Вологодский литератор

Как быстро и как много всего исчезло из нашей жизни в течение одного поколения.

Да, лес рубят – щепки летят, и, снявши голову, по волосам не плачут. И всё же: что имеем – не храним, потерявши – плачем. Пусть не слезами, но всё же плачем горькими, и светлыми воспоминаниями.

В одной из дискуссий по радио весьма доказательно пришли к выводу, что чтение книг развивает детей гораздо лучше, чем электронные игрушки. А иначе и быть не может, ведь при чтении присутствует элемент сотворчества, развивается образное мышление, привлекается личный опыт ребёнка, в электронных же играх выстраивается цепочка логических действий, лишённая сопереживаний героям художественного произведения.

У творчества есть тайна, волшебство вдохновения, которых нет у электронной игры, все её тайны постижимы и преодолимы. Игру можно бесконечно совершенствовать, но для чего? Время, потраченное на азартную игру, несозидательно, а электронные игры – игры суперазартные. По сути, они у ребёнка крадут время детства. Ребёнок, играя в электронную игру, находится в чужой программе, и таким образом с детства его сознание программируется различными «стрелялками», «страшилками» на выполнение чужой, чаще всего агрессивной задачи. Всё это будит в сознании не добрые инстинкты и чувства, а злые, которые разрушают здоровую детскую психику, его добрую душу, с первых дней появления на свет призванную стремиться к добру и свету.

Есть ведь и другие детские игры, когда девочки, например, играют в дочки-матери, мальчики строят игрушечный дом, когда вместе дети участвуют в любительском спектакле, разыгрывая сценки из прочитанных книг. От таких игр расширяется горизонт детской души, а широта души – одно из условий вызревания талантливости ребёнка. Недаром сказано: талантливый человек талантлив во всём. И каждый ребёнок в таких играх вправе найти, выбрать свою роль.

Но не о чтении хотелось бы сейчас сказать, об этом уже много сказано и будем надеяться, что лёд в этом отношении тронулся.

У меня в руках учебное пособие для педагогических училищ «Методика чистописания», изданное в 1963 году. В книге вместе с прописями по чистописанию, иллюстрирующими содержание и порядок занятий в I, II и III классах, 200 страниц. Солидное издание. Пробежимся по названиям глав учебного пособия: «Программные требования по чистописанию в советской школе», «Основные качества письма», «Безотрывное письмо», «Гигиена и техника письма», «Методы чистописания», «Наглядность в преподавании чистописания», «Письмо в добукварный период», «Письмо в период обучения грамоте», «Систематические занятия по чистописанию в I классе», «Уроки чистописания во II классе», «Уроки чистописания в III классе», «Закрепление навыка», «Исправление плохих почерков». Как видите, к чистописанию подходили по-научному, серьёзно, понимая значение красивого почерка в жизни человека.

Чистописание начиналось с правильной посадки при письме, со школьной парты, которая значительно отличалась от нынешних столов и стульев. Это было профессионально созданное «орудие труда» школьника, его, можно сказать, рабочий станок.

За время моего обучения в школе на смену перьевым ручкам пришли шариковые. Эта обусловленная временем замена инструмента для письма и положила начало заката эпохи (иначе не скажешь) чистописания в дореволюционной, советской, а затем и в российской школе.

Говорить о том, что такое «нажим» при письме современному школьнику бесполезно, так как перьевой ручки он в глаза не видел. Может быть, придёт время, когда ему и шариковая ручка не понадобится, её заменит «клава», клавиатура то есть.

А теперь о том, что мы потеряли с утратой навыков чистописания (взято из Интернета. – Ю. М.).

