На столь же «высоком» уровне, профессиональном и человеческом, говорится в книге и о ХХ веке. Покажу это на примере двух глав, в которых затрагивается тема сопротивления Советской власти. В главе «Окуджава и диссиденты» политическая оппозиция представлена лишь детьми советской элиты, «чьи убеждения вполне укладывались в большевистскую парадигму» с небольшими отклонениями, и теми, «кого репрессии тридцатых-сороковых не затронули», кто ориентировался на западные идеалы, конвергенцию и т.д. То есть инакомыслящие, по Быкову, это только две волны диссидентов леволиберального толка.

Системным же противникам режима, ставившим цель свержения существующего строя, в книге нет места. И потому, что Быков утверждает: «Максимум отваги – «Хроника текущих событий». И потому, что наличие таких борцов, в первую очередь, русских патриотов, не вписывается в либеральную историческую концепцию автора, о которой скажу позже.

Итак, Дмитрий Быков, пишущий об инакомыслящих, обладающий, по словам В. Босенко, «феноменальной эрудицией» («Литературная газета», 2009, № 24), должен был сказать хотя бы о следующих партиях и движениях 50-60-х годов: «Народно-демократической партии», «Российской национально-социалистической партии», группе «Фетисова», ВСХСОНе.

Вполне очевидно, что автор «Окуджавы» последователен в своём замалчивании «правых» борцов с режимом. Так, в другой главе, «В опале», он, характеризуя 1970 год, пишет: «Сидят Синявский, Даниэль, Гинзбург, Григоренко, Богораз, Литвинов, Горбаневская, через год в четвёртый раз возьмут Буковского». В таком подборе имён видна преднамеренная, мировоззренчески мотивированная односторонность, тенденциозность.

Как известно, одновременно и вместе с частью из названных сидельцев в тюрьмах и лагерях в 1970 году находились «правые», «русисты»: Игорь Огурцов, Евгений Вагин, Леонид Бородин, Николай Иванов, Владимир Платонов и другие ВСХСОНовцы. И сроки у них были не меньшие (с Огурцовым, отсидевшим 20 лет, не сравнится ни один из леволиберальных диссидентов), и досрочно их (как, например, А. Синявского и А. Гинзбурга) не выпускали, и Окуджава с «шестидесятниками», и мировая общественность в их защиту не выступали. Вот и Быков, следуя за своими старшими товарищами, не хочет их замечать.

Думаю, автору книги не следовало смешивать лагерь, тюрьму со ссылкой, в которой находились Павел Литвинов и Лариса Богораз. Подобная вольность допускается и в главе, где говорится об отсидевшем Иосифе Бродском.

Историческая и литературно-культурологическая линии «Окуджавы» подчинены утверждению главной идеи книги, в первой главе не заявленной.

Думаю, отношение Быкова к своему герою, в первую очередь, обусловлено тем, что Окуджава, как говорится в главе «В опале», «воевал не только с современниками, а со всем русским имперским архетипом». В другой же главе – «Окуджава и диссиденты» – утверждается, что Россия неизменна «в сущностных своих чертах». И эта мысль повторяется неоднократно на протяжении всей книги.

То есть, понятно, какой смысл вкладывает Быков в понятие «имперский архетип» – тысячелетняя историческая Россия. Её черты – рабство, холопство, неумение уважать личность, бессмысленное и беспощадное подавление живого человека и тому подобное – «подсказаны» Быкову прозой, поэзией, публицистикой Окуджавы, и об этом идёт речь в главах «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом», «Звезда пленительного счастья», «Упразднённый театр» и других.

Окуджавско-быковская модель истории России – это хорошо знакомая либеральная, русофобская модель, многократно раскритикованная, в том числе А. Солженицыным и В. Максимовым, коих автор книги «не трогает». И вполне естественно, что Быкову близки разных мастей разрушители государственности, «имперского архетипа»: декабристы, народовольцы, террористы, ленинская гвардия, «шестидесятники», диссиденты, либералы; народы и отдельные личности, охваченные русофобией, сепаратизмом. Проиллюстрирую это на двух примерах из главы «Упразднённый театр».

Быков никак не комментирует (нужно полагать, соглашается) высказывание Окуджавы о действиях Шамиля Басаева и его банды в Будённовске, а также предположение Булата Шалвовича, «совести интеллигенции», что Басаеву «когда-нибудь <…> памятник поставят». Захар Прилепин (восторгающийся Быковым и в новой своей книге этого года «Terra Tartarara: Это касается лично меня») уверен, знает, что в таких случаях должны делать нормальные – то есть не интеллигентные – русские люди…

Аналогичную позицию занимает Дмитрий Львович в трактовке поведения Окуджавы в октябре 1993-го года. Как всегда, руководствуясь странной логикой и ещё более странной, ущербной, либерально-интеллигентской моралью, он оправдывает Булата Шалвовича и как подписанта позорного письма 42-х, и как человека, который получал наслаждение при виде расстрела Белого дома.

Многие, в том числе русские патриоты, с сочувственным удивлением задавались вопросом: как такое могло произойти с Булатом Окуджавой, автором «Полуночного троллейбуса», «Здесь птицы не поют…», «Молитвы», «До свидания, мальчики», «По смоленской дороге», других любимых народом песен.

Первым на возможность такой метаморфозы указал Михаил Лобанов. Он в статье «Просвещённое мещанство» («Молодая гвардия», 1968, № 4), ссылаясь на реакцию Окуджавы на критику в адрес фильма «Женя, Женечка и Катюша», справедливо писал: «Но дело ли стихотворца – ни за что ни про что угрожать судом» – и пророчески предостерегал: «Даже как-то страшновато: попадись-ка под власть такой прогрессистской руки…».

Уже в 1987 году Лобанов в статье «История и её литературные варианты» (Лобанов М. Страницы памятного. – М., 1988) точно определил «болевые точки» исторической прозы Окуджавы. Это, прежде всего, русофобия и несовместимость идеалов, утверждаемых писателем, с традиционными ценностями отечественной литературы и русского народа. И наконец, уже в своих мемуарах, имея в виду поведение Окуджавы в октябре 93-го, Михаил Петрович подводит итог: «К этому вели его давние принюхивания к крови в графоманских «исторических» опусах, где маниакально повторяется одно и то же: «кровь», «чужая кровь», «затхлая кровь», «я вижу, как загорелись ваши глаза при слове «кровь», «а одна ли у нас кровь?», «нет слов, способных подняться выше крови» и т.д.» (Лобанов М. В сражении и любви. – М., 2003).

Да и в известных песнях Окуджавы, думаю, немало строк вызывают вопросы. Например, в «гимне» «шестидесятников» есть слова, которые не одно десятилетие меня смущают: «Поднявший меч на наш союз // достоин будет худшей кары, // и я за жизнь его тогда // не дам и ломаной гитары».

Если это не разрешение крови по совести, то что это? О каком союзе идет речь, можно не уточнять, и так ясно…

Таким образом, в последнем десятилетии жизни Окуджавы нет ничего неожиданного, все его поступки, оценки логически вытекают из особенностей его личности, мировоззрения, творчества, и, прежде всего, – из ненависти к исторической России. Поэтому Окуджава всегда оказывался с теми, кто поднимал «меч» на Советский Союз, Россию, народ, вместе с Горбачёвым, Ельциным, Чубайсом, Гайдаром… По признанию двух последних людоедов-«реформаторов», свои деяния они поверяли по Булату Шалвовичу, который был для них высшим судиёй.

И не будет преувеличением сказать, что гибель миллионов россиян, раньше времени ушедших из жизни, смерть этих жертв либерального ГУЛАГа и на совести Окуджавы.

Ещё одна бросающаяся в глаза особенность книги Быкова – это резусконфликтность глав: то, что утверждается в одной части, противоречит тому, что сообщается в другой. Так, в главе «Упразднённый театр» читаем: «В последние годы (жизни. – Ю.П.) Окуджава думал, что виной всему было не советское, а русское: советское лишь попало в наиболее болезненные точки народа, сыграло на его худших инстинктах. Об этом он говорит в последнем интервью». Но из другой главы – «Окуджава и диссиденты» – следует, что к таким убеждениям Булат Шалвович пришёл почти на 30 лет раньше. Я понимаю, что трудоголик Быков мог забыть о том, что написал на странице 476-ой, поэтому осмелюсь напомнить ему: «Самым страшным пониманием <…> было твёрдо сложившееся к концу ш е с т и д е с я т ы х (разрядка моя. – Ю.П.) осознание, что его отец, мать, дядья были винтиками в той самой машине, которая их уничтожила в конце концов; и машина эта называется не столько советской властью, сколько р у с с к о й и с т о р и е й (разрядка моя. – Ю.П.)».

Однако неувязочка вышла не только со сроками, но и с самим действом, с самой русской историей. В главе «Ольга. Ленинградский перелом», на странице 437-ой читаем: «…Комиссары в пыльных шлемах вдруг догадались, что вместе со старой Россией – в которой отвратительного хватало, что и говорить! – они уничтожили нечто невозвратимое и, быть может, самое главное».

Итак, если признаётся, что «комиссары» уничтожили невозвратимое, тем более, главное, то, во-первых, о какой неизменной русской имперской парадигме может идти речь (а мы помним, что это сквозная идея книги), и, во-вторых, при чём тут русская история. Нет, господа хорошие, окуджавы, аксёновы, трифоновы, литвиновы, радеки, якиры и им подобные, не надо всё валить на «русскую парадигму», перекладывая на русских и Россию груз ответственности со своих родителей и с тех народов, которые они представляют и которые вместе с русскими «поучаствовали» в революции, Гражданской войне… Поучаствовали в уничтожении исторической России.

Многое ещё, конечно, хотелось и следовало прокомментировать: и то, как характеризуются грузины и армяне в главе «Родители», и то, как якобы Россия захватила Грузию, и то, что говорится в книге о С. Есенине, М. Цветаевой, М. Светлове, Ю. Казакове, В. Высоцком, С. Кирсанове, Д. Самойлове, А. Битове, В. Аксёнове, А. Синявском и других писателях. Хотелось бы показать, как безбожно перевирается история литературы в случаях с «Нашим современником» и дискуссией «Классика и мы», как нагло оболганы (в духе РАППовских погромщиков 20-х годов) Станислав Куняев, «День» и «русская партия» … Всего не перечислишь.

Но я понимаю: газета не безразмерная, не серия «ЖЗЛ», которую дважды осчастливил своими «кирпичами», своей словесной диареей Дмитрий Быков. Уверен, впереди новая книга в этой серии и новые премии. То, чем занимается Быков, востребовано современной космополитической, русофобской интеллигенцией.

Всё сказанное заставляет меня скорректировать прежнее своё отношение к Быкову. В статье о его книге «Пастернак» я назвал Дмитрия Львовича Коробочкой и Хлестаковым в одном флаконе. Теперь, после прочтения «Окуджавы», понимаю, что с Коробочкой погорячился. Всё-таки до уровня Коробочки Дмитрию Львовичу ещё нужно дорасти…

2009

«Календарь» Дмитрия Быкова, или Проверено: «мины» есть

Новые книги Дмитрия Быкова «Календарь. Разговоры о главном» (М., 2011), «Календарь-2. Споры о бесспорном» (М., 2012) меня удивили. Ещё до их чтения я был настроен на негативную волну, ибо предыдущие работы автора «Пастернак» (2005) и «Окуджава» (2009) вызвали у меня резкое неприятие.

Однако двучастный «Календарь» меня приятно поразил.

Прежде всего, соглашаешься с оценками современной России и её «детей», которые даются в «Живом», «Сталине, Ильине и братстве», «Отсутствии», «Путиводителе», «Ксениифобии», «Вон из Москвы» и других эссе автора. О постсоветском времени — самом позорном, катастрофическом, бездуховном в нашей истории — Дмитрий Быков говорит преимущественно так: «советское — при всех его минусах и плюсах — было естественным продолжением русского, а вот постсоветское пришло откуда-то из другого пространства, это явление совсем иной, небывалой ещё природы»; «уже подлинно советская власть, со всеми своими орудиями растления, не растлила Россию так, как двадцать лет безвременья».

Вполне очевидно, что быковские суждения о постсоветской эпохе во многом совпадают с тем, что писалось о ней В. Кожиновым и М. Лобановым, И. Золотусским и В. Бондаренко, Ст. Куняевым и А. Прохановым, А. Казинцевым и М. Делягиным и другими авторами нелюбимых Дмитрием Львовичем «Нашего современника», «Москвы», «Завтра», «Дня литературы» и т.д.

Неожиданным единомышленником русских патриотов предстаёт Быков и в своих рассуждениях о Великой Отечественной войне. Наиболее интересно в этом отношении эссе «Благонамеренный», пожалуй, лучшее в книге. В нём речь идёт о фильме В. Хотиненко «Поп». Давно уже в наше сознание вживляется смертоубийственная идея о тождестве гитлеровской Германии и Советского Союза. Поэтому и война была не отечественной, и солдаты, офицеры Советской армии, сражаясь с Гитлером, укрепляли власть Сталина, и т.д. Эти абсурдно-преступные, святотатские идеи сегодня активно транслируются большинством представителей нашей либеральной интеллигенции — от С. Карагалова, члена Президентского Совета, до В. Хотиненко, главного режиссёра фильма «Поп».

В отличие от таких либералов, Дмитрий Быков в своём отзыве на фильм «Поп» справедливо утверждает: «Штука в том, что наши в этой войне были лучше немцев. Правее. С богословской, исторической, нравственной, эстетической и человеческой точки зрения». И отталкиваясь от этой мысли, которая должна быть точкой отсчёта при анализе любого произведения литературы и искусства о Великой Отечественной войне, Быков убедительно и объективно выявляет неправду режиссёра и актёров фильма «Поп»: «Хотиненко и Маковецкий своего попа оправдывают — у них сильный аргумент: детей спасает <…>. Но тогда у них получается, что неправа безбожная советская власть, которая этих детей вторично осиротила, арестовав о. Александра. А между тем советская власть для спасения этих детей — и миллионов других, кстати, — сделала не менее, а то и поболее, чем о. Александр. Она эту войну выиграла»; «Он (Хотиненко. — Ю.П.) ведь не может не понимать, что Великая Отечественная не была столкновением двух зол. Одно зло было почерней, побесспорней и вдобавок влезло на чужую землю»; «У Хотиненко не получилось даже ни одного страшного немца, — так, хорошие ребята, весёлые. Страдают от холода. Убивают между делом…».

Очевидно, что религиозность как дух, как система ценностей в фильме «Поп» отсутствует. К тому же, Быков отказывает фильму в религиозности и с другой — «богословской» — стороны: «Какая вообще религия без пограничья?..»; «…нет никакой веры без ада и рая, без подземного пламени и небесной благодати».

Дмитрий Львович, видимо, не знает о том, что повторяет любимые мысли Михаила Бахтина, Вадима Кожинова, не раз транслируемые ими по разным поводам. И, конечно, прав Быков в том, что не следовало получать благословения у Патриарха на создание фильма, что, добавлю, для многих является главным доказательством «правильности» «Попа».

Однако в двучастном «Календаре» гораздо больше идейно-уязвимых эссе. Это, в первую очередь, такие, как «Отсутствие», «Правило Трифонова», «Телегия», «Дикий Дон», «Два Чехова», «Эдвард, сын Вильяма», «Невеликий инквизитор», «Броненосец “Легкомысленный”», «Онегин как брэнд», «На той единственной», «Горе ума». Остановимся на некоторых из них.

В «Телегии» — формально — речь идёт о «деревенской» прозе, отношение к которой выражено в подзаголовке «Русское почвенничество как антикультурный проект». Казалось, в последние десятилетия «антидеревенский» фонтан иссяк: примитивно-нелепые стереотипы восприятия данного направления остались в прошлом, и для многих стало очевидным, что проза В. Белова, В. Шукшина, В. Распутина, Е. Носова, В. Астафьева, В. Лихоносова и т.д. — одно из самых значительных явлений в русской литературе второй половины ХХ века. Однако Быков не только реанимирует старые абсурдные мифы, но и создаёт не менее абсурдные новые. Их все нет смысла и места рассматривать. Приведу ключевые суждения автора «Телегии», переводящие разговор о «деревенской» прозе во вневременной, онтологический регистр.

«Вражда народа и интеллигенции, — утверждает Быков, — чистый продукт почвеннического вымысла». Отстраняясь от версии о родителях вымысла, не могу не заметить, что о вражде народа и интеллигенции только в ХХ веке писали В. Розанов, А. Блок, Н. Клюев, С. Есенин, М. Булгаков, И. Солоневич и многие другие авторы. Напомню лишь известное высказывание Блока из статьи «Народ и интеллигенция»: «Полтораста миллионов с одной стороны и несколько тысяч — с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном».

«На самом деле, — продолжает Быков, — эта вражда одной интеллигенции к другой». А далее уточняет: «Ненависть деревенщиков к городу — не что иное, как реакция на формирование нового класса или, если угодно, нового народа». Вновь оставлю в стороне давно опровергнутый миф-пенсионер о ненависти «деревенщиков» к городу, а прокомментирую инновационное «открытие» автора «Телегии». В нём всё уязвимо-размыто-перепутано с понятийно-сущностно-логической точки зрения: «советская интеллигенция» — это и «прослойка», и «новый класс», и «новый народ», и «народ».

Во-первых, какой бы ни была семантика слов «народ» и «новый народ» у Быкова, не вызывает сомнений то, что «прослойка» и «класс» — всегда и во всех смыслах (социальном, духовном, культурном и т.д.) более узкие понятия, чем «народ». Во-вторых, определение народа настолько «новаторское», что остаётся привести его без комментариев и с улыбкой удивления. «Народом», «новым народом» «называется тот, кто пишет народные песни». Иллюстрируется данное «открытие» примерами соответствующего фантазийно-ахинейного уровня. По выражению Дмитрия Львовича, «народом работали» Б. Окуджава, Н. Матвеева, Ю. Визбор, Ю. Ким, М. Анчаров, А. Галич, В. Высоцкий.

Конечно, тематическая широта быковских эссе впечатляет. Но не менее впечатляет и другое. Довольно часто Дмитрию Львовичу не хватает элементарных знаний и глубины понимания рассматриваемых — с лёгкостью, с видом знатока — вопросов. Поэтому авторская версия чувств, поступков, судеб сильно отличается от «первоисточника», от объекта изображения. Вот как в эссе «Горе ума» интерпретируется гибель Грибоедова: «Автор комедии состоит на службе у России, которая его не ценит и про которую он всё понимает. И гибнет за неё — в битве совершенно бессмысленной, защищая Мирзу Якуба, который ему никто».

В этих двух предложениях проявляется так много авторского — от мелких фактических неточностей до масштабной неправды в понимании основ человеческой жизни. «Состоять на службе у России» — так можно писать не о Грибоедове, а о наёмниках-иностранцах или отечественных космополитах, для которых Родина — «призрак», «пустое место» и тому подобное. Да и нет никаких оснований видеть в Грибоедове человека, отождествляющего власть и Россию. Быковская же интерпретация истории с Мирзой-Якубом (у Дмитрия Львовича потерян дефис) наглядно демонстрирует сущность авторского подхода к любой человеческой судьбе.

С точки зрения автора эссе, смыслом обладают лишь личностно-мотивированные поступки: защищают тех, кто имеет к человеку хоть какое-то отношение. Для Грибоедова такая логика поведения в корне была неприемлема. Писатель-дипломат сам внёс в Туркманчайский договор пункт о возвращении иранской стороной российских подданных, попавших в плен в разное время. И Грибоедов делал всё от него зависящее, чтобы реализовать на практике данный пункт договора. К тому же, на территории русского посольства в Тегеране спасались не только Мирза-Якуб, но и те, о ком Быков почему-то не вспоминает: грузин Рустем-бек, армянские женщины из гарема Аллаяр-хана.

Вообще же, дилемма «спасать — не спасать» перед Грибоедовым не возникала и в принципе возникнуть не могла, ибо Александр Сергеевич был человеком чести, долга. И даже тогда, когда у него появилась возможность спастись, укрывшись на территории армянской церкви или у кондитера Манучер-хана (о чём Быков умалчивает) Грибоедов этой возможностью, естественно, не воспользовался…

Всего в двучастном «Календаре» около сотни фактических ошибок, неточностей, натяжек, не играющих столь значительной роли, как в приведённом примере с Грибоедовым. Эти фактологические «блохи», эти «пехотные мины» свидетельствуют, прежде всего, об авторской спешке и нежелании уточнять всякие «мелочи». Такого рода «мины» могут остаться читателем не замеченными, поэтому хотя бы предупредим его об их наличии, приведя несколько примеров.

1. Ставить В. Шукшина в один ряд с Ю. Трифоновым, В. Аксёновым, Б. Окуджавой и «другими детьми и внуками репрессированных комиссаров, пламенных революционеров» и уверять, что Василий Макарович был «заворожен темой революции» («Правило Трифонова») — это явный перебор, очевидная двойная фактическая ошибка. Во-первых, отец Шукшина не был ни пламенным революционером, ни комиссаром. Председатель колхоза волею случая — это совсем иной «революционно»-должностной уровень, чем, скажем, у Валентина Андреевича Трифонова, члена ВКП(б) с 1904-го года, участника революции 1905-го года, секретаря большевистской фракции Петроградского совета в 1917-го году, члена РВС разных фронтов в годы Гражданской войны, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР… Во-вторых, в отличие от Юрия Трифонова и писателей-шестидесятников, Шукшин темой революции заворожен не был и откликнулся на Гражданскую войну только «Любавиными».

2. В эссе «Наследник по прямой» Быков утверждает, что «Новый мир» при Твардовском превратился в аналог некрасовского «Современника», «и был там свой Чернышевский, которого посадили», — Синявский. Однако Андрей Донатович никогда не играл в «Новом мире» роли, подобной роли Чернышевского в «Современнике». Синявский был одним из многих рецензентов журнала и не более того. Ключевые роли в «Новом мире» играли В. Лакшин, А. Дементьев, А. Кондратович и другие, больше антагонисты, чем единомышленники Андрея Донатовича. Да и отношение Твардовского к Синявскому явно не вписывается в тот миф об Александре Трифоновиче, который создаёт Быков в «Наследнике по прямой» и «Нестрашном свете».

