Вологодский литератор

ЧАСТЬ III

О ЧУВСТВЕ РОДИНЫ, РУСОФОБИИ, АНТИСЕМИТИЗМЕ И О ТОМ, ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ «СРИСОВАТЬ» ОБРАЗ

Тема России – главная тема в жизни и творчестве Есенина – в книге Прилепина полноценно не прозвучала. Она периодически вплетается в повествование как необходимый декларативно-декоративный сюжет, что является очень серьёзным недостатком книги.

Как известно, Есенин обращал особое внимание на русскость – свою и других. Он стремился её подчеркнуть даже в дарственных надписях. Вот некоторые из них, адресованные Евгению Соколу в 1924 году: «Сокол, милый, люблю Русь, прости, но в этом я шовинист. С.Е.» [VII (1), 324]; «Тех, кто ругает, всыпь им. Милый Сокол, давай навеки за Русь выпьем» [VII (1), 225]; «Милому Соколу, ростом не высокому, но с большой душой русской и всё прочее» [VII (1), 228]; «Милому Соколу с любовью русской, Великоросской обязательно. С.Есенин» [VII (1), 233].

В приведённых надписях, сделанных после суда над Есениным и его друзьями в декабре 1923 года и после того, как на страницах «Правды» С.Есенин, А.Ганин, П.Орешин, С.Клычков были поставлены в один ряд с немецкими фашистами, подчёркивание поэтом своей великоросскости, своего якобы шовинизма воспринимается и как мужественный вызов антирусской политике власти.

Именно в это время, когда, по версии Прилепина, к Есенину благоговели многие власть имущие самого разного уровня, любовь к исторической, тысячелетней России оценивалась всеми руководителями страны как великодержавный шовинизм (отсюда, думаем, это слово и у Есенина) со всеми вытекающими – обязательными – негативными последствиями.

Даже само слово «русский», не наполненное пролетарско-большевистским смыслом, вызывало подозрение. В качестве иллюстрации приведём эпизод из мемуаров Бенедикта Сарнова, которого в русскости и в других более тяжких «грехах», традиционно называемых в данном контексте, обвинит только сумасшедший. Сосед Сарновых так отреагировал на победный тост Сталина за русский народ: «Ведь я двадцать лет боялся сказать, что я русский». Сарнов ставит под сомнение только количество лет, соглашаясь с соседом в главном: «Иван Иванович хорошо помнил времена, когда слово “русский” было чуть ли не синонимом “белогвардеец”» (Сарнов Б. Скуки не было: Книга воспоминаний. – М.: Аграф, 2004, с.126).

О том же говорит Алексей Ганин в тезисах «Мир и свободный труд – народом», но говорит более детально, объёмно, страшно трагично, созвучно «Стране негодяев» и некоторым высказываниям Есенина (о них и о поэме – в следующей главе).

Прилепин, конечно не мог обойти вниманием этот уникальный документ, который в его представлении таковым не является. Читателю предлагается оскоплённый вариант в одну страницу, где отсутствуют все главные национально-окрашенные оценки событий и власти. Мы наивно полагаем, что автор, стремящийся к объективности и уверенный в своей правоте, должен был привести главные мысли Ганина и только затем выразить своё отношение к ним. Этого, к сожалению, не происходит.

Проделаем прилепинскую работу: приведём некоторые скрытые от читателя автором «Есенина» высказывания Ганина, стоившие ему жизни:

«Достаточно вспомнить те события, от которых всё ещё не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками (точнее было бы сказать: выродками всех народов, населяющих Россию. – Ю.П.), банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное сельское население: всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намёке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно всё, что попадалось на глаза, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые села, вырезались целые семьи»; «Наконец реквизиции церковных православных ценностей, производившиеся под предлогом спасения голодающих. Но где это спасение? Разве не вымерли голодной смертью целые сёла, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками (только подумать!) доведённые до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране, дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних! Только будущая история и наука оценят во всей полноте всю изуверскую деятельность этой “спасительницы народов” – РКП»; «Эта хитрая и воинствующая секта, исходя из того же принципа классового расслоения, путём псевдонаучных исследований ныне искажает истинный смысл вещей, искажает истинный взгляд на естественно-исторический и духовный путь человечества. Эта секта всеми мерами старается заглушить в бесконечных противоречиях ход всех современных событий, стремясь таким образом расслоить и ослепить каждую национальность в отдельности, тем самым провести непроходимую бездну между подрастающим поколением и их отцами, между отдельными группами людей: создавая всюду нетерпимость, раздор и отвлекая таким образом силы народов от дружественной работы по борьбе с естественными препятствиями, парализуя творческий дух христианских народов»; «Для того, чтобы окончательно свергнуть власть изуверов, подкупивших себе всех советских пройдох и авантюристов, наряду с пропагандой национальных идей и прав человека, необходимо, учитывая, силы противника в каждом городе, в каждом промышленном месте коренной России и Украины, путём тщательного отбора и величайшей осмотрительности вербовать во всех семьях и кругах русского общества всех крепких и стойких людей, нежно любящих свою родину» (Ганин А. Мир и свободный труд – народам// Ст. Куняев, С. Куняев. Растерзанные тени. Избранные страницы из «дел» 20-30-х годов. – М.: Голос, 1995, с.23-30).

«Дело» «Ордена русских фашистов» (по нему были расстреляны семь человек и шесть отправлены на Соловки) оценивается нами как зачистка мыслительного очага народного русского сопротивления. Прилепин же – с помощью гипотетических реакций Есенина на арест и смерть Ганина – пытается свести это стратегическое преступление антирусской власти к, по сути, недоразумению, к непропорциональным насильственным действиям против, всего лишь, дураков, неудачников. Тем более, один из которых – Ганин – патологический антисемит.

Предоставим слово Есенину в провальном исполнении Захара Прилепина: «Ганин большевиков не любил всё злей и злей; дошёл до того, что, сам неудачник, собрал вокруг себя ещё больших литературных неудачников; вместе они строили какие-то дичайшие планы свержения советского ига» (с.731);

«Разве так можно?

Гумилёв был настоящим офицером, настоящим воином, настоящим заговорщиком – а этот кто? Мечтатель, фельдшер, дурак-дурачина…

Пусть дурак. Пусть поэт не самый лучший, пусть с юности свихнутый на еврейской теме – но стрелять-то зачем в этого дурака? Неужели они были в силах заниматься диверсиями – все эти малоумки?» (с.747).

Реальный Есенин, конечно, осознавал особенность своего положения в русофобские времена среди писателей, большинство из которых не обладали не только мужеством, но и самим чувством родины, русским чувством. Об этом отличии поэт говорил неоднократно, иногда ошибочно, как в случае с Блоком.

Наиболее известны высказывания Есенина об имажинистах и Владимире Маяковском. Мимо них Прилепин не мог пройти. Но он попытался – и это показательно для позиции автора книги – как минимум нейтрализовать главный смысл этих и им подобных оценок, искусственно переведя разговор о национальном в иное русло – личной поэтической славы прежде всего.

У Прилепина читаем: «На предновогоднем банкете в Доме печати Есенин находит Маяковского и прямо ему объясняет:

– Россия – моя. Ты понимаешь? Моя!

Сколько бы Есенин ни ругал Маяковского, внутренне он знал, с кем борется за звание первого поэта.

– Твоя, – спокойно отвечает Маяковский. – Возьми. Ешь её с хлебом» (с.296).

Теперь процитируем воспоминания Николая Полетаева, из которых – без ссылки на мемуариста – вырос вышеприведённый сюжет: «Есенин уже не терпел соперников, даже признанных, даже больших. Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он всё приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:

– Россия моя, ты понимаешь, – моя, а ты… ты американец! Моя Россия!

– Твоя, – спокойно отвечал Маяковский. – Возьми. Ешь её с хлебом. (Жизнь Есенина. Рассказывают современники. – М.: Правда,1988, с. 258-259).

Как видим, Прилепин сознательно опускает слова Есенина о Маяковском-американце, указывающие на природу неразрешимых противоречий, существовавших между поэтами (На другие интересные результаты своеобразно преображённых Прилепином фактов из мемуаров Полетаева обратите внимание сами. Они – характерные свидетельства того, из какого «сора» и как «выросла» данная книга). Прилепин, как и Полетаев, эпизод на банкете, неприязненное отношение Есенина к Маяковскому сводит к творческой ревности к достойному сопернику.

Вообще, вся логика повествования, любые жизненные и творческие коллизии (в том числе смерть поэта), разливы чувств и мыслей Есенина и многое-многое другое подчинены утверждению лейтмотивной идеи книги: слава – единственный смысл жизни Есенина.

Конечно, нет ничего нового в таком сверхповерхностном, примитивном толковании судьбы великого поэта. Ещё Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья» утверждал нечто подобное: жизнь Есенина – это жертва, принесённая славе (См.: Мариенгоф А. «Бессмертная трилогия». – М.: ПРОЗА и К, 2017, с.26).

В этой же книге, думаем, спрятан ответ Мариенгофа Есенину, упрекавшему его в отсутствии чувства Родины. Данный ответ, завершающий 55 главу, искусственно привязан к разговору Мариенгофа с Кусиковым о заграничных впечатлениях Есенина и к сюжету из романа Лескова:

«Не чуждо нам было и гениальное мракобесие Василия Васильевича Розанова, уверяющего, что счастливую и великую родину любить не великая вещь и что любить мы её должны, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжёт и вся запуталась в грехе…Но и это ещё не последнее: когда она наконец умрёт и, “обглоданная евреями”, будет являть одни кости – тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого…

Есенин был достаточно умён, чтобы, попав в Европу, осознать всю старомодность и ветхую проношенность таких убеждений, – недостаточно твёрд и решителен, чтобы отказаться от них, чтобы найти новый внутренний мир» (с.129).

Захар Прилепин, многократно цитирующий в своей книге о Есенине «Роман без вранья» как, по сути, главный для него источник сведений о жизни и творчестве поэта, показательно проигнорировал приведённое нами высказывание. В нём Мариенгоф проговаривается по вопросу, повторим, главному как для Есенина, так и для любого национального писателя.

Из цитаты видно, насколько морально нечистоплотен, мыслительно убог «великолепный Мариенгоф» (так названа работа Прилепина о нём). Не вызывает сомнений, что в первом абзаце под абстрактным словом «нами» подразумевается только Есенин. Никто из его имажинистских собратьев не говорил, не писал так о любви к Родине: о любви «наоборот голове» (В. Розанов), о любви в системе ценностей которой тысячелетняя Русь-Россия превыше Рая.

Ясно и другое: Мариенгоф не случайно вспоминает «мракобесного» Розанова (первая часть его высказывания – очень точное определение настоящей любви к Родине; другая часть этого высказывания в своих еврейско-русских «проявлениях» вызывает несогласие, вопросы, обсуждать которые сейчас нет смысла). Таким образом, Мариенгоф «хитро», «технично» ставит мракобесно-антисемитское клеймо на Есенина, на его любовь к Родине.

Подчеркнём особо: Мариенгоф не мог не знать, что Розанов в число любимых и просто читаемых Есениным авторов никогда не входил. Добавим: в полном собрании сочинений поэта нет ни одной ссылки на Розанова.

В этом контексте и поведение Мариенгофа на суде над четырьмя поэтами выглядит вполне закономерным.

В отличие от В.Львова-Рогачевского, А.Эфроса, А.Соболя, В.Полонского, А.Сахарова, отрицавших обвинения в антисемитизме, Анатолий Мариенгоф в своём выступлении данный вопрос не затронул вообще. Хотя он значился первым среди двух вопросов, вынесенных для разбирательств, и был сформулирован так: «Подтверждается ли факт черносотенно-антисемистских выходок четырёх поэтов: Есенина, Ганина, Орешина и Клычкова?» (Цит. по: Есенин С.А. Полн.собр.соч. В 7 т. – Т.7., кн. 2, – М.: Наука – Голос, 2000, с.431). Как сообщалось в «Рабочей газете», Мариенгоф подчеркнул, «что последний (Есенин. – Ю.П.) в этом году совершенно спился, близок к белой горячке и не может быть рассматриваем и судим, как нормальный человек» (там же, с.432).

Захар Прилепин находит, на наш взгляд, совсем неубедительное объяснение поведению Мариенгофа, который, настаивает автор данной книги, был лучшим другом Есенина:

«Мариенгоф, конечно же, отлично понимал, что делает: больных не судят, а лечат; с них нельзя спрашивать, как с нормальных людей.

Однако ощущение, что Мариенгоф несколько переиграл, всё равно осталось. Почему-то оказалось заметно, что лично он не в состоянии найти оправдание произошедшему.

Накануне они с Шершеневичем, обсуждая эту историю, сошлись во мнении, что Есенин потерял человеческий облик, и от всех его крестьянских друзей – сплошной вред. Они даже задумали написать письмо в «Известия», чтобы обнародовать позицию ордена имажинистов по делу четырёх поэтов, но до этого позора, к счастью, не дошли» (с.626).

Поведение Мариенгофа на суде, думаем, объясняется гораздо проще: он был согласен с первым пунктом обвинения. И позже, когда в вышеприведённом отрывке из «Романа без вранья» привязывал к Есенину «мракобеса-антисемита» Розанова, в первую очередь держал в уме случай в пивной, ставший поводом для суда над четырьмя поэтами.

Нашу версию косвенно подтверждает оценка, данная событию Вадимом Шершеневичем, с которым Мариенгоф «обсуждал эту историю». Её, о чём Прилепин не говорит, Шершеневич называет «глупым и безобразным скандалом с юдофобскими выкриками» (Шершеневич В. Великолепный очевидец [Электронный ресурс] «В мире книг», 1987, № 11. С. 59-60 // URL: http://esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/shershenevich-v-iz-knigi-velikolepnyi-ochevidetc (дата обращения: 11.03.2020)).