Мнение специалистов о влиянии каллиграфии на человека

Известный врач, педагог-новатор, руководитель научно-внедренческой лаборатории, доктор медицинских наук Владимир Филиппович Базарный многие годы исследует влияние на психическое и физическое здоровье детей безотрывного письма шариковой ручкой, сравнивая его с импульсно-нажимным письмом перьевой ручкой. По его мнению, между этими двумя способами имеется коренное отличие в так называемых основах психомоторной механики. В частности, в процессе письма перьевой ручкой ребёнок постепенно вырабатывает моторный автоматизм, сообразный природе его биоритмов: чередования усилий (нажимов) и расслаблений (отрывов). При письме же шариковой ручкой усилию придан режим постоянной мышечной напряженности, угнетающий и разрушающий ритмическую основу в организации непроизвольной моторики.

Китайские же специалисты раскрывают эту тему в ещё более неожиданном ракурсе. В своей статье «Каллиграфия и здоровье» доцент Пекинского института графической коммуникации Юань Пу рассказывает о влиянии каллиграфии на мозговую активность в целом и даже на продолжительность жизни. Считается, что из всех видов произвольных действий акт письма – наиболее сложный и трудоёмкий. Положение пальцев, ладони и запястья для правильного обхвата пера, правильное положение запястья и руки в воздухе при письме, движения пером, – всё это не только тренирует мышцы рук и нервы, но и затрагивает все части тела: пальцы, плечи, спину и ноги. Каллиграфические упражнения по своей сути напоминают гимнастику цигун, которая «изменяет телосложение, двигает суставы». Этот процесс влияет на психическое и физическое здоровье, развивает тончайшие мышцы рук, стимулирует работу мозга и воображение. Процесс письма также восстанавливает дыхание. Каллиграфия заставляет правую мозговую долю чувствовать правильность линий, структуру симметрии, ритм и темп, развивает внимательность, наблюдательность и воображение. Юань Пу пришел к выводу, что студенты, которые изучают каллиграфию, гораздо быстрее остальных воспринимают и запоминают информацию. А то, что каллиграфия продлевает жизнь, – научно доказанный факт. Современный каллиграф Су Цзусиань прожил 110 лет, Дон Шупин жил до 94 лет. Создатель шрифта Ци Гун, современный каллиграф, бывший член Китайской ассоциации каллиграфов, прожил 95 лет.

Другой китайский специалист, профессор Генри Као, делает ещё более смелые выводы на основе проведённых исследований: практически нет таких болезней, которые нельзя было бы вылечить каллиграфией. Результаты показывают, что пациент, практикующий занятия каллиграфическим письмом, испытывает расслабление и эмоциональное спокойствие, выражающиеся в равномерном дыхании, замедлении пульса, снижении кровяного давления и уменьшении мускульного напряжения. Улучшаются ответная реакция, способность к дифференциации и определению фигур, а также способность к ориентации в пространстве. Практические и клинические исследования показали положительное влияние лечения каллиграфическим письмом при поведенческих расстройствах пациентов, страдающих аутизмом, синдромом нарушенного внимания, дефицита внимания и гиперактивностью. Более того, развивалась способность к логическому мышлению, рассуждению у детей с небольшой умственной отсталостью; также укреплялась память, улучшались концентрация, ориентация в пространстве и координация движений у пациентов с болезнью Альцгеймера. В то же время методика была успешно применена к больным с психосоматическими расстройствами при гипертонии и диабете и таких психических заболеваниях, как шизофрения, депрессия и неврозы: у них улучшался эмоциональный фон.

Письмо – один из самых сложных видов деятельности человека. И самый развивающий. На кончиках большого, указательного и среднего пальцев рук, которыми мы пользуемся при письме пером, находятся нервные клетки, которые наиболее связаны с мозгом. Активизируя их, мы развиваем наши речь, мышление, внимание, и при этом формируем такие основополагающие черты характера, как терпение, усердие, аккуратность, точность. При письме шариковой ручкой такого не происходит, что подтверждается научными исследованиями зарубежных и отечественных ученых.