Реакция на дело А. Синявского — Ю. Даниэля у А. Твардовского была вполне советской — «достойны презрения» (запись от 15.2.1966 // «Знамя», 2002, № 4), или, как сказано в письме в Секретариат Союза писателей от 1 марта 1966 года, «трусливые двурушники», печатающие «тайком за границей свою в сущности антисоветскую и антихудожественную стряпню» («Знамя», 2002, № 4). У А. Твардовского вызывает протест лишь мера наказания этих, по его выражению, «двух мазуриков»: в сроках (5 и 7 лет) поэт видит тенденцию возврата к сталинизму, что дискредитирует Советский Союз в глазах мировой общественности. Избранная мера наказания политически невыгодна, поэтому А. Твардовский предлагает в указанном письме тюремные сроки заменить общественным порицанием, «лишением их советского гражданства и выдворением за пределы СССР».

3. «Так Горький в девяностые годы позапрошлого века клеймил мещанство от имени босячества, обзывая интеллигенцию дачниками, врагами, варварами…» («Телегия»). Это утверждение Быкова строится на омолаживающем хронологическом сдвиге в мировоззрении и творчестве Горького. Не «в девяностые годы позапрошлого века», а в начале ХХ-го столетия появляются пьесы «Мещане» (1901), «Дачники» (1904), «Варвары» (1905), «Враги» (1906), которые, собственно, и имеет в виду Дмитрий Львович.

«Мин» противотанковых, идейно-идеологических, в быковском «Календаре» не меньше, чем «мин» противопехотных, фактологических. Уязвимость многих высказываний автора обусловлена, в первую очередь, его либеральным мировоззрением, его либеральной системой ценностей. Для иллюстрации сказанного обратимся к эссе «Невеликий инквизитор».

У Быкова вызывает удивление и возмущение факт реабилитации Константина Победоносцева в «нулевые» годы XXI-го столетия. Это, по версии Дмитрия Львовича, трудно было представить даже в революционные 90-е. Следует, видимо, уточнить: реабилитация Победоносцева началась гораздо раньше. Ещё в 70-е годы минувшего века Леонид Бородин подпольно издавал в Советском Союзе журнал «Московский сборник». Самим названием его, повторяющим название книги Победоносцева, Бородин указывал на позицию своего издания, продолжающего государственно-православную линию Константина Петровича. Вехой на пути возвращения Победоносцева к отечественному читателю стали серьёзные работы о нём Анатолия Ланщикова рубежа 80-90-х годов… То есть, реабилитация Победоносцева произошла не вдруг, не в «нулевые» годы и, тем более, не по велению отдельных политиков.

Что же касается быковских оценок Победоносцева, то они сродни тому, что говорилось о Константине Петровиче в книге «Окуджава» и с чем я уже выразил своё несогласие в статье «Словесная диарея» («День литературы», 2009, № 7). Сейчас хочу обратить внимание на другое. В своих оценках Победоносцева Быков-либерал очень напоминает «неистовых ревнителей» советской вульгарно-социологической критики. Напоминает уже тем, что свои вопиюще-несправедливые, ярлыково-подобные характеристики Дмитрий Львович даже не пытается доказать, подтвердить примерами. Сие всегда делать необходимо, но особенно тогда, когда утверждаешь такое: «Это был патентованный правовед, скучнейший, традиционнейший запретитель <…> Победоносцев был скучен, как все фарисеи, и примитивен, как наша отечественная бюрократия; все хитросплетения и завитушки его стиля вьются на пустом месте. В его сочинениях при детальном рассмотрении не усмотришь ни любви, ни добра, ни искренней заботы об Отечестве, относительно которого не мог же он совершенно заблуждаться».

В эссе Быкова мы не найдём и ответа на вопрос, который естественно возникает у любого непредвзятого и хотя бы немного знающего отечественную историю и историю литературы читателя: как с таким «ничтожеством», как Победоносцев, мог дружить Ф. М. Достоевский. Писатель, как известно, высоко ценил ум и добрую душу Константина Петровича, внимательно относился к его советам и замечаниям, а, главное, приезжал к нему «дух лечить». И, конечно, исследователь, журналист в разговоре о Победоносцеве не должен обходить стороной свидетельства, подобные следующему. Анна Григорьевна Достоевская, одна из самых чутких и умных современниц Константина Петровича, вспоминала: «Чрезвычайно любил Фёдор Михайлович посещать К. П. Победоносцева: беседы с ним доставляли Ф.М. высокое умственное наслаждение, как общение с необыкновенно тонким, глубоко понимающим, хотя и скептически настроенным умом».

Итак, либеральные «уши» торчат из сотен быковских оценок исторических событий, характеристик литературных персонажей, писателей, политиков и т.д. Приведу несколько характерных примеров без комментариев: «…на фоне Софронова и его клики они (Лиля и Осип Брики. — Ю.П.) святы» («Софронов и его тайна»); «судьба Татьяны, находящей единственное утешение в верности никому не нужным обязательствам» («Онегин как брэнд»); «сельские прелести» — это «неослабленное внимание к чужой жизни, консерватизм, ксенофобия, жадность, грубость, темнота» («Телегия»); человек у Солженицына и Достоевского «есть нечто, что ещё только предстоит создать» («Наследник по прямой»).

Помнится, Игорь Золотусский ещё в 1987 году в одной из лучших своих статей «Доколе?» точно отреагировал на типично советскую версию Владимира Лакшина о Татьяне Лариной как потенциальной декабристке и её муже-генерале — вероятном декабристе. Велико же было моё удивление, когда в книге 2012-го года издания у иронично-либерального Быкова я встретил нечто, казалось бы, давно забытое, вульгарно-социологическое, лево-советское, лакшиноподобное. Автор эссе «Онегин как брэнд» дальнейшую судьбу героев пушкинского романа видит так: «…в декабристы попадёт никак не Онегин, которого автор благополучно привёл к разгрому, а муж-генерал, а Татьяна <…> отправится за ним в Сибирь, что вполне согласуется с логикой образа и судьбы».

Этот и аналогичные многочисленные примеры из «Календаря» в очередной раз наглядно подтверждают, что либеральные и социалистические идеи связаны между собой одной пуповиной, они, если перефразировать Игоря Шафаревича, две параллельно-пересекающиеся дороги в один идейный тупик.

Эссе «Правило Трифонова» — одно из самых сокровенно-концептуальных. Через и посредством Юрия Трифонова Быков высказывает свои заветные мысли. Трифонов же, герой эссе, и Трифонов, реальный писатель, — фигуры во многом несовместимые. В данном эссе Быков в очередной раз с положительным пафосом рассуждает об Октябрьской революции как типичный шестидесятник. Ничего нового о революции по сравнению с тем, что утверждалось Дмитрием Львовичем в «Пастернаке» и «Окуджаве», в «Календаре» не говорится. Возникает ощущение, будто хлебнул советского идеологического пойла, когда читаешь быковские высказывания, подобные следующему: «Революция была при всей своей жестокости мигом всенародного (разрядка моя. — Ю.П.) вдохновения». Это суждение о революции рифмуется с ключевой фразой Трифонова из «Отблеска костра»: «… о времени, когда всё начиналось. Когда начинались мы».

Столь же характерны и столь же сомнительны быковские параллели между Октябрьской революцией и Великой Отечественной войной: «война при всей своей героике, куда менее благотворна для личности, чем революция. Хотя бы потому, что во время революции у человека есть нравственный выбор, а во время войны нет, или рамки его много тесней. Война требует умения не только “шагнуть из окопа”, но и выживать, сливаться с землёй, ползать — революция категорически исключает приспособленчество. Война кровавей, разрушительней, война отбрасывает обе стороны на десятилетия назад. И главное — война есть всё-таки вещь внешняя: русская революция была итогом всей предшествующей истории — и нашей, и европейской; она была прекрасным или ужасным, но венцом многолетнего развития — скажем, как старость. Война же налетает как болезнь, и корни её не в истории, а в географии. Это всегда скучней».

Эссе о Луначарском «Броненосец “Легкомысленный”» и Ю. Трифонове «Правило Трифонова», «Отсутствие» — одни из самых автобиографических в эссеистских книгах Быкова. К тому же, они порождают вопросы и ассоциации общекультурной направленности. Уже в самом начале «Броненосца “Легкомысленного”» Дмитрий Львович рассказывает о том, как умирающий Луначарский отказался пить шампанское из столовой ложки со словами: «Шампанское я пью только из бокала!» Если по молодости Быков относился к этому поступку Луначарского как к «легкомысленному позёрству», то позже его мнение изменилось. Сегодня Дмитрий Львович утверждает: «Жест — великое дело, позёрство на одре — великая форма презрения к гибели, завет наследникам, почти подвиг».

В такой формулировке «жест — почти подвиг» много личного и легкомысленного. Невольно вспоминается, что Быков начинал как куртуазный маньерист. Игровое начало и по сей день определяет многое в личности и творчестве автора. Только заигравшись, думаю, можно увидеть в эпизоде с шампанским почти подвиг, завет потомкам… Тогда, если следовать логике Быкова, и оригинальный человек из одноимённого рассказа Леонида Андреева совершает почти подвиг, когда и перед смертью остаётся верен на словах своей «фишке» — любви к негритянкам…

Только жест, только легкомысленность видятся и в другом характерном пассаже. Луначарский, по мысли Быкова, в силу своих писательских комплексов («самолюбования, мнительности, болезненного внимания к чужим слабостям») «хорошо понимал художников». В каком смысле Луначарский хорошо понимал художников; где доказательства этого понимания?.. Ответы на эти и другие естественно возникающие вопросы в эссе отсутствуют.

Наследие же самого Луначарского версию Быкова о «броненосце» опровергает.

Дмитрий Львович, уверенный в том, что через названные комплексы можно хорошо понять художников, напоминает критика Д. из «Записок из-за угла» А. Битова. Этот критик (с его, как выражается Андрей Георгиевич, «одесскими штучками») «все причины с рвением первоклассника отыскивает в патологии, и те три или четыре причины, по которым считает, что пишет сам, рассматривает распространяющимися на всё человечество. Поэтому ему, конечно же, непонятно, как может писать человек, если он не низкого роста, не урод и не еврей».

Итоговое же размышление Быкова о Луначарском выглядит, мягко говоря, коряво. Одно слово в нём явно отсутствует, но смысл понятен. Луначарский, как утверждается в эссе, «не ангел и не демон, но человек в ХХ веке был куда большей редкостью». Здесь возникает параллель с романом Юрия Трифонова «Старик».

Только Трифонову в двучастном «Календаре» посвящено два эссе, больше чем кому-либо. Не вызывает сомнений, что Трифонов — один из самых близких, созвучных Быкову писателей второй половины ХХ-го века. Но в приведённом высказывании о Луначарском Дмитрий Львович мыслит как идейный антипод Трифонова, как старый большевик из романа «Старик». Он и через 50 лет после окончания Гражданской войны пытается найти доказательства идеологической «неправильности» «красного» комкора Мигулина, расстрелянного в 1921 году как якобы организатора якобы контрреволюционного заговора. На что Павел Летунов, озвучивая трифоновское, заветное, реагирует так: «Вот этого не понимаю: чёрные да белые, мракобесы и ангелы. И никого посерёдке. А посерёдке-то все. И от мрака, и от бесов, и от ангелов в каждом».

Одной из главных тем двучастного «Календаря» остаётся национальная тема, тема России, в первую очередь. Рассуждая о Чехове («Два Чехова»), Эдварде Радзинском («Эдвард, сын Вильяма»), Юрии Трифонове («Правило Трифонова», «Отсутствие»), Викторе Астафьеве и Натане Эйдельмане («Одна ночь»), Ольге Форш («Хроники русской Касталии»), Гражданской войне («На той единственной») и о многом другом, Быков по-разному выходит на эту тему. В большинстве случаев узнаётся автор «Пастернака» и «Окуджавы». Вот как, например, закольцовывается разговор о поколении комиссаров-коммунаров и об отношении к нему Трифонова и шестидесятников: «Никому не было дела до того, что из освободительного движения в России получается новое усиленное тиранство: оно в России получается из всего».

Рабство, несвобода, тирания как константы исторического бытия России — сквозные мотивы «Календаря» и всего творчества Быкова. Они и другие, заранее известные мотивы, входящие в стандартный набор либерального интеллигента, периодически получают у Быкова такую характерную огранку: «В России нельзя сказать никакой правды, потому что изначальный порок неустраним, а всё остальное мелочь»; «а всё-таки принцип “Мне отмщение, и аз воздам” в России не работает. В России недостаточно, а порой и просто вредно быть хорошим» («Два Чехова»); «У России, в общем, очень небольшой выбор: либо сидеть в навозе и нюхать розу, либо сидеть в навозе без розы» («Хроники русской Касталии»). Подобную русофобскую бредятину я комментировал неоднократно. В этот раз отвечу Быкову с подачи его любимого писателя.

В эссе «Правило Трифонова» высказывается предположение, что сегодня при чтении прозы Юрия Валентиновича «революционный пласт пропускают», ибо эта эпоха «стала непонятной, как древняя рукопись». Не знаю, чем руководствовался Быков, утверждая такое. Лично я обращаю особое внимание на «революционный пласт» в текстах Трифонова. Остановимся на одном сюжете, имеющем непосредственное отношение к нашей теме.

В романе «Старик» много скрытых и открытых исторических параллелей, смыслов, которые помогают понять идейные корни революции 1917 года и суть происходящего в годы Гражданской войны, характеризуемой Быковым как проявление «одной из главных русских национальных идей», как «развлечение <…> для людей с низким культурным и духовным уровнем» («На той единственной»). Обращаю внимание Дмитрия Львовича на то, что все самые жестокие герои романа, испепеляемые изнутри тотальной ненавистью и проповедующие философию разрешения крови по совести, постоянно ссылаются на опыт Великой французской революции, на высказывания её вождей и героев. Так, Шигонцев призывает к тому, чтобы повторить на Дону опыт подавления контрреволюционной Вандеи: «республика победила только потому, что не знала пощады». Или тот же герой совместно с Браславским — вновь с опорой на французских учителей — формулирует узнаваемую идеологию: «Дантон сказал во время суда над Людовиком: “Мы не станем его судить, мы его убьём” <…> Не надо бояться крови! Молоко служит пропитанием для детей, а кровь есть пища для детей свободы, говорил депутат Жюльен». К тому же, как следует из романа Трифонова, в национальном развлечении принимают участие китайцы, латыши, евреи…

По законам либерального жанра преступлениям, террору, зверствам Гражданской войны Быков придаёт русско-крестьянский характер. Делая из главной жертвы ХХ-го века виновника катастроф минувшего столетия, автор «Календаря» своеобразно-несвоеобразно отбеливает саму революцию и «левую» творческую интеллигенцию: «Они (малокультурный народ. — Ю.П.) потом влезли в это (в революцию. — Ю.П.) и всё испортили, надолго отстранив художников не только от государственного управления, а от печатного станка, к которому получили доступ исключительно крысы. По их марксистской, коммунистической и прочей части — был красный террор, Гражданская война, расстрелы заложников, пытки, застенки <…>. Это была специфическая реакция крестьянской, дикой, во многих отношениях варварской страны на революцию духа. А революция духа, которую мы всё никак не научимся отделять от красного террора и социалистического строительства, была утопической затеей русской культуры, страшно далёкой от народа» («Хроники русской Касталии»).

Когда читаю такое, то у меня, представителя «навозной», крестьянско-русской России, в первую очередь, возникает следующий вопрос. Как долго ещё наша либеральная интеллигенция будет рассказывать сказки о революции духа и России как неблагодатной почве, «навозе»… Пора признать очевидное: именно «революционеры духа» (футуристы, символисты и т.д., о которых поэтично-фантазийно пишет Д. Быков) разрушили традиционную русскую государственность, подготовили идейно-духовную почву для самых страшных преступлений ХХ века. И сегодня, как и всегда, относясь к России как к навозу, либеральная интеллигенция делает всё, чтобы окончательно переменился дух России и русских, чтобы они перестали существовать как таковые. И если выбирать из двух вариантов, предложенных Быковым, то я выберу Россию без «розы», без либеральной интеллигенции, ибо запах «розы» — это запах тления, смерти. Однако, исходя из сказанного в начале статьи, у Быкова есть шанс преодолеть комплекс «розы» и стать «навозом»…

2012 (https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B4%D0%BC%D0%B8%D1%82%D1%80%D0%B8%D0%B9-%D0%B1%D1%8B%D0%BA%D0%BE%D0%B2-%D0%BE%D0%BF%D0%B0%D1%81%D0%BD%D0%B5%D0%B5-%D1%87%D0%B5%D0%BC-%D0%BA%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D0%B2%D0%B8%D1%80%D1%83%D1%81)

Вот мы и дождались катастрофы. Именно дождались, и никак иначе, потому что повлиять на то, что происходило в стране в последние годы, никак не могли. Либерализм превратил Россию в колонию и уничтожил любые проявления самостоятельности и здравого смысла. Протестовать против «оптимизации» медицины, образования и прочих жизненно важных сфер мы были способны, но противодействовать уже не имели возможности: вирус либерализма проник в государственную систему и подчинил её своим корыстным и тайным интересам. Он точно был и остаётся боевым вирусом. Эту войну мы ещё не проиграли, но страшные потери понесли задолго до пандемии. Эпидемия жадности, воровства и разврата добила страну. И вот теперь, когда потребовались чрезвычайные меры по спасению народа от невиданной болезни, мы в очередной раз только наблюдали, как сначала вальяжно, а потом суматошно и судорожно реагировали власти, не имея ни толковых указаний (в штабе по борьбе с вирусом нет ни одного вирусолога!), ни жёсткого руководства (президент самоустранился и переложил ответственность на регионы), ни достаточных средств защиты даже для врачей. Информация противоречива, на экране сплошные споры и демагогия, самые находчивые губернаторы тут же подали в отставку, некоторые огрызаются (Кадыров), остальные действуют на свой страх и риск. А мы сидим под домашним арестом и вынужденно ходим в магазины, не имея в достатке ни масок, ни перчаток, а самое главное – понятных и единых для всех распоряжений и инструкций. Президент сказал, что надо использовать опыт Китая… Посмотрим, что было сделано в этой социалистической стране с «местной спецификой» — обратимся к главным выводам доклада Совместной международной миссии по борьбе с вирусом COVID – 19 в Китае: «Первый главный китайский урок это — лучше преувеличить, чем приуменьшить опасность COVID-19. Успехи Китая в борьбе с COVID-19 в значительной степени связаны с органическим сочетанием диагностическо-медицинских мер с организационными реакциями. Второй важнейший китайский урок в том, что для успешной борьбы с COVID-19 решающую роль играют немедицинские меры, связанные с самоизоляцией, БЛОКИРОВКОЙ ГОРОДОВ И ТЕРРИТОРИЙ (выделено мной. – В.Б.) при обязательном сохранении эффективности общегосударственного управления и коллективной солидарности перед лицом COVID-19. Правительство, политические и деловые круги, властители дум населения должны быть убеждены в способностях за счет своевременных и комплексных мер сдержать, а затем подавить COVID-19. Если это удалось стране с 1,4 млрд. населения, то это возможно для всех в том случае, если будет сделано все необходимое в минимальные сроки. Третий урок Китая – в решимости руководства страны принять шокирующие и никогда ранее не использовавшиеся меры, потенциально кардинально меняющие образ жизни для населения. Совместная миссия сделала главный вывод —  жёсткий мобилизационный, сочетающий организационные и медицинские меры подход Китая является единственно возможным для сдерживания, а затем и подавления COVID-19» (http://zavtra.ru/blogs/kitajskaya_mobilizatciya_na_puti_pandemii)

А у нашей больной либерализмом власти есть решимость, жёсткость и чёткое представление, что и как делать? Она блокировала столицу?..  В Китае мгновенно закрыли границы, взяли город Ухань (по численности населения – примерно такой же, как Москва), а потом и всю провинцию в кольцо, никого, кроме медиков и необходимых служб, не впускали и не выпускали, сразу объявили чрезвычайное положение. Нашей власти это было известно? — Да, конечно, китайцы ничего не скрывали. Но поступить так, как Китай, она не могла. Потому что либерализм давно уже поселился в головах и сердцах наших правителей, развратил их и не выпускает из объятий. Теперь нам надо молиться о вразумлении властей, о выздоровлении их от духовной болезни, и стоически бороться с вирусом COVID-19. А потом придётся по-настоящему бороться с вирусом либерализма – теперь уже не только на словах, но и на деле.

В детстве меня потряс так, как можно потрясти только детское воображение, роман Александра Беляева «Продавец воздуха». Потрясение возникло сразу же, с названия. Как это так – продавать воздух? Такого не может быть, потому что не может быть никогда.

Вопросы возникали один за другим ещё до чтения книги. А если воздух не на что будет купить? Значит, человек обречён на смерть, и она наступит быстро, так как без воздуха человек жить не может. И какое право имеет «продавец воздуха» его продавать? Много вопросов теснилось в моей детской голове, когда я открывал эту книгу. Автор своим фантастическим произведением на всю жизнь заложил в моё сознание ощущение того, что это однажды может произойти.

С тех пор прошло пятьдесят лет. В жизни отдельного человека это много, для кого-то вся жизнь. В истории человечества – песчинка в песочных часах времени. Но удивительный эффект произошёл в результате бездумного шествия технического прогресса по планете Земля: время в жизни человечества сгустилось. Пятьдесят лет жизни, которые у него впереди, стали сравнимы со всем его предыдущим сроком существования.

Грань приближающейся катастрофы не отдаляется, человечество её  не отдаляет. Ласкающее слух слово «комфорт» лишило человека инстинкта самосохранения, а «умные машины» продолжают лишать его разума. В суете приобретательства у современного человека не находится времени осознать ценность чистого воздуха, чистой воды – не для себя только, а для всех.

Земля – наш общий дом, а что мы делаем для сохранения жизни планеты? Ведь это она, как заботливая мать, вскормила и вспоила человечество, дала ему возможность дышать чистым воздухом, наслаждаться родниковой водой.

Полезные ископаемые, часть тела матери-Земли, в гигантских масштабах превращаются в безжизненные бумажки, называемые деньгами. Следовало бы знать и помнить, что запасы руд различных металлов, нефти, всех полезных ископаемых – это для Земли своего рода кровеносная система, позволяющая поддерживать энергетический баланс между её внешней и внутренней энергетической средой. А также активная часть электромагнитного каркаса нашей планеты,  участвующего в обеспечении связи с космосом.