В унисон Шершеневичу, по свидетельству Надежды Вольпин, высказалась о громком событии и бывшая жена Вадима Евгения Шор: «Надя, что это? Я видела вас вчера с Есениным! Мы все, все должны от него отвернуться. Все его друзья евреи, все просто порядочные люди: русский, советский поэт, как какой-нибудь охотнорядец…» (Вольпин Н. Из мемуаров «Свидание с другом»// Сергей Есенин. Подлинные воспоминания современников. – М.: АСТ, 2017, c.298).

Именно поэтому Мариенгоф и Шершеневич хотели откреститься от Есенина на страницах «Известий». Именно поэтому Мариенгоф не мог найти оправдания произошедшему, хотя сам в мемуарной дилогии позволяет себе такое, что, на наш взгляд, можно назвать проявлением юдофобства (на всякий случай уточним: еврейское происхождение Мариенгофа не имеет никакого значения):

«Я нежно люблю анекдот про еврея, который, попав на позиции (в годы Первой мировой войны. – Ю.П.), спросил первым словом : “А где здесь плен?”» (С.49); «Не любя Зинаиду Райх (что необходимо принять во внимание), я обычно говорил о ней:

«Эта дебёлая еврейская дама.

Щедрая природа одарила её чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги её ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку» (с.248).

И анекдот, и подобное описание женщины вызывают у нас отвращение, омерзение.

В контексте разговора о теме Родины у Есенина и Мариенгофа неизбежно возникают микросюжеты, сквозные для всех наших заметок.

В книге Прилепина много версий событий, фактологическое происхождение которых установить невозможно. Они – плод воображения автора, игнорирующего жизненные реалии.

Например, о поездке в Петроград Есенина и Мариенгофа в июле 1918 сказано следующее: «Зашли на работу к Блоку, но разговора не получилось. Блок был уставшим и равнодушным, и даже не отметил визит в дневнике. Кажется, Мариенгоф в связи с этим затаил обиду» (с.234).

Зря Прилепин ссылается опять на дневник Блока, о котором у него, как мы убедились, очень туманное представление. И в этот раз Прилепин вновь попал как кур в ощип. «Даже» в процитированном предложении означает наличие июльских записей в дневнике поэта. Их же в этом месяце нет ни одной. А за июнь, август, сообщаем любителям дневника, сделаны всего три записи.

Возникают естественные вопросы. Где, когда и как мог прочитать дневники Блока Мариенгоф? На основании чего Прилепин решил, что Мариенгоф обиделся?

Для прояснения ситуации дадим слово самому Мариенгофу: «Блок понравился своей обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами.

В этом много чистоты и большая человеческая правда» (с. 36).

И больше в книге Мариенгофа о встрече с Блоком нет ни слова.

Повторим: Мариенгоф – один из самых цитируемых, пересказываемых, созвучных Прилепину – человечески и мировоззренчески – персонажей книги. Закономерно, что и свою серию текстов о писателях автор «Есенина» начал с «Великолепного Мариегофа». И концептуально, и в некоторых мелочах прилепинский «Есенин» – во многом дубляж мариегофского Есенина.

Но тогда возникает вопрос: откуда фактологические нестыковки в случаях, когда этих нестыковок быть не должно? Тому, вероятно, несколько причин.

Прилепин явно не умеет работать с источниками и не хочет проверять и перепроверять необходимую информацию. Отсюда в разной степени искажённое изображение людей и событий, альтернативная реальность книги.

Один из самых запоминающихся примеров – сюжет из биографии Григория Колобова (называемого Коробовым на страницах 321,322, 389, именуемого Георгием на 229 странице). В книге читаем: «У Колобова было прозвище “Почём соль?” (правда, у Мариенгофа – «Почём – Соль». Понимаем, Прилепин не обращает внимание на такие мелочи). Мериенгоф в своих мемуарах забавно описывает, как Григорий выспрашивал знакомых о стоимости соли в р а з н ы х (разрядка наша. – Ю.П.) городах, отслеживая в течение одного дня сводки изменения цен на этот продукт» (с.320).

На самом деле, в течение дня Колобов называл разные цены на соль. Но только в Пензе (с. 46-47) и только потому, что у него были проблемы с памятью. В годы Первой мировой войны, «во время отступления из-под Риги со своим банным отрядом Земского союза, он поспал ночь на мокрой земле под навесом телеги. С тех пор прыгают в лице эти мячики, путаются в голове имена шофёров, марки автомобилей…» (Мариенгоф А. «Бессмертная трилогия». – М.: ПРОЗА и К, 2017, с. 53).

Другая причина вольного обращения Прилепина с текстом Мариенгофа (как и других авторов) – это попытка отвести возможные упреки во вторичности многих страниц книги (в большинстве случаев нетрудно установить, по какому источнику Прилепин пересказал те или иные события, внеся свою, как видим, изюминку). И стремясь запутать след, нарушая последовательность событий, фактологию, автор «Есенина» попадает в капкан. Так, по версии Прилепина, посещению Есениным и Мариенгофом Блока предшествовали дождь и известная покупка цилиндров (с.233 -234). Однако, эти события происходят на следующий день после визита к Блоку. Или у Мариенгофа о художнике Диде Ладо сказано: « По паспорту Диду было за пятьдесят» (с. 35). У Прилепина этому персонажу «далеко за сорок» (с.230). Далеко за сорок – это меньше или больше пятидесяти?

И ещё: Прилепин, не будем гадать по какой причине, миф о Есенине – ненавистнике инородцев и антисемите – периодически подтверждает. Он, без каких-либо фактологических оснований наделяет Есенина мыслями ксенофобской направленности: «…вроде хорошие ребята (В.Эрлих и питерские имажинисты. – Ю.П.), но многое в них было настояно на браваде, а не на природном даре; к тому же, судя по фамилиям и по слишком симпатичным лицам, парни подобрались будто с вечеринки Мани Лейба (где собрались американские евреи, общение с которыми закончилось для Есенина скандалом, потасовкой, арестом, публикациями в СМИ. – Ю.П.)» (с.531); «Это не два нерусских циркуля – Анатолий и Вадим <…>, не Сандро – хитрый армянин, рядящийся в горца <…>» (с.532).

* * *

Прилепин при характеристике Есенина и других персонажей книги периодически делает упор на голосе крови как факторе, определяющем многое.Иной подход озвучивает Надежда Вольпин в своих мемуарах. Она, обращаясь к Мариенгофу, утверждает: «Мы с вами против него (Есенина. – Ю.П.) как бы только двумерны. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков! <…> Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя, и новая. Мы с вами россияне, он русский».

Это одно из самых содержательно-глубоких, концептуально-актуальных суждений Вольпин. Но в книге Прилепина его мы не найдём. Почему?

Во-первых, в воспоминаниях Вольпин, как и в любых других, Прилепина интересовали, в первую очередь, сведения интимной и «жёлтой» направленности.

Во-вторых, автору «Есенина» неприемлем как культурно-почвенный подход, так и тройная характеристика, рождённая в результате его применения.

Станислав и Сергей Куняевы, периодически возникающие в книге Прилепина как его оппоненты, в своём – лучшем на сегодняшний день – жизнеописании Есенина вышеприведённый эпизод приводят в ещё большем объёме, чем мы. И комментируют его так: «…Ассимилированный в русской жизни в первом или втором поколении, Мариенгоф был, конечно, куда более упрощённым человеком, нежели Надя Вольпин, девушка с ветхозаветным багажом, не говоря уж о Сергее Есенине. Но следует заметить, что для Вольпин её двухтысячелетняя традиция, далёкая от русского духовного склада, не могла дать ей как литератору никаких преимуществ не только перед Есениным, но даже и перед Мариенгофом. В этом тоже состояла драма «россиян», подобных Вольпин. Кстати, гораздо более глубокая, нежели пошлая драма Мариенгофа» (Куняев Ст. , Куняев С. Сергей Есенин. – М.: Молодая гвардия, 2010, с. 11-12).

Не будем оценивать количество и качество ветхозаветного багажа у Вольпин и Мариенгофа. Нас интересует другое. Вольпин, идя собственным мыслительным путём, делит писателей на два направления: русских и россиян. По сути, тоже самое делает Есенин, говоря о себе и имажинистах, себе и Маяковском.

Нетрудно заметить, что критерии у Вольпин и Есенина – общего происхождения. Они порождены одной традицией, традицией духовно-культурной, русско-православной.

Следуя ей, мы уже более тридцати лет делим писателей, критиков, журналистов на три направления: русских, русскоязычных, амбивалентно-русских. У Прилепина наша концепция, как и то, что ей предшествовало, в частности Вольпинско-Есенинский подход, вызывает отторжение. У Прилепина кровный подход чаще всего растворяется в языковом, и получается, что все писатели, пишущие на русском языке, русские.

Отсюда и многочисленные понятийно-сущностные, вопиющие несуразности на страницах «Есенина», свидетельствующие о непонимании Прилепиным главного: системы ценностей, утверждаемых отдельными писателями, и общих тенденций развития литературы первой четверти XX века.

Конечно, тему Родины, её судьбы нельзя рассматривать вне политики и власти. Из всех большевистских вождей Лев Троцкий, думаем, вызывает наибольшую симпатию у автора «Есенина». Он предпринимает видимые усилия для обеления Лейбы Бронштейна. Последовательно, настойчиво, с нажимом Прилепин пытается уверить читателя в том, что Троцкий не имеет прямого отношения к кровавым преступлениям советской власти, к гибели миллионов сограждан в первое послереволюционное пятилетие. Вот, например, как это делается:

«Мог ли Есенин возлагать на Троцкого вину за насилие, что все эти дикие и хилые годы творили в деревне большевики?

Мог – но едва ли большую, чем на Ленина, до недавнего времени руководившего государством, а значит, отвечавшего за все ключевые решения.

Мог ли винить Троцкого в массовом терроре? Но Троцкий не имел никакого отношения к ЧК» (с.544).

Последнее предложение – ключевой довод Прилепина в трактовке данного вопроса. Этот аргумент он повторяет через 17 страниц, а затем утверждает: «Если бы Есенин всерьёз желал намекнуть в своей поэме («Страна негодяев». – Ю.П.) конкретно на Троцкого, то назвал бы этого персонажа Военсоветов или Эрвээсов.

А вот в недрах ВЧК прототипов для такого персонажа, как Чекистов, было, увы, предостаточно» (с. 551).

Тут же называются возможные кандидатуры – С.А. Мессинг и Семён Шварц. Трудно понять, почему у первого чекиста приводятся инициалы имени и отчества, а у второго – полностью только имя.

И завершается данный сюжет так: «В конце концов, Есенин мог с р и с о в а т ь (разрядка наша. – Ю.П.) Чекистова с любого следователя, с которым имел дело во время своих задержаний» (с.551).

Мы так детально, предельно точно привели суждение Прилепина, ибо этот сюжет, как и встречи Есенина с Блоком, даёт многостороннее представление об авторе «Есенина». Теперь прокомментируем его высказывания.

По утверждению Прилепина, главных виновников массового террора нужно искать в ЧК на местах (не той же логикой руководствовался Сталин в статье «Головокружение от успехов»?). При таком, на наш взгляд, неверном, сущностно-логическом подходе снимается ответственность за преступления со Льва Троцкого, одного из главных идеологов тотального террора, политики расказачивания и т.д. При таком ведомственном подходе к поиску виноватых забалтывается главное – колоссальная трагедия миллионов. В итоге Захар Прилепин в своей книге умудрился обойти стороной и эту трагедию, что по многим причинам недопустимо. И прежде всего по той, что о жизни человека в России в период с 1917 по 1925 годы вне контекста Гражданской войны говорить полноценно невозможно.

Заполняя очередную историческую лакуну, обратимся к судьбе Филиппа Козьмича Миронова. Он – один из красных героев Гражданской войны, дважды награждённый орденом Красного Знамени, легендарный командарм Второй Конном армии – в своих посланиях В.Ленину, Л. Троцкому, М.Калинину, в различные инстанции, а также в приказах-воззваниях характеризирует политику советской власти в унисон с «неудачником», «малоумком» Алексеем Ганиным.

Герои же книги «Есенин» существуют в искусственной реальности, созданной Прилепиным, где нет и в принципе не может быть места правде Миронова. Вот несколько фрагментов из его приказа-воззвания от 22 августа 1919 года и письма Ленину от 31 июля этого же года:

«Коммунисты вызвали своими злодеяниями на Дону поголовное восстание и гонят теперь русский народ на поправление своей злой ошибки. Кровь, проливаемая теперь на Южном фронте, – это кровь напрасная и лишняя, и проливается она под дикий сатанинский хохот новых вандалов, воскресивших своим злодейством времена средневековья и инквизиции.

Например: в станице Качалинской 2-го Донского округа коммунисты, пытая перебежавшего с кадетской стороны 22-летнего казака, ставили его босыми ногами на раскалённую сковороду, причём они ещё и били по оголённым ногам палками.

В станице Боковской из числа 62 человек невинно расстрелянных казаков есть расстрелянный за то, что не дал спичек комиссару Горохову.

В станице Морозовской ревком зарезал 67 человек. Эти злодеи приводили людей в сарай и здесь, пьяные, изощрялись над людьми в искусстве ударов шашкою и кинжалом. <…>

В хуторе Сетраковском Мигулинской станицы в силу приказа по экспедиционному корпусу об истреблении казачества во время митинга убито безоружных 400 человек.

В силу приказа о красном терроре на Дону расстреляны десятки тысяч безоружных людей.

Беззаконным реквизициям и конфискациям счёт нужно вести сотнями тысяч. Население стонало от насилий и надругательств.

Нет хутора и станицы, которые не считали бы свои жертвы красного террора десятками и сотнями.