Но не только на Востоке и в Европе изучают влияние каллиграфии на здоровье. О её воздействии на человеческий организм уже давно знают и отечественные специалисты. В течение 15 лет в Петербурге работала школа каллиграфии, созданная группой энтузиастов для детей с отклонениями в умственном развитии. Образовательный процесс в ней основывался на русских методических материалах XIX века. Основной принцип этого процесса заключался в следующем: прежде чем заниматься науками, искусством и ремеслами, необходимо с помощью каллиграфии заложить крепкий фундамент – основу, состоящую из трех важных элементов: терпения, умения работать и волевого импульса. Ученикам запрещалось с 1-го по 11-й класс пользоваться шариковой ручкой. Любой урок начинался с 15 минут занятий каллиграфией. Результат был очевиден уже к 7–8-му классу. Специалисты, глядя на письменные работы учеников, не верили, что так могли писать дети, к тому же с психическими и физическими отклонениями, настолько красивой, чёткой и упорядоченной была форма письма. У этих детей раскрывались способности к математике, поэзии и искусству. После окончания школы многие из них поступали в лучшие вузы Петербурга, получали гранты на обучение за границей. Некоторым ребятам в итоге снимали инвалидность.

В 1980-х годах крупнейшая японская компания, занимающаяся выпуском бытовой и профессиональной электроники, – начиная переходить к нанотехнологиям, провела во многих странах любопытный эксперимент. Искали, какие методики можно использовать в данном регионе и в данной культуре для подготовки специалистов будущего в разных направлениях. Программа длилась долго. Её финансировали более 10 лет.

Когда собрали данные, организаторы эксперимента были потрясены. Всем требованиям в наибольшей мере отвечала каллиграфия. Поэтому компания рекомендовала ввести каллиграфию с 1-го по 11-й класс во всех школах и вузах, независимо от специализации образовательного учреждения. Чтобы сформировать те самые качества, необходимые будущим специалистам в области инновационных технологий.

В современной российской школе на такой предмет, как правописание, выделяется один час в неделю, а во времена Императорского Царскосельского лицея Александр Сергеевич Пушкин занимался каллиграфией 18 часов в неделю.

Да, утраты преследуют человека из поколения в поколение. Только новое, пришедшее на смену, далеко не всегда лучше старого. И утрата в школьной программе предмета «Чистописание» – убедительный тому пример.

Ещё и сейчас 1-го сентября можно услышать по радио: «Тонким пёрышком писать, вычитать и умножать учат в школе, учат в школе, учат в школе…»

Хорошие были песни, правильные. И времени на чистописание хватало.

Творчество великого русского писателя Василия Белова вызывало, вызывает и будет вызывать взаимоисключающие оценки. В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и традиционно-русскому миру вообще. Произведения Белова – лучший проявитель космополитического и национального самосознания любого человека. Но прежде всего – журналиста, критика, литературоведа, преподавателя вуза, учителя школы, кинорежиссёра, актёра… Именно творческая интеллигенция во многом определяет отношение общества к любому писателю. А это, как говорил Валентин Распутин, страшновато. И вот почему.

В конце XIX века «люди без Отечества» (как точно определил себя и своих единомышленников-западников Белинский) являли преобладающий тип интеллигента. Это дало повод Чехову называть всю интеллигенцию «слизняками и мокрицами» и характеризовать её соответственно: «вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая брюзжит и отрицает всё…». Ситуация не изменилась и в дальнейшем. Вот как увидел её в 1999 году Распутин: «…Иркутск – это такой город, который талантлив на интеллигенцию – космополитическую, разумеется, потому что нацио­нальная интеллигенция всегда в меньшинстве».

Василий Белов, несомненно, был причастен к меньшинству. Поэтому все те многочисленные нелепости, дикости, которые говорились и говорятся в его адрес авторами-космополитами, воспринимаются как неизбежная, ожидаемая законо­мерность.

Так, либеральные журналисты, критики, литературоведы последних десятилетий в разговоре о творчестве и личности Белова делают обязательный упор на то, что писателю якобы не хватало образованности, культуры.