При колоссальных объёмах сжигаемого топлива, востребованного бесконтрольным развитием техники, расходуется колоссальное количество воздуха, того самого, без которого дыхание человека прекращается. Вы задумывались о том, сколько воздуха расходуют двигатели самолётов?  В среднем самолёт, пролетев один час, сжигает пятьдесят тонн воздуха, из них более одиннадцати тонн чистого кислорода. А сколько сгорает его в двигателях автомобилей? Их в настоящее время эксплуатируется по всему миру более миллиарда трехсот миллионов? По прогнозам к 2050-му году число автомобилей на планете Земля приблизится к двум с половиной миллиардам.

В прошлом году весь объём возобновляемых природных ресурсов планеты, который природа может воспроизвести за год, был израсходован за семь месяцев. При таких темпах потребления в 2100-м году годовой восстанавливаемый ресурс будет израсходован за несколько недель.

Когда человечество начнёт задыхаться в прямом смысле этого слова, поздно будет «репу чесать». Поговорка – перед смертью не надышишься – приобретёт дополнительный смысл.

Ресурсы планеты небезграничны, её последним и самым дорогим ресурсом будет воздух. По логике однажды заведённой игры в деньги последними продавцами, а точнее, спекулянтами, так как сами они воздух не производят, станут «продавцы воздуха».

Я не думаю, что им дадут надышаться пред смертью.

Роман «Продавец воздуха»  по художественным достоинствам уступает «Человеку-амфибии» или «Голове профессора Доуэля», ставших шедеврами научной фантастики. Они и продолжают оставаться фантастическими романами, а «Продавец воздуха» с каждым днём из фантастического  приближается к произведению пророческому.  «Первые ласточки» его «предсказаний» уже появляются в наиболее развитых в промышленном отношении странах.

Россию спасают её пространства, её запасы природных богатств. Россия страна самодостаточная.  Но при таком безумном, безудержном потреблении, превращении природных богатств в бумажки, называемые деньгами, которыми ни дышать, ни есть которые нельзя, как раз на полвека России и хватит.

Грядут последних времён хищники – продавцы воздуха, я бы назвал их хищники Апокалипсиса. Они уже здесь, «при дверях». И они вошли в каждого, подпавшего под власть денег.

Не деньги – главное…

 

1. P. S.

Информация к размышлению.

Двадцать второго марта сего года в Интернете прошло сообщение о том, что газета The Moskow Times рассказала, как богатые россияне массово покупают аппараты искусственной вентиляции лёгких (ИВЛ), помогающие спасти жизнь при тяжёлой форме пневмонии, и создают временные домашние клиники на случай заражения коронавирусом.

Стоимость оборудования составляет около 1,8 миллиона рублей.

По словам представителей компаний, занимающихся продажей таких аппаратов, в настоящее время оборудования в наличии нет. При этом некоторые предприниматели даже сформировали листы ожидания, которые расписаны на восемь месяцев вперёд.

Вот так ведут себя богачи и спекулянты при наступлении всеобщей опасности.

Писатель Фёдор Александрович Абрамов (1920 — 1983) и литературовед Виктор Васильевич Гура (1925 – 1991) в середине 1950-х годов были известными шолоховедами и поначалу знали друг друга заочно. В 1953 году между ними завязалась переписка. Продолжалась она до 1958 г. В 1955-м Ф.Абрамов и В. Гура решили совместно написать семинарий по творчеству М.А. Шолохова. Работа длилась три года и, судя по письмам, оказалась довольно хлопотной из-за расстояния между авторами: Гура преподавал в Вологде, в местном пединституте, а Фёдор Абрамов жил в Ленинграде и работал доцентом кафедры советской литературы в ЛГУ. Впрочем, Абрамов приезжал в Вологду. Ирина Гура, супруга Виктора Гуры, вспоминала: «Фёдор Александрович в связи с работой над этой книгой жил у нас почти месяц. Тогда ещё его знаменитые романы были только в проекте. Он был известным литературоведом, преподавал в Ленинградском университете. Работали оба запоем, не замечая времени» (Ирина Гура. «Я помню его разным… // Виктор Гура – учёный и писатель. – Вологда: изд-во ВИРО, 1997. – С. 49). Виктор Гура, в свою очередь, тоже бывал в северной столице, и вскоре они стали дружить семьями. Абрамов называл Гуру в письмах: «Дорогой друг!», они вместе отдыхали, особенно любили ездить в Трускавец.

В 1958 году семинарий вышел из печати (Абрамов Ф. А., Гура В. В. «Михаил Шолохов»,  Семинарий. – М., 1958) и тут же возник жесточайший конфликт между соавторами: «…книга получилась хорошая, но через некоторое время между двумя её создателями «пробежала кошка», которая, к сожалению, прервала эту дружбу» (Ирина Гура. «Я помню его разным…» — С. 50). Из-за чего же они поссорились, в чём была причина столкновения? Она могла быть связана с научными или идеологическими разногласиями (и они были, но не стали основной причиной разрыва), но оказалась куда более прозаичной, а если смотреть из нынешнего времени, то даже анекдотичной. По устному свидетельству вдовы Виктора Гуры, Ирины Викторовны, шолоховеды рассорились из-за порядка фамилий на обложке совместной книги. Большая часть материала была написана Виктором Гурой, и Абрамов это подтверждал: «Моя доля в книжке очень скромна» (из письма Ф. Абрамова Гуре от 14 февраля 1958 года; Государственный архив Вологодской области (ГАВО), фонд № р-5081) и, соответственно, вологодский исследователь рассчитывал на то, что его фамилия будет стоять первой. Однако в семинарии «первым номером» оказался не Виктор Гура, а Фёдор Абрамов. (Потом, в 1962 году, во втором издании книги, фамилии поменялись местами. – В.Б.). Гура даже подозревал Абрамова в корысти: «Никаких корыстных целей у меня не было, и нет. И, право, я не заслуживаю многих упрёков, которые Вы адресуете мне» (из письма Ф. Абрамова  Гуре от 2 января 1958 г.; ГАВО, фонд № р-5081). Обида оказалась настолько серьёзной, что вчерашние друзья прекратили общаться. Лишь в 1973-м Абрамов потребовал (и не в первый раз) от Гуры возвратить свои письма: «Виктор Васильевич, ещё раз прошу Вас вернуть мне мои письма. Зачем они Вам? Ведь ни Вы, ни Ваши потомки всё равно никогда не смогут использовать их, а что касается наших отношений, то они – и так не идеальные – будут безнадёжно испорчены. Ф. Абрамов» (письмо Фёдора Абрамова Гуре от 14 марта 1973 г.; ГАВО, фонд № р-5081). В 1979 году Абрамов в очередной раз напомнил Гуре об относительно недавнем обещании вернуть письма автору: «Виктор Васильевич! Уже больше двух лет я терпеливо жду обещанных писем и не понимаю, что же Вас удерживает от благородного поступка? Поверьте, если бы я в запале (состоянии довольно привычном для меня) не уничтожил Ваших писем, я бы их вернул Вам по первому требованию. А как же иначе? Как можно распоряжаться какими-либо бумагами вопреки воле их автора? Это в наш просвещённый век исключено, и я не сомневаюсь, что Вы не захотите со мной ссориться. Остаюсь в надежде на получение своих писем в ближайшее время. Фёдор Абрамов» (письмо Ф. Абрамова Гуре от 21 января 1979 г.; ГАВО, фонд № р-5081). Виктор Гура ответил: «Теперь Вы пишете, что в наш просвещённый век, дескать, нельзя вопреки воле автора распоряжаться какими-либо бумагами. Согласен с Вами. Но на каком же тогда основании именно так Вы распорядились моими письмами? И почему Вы считаете себя вправе кого-либо ставить в неравные условия или что-то диктовать?» (из письма Ф. Абрамову от 31 марта 1979 г.). В июне 1979 года Фёдор Абрамов отправил в Вологду последнее письмо: «Виктор Васильевич, я ничего Вам не диктую, я только смиренно прошу. Ну, а если Вы считаете столь бесценными мои письма, что не можете с ними расстаться, что ж, пусть они останутся у Вас. Я только хочу сказать на прощанье: они никогда не увидят света – ни при нашей с Вами жизни, ни после. Об этом уж я позабочусь. И последнее: с великой бы радостью вернул Вам все Ваши статьи и рецензии, в своё время присланные мне, но их у меня нет. Я их ликвидировал вместе с письмами, когда чистил свои бумажные и книжные хлевы, о чём сейчас искренне сожалею. От всей души желаю Вам больше не болеть и навсегда позабыть дороги в больницу. Ф. Абрамов» (письмо Ф. Абрамова Гуре от 14 июня 1979 г.; ГАВО, фонд № р-5081).

Письма Виктора Гуры соавтору Фёдору Абрамову хранятся в Государственном архиве Вологодской области (ГАВО), фонд р-5081, опись № 319. Они не исследовались, и теперь мы имеем возможность их опубликовать.

 

ПИСЬМА ВИКТОРА ГУРЫ ФЁДОРУ АБРАМОВУ

 

26.1.54 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Сердечное спасибо за товарищеское письмо, которое, как я думаю, явилось началом хорошего творческого содружества и обмена горячо интересующими нас вопросами.

Откровенно говоря, я ещё не знал, куда определить статью о новой редакции «Тихого Дона». Ваша инициатива опубликовать эту работу, после её завершения, в «Новом мире» приятно обрадовала меня. Я хотел бы, конечно, написать интересную статью (1). Намереваюсь показать, как Шолохов раньше, до этого издания, работал над печатными текстами романа, учитывая критические замечания Горького, как он теперь основательно поработал над языком, как политически остро оценивает корниловщину, какие существенные изменения вносит в описание революционного движения на Дону и в характеристику его участников Подтёлкова, Кривошлыкова (на основании известных мне и использованных Шолоховым материалов) и т.д. Не знаю, насколько эта моя работа будет «проблемной», но, во всяком случае, интересного материала по правке «Тихого Дона» значительно больше, чем по направлениям, сделанным Шолоховым в «Поднятой целине» и осмысленным И.Г. Лежневым (2). Разумеется, я сделал бы предложение по этой статье А.Г. Дементьеву, но не знаю его имени и отчества. Очень бы просил Вас сообщить мне, если это не затруднит, куда написать ему (3).

Я уже писал Вам, что совместные усилия в создании семинария по Шолохову дали бы значительно лучшие результаты, поэтому чрезвычайно рад тому, что Вы согласны на эту работу. Повторяю, что мною кое-что уже сделано, поможет и собранная библиография. Полагаю, что проводить какую-либо предварительную работу по сбору материала нам, видимо, не придётся. Пожалуй, лучше, как мне кажется, начать с составления, согласования и утверждения тем и библиографии к ним, а затем писать статью с обзором критической литературы о Шолохове.

Меня устраивает и то, что Вы сможете заняться этой работой в сентябре месяце, т.к. и мне до этого времени надо закончить книжку о Шолохове для Учпедгиза (4).

Что касается необходимости первоначальной публикации семинария в издательстве ЛГУ без гонорара, то это обстоятельство, хотя и не совсем приятное своими условиями, не должно, во всяком случае, определять наших намерений и затруднять нашу работу (5).

Относительно моего переезда – всё пока весьма неопределённо. Мне бы хотелось основательно поселиться в каком-либо южном городе, попасть в среду активно работающих литературоведов, переехать туда, где могут обеспечить необходимые для работы квартирные условия. У меня была возможность поступить на работу в Москве, но из-за отсутствия квартиры я вынужден был отказаться от этой возможности. По этим же причинам меня не может удовлетворить и Ленинград, если бы там оказалась работа для меня (6).

С Шолоховым установить рабочие связи очень трудно и вряд ли возможно. За все годы работы над его творчеством я получил лишь два коротких письма от него, ничего не дали и те короткие встречи, которые были за это время (7). С Шолоховым я знаком с 1942 г., хорошо знаю и Светлану. Кстати, она всё ещё живёт в Л-де? Учится ли она в ЛГУ?

Желаю Вам всего доброго. Пишите о новостях, об успехах. Рад буду от всей души разделить их с Вами.

С уважением Виктор Гура.

P.S. Лишь сегодня получил Вашу статью о типическом. Прочёл её сейчас и нахожу, что в ней – ряд дельных мыслей и свежих критических замечаний. В своё время я делал подобный доклад на философском семинаре, читаю лекцию в городе «Х1Х съезд КПСС и задачи советской литературы», но всё это до сих пор не опубликовано и вряд ли заслуживает этого после появления Вашей и других работ.

 

***

 

27 янв. 58 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Большое Вам спасибо за Ваше большое участие в подготовке семинария к печати. Уезжая, я, откровенно говоря, не предполагал, что на Вас падёт такая работа. Я рассчитывал на стилистические поправки, всегда неизбежные и полезные, и думал, что с Вами, как и со мной, их согласуют – и всё! Что же касается второго экземпляра рукописи, отсутствие которого доставило столько хлопот, то ведь действительно ни одно издательство не требует его, да и в нашем договоре написано: «Труд автор обязуется сдать Учпедгизу в готовом для печати виде переписанного на пишущей машинке или удобочитаемого рукописью (даже так!) экземпляра (а не экземпляров!). Конечно, наша рукопись была вовсе не идеальной, но адресовать все упрёки только мне было бы тоже не совсем справедливо. Я ведь готов был отдать второй экземпляр (он был со мной), но в нём не было Вашей части, её надо было вычитать, нумеровать рукопись и т.д.

Судьбу семинария я принимаю близко к сердцу, т.к. отдал ему много сил, поэтому особенно тяжело переживаю всякие неполадки и не устраивающие меня сокращения и исправления, хотя, кажется, должен бы был привыкнуть. Ни одна ещё книга не вышла у меня в том виде, в котором была задумана. Издатели, как Вы знаете, выбросили из книги о Шолохове целые главы («Шолохов в годы войны», «Шолохов после войны» и др.), а потом сами же говорили мне, что поступили неправильно (8). Боюсь, что может и сейчас произойти та же история, и очень страдаю, что не могу из-за отдалённости сам активно отстаивать свои позиции, а Вы сдаёте их. Огорчён и тем, что у нас, как выясняется, нет принципиальной договорённости и общности взглядов. Ведь никто иной, как Вы, советовали мне раньше, чтобы настаивали на включении в семинарий иностранных изданий произведений Шолохова, а теперь даже полноту в описании русских изданий готовы назвать «бухгалтерией». Я не цепляюсь за иностранные издания и готов пойти на их изъятие, но что касается перечня изданий книг, статей, переводов Ш-ва на рус. язык, то я настаиваю на всей полноте, которая есть в семинарии. И это ведь не настаивала Служба – «Как решила К.Д. Муратова, так и будет!» Есть ведь автор, и от него прежде всего должно зависеть решение этих вопросов, его сначала надо спрашивать, а получается так, что меня ставят перед уже свершившимся фактом: так должно быть!.. [Письмо не окончено. – В.Б.].

 

***

 

7.2.58 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Ваше письмо получил. Вы, разумеется, вправе отстаивать свои позиции, я же имею свои взгляды и своё отношение к тому, что мною сделано в «Семинарии». По всей вероятности, в моих, как и в Ваших суждениях, есть много субъективного, и каждый из нас, в конце концов, имеет право на это субъективное. Согласен с Вами, что теперь трудно дискутировать, книга ведь, кажется, в наборе…

…Одно меня угнетает в этом деле. Это то, что я лишён возможности отстаивать свои позиции в издательстве, высказывать свои взгляды, как это делаете Вы. Из Учпедгиза я не имею никаких известий и не знаю, где сейчас находится рукопись… …Каникулы проходят, а я всё ещё ничего не сделал, и за новую работу не взялся. Наши «Учёные записки» свёрстаны и скоро выйдут в свет. Редактировал справочник «Писатели-вологжане», готовим новый альманах, «Избранное» Гиляровского (9).

Что новенького у Вас? Как идёт работа над книгой? Сердечный привет Людмиле Влад. и всем знакомым.

Всего доброго! Виктор Гура.

 

***

 

17.2.58 г.

 

Дорогой Фёдор Александрович!

Вчера ночью получил телеграмму от гл. редактора с просьбой приехать или позвонить до вторника. Сегодня разговаривал с М.Н., а к полудню пришло и Ваше письмо.

Теперь у меня более или менее ясная картина: унификацией и стандартизацией усердно занимается самодурша, именуемая главным редактором. Я давно знал, что под крылом АПН расцветает… [неразборчиво. – В.Б.], отстаиваемое с идиотским упрямством и выдаваемое за науку, но такое… Поганой метлой гнать надо из издательства эту властную бабу, иначе она ещё много вреда принесёт делу! Я лично приложу все силы, чтобы выжить её оттуда, сегодня же о её самодурстве напишу в Моск. отд. Учпедгиза. Какое она имела право заявлять Вам, что снимет книгу с плана, если Вы будете настаивать на нашем названии семинара?

М.Н., по всей вероятности, боится потерять своё место, поэтому, не вдумываясь даже, полностью исполняет любое указание гл. редакторши. Я это понял тогда, когда его по телефону спросил: «Почему Вы не ссылаетесь на архив… «Из писем Жарова и Гуры?» Где находится это письмо? Женщина эта (М.Н.) хорошая, сердечная, добросовестная и трудолюбивая, но доказать что-либо этой Соболевой и она не в состоянии.

Ну, бог с ними! Я со многим уже примирился. Об иностр. изданиях – не жалею, а вот русские очень нужны были – это я точно знаю! По себе знаю! Название семинария мне, как и Вам, не по душе, хотелось бы отстоять наше, но что поделать, если в данном случае всё зависит от барана, упёршегося в ворота.

Вы пишете о наших претензиях, которые я предъявлял Вам… …Ничего подобного с моей стороны не было, а было лишь желание выяснить истинную картину дела, и прямой, откровенный ответ на Ваше столь же откровенное письмо. Я искренне высказал свои суждения, делился своими огорчениями, которые Вы почему-то приняли как чуть ли не оскорбительные претензии к Вам. Возможно, я был и не прав, отстаивая то, что не следовало отстаивать, но я считал необходимым непосредственно высказать всё это Вам. Вместе с тем, как Вы помните, я уже имел возможность поблагодарить Вас за участие в судьбе семинария, за те усилия, которые были приложены Вами и которые отрывали Вас от работы. Очень прошу Вас возникшие в ходе переписки споры воспринимать как чисто деловые споры и завершить их этим письмом. Думаю, что если бы я был в это время в Л-де, они бы не возникли и вообще – «личный контакт» куда лучше переписки, в которой многое можно трактовать по-разному.

Завтра, как сказала мне М.Н., семинарий идёт в набор, если конечно, гл. редакторша не придумает новой «свистопляски» на его страницах. Очень бы хотелось, чтобы книга была приличной, но я, откровенно говоря, боюсь, что кое-где правки и сокращения привели к ухудшению рукописи. С интересом и тревогой буду читать вёрстку.

Если будете в изд-ве, попросите М.Н. переслать мне 2-й экз. «Хроники» (я забыл сегодня сказать ей об этом). И ещё одна просьба: нужно проставить страницы, заполненными рассказами «Чужая кровь» (по сб. «Лазоревая степь». М., «Нов. Москва», 1926), «О Донпродкоме и злоключениях заместителя Донпродкомиссара товарища Птицына» (по сб.: Лазоревая степь. М., «Москов. тов-во писателей, 1931) и страницы выступления Фейхтвангера о Ш. («Книга и пролетарская революция», 1937, № 2). В Вологде этих изданий нет, и я лишён возможности сделать что-либо сам, а М.Н. меня одолевает запросами. Очень прошу.

Почему Вы ничего не пишете о своих делах? Что новенького у Вас, на кафедре, в Л-де? Сердечный привет Людмиле Влад… от Иры и от меня.

От души желаю всего доброго!

Ваш В. Гура.

 

***

Фёдор Александрович!

Вашу записку я получил, находясь в больнице. Тут и вспомнил о том, что В. Белов в поезде на пути из Москвы после съезда уговаривал меня вернуть Вам письма, ссылался на Ваши слова о том, что я нарушил какие-то авторские права и твердил что-то совсем нелепое. Это и насторожило меня в отношении Вашей просьбы.

Теперь Вы пишете, что в наш просвещённый век, дескать, нельзя вопреки воле автора распоряжаться какими-либо бумагами. Согласен с Вами. Но на каком же тогда основании именно так Вы распорядились моими письмами? И почему Вы считаете себя вправе кого-либо ставить в неравные условия или что-то диктовать?

Ещё никто и никогда не требовал у меня возвращения писем своих, как не требовал этого я у своих бывших или настоящих корреспондентов. И все-таки, как только появятся у меня силы и возможности, я постараюсь заняться своим архивом, и отыскать Ваши письма и вернуть Вам то, что найду.

В. Гура.

П.С. В свою очередь прошу возвратить мои статьи и рецензии о книгах И. Лежнева, Ю. Лукина, Л. Якименко, которые я посылал Вам в своё время для Вашего обзора (10).

В.Г.

 

31.3.79 г.

Примечания:

 

1. Статья В. Гуры в «Новом мире» не была опубликована.
2. Исайя(Исай) Григорьевич Лежнёв (имя при рождении — Исаак Альтшулер (1891— 1955) — советский публицист и литературный критик, бессменный редактор журнала «Новая Россия».
3. Александр Григорьевич Дементьев(1904 – 1986)— русский советский литературовед, критик и педагог, журналист, военный корреспондент. В 1953—1955 и с конца 1959 — заместитель главного редактора журнала «Новый мир».
4. Учебное издательство Учпедгиз» («Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства Просвещения РСФСР») создано в 1930 годупостановлением ЦИК и СНК СССР на базе литературно-издательского отдела Наркомпроса. Впоследствии – издательство «Просвещение».
5. Публикация семинария в издательстве ЛГУ не состоялась.
6. Вскоре Виктор Гура получил квартиру в Вологде, и все последующие годы работал в областном центре.
7. Подробно об этих и других встречах Виктора Гуры с Михаилом Шолоховым рассказано в статье В. Гуры «Издали и вблизи (о Шолохове)» в сборнике «Виктор Гура – учёный и писатель. – Вологда: изд-во ВИРО, 1997. – С. 221 – 262», который вышел через шесть лет после смерти литературоведа. В этой же статье впервые опубликованы несколько писем М. Шолохова, отправленных в разные годы в Вологду.
8. Речь идёт о книге Виктора Гуры «Жизнь и творчество М.А. Шолохова: Пособие для учителей. – М.: Учпедгиз, 1955. – 208 с.»
9. «Учёные записки Вологодского государственного педагогического института, т. ХХ11» вышли в 1958 году; к справочнику «Писатели-вологжане (1917 – 1957). – Вологда, 1958» В. Гура написал предисловие; альманах «Литературная Вологда», вып. 4» издан в 1958-м; вместо «Избранного» Вл. Гиляровского появилась книга: «Гиляровский Вл. Мои скитания. – Вологда, 1958».
10. Лежнев И. Г. (1891 – 1955), Лукин Ю. Б. (19907 – 1998), Якименко Л. Г. (1921 – 1978) – специалисты-шолоховеды.