Дон онемел от ужаса»;

«Уничтожение казачества стало неопровержимым фактом, как только Дон стал советским»; «Вся деятельность коммунистической партии, возглавляемой Вами, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще…»; «Социальная жизнь русского народа, к которму принадлежит и казачество, должна быть построена в соответствии с его историческими, бытовыми и религиозными традициями и мировоззрением , а дальнейшее должно быть предоставлено времени <…>. Почти двухгодичный опыт народных страданий должен бы убедить коммунистов, что отрицание личности человека – есть безумие» (Цитируется по: Лосев Е. Миронов. – М.: Молодая гвардия, 1991, с. 348-349, 339, 341).

Живая историческая реальность из «текстов» Миронова перечёркивает псевдореальность, созданную Прилепиным по модернизированным и немодернизированным советским рецептам. К тому же, Миронов ещё в 1919 году называл Троцкого главным виновником политики уничтожения казачества и русского народа вообще. Тот в свою очередь издаёт приказ РВС Республики, который заканчивается «человеколюбиво»: «Каждый честный гражданин, которому Миронов попадётся на пути, обязан пристрелить его, как бешеную собаку.

Смерть предателю!» (там же, с.354).

Прервём сюжет о Миронове на самом интересном месте. Продолжим его, когда Прилепин выпустит книгу о Шолохове. Сейчас лишь напомним: Миронов был убит в Бутырках во время прогулки часовым с караульной вышки в апреле 1921 года. Мы, Захар Николаевич, помним: к Бутыркам, как и к ЧК, Троцкий не имел никакого отношения… «Но – невольно вспоминаются строки Есенина о Троцком из “Железного Мирграда” – видите ли?.. Видите ли?..».

Прилепин (вернёмся к давно приведённой цитате) прав только в одном: Троцкий – не прототип Чекистова. Мы утверждали это ещё тридцать лет назад в статье «Я хочу быть жёлтым парусом в ту страну, куда мы плывём…» (Кубань, 1990, №10, с.90-94). Об иной, чем у Прилепина, Куняевых и других, трактовке образа Чекистова речь пойдёт в следующей главе.

И наконец: прилепинскую идею «срисовать Чекистова с любого следователя» можно было бы воспринимать как неудачную шутку, если бы подобный зеркально-фотографический, буквалистский подход в понимании и толковании художественных образов Есенина десятки раз не транслировался в книге.

Захар Прилепин не учитывает типологической природы художественного образа. Правда, это беда многих. Наталья Волохова, например, с аналогичных позиций отреагировала на цикл блоковских стихотворений, посвящённых ей. На слова женщины о слишком вольной интерпретации их отношений Блок ответил, что на всё смотрит под «соусом вечности». Именно этот вечный план не берётся во внимание Захаром Прилепиным.

Суть проблемы, думаем, точно выразила Лидия Чуковская во втором томе «Записок об Анне Ахматовой»: «Я думаю, Маяковский любил всех трёх – и ещё тридцать трёх впридачу, и мне непонятно стремление исследователей и не исследователей во что бы то ни стало установить какую-то единственную любовь их героя – будь то Тургенев <…>, или Байрон и Пушкин <…> К чему это? Проблема нерешаемая, да и бесплодная» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой (1938-1941) [Электронный ресурс] //Время, 2007. URL: https://libking.ru/books/nonf-/nonf-biography/320818-lidiya-chukovskaya-zapiski-ob-anne-ahmatovoy-1938-1941.html).

Подведём некоторые итоги. По подсчётам В.Николаева слова «Россия», «российский» употребляются в творчестве Есенина чаще, чем у А.Пушкина, Н.Некрасова, А.Кольцова, А.Блока. Однако, как мы видели, тема России не стала главной в книге Захара Прилепина. Она не рассматривается в необходимом, полноценно-объёмном литературно-историческом контексте. Иначе, думаем, произойти не могло у жизнеописателя, не способного подняться над своими политическими пристрастиями, стремящегося достичь громкого успеха, используя во многом рецепты постсоветской «жёлтой» журналистики.

Прилепин не смог сказать об очевидном: конфликт Есенина с советской властью был неизбежен и неразрешим как конфликт русского поэта с антирусской властью. Для неё убийство Есенина было решением этого конфликта.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BE-%D0%BD%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%B8%D1%85-%D1%81%D1%8E%D0%B6%D0%B5%D1%82%D0%B0%D1%85-%D0%B2-%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B5-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%B5%D1%81%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%89%D0%B0%D1%8F-%D0%B2%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%83-%D0%B2%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8-1)

Недавно читал «с карандашом в руках» мемуары Олега Волкова «Погружение во тьму» (попросили написать рецензию на исследование его творчества) и пришёл в ужас: как же мы тогда, в 1980-х годах, в самый разгар «перестройки», были слепы! У меня пелена с глаз спала достаточно быстро, примерно через год, но ведь большинство приняло всю эту «лагерную прозу» за чистую монету!

Исследователь пишет о произведении О. Волкова: «Субъективный взгляд на события, связанный c пристрастностью представителя угнетаемого класса, его симпатиями и антипатиями, личными и классовыми убеждениями, не позволяет охарактеризовать книгу как историческую хронику в строгом смысле». Действительно, субъективность произведения «Погружение во тьму» связана с исключительностью происшедшего с автором. Массовость репрессий, которые никто не оправдывает, – это миф, созданный специально Н.С. Хрущёвым, опасавшимся разоблачения в собственных репрессиях на Украине и в Москве (как выяснилось позже, факты, приведенные в докладе «О культе личности и его последствиях», почти полностью — фальшивка: https://www.eg.ru/politics/49182/) и «прорабами перестройки», использовавшими его в качестве тарана для разрушения идеологии и государства. По подсчётам историков, за все годы существования Советского Союза погибло от репрессий чуть более 800 тысяч человек, большинство из которых составляли полицаи, бандеровцы, предатели (https://www.politpros.com/journal/read/?ID=783). Это, конечно, большая цифра, часть репрессированных была осуждена, как пишет О. Волков, «за отсутствием состава преступления», но всё-таки это не миллионы погибших и не 100 миллионов, как писал А. Солженицын, а вслед за ним повторяют неосведомлённые личности, включая президента В. Путина. Не стал исключением и Олег Волков, он сообщает в воспоминаниях «обо всех кругах ада, через которые прошло за советские годы в России больше народу, чем, вероятно, на всем земном шаре за всю историю человечества».

А вот о страданиях крестьянства в период коллективизации О. Волков пишет достаточно объективно, репрессии по отношению к этому сословию, несмотря на то, что вооружённое сопротивление коллективизации не было редкостью, поражают своей жестокостью.

Есть в тексте воспоминаний О. Волкова и другие несуразности. Так, он говорит: «Оглядываюсь на мою длинную жизнь — я это вписываю в 1986 году — и вспоминаю случаи, когда я чувствовал свою вину русского из-за принадлежности к могучему народу — покорителю и завоевателю, перед которым приходилось смиряться и поступаться своим, национальным. Так было в некоторые минуты общения с паном Феликсом, много спустя — при знакомстве с венгерским студентом. Но особенно, когда развернулась перед глазами трагическая эпопея мусаватистов: словно и я был участником насилия над слабейшим!..» И это после перенесённой русским народом катастрофы! Русский народ отдавал последнее национальным окраинам, зарубежным странам (конечно, не по своей воле). По данным демографов и Счётной палаты, уже в наше время, за последние 30 «российских» лет, потеряно 19 миллионов русских (https://www.vologda.kp.ru/daily/26910/3956112/)! А мы всё помогаем! — Чечне, Сирии, кому угодно, только не русским… И после этого всё ещё раздаётся вселенский плач о «массовых» советских репрессиях!..

Ещё одно высказывание О. Волкова: «Помню однажды, в тесном, отчасти родственном кругу, не веря ушам своим, слышал, как пожилой профессор, известный классик и переводчик — побывавший, кстати, в ссылке и потерявший брата в лагерях, — веско высказывал соображения о спасительности однопартийной системы и опасностях демократической многоголосицы». А ведь, как показало время, прав оказался профессор, а не Волков!

Следующая несуразность: «Эренбург интересовался моими приключениями, расспрашивал. Он и сам знал о множестве жертв сталинских катов, был даже, пожалуй, шире осведомлен в отношении размаха злодеяний, убийств неугодных лиц, свидетелей и исполнителей операций, вроде ликвидации Кирова и т. п.». Сейчас доподлинно, по документам, известно, что убийство Кирова Николаевым было бытовым, – местью за адюльтер.

Еще один «перл» Волкова о советском времени: «Начальники берут взятки, безнаказанно грабят казну, ржа коррупции разъедает вузы и больницы, все ступени служебной зависимости, любые общественные организации». За все годы работы в вузах (34 года) в советское и постсоветское время я слышал только об одном случае взятки! Волков был явно не осведомлен о традициях нашего высшего образования.

 

Ещё: «…Право, красные каблуки дворян в королевской Франции не более вызывающе подчеркивали избранность сословия, чем открыто выставляемые роскошь и довольство, сверхобеспеченная жизнь советской элиты». По сравнению с современной «элитой» «роскошь» советской номенклатуры – просто игра в фантики!..

Волков рассказывает об «ужасах» советского строя, но вот вам следующий факт: в  1950–1970-х гг.  О. Волков  в  ходе  творческих  командировок  посетил многие регионы страны: Красноярский край, Байкал, Кавказ, Камчатку, Дальний Восток, Каспий, Сибирь, Центральное Черноземье, Крым.  Познакомился с работой крупнейших заповедников СССР. В 1975 году прочитал в Канаде несколько лекций о состоянии природоохранного дела в Советском Союзе. О подобных «ужасах» современный русский писатель уже тридцать лет только мечтает…

Да, хорошо, что иногда приходится возвращаться к истокам происшедшего с нами… Пригодится для трезвой оценки будущих неизбежных потрясений.

Выход книги Захара Прилепина «Есенин: Обещая встречу впереди» (М.: Молодая гвардия, 2020. – 1029 с.) заблаговременно был проанонсирован, прорекламирован «Российской газетой», «Культурой», «Литературной Россией» и другими СМИ. И авторы газет, и сам Прилепин дали понять, что сей труд – новое слово о великом поэте.

В 2020 году у читателя есть возможность самостоятельно проверить верность прогнозов и оценок, которые уже прозвучали и будут звучать в немалом количестве.

Сразу скажу о своём восприятии Прилепина, чтобы заранее снять некоторые вопросы и суждения читателей, не согласных с предложенным пониманием книги.

Я тепло относился и отношусь к Прилепину-человеку. Уже чувствую на расстоянии, как напряглись или иронично заулыбались, или начали ругаться – в том числе нецензурно – либералы и часть патриотов.

Я восхищался и восхищаюсь Донбасским периодом жизни Прилепина. Не случайно в 2017 году на обложке первого номера редактируемого мной журнала «Родная Кубань» появилось фото Захара, что вызвало предсказуемую негативную реакцию у многих моих друзей и единомышленников.

Я считаю Прилепина одним из лучших эссеистов современности и планирую написать восторженную статью о книге «Истории из лёгкой и мгновенной жизни» (М., 2020).

У меня противоречивое отношение к Прилепину-прозаику. Уровень его художественных произведений очень разный – от несомненно высокого до почти провального.

Тексты Прилепина о писателях – самое неудачная часть его творчества. В этом меня ещё раз убедила книга о Есенине.

Объём данной статьи (редкий читатель, видимо, долетит до её середины) обусловлен очевидным желанием высказаться более обстоятельно, аргументированно о книге, насчитывающей 1029 страниц. Я обращаюсь к некоторым сюжетам, позволяющим охарактеризовать прилепинское жизнеописание с разных сторон.

Впервые в моей практике повествование ведётся не от «я», а от «мы», в какой-то степени сдерживающем меня от некоторых резких оценок и ходов.

Кроме того, я впервые публикую ещё незавершённый текст частями-сюжетами.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ПОЭТОВ: О ПОТЕ ЕСЕНИНА, КРУЖЕНИИ БЛОКА, НЕДОСТУПНОЙ ЧЕРТЕ И НЕОБХОДИМОСТИ ЧТЕНИЯ ПЕРВОИСТОЧНИКОВ

Обратим внимание, как представлен один из ключевых эпизодов биографии Есенина – встреча начинающего поэта с Александром Блоком в Петрограде 9 марта 1915 года.

Уже версия и предыстории этого события, и самой встречи свидетельствует об объёме знаний, уровне филологической культуры, исследовательском мастерстве Захара Прилепина.

Итак, как сообщается на странице 77, Есенин, не застав Блока на квартире, оставил записку: «Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное». Она комментируется так: «Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, – на тот момент не считал это важным».

Трудно понять, почему Прилепин приводит только часть короткой записки. Даже если бы он так «экономно» цитировал все первоисточники, то в данном случае был смысл привести полностью текст послания Блоку. Лишь он характеризует Есенина адекватно – как человека воспитанного, уважительно объясняющего причину своего визита.

Прилепин же, объёмно, щедро цитирующий разных авторов (создаётся впечатление: за счёт громоздких и сверхгромоздких цитат – к тому же чаще всего широкоизвестных – искусственно увеличивается листаж огромного «кирпича»), в записке Есенина, помимо обращения к Блоку, опустил слова: «Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти в часа 4. С почтением С.Есенин». В таком контексте и предложение, продолжающее текст Прилепина («В четыре явился снова <…>»), получает понятную логику и дополнительный смысл.

Еще большее недоумение вызывает акцентирование внимания на том, что Есенин не указал на своё крестьянское происхождение. Однако, как известно, записок было две, о чём Прилепин почему-то не говорит. Как и не говорит о следующем: Есенин, не застав Блока дома, попытался найти его в другом месте. Итогом волнительного, безрезультативного ожидания в «Огоньке» стала впопыхах сочинённая записка: «Я – поэт, приехал из деревни, прошу меня принять». То есть, в день встречи с Блоком Есенин не просто помнил о своём происхождении, но и озвучил сей факт как важный, быть может, определяющий.