«Университетским всезнайкам из интернационалистов» (как их называл Белов), «профессоришкам» (как их величал В. Розанов) и прочей либерально-космополитической пишущей братии Белов, по сути, адресовал следующий вопрос: «А как мне было поступить в университет без аттестата?» И сам на него в два подхода ответил: «Намертво закрыты дороги были, у нас даже паспортов не было, куда денешься? <…> Всё-таки положение крестьян было в моё время почти что крепостное»; «Вот я получил лишь семилетнее образование поначалу, а куда я с ним мог пойти из деревни? Вот стал я счетоводом в колхозе. <…> Ушёл с этой работы в школу ФЗО. Это был мой побег из колхоза. Нас было пятеро у матери. Мы со старшим братом сами дом достроили отцовский <…>. В армии четыре почти года, а потом уже Литературный институт».

Не менее важно обратить внимание и на то, что отметил Ю. Селезнёв ещё в начале 1980-х годов: «В библиотеке Белова тысячи не просто прочитанных, но проработанных томов классиков отечественной и мировой литературы, современных писателей, русских и зарубежных историков, известных и малоизвестных философов, труды по искусству, устному народному творчеству, языкознанию, филологии, этнографии, сельскому хозяйству, экономике, экологии, архитектуре, жизнеописания, мемуары, словари, старые, новые и новейшие журналы…»

И ещё: о главной проблеме образования, становления ребёнка, юноши, молодого человека сказал сам Белов: «Важнее всего в мире, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери Анфисы Ивановны. Это навсегда уже осталось во мне».

По словам Белова, к писательству его подтолкнуло желание быть заступником бесправного крестьянства. Это чувство, думаю, объединяет всех авторов деревенской прозы (к ней я, конечно, не отношу, как многие, А. Солженицына и «позднего» В. Астафьева).

Ф. Абрамов ещё в 1968 году (имея в виду себя и исключённого из Союза писателей Солженицына) сделал дневниковую запись, в которой писательство как служение народу осмысляется с сиюминутно-вечных позиций. По мнению Абрамова, выступить в защиту Солженицына легко, ибо требуется мужество на час (этим и займётся, как точно предположил писатель, интеллигенция). Но чтобы быть защитником народа в литературе, необходимо мужество на всю жизнь. И таким мужеством обладали все авторы деревенской прозы с их народоцентризмом, всегда ненавидимым и дискредитируемым космополитической интеллигенцией.

В. Белов говорил, что ему стыдно за своё писательство. Стыдно потому, что, будучи столяром, плотником и т.д., посвятил себя профессии, в которой «приходится выступать в роли учителя». Отсюда особая требовательность к себе как к человеку греховному, не соответствующему идеалу Учителя.

Слово «стыд» очень часто встречается в самооценках В. Белова, в характеристиках героев его произведений, в разной степени нравственно созвучных автору. «Стыд» в мире писателя – это реакция богоподобной сущности человека на тварно-греховные мысли, эмоции, поступки, это чувственно-поведенческая реализация вести от Бога на уровне автора и его героев.

Если Д. Самойлов считал, что его жизненные слабости, его греховность – единственное условие, позволяющее ему профессионально состояться, то В. Белов стыдился своих грехов и их – через литературные персонажи и авторскую позицию – как норму или достоинство не утверждал.

В беседе с В. Бондаренко Белов, ссылаясь на Ф. Тютчева, называет стыдливость не просто чертой русского человека, но и говорит о её божественной природе. Себя же Василий Иванович характеризует так: «А я – русский человек и на самом деле многого стыжусь».