 

 

Публикация Виктора БАРАКОВА

(Наш современник. — 2020. — № 2. — С. 252 — 257)

Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого — нет.

А.А. Блок

 

Отношение к настоящему у русских писателей всегда было критическим.Неприятие духа времени носит разный характер: или преимущественно экономический,  или преимущественно политический, или преимущественно духовный. Например, герой Н.С. Лескова Туберозов выражает духовную оценку настоящего:

«Берегитесь: дух времени, ему же некоторые столь усердно служат, лукав, но секира уже при корени его положена. Встает иной дух… Дух вечной правды на Руси встает, и сядет он и воцарится здесь на нашей родине» [Н. С. Лесков.Божедомы (1868)[18].

В данном высказывании герой Н.С. Лескова и сам автор опираются на Первое послание Коринфянам апостола Павла:  «Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога» (1Кор. 2:12). Вместе с тем, мысли и чаяния Лескова обращены в будущее, в котором встанет Дух вечной правды на Руси … и сядет он и воцарится здесь на нашей 

родине». Это постоянное стремление русского человека к вечной правде на земле  и есть то, что апостол Павел назвал «дарованным от Бога».

В разное время это стремление к вечной правде приобретало в России разные мировоззренческие формы. В последние годы у нас снова заговорили о православном социализме, касаясь этой идеи прямо или косвеннос различных мировоззренческих позиций [1; 10; 14;16;22; 29; 32; 33; 34; 35 и др.]. Есть даже специальные сайты, где собрана литература, посвящённая этой заманчивой для многих теме, например: «Православный социализм как русская идея» [22]. Есть даже программы построение такого общества, например, у С. Абачиева[1]. Затосковали по прошлому, по социализму…Как сказал поэт: «Прошлое страстно глядится в грядущее…».

Но по какому социализму затосковали? По атеистическому, который уже был в России? Или по православному социализму, о котором издавна мечтается, но никогда на Руси не было? Именно здесь и лежит новый глубокий водораздел между разными общественными мнениями о социализме и между людьми, их исповедующими. Слово социализм, как и многие другие политические термины, абстрактные имена существительные, капитализм,  демократия, либерализм и др., по своему содержанию являются символами, то есть обладают инвариантной неопределённостью смысла в различных текстах и в различных политических ситуациях.  Этот смысл зависит и от говорящего, и от ситуации, и от цели и времени их использования. Общественные катастрофы начинаются тогда, когда такие символы становятся кумирами. Их содержание перестаёт соответствовать реальной жизни и реальным фактам, на которые навешиваются эти слова – ярлыки. «В этом случае язык превращается в средство гипноза, в оружие зомбирования человеческого сознания»[5, с. 25]. Петербургский философ К.И. Вальков  так понимает духовную болезни, охватившуюсферу устного и письменного общения людей: «Приближённое понимание любых текстов, на которых держится и процветает в течение веков наша цивилизация, является очень соблазнительным и очень успокоительным зельем. … Приближение – это всегда компромисс – осознанный или неосознанный – это  сделка с тёмными силами небытия» [5, с. 50-51].

Однако у наших современников есть желание не приближённо,  а по существу понять различныеидеи, которые обозначаются одним и тем же словом «социализм». Как отмечает известный  философ А. Щипков:«Идея общества с социальной справедливостью и системой политической защиты этого курса не может быть монополизирована марксизмом. Это вообще естественная идея, особенно для христианина»[36]. Вопрос о том, противоречит ли идея социализма христианскому вероучению, обсуждался русскими православными мыслителями начинаяcXIX века. Кроме Ф.М. Достоевского, к этой теме обращался, например, К.Н. Леонтьев, который пророчески предсказал разрушительную для общества силу материалистического, безбожного социализма. В. Катасонов, посвятивший К.Н. Леонтьеву ряд исследований, так излагает его размышления по этому вопросу: «Если в народе нет страха Божия, то общество обречено на распад, революцию, хаос, энтропию. Либерализм – форма проявления, признак такого распада. Утрату страха Божьего лишь частично и ненадолго можно заместить, компенсировать страхом искусственным. Но создающая такой искусственный страх диктатура безбожного государства не может существовать сколь-нибудь долго. Либерализм и диктатура общество не спасают, наоборот – ускоряют его гибель. Утрата людьми страха Божьего неизбежно приближает конец человеческой истории» [14, с. 46].  В противовес атеистическому социализму К.Н.Леонтьев выдвинул идею монархического социализма, согласно которой социализм «выступает лишь в качестве социально-экономической политики русского самодержавия», а главной основой такого устройства общества является «крепкая Восточная Церковь и вера народа» [14, с. 95 и далее].

Вопрос о том, противоречит ли идея социализма христианскому вероучению, обсуждался с первых лет Октябрьской революции. Так, в 1920 году в Севастополе, незадолго перед эвакуацией за границу, православные епископы и священники обратились к этому вопросу. Так, протоиерей Востоков настойчиво требовал церковного осуждения социализма (предания анафеме). Однако члены Высшего церковного управления на юге России не согласились с этим требованием и поручили  профессору протоиерею Сергию Булгакову составить проект вероучительного определения о природе социализма [25, c. 287; 4]. Сергий Булгаковпришёл к таким выводам: «для такого осуждения социализма вообще, как известной системы экономической и социальной политики, нет никаких оснований ни в Евангелии, ни в православном Предании. И даже наоборот, здесь мы находим заповедь социальной любви и справедливости, попечения о труждающихся и обремененных, о чём со всех спросится на Страшном Суде Христовом» [25, с. 287].Он считает, что Церковь не должна себя связывать с капитализмом как организацией классовой эксплуатации. В то же время Булгаков против социализма как «насильственно водворяемых форм государственно-социалистической кабалы» [25,с. 288].

Сейчас, в начале двадцать первого века, как и в начале двадцатого, «враги имени Христова будут всегда хотеть видеть в Церкви лишь орудие классового господства» [25, с. 289]. Однако  Церковь отрицательно относится не к социализму, как к системе социально-экономических идей, а к воинствующему безбожию, с которым он соединился в революционной и послереволюционной России. В конце своей статьи отец Сергий Булгаков делает важный вывод: связь социализма с богоборчеством – фактическая, историческая, а не внутренняя. «Считать эту связьнеразрывной является опасной ошибкой и близорукостью, потому что это означало бы отдавать дело христианской правды в руки её врагов» [25,с. 290].А. Щипков развивает эти мысли далее: «критика марксизма не может быть социал-дарвинистской и либерально-капиталистической, это лицемерие. Такая критика может проводиться только с нравственных, ценностных, в том числе религиозных, позиций» [36].

***

Слово  социализм  –  не наше, не русское, и по происхождению, и по национальному духу. Этим словом насильственно разрушали общинный строй русской деревни. И  право – страшно,  с какой целью и какими методами это понятие будет снова прокладывать себе дорогу  в нашей жизни? Как всё обернётся для народа, который не смог без значительного урона, без утраты веры перенести позорное унижение нищетой, безбожием и несвободой, а теперь успел вкусить хмельного пойла вседозволенности под красивым иностранным словом «демократия». А ведь когда-то на Руси это слово (в наши дни ставшее оружием заграничных врагов и наших либералов) переводили на русский язык своим, славянским, словом – «соборность». Слово соборъсоответствовало греческому –  δημοζ,  которое  звучит как демос и значит – народ [21, с. 627]. Слово  «соборность» называло тот православный уклад, который  века существовал в русской деревне и века тщетно подвергался разрушению. Ф.М. Достоевский  писал более ста лет назад: «Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. <…>  Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе – мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!» [9].Как известно, слово соборность как идеологический термин, обозначающий духовное единство русского народа на основе Православия и общей исторической судьбы, стал использоваться в первой трети XIX века славянофилами, прежде всего, А.С. Хомяковым. Он один из первых среди писателей обратил внимание на то, что Церковь – это  не только Тело Христова, не только догматы, традиции и храмы, но это и люди, исповедующие Христа сердцем, умом и деянием в своей личной и общественной жизни. Он писал: «Веруя в обетование слова Божьего, называвшего всех последователей Христова учения друзьями Христа и братьями Его и в Нём усыновлёнными Богу, Святая Церковь исповедует пути, которыми угодно было Богу приводить падшее и мёртвое человечество к воссоединению в духе благодати и жизни» [30]. Таким образом, А.С. Хомяков понимает соборность как воссоединение в духе благодати и жизни всех, исповедующих Христа.  Почти в это же время, в 1847 году, появляются «Выбранные места из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя, которые близки по духу идее соборности православного народа, развиваемой А.С. Хомяковым. Гениальный писатель и мыслитель проповедовал: «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда ещё не всеми видим,  – наша Церковь. Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено всё, что нужно для жизни истинно русской, во всех её отношениях, начиная от государственного до простого семейного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога» [7].Гражданский лад, предполагающий духовную и социальную справедливость, возможен, по мнению Гоголя, только на основе христианской любви: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, – нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всех смыслах этого слова. <…>Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придёт в порядок и земное гражданство» [7]. Эти пророческие мысли, как известно, вызвали бурю негодования в среде либеральной общественности (В.Г. Белинского, А.И. Герцен и др.), с одной стороны, и в официальных и даже церковных кругах, с другой. Однако Гоголя горячо поддержали А.С. Хомяков, И.С. Аксаков, П.А. Вяземский и другие писатели, близкие к кругу славянофилов.

Эти мысли наших православных писателей, и само слово соборность, выражающее национальную русскую идею, шельмуется либералами, революционерами и просто ненавистниками русской культуры уже около двухсот лет.  Тем не менее, эта идея жива и сейчас, живо и слово соборность. Историческое обоснование их жизненной силе дают многие русские мыслители в XX и в начале XXI века. И в этой области национальной  русской жизни «прошлое страстно глядится в грядущее». М.М. Пришвин, православный писатель, считал соборность универсальной основой мироздания: «<…>вселенная по замыслу Божию есть соборность существ, в которой раскрывается Бог<…>Эта соборность строится не хаотически, а по Божьему плану, в котором всякому существу указано свое место: и земле, и небу, и траве, и деревьям, и рыбам, и человеку. Соборность эта держится через взаимную связь входящих в нее существ» [24].

По мнению современного известного историка профессора И.Я. Фроянова, «русский этнос, русские славяне во времена Киевской Руси прошли замечательную школу коллективизма и соборной демократии, которая возникала благодаря крещению Руси. <…>  Православная вера, православная церковь как нельзя более соответствовали и соответствуют глубинным качествам и свойствам русского этноса. Соборность ведь – та же коллективность, так что одно соединилось с другим. И если русский коллективизм до принятия христианства имел больше бытовой характер, то с принятием христианства он приобрёл метафизический, мистический, сакральный характер. С поры крещения Руси русская соборная церковь и русский православный люд, живущий на коллективистских началах, сошлись в гармонии, которая, между прочим, не поколеблена ещё и до сих пор» [29]. К соборности русской литературы в разные эпохи ее существования обратились и современные литературоведы. [8;11; 17; 32; 38 и др.].

Таким образом, старинное слово соборностьв наше время возрождается заново, так как обозначаемая им идея живёт в народе и даёт силы в борьбе за единство русского мира.  У этой идеи в русском языке много и других слов-символов, близких по смыслу к её главному словесному обозначению. Все они отражают разные грани соборности, которая по-прежнему, вслед за А.С. Хомяковым, традиционно понимается как свободное и органическое единство людей на основе любви к Богу и взаимной любви верующих друг к другу. Прежде всего, символом соборности в русской литературе является храм и церковь как духовное объединение православных людей. В наше время, после многих лет безбожия и уничтожения Церкви,мысль о духовном родстве людей пронзила сердце многих русских, впервые пришедших в храм. Вот как проникновенно описывает это вновь возрожденное чувство вологодский  поэтА.А. Романов:

Я оглянулся вокруг себя на молящихся женщин и понял, что все  истово молящиеся страдалицы  похожи на мою бедную мать. И лицо её пригожее, чистое, сиявшее от молитв, которые я слышал с детства, из памяти  обернулось как будто въявь, и я увидел свою мать, стоявшую перед иконой Божьей Матери  с зажжённой свечкой в руках. И воскрес во мне её голос, и слышал я, как она поминала всю нашу родню – начиная с моего отца, убиенного на Отечественной войне, родителей своих, и всё шире и далее охватывала поимённо наше великое крестьянское родство…[27].

Такое случается в храме со всеми, кто пришёл туда с чистой душой. И это не случайно. Как писал выдающийся богослов Е.Н. Трубецкой, храм «выражает собой тот новый мировой порядок и лад, где прекращается кровавая борьба за существование и вся тварь с человечеством во главе собирается во храм <…>Мысль эта развивается во множестве архитектурных и иконописных изображений, которые не оставляют сомнения в том, что древнерусский храм в идее являет собой  не только собор святых и ангелов, но собор всей твари» [28, с. 210].   На осознание духовного единения настраивают в храме  не только его архитектура и иконы, но и церковное пение. В.И. Белов в книге «Невозвратные годы» об этом писал так: «Оно пеленало, оно окутывало как вновь крещаемых, так и готовящихся отойти к Богу. Тепло, уютно становилось душе человека от этого пения. Тут и жалость, и сострадание для обиженных и увечных, тут и надежда, тут и сдерживающее увещевание для слишком нетерпеливых, непоседливых, рвущихся в бой или на повседневный труд ради хлеба насущного» [3, с. 63].

Другим всеобъемлющим символом соборности была земля,которую русский народ воспринимал как святыню. Отчуждение в XX веке  крестьянства от земли, утрата её священного значения, привело к разобщённости народа, к его раздроблению, к утрате соборного сознания, так как была утрачена почва под ногами.Писатели – почвенники этот духовный надлом в народном сознании особенно тяжело переживали и в своих произведениях призывали проснуться и снова всем соборно объединиться вокруг Церкви и земли. Вологодский поэт Александр Романов  обратился к русскому народу в своём стихотворении[28, с. 88-89]:

РАЗДУМЬЯ

над романом Василия Белова «Год великого перелома»

 

                                   Оглянусь и знобко стыну:

                                   Век двадцатый позади…

                                   Мне, земли российской сыну,

                                   Брать ли поприще судьи?

 

                                   Упрекать ли Русь родную

                                   За её разбитый путь?

                                   С ней беду перебедую,

                                   Не сбегу куда-нибудь.

 

                                   Память родины нетленна!..

                                   Широко у нас росло

                                   И до третьего колена

                                   В семьях правило родство.

 

                                   Девок сватали не с ходу –

                                   Не за голый батожок,

                                   А к значительному роду

                                   И на хлебный бережок.

 

                                   А, случись, беда какая,

                                   То с надеждой на Христа,

                                   Выручала вековая

                                   Власть мужицкого родства.

 

                                   …Эти древние уставы

                                   Мы, отступники, сожгли.

                                   Мы предателями стали

                                   Святоотческой земли.

 

                                   И чужая власть и нежить

                                   Всю Россию растрясла…

                                   Где же Родина? И где же

                                   Колесо того родства?

 

                                   А оно, попав под выброс,

                                   Выбилось из борозды

                                   И, ломаясь, покатилось

                                   Мимо поля и избы.

 

                                   Покатилось с громом, с треском

                                   Из родимых палестин

                                   В причитанье деревенском

                                   В раскулаченную стынь…

 

                                   И поныне те злодеи

                                   Рвутся к власти неспроста.

                                   Что ж мы в горе холодеем?

                                   Встанем,

                                                  Встанем в круг родства!                                             

Духом живой соборности, которая невозможно без любви к земле,  проникнуто и стихотворение талантливого поэта ВиктораКоротаева[15: 144]:

Какая даль лежала предо мной …

                                   Я, чувствуя причастность к ней и гордость,

                                   Смотрел в неё и знал, что за спиной

                                   Не менее  прекрасная простёрлась.

                                   Светило солнце светом поздних сил,

                                   Леса роняли медленно убранство,

                                   И белый храм, как облако, парил

                                   И озарял дремавшее пространство.

                                   «Россия! Как легко с тобой вдвоём» —

                                   Шептал я и взывал к кому-то: «Братцы,

                                   Пока мы эту землю не поймём,

                                   Нам до конца в себе не разобраться».

<…>

О, если бы политики и власти прониклись этими словами поэта:

«Братцы,

                                   Пока мы эту землю не поймём,

                                   Нам до конца в себе не разобраться».

 

***

Нельзя сделать шаг вперёд, если позади и под ногами пустота. Нужна твёрдая опора, земля, почва. В России именно такой идеологической опорой для осмысления настоящего и будущего всегда была русская философия и литература, в лучших своих образцах вобравшая в себя духовный опыт жизни народа, Православной Церкви и правдиво отразившая историю Отечества. Русский национальный идеал социальной гармонии, общего лада, находил отклик в творчестве наших выдающихся писателей, но, к сожалению,  он так и не смог воплотиться в реальной русской жизни.

Ответ  на вопрос, почему так происходит,  всю свою жизнь обдумывал Ф.М. Достоевский, что нашло отражение в его произведениях. Если подвести итог этим его размышлениям, то ответ писателя заключается в следующем: социальная справедливость в обществе не может быть навязана человеку, он должен сам её желать, то есть она возможна при условии духовной свободы, то есть при условии личного выбора. Такой выбор может сделать человек, непорабощённый грехом, безнравственный человек такой выбор не сделает.

Именно об этом повествуетФ.М. Достоевский в пророческом рассказе «Сон смешного человека»[12]. Герой из реального греховного мира попадает в мир любви и социальной справедливости, но, как носитель родового греха, заражает им этот ранее справедливый и безгреховный мир и разрушает его гармонию.

И тут возникает ещё один вопрос, который волновал писателя и его последователей: возможна ли социальная справедливость в обществе, если в нём хотя бытолько небольшая группа людей заражена грехом стяжательства, эгоизма или духом властолюбия и разъединения людей?  Действительно, это невозможно. Тогда, что делать с этими людьми, если они не желают этой социальной справедливости и всеобщей любви?  Человечество придумало много ответов на этот вопрос, и многие из них легли в основу трагических событий  в России в XX веке. Самый простой, грубый и для многих доступный ответ –освободить общество от инакомыслящих людейпо закону и властному праву, который сторонники определённой идеи провозгласили.Однако это формальный юридический ответ и в реальной жизни он приводит к новому насилию, а значит и к преступлению. В таком случае группа людей присваивает уже не только материальные ценности, а и духовные, считая, что только они имеют право на духовную свободу и правду. Ф.М. Достоевский весь ужас этого преступления показал в романе «Бесы» и тем самым пытался предостеречь от него.

Однако революционеры  в России пошла именно по этому ложному пути. Иногда они искренне заблуждались, считая, что великая цель оправдывает жестокие средства. А чаще прекрасно понимали, что это преступление, которого они страстно желают ради тотальной власти над людьми.В.И. Белов в трилогии «Час шестый» описывает с большой художественной убедительностью, как это происходило. Представитель новой  государственной власти Игнатий Сопронов испытывал жгучую зависть и злобную мстительность к своим односельчанам, страстно стремился к личной власти над ними. Он был всегда угрюм и не способен к веселой шутке и искреннему смеху: «жизнь казалась ему несправедливой насмешницей, и он вступил с нею в глухую, все нарастающую вражду. Он ничего не прощал людям, он видел в них только врагов, а это рождало страх, он уже ни на что не надеялся, верил только в свою силу и хитрость» [2, с.  248]. Злоба поработила его душу, и он уже не мог радоваться при виде чужой добродетели: «Спокойствие в других людях он  воспринимал за выжидательность, трудолюбие – за жадность к наживе. Доброту расценивал как притворство и хитрость…» [2, с. 249]. С какой-то одержимостью он глумился над крестьянами Шибанихи и Ольховицы, якобы проводя линию партии на селе. Для Сопронова нет ничего святого, кроме этой «линии партии», которая, как впоследствии оказалось, вовсе и не была «линией партии», а произволом троцкистов. Его не останавливают никакие нравственные преграды. Например, во время венчания Павла Пачина с Верой он грубо врывается в церковь, чтобы немедленно провести митинг, посвященный помощи китайским революционерам:

«Голос у Игнахи сорвался, народ от изумления не знал, что делать. Кто-то из подростков хихикнул, кто-то из девокзаойкал, бабы зашептались, иные старики забыли закрыть рот.

– Проведем, товарищи, шибановское собрание граждан! Я как посланный уисполкома…

– Дьяволом ты послан, а не исполкомом! – громко сказал Евграф.
– Господи, до чего дожили… [2, с. 76].

Среди писателей первых послереволюционных лет особенно

трагической была судьба крестьянских поэтов А.А. Ганина, С.А. Есенина, Н.А. Клюева, С. Клычкова и других.  Алексей Ганин в своём манифесте «Мир и свободный труд – народам», за который он был расстрелян в 1925, году раскрывает не только социальные, но и духовные преступления большевиков и их последователей против  народа:

«Эта хитрая и воинствующая секта, исходя из того же принципа классового расслоения, путём псевдонаучных исследований ныне искажает истинный смысл вещей, искажает истинный взгляд на естественно-исторический и духовный путь человечества. Эта секта всеми мерами старается заглушить в бесконечных противоречиях ход всех современных событий, стремясь таким образом расслоить и ослепитькаждую национальность в отдельности, тем самым провести непроходимую бездну между подрастающим поколением и их отцами, между отдельными группами людей: создавая всюду нетерпимость, раздор и отвлекая таким образом силы народов от дружественной работы по борьбе с естественными препятствиями, парализуя творческий дух христианских народов»[6, с. 23-30].