Говоря о самой встрече, Прилепин подвергает сомнению автобиографическое свидетельство Есенина: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта». Прилепин считает, пот – фантазия позднего Есенина, «докручивающего» свою биографию до «явления» через «штрих запоминающийся». Данная версия аргументируется удивительно неубедительно: «Но вообще ведь – март, самое начало, Питер, сквозняки, холод, едва ли у Блока топили до такой степени, чтобы вспотеть, пусть даже и от волнения» (с. 78).

Определять температуру воздуха в квартире наличием или отсутствием сквозняков на улице – это, конечно, оригинальный, новаторский метод. Человек же может вспотеть от волнения при невысокой температуре, о чём собственно и говорит Есенин. Тем более, что в квартире Блока, в марте 1915 года, проблем с отоплением не было.

По предположению Прилепина, встреча поэтов проходила так: «Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пять-семь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путанно – просто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток в девятнадцать с половиной лет (подросток в таком возрасте? Подросток, у которого есть сын? – Ю.П.) поймёт, о чём речь, – сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: одну – издателю Михаилу Мурашёву, другую – поэту Сергею Городецкому» (с.78).

Если бы Прилепин читал блоковскую записку Мурашёву, то количество стихотворений, прочитанных Есениным, назвал бы другое (нет вообще фактологических оснований это количество приводить). В P.S. записки сказано: «Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу» (Собр. соч.: В 8 т. – Т.8. – М. –Л.: Художественная литература. 1960-1963. С.441. Далее указанное собрание сочинений цитируется в тексте с указанием в скобках тома и страницы). Понятно, что отобрать шесть стихотворений можно только из числа, превышающего шесть.

Прилепинская проблема незнания первоисточников вновь даёт о себе знать на той же странице. Утверждается, что блоковская запись («Днём у меня рязанский парень со стихами») сделана в дневнике. Однако поэт не вёл дневник в 1915 году, как не вёл и в 1903–1910, 1914, 1916. Дневник ему в какой-то степени заменили «Записные книжки», где Блок предельно сжато фиксировал основные события. Именно в 45–47 книжках содержится запись, приведённая Прилепиным.

Если бы он хотя бы листал том в более 500 страниц, то, думаю, не задал бы недоумённый вопрос: «“парень со стихами” – и все?» (с. 78). Телеграфная запись о Есенине характерна для подавляющего большинства записей в шестидесяти одной блоковской книжке. Были, правда, редчайшие нарушения этой традиции, длинною почти в 20 лет. Например, записи об эпилоге, завязке, развитии действия и, казалось бы, развязке его романа с Любовью Дельмас в марте-августе 1914 года.

Не зная всего этого, Прилепин «сдержанность Блока» пытается объяснить с помощью «оптики чуть пошире» (с.78). Он вводит первую встречу поэтов в контекст отношений Александра Блока с Любовью Дельмас и Николаем Клюевым, тем самым совершая очередное «многоступенчатое» творческое харакири.

На 79 странице читаем: «У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной (Блок, когда только начинался роман на расстоянии с Дельмас, спросил у дворника её дома: «Она живёт одна, или с мужем». Последовал ответ: «Да, одна» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 212.) – Ю.П.). Близости между ними ещё не случилось, но он уже «кружил» над нею, оглушённый и зачарованный.

5 марта, то есть за четыре для до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: «О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного».

А еще днём раньше пишет стихотворение:

…Так сердце под грозой певучей

Меняет строй, боясь вдохнуть,

И кровь бросается в ланиты,

И слёзы счастья душат грудь…

Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы.

Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.

Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати» (с.79).

Во-первых, приведённая запись сделана Блоком годом раньше, и не в дневнике, а в «Записных книжках» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 213).

Во-вторых, стихотворение «Как океан меняет цвет…» (отрывок из него цитируется Прилепиным) было написано 4 марта не 1915, а 1914 года. Им открывается цикл «Кармен», созданный в период с 4 по 31 марта 1914 года и опубликованный в том же году. Всё сказанное может узнать даже школьник…

В-третьих, не было никакого «кружения» Блока вокруг якобы непокорённой Дельмас в марте 1915. Крепость «пала» почти сразу, чуть менее, чем за год до встречи поэтов. Об этом свидетельствуют многочисленные блоковские записи в книжках. Приведём некоторые из них и чтобы подтвердить сказанное, и для «расширения оптики». Ведь в книге Прилепина, где очень много говорится о любви и «любви» с мордобоем, матом и прочим непотребством, блоковский сюжет 1914 года как вариант принципиально иного отношения к женщине был бы уместен.

Итак, выборка из записей Блока со 2 марта по 10 мая 1914 года: «В креслах была она. Я потерял голову, всё во мне сбито с толку…»; «Я перехожу назад, в темноте, близко от неё, сажусь. <…> Я смотрю налево, чуткость скоро даёт себя знать. Она оглядывается все чаще, я страшно волнуюсь»; «Так как она – женщина, в ней бездны, которые чувствуют меня. У неё сейчас мелькает мысль обо мне (она спит, верно). <…> О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного. Ничего не понимаю. Будет ещё что-то, так не кончится. Милая, она была простужена – сморкалась, чихала и кашляла. Как это было прекрасно, даже это»; «Она никогда не выходит из подъезда, сколько я ни хожу мимо»; «Я передаю ей письмо через швейцара»; «Я позвонил по телефону. Тихий, усталый, деловой и прекрасный женский голос ответил: “Алло”»; «Да, я напишу цикл стихов и буду просить принять от меня посвящение»; «Я почти перестаю слушать, верчусь. Через несколько минут нахожу её глазами – она сидит сзади и правее меня. Во время перерыва <…> она выходит, и я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно уже дорогих мне плеч…<…> Я дома – в восторге, я боюсь знакомиться с ней»; «Днём я встретил её <…>. Свидание ночное – тихо»; «Цветы от неё»; «Письмо к ней <…>. Вечер у меня. Сказано многое»; «Ночь на Стрелке»; «Ночь на улице», «Она передала семь роз для мамы»; «Едем на Острова. Возвращаемся домой в 2 часа ночи»; «Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Её плечи бессмертны»; «В ней сегодня – красота, задор, дикость, тревога, страх и нежность. “Боюсь любви”. Я перекрестил её в третий раз за время нашей встречи»; «Я думаю жить отдельно, я боюсь, что, как вечно, не сумею сохранить и эту жемчужину»; «Прелесть моя».

Далее в книге Прилепина характеризуются блоковско-клюевские отношения. Итог первого этапа этих отношений 1907– 1908 годов автору «Есенина» видится следующим: «Между “интеллигенцией” и “народом” есть “недоступная черта”, – не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: «Не откроем сердце – погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы “Великой России” (по Струве) не воздвигали (двойная ошибка: у Блока – «ни воздвигли» – Ю.П.) Свято нас растопчет» (с.80).

Однако блоковская мысль, процитированная Прилепиным, – не есть плод только эпистолярного общения с Клюевым. Если бы Захар Николаевич читал статью «Народ и интеллигенция» (1908), откуда взята цитата, то не делал бы таких безосновательно-легкомысленных утверждений.

При этом, конечно же, не вызывает сомнения, что Клюев своими письмами, на которые Блок ссылается в статьях, «Записных книжках», эпистолярных посланиях, оказал определённое влияние на мировоззрение Блока. Он, как известно, в письме к матери 27 ноября 1907 года признавался: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза» [VIII, 219]. Но всё же, если тему народа и интеллигенции, шире – России в мире Блока, рассмотрим только на примере нескольких цитат из его писем (что делает Прилепин), то получим предельно искажённое представление о поэте.

Из статьи «Народ и интеллигенция» и работ 1907–1909 годов, примыкающих к ней идейно-тематически («Литературные итоги 1907 года», «Три вопроса», «Вопросы, вопросы и вопросы», «Ирония», «Стихия и культура», «Душа писателя»), следует, что Николай Клюев – только один из тех, чьи свидетельства, суждения, оценки повлияли на отношение Блока к проблеме, вынесенной в заглавие цитируемой Прилепиным статьи.

Поэт прекрасно понимал, что серьёзный разговор о народе и интеллигенции невозможен без обращения к опыту предшественников. Истоки же волновавшей его проблемы Блок видит в XIX веке. Вот что он говорит в статье «Вопросы, вопросы и вопросы»: «Не нами начался этот спор о народе и интеллигенции, потому что он восходит к исконной и «варварской» распре между славянофилами и западниками – распре исключительно русской и для европейца непонятной и неинтересной» [V, 332].

Итак, приведём рассуждения Блока на тему, важнейшую для всей русской литературы, и ответим сразу на недоумённые вопросы, реплики, которые обязательно прозвучат.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, бесконечно цитировать мемуары современников, объективность которых в большей или меньшей степени условна.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, со странным интересом длинно выяснять и азартно полемизировать с Зинаидой Гиппиус о столь «важном» вопросе: были на ногах Есенина валенки или нет?

Можно, конечно, как Захар Прилепин, с непонятным энтузиазмом сыщика и неизменным постоянством пытаться реконструировать историю «романа» Есенина с алкоголем, подробнейшим образом – по годам, месяцам, неделям, дням, часам – занося «в протокол», с кем и что выпил поэт.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, говоря о любимых и нелюбимых женщинах Есенина, заострять внимание на том, с кем они потеряли девственность.

Можно ещё многое. Но в повествовании о писателе его мировоззрение и творчество, взятые в контексте большого времени, должны занимать главное место.

Поэтому, возвращаясь к Блоку периода начального общения его с Клюевым, важно на ином уровне, чем в книге Прилепина, показать поэта-мыслителя, для которого, как и для Есенина, тема России была главной.

Итак, рассуждая о народе и интеллигенции, Блок ссылается на высказывания западников и славянофилов – первоисточники, помогающие понять суть волнующей его проблемы. Для поэта западники XIX века и интеллигенция начала XX столетия – явления однорядные, единокорневые. В статье «Вопросы, вопросы и вопросы» Блок приводит слова «отца русской интеллигенции» Белинского: «Я по натуре жид» [V, 332]. Самохарактеристика критика применима к западникам, интеллигентам разных эпох. В ней точно определятся их родовая черта (можно сказать, первородный грех) – оторванность от родной, народно-национальной почвы.

Славянофилы, противостоящие «людям без отечества» (В.Белинский), «имели, – по утверждению Блока, – глубокую опору в народе» [V, 324]. А индивидуальность, личность русского народа и русского человека – согласно славянофилам и созвучным им Пушкину, Гоголю, Достоевскому и другим – определяют в первую очередь Православная вера и любовь к России. Именно названных авторов цитирует Блок как единомышленников. О Клюеве же (сообщим тем, кто статью не читал и поверил Прилепину) поэт даже не вспоминает.

Самым же часто называемым, смыслообразующим и смыслоподсказывающим писателем для Блока является Н.В.Гоголь. Вслед за поэтом – только в урезанном виде – приведём ключевое для Блока суждение из «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы – русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь – есть сама Россия. Если только русский возлюбит Россию – возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог. Без болезни и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виной мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже «начало любви»… «Монастырь наш – Россия!» [V, 325-326].

Блок прекрасно понимал, что слова Гоголя – красная тряпка для интеллигентов. Его комментарий, адресованный современникам, не утратил своей актуальности сегодня. Судите сами: «Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут всё тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский <…> » [V, 326].

Так мы в очередной раз вышли на идею «недоступной черты» между интеллигенцией и народом. Прилепин трактует её в соответствии со своими левыми взглядами с социально-классовых позиций. У Блока же черта, которую он, ссылаясь на Пушкина и Юрия Самарина, называет «недоступной», «неприступной», – черта, разделяющая религиозно-духовные, народно-национальные ценности.

Тем, кто захочет (а такие, наверняка, найдутся) оспорить эту идею (вспомнят Герцена и других трансляторов красивого мифа об одном сердце), напомним мнение Юрия Самарина, с которым солидарен Блок: «Неприступная черта меж нами есть, а наше согласие никогда не было искренним, то есть не было прочным» [V, 332].

Ставить же высказывание Блока о недоступной черте, якобы подытоживающее общение с Клюевым, в один смысловой ряд с социально-окрашенным суждением из письма поэта к К. Станиславскому (как это делает Прилепин), можно лишь в том случае, когда автор, мягко говоря, не совсем в теме и стремится подогнать решение под заранее известный, нужный ему ответ. Собственно, этим занимается Прилепин далее, кратко излагая развитие отношений Блока с Клюевым. Формат статьи не позволяет проиллюстрировать сказанное, к тому же о негативном влиянии Клюева на Блока нами уже сказано в статье «А. Блок: «подземный рост души» как путь к “Двенадцати”».

Итак, если у Вас возникло желание прочитать «Записные книжки», дневники, письма, статьи, стихи Блока или Вы поняли, что человеку, говорящему, пишущему о поэте нужно начинать именно с этого, то мы достигли цели.

Пойдём дальше.

ЛЕВЫЕ МИФЫ, ПОБЕЖДАЮЩИЕ РЕАЛЬНОСТЬ: О РАСКОЛЬНИЧЬИХ КОРНЯХ РЕВОЛЮЦИИ, ЕСЕНИНЕ-БОЛЬШЕВИКЕ, КУСИКОВЕ-ПРОСТОЛЮДИНЕ И ОБ ОПЕРАЦИИ НА ЧУЖОМ ТЕКСТЕ БЕЗ СЛЕДОВ

Левое, социально-ограниченное мировоззрение Захара Прилепина проявляется в трактовке жизни и творчества Есенина, исторических событий и человеческих судеб, имеющих прямое или косвенное отношение к нему.

Под слова поэта о его якобы старообрядческом происхождении, сказанные во время встречи с Блоком 3 января 1918 года, в рецензируемой книге подводится – на поверхностный взгляд – серьёзный историко-политический фундамент. «Учение Маркса, – утверждает Прилепин, – получило в России такие невиданные всходы, не в силу необычайной предприимчивости Ленина и компании (Прилепин любит выдумывать неназванных оппонентов, с мягко говоря, глупыми взглядами, и «убедительно» полемизировать с ними. – Ю.П.). Причины надо искать куда глубже» (с.169).