Стыд и стеснительность у Белова – часто сообщающиеся сосуды, чувства, которые отделить друг от друга непросто или невозможно. Так, невстречу с Шергиным Василий Иванович объяснил своей стеснительностью. Обращаясь к В. Бондаренко, Белов говорит, думаю, не только о себе, но и о довольно распространённом типе русского человека допостсоветского времени: «Я всё время собирался сходить к нему (Шергину. – Ю.П.). А стеснялся. Представь себе стеснялся. <…> Всю жизнь стеснительный был. Меня кто хвалит, а я стесняюсь. Вот иду на выставку Ильи Глазунова, а он издали увидел меня <…> и кричит, вот идёт такой-то гениальный Белов. А мне хоть сквозь землю провалиться. <…> Хоть с выставки убегай. Вот и Шергину стыдно было мне как-то помешать, позвонить, сходить к нему со своими разговорами».

При всей своей природной крестьянской стеснительности Белов был дерзким писателем. Сам Василий Иванович это прекрасно осознавал: «Дерзость везде нужна <…> Стесняться можно в быту. А в деле своём, если хочешь сделать что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть дерзким. Вот я и дерзил, как мог».И закономерно, что своих духовно живых героев Белов – через авторские характеристики, внутренние монологи, речь персонажей – обязательно маркирует такими понятиями, как «стыд», «стеснительность», «совесть». Приведу некоторые примеры из «Привычного дела»: «Иван Африканович спал на поленьях: постеснялся даже подложить под голову старый больничный тулуп»; «Катерина, словно стыдясь своей улыбки, застенчиво сказала…»; «Больно она у нас совестливая»; «Стыдно, конечно, было бродишь, как вор, от людей по кустам прячешься»; «Забыл надеть шапку и с великим стыдом, качая головой, вышел на крыльцо. Ему было до того неловко, совестно, что уши долго ещё горели»; «Записали мои стожонки… Стыд. На всю округу ославили».

Творческая дерзость писателя не находила и не находит понимания у космополитической интеллигенции. Л. Ошанин, руководитель семинара, в котором учился Белов в Литературном институте, назвал стихи Василия Ивановича «кулацкими». А. Бочаров, профессор МГУ, уже в 1970-е годы с удивлением сообщает, что «существуют, оказывается, такие люди», как распутинская Анна, беловский Иван Африканович, носовский Савоня. А дальше – больше: «Но как должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность, примириться с этой реальностью!» Кульминацией научных изысканий профессора является сравнение коровы Рогули с Иваном Африкановичем. По сути, солидаризируются с А. Бочаровым Н. Лейдерман и М. Липовецкий, авторы вузовского учебника XXI века «Современная русская литература: 1950–1990 годы». Они прочитали повесть Белова так: «В сущности, весь сюжет «Привычного дела» представляет собой драматическую историю личности, горько расплачивающейся за «нутряное» существование, за зыбкость своей жизненной позиции…».

«Левые» авторы видели и видят в Иване Африкановиче человека с доличностным сознанием, недочеловека, интересы которого дальше деревенской околицы не простираются… Напомню им: всю войну Иван Африканович находился на передовой, в пехоте, на всех фронтах, «сквозь него шесть пуль прошло». Помимо ордена Славы, у Дрынова есть и орден Красной Звезды, и другие награды (о них, со слов Катерины, говорится без уточнений). О многом свидетельствует и тот факт, что под Смоленском Иван Африканович возглавлял группу, которая была направлена в тыл немцам взорвать мост и взять языка.

Иван Африканович – это вечный тип совестливого амбивалентного русского человека, о котором Вадим Кожинов ещё в 1968 году точно сказал: «Герой Белова нисколько не «лучше» людей, сформированных иными условиями: он только – в силу самого своего образа жизни – обладает единством бытия и сознания – единством практической, мыслительной, нравственной и эстетической жизнедеятельности».

И ещё: «Привычное дело» – это прежде всего повесть о любви, поэтичной, глубокой, настоящей, стыдливой, стеснительной, горячей… Любви между мужчиной и женщиной, любви к детям, дому, природе, животному миру, малой Родине посвящены лучшие страницы произведения. И конечно, Игорь Золотусский прав: «Привычное дело» – «христианская повесть». И в этом, видимо, проявилась самая большая дерзость начинающего писателя.