К сожалению, в наше время продолжаются эти духовные преступления против народов, против их соборного единства в стремлении к Истине и к Любви. Только произошла подмена лозунгов и способов и средств насилия.Существует непреложная причинно-следственная связь между современным отчуждением крестьян от земли и разобщённостью людей в обществеи тем прошлым трагическим  опытом  насильственного вхождения крестьян в «социализм» (так, как его понимали тогда коммунистические власти). Русская литература откликнулась на  трагедию 20-30 –х годов почти сразу, и потом гораздо позднее – вплоть до наших дней.

Особое место в истории русской литературы занимает роман М. А. Шолохова «Поднятая целина».Многие годы он трактовалсятолько в соответствии с официальной советской точкой зрения на коллективизацию (например, в школьных и вузовских учебниках). Позднее, в перестройку,отдельные критики усматривали в этом произведениипопытку автора «Тихого Дона»просто соответствовать социалистической идеологии. По их мнению, Шолохов при этом в душе не разделял её.Онтолько делал вид,  что разделяет,чтобы сохранить свою свободу творчества для завершения главного произведения своей жизни – «Тихого Дона»[13, с. 10].Т.Касаткина считает, что создание М.А. Шолоховым «Поднятой целины» «есть попытказаклясть, умилостивить деспота, нарисовав ему правдоподобную картину того, как это «могло бы быть хорошо»»[13, с. 11]. Однако эти критики измеряют совестьвеликого писателя какой-то странножалкой меркой. При написании «Поднятой целины» Шолохов сохранил свой изначально высокий духовныйи художественный уровень. Для доказательства этого следует снова внимательно и непредвзято перечитать это произведение, чтобы почувствовать, что перед нами предстаёт не апофеоз идей социализма и не подделка под него, а картина глубокой трагедиии крестьянского мира, и тех коммунистов,которые смело и честно пытались провести коллективизацию.Для подтверждения этого вывода напомним хотя бы только начало и конец «Поднятой целины» — самые важные смысловые части композиции этого романа.

Начинается роман с пейзажной заставки – с описания родной донской земли накануне наступления весны:

В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если  пригревает  солнце)  грустный,  чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под  мертвой  листвы земли.

Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится  над  садами  до  голубых потемок, до  поры,  пока  не  просунется  сквозь  голызины  ветвей  крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут  на  снег  жирующие  зайцы  опушенных крапин следов…  А потом ветер принесет в сады  со  степного  гребня  тончайшее  дыханиеопаленной  морозами  полыни,  заглохнут  дневные  запахи  и  звуки,  и  почернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, -как следы, оставляяза собой по степи выволочки сумеречных теней.

Своеобразие этого описания заключается в том, что перед нами стихотворение в прозе, написанное с затаённой любовью к родине. Оно представляет собой симфонию родных для автора запахов, которые между собой контрастирую. С одной стороны,  это свои, спокойные и родные, запахи, «тонкий многоцветный аромат»: «овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады», «грустный,  чуть внятный запах вишневой коры», «могучий и древний дух  проглянувшей из-под снега, из-под  мертвой  листвы земли». Но с наступлением ночи им на смену «ветер принесет в сады  со  степного  гребня  тончайшее  дыхание опаленной  морозами  полыни,  заглохнут  дневные  запахи  и  звуки». И тогда уже не вишнёвые сады открываются перед взором автора, а дикая степь – чернобыл, бурьян, брица, по которым «неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, — как следы, оставляя за собой по степи выволочки сумеречных теней».

В этой пейзажной заставке ктрагическому сюжетуэпопеи звучит,как в музыкальной симфонии, сложное соединение символических мотивов. Главными из них являются два контрастных мотива: своей,  родной земли, взлелеянной и окультуренной («тонкий многоцветный аромат» вишнёвых садов) – и чужой дикой целины (бурьян, чернобыл, по которым  приближается, подобно хищнику – серой волчице, тревожная ночь с серыми тенями). Таким образом, в начале романа М.А. Шолохов задаёт своеобразный смысловой камертон, контрапункт, который управляет далее духовным оркестром повествования.

Конец романа по своему звучанию совмещает два начала – трагическое и лирическое. Автор, прощаясь со своими героями –Давыдовым и Нагульновым,плачет обих безвременной гибели и несбывшейся мечте – принести счастливую жизнь казакам: «Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову,отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака … Вот и всё!»

Символична и не случайна картина их могил: «… на могилах Давыдова и Нагульнова, похороненных на хуторской площади, недалеко от школы, появилась чахлая, взлелеянная скупымосенним солнцем, бледно-зелёная мурава. И даже какой-то безвестный степной цветок, прижавшись к штакетнику ограды, запоздало пытался утвердить свою жалкую жизнь».

Сразу при чтении этих строк вспоминаются строки из 102 псалма, которые далее мы приводим на русском языке:

«…Ибо Он знает  творение Свое, помнит, что мы прах земной.

Человек! Как трава, дни его, как цветение полей, отцветет он;

Ибо дух отлетит от него, и не станет его, и уже не узнает онселения своего.

Милость же Господня во все века на боящихся Его,

И правда Его на сыновьях сынов, тех, что хранят завет Его,

помнят заповеди Его и соблюдают их»[24,c. 399].

А главная Божия заповедь  – заповедь любви, которую герои Шолохова старались, но не смогли исполнить … Наш земной мир глубоко трагичен. Как пророчески сказал поэт Михаил Иванович Карачёв: «Полон мир несбывшейся любви …». Об этом же говорит и М.А. Шолохов в самых последних строках своего романа «Поднятая целина». Андрей Размётнов, прячась от людских глаз, идёт на кладбище к могиле своей любимой жены Евдокии, трагически погибшей от надругательства над ней и тяжёлого  позора в годы Гражданской войны:

«Он пришёл туда, куда ему надо было. Снял фуражку, пригладил правой рукой седой чуб и, глядя на край осевшей могилы, негромко проговорил:

– Не по доброму, не в аккурате соблюдаю твоё последнее жильё, Евдокия … – Нагнулся, поднял сухой комок глины, растёр его в ладонях, уже совсем глухим голосом сказал: – А ведь я доныне люблю  тебя, моя незабудка, одна на всю жизнь … Видишь, всё некогда … Редко видимся … Ежли сможешь – прости меня за всё лихо …За всё, чем обидел тебя,  мёртвую…

Да, коммунист «пришёл туда, куда ему надо было». Он пришёл просить прощения за гражданскую кровавую вражду не только у погибшей в результате этой вражды любимой жены, но и у матери – земли, у Родины.

Вольно или невольно великий художественный талант М.А. Шолохова последовал за христианской традицией понимания истории человеческого общества в русской литературе. Преподобный Максим Исповедник так просто и ясно определил социальное учение Евангелия: «Цель Промысла Божия – людей, разнообразноразлученныхзлом, соединить посредством правильной верыи духовнойлюбви.Ради того и пострадал Спаситель, «чтобы рассеянныхчад Божиихсобрать воедино» (Ин. 11:52) [17].  Удаление от Бога и забвение христианских заповедей приводит к нарушению Божьего промысла о человеческом обществе, к отчуждению людей друг от друга. И тогда открывается та страшная бездна гражданского раздора, которую никакими социальными теориями, созданными даже самыми умными и честными людьми не осилить.

***

В наше время в памяти одних людей от социализма осталась только пыль отдельных мнений, которые их ничему не научили и не вошли в их нравственный опыт. А других наших современников, наоборот, тревожат и живут в памяти воспоминания о многих народных трагедиях. Однако по-прежнему «прошлое страстно глядится в грядущее», по-прежнему не умерло стремление к всеобщей любви и к всеобщему, а не личному только, благоденствию.И здесь неожиданно, наряду с идеей социализма, а чаще в противовес ей, снова всплыла идея христианской соборности, которую снова  исповедуют многие современные православные писатели.В 1988 году на переломе социальных эпох Юрий Кузнецов пророчески писал:

Солнце родины смотрит в себя.
Оттого так таинственно светел
Наш пустырь, где рыдает судьба
И мерцает таинственно пепел.

И чужая душа ни одна
Не увидит сиянья над нами:
Это Китеж, всплывая со дна
Из грядущего светит крестами.

При обсуждении социальных вопросов скептики –философы и циники-прагматики надеются только на свои ограниченные человеческие познания и не учитывают духовный опыт православныхсвятых и просветлённых поэтов и прозаиков. Напрасно! Их вера в вечный свет Истины – главная сила жизни:

Глуп и напрасен труд поэта —
Считают трезвые умы.
Он занят поисками света —
Подумай — в царстве князя тьмы.

Но не смолкает его лира
И страшно мудрым оттого,
Что меркнет вся премудрость мира
Перед безумием его.

В этих поэтических строках Николая Зиновьева слышатся отзвуки евангельского  представление о конце мира, когда спасутся праведники, жаждущие света Царствия Божия. Как сказано в Евангелии, при конце мира «солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с небес» (Мф. 24, 29), то есть земля погрузится во тьму греховную. А в Царствии Небесном, как в первый день творения, снова будет свет без солнца и луны:«И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец» (Отк. 21: 23).

Не в этой ли упорной вере в  вечный свет Истинызаключается наша духовная сила и наше общее спасение? И наш русский крест!

Не терять надежды на возможное единение русских людей вокруг родной земли и Православной Церкви убеждают нас наши писатели-почвенники и наши православные батюшки. Сколько церквей и монастырей восстановлено на средства православного народа в последние 30 лет! А ведь для этого сначала нужно было восстановить соборное сознание народа, почти утраченное за последнее столетие. Священники подают пример отцовского служения народу не только в церкви, но и в быту. Многие из них усыновляют сирот и брошенных детей, дают им не только приют и материальную пищу, но и духовно воспитывают, таким образом потихоньку созидая единство народа во Христе. Некоторые подвижники за это страдают – подвергаются клевете, унижению и другим гонениям. Яркий пример этому – подвиг священника из Оренбургской епархии отца Николая Стремского.С супругой они стали приемными родителями для более 70 детей! Он создал в поселке Саракташ Свято-Троицкую Симеонову Обитель Милосердия – великолепный религиозный комплекс. И за все эти добрые дела тёмные силы обрушили на него позорную клевету и тюремное заключение. Но мужественный пастырь, истинный отец, не упал духом, он не потерял надежду, что правда восторжествует.

В нашей современной литературе, на фоне отчаяния и всеобщего отчуждения людей, есть особенно важная светлая тема.Это художественное повествование наших писателей о крестьянах, кровно связанных с родной матерью-землёй, которые стараются защитить её и объединяются соборно ради этой высокой цели. С особой любовью и надеждой к теме крестьянства и родной земли обращается сибирский писатель Николай Максимович Ольков[20]. Автор рассказывает, опираясь на подлинные события, как могут объединиться крестьяне, спасая свои семьи и свою землю. Особенно поражают роман «Земля и воля» и недавняя повесть «Красная поляна». Затронутые в них пласты глубинной жизни русского народа настолько важны для созидания нашего будущего, что о них следует написать особое исследование.

Далее обратимся к творчеству вологодского писателя Александра Цыганова. В его рассказе «Таланиха» жители небольшой деревеньки,немощные, но сильные духом, объединившись, смело дают отпор приезжим грабителям, позарившимся на их святыни[ c. 136-149]. Рассказ имеет символическое окончание: описывается светлое утро победы крестьян над непрошеными гостями– опасными тёмными личностями:

«А между тем сейчас здесь было и на самом деле начало такого в птичьем посвисте утра, когда человеку невольно кажется – кто бы ещё это видел, – что именно от этих маленьких деревянных домиков с крохотными баньками в густой зелёной траве, да синего озера-блюдечка, овеянных теперь волшебным небесно-золотым светом, и начиналась когда-то сама земная жизнь».

Итак, «прошлое страстно глядится в грядущее…».  Сохраняя святыни своего прошлого, мы сохраним и наше будущее.Православные отцы и русские писатели считают: главное – не потерять надежду.Будем черпать силы и мужество в твёрдом убеждении, которое  святитель Иоанн Златоуст образно определил так:

Что капля в сравнении с беспредельною пучиною,

то настоящая жизнь в сравнении с будущим.

 

Литература

1.Абачиев С. Первичный проект программы Российской Партии христианского социализма. Плод покаяния православного обществоведа-марксиста // Сайт РНЛ. Православный социализм: proetcontra. –2019.   16 июня. 19 июня.

2. Белов В.И. Час шестый. Трилогия. – Вологда, 2002. – 954 с.
3. Белов В.И. Невозвратные годы. – СПб.: Политехника, 2005. – 192 с.
4. Булгаков С. Н.Христианский социализм. – Новосибирск, Наука, 1991.
5. Вальков К.И. Без лишних слов. – СПб.: «Скифия», 2016. – 60 с.
6. Ганин А. Мир и свободный труд – народам // Ст. Куняев, С. Куняев. Растерзанные тени. Избранные страницы из «дел» 20-30-х годов. – М.: Голос, 1995. – С. 23-30.
7. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями.

http://az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0160.shtml

8. Дворцов В. «Единымиусты и единым сердцем» – К Пушкинской речи Достоевского. Выступление Василия Дворцова на секции критики Совета молодых литераторов Союза писателей России. http://alexandr-nevskiy.ruskline.ru/news_rl/2017/08/01/edinymi_usty_i_edinym_serdcem_k_pushkinskoj_rechi_dostoevskogo/
9. Достоевский Ф.М. О любви к народу // Достоевский Ф.М. Дневник писателя. Ежемесячное издание. 1876. Февраль.

(http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0480.shtml)

10. Елисеев А.В. Социализм с русским лицом. – М., 2007.
11. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. – Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского университета, 1995. – 288 с.
12. Золотько О.В. Образ «золотоговека» в творчестве Ф.М. Достоевского : диссертация … кандидата филологических наук. [Место защиты:Моск. Гос. Ун-т им. М.В. Ломоносова].– Москва, 2017. – 226 с.
13. Касаткина Т. «С кровью и потом» // Шолохов М. Поднятая целина. – М.: Аст Олимп, 1999. – С. 5-14.
14. Катасонов В.Ю. Православное понимание общества. Социология Константина Леонтьева. Историософия Льва Тихомирова  / Отв. Ред. О.А. Платонов.  – М.: Институт русской цивилизации, 2015. – 432 с.
15. КоротаевВ.В. «Прекрасно однажды в России родиться …». ‒ Вологда: Русский культурный центр, 2009. ‒ 304 с.
16. Костерин А. Соборное братство – утопия, общественный идеал или норма жизни? Опыт рассуждения в жанре православной социологии… // Сайт РНЛ Православный социализм: proetcontra.  ‒ 2020. ‒ 28 февраля.

17. Крижановский Н.И. Художественная реализация категории соборности в «малой» прозе В.И. Белова 60-90-х годов ХХ века: диссертация… кандидата филологических наук: 10.01.01. – Краснодар, 2004.

18. Лесков Н.С. Соборяне // Собрание сочинений: В 11 т. / Под общ. Ред. В. Г. Базанова [и др.]; [Вступ. Статья П. П. Громова, Б. М. Эйхенбаума]. — Москва: Гослитиздат. [Ленингр. Отд-ние], 1956—1958. Том 4.
19. Новый завет Господа нашего Иисуса Христа. – М.: Даниловский благовестник, 2006.
20. Ольков Николай. Собр. соч. в пяти томах. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2018.

21.Полный церковнославянский словарь / сост. Г. Дьяченко. –Москва: Посад, Издат. отдел Московской Патриархата, 1993. – 1120 с.

22.«Православный социализм как русская идея» – Сайт. http://chri-soc.narod.ru/

23. Преподобный Максим Исповедник. Главы о любви // Творения преподобного Максима Исповедника, пер. С. Л. Епифановича, А. И. Сидорова, вступ. Статья и прим. А. И. Сидорова, Кн. I–II, Москва, 1993.
24. Пришвина В.Д. Невидимый град . – М.: Художественная литература, 1962. – 552 с.
25. Протоиерей Сергий Булгаков. Православие и социализм // Протоиерей Сергий Булгаков. Путь Парижского богословия. – М.: Издательство храма святой мученицы Татианы, 2007. – С. 287-290.
26. Псалтирь учебная. – М.: изд-во «Правило веры», 2006.
27. Романов А.А. Последнее счастье: поэзия, проза, думы. – Вологда: Полиграфист, 2003. – 263 с.
28. Трубецкой Е.Н. Умозрение в красках. Вопросы о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи (1916) // Философия русского религиозного искусства XVI –XX вв.: антология. – М.: 1993. – С. 195-219.
29. Фроянов И. «Россиинужны вера и правда» / И. Фроянов, А. Богачёв // РНЛ. Православный социализм: proetcontra. – 2016. – 28 сентября.
30. Хомяков А.С. Сочинения в 2-х томах («Из истории отечественной философской мысли»). Москва, 1994.
31. Цыганов А.А. Помяни моё слово: проза наших дней. – Вологда: Полиграф-Периодика, 2018. – 374 с.

32. Чеботарева И.В. Идея соборности в прозе В.И. Белова: диссертация… кандидата филологических наук. –  М., 2002.

33.Шенман М. М. Христианский социализм (глава III).  М., Наука, 1969.

34. Шеррер Ю. В поисках «христианского социализма» в России // Вопросы философии. 2000. –  N 12. – С. 88-135.

35. Штекли А. Е.  Утопии и социализм. – М., 1993.
36. Щипков А. Вопреки стереотипам. Либерализм и марксизм – продукты протестантской культуры //Газета «Культура».

https://rospisatel.ru/shipkov1.html

37. Шолохов М.А. Поднятая целина.– М.: Аст Олимп, 1999. – 749 с.
38. Яцкевич Л.Г. Образы и символы соборности в творчестве вологодских писателей // Журнал «Берега». – № 4, № 5. – Калининград, 2018.

 

 

 

ЧАСТЬ III

О ЧУВСТВЕ РОДИНЫ, РУСОФОБИИ, АНТИСЕМИТИЗМЕ И О ТОМ, ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ «СРИСОВАТЬ» ОБРАЗ

Тема России – главная тема в жизни и творчестве Есенина – в книге Прилепина полноценно не прозвучала. Она периодически вплетается в повествование как необходимый декларативно-декоративный сюжет, что является очень серьёзным недостатком книги.

Как известно, Есенин обращал особое внимание на русскость – свою и других. Он стремился её подчеркнуть даже в дарственных надписях. Вот некоторые из них, адресованные Евгению Соколу в 1924 году: «Сокол, милый, люблю Русь, прости, но в этом я шовинист. С.Е.» [VII (1), 324]; «Тех, кто ругает, всыпь им. Милый Сокол, давай навеки за Русь выпьем» [VII (1), 225]; «Милому Соколу, ростом не высокому, но с большой душой русской и всё прочее» [VII (1), 228]; «Милому Соколу с любовью русской, Великоросской обязательно. С.Есенин» [VII (1), 233].

В приведённых надписях, сделанных после суда над Есениным и его друзьями в декабре 1923 года и после того, как на страницах «Правды» С.Есенин, А.Ганин, П.Орешин, С.Клычков были поставлены в один ряд с немецкими фашистами, подчёркивание поэтом своей великоросскости, своего якобы шовинизма воспринимается и как мужественный вызов антирусской политике власти.

Именно в это время, когда, по версии Прилепина, к Есенину благоговели многие власть имущие самого разного уровня, любовь к исторической, тысячелетней России оценивалась всеми руководителями страны как великодержавный шовинизм (отсюда, думаем, это слово и у Есенина) со всеми вытекающими – обязательными – негативными последствиями.

Даже само слово «русский», не наполненное пролетарско-большевистским смыслом, вызывало подозрение. В качестве иллюстрации приведём эпизод из мемуаров Бенедикта Сарнова, которого в русскости и в других более тяжких «грехах», традиционно называемых в данном контексте, обвинит только сумасшедший. Сосед Сарновых так отреагировал на победный тост Сталина за русский народ: «Ведь я двадцать лет боялся сказать, что я русский». Сарнов ставит под сомнение только количество лет, соглашаясь с соседом в главном: «Иван Иванович хорошо помнил времена, когда слово “русский” было чуть ли не синонимом “белогвардеец”» (Сарнов Б. Скуки не было: Книга воспоминаний. – М.: Аграф, 2004, с.126).

О том же говорит Алексей Ганин в тезисах «Мир и свободный труд – народом», но говорит более детально, объёмно, страшно трагично, созвучно «Стране негодяев» и некоторым высказываниям Есенина (о них и о поэме – в следующей главе).

Прилепин, конечно не мог обойти вниманием этот уникальный документ, который в его представлении таковым не является. Читателю предлагается оскоплённый вариант в одну страницу, где отсутствуют все главные национально-окрашенные оценки событий и власти. Мы наивно полагаем, что автор, стремящийся к объективности и уверенный в своей правоте, должен был привести главные мысли Ганина и только затем выразить своё отношение к ним. Этого, к сожалению, не происходит.

Проделаем прилепинскую работу: приведём некоторые скрытые от читателя автором «Есенина» высказывания Ганина, стоившие ему жизни:

«Достаточно вспомнить те события, от которых всё ещё не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками (точнее было бы сказать: выродками всех народов, населяющих Россию. – Ю.П.), банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное сельское население: всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намёке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно всё, что попадалось на глаза, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые села, вырезались целые семьи»; «Наконец реквизиции церковных православных ценностей, производившиеся под предлогом спасения голодающих. Но где это спасение? Разве не вымерли голодной смертью целые сёла, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками (только подумать!) доведённые до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране, дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних! Только будущая история и наука оценят во всей полноте всю изуверскую деятельность этой “спасительницы народов” – РКП»; «Эта хитрая и воинствующая секта, исходя из того же принципа классового расслоения, путём псевдонаучных исследований ныне искажает истинный смысл вещей, искажает истинный взгляд на естественно-исторический и духовный путь человечества. Эта секта всеми мерами старается заглушить в бесконечных противоречиях ход всех современных событий, стремясь таким образом расслоить и ослепить каждую национальность в отдельности, тем самым провести непроходимую бездну между подрастающим поколением и их отцами, между отдельными группами людей: создавая всюду нетерпимость, раздор и отвлекая таким образом силы народов от дружественной работы по борьбе с естественными препятствиями, парализуя творческий дух христианских народов»; «Для того, чтобы окончательно свергнуть власть изуверов, подкупивших себе всех советских пройдох и авантюристов, наряду с пропагандой национальных идей и прав человека, необходимо, учитывая, силы противника в каждом городе, в каждом промышленном месте коренной России и Украины, путём тщательного отбора и величайшей осмотрительности вербовать во всех семьях и кругах русского общества всех крепких и стойких людей, нежно любящих свою родину» (Ганин А. Мир и свободный труд – народам// Ст. Куняев, С. Куняев. Растерзанные тени. Избранные страницы из «дел» 20-30-х годов. – М.: Голос, 1995, с.23-30).