Далее, излагая известную концепцию Ленина о трёх этапах в развитии революционно-освободительного движения в России, Прилепин авторитетно заявляет: «…да простит нас Владимир Ильич, куда в этой цепочке (декабристы, Герцен, народовольцы, большевики. – Ю.П.) подевался народ?» (с.169).

На данный вопрос Ленин, как известно, ответил в этой же статье. Но Прилепин, в чём мы уже убедились, не затрудняет себя необходимой работой с первоисточниками. Они по-разному автором «Есенина» искажённые, – лишь формальный, «мёртвый» материал для его «творческой» самореализации. Вот и в данном случае Ленин нужен был Прилепину лишь как повод для трансляции собственного видения раскольничьих корней революции, для демонстрации своей независимости от мнения вождя любимой Захаром Николаевичем революции.

Утверждается, что именно староверы, поучаствовавшие в разинско-булавинско-пугачёвских бунтах, более двухсот лет представляли революционный народ. Когда же речь заходит о писателях начала XX века, продолжающих данную революционно-раскольничью традицию, то называются как выходцы из старообрядческой среды (вольное изложение их биографий оставим без комментариев: пришлось бы написать отдельную статью), так и не имеющие к этой среде никакого отношения. О последних – Петре Орешине и Алексее Ганине – говорится: «О староверческих корнях этих поэтов неизвестно, однако никакого тяготения к официальной Церкви ни у первого, ни у второго не просматривалось (вопрос о «смотрящем» также опустим. – Ю.П.), зато радость от крушения монархии была такова, как будто больше двухсот лет её копили» (с. 169-170).

Невозможно понять прилепинскую логику употребления союзов (на этот раз – «однако» и «зато»). Правда, ясно другое: ненависть к монархии – одна из составляющих традиции, которую являли названные в книге С.Есенин, Н.Клюев, С. Клычков, М.Пришвин, П. Орешин, А. Ганин… Однако, если мы обратимся к реальной истории XVII-XVIII веков, то любые бунтари и все, подчеркнём, собственно староверы разных веков не выступали за свержение монархии, за изменение политического строя.

Прилепин же, и эти очевидные факты игнорирующий, доводит староверческо-революционный сюжет до кульминации, до ещё более наглядного абсурда: «История эта, безусловно, литераторами не ограничивалась – загребать нужно максимально широко» (скажут: зато какой язык, какая образность. В ответ вновь скромно-несогласно промолчим. – Ю.П.).

Промышленный рассвет в России вызвал массовое вовлечение выходцев из старообрядческих семей сначала в производственную жизнь, а следом в революционную работу (почему «следом»? Загадочную причинно-следственную связь желательно было бы, для нас непросвещённых, прояснить. – Ю.П.).

Сначала тысячи, потом десятки тысяч, следом миллионы старообрядцев пришли на заводы и фабрики по всей стране» (с.170-171).

Прямо какой-то «марш миллионов», созданный по коллективному рецепту В.Маяковского, А. Солженицына и современных либеральных «правдолюбов»… Но всё-таки: из какого источника взяты Прилепиным сведения о миллионах? Ведь такая абстрактная «точность» позволяет читателю предположить любую цифру.

Ещё хотелось бы знать: какая часть из этих миллионов «проследовала» в «революционную работу»? Без такой конкретики провисают, не находят подтверждения и данный тезис, и утверждение о «невиданных всходах» учения Маркса в России. Без этой конкретики всё сказанное Прилепиным на данную тему воспринимается как «словесный кафешантан» (А.Блок), как словесная диарея (так названа наша рецензия на книгу Д.Быкова «Окуджава»). Тем более, что большинство писателей и миллионов староверов, перефразируем Есенина, Маркса сроду не читало. А если бы и читало, то эту реакцию на антихристианское учение легко предположить. Ну, какие там «невиданные всходы», Захар Николаевич?

Возвращаясь к беседе поэтов, обратим внимание на прилепинский комментарий к записи Блока «Ненависть к православию»: «Едва ли Есенин, пишущий одну за другой христианские поэмы, говорил о своей ненависти <…> » (с.167). Но ненавидеть Православие (опять приходится говорить об очевидном) может и христианин, например, католик. О «христианских поэмах» Есенина, не совсем христианских, скажем позже. Сейчас же выясним смысл фразы, вызвавшей несогласие Прилепина.

Его полемический выпад против Блока – результат осознанной или неосознанной, вольно-поверхностной трактовки первоисточника. Если не вырывать блоковскую цитату из контекста, (а первое и последнее предложения абзаца начинаются со слова «старообрядчество»), то станет ясно: в ней речь идёт о ненависти старообрядцев к Православной церкви (об этом, казалось бы, и высказывание, приводимое Прилепиным на этой же странице. «Я не считаю себя православным, – писал Клюев Блоку. – Ненавижу казённого Бога». Однако Прилепин в угоду своей старообрядческой концепции удаляет из данного высказывания слова, её разрушающие «да и никем не считаю». Видимо, поэтому и знак многоточие – след от проделанной операции в тексте – отсутствует. – Ю.П.). Тем более, что предшествующий старообрядческому сюжету абзац начинается в дневнике Блока изложением легенды Есенина: «Из богатой старообрядческой семьи <…> [VII, 313]. Ответ на вопрос: зачем Прилепин разрывает два нерасторжимых, взаимосвязанных по смыслу абзаца, – думаем, очевиден.

Непонятно другое. Почему цитате из дневниковой записи Блока от 4 марта 1918 года, приводима произвольно, преимущественно в обратном порядке, придаётся видимость порядка первоисточника? Цитатная нарезка из дневниковой записи поэта с минимальными комментариями Прилепина завершается своеобразно: «Наконец, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, говоря о себе, что “из богатой старообряд[че]ской крестьянской семьи, рязанец”» (с.166).

Возникают неизбежные вопросы. Почему предположение начинается с «наконец»: ведь Есенин озвучивает свою версию почти в самом начале беседы. То ли Прилепин не помнит об этом, то ли у Захара Николаевича опять возникли проблемы с русским языком.

И ещё. По какому изданию Блока приводится цитата? В 8-томном собрании сочинений поэта – самом авторитетном и полном на сегодняшний день источнике – слово «старообрядческий» напечатано не как у Прилепина, а так, как мы его воспроизвели.

В сюжете о лжеродословной Есенина чётко видно, что политический подход к работе с материалом является у Прилепина определяющим. Помимо идеологического сита, основными «творческими» инструментами автора «Есенина» являются фантазия (часто – безудержная) и грубое насилие над жизненными реалиями, человеческими судьбами, литературным творчеством. Подтвердим сказанное примерами, характерными для всей книги.

Только Захар Прилепин умудрился увидеть глубокий политический смысл в свадебном путешествии Сергея Есенина с Зинаидой Райх и примкнувшим к ним Алексеем Ганиным по маршруту Вологда–Архангельск –Соловки–Мурманское побережье в первой половине августа 1917 года. Слово Прилепину: «В этом контексте (бунтарско-революционном контексте, о котором уже шла речь. – Ю.П.) путешествие Есенина после революции именно на Соловки – монастырь, известный восьмилетним староверческим осадным сидением, – приобретает новый смысл» (с.168).

Как видим, здесь (и далее в тексте) о спутниках Есенина не говорится ни слова, так как они не вписываются в прилепинскую версию политически-окрашенного действа.

Не упоминаются и другие места поездки, ибо при наличии их станет ясно: Соловки – не главная и не единственная цель путешествия.

Говорить о контексте можно лишь в том случае, если этот контекст в голове, мыслях самого Есенина. Чего не было и быть не могло.

Показательно, что и в многовековой истории Соловецкого монастыря Прилепин выделяет только восьмилетнее сидение. О подобном узко-прикладном, социально-обусловленном интересе Есенина к Соловкам свидетельства отсутствуют. Однако есть немногие другие: во время пребывания на островах поэт подолгу и с интересом общался с монахами, явно не староверами…

О новом смысле поездки Есенина, открытом Прилепиным, следующий пассаж, разбирать который нет смысла, настолько он очевидно бездоказателен, алогичен, абсурден и тёмен по смыслу. Судите сами: «Есенинская поездка к Соловкам – это тайное желание отыскать и услышать самые древние ответы на вопрос, насколько грядущая революционная новь укоренена в русском прошлом» (с.168).

Завершается многослойный, насквозь надуманный староверческий сюжет такими же фантазийно-неубедительными суждениями Прилепина. Их приведём полностью:

«Зачем в 1918 году Есенин вдруг рассказывает про богатую старообрядческую семью? Почему он не говорит Блоку о своём участии в большевистской работе в 1914-м? Почему не про филёров вспоминает и не про то, как по крышам бегал от жандармов?

А потому что знал о корневой системе революции.

Говоря о раскольничьих корнях, Есенин чувствовал причастность к революции больше, чем если бы вспоминал о филёрах и слежке» (с. 171).

Начнём комментировать развязку старообрядческого сюжета в прилепинском порядке вопросов и ответов. Думаем, разговор о старообрядчестве был во многом инициирован самим Блоком. В это время идея «Чёрная злоба – святая злоба» (ставшая блоковской ещё в 1909–1911 годах) по-разному реализовывалось в революционном Петрограде и по всей стране. И своё видение событий Блок проверял в беседе с Есениным.

Если бы Прилепин внимательно читал дневниковую запись, цитируемую им неоднократно, то, наверняка, обратил бы внимание на следующие слова: «Я спросил, нет ли таких, которые разрушают (церкви, Кремль. – Ю.П.) во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т.е. моя мысль тут впереди?)» [VII, 314].

Смысл слов, взятых Блоком в скобки, раскрывается и в статье «Интеллигенция и революция» (написанной через 6 дней после встречи с Есениным), и в «Двенадцати» (к работе над поэмой поэт приступил через 5 дней после указанной беседы).

Очень громко, как научное открытие, звучит риторический вопрос Прилепина, из которого следует, что Есенин участвовал «в большевистской работе в 1914-м». Более того, на странице 53 поэт называется большевиком.

Подобное утверждение не встретишь даже у советских есениноведов. Все они обращали внимание, что поэт ни в одной из своих автобиографий не говорил об участии в революционном движении. Прилепин же, как литературный инопланетянин, удивляется: почему Есенин не сказал Блоку о своём участии в большевистской работе?

Интересно мнение по данному вопросу Юрия Прокушева – одного из самых идеологически правильных советских есениноведов. Именно он в своей книге «Юность Есенина» в 1962 году первым опубликовал «Письмо пятидесяти» и донесения сыщиков, ведших в течение недели слежку за поэтом. Скорее всего, кусок из этой книги или дублирующий её источник азартно, «творчески» воспроизводит автор анализируемого текста.

Итак, по мнению Прокушева, «говоря о связи Есенина в 1912 – 1914 годах с революционным движением (хронологические рамки «связи» явно расширены. – Ю.П.), о его участии в демонстрации, забастовках и распространении нелегальной литературы, конечно, не следует преувеличивать масштабы революционной деятельности поэта» (Прокушев Ю. Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха. – М., 1975. – С.110).

Именно это сделал Захар Прилепин, превзойдя в своих фантазиях самых «неистовых ревнителей» от советского есениноведения. Отталкиваясь от документально зафиксированного события, он создаёт параллельную реальность. Однако эта история с письмом и слежкой произошла в 1913 году (очередной хронологический прокол автора свидетельствует, что и с датами он обращается предельно вольно). Она, подчеркнём, к большевистской работе не имеет никакого отношения.

Кратко и точно суть рассматриваемой истории передал Пётр Юшин более пятидесяти лет назад: «…Письмо “пяти групп сознательных рабочих Замоскворечного района” резко осуждало раскольническую деятельность ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты “Луч”.

Среди пятидесяти подписей под письмом стоит подпись Есенина, что и дало основание полиции, в руки которой попал документ, установить за ним тщательную слежку. В донесениях полицейских нет, однако, ничего, что бы подтверждало сознательное и активное участие поэта в революционном движении, не обнаружено таких материалов и при обыске. Очевидно, подпись Есенина под документов также нельзя считать проявлением сознательной революционной деятельности» (Юшин П. Сергей Есенин. Поэзия. – М.,1969. – с.95).

Итак, свой раскольническо-революционный миф Прилепин завершает по законам жанра: Есениным, бегающим по крышам от жандармов (чего в действительности не было), и строфой из поэмы «Отчарь». Не будем приводить цитату и рассуждать о её смысле. Поэма, написанная в июне 1917 года, является откликом на события Февраля и большевизм Есенина подтвердить не может. Да и сам левый Прилепин, естественно, не говорит, что Февраль и Октябрь – явления одного ряда. На кого рассчитана эта недопустимая, хронологически сущностная инверсия?

Сандро Кусиков – один из персонажей книги, в представлении которого концентрированно проявились уже названные и еще неназванные особенности Прилепина-жизнеописателя мифотворца. Читаем медленно, внимательно: «На самом деле его звали Александр Борисович Кусикян – он был армянином по отцу и черкесом по матери, но представлялся исключительно черкесом, потому что армян и так много. Ходил во френче, в сапогах с кавалерийскими шпорами и был необычайно амбициозен. Воевавший в составе Северного драгунского полка в Первую мировую, получивший ранение, после февральской революции он служил помощником военного комиссара Анапы, участвовал в Гражданской – некоторое время в должности командующего кавалерийским дивизионом; но теперь думал о поэзии, иной судьбы помимо поэтической для себя не видя…» (с. 227). А на следующей странице Есенин и Кусиков называются «простолюдинами» (с.228).

Приведённая цитата – пример очень легкомысленного, сверхнепрофессионального отношения к делу, во многом объясняющего (заметим по ходу) секрет рождения прилепинского «кирпича».