В «Плотницких рассказах» Василий Белов одним из первых в литературе 60-х годов разрушает советские представления о «бедняках», «кулаках», «коллективизации». Именно из «Плотницких рассказов» выросла грандиозная эпопея Белова «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый».

Трилогия Белова – это гениальное художественное полотно, в котором предельно объективно изображается трагедия, судьба русского крестьянства в XX веке. Более того, это лучшее произведение о коллективизации в отечественной литературе минувшего столетия.

В романе-эпопее Белов мастерски показал, что Сталин, Бухарин, Калинин, Яковлев, Меерсон и другие разноуровневые представители власти (за редким исключением) ненавидят крестьянство. И коллективизацию – политически реализованную ненависть – Белов изображает, в отличие от предшественников и современников, как величайшее преступление XX века, как величайшую трагедию народа. Это видение реализуется и через судьбы десятков героев, и через авторские характеристики. Уже в своей публицистике Белов сравнит коллективизацию с геноцидом.

В то время, когда разные диссиденты – от Андрея Сахарова до Андрея Синявского – ратовали за «социализм с человеческим лицом», конвергенцию, свободу слова, права человека, права национальных и сексуальных меньшинств и тому подобное, Василий Белов видел корни проблем в другом. В «Канунах» (устами Прозорова – одного из наиболее созвучных автору героев) Белов транслирует мысль о примитивности, абсурдности главных постулатов марксизма-ленинизма и называет факторы (национальный, религиозный, семейный), играющие большую роль, чем классовые противоречия.

В. Распутин ещё в 2002 году ёмко и точно выразил главную особенность личности и творчества одного из лучших писателей второй половины ХХ века: «Писательство для Василия Белова – это заступничество за народ перед сильными мира сего и против подлых этого мира. Всё, что написано Василием Ивановичем от «Привычного дела» до «Канунов» и от детских рассказов до публицистики последнего десятилетия, от первой книжки стихов и воспоминаний о Шукшине и Гаврилине, с которыми он был очень дружен, – всё в воспитание, остережение и защиту своего народа».

О том, что спортсмены из России решат ехать на олимпийские соревнования, я знал заранее, но мне все равно стыдно. НИ ОДИН из них не проголосовал против этого унижения! Неужели ЭТИ (теперь уже не наши!) спортсмены не читали комментарии в интернете? Неужели не видели результаты опросов, даже официальных? Большинство народа ПРОТИВ, а они все равно едут!.. То ли за деньгами, то ли за очередной дисквалификацией из-за неизвестно откуда появляющихся царапин, то ли за подачкой из Кремля. Белый флаг – это капитуляция, и пусть говорят, что они представляют нашу державу, им никто не поверит.

Я все же ждал, что хоть кто-то встанет и скажет, что ехать сейчас – значит унизить не только себя, а всех нас. Видно, зря надеялся. Понимаю, что ГЛАВНЫЙ им разрешил, и что если бы запретил – все как один его бы поддержали (или нет?)

Мне стыдно за них, стыдно за президента, стыдно за страну. Почему ИМ не стыдно? Неужели спортсмены, как и наши «поп-звёзды», так и не вышли из детсадовского возраста? Или «дети ЕГЭ» — это не просто выражение, а реальность, с которой нам теперь жить?

Почему так больно именно сейчас, хотя унижений после 2014 года было – не счесть? Тут и санкции, и взорванные и сбитые самолеты, и расстрелянный посол, и Донбасс, и Приднестровье, и сюсюканье перед Америкой, и прощение долгов всем и вся, и подозрительные недомолвки о Курилах, и народные деньги, уплывающие в ту же Америку… Унижений простому человеку дано несравнимо больше, чем спортсменам – одна зарплата, похожая на подаяние, чего стоит!..

Дело в том, что мы личное оскорбление готовы простить (по заповеди), но национальное, да ещё так явно, перед всем миром, как плевок в лицо,  – никогда!