«Дело» «Ордена русских фашистов» (по нему были расстреляны семь человек и шесть отправлены на Соловки) оценивается нами как зачистка мыслительного очага народного русского сопротивления. Прилепин же – с помощью гипотетических реакций Есенина на арест и смерть Ганина – пытается свести это стратегическое преступление антирусской власти к, по сути, недоразумению, к непропорциональным насильственным действиям против, всего лишь, дураков, неудачников. Тем более, один из которых – Ганин – патологический антисемит.

Предоставим слово Есенину в провальном исполнении Захара Прилепина: «Ганин большевиков не любил всё злей и злей; дошёл до того, что, сам неудачник, собрал вокруг себя ещё больших литературных неудачников; вместе они строили какие-то дичайшие планы свержения советского ига» (с.731);

«Разве так можно?

Гумилёв был настоящим офицером, настоящим воином, настоящим заговорщиком – а этот кто? Мечтатель, фельдшер, дурак-дурачина…

Пусть дурак. Пусть поэт не самый лучший, пусть с юности свихнутый на еврейской теме – но стрелять-то зачем в этого дурака? Неужели они были в силах заниматься диверсиями – все эти малоумки?» (с.747).

Реальный Есенин, конечно, осознавал особенность своего положения в русофобские времена среди писателей, большинство из которых не обладали не только мужеством, но и самим чувством родины, русским чувством. Об этом отличии поэт говорил неоднократно, иногда ошибочно, как в случае с Блоком.

Наиболее известны высказывания Есенина об имажинистах и Владимире Маяковском. Мимо них Прилепин не мог пройти. Но он попытался – и это показательно для позиции автора книги – как минимум нейтрализовать главный смысл этих и им подобных оценок, искусственно переведя разговор о национальном в иное русло – личной поэтической славы прежде всего.

У Прилепина читаем: «На предновогоднем банкете в Доме печати Есенин находит Маяковского и прямо ему объясняет:

– Россия – моя. Ты понимаешь? Моя!

Сколько бы Есенин ни ругал Маяковского, внутренне он знал, с кем борется за звание первого поэта.

– Твоя, – спокойно отвечает Маяковский. – Возьми. Ешь её с хлебом» (с.296).

Теперь процитируем воспоминания Николая Полетаева, из которых – без ссылки на мемуариста – вырос вышеприведённый сюжет: «Есенин уже не терпел соперников, даже признанных, даже больших. Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он всё приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:

– Россия моя, ты понимаешь, – моя, а ты… ты американец! Моя Россия!

– Твоя, – спокойно отвечал Маяковский. – Возьми. Ешь её с хлебом. (Жизнь Есенина. Рассказывают современники. – М.: Правда,1988, с. 258-259).

Как видим, Прилепин сознательно опускает слова Есенина о Маяковском-американце, указывающие на природу неразрешимых противоречий, существовавших между поэтами (На другие интересные результаты своеобразно преображённых Прилепином фактов из мемуаров Полетаева обратите внимание сами. Они – характерные свидетельства того, из какого «сора» и как «выросла» данная книга). Прилепин, как и Полетаев, эпизод на банкете, неприязненное отношение Есенина к Маяковскому сводит к творческой ревности к достойному сопернику.

Вообще, вся логика повествования, любые жизненные и творческие коллизии (в том числе смерть поэта), разливы чувств и мыслей Есенина и многое-многое другое подчинены утверждению лейтмотивной идеи книги: слава – единственный смысл жизни Есенина.

Конечно, нет ничего нового в таком сверхповерхностном, примитивном толковании судьбы великого поэта. Ещё Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья» утверждал нечто подобное: жизнь Есенина – это жертва, принесённая славе (См.: Мариенгоф А. «Бессмертная трилогия». – М.: ПРОЗА и К, 2017, с.26).

В этой же книге, думаем, спрятан ответ Мариенгофа Есенину, упрекавшему его в отсутствии чувства Родины. Данный ответ, завершающий 55 главу, искусственно привязан к разговору Мариенгофа с Кусиковым о заграничных впечатлениях Есенина и к сюжету из романа Лескова:

«Не чуждо нам было и гениальное мракобесие Василия Васильевича Розанова, уверяющего, что счастливую и великую родину любить не великая вещь и что любить мы её должны, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжёт и вся запуталась в грехе…Но и это ещё не последнее: когда она наконец умрёт и, “обглоданная евреями”, будет являть одни кости – тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого…

Есенин был достаточно умён, чтобы, попав в Европу, осознать всю старомодность и ветхую проношенность таких убеждений, – недостаточно твёрд и решителен, чтобы отказаться от них, чтобы найти новый внутренний мир» (с.129).

Захар Прилепин, многократно цитирующий в своей книге о Есенине «Роман без вранья» как, по сути, главный для него источник сведений о жизни и творчестве поэта, показательно проигнорировал приведённое нами высказывание. В нём Мариенгоф проговаривается по вопросу, повторим, главному как для Есенина, так и для любого национального писателя.

Из цитаты видно, насколько морально нечистоплотен, мыслительно убог «великолепный Мариенгоф» (так названа работа Прилепина о нём). Не вызывает сомнений, что в первом абзаце под абстрактным словом «нами» подразумевается только Есенин. Никто из его имажинистских собратьев не говорил, не писал так о любви к Родине: о любви «наоборот голове» (В. Розанов), о любви в системе ценностей которой тысячелетняя Русь-Россия превыше Рая.

Ясно и другое: Мариенгоф не случайно вспоминает «мракобесного» Розанова (первая часть его высказывания – очень точное определение настоящей любви к Родине; другая часть этого высказывания в своих еврейско-русских «проявлениях» вызывает несогласие, вопросы, обсуждать которые сейчас нет смысла). Таким образом, Мариенгоф «хитро», «технично» ставит мракобесно-антисемитское клеймо на Есенина, на его любовь к Родине.

Подчеркнём особо: Мариенгоф не мог не знать, что Розанов в число любимых и просто читаемых Есениным авторов никогда не входил. Добавим: в полном собрании сочинений поэта нет ни одной ссылки на Розанова.

В этом контексте и поведение Мариенгофа на суде над четырьмя поэтами выглядит вполне закономерным.

В отличие от В.Львова-Рогачевского, А.Эфроса, А.Соболя, В.Полонского, А.Сахарова, отрицавших обвинения в антисемитизме, Анатолий Мариенгоф в своём выступлении данный вопрос не затронул вообще. Хотя он значился первым среди двух вопросов, вынесенных для разбирательств, и был сформулирован так: «Подтверждается ли факт черносотенно-антисемистских выходок четырёх поэтов: Есенина, Ганина, Орешина и Клычкова?» (Цит. по: Есенин С.А. Полн.собр.соч. В 7 т. – Т.7., кн. 2, – М.: Наука – Голос, 2000, с.431). Как сообщалось в «Рабочей газете», Мариенгоф подчеркнул, «что последний (Есенин. – Ю.П.) в этом году совершенно спился, близок к белой горячке и не может быть рассматриваем и судим, как нормальный человек» (там же, с.432).

Захар Прилепин находит, на наш взгляд, совсем неубедительное объяснение поведению Мариенгофа, который, настаивает автор данной книги, был лучшим другом Есенина:

«Мариенгоф, конечно же, отлично понимал, что делает: больных не судят, а лечат; с них нельзя спрашивать, как с нормальных людей.

Однако ощущение, что Мариенгоф несколько переиграл, всё равно осталось. Почему-то оказалось заметно, что лично он не в состоянии найти оправдание произошедшему.

Накануне они с Шершеневичем, обсуждая эту историю, сошлись во мнении, что Есенин потерял человеческий облик, и от всех его крестьянских друзей – сплошной вред. Они даже задумали написать письмо в «Известия», чтобы обнародовать позицию ордена имажинистов по делу четырёх поэтов, но до этого позора, к счастью, не дошли» (с.626).

Поведение Мариенгофа на суде, думаем, объясняется гораздо проще: он был согласен с первым пунктом обвинения. И позже, когда в вышеприведённом отрывке из «Романа без вранья» привязывал к Есенину «мракобеса-антисемита» Розанова, в первую очередь держал в уме случай в пивной, ставший поводом для суда над четырьмя поэтами.

Нашу версию косвенно подтверждает оценка, данная событию Вадимом Шершеневичем, с которым Мариенгоф «обсуждал эту историю». Её, о чём Прилепин не говорит, Шершеневич называет «глупым и безобразным скандалом с юдофобскими выкриками» (Шершеневич В. Великолепный очевидец [Электронный ресурс] «В мире книг», 1987, № 11. С. 59-60 // URL: http://esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/shershenevich-v-iz-knigi-velikolepnyi-ochevidetc (дата обращения: 11.03.2020)).

В унисон Шершеневичу, по свидетельству Надежды Вольпин, высказалась о громком событии и бывшая жена Вадима Евгения Шор: «Надя, что это? Я видела вас вчера с Есениным! Мы все, все должны от него отвернуться. Все его друзья евреи, все просто порядочные люди: русский, советский поэт, как какой-нибудь охотнорядец…» (Вольпин Н. Из мемуаров «Свидание с другом»// Сергей Есенин. Подлинные воспоминания современников. – М.: АСТ, 2017, c.298).

Именно поэтому Мариенгоф и Шершеневич хотели откреститься от Есенина на страницах «Известий». Именно поэтому Мариенгоф не мог найти оправдания произошедшему, хотя сам в мемуарной дилогии позволяет себе такое, что, на наш взгляд, можно назвать проявлением юдофобства (на всякий случай уточним: еврейское происхождение Мариенгофа не имеет никакого значения):

«Я нежно люблю анекдот про еврея, который, попав на позиции (в годы Первой мировой войны. – Ю.П.), спросил первым словом : “А где здесь плен?”» (С.49); «Не любя Зинаиду Райх (что необходимо принять во внимание), я обычно говорил о ней:

«Эта дебёлая еврейская дама.

Щедрая природа одарила её чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги её ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку» (с.248).

И анекдот, и подобное описание женщины вызывают у нас отвращение, омерзение.

В контексте разговора о теме Родины у Есенина и Мариенгофа неизбежно возникают микросюжеты, сквозные для всех наших заметок.

В книге Прилепина много версий событий, фактологическое происхождение которых установить невозможно. Они – плод воображения автора, игнорирующего жизненные реалии.

Например, о поездке в Петроград Есенина и Мариенгофа в июле 1918 сказано следующее: «Зашли на работу к Блоку, но разговора не получилось. Блок был уставшим и равнодушным, и даже не отметил визит в дневнике. Кажется, Мариенгоф в связи с этим затаил обиду» (с.234).

Зря Прилепин ссылается опять на дневник Блока, о котором у него, как мы убедились, очень туманное представление. И в этот раз Прилепин вновь попал как кур в ощип. «Даже» в процитированном предложении означает наличие июльских записей в дневнике поэта. Их же в этом месяце нет ни одной. А за июнь, август, сообщаем любителям дневника, сделаны всего три записи.

Возникают естественные вопросы. Где, когда и как мог прочитать дневники Блока Мариенгоф? На основании чего Прилепин решил, что Мариенгоф обиделся?

Для прояснения ситуации дадим слово самому Мариенгофу: «Блок понравился своей обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами.

В этом много чистоты и большая человеческая правда» (с. 36).

И больше в книге Мариенгофа о встрече с Блоком нет ни слова.

Повторим: Мариенгоф – один из самых цитируемых, пересказываемых, созвучных Прилепину – человечески и мировоззренчески – персонажей книги. Закономерно, что и свою серию текстов о писателях автор «Есенина» начал с «Великолепного Мариегофа». И концептуально, и в некоторых мелочах прилепинский «Есенин» – во многом дубляж мариегофского Есенина.

Но тогда возникает вопрос: откуда фактологические нестыковки в случаях, когда этих нестыковок быть не должно? Тому, вероятно, несколько причин.

Прилепин явно не умеет работать с источниками и не хочет проверять и перепроверять необходимую информацию. Отсюда в разной степени искажённое изображение людей и событий, альтернативная реальность книги.

Один из самых запоминающихся примеров – сюжет из биографии Григория Колобова (называемого Коробовым на страницах 321,322, 389, именуемого Георгием на 229 странице). В книге читаем: «У Колобова было прозвище “Почём соль?” (правда, у Мариенгофа – «Почём – Соль». Понимаем, Прилепин не обращает внимание на такие мелочи). Мериенгоф в своих мемуарах забавно описывает, как Григорий выспрашивал знакомых о стоимости соли в р а з н ы х (разрядка наша. – Ю.П.) городах, отслеживая в течение одного дня сводки изменения цен на этот продукт» (с.320).

На самом деле, в течение дня Колобов называл разные цены на соль. Но только в Пензе (с. 46-47) и только потому, что у него были проблемы с памятью. В годы Первой мировой войны, «во время отступления из-под Риги со своим банным отрядом Земского союза, он поспал ночь на мокрой земле под навесом телеги. С тех пор прыгают в лице эти мячики, путаются в голове имена шофёров, марки автомобилей…» (Мариенгоф А. «Бессмертная трилогия». – М.: ПРОЗА и К, 2017, с. 53).

Другая причина вольного обращения Прилепина с текстом Мариенгофа (как и других авторов) – это попытка отвести возможные упреки во вторичности многих страниц книги (в большинстве случаев нетрудно установить, по какому источнику Прилепин пересказал те или иные события, внеся свою, как видим, изюминку). И стремясь запутать след, нарушая последовательность событий, фактологию, автор «Есенина» попадает в капкан. Так, по версии Прилепина, посещению Есениным и Мариенгофом Блока предшествовали дождь и известная покупка цилиндров (с.233 -234). Однако, эти события происходят на следующий день после визита к Блоку. Или у Мариенгофа о художнике Диде Ладо сказано: « По паспорту Диду было за пятьдесят» (с. 35). У Прилепина этому персонажу «далеко за сорок» (с.230). Далеко за сорок – это меньше или больше пятидесяти?

И ещё: Прилепин, не будем гадать по какой причине, миф о Есенине – ненавистнике инородцев и антисемите – периодически подтверждает. Он, без каких-либо фактологических оснований наделяет Есенина мыслями ксенофобской направленности: «…вроде хорошие ребята (В.Эрлих и питерские имажинисты. – Ю.П.), но многое в них было настояно на браваде, а не на природном даре; к тому же, судя по фамилиям и по слишком симпатичным лицам, парни подобрались будто с вечеринки Мани Лейба (где собрались американские евреи, общение с которыми закончилось для Есенина скандалом, потасовкой, арестом, публикациями в СМИ. – Ю.П.)» (с.531); «Это не два нерусских циркуля – Анатолий и Вадим <…>, не Сандро – хитрый армянин, рядящийся в горца <…>» (с.532).

* * *

Прилепин при характеристике Есенина и других персонажей книги периодически делает упор на голосе крови как факторе, определяющем многое.Иной подход озвучивает Надежда Вольпин в своих мемуарах. Она, обращаясь к Мариенгофу, утверждает: «Мы с вами против него (Есенина. – Ю.П.) как бы только двумерны. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков! <…> Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя, и новая. Мы с вами россияне, он русский».

Это одно из самых содержательно-глубоких, концептуально-актуальных суждений Вольпин. Но в книге Прилепина его мы не найдём. Почему?

Во-первых, в воспоминаниях Вольпин, как и в любых других, Прилепина интересовали, в первую очередь, сведения интимной и «жёлтой» направленности.

Во-вторых, автору «Есенина» неприемлем как культурно-почвенный подход, так и тройная характеристика, рождённая в результате его применения.

Станислав и Сергей Куняевы, периодически возникающие в книге Прилепина как его оппоненты, в своём – лучшем на сегодняшний день – жизнеописании Есенина вышеприведённый эпизод приводят в ещё большем объёме, чем мы. И комментируют его так: «…Ассимилированный в русской жизни в первом или втором поколении, Мариенгоф был, конечно, куда более упрощённым человеком, нежели Надя Вольпин, девушка с ветхозаветным багажом, не говоря уж о Сергее Есенине. Но следует заметить, что для Вольпин её двухтысячелетняя традиция, далёкая от русского духовного склада, не могла дать ей как литератору никаких преимуществ не только перед Есениным, но даже и перед Мариенгофом. В этом тоже состояла драма «россиян», подобных Вольпин. Кстати, гораздо более глубокая, нежели пошлая драма Мариенгофа» (Куняев Ст. , Куняев С. Сергей Есенин. – М.: Молодая гвардия, 2010, с. 11-12).

Не будем оценивать количество и качество ветхозаветного багажа у Вольпин и Мариенгофа. Нас интересует другое. Вольпин, идя собственным мыслительным путём, делит писателей на два направления: русских и россиян. По сути, тоже самое делает Есенин, говоря о себе и имажинистах, себе и Маяковском.

Нетрудно заметить, что критерии у Вольпин и Есенина – общего происхождения. Они порождены одной традицией, традицией духовно-культурной, русско-православной.

Следуя ей, мы уже более тридцати лет делим писателей, критиков, журналистов на три направления: русских, русскоязычных, амбивалентно-русских. У Прилепина наша концепция, как и то, что ей предшествовало, в частности Вольпинско-Есенинский подход, вызывает отторжение. У Прилепина кровный подход чаще всего растворяется в языковом, и получается, что все писатели, пишущие на русском языке, русские.

Отсюда и многочисленные понятийно-сущностные, вопиющие несуразности на страницах «Есенина», свидетельствующие о непонимании Прилепиным главного: системы ценностей, утверждаемых отдельными писателями, и общих тенденций развития литературы первой четверти XX века.

Конечно, тему Родины, её судьбы нельзя рассматривать вне политики и власти. Из всех большевистских вождей Лев Троцкий, думаем, вызывает наибольшую симпатию у автора «Есенина». Он предпринимает видимые усилия для обеления Лейбы Бронштейна. Последовательно, настойчиво, с нажимом Прилепин пытается уверить читателя в том, что Троцкий не имеет прямого отношения к кровавым преступлениям советской власти, к гибели миллионов сограждан в первое послереволюционное пятилетие. Вот, например, как это делается:

«Мог ли Есенин возлагать на Троцкого вину за насилие, что все эти дикие и хилые годы творили в деревне большевики?

Мог – но едва ли большую, чем на Ленина, до недавнего времени руководившего государством, а значит, отвечавшего за все ключевые решения.

Мог ли винить Троцкого в массовом терроре? Но Троцкий не имел никакого отношения к ЧК» (с.544).

Последнее предложение – ключевой довод Прилепина в трактовке данного вопроса. Этот аргумент он повторяет через 17 страниц, а затем утверждает: «Если бы Есенин всерьёз желал намекнуть в своей поэме («Страна негодяев». – Ю.П.) конкретно на Троцкого, то назвал бы этого персонажа Военсоветов или Эрвээсов.

А вот в недрах ВЧК прототипов для такого персонажа, как Чекистов, было, увы, предостаточно» (с. 551).

Тут же называются возможные кандидатуры – С.А. Мессинг и Семён Шварц. Трудно понять, почему у первого чекиста приводятся инициалы имени и отчества, а у второго – полностью только имя.

И завершается данный сюжет так: «В конце концов, Есенин мог с р и с о в а т ь (разрядка наша. – Ю.П.) Чекистова с любого следователя, с которым имел дело во время своих задержаний» (с.551).

Мы так детально, предельно точно привели суждение Прилепина, ибо этот сюжет, как и встречи Есенина с Блоком, даёт многостороннее представление об авторе «Есенина». Теперь прокомментируем его высказывания.

По утверждению Прилепина, главных виновников массового террора нужно искать в ЧК на местах (не той же логикой руководствовался Сталин в статье «Головокружение от успехов»?). При таком, на наш взгляд, неверном, сущностно-логическом подходе снимается ответственность за преступления со Льва Троцкого, одного из главных идеологов тотального террора, политики расказачивания и т.д. При таком ведомственном подходе к поиску виноватых забалтывается главное – колоссальная трагедия миллионов. В итоге Захар Прилепин в своей книге умудрился обойти стороной и эту трагедию, что по многим причинам недопустимо. И прежде всего по той, что о жизни человека в России в период с 1917 по 1925 годы вне контекста Гражданской войны говорить полноценно невозможно.

Заполняя очередную историческую лакуну, обратимся к судьбе Филиппа Козьмича Миронова. Он – один из красных героев Гражданской войны, дважды награждённый орденом Красного Знамени, легендарный командарм Второй Конном армии – в своих посланиях В.Ленину, Л. Троцкому, М.Калинину, в различные инстанции, а также в приказах-воззваниях характеризирует политику советской власти в унисон с «неудачником», «малоумком» Алексеем Ганиным.

Герои же книги «Есенин» существуют в искусственной реальности, созданной Прилепиным, где нет и в принципе не может быть места правде Миронова. Вот несколько фрагментов из его приказа-воззвания от 22 августа 1919 года и письма Ленину от 31 июля этого же года:

«Коммунисты вызвали своими злодеяниями на Дону поголовное восстание и гонят теперь русский народ на поправление своей злой ошибки. Кровь, проливаемая теперь на Южном фронте, – это кровь напрасная и лишняя, и проливается она под дикий сатанинский хохот новых вандалов, воскресивших своим злодейством времена средневековья и инквизиции.

Например: в станице Качалинской 2-го Донского округа коммунисты, пытая перебежавшего с кадетской стороны 22-летнего казака, ставили его босыми ногами на раскалённую сковороду, причём они ещё и били по оголённым ногам палками.

В станице Боковской из числа 62 человек невинно расстрелянных казаков есть расстрелянный за то, что не дал спичек комиссару Горохову.

В станице Морозовской ревком зарезал 67 человек. Эти злодеи приводили людей в сарай и здесь, пьяные, изощрялись над людьми в искусстве ударов шашкою и кинжалом. <…>

В хуторе Сетраковском Мигулинской станицы в силу приказа по экспедиционному корпусу об истреблении казачества во время митинга убито безоружных 400 человек.