Александр Кусикянц (а не Кусикян) родился в Армавире в семье черкесо-гаев (горских армян) 10 сентября 1886 года. 28 сентября он был крещён в армянской церкви Армавира. В сохранившейся метрической книге о родителях поэта сказано: « <…> армавирский армянин Багдасар Карапетович Кусикянц, его законная жена Юлиан Карапетян (как видим, армянка, а не черкешенка. – Ю.П.), у обоих армяно-григорианское вероисповедание» ( Цит.по: Поэт Александр Кусиков: стихи и поэмы, материалы к биографии. – Армавир, 2012. – С.10).

Ещё более анекдотично-печально выглядит утверждение Прилепина о “простолюдинском” происхождении поэта. До октября 1917 года Багдасар Карапетович (более известный как Борис Карпович) – состоятельный торговец, имевший магазины в Армавире и Ставрополе. В разное время он был волостным старшиной, членом Армавирского биржевого комитета, заместителем председателя президиума торгово-промышленного комитета города. Более того, Борис Карпович удостоился чести поднести хлеб-соль Николаю II в числе трёх представителей Армавира в Екатеринодаре в 1914 году.

Многочисленные же кусиковские небылицы о своей семье и о себе транслируемые Прилепиным вслед за многими, в том числе байка о службе в Красной армии в годы Гражданской войны (на самом деле с начала войны поэт жил в Москве, самоутверждаясь лишь на литературном «фронте»), порождены, прежде всего, страхом за свою жизнь и жизнь своих близких, желанием запутать след, замаскироваться во времена, когда людям «неправильного» социального происхождения рано или поздно предстояло, прибегнем к помощи эвфемизма, столкнуться с трудностями (помним, конечно, и о разных, известных исключениях, не меняющих общую –людоедскую – картину).

Об этой серьёзной проблеме — один из сюжетов в повести Андрея Платонова «Котлован» (не случайно обращаемся к творчеству писателя, с точки зрения автора «Есенина», с «правильной» биографией). Отвечая на вопрос о своём социальном происхождении (вопрос для строителей котлована первый и главный, ответ на который определяет отношение к ребёнку), «буржуйка» Настя говорит: « Я никто».

Данная проблема, с которой, помимо Кусикова, столкнулись называемые и специально не называемые Прилепиным писатели, мыслители, миллионы соотечественников, левый автор «Есенина» обходит стороной. И таких социально-окрашенных лакун в книге Прилепина предостаточно.

Итак, мы убедились, что левый подход Захара Прилепина к изображению человека и времени порождает мифы, значительно искажающие реальную историю и судьбы персонажей книги.

Пойдём дальше.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BE-%D0%BD%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%B8%D1%85-%D1%81%D1%8E%D0%B6%D0%B5%D1%82%D0%B0%D1%85-%D0%B2-%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B5-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%B5%D1%81%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%89%D0%B0%D1%8F-%D0%B2%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%83-%D0%B2%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8)

Третьего  августа 1572-го года. Полдень. Левый берег Оки. Отцветающая осока, а в ней там и тут настигнутые мечами и стрелами  осрамившиеся  герои. Лежат головой в воде, ногами на суше. Это был боевой   заслон. Ему велено было ещё  подержаться на переправе, обеспечив Девлет Гирею беспрепятственный  выход к себе домой.  Обеспечили, заплатив за это своими  телами.  Даже не верится, что на  склоне Оки  вместе с кочками и цветами сырой осоки оказались недвижные мертвецы,  разместившиеся здесь, как дома.

Устал Никита. Никогда так не уставал. Сколько стрел отправил туда, где  вражеские халаты! Сколько сабель перекрестил! Сколько, шей подрубил! Не мясник, а руки по локоть забрызганы кровью, и голова звенит, словно в ней  продолжается бой.

Последнее, что Никита   услышал, был шорох. Словно кто к нему пробирался сквозь стог. «Мышки, — сказал самому себе, — спасаются от совы. Всем и каждому жизнь подавай…»

Вечер уверенно приближался, обвернув себя чем-то   пугающим и лохматым. И вот уже вывалились  потёмки. В них и выбрался из-под стога, будто юркая ящерица, татарин, единственный, кто остался в живых при паническом бегстве через Оку.

Татарин подполз к Никите. Обсмотрел его туловище. Увидел кинжал. Осторожно достал его из кожаных ножен. Опять посмотрел на Никиту – запомнить, где там, у русского бьётся сердце. Через минуту он плыл уже по Оке.

Никита чуть голову приподнял. Удивился, что было больно. Ещё более удивился, когда увидел, как из его груди сквозь кафтан по очереди, капля за каплей, заторопилась живая кровь. Потом он увидел далёкую Тотьму, домик на берегу с невысоким крыльцом, откуда, как ветерок, срывается сын. Бежит, выбиваясь из маминых рук. «Я – к папе!» — кричит на всё побережье. Но, кажется, он опоздал. Кончились капли, падающие из раны. А сынок всё бежит и бежит, не зная того, что отец  у него перебрался в новую жизнь, и спешить к нему больше уже не надо.

Ночь. Тишина. Тёмный стог опрокинулся тенью в Оку и поплыл, оставаясь на месте, словно кто-то его специально держал. Спит, прикрытый росой тусклый берег. Спит, уставившись в небо  и тихий Никита. Большая рука его на груди – прикрывает запачканный кровью кафтан. Меж двух пальцев застрял берёзовый лист  с крохотным  паучком.

А вверху облака. Плывут куда-то на север. В Тотьму, что ли, они? Наверное, в Тотьму. Там, где домик на берегу, они сделают остановку – передать в распахнутое оконце похоронную весть.

Нет! Не надо передавать! Ветер захлопывает оконце. Пусть никто в тихом домике не узнает, что хозяин его убит. Мертвый он лишь для мёртвых. Для живых он всегда живой.

 

ххх

 

Битва при Молодях. Это она избавила Русь от татаро-турецкого рабства. Да и не было бы Руси, кабы эту беду не свели в преисподнюю оборонщики русского государства.

А каков русский воин! Кто бы спел о нём песню благодарения? Песни не было.  Но была к нему ошеломляющая любовь. Москвичи встречали первого воеводу Руси Михаила Ивановича  Воротынского, когда он проезжал по улицам города на коне. Встречали сияющими глазами, распахнутыми руками, цветами, колоколами! Любовь была от глубокого понимания, что Русь остаётся Русью. Не стала она побитой татаро-турецким копытом, посрамлённой и побеждённой.

Куда сдержаннее чествовала Москва Иоанна Четвёртого. И это позволило князю-перебежчику Андрею Михайловичу Курбскому  заявить на весь мир, что  первый воевода Руси сразу же после победы при Молодях отобрал от великого князя     толику воинской славы. Отчего государь затаил на боярина тайную злобу, пожелав расправиться с ним.

К тому же пришло на Воротынского донесение, сообщавшее о том, что воевода сам готов стать государем. Для чего пожелал  умертвить Иоанна с помощью яда и колдовства. Донесение пришло от слуги Воротынского. Оно и стало причиной расправы над воеводой. В то, что слуга обобрал Воротынского, выкрав у него сундучок с деньгами, где находилась воинская казна, Иоанн не поверил. Зато поверил в его колдовские чары,  с помощью которых он собирался отнять  у него престол.

Какое наивное заблуждение! Даже  не заблуждение, а ложное обвинение  Иоанна в его тирании и деспотизме. Курбский предал родную землю. Перешёл с русским войском  на сторону польского короля. А поздней во главе отряда литовцев пошёл на Московию даже войной. Да был остановлен. Возвратился в Литву, где его  за измену Руси наградили деньгами, замком и землями рядом с замком.  Разобиженный на великого князя, Курбский всю свою жизнь посвятил перу и бумаге, сочиняя то, чего не было, но могло бы, и быть. Именно это «могло бы, и быть»  и стало передаваться от тех далеких времён вплоть до наших. Подключились к таким передачам  не только немецко-английские беллетристы, но и наши отечественные писцы. По их версии Иоанн Четвертый был во гневе, когда узнал, что Воротынский устраивает против него колдовские затеи. Поэтому и лишил воеводу  всех почестей и заслуг, всех деревушек и городов и, конечно, арестовал, отправляя его  в монастырь. Мало того, в дороге к монастырю Иоанн устроил привал. Связанного Воротынского швырнули меж двух костров. Иоанн сидел рядом со связанным. Подгребал к нему раскалённые угли. И разговаривал с ним, добиваясь, чтоб Воротынский признался в своём  чародействе  и покушении на него.

Но Михаил Иванович не признался. Иоанн возвратился в Москву. Воротынского  же, измученного,  чуть живого от пыток, дальше к Кириллову повезли. Но до Кириллова он не доехал: умер в дороге.

Верить ли этой легенде? В то, что Иоанн повинен в смерти великого полководца? Для этого и всего-то надо:  заглянуть в синодик опальных – список людей, умерщвлённых государём, куда Иоанн заносил исключительно всех, кто был казнён или умер в тяжёлых муках, и он покаянно их прощал, дабы в будущих  временах  покойные поминались не как злодеи, а как заслужившие милость несчастные горюны.

Заглянули в синодик. И что же? Воротынского в списке нет. Стало быть, Иоанн тут совсем не причём. Спишем с Государя это страшное обвинение, что на него навесил иуда Курбский. К чистому грязное не пристанет, говорят в народе. Клеветника же на том свете  вешают за язык. Как знать, если есть  на том свете суровая  справедливость, то вероятней всего и    Курбский повешен был за язык.

И всё-таки, как на самом деле ушёл из жизни Михаил Иванович Воротынский? К сожалению, об этом   нет никаких документов.  Известно лишь, что умер он в 1573 году и похоронен в городе Кашино (Тверская обл.) Через 33 года (1606 г.) прах Воротынского перевезён был  в родовую усыпальницу, находившуюся  в покоях Кирилло-Белозерского монастыря. Здесь, кроме  Михаила Ивановича, похоронены  два его брата, два сына, внук, правнук и праправнук.

Великому полководцу, который отвел  от Руси чудовищную беду,  обязана поклониться вся  сегодняшняя Россия. Смотрим сквозь время  в Средневековье и представляем воочию 3 августа 1572 года, как день восхождения  света над тьмой, который нам подарил ратный воин Руси. Потому-то  мы и живём, продолжая идти по дорогам земли собственной русской походкой, которую нам оставил после себя Михаил Иванович Воротынский.

 

ххх

 

В памяти у людей остался и Дмитрий Иванович Хворостинин.  Из всех воевод, которые  до него и после него защищали великую  Русь,    был он самым неутомимым, самым храбрым и самым первым по количеству  битв, где  брал над противником верх. Продвигался же он по служебной лестнице неуспешно. Даже чаще с неё спускался, чем поднимался.

Государь мог бы  сразу его после Молодей ввести в ведущие воеводы. Однако не ввёл. Ибо видел в нём  больше пользы не на посту  верховного    воеводы, а там, где  дела обстояли скверно, стране угрожала беда, и кто-то был должен в это вмешаться. Вмешаться, и всё  изменить. Хворостинин как раз и был таким воеводой, который   брался за дело, обещающее провал.  У него был талант в любом, даже в проигрышном бою быть  для врага  и пугающим, и   опасным.  О, как летел он на аргамаке со вскинутыми мечами, сея вокруг себя ужас и смерть! Бойцы, восхищаясь своим командиром,  пытались его повторить. Уздечка в зубах. А руки вверху. В правой — как и положено, суздальский  меч, в левой – палица или  сабля. Это была не только психическая атака, но и  азарт, с каким боевые вершники настигали  татарина  справа и слева, да так, что он не выдерживал и бежал.

Таким же манером гнался отряд Хворостинина и за   шайкой насильников-мародёров, во главе которой стоял предприимчивый Генрих Штаден.  Иоанн Четвёртый лишил опричного проходимца всех  привилегий, земель,  почестей и наград. Собирался срубить ему голову. Однако Штаден бежал, оказавшись вдали от Москвы,   где   совершил несколько ограблений,   разбоев и даже убийств. И вот  настигнут   людьми Хворостинина. И снова бежал, но теперь уже налегке, покинув Московскую Русь навсегда. И опять был намерен обогатиться, продав супостатам Московии  письменную подсказку того, как можно завоевать, а то и совсем уничтожить Русь.

Во все времена Россия  высвечивалась  доблестными сынами. Что ей какой-то Штаден, огрызнувшийся на страну, которая, как шакала,  спровадила  кляузника  в Европу. Спровадила   и тут же о нём забыла, как забывают предателей и  иуд.

Сила Руси в её воях и воеводах. Как  хорошо они дополняли  друг друга.   Жаль, что кто-то из воев  время от времени   исчезал. Был когда-то Никита Щукин. И вершник, и  плотник, и поединщик. Где он ныне? Куда подевался? Никто Хворостинину не ответит. Настоящий герой не тот, кто у всех на виду. Настоящий — всегда где-то в гуще людей. Был, и нет его. Как и Щукин. Заявил  о себе, как о русском богатыре, и ищи его в чистом поле.

Да и сам Хворостинин, как невидимка. Сегодня он на Оке. Завтра – на Волге. Всюду, где появился коварный  ворог,  и надо, надо —  пинком его, как нашкодившего шакала.

Ничего не меняется в грозном  мире.  Направо посмотришь – свои. Налево – чужие.  Нет озлобленных степняков. Зато есть озлобленные поляки. Есть такие же шведы. Такие же и литовцы. И чего они  – лезут и лезут? Всем им надо обидеть Русь, осмеять её, опозорить и, по возможности отхватить от неё аппетитный кусок. Как бы, как бы ни подавились.

Догорают костры, у которых устраиваются на отдых воины с воеводой. Хворостинину кажется, будто он и не возле костра, а где-то вверху, над огнем, и  к нему со всех территорий  страны торопятся люди.  Те самые, кого он из плена освободил. Слышит Дмитрий Иванович:

— Мы тебя обожаем! Ты – наш…

Потом, спустя многие годы, когда Дмитрий Иванович постареет и уйдёт в монастырь, пленные перестанут  его навещать.  Перестанут, наверное, потому, что он больше уже не воюет. И из плена освобождать несчастных людей будет кто-то другой.