Теперь мы убедились ещё раз, что в семье не без урода. Теперь мы знаем, кто есть кто. Горько сознавать, что нация расколота на две неравных части, что раскол этот до добра не доведёт, но, видно, такая у нас судьба.

Впервые не буду наблюдать за олимпийскими играми. Мне просто неинтересно, безразлично, толерантно. В следующий раз они, наверное, выступят под радужным флагом…

Выступление на литературном вечере, посвященном юбилею Вологодской писательской организации

Первую литературную попытку я назвал «Зимний берег». Написал, отпечатал, сшил капроновой ниткой, цветными карандашами вензелями вывел заглавие. (Я ещё не знал, что так поступают все графоманы). Пришел к приятелям в газету «Ленинский завет», уговорил их послушать и высказать своё мнение. Они внешне не удивились просьбе и не кобенились, сразу согласились устроить чтение, только, дескать, принеси, братишка, белого вина. И нам веселее, и у тебя язык не присохнет к зубам. «Сколько затарить?» — понятливо спросил я. Они по очереди взвесили на ладони рукопись, а было в ней страниц шестьдесят: «Володя, тут без пары не обойтись». Я послушно сбегал в магазин, взял две бутылки «Перцовой» и батон варёной колбасы. (Тогда, в шестьдесят восьмом, колбаса ещё делалась только из мяса, без добавки крахмала, сои и бумаги и так ароматно, завлекающе пахла, аж за версту слыхать. Нынче пришел в московский магазин, взял той же «Докторской» «полкилишка», с подозрением повёл носом, спросил молоденькую продавщицу: «Мяса- то хоть чуточку в колбасе есть?». Она ответила, беззаботно улыбаясь: « Сегодня про мясо ничего не могу сказать, но иногда немножко бывает».) Ну, вот: принёс я вина и закуски, для зачину и сугреву, как водится в добрых компаниях, сразу приняли по стопке, крякнули, закусили, воскликнули одобрительно:» Хорошо пошла, стерва!» (Тогда после выпитого, братцы мои, невольно крякалось, ибо водка обжигала подзёбок и так приятно скатывалась в черева, немедленно возбуждая все члены). Я с некоторым сожалением отставил бутылку, вытер ладони о штаны, чтобы не замаслить рукопись, и принялся за повесть. Прочитал страницу и приятель Анатолий, пухлый такой, лысоватый, вдруг бесцеремонно оборвал: «Володя, давай, повторим. А то на трезвую голову трудно понять. Чую, что хорошо написано, но что хорошо, не объяснить». Выпили, закусили… На пятой странице прикончили обе бутылки, друзьям выпитого показалось мало, а колбаса ещё оставалась. Рукопись я сунул в авоську, туда же остатки закуски, и отправились мы в рюмочную… Отзыва я так и не дождался, товарищи, стесняясь, наверное, обидеть меня, усердно отводили глаза… И даже частые рюмки не помогли развязать язык. На следующий день «Зимний берег» был предан сожжению. На кухоньке в ведре я разложил костерок и в каком-то гипнотическом состоянии, без всякой жалости, с отрешенным видом глядя, как сворачиваются белые листы в обугленные лохмотья, казнил свой труд… А может, и зря погубил едва народившееся дитя. И честное слово, не помню, о чем было то недоношенное в утробе сочинение. И уже никогда не узнать… А может, смутило меня «Привычное дело» Василия Белова, появившееся в том же «Севере»; помнится, после прочтения весь мой литературный провинциализм тут же осыпался с меня, как шелуха, я увидел, что мои романтические образы, которые я высасываю из пальца, так далеки от окружающей жизни. Мы упорно искали героя на стороне, а Белов, в научение нам, выдернул его из затрапезной вологодской деревеньки, разглядел в невзрачном мужичонке Иване Африкановиче и спел ему поэму той говорей, среди которой я жил с детства, но сторонился её и стыдился, съехав в большие города и чуток хватив науки. Может, и не сам Африканович зацепил душу, сколько его исповедальные причеты совестливой души. Тёмные от пашни и воды, расседавшиеся руки в мозолях и ципках, с кривыми избитыми пальцами, похожими на еловое коренье, а душа-то у человека светлая, и этот свет радостный истекает в грудь не только от святых писаний и молитовок, но больше от клешнятых ладоней, ворочающих горы нескончаемой работы. И ведь не каменеет от неё с годами, но открывается Богу, послушно ступает ему навстречу, прежде чем сойти в землю на долгий отдых. Это и удивило меня, пока неотчетливо, смутными догадками, будто шильцем кольнуло под грудью, – и всё. Вроде бы газетная суета остудила, поглотила это внезапно вспыхнувшее чувство. Прикоснулся к истине, – и отступил, напугавшись. Но случился тайный, не понятый до конца урок, который и пригодился. И в этом свете жалости люди, что окружали меня на Северах, вдруг доверчиво приоткрылись, подались навстречу, пробив сумрак отчуждения, и увиделись иными … Оказалось, в светлой душе рождаются светлые чувства, высказанные всем нам светлыми словами, возбуждающими в нас дух, и этот дух расширяясь, вовлекает в свои сферы множество сторонних, пока чужих людей, но уже готовых к родству. И это тоже цепь незримая, которая нас оковывает, но мы этой странной добровольной каторгой не тяготимся, но тянемся к ней. Это вспыхивает подзабытое, но тлеющее внутри каждого русского глубинное национальное чувство, как основание натуры, которой необходим миръ. Сама простота излилась из-под пера Василия Белова, и чего на неё закидывать взгляд? но какая сложная она, эта простота, непостижная в своей глубине, вот так же сложен и непонятен в своих устремлениях и переживаниях сам русский народ. Оттого столько шуму и наделало в России « Привычное дело»; без особого сюжета, вроде бы, без интриги, без вспышки чувств: тихая, непритязательная деревенская судьба, «обыкновенная история», о какую и не споткнется бесталанный, безнациональный литератор. Белов подсказал широко известное ещё до Горького, но изрядно подзабытое: о самом сложном можно писать вот так, по- крестьянски просто, певуче, без всяких кулинарных изысков, без пряностей и копченостей, без надрыва и кровопусканий,- но душу-то изымает из груди… Разве не диво?! Помню, что некоторые слова из «Привычного дела» я даже выпевал по слогам, катал на языке, пробуя на вкус, как нечто осязаемое, будто сладкий корень саранки, добытый из весенней пашни… До прочтения повести Василия Ивановича жизнь деревенская казалась слишком опрощенной, приземленной, «каравой», куда бы мой взгляд ни нацеливался. Ничего-то в ней выдающегося, в этой бытовой зыбучей болотине, в которой легко утонет всякое романтическое чувство. Вот в чем величие и значимость писателя,- он ведь не только пробудил моё внутренне зрение к русскому слову, но он высветил красоту крестьянской жизни посреди матери-сырой земли. То есть, она была всегда, но как бы задрапирована в черные непроницаемые покрова, из-за которых не просвечивало ничего притягательного, волнующего сердце. И мы думали, что там, за мрачными пологами всё глухо, неотзывчиво и ненужно с их грязью, неверием и беспробудным пьянством. Белов же драпировку скинул, а там алмазы и жемчуга! Вот я и очнулся и с новым чувством стал ездить по Северам, и жизнь моя внутренняя преобразилась ещё неведомо для меня. Это нынче Белов, при концах дней своих, печалится, что так поздно приник к Богу: «Эх, кабы раньше мне пристать к церкви… Пораньше бы разглядеть в ней спасение. Я бы такого написал..!» Да нет, христовенький, пожалуй, ничего бы, может, и не написал: слился бы с церковью, напитался бы её ладаном, её торжественной грустью, этой временностью жизни на земле, окунулся бы в святоотеческие книги, – и утонул бы в них с головою, согнал