В силу приказа о красном терроре на Дону расстреляны десятки тысяч безоружных людей.

Беззаконным реквизициям и конфискациям счёт нужно вести сотнями тысяч. Население стонало от насилий и надругательств.

Нет хутора и станицы, которые не считали бы свои жертвы красного террора десятками и сотнями.

Дон онемел от ужаса»;

«Уничтожение казачества стало неопровержимым фактом, как только Дон стал советским»; «Вся деятельность коммунистической партии, возглавляемой Вами, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще…»; «Социальная жизнь русского народа, к которму принадлежит и казачество, должна быть построена в соответствии с его историческими, бытовыми и религиозными традициями и мировоззрением , а дальнейшее должно быть предоставлено времени <…>. Почти двухгодичный опыт народных страданий должен бы убедить коммунистов, что отрицание личности человека – есть безумие» (Цитируется по: Лосев Е. Миронов. – М.: Молодая гвардия, 1991, с. 348-349, 339, 341).

Живая историческая реальность из «текстов» Миронова перечёркивает псевдореальность, созданную Прилепиным по модернизированным и немодернизированным советским рецептам. К тому же, Миронов ещё в 1919 году называл Троцкого главным виновником политики уничтожения казачества и русского народа вообще. Тот в свою очередь издаёт приказ РВС Республики, который заканчивается «человеколюбиво»: «Каждый честный гражданин, которому Миронов попадётся на пути, обязан пристрелить его, как бешеную собаку.

Смерть предателю!» (там же, с.354).

Прервём сюжет о Миронове на самом интересном месте. Продолжим его, когда Прилепин выпустит книгу о Шолохове. Сейчас лишь напомним: Миронов был убит в Бутырках во время прогулки часовым с караульной вышки в апреле 1921 года. Мы, Захар Николаевич, помним: к Бутыркам, как и к ЧК, Троцкий не имел никакого отношения… «Но – невольно вспоминаются строки Есенина о Троцком из “Железного Мирграда” – видите ли?.. Видите ли?..».

Прилепин (вернёмся к давно приведённой цитате) прав только в одном: Троцкий – не прототип Чекистова. Мы утверждали это ещё тридцать лет назад в статье «Я хочу быть жёлтым парусом в ту страну, куда мы плывём…» (Кубань, 1990, №10, с.90-94). Об иной, чем у Прилепина, Куняевых и других, трактовке образа Чекистова речь пойдёт в следующей главе.

И наконец: прилепинскую идею «срисовать Чекистова с любого следователя» можно было бы воспринимать как неудачную шутку, если бы подобный зеркально-фотографический, буквалистский подход в понимании и толковании художественных образов Есенина десятки раз не транслировался в книге.

Захар Прилепин не учитывает типологической природы художественного образа. Правда, это беда многих. Наталья Волохова, например, с аналогичных позиций отреагировала на цикл блоковских стихотворений, посвящённых ей. На слова женщины о слишком вольной интерпретации их отношений Блок ответил, что на всё смотрит под «соусом вечности». Именно этот вечный план не берётся во внимание Захаром Прилепиным.

Суть проблемы, думаем, точно выразила Лидия Чуковская во втором томе «Записок об Анне Ахматовой»: «Я думаю, Маяковский любил всех трёх – и ещё тридцать трёх впридачу, и мне непонятно стремление исследователей и не исследователей во что бы то ни стало установить какую-то единственную любовь их героя – будь то Тургенев <…>, или Байрон и Пушкин <…> К чему это? Проблема нерешаемая, да и бесплодная» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой (1938-1941) [Электронный ресурс] //Время, 2007. URL: https://libking.ru/books/nonf-/nonf-biography/320818-lidiya-chukovskaya-zapiski-ob-anne-ahmatovoy-1938-1941.html).

Подведём некоторые итоги. По подсчётам В.Николаева слова «Россия», «российский» употребляются в творчестве Есенина чаще, чем у А.Пушкина, Н.Некрасова, А.Кольцова, А.Блока. Однако, как мы видели, тема России не стала главной в книге Захара Прилепина. Она не рассматривается в необходимом, полноценно-объёмном литературно-историческом контексте. Иначе, думаем, произойти не могло у жизнеописателя, не способного подняться над своими политическими пристрастиями, стремящегося достичь громкого успеха, используя во многом рецепты постсоветской «жёлтой» журналистики.

Прилепин не смог сказать об очевидном: конфликт Есенина с советской властью был неизбежен и неразрешим как конфликт русского поэта с антирусской властью. Для неё убийство Есенина было решением этого конфликта.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BE-%D0%BD%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%B8%D1%85-%D1%81%D1%8E%D0%B6%D0%B5%D1%82%D0%B0%D1%85-%D0%B2-%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B5-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%B5%D1%81%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%89%D0%B0%D1%8F-%D0%B2%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%83-%D0%B2%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8-1)

Недавно читал «с карандашом в руках» мемуары Олега Волкова «Погружение во тьму» (попросили написать рецензию на исследование его творчества) и пришёл в ужас: как же мы тогда, в 1980-х годах, в самый разгар «перестройки», были слепы! У меня пелена с глаз спала достаточно быстро, примерно через год, но ведь большинство приняло всю эту «лагерную прозу» за чистую монету!

Исследователь пишет о произведении О. Волкова: «Субъективный взгляд на события, связанный c пристрастностью представителя угнетаемого класса, его симпатиями и антипатиями, личными и классовыми убеждениями, не позволяет охарактеризовать книгу как историческую хронику в строгом смысле». Действительно, субъективность произведения «Погружение во тьму» связана с исключительностью происшедшего с автором. Массовость репрессий, которые никто не оправдывает, – это миф, созданный специально Н.С. Хрущёвым, опасавшимся разоблачения в собственных репрессиях на Украине и в Москве (как выяснилось позже, факты, приведенные в докладе «О культе личности и его последствиях», почти полностью — фальшивка: https://www.eg.ru/politics/49182/) и «прорабами перестройки», использовавшими его в качестве тарана для разрушения идеологии и государства. По подсчётам историков, за все годы существования Советского Союза погибло от репрессий чуть более 800 тысяч человек, большинство из которых составляли полицаи, бандеровцы, предатели (https://www.politpros.com/journal/read/?ID=783). Это, конечно, большая цифра, часть репрессированных была осуждена, как пишет О. Волков, «за отсутствием состава преступления», но всё-таки это не миллионы погибших и не 100 миллионов, как писал А. Солженицын, а вслед за ним повторяют неосведомлённые личности, включая президента В. Путина. Не стал исключением и Олег Волков, он сообщает в воспоминаниях «обо всех кругах ада, через которые прошло за советские годы в России больше народу, чем, вероятно, на всем земном шаре за всю историю человечества».

А вот о страданиях крестьянства в период коллективизации О. Волков пишет достаточно объективно, репрессии по отношению к этому сословию, несмотря на то, что вооружённое сопротивление коллективизации не было редкостью, поражают своей жестокостью.

Есть в тексте воспоминаний О. Волкова и другие несуразности. Так, он говорит: «Оглядываюсь на мою длинную жизнь — я это вписываю в 1986 году — и вспоминаю случаи, когда я чувствовал свою вину русского из-за принадлежности к могучему народу — покорителю и завоевателю, перед которым приходилось смиряться и поступаться своим, национальным. Так было в некоторые минуты общения с паном Феликсом, много спустя — при знакомстве с венгерским студентом. Но особенно, когда развернулась перед глазами трагическая эпопея мусаватистов: словно и я был участником насилия над слабейшим!..» И это после перенесённой русским народом катастрофы! Русский народ отдавал последнее национальным окраинам, зарубежным странам (конечно, не по своей воле). По данным демографов и Счётной палаты, уже в наше время, за последние 30 «российских» лет, потеряно 19 миллионов русских (https://www.vologda.kp.ru/daily/26910/3956112/)! А мы всё помогаем! — Чечне, Сирии, кому угодно, только не русским… И после этого всё ещё раздаётся вселенский плач о «массовых» советских репрессиях!..

Ещё одно высказывание О. Волкова: «Помню однажды, в тесном, отчасти родственном кругу, не веря ушам своим, слышал, как пожилой профессор, известный классик и переводчик — побывавший, кстати, в ссылке и потерявший брата в лагерях, — веско высказывал соображения о спасительности однопартийной системы и опасностях демократической многоголосицы». А ведь, как показало время, прав оказался профессор, а не Волков!

Следующая несуразность: «Эренбург интересовался моими приключениями, расспрашивал. Он и сам знал о множестве жертв сталинских катов, был даже, пожалуй, шире осведомлен в отношении размаха злодеяний, убийств неугодных лиц, свидетелей и исполнителей операций, вроде ликвидации Кирова и т. п.». Сейчас доподлинно, по документам, известно, что убийство Кирова Николаевым было бытовым, – местью за адюльтер.

Еще один «перл» Волкова о советском времени: «Начальники берут взятки, безнаказанно грабят казну, ржа коррупции разъедает вузы и больницы, все ступени служебной зависимости, любые общественные организации». За все годы работы в вузах (34 года) в советское и постсоветское время я слышал только об одном случае взятки! Волков был явно не осведомлен о традициях нашего высшего образования.

 

Ещё: «…Право, красные каблуки дворян в королевской Франции не более вызывающе подчеркивали избранность сословия, чем открыто выставляемые роскошь и довольство, сверхобеспеченная жизнь советской элиты». По сравнению с современной «элитой» «роскошь» советской номенклатуры – просто игра в фантики!..

Волков рассказывает об «ужасах» советского строя, но вот вам следующий факт: в  1950–1970-х гг.  О. Волков  в  ходе  творческих  командировок  посетил многие регионы страны: Красноярский край, Байкал, Кавказ, Камчатку, Дальний Восток, Каспий, Сибирь, Центральное Черноземье, Крым.  Познакомился с работой крупнейших заповедников СССР. В 1975 году прочитал в Канаде несколько лекций о состоянии природоохранного дела в Советском Союзе. О подобных «ужасах» современный русский писатель уже тридцать лет только мечтает…

Да, хорошо, что иногда приходится возвращаться к истокам происшедшего с нами… Пригодится для трезвой оценки будущих неизбежных потрясений.

Выход книги Захара Прилепина «Есенин: Обещая встречу впереди» (М.: Молодая гвардия, 2020. – 1029 с.) заблаговременно был проанонсирован, прорекламирован «Российской газетой», «Культурой», «Литературной Россией» и другими СМИ. И авторы газет, и сам Прилепин дали понять, что сей труд – новое слово о великом поэте.

В 2020 году у читателя есть возможность самостоятельно проверить верность прогнозов и оценок, которые уже прозвучали и будут звучать в немалом количестве.

Сразу скажу о своём восприятии Прилепина, чтобы заранее снять некоторые вопросы и суждения читателей, не согласных с предложенным пониманием книги.

Я тепло относился и отношусь к Прилепину-человеку. Уже чувствую на расстоянии, как напряглись или иронично заулыбались, или начали ругаться – в том числе нецензурно – либералы и часть патриотов.

Я восхищался и восхищаюсь Донбасским периодом жизни Прилепина. Не случайно в 2017 году на обложке первого номера редактируемого мной журнала «Родная Кубань» появилось фото Захара, что вызвало предсказуемую негативную реакцию у многих моих друзей и единомышленников.

Я считаю Прилепина одним из лучших эссеистов современности и планирую написать восторженную статью о книге «Истории из лёгкой и мгновенной жизни» (М., 2020).

У меня противоречивое отношение к Прилепину-прозаику. Уровень его художественных произведений очень разный – от несомненно высокого до почти провального.

Тексты Прилепина о писателях – самое неудачная часть его творчества. В этом меня ещё раз убедила книга о Есенине.

Объём данной статьи (редкий читатель, видимо, долетит до её середины) обусловлен очевидным желанием высказаться более обстоятельно, аргументированно о книге, насчитывающей 1029 страниц. Я обращаюсь к некоторым сюжетам, позволяющим охарактеризовать прилепинское жизнеописание с разных сторон.

Впервые в моей практике повествование ведётся не от «я», а от «мы», в какой-то степени сдерживающем меня от некоторых резких оценок и ходов.

Кроме того, я впервые публикую ещё незавершённый текст частями-сюжетами.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ПОЭТОВ: О ПОТЕ ЕСЕНИНА, КРУЖЕНИИ БЛОКА, НЕДОСТУПНОЙ ЧЕРТЕ И НЕОБХОДИМОСТИ ЧТЕНИЯ ПЕРВОИСТОЧНИКОВ

Обратим внимание, как представлен один из ключевых эпизодов биографии Есенина – встреча начинающего поэта с Александром Блоком в Петрограде 9 марта 1915 года.

Уже версия и предыстории этого события, и самой встречи свидетельствует об объёме знаний, уровне филологической культуры, исследовательском мастерстве Захара Прилепина.

Итак, как сообщается на странице 77, Есенин, не застав Блока на квартире, оставил записку: «Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное». Она комментируется так: «Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, – на тот момент не считал это важным».

Трудно понять, почему Прилепин приводит только часть короткой записки. Даже если бы он так «экономно» цитировал все первоисточники, то в данном случае был смысл привести полностью текст послания Блоку. Лишь он характеризует Есенина адекватно – как человека воспитанного, уважительно объясняющего причину своего визита.

Прилепин же, объёмно, щедро цитирующий разных авторов (создаётся впечатление: за счёт громоздких и сверхгромоздких цитат – к тому же чаще всего широкоизвестных – искусственно увеличивается листаж огромного «кирпича»), в записке Есенина, помимо обращения к Блоку, опустил слова: «Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти в часа 4. С почтением С.Есенин». В таком контексте и предложение, продолжающее текст Прилепина («В четыре явился снова <…>»), получает понятную логику и дополнительный смысл.

Еще большее недоумение вызывает акцентирование внимания на том, что Есенин не указал на своё крестьянское происхождение. Однако, как известно, записок было две, о чём Прилепин почему-то не говорит. Как и не говорит о следующем: Есенин, не застав Блока дома, попытался найти его в другом месте. Итогом волнительного, безрезультативного ожидания в «Огоньке» стала впопыхах сочинённая записка: «Я – поэт, приехал из деревни, прошу меня принять». То есть, в день встречи с Блоком Есенин не просто помнил о своём происхождении, но и озвучил сей факт как важный, быть может, определяющий.

Говоря о самой встрече, Прилепин подвергает сомнению автобиографическое свидетельство Есенина: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта». Прилепин считает, пот – фантазия позднего Есенина, «докручивающего» свою биографию до «явления» через «штрих запоминающийся». Данная версия аргументируется удивительно неубедительно: «Но вообще ведь – март, самое начало, Питер, сквозняки, холод, едва ли у Блока топили до такой степени, чтобы вспотеть, пусть даже и от волнения» (с. 78).

Определять температуру воздуха в квартире наличием или отсутствием сквозняков на улице – это, конечно, оригинальный, новаторский метод. Человек же может вспотеть от волнения при невысокой температуре, о чём собственно и говорит Есенин. Тем более, что в квартире Блока, в марте 1915 года, проблем с отоплением не было.

По предположению Прилепина, встреча поэтов проходила так: «Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пять-семь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путанно – просто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток в девятнадцать с половиной лет (подросток в таком возрасте? Подросток, у которого есть сын? – Ю.П.) поймёт, о чём речь, – сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: одну – издателю Михаилу Мурашёву, другую – поэту Сергею Городецкому» (с.78).

Если бы Прилепин читал блоковскую записку Мурашёву, то количество стихотворений, прочитанных Есениным, назвал бы другое (нет вообще фактологических оснований это количество приводить). В P.S. записки сказано: «Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу» (Собр. соч.: В 8 т. – Т.8. – М. –Л.: Художественная литература. 1960-1963. С.441. Далее указанное собрание сочинений цитируется в тексте с указанием в скобках тома и страницы). Понятно, что отобрать шесть стихотворений можно только из числа, превышающего шесть.

Прилепинская проблема незнания первоисточников вновь даёт о себе знать на той же странице. Утверждается, что блоковская запись («Днём у меня рязанский парень со стихами») сделана в дневнике. Однако поэт не вёл дневник в 1915 году, как не вёл и в 1903–1910, 1914, 1916. Дневник ему в какой-то степени заменили «Записные книжки», где Блок предельно сжато фиксировал основные события. Именно в 45–47 книжках содержится запись, приведённая Прилепиным.

Если бы он хотя бы листал том в более 500 страниц, то, думаю, не задал бы недоумённый вопрос: «“парень со стихами” – и все?» (с. 78). Телеграфная запись о Есенине характерна для подавляющего большинства записей в шестидесяти одной блоковской книжке. Были, правда, редчайшие нарушения этой традиции, длинною почти в 20 лет. Например, записи об эпилоге, завязке, развитии действия и, казалось бы, развязке его романа с Любовью Дельмас в марте-августе 1914 года.

Не зная всего этого, Прилепин «сдержанность Блока» пытается объяснить с помощью «оптики чуть пошире» (с.78). Он вводит первую встречу поэтов в контекст отношений Александра Блока с Любовью Дельмас и Николаем Клюевым, тем самым совершая очередное «многоступенчатое» творческое харакири.

На 79 странице читаем: «У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной (Блок, когда только начинался роман на расстоянии с Дельмас, спросил у дворника её дома: «Она живёт одна, или с мужем». Последовал ответ: «Да, одна» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 212.) – Ю.П.). Близости между ними ещё не случилось, но он уже «кружил» над нею, оглушённый и зачарованный.

5 марта, то есть за четыре для до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: «О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного».

А еще днём раньше пишет стихотворение:

…Так сердце под грозой певучей

Меняет строй, боясь вдохнуть,

И кровь бросается в ланиты,

И слёзы счастья душат грудь…

Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы.

Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.

Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати» (с.79).

Во-первых, приведённая запись сделана Блоком годом раньше, и не в дневнике, а в «Записных книжках» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 213).

Во-вторых, стихотворение «Как океан меняет цвет…» (отрывок из него цитируется Прилепиным) было написано 4 марта не 1915, а 1914 года. Им открывается цикл «Кармен», созданный в период с 4 по 31 марта 1914 года и опубликованный в том же году. Всё сказанное может узнать даже школьник…

В-третьих, не было никакого «кружения» Блока вокруг якобы непокорённой Дельмас в марте 1915. Крепость «пала» почти сразу, чуть менее, чем за год до встречи поэтов. Об этом свидетельствуют многочисленные блоковские записи в книжках. Приведём некоторые из них и чтобы подтвердить сказанное, и для «расширения оптики». Ведь в книге Прилепина, где очень много говорится о любви и «любви» с мордобоем, матом и прочим непотребством, блоковский сюжет 1914 года как вариант принципиально иного отношения к женщине был бы уместен.

Итак, выборка из записей Блока со 2 марта по 10 мая 1914 года: «В креслах была она. Я потерял голову, всё во мне сбито с толку…»; «Я перехожу назад, в темноте, близко от неё, сажусь. <…> Я смотрю налево, чуткость скоро даёт себя знать. Она оглядывается все чаще, я страшно волнуюсь»; «Так как она – женщина, в ней бездны, которые чувствуют меня. У неё сейчас мелькает мысль обо мне (она спит, верно). <…> О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного. Ничего не понимаю. Будет ещё что-то, так не кончится. Милая, она была простужена – сморкалась, чихала и кашляла. Как это было прекрасно, даже это»; «Она никогда не выходит из подъезда, сколько я ни хожу мимо»; «Я передаю ей письмо через швейцара»; «Я позвонил по телефону. Тихий, усталый, деловой и прекрасный женский голос ответил: “Алло”»; «Да, я напишу цикл стихов и буду просить принять от меня посвящение»; «Я почти перестаю слушать, верчусь. Через несколько минут нахожу её глазами – она сидит сзади и правее меня. Во время перерыва <…> она выходит, и я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно уже дорогих мне плеч…<…> Я дома – в восторге, я боюсь знакомиться с ней»; «Днём я встретил её <…>. Свидание ночное – тихо»; «Цветы от неё»; «Письмо к ней <…>. Вечер у меня. Сказано многое»; «Ночь на Стрелке»; «Ночь на улице», «Она передала семь роз для мамы»; «Едем на Острова. Возвращаемся домой в 2 часа ночи»; «Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Её плечи бессмертны»; «В ней сегодня – красота, задор, дикость, тревога, страх и нежность. “Боюсь любви”. Я перекрестил её в третий раз за время нашей встречи»; «Я думаю жить отдельно, я боюсь, что, как вечно, не сумею сохранить и эту жемчужину»; «Прелесть моя».

Далее в книге Прилепина характеризуются блоковско-клюевские отношения. Итог первого этапа этих отношений 1907– 1908 годов автору «Есенина» видится следующим: «Между “интеллигенцией” и “народом” есть “недоступная черта”, – не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: «Не откроем сердце – погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы “Великой России” (по Струве) не воздвигали (двойная ошибка: у Блока – «ни воздвигли» – Ю.П.) Свято нас растопчет» (с.80).

Однако блоковская мысль, процитированная Прилепиным, – не есть плод только эпистолярного общения с Клюевым. Если бы Захар Николаевич читал статью «Народ и интеллигенция» (1908), откуда взята цитата, то не делал бы таких безосновательно-легкомысленных утверждений.

При этом, конечно же, не вызывает сомнения, что Клюев своими письмами, на которые Блок ссылается в статьях, «Записных книжках», эпистолярных посланиях, оказал определённое влияние на мировоззрение Блока. Он, как известно, в письме к матери 27 ноября 1907 года признавался: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза» [VIII, 219]. Но всё же, если тему народа и интеллигенции, шире – России в мире Блока, рассмотрим только на примере нескольких цитат из его писем (что делает Прилепин), то получим предельно искажённое представление о поэте.

Из статьи «Народ и интеллигенция» и работ 1907–1909 годов, примыкающих к ней идейно-тематически («Литературные итоги 1907 года», «Три вопроса», «Вопросы, вопросы и вопросы», «Ирония», «Стихия и культура», «Душа писателя»), следует, что Николай Клюев – только один из тех, чьи свидетельства, суждения, оценки повлияли на отношение Блока к проблеме, вынесенной в заглавие цитируемой Прилепиным статьи.