Монастырская скромная  жизнь. Почему-то она оказалась короткой. Умер Дмитрий Иванович в 1590 году. Год лишь прожил в уединении. Душа и тело русского воина  не приняли тишины. Привычные к рокоту смертной  сечи,  свисту стрел и  топоту  тысяч копыт, они не выдержали покоя. Ушли туда, где был бой.

Удивительно, но именно в день смерти  деда появился в семье Хворостининых   внук. Писк родившегося ребенка  и стон отжившего старика. Оба звука соединились. И тут же расстались. Потому что разные у обоих дороги. Одна – вниз, вниз, вниз, к знакомой земле. Вторая – вверх, вверх, вверх – к незнакомому небу.

Земля и небо. А что между ними?  Пропасть. Под пропастью – смерть. Над пропастью – жизнь.  И это на все времена. Для всех. И для воина воинов тоже.

Слава! Какой ценой достаётся она достойному человеку? Кто бы нам на это ответил?

Так бы, как Воротынского, москвичи могли бы встречать и князя Дмитрия Ивановича Хворостинина. Однако подобной чести он удостоен не был. Почему он остался в тени, незамеченным, даже забытым? Кто ему помешал встать на самое видное место среди героев?

Помешал Хворостинину  встать на высокое место тот, кто был завистью одержим и желанием стать самому героем. Не герой, а становится им, героем.

Это нам, всем сегодняшним, очень знакомо. Потому как было уже.  Не потому ли и будущее смущает, что не ведаешь: на кого надеяться в новом  мире? С кем стоять на тревожной     земле?

«С нами!» —  слышится вдалеке. И мы видим, как выделяются  среди всех Дмитрий Иванович  Хворостинин, Михаил Иванович Воротынский и, конечно, Никита Щукин. Не бессмертные, не святые, но русскому сердцу – самые верные, дорогие. Откуда они дают знать о себе? Отовсюду, где слышится шорох лап крадущегося  шакала, который опять оскаливается на Русь.

ГРЕТА

 

Богачи рассорили планету,

превращают в денежную пыль.

Глобалистам аутистка Грета

шлёт привет от юных простофиль.

 

Говорит, глобально потеплело,

изменился климат неспроста,

что пора оставить злое дело,

если в мире вянет красота.

 

Что прогресс нарушил те законы,

по которым создан Божий свет.

Впереди у нас не миллионы,

а десятки, может, сотня лет.

 

Грета – неподкупная девчонка,

автомату предпочла плакат.

Смерчем глобалистская воронка

мечется, не ведая преград.

 

На лице невысохшие слёзы,

словно крест плакат в руке у ней.

Если жизнь планеты под угрозой,

нет задачи выше и честней.

 

Не одни испорченные нравы

могут связь с Всевышним перегрызть.

Простофили оказались правы,

говоря, что деньги смоют жизнь.

 

Смоют города, леса и долы

смоют свет восторженных очей.

Детям не нужны такие школы,

где готовят слуг для богачей.

 

Вместо денег полюби планету,

не губи наивные мечты.

Как смешная аутистка Грета,

будь частичкой Божьей красоты.

 

Богачи подавятся деньгами,

много ль надо, чтобы просто жить?

Мотыльки порхают над цветами,

радость мотыльков нельзя купить.

 

 

 

ДИАЛОГ

 

Снова с туманом мозги перемешаны,

день исчезает за днём.

Вместо призывов рекламой увешанной

той ли дорогой идём?

Могут родное назвать несущественным,

дольше смиряться не смог.

На основании жизни общественной

Взял, сочинил диалог.

 

– Верной дорогой идёте, товарищи,

верным идёте путём!

Сквозь наводнения, взрывы, пожарища

вместе мы с вами идём.

Есть у нас яхты, богатства хранимые,

в ниццах и лондонах дом.

Всё это, наши родные-любимые,

добыто вашим трудом.

Знайте, товарищи, жизнь у нас общая,

общая – наша судьба.

Стерпится-слюбится. Новое поприще

ждёт вас – народа-раба.

Помните, милые, тропка короткая

вам от сумы до тюрьмы.

Будьте послушными, добрыми, кроткими.

Помните: вы – это мы.

 

– Помним. Дебильные шоу на телеке

не доконали умы.

Перемещайтесь из фордов на велики.

Помните? Вы – это мы.

Нам с вами скоро делить будет нечего,

всё поделили без нас.

Помните: пролитой кровью расцвечено

знамя трудящихся масс.

Не за кордоном народ, а на родине –

ею хранимы, живём.

Сколько по скользкой дороге ни водите,

верную – сами найдём!

Ветер полощет в руках созывающе

красное знамя труда.

Верной дорогой шагали, товарищи.

Знаем и помним куда.

 

*  *  *

 

С красивой обложкою книгу

на рынке на днях приобрёл.

А в книге увидел не фигу,

прочёл, что я финн и монгол.

 

Я в зеркало глянул с опаской,

пока не свихнулись мозги.

И нос не монгольский закваски,

и скулы не так широки.

 

И волосы – цвета соломы,

и синью сверкают глаза,

и я не в Монголии – дома.

От счастья сверкнула слеза.

 

Я вовсе не против монголов,

и финнам, надеюсь, не враг.

И с детства, точнее, со школы,

я всем, по-кавказски, – кунак.

 

По Библии – все от Адама,

а кто этот первый Адам?

Была в нём от Бога программа,

зачем стало столько программ?

 

Измаяли душу вопросы

про смешанный менталитет.

Как будто плеснул купоросом

ей автор сенсаций в ответ.

 

Гипнозом насыщены строки,

монгольно сощурился финн.

Не зря говорят на востоке:

в бутылке спокойнее джинн.

 

Страницами дух перемолот,

возникших вопросов не счесть.

Не знаю, кто предки монголов,

но знаю, что русские – есть!

 

*  *  *

 

Машины внукам купили деды –

ещё живые бойцы Победы.

 

Им платят деньги, чтоб не тужили,

о той державе, где трудно жили.

 

И что им делать? Куда им деньги?

Машины внукам купили деды.

 

А тут и правнук машинку возит,

гудит, как «газик», жужжит, как лобзик.

 

Машинки, «тачки», «точило», «мотик»…

И надо денег, и жизнь уходит.

 

Дед, как копилка, бабуля тоже,

всё помогают тем, кто моложе.

 

Перебирают награды деды –

всё, что осталось им… от Победы.

 

*  *  *

 

Любимые, давайте помолчим.

Вы далеко и жизнь, считай, прожили.

Вас мой приют не защитил от зим.

Но я любил, и вы меня любили.

 

И до сих пор бездомье – мой удел,

душа одна на жизненном пороге.

Любимые, я встретиться б хотел

на звёздами украшенной дороге.

 

Я вам скажу: «Прошу вас – к шалашу!»

Здесь будет рай, которого не знали.

И я о вас стихами расскажу.

Вы никогда их прежде не читали.

Дым. Берлин. Отдельные выстрелы, за которыми вот-вот наступит и передышка, а то и сам отдых, как друг, обнимающий всех, кто устал от войны.

Колотов и Барбосов были в дозоре.  И вот возвращаются в часть.

Город в тягостном ожидании. На улицах там и сям кирпичные свалки, висящие вниз полотнищами знамена, Гитлер в раме, чья-то нога в сапоге и  танк, споткнувшийся на  двух тумбах.

Неожиданно взрыв. Из нижнего этажа, где   квартира, словно из ада, вылетела кровать. Матрас с нее, ударив плашмя  по бойцам, распластался  около мостовой. Колотов устоял, а Барбосов свалился. Лежит  не на голой земле, а на вздыбившемся матрасе. Лежит, как на отдыхе, не сознавая того, что его уже нет, а может и есть, да  попал в новый мир, и сейчас ему  всё  как-то даром.

Колотов в панике. В то же время – в недоумении. Смириться с тем, что  товарищ твой в эту минуту  в объятиях смерти, он не хотел и не мог, потому и лицо его отуманило, выставляя наружу  протест. Как-никак, но война сдружила его с  земляком. Оба из Тотьмы, встречались порой  на  Сухоне, как  рыбаки, плавали вниз на лодках за волнушками и брусникой. А  на войне и тем паче держались друг возле друга, как земляки, и как те, в кого пуля  не попадает. Всю окаянную  вместе.  Вместе  мерзли в окопах. Вместе ползли под огнем.    Рядом с ними всегда была смерть, прибирая в первую очередь   обреченных. Они же были, видать, другие. Поэтому и живые. Жизнь была для них, словно сказка, а может и, как подруга, какую не делят. Колотов вдруг смутился. Нехорошо  считать себя лучше тех, кто остался в земле. На войне перед смертью все одинаковы.

Долго морщился Колотов, не зная, что ему делать.  Мешали обломки кровати и стульев, на которых  он  прикорнул. Мешал и плач маленького ребенка, доносившийся из пролома.

И тут он увидел матрас. Отодвинув Барбосова, повернул его на спину. Но тот почему-то не повернулся. Лежал в какой-то неловкой позе. Колотов даже подумал: «Сойдет. Солдату везде  удобно.…» И улегся с ним рядом, слегка  притрагиваясь к нему.

Вроде немного   поспал. Мог бы  продолжить свой сон. Но разбудило тихое тиканье.  Открыл глаза,  а над ним — полусогнутая  рука. На руке – мужские часы. Волнуясь, он чуть приподнялся, снял часы, положив их тут же в карман своей гимнастерки. Шепнул самому себе, успокаивая встрепенувшуюся вдруг совесть: «Зачем они ему там, где время остановилось?»

И проспал бы, пожалуй, он до утра, да услышал, как из кармана его гимнастерки кто-то вытаскивает часы. Открыл глаза, полагая увидеть  шустрого  мародера. Однако над ним покачивалась голова в пилотке. Барбосов!

— Ты – чего? Ты – чего? – Колотов хлопнул себя по плечам, по тому и другому, словно сгоняя  двух бесов.

Барбосов вздохнул:

— Я это, я. Как видишь, живой. Контузило, видно, меня, потому я, как шарик, и выкатился  из жизни. Слава Богу, хоть ненадолго.

Колотов посмотрел удручающе   на часы, хотел было что-то сказать. Но Барбосов не дал. Сам сказал  за него:

— Понимаю тебя. Часики-то швейцарские. Ты чего? Хотел, наверно, сберечь, абы кто  их  случайно не прикарманил. Мало, что ли у нас охотников до чужого? Но ведь и мне они пригодятся.  Тем паче – это не просто часики, а подарок. От  отца. Извини, что не дал тебе  поносить…

Колотов что-то хотел объяснить. Да совесть остановила. Тем более было сегодня   так тихо. Никто не стрелял.  Нигде не дымило. И в узком пространстве меж двух уцелевших домов кто-то  медленно поднимался, снимая с себя опаленную шаль. Это было румяное  утро, освобождавшееся от  ночи…

До конца войны оставалась одна неделя.   Скорее домой! Скорее! – мечтали бойцы.

Колотов спал и видел себя на лодке, плывущей по Сухоне, где такой упоительный  воздух, которым дышать и дышать, и никак им не надышаться. Где-то там его мама и бабушка. Там друзья, с которыми он учился. Там такое уютное солнце, которое всем, кто под ним, дарит жизнь. И вдруг всё это ушло от него. В последний день окаянной войны его убила шальная пуля.

Хоронили Колотова рядышком с теми, кто, как и он, мечтал  остаться в живых. Барбосов встал перед ним на колени и, наклонившись, положил на грудь Колотова часы, сказав  ему, как живому:

— До свиданья, дружок…   Извини, что лежим не вместе…

Далекое прошлое.  Снова иду по нему, как по комнатам дома, где остались мои товарищи и друзья. Осень 1985 года. Среди тех, кто приехал в Никольское к Николаю Рубцову, дабы отметить  его юбилей, был и  ленинградский писатель Алексей Данилович  Леонов.

У Алексея Даниловича была большая душа. К нам, на Вологодчину, он приезжал многократно. Приезжал с другом своим  поэтом Геннадием Морозовым. Третьим в  этой компании был я.

Мы устраивали литературные вечера не только в Вологде, но и в Соколе, Харовске, Тотьме, Череповце. Выступали чаще всего среди молодежи – городской, областной, леспромхозовской и совхозной. У Алексея Даниловича, считай, каждый год в издательстве «Детская литература» выходило по книге. Особенно популярны были «Переступень белый», «Юлькина пашня», «Сани-самоходы». Память у Леонова была превосходной. Он мог часами рассказывать о своих героях. Тех, что были помещены в его книги. И тех, кто ещё собирался в них поселиться. Лично я детских книг в то время еще не писал. В героях у меня – в основном пожилые и старики. И вот Леонов волей-неволей меня надоумил рассказывать не о том, что я пишу, а о том, что собираюсь писать. Поэтому опорой в моих выступлениях стали устные  рассказы. Мне было легко  передавать словами картинки из жизни непоседливой ребятни, благо я знал сотни всяческих сценок и происшествий. И слушатели мои им охотно внимали. Алексей Данилович дал мне совет: «А ты попробуй, составь из этих рассказов занятную книгу. Может, даже и не одну».

Я воспользовался подсказкой. Получится – не получится? А вдруг? Кажется, получилось. Рукопись моя   в издательстве задержалась. Благодаря чему впоследствии  в Ленинградском отделении «Детской литературы» у  меня вышли  две книги – «Посреди Вселенной» и «Белые сени».

Бескорыстие, душевная широта, искреннее желание помочь начинающему писателю – всего этого у Леонова было в переизбытке.  Мы начали с ним переписываться. У меня сохранилось  несколько  его теплых писем. Для полноты картины привожу их без сокращений.

«Сережа, здравствуй.

Вчера был в «Костре», сказали, что от вас пришли стихи одного поэта, понравились, будут давать два-три. Это хорошо. И пусть парень складывает книжку для нашего «Детгиза». Присылай и ты свои творения, авось да пойдет что. А я остальное, что останется от «Костра», передам в нашу «Искорку».

Жизнь продолжается в хлопотах. Сейчас сижу над повестью для «Авроры» (куда тоже шлите свое), выкачиваю воду и выметаю мусор. Дел много. Надо спешить и очень, весна подкатывается, рыбалка пойдет, огородные, садовые хлопоты.

Гено Морозов  уехал куда-то на  чьи-то похороны. Толком не знаю.

Проходил здесь у нас  пленум Бюро пропаганды, думал, что ты приедешь, искал, смотрел, но не оказалось тебя, и напрасно. Самое интересное выступление было Юры Скопа из москвичей.

Подумываю о поездке в Литву и Белоруссию.

Сережа, передавай привет Виктору Вениаминовичу (Коротаеву – С.Б.) и другим ребятам.

Желаю  здоровья и работоспособности.

21 февраля 1978 г.    А. Леонов.  Л-д.»

 

«Сережа, здравствуй!

Получил и письмо, и заработок. Спасибо огромное!

В «Костер» наведаюсь и поспрашиваю о твоих рассказах. Дел так много, а телефона нет. Приходится иногда посещать людей из-за справок, хотя личный контакт наиболее действен. Я не люблю телефонные выяснения.

Сейчас с Г. Морозовым  собираемся в Сыктывкар.  С 15-16 вылетаем. Будем до 26 марта. Таковы дела. Тут все суета, мельтешение одно. В деревню хочется очень, но теперь лишь с апреля.

Домик в деревне покупай срочно. Занимай,  перезанимай – покупай!

Будет сложнее и  смешнее с этим делом. Всё зарастет бурьяном – тогда не купить будет. А деревня с лесом  и водой – хорошо.

Побываю в «Детгизе», посмотрю, поспрашиваю о Петухове. Обещали раньше не давать деголевцам на рецензию, но и наши мордовороты могут рубануть. Надо узнать, кому попадет и сказать одно-два  слова напутствий. Я, правда, не читал еще его, но верю костровцам и духу земли вологодской.

Сережа, твою книжку еще не раскрывал. Прости, ни до кого и чего. Переделываю повесть «Авроре».  Книжка – в «Сов. Пис-е».  Вот поеду в деревню – уж там и залягу за чтение.

К нам выезжали москвичи от  РСФСР, обсуждали детскую литературу. Я произнес  тост без рюмки – и уже слухи пошли, что был пьян. Лучше не произносить сухих тостов. А все эти домыслы от чернобровых. Их было много. Детский писатель должен быть и в жизни веселым. А они этого не понимают.

А сейчас у нас идет борьба  перевыборная. Говорят, скрестились русские топоры с французскими шпагами, чья возьмет – увидим в апреле.

У нас и страсти бушуют порой, но хочется не этого, а света, тишины и покоя в себе.

Скоро-таки вскроются реки, рыба пойдет на сковородку, скворцы засвищут, кукушка огласит лес и соловей  тронет вечернюю тишь трелью. Забудется птицами, травами, водой, лесом, теплом, землей до самой-то осени.

Сережа, желаю усидчивости, вдохновения и запаха типографских красок от  написанных строк.

Здоровья тебе, деткам, жене и всем близким.

11.03.78 г. А.Леонов»

 

«Сережа, здравствуй!

Поздравляю с новинкой!  Обмывали когда-то мы свои книжки, но теперь другие времена и отношения.

Я живу в долгах. «Детгиз» решил меня похоронить. На принятую заявку в 85 году и сданную рукопись в этом же – не дали договора, хотят отмести меня от издательства за всех вас и за мои выступления. Буду бороться, писать в Кремль, хотя и подло это. Но не жаловаться буду, а писать о нашей бесправной профессии.

Привет всем. Будьте здоровы и зажиточны. С приобретением дома поздравляю!

Обнимаю – Алексей.

28 сентября. М. Куземкино».

 

В свое время после выхода у меня двух  книг я попросил Алексея Даниловича дать мне рекомендацию для вступления в писательский Союз. Вот чем  он мне ответил:

 

РЕКОМЕНДАЦИЯ

Сергей Багров издал лишь две книжки. Прочитав их, насладившись живым народным языком, картинами многокрасочных пейзажей  родной России, сложностью человеческих судеб, мастерствм писателя, я посетовал на издателей за их небрежность  по отношению к молодому автору. К его таланту. Есть у этих книг по оформлению и объему  маска провинциализма. Сомневаешься, что такая книга  сама придет к столичному критику, поможет своему родителю в его признании, в сторонней ему помощи. Упрек сей я отношу частично и к писательской организации, кому следует видеть рост молодого автора и бороться всячески за представление его личности в более полном показе егго творческого багажа и приличном «одеянии» Оправдывая всех и все («По одежке встречают, по уму провожают».) я подтверждаю письменно. что Сергею Багрову в уме никто не посмеет отказать, способности творческие  остаются за ним. Он прекрасно знает свой народ, чувствует время, а это наша современность, которая бывает для большинства пишущих трудно уловимой птицей. Он видит, какими запросами живут в наши дни старики и молодые, передает искренние их желания  и тревоги, дела и заботы, не насилуя читателя нарочитостью. И открывает его взгляду ее красоту. Умение ценить эту красоту.

Я не пересказываю произведений Сергея Багрова. Тем, кому адресуется моя рекомендация, его творчество известно шире и всестороннее, и одной и несколькоми деталями доказывать о  творческих  удачах автора  не имеет смысла. Лишь еще раз скажу, что мы имеем дело со сложившимся  писателем, которому  есть о чем писать, известно как писать и для чего.

Проза Сергея Багрова утверждает личность человека в его миру, на его земле, учит жить на благо общего дела, открывает читателю интересные, новые страницы народной летописи.

Я горячо рекомендую Сергея Багрова принять в наш писательский союз, уверен, что он  оправдает веру в него, как гражданина своей Родины, своего народа.

23 октября 1978 г. Чл. СП. С 1969 г.                   (А.Д. Леонов)

 

Было еще много встреч с  Алексеем Даниловичем.  То Леонов приезжал в Вологду. То я – в  Ленинград.  Вот и  осенью 1985-го   Алексей Данилович приехал в Тотьму на юбилей  Николая Рубцова,  который отмечали на три месяца раньше.  В Никольском, он   готов  был выступить в зале Дома культуры, где собрался народ. Однако ему отказали. И мне отказали. Писательское начальство в лице Феликса Кузнецова и Владимира Ширикова слова нам не дали, дескать, много и так выступающих. Завтра выступите в Тотьме на открытии памятника Рубцова.

Что ж. Начальству видней. В Тотьме выступить нам, однако,  позволили. Позволили также участвовать и  в открытии памятника  Рубцову.

Далекое прошлое. Захожу  в одну  из его грустных  комнат, туда, где я дышал  с Леоновым  воздухом общей жизни. Однако нынче  Алексея Даниловича среди нас не найдешь. Умер. Печально и скорбно. Одно утешает – остался у него и его супруги Наталии Николаевны  сын.   Повторит ли Денис   характер отца? Сужу по глазам, которые я запомнил. Глаза у Алексея Даниловича  были   голубые и добрые,  широко распахнутые на жизнь. Наверно, они  такие же и у Дени.

 

 

Музыкально-поэтическая композиция «Не отрекаются, любя…» была исполнена в вологодском театре «Сонет» в Татьянин день. Жаль, что в зале не было молодёжи, отмечавшей студенческий праздник, — сидели почти одни женщины, пришедшие послушать музыку любви… И мелодия эта двигалась сначала по восходящей: детство будущей поэтессы Вероники Тушновой, учёба в медицинском вузе, фронт, потом Литературный институт и, наконец, встреча, оставившая в русской поэзии выдающийся, запоминающийся, но печальный след.

Инга Чурбанова, рассказывавшая о жизни поэтессы-красавицы Вероники, постепенно подводила притихших зрителей к финалу, а читавшая и исполнявшая под гитару стихи актриса Любовь Губернаторова становилась всё более эмоциональной, но этот душевный всплеск шёл уже не в зал, а в самую глубину сознания.

Фотографии сменяли одна другую и привели к разрыву общего любовного пути Тушновой и Яшина, вернувшегося в семью. Рассказ о последних днях смертельно больной поэтессы и позднее раскаяние возлюбленного – всё это не могло не вызвать отклика. У многих в глазах застыла грусть, а когда фото-сюита стала возвращаться к истокам, к младенцу, ещё не подозревавшему о будущих превратностях судьбы, полились чистые слёзы…

Да, Тушнова и Яшин, как говорят, заплатили за своё запретное чувство собственными жизнями – Вероника умерла от онкологии почти сразу после вынужденного расставания с любимым, в 1965 году; Александр скончался от рака три года спустя.

Но можем ли мы знать точно причину трагедии? На этот вопрос вряд ли кто-нибудь сможет ответить…

Часто слышишь: «Нет ничего выше любви!» — имеется в виду то, что происходит между мужчиной и женщиной. Но это не так! Есть Бог, Истина, ради которой идут на самоотречение и служение только Ему. Есть Родина – за неё отдают жизни. Наконец, есть честь, из-за которой тоже идут на смерть – вспомните Пушкина!

Любовь двоих, в идеале, — это счастье, верность, семья или, как говорят священники, «малая церковь». Но это чувство не всегда вмещается в заданные рамки и порой рушит их, калеча себя и других. Земная любовь – это ещё и стихия…

Когда Иисуса Христа спросили: «Что есть любовь?» — Он ответил: «Любить – это значит исполнять Мои заповеди». Надо помнить об этом простом и страшном ответе. Простом – потому как заповеди Его понятны всем, страшном – потому, что мы всё-таки люди…

И пусть никто не посмеет бросить в Тушнову и Яшина камень! Нам они оставили прекрасные и пронзительные стихи о любви, а всё остальное, случившееся с ними, перенесено на Божий суд.

 

P.S. Любви, не вмещающейся в какие-либо рамки, посвящён рассказ Николая Устюжанина «О скромности и любви» — в разделе «Проза»:

 

Странноватое какое-то название для эстрадного концерта, не так ли? В связи с этой его странноватостью возникает несколько вопросов и замечаний.

Во-первых, звучит оно не по-русски. И тот, кто придумал его, с русским языком явно не в ладах. Все мы помним название бессмертного произведения Гоголя – «Вечера на хуторе близ Диканьки». Если его переиначить по примеру названия вышеупомянутого концерта, то получится так: «Вечера на хутор близ  Диканька». Или ещё более дико: «Вечера на Диканька хутор близ». Оригинально, но безграмотно. По-русски название концерта пишется следующим образом: «Рождество на «Роза-Хуторе»». В названии места необходим дефис, а слово «хутор» требует склонения. Роза Хутор (именно так везде пишется), напомню, – название горнолыжного курорта, поэтому необходимы ещё и кавычки.

Во-вторых, причём здесь Рождество Христово? Вообще-то его в христианском мире отмечают как день рождения Спасителя человечества. И делают это в храмах вместе со священнослужителями, а также вокруг Рождественской ёлки. Есть соответствующие событию Рождественские спектакли. А что увидели зрители в концертном зале Красной Поляны и все другие зрители с экранов телевизора после многодневной назойливой рекламы данного мероприятия? Гошу Куценко с выбритым черепом, напоминающего вурдалака, безголосую Ёлку и прочую эстрадную тусовку, перечислять которую много чести и которая старалась «оторваться» по полной. Периодически на экране показывали полный зал зрителей, пришедших на концерт. Никто не против эстрадных концертов. «Но причём здесь Рождество, обозначенное и разрекламированное в названии концерта?» – снова хочется спросить самопрославленных звёзд, суперзвёзд, мегазвёзд и – куда уж круче!

И, в-третьих, об ассоциациях, которые данное мероприятие вызывает своим названием «Рождество на Роза Хутор». Чтобы было понятнее, о чём хочу сказать, уберите из названия концерта слово «роза» и получится «Рождество на Хутор». Вам это ничего не напоминает?

А ещё мне вспомнилось, как во времена атеистического прошлого на Пасху в клубах и домах культуры крутили суперпопулярные фильмы, и сеансы продолжались далеко за полночь. Делалось это, чтобы молодёжь не ходила в храмы на Пасхальную службу. Примитивно, но срабатывало. Часть молодёжи всё же шла смотреть Крестный ход, но больше из любопытства.

А что изменилось с атеистических времён в душе человека? На концертах так называемых звёзд – полные залы. Вот и вместительный концертный зал горнолыжного курорта на Рождество был полон. И в следующее Рождество под воздействием рекламы молодёжь потянется на концерт, а не в храм.

Так называемым звёздам наплевать на всех и вся кроме себя. Лишний раз убедился в этом, отсмотрев по «России-1» Новогодний голубой огонёк-2020 (так он обозначен в программе телевидения). Возникло ощущение, что существует параллельный мир, где живут только эстрадные артисты. Народ из их песен, которые по большому счёту и песнями-то назвать трудно, о себе, о своей стране уже который год ничего не слышит и не услышит. Много шума из ничего, говоря словами классика.

Праздник хорош после удачного завершение какого-либо дела. Ни о каких трудовых успехах, достигнутых за минувший год и создающих праздничное настроение, во время Новогоднего голубого огонька-2020 речи не шло. Их что совсем нет? Тогда нечего и веселиться.

Смотришь на этот фейерверк «звёзд» и понимаешь, что они никому кроме себя не светят и по большому счёту не нужны. Потому и не прочь, наверное, примазаться к любому значительному событию или празднику.

Напомню, что праздник в религиозном обиходе – день (или несколько дней подряд), посвящённый памяти религиозного (исторического или легендарного) события или святого.

На мой взгляд, не стоит всуе поминать не только имя Господа, но и те события, которые с Его именем связаны, как это произошло в названии концерта «Рождество на Роза Хутор».