Поэт прекрасно понимал, что серьёзный разговор о народе и интеллигенции невозможен без обращения к опыту предшественников. Истоки же волновавшей его проблемы Блок видит в XIX веке. Вот что он говорит в статье «Вопросы, вопросы и вопросы»: «Не нами начался этот спор о народе и интеллигенции, потому что он восходит к исконной и «варварской» распре между славянофилами и западниками – распре исключительно русской и для европейца непонятной и неинтересной» [V, 332].

Итак, приведём рассуждения Блока на тему, важнейшую для всей русской литературы, и ответим сразу на недоумённые вопросы, реплики, которые обязательно прозвучат.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, бесконечно цитировать мемуары современников, объективность которых в большей или меньшей степени условна.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, со странным интересом длинно выяснять и азартно полемизировать с Зинаидой Гиппиус о столь «важном» вопросе: были на ногах Есенина валенки или нет?

Можно, конечно, как Захар Прилепин, с непонятным энтузиазмом сыщика и неизменным постоянством пытаться реконструировать историю «романа» Есенина с алкоголем, подробнейшим образом – по годам, месяцам, неделям, дням, часам – занося «в протокол», с кем и что выпил поэт.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, говоря о любимых и нелюбимых женщинах Есенина, заострять внимание на том, с кем они потеряли девственность.

Можно ещё многое. Но в повествовании о писателе его мировоззрение и творчество, взятые в контексте большого времени, должны занимать главное место.

Поэтому, возвращаясь к Блоку периода начального общения его с Клюевым, важно на ином уровне, чем в книге Прилепина, показать поэта-мыслителя, для которого, как и для Есенина, тема России была главной.

Итак, рассуждая о народе и интеллигенции, Блок ссылается на высказывания западников и славянофилов – первоисточники, помогающие понять суть волнующей его проблемы. Для поэта западники XIX века и интеллигенция начала XX столетия – явления однорядные, единокорневые. В статье «Вопросы, вопросы и вопросы» Блок приводит слова «отца русской интеллигенции» Белинского: «Я по натуре жид» [V, 332]. Самохарактеристика критика применима к западникам, интеллигентам разных эпох. В ней точно определятся их родовая черта (можно сказать, первородный грех) – оторванность от родной, народно-национальной почвы.

Славянофилы, противостоящие «людям без отечества» (В.Белинский), «имели, – по утверждению Блока, – глубокую опору в народе» [V, 324]. А индивидуальность, личность русского народа и русского человека – согласно славянофилам и созвучным им Пушкину, Гоголю, Достоевскому и другим – определяют в первую очередь Православная вера и любовь к России. Именно названных авторов цитирует Блок как единомышленников. О Клюеве же (сообщим тем, кто статью не читал и поверил Прилепину) поэт даже не вспоминает.

Самым же часто называемым, смыслообразующим и смыслоподсказывающим писателем для Блока является Н.В.Гоголь. Вслед за поэтом – только в урезанном виде – приведём ключевое для Блока суждение из «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы – русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь – есть сама Россия. Если только русский возлюбит Россию – возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог. Без болезни и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виной мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже «начало любви»… «Монастырь наш – Россия!» [V, 325-326].

Блок прекрасно понимал, что слова Гоголя – красная тряпка для интеллигентов. Его комментарий, адресованный современникам, не утратил своей актуальности сегодня. Судите сами: «Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут всё тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский <…> » [V, 326].

Так мы в очередной раз вышли на идею «недоступной черты» между интеллигенцией и народом. Прилепин трактует её в соответствии со своими левыми взглядами с социально-классовых позиций. У Блока же черта, которую он, ссылаясь на Пушкина и Юрия Самарина, называет «недоступной», «неприступной», – черта, разделяющая религиозно-духовные, народно-национальные ценности.

Тем, кто захочет (а такие, наверняка, найдутся) оспорить эту идею (вспомнят Герцена и других трансляторов красивого мифа об одном сердце), напомним мнение Юрия Самарина, с которым солидарен Блок: «Неприступная черта меж нами есть, а наше согласие никогда не было искренним, то есть не было прочным» [V, 332].

Ставить же высказывание Блока о недоступной черте, якобы подытоживающее общение с Клюевым, в один смысловой ряд с социально-окрашенным суждением из письма поэта к К. Станиславскому (как это делает Прилепин), можно лишь в том случае, когда автор, мягко говоря, не совсем в теме и стремится подогнать решение под заранее известный, нужный ему ответ. Собственно, этим занимается Прилепин далее, кратко излагая развитие отношений Блока с Клюевым. Формат статьи не позволяет проиллюстрировать сказанное, к тому же о негативном влиянии Клюева на Блока нами уже сказано в статье «А. Блок: «подземный рост души» как путь к “Двенадцати”».

Итак, если у Вас возникло желание прочитать «Записные книжки», дневники, письма, статьи, стихи Блока или Вы поняли, что человеку, говорящему, пишущему о поэте нужно начинать именно с этого, то мы достигли цели.

Пойдём дальше.

ЛЕВЫЕ МИФЫ, ПОБЕЖДАЮЩИЕ РЕАЛЬНОСТЬ: О РАСКОЛЬНИЧЬИХ КОРНЯХ РЕВОЛЮЦИИ, ЕСЕНИНЕ-БОЛЬШЕВИКЕ, КУСИКОВЕ-ПРОСТОЛЮДИНЕ И ОБ ОПЕРАЦИИ НА ЧУЖОМ ТЕКСТЕ БЕЗ СЛЕДОВ

Левое, социально-ограниченное мировоззрение Захара Прилепина проявляется в трактовке жизни и творчества Есенина, исторических событий и человеческих судеб, имеющих прямое или косвенное отношение к нему.

Под слова поэта о его якобы старообрядческом происхождении, сказанные во время встречи с Блоком 3 января 1918 года, в рецензируемой книге подводится – на поверхностный взгляд – серьёзный историко-политический фундамент. «Учение Маркса, – утверждает Прилепин, – получило в России такие невиданные всходы, не в силу необычайной предприимчивости Ленина и компании (Прилепин любит выдумывать неназванных оппонентов, с мягко говоря, глупыми взглядами, и «убедительно» полемизировать с ними. – Ю.П.). Причины надо искать куда глубже» (с.169).

Далее, излагая известную концепцию Ленина о трёх этапах в развитии революционно-освободительного движения в России, Прилепин авторитетно заявляет: «…да простит нас Владимир Ильич, куда в этой цепочке (декабристы, Герцен, народовольцы, большевики. – Ю.П.) подевался народ?» (с.169).

На данный вопрос Ленин, как известно, ответил в этой же статье. Но Прилепин, в чём мы уже убедились, не затрудняет себя необходимой работой с первоисточниками. Они по-разному автором «Есенина» искажённые, – лишь формальный, «мёртвый» материал для его «творческой» самореализации. Вот и в данном случае Ленин нужен был Прилепину лишь как повод для трансляции собственного видения раскольничьих корней революции, для демонстрации своей независимости от мнения вождя любимой Захаром Николаевичем революции.

Утверждается, что именно староверы, поучаствовавшие в разинско-булавинско-пугачёвских бунтах, более двухсот лет представляли революционный народ. Когда же речь заходит о писателях начала XX века, продолжающих данную революционно-раскольничью традицию, то называются как выходцы из старообрядческой среды (вольное изложение их биографий оставим без комментариев: пришлось бы написать отдельную статью), так и не имеющие к этой среде никакого отношения. О последних – Петре Орешине и Алексее Ганине – говорится: «О староверческих корнях этих поэтов неизвестно, однако никакого тяготения к официальной Церкви ни у первого, ни у второго не просматривалось (вопрос о «смотрящем» также опустим. – Ю.П.), зато радость от крушения монархии была такова, как будто больше двухсот лет её копили» (с. 169-170).

Невозможно понять прилепинскую логику употребления союзов (на этот раз – «однако» и «зато»). Правда, ясно другое: ненависть к монархии – одна из составляющих традиции, которую являли названные в книге С.Есенин, Н.Клюев, С. Клычков, М.Пришвин, П. Орешин, А. Ганин… Однако, если мы обратимся к реальной истории XVII-XVIII веков, то любые бунтари и все, подчеркнём, собственно староверы разных веков не выступали за свержение монархии, за изменение политического строя.

Прилепин же, и эти очевидные факты игнорирующий, доводит староверческо-революционный сюжет до кульминации, до ещё более наглядного абсурда: «История эта, безусловно, литераторами не ограничивалась – загребать нужно максимально широко» (скажут: зато какой язык, какая образность. В ответ вновь скромно-несогласно промолчим. – Ю.П.).

Промышленный рассвет в России вызвал массовое вовлечение выходцев из старообрядческих семей сначала в производственную жизнь, а следом в революционную работу (почему «следом»? Загадочную причинно-следственную связь желательно было бы, для нас непросвещённых, прояснить. – Ю.П.).

Сначала тысячи, потом десятки тысяч, следом миллионы старообрядцев пришли на заводы и фабрики по всей стране» (с.170-171).

Прямо какой-то «марш миллионов», созданный по коллективному рецепту В.Маяковского, А. Солженицына и современных либеральных «правдолюбов»… Но всё-таки: из какого источника взяты Прилепиным сведения о миллионах? Ведь такая абстрактная «точность» позволяет читателю предположить любую цифру.

Ещё хотелось бы знать: какая часть из этих миллионов «проследовала» в «революционную работу»? Без такой конкретики провисают, не находят подтверждения и данный тезис, и утверждение о «невиданных всходах» учения Маркса в России. Без этой конкретики всё сказанное Прилепиным на данную тему воспринимается как «словесный кафешантан» (А.Блок), как словесная диарея (так названа наша рецензия на книгу Д.Быкова «Окуджава»). Тем более, что большинство писателей и миллионов староверов, перефразируем Есенина, Маркса сроду не читало. А если бы и читало, то эту реакцию на антихристианское учение легко предположить. Ну, какие там «невиданные всходы», Захар Николаевич?

Возвращаясь к беседе поэтов, обратим внимание на прилепинский комментарий к записи Блока «Ненависть к православию»: «Едва ли Есенин, пишущий одну за другой христианские поэмы, говорил о своей ненависти <…> » (с.167). Но ненавидеть Православие (опять приходится говорить об очевидном) может и христианин, например, католик. О «христианских поэмах» Есенина, не совсем христианских, скажем позже. Сейчас же выясним смысл фразы, вызвавшей несогласие Прилепина.

Его полемический выпад против Блока – результат осознанной или неосознанной, вольно-поверхностной трактовки первоисточника. Если не вырывать блоковскую цитату из контекста, (а первое и последнее предложения абзаца начинаются со слова «старообрядчество»), то станет ясно: в ней речь идёт о ненависти старообрядцев к Православной церкви (об этом, казалось бы, и высказывание, приводимое Прилепиным на этой же странице. «Я не считаю себя православным, – писал Клюев Блоку. – Ненавижу казённого Бога». Однако Прилепин в угоду своей старообрядческой концепции удаляет из данного высказывания слова, её разрушающие «да и никем не считаю». Видимо, поэтому и знак многоточие – след от проделанной операции в тексте – отсутствует. – Ю.П.). Тем более, что предшествующий старообрядческому сюжету абзац начинается в дневнике Блока изложением легенды Есенина: «Из богатой старообрядческой семьи <…> [VII, 313]. Ответ на вопрос: зачем Прилепин разрывает два нерасторжимых, взаимосвязанных по смыслу абзаца, – думаем, очевиден.

Непонятно другое. Почему цитате из дневниковой записи Блока от 4 марта 1918 года, приводима произвольно, преимущественно в обратном порядке, придаётся видимость порядка первоисточника? Цитатная нарезка из дневниковой записи поэта с минимальными комментариями Прилепина завершается своеобразно: «Наконец, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, говоря о себе, что “из богатой старообряд[че]ской крестьянской семьи, рязанец”» (с.166).

Возникают неизбежные вопросы. Почему предположение начинается с «наконец»: ведь Есенин озвучивает свою версию почти в самом начале беседы. То ли Прилепин не помнит об этом, то ли у Захара Николаевича опять возникли проблемы с русским языком.

И ещё. По какому изданию Блока приводится цитата? В 8-томном собрании сочинений поэта – самом авторитетном и полном на сегодняшний день источнике – слово «старообрядческий» напечатано не как у Прилепина, а так, как мы его воспроизвели.

В сюжете о лжеродословной Есенина чётко видно, что политический подход к работе с материалом является у Прилепина определяющим. Помимо идеологического сита, основными «творческими» инструментами автора «Есенина» являются фантазия (часто – безудержная) и грубое насилие над жизненными реалиями, человеческими судьбами, литературным творчеством. Подтвердим сказанное примерами, характерными для всей книги.

Только Захар Прилепин умудрился увидеть глубокий политический смысл в свадебном путешествии Сергея Есенина с Зинаидой Райх и примкнувшим к ним Алексеем Ганиным по маршруту Вологда–Архангельск –Соловки–Мурманское побережье в первой половине августа 1917 года. Слово Прилепину: «В этом контексте (бунтарско-революционном контексте, о котором уже шла речь. – Ю.П.) путешествие Есенина после революции именно на Соловки – монастырь, известный восьмилетним староверческим осадным сидением, – приобретает новый смысл» (с.168).

Как видим, здесь (и далее в тексте) о спутниках Есенина не говорится ни слова, так как они не вписываются в прилепинскую версию политически-окрашенного действа.

Не упоминаются и другие места поездки, ибо при наличии их станет ясно: Соловки – не главная и не единственная цель путешествия.

Говорить о контексте можно лишь в том случае, если этот контекст в голове, мыслях самого Есенина. Чего не было и быть не могло.

Показательно, что и в многовековой истории Соловецкого монастыря Прилепин выделяет только восьмилетнее сидение. О подобном узко-прикладном, социально-обусловленном интересе Есенина к Соловкам свидетельства отсутствуют. Однако есть немногие другие: во время пребывания на островах поэт подолгу и с интересом общался с монахами, явно не староверами…

О новом смысле поездки Есенина, открытом Прилепиным, следующий пассаж, разбирать который нет смысла, настолько он очевидно бездоказателен, алогичен, абсурден и тёмен по смыслу. Судите сами: «Есенинская поездка к Соловкам – это тайное желание отыскать и услышать самые древние ответы на вопрос, насколько грядущая революционная новь укоренена в русском прошлом» (с.168).

Завершается многослойный, насквозь надуманный староверческий сюжет такими же фантазийно-неубедительными суждениями Прилепина. Их приведём полностью:

«Зачем в 1918 году Есенин вдруг рассказывает про богатую старообрядческую семью? Почему он не говорит Блоку о своём участии в большевистской работе в 1914-м? Почему не про филёров вспоминает и не про то, как по крышам бегал от жандармов?

А потому что знал о корневой системе революции.

Говоря о раскольничьих корнях, Есенин чувствовал причастность к революции больше, чем если бы вспоминал о филёрах и слежке» (с. 171).

Начнём комментировать развязку старообрядческого сюжета в прилепинском порядке вопросов и ответов. Думаем, разговор о старообрядчестве был во многом инициирован самим Блоком. В это время идея «Чёрная злоба – святая злоба» (ставшая блоковской ещё в 1909–1911 годах) по-разному реализовывалось в революционном Петрограде и по всей стране. И своё видение событий Блок проверял в беседе с Есениным.

Если бы Прилепин внимательно читал дневниковую запись, цитируемую им неоднократно, то, наверняка, обратил бы внимание на следующие слова: «Я спросил, нет ли таких, которые разрушают (церкви, Кремль. – Ю.П.) во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т.е. моя мысль тут впереди?)» [VII, 314].

Смысл слов, взятых Блоком в скобки, раскрывается и в статье «Интеллигенция и революция» (написанной через 6 дней после встречи с Есениным), и в «Двенадцати» (к работе над поэмой поэт приступил через 5 дней после указанной беседы).

Очень громко, как научное открытие, звучит риторический вопрос Прилепина, из которого следует, что Есенин участвовал «в большевистской работе в 1914-м». Более того, на странице 53 поэт называется большевиком.

Подобное утверждение не встретишь даже у советских есениноведов. Все они обращали внимание, что поэт ни в одной из своих автобиографий не говорил об участии в революционном движении. Прилепин же, как литературный инопланетянин, удивляется: почему Есенин не сказал Блоку о своём участии в большевистской работе?

Интересно мнение по данному вопросу Юрия Прокушева – одного из самых идеологически правильных советских есениноведов. Именно он в своей книге «Юность Есенина» в 1962 году первым опубликовал «Письмо пятидесяти» и донесения сыщиков, ведших в течение недели слежку за поэтом. Скорее всего, кусок из этой книги или дублирующий её источник азартно, «творчески» воспроизводит автор анализируемого текста.

Итак, по мнению Прокушева, «говоря о связи Есенина в 1912 – 1914 годах с революционным движением (хронологические рамки «связи» явно расширены. – Ю.П.), о его участии в демонстрации, забастовках и распространении нелегальной литературы, конечно, не следует преувеличивать масштабы революционной деятельности поэта» (Прокушев Ю. Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха. – М., 1975. – С.110).

Именно это сделал Захар Прилепин, превзойдя в своих фантазиях самых «неистовых ревнителей» от советского есениноведения. Отталкиваясь от документально зафиксированного события, он создаёт параллельную реальность. Однако эта история с письмом и слежкой произошла в 1913 году (очередной хронологический прокол автора свидетельствует, что и с датами он обращается предельно вольно). Она, подчеркнём, к большевистской работе не имеет никакого отношения.

Кратко и точно суть рассматриваемой истории передал Пётр Юшин более пятидесяти лет назад: «…Письмо “пяти групп сознательных рабочих Замоскворечного района” резко осуждало раскольническую деятельность ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты “Луч”.

Среди пятидесяти подписей под письмом стоит подпись Есенина, что и дало основание полиции, в руки которой попал документ, установить за ним тщательную слежку. В донесениях полицейских нет, однако, ничего, что бы подтверждало сознательное и активное участие поэта в революционном движении, не обнаружено таких материалов и при обыске. Очевидно, подпись Есенина под документов также нельзя считать проявлением сознательной революционной деятельности» (Юшин П. Сергей Есенин. Поэзия. – М.,1969. – с.95).

Итак, свой раскольническо-революционный миф Прилепин завершает по законам жанра: Есениным, бегающим по крышам от жандармов (чего в действительности не было), и строфой из поэмы «Отчарь». Не будем приводить цитату и рассуждать о её смысле. Поэма, написанная в июне 1917 года, является откликом на события Февраля и большевизм Есенина подтвердить не может. Да и сам левый Прилепин, естественно, не говорит, что Февраль и Октябрь – явления одного ряда. На кого рассчитана эта недопустимая, хронологически сущностная инверсия?

Сандро Кусиков – один из персонажей книги, в представлении которого концентрированно проявились уже названные и еще неназванные особенности Прилепина-жизнеописателя мифотворца. Читаем медленно, внимательно: «На самом деле его звали Александр Борисович Кусикян – он был армянином по отцу и черкесом по матери, но представлялся исключительно черкесом, потому что армян и так много. Ходил во френче, в сапогах с кавалерийскими шпорами и был необычайно амбициозен. Воевавший в составе Северного драгунского полка в Первую мировую, получивший ранение, после февральской революции он служил помощником военного комиссара Анапы, участвовал в Гражданской – некоторое время в должности командующего кавалерийским дивизионом; но теперь думал о поэзии, иной судьбы помимо поэтической для себя не видя…» (с. 227). А на следующей странице Есенин и Кусиков называются «простолюдинами» (с.228).

Приведённая цитата – пример очень легкомысленного, сверхнепрофессионального отношения к делу, во многом объясняющего (заметим по ходу) секрет рождения прилепинского «кирпича».

Александр Кусикянц (а не Кусикян) родился в Армавире в семье черкесо-гаев (горских армян) 10 сентября 1886 года. 28 сентября он был крещён в армянской церкви Армавира. В сохранившейся метрической книге о родителях поэта сказано: « <…> армавирский армянин Багдасар Карапетович Кусикянц, его законная жена Юлиан Карапетян (как видим, армянка, а не черкешенка. – Ю.П.), у обоих армяно-григорианское вероисповедание» ( Цит.по: Поэт Александр Кусиков: стихи и поэмы, материалы к биографии. – Армавир, 2012. – С.10).

Ещё более анекдотично-печально выглядит утверждение Прилепина о “простолюдинском” происхождении поэта. До октября 1917 года Багдасар Карапетович (более известный как Борис Карпович) – состоятельный торговец, имевший магазины в Армавире и Ставрополе. В разное время он был волостным старшиной, членом Армавирского биржевого комитета, заместителем председателя президиума торгово-промышленного комитета города. Более того, Борис Карпович удостоился чести поднести хлеб-соль Николаю II в числе трёх представителей Армавира в Екатеринодаре в 1914 году.

Многочисленные же кусиковские небылицы о своей семье и о себе транслируемые Прилепиным вслед за многими, в том числе байка о службе в Красной армии в годы Гражданской войны (на самом деле с начала войны поэт жил в Москве, самоутверждаясь лишь на литературном «фронте»), порождены, прежде всего, страхом за свою жизнь и жизнь своих близких, желанием запутать след, замаскироваться во времена, когда людям «неправильного» социального происхождения рано или поздно предстояло, прибегнем к помощи эвфемизма, столкнуться с трудностями (помним, конечно, и о разных, известных исключениях, не меняющих общую –людоедскую – картину).

Об этой серьёзной проблеме — один из сюжетов в повести Андрея Платонова «Котлован» (не случайно обращаемся к творчеству писателя, с точки зрения автора «Есенина», с «правильной» биографией). Отвечая на вопрос о своём социальном происхождении (вопрос для строителей котлована первый и главный, ответ на который определяет отношение к ребёнку), «буржуйка» Настя говорит: « Я никто».

Данная проблема, с которой, помимо Кусикова, столкнулись называемые и специально не называемые Прилепиным писатели, мыслители, миллионы соотечественников, левый автор «Есенина» обходит стороной. И таких социально-окрашенных лакун в книге Прилепина предостаточно.

Итак, мы убедились, что левый подход Захара Прилепина к изображению человека и времени порождает мифы, значительно искажающие реальную историю и судьбы персонажей книги.

Пойдём дальше.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BE-%D0%BD%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%B8%D1%85-%D1%81%D1%8E%D0%B6%D0%B5%D1%82%D0%B0%D1%85-%D0%B2-%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B5-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%B5%D1%81%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%89%D0%B0%D1%8F-%D0%B2%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%83-%D0%B2%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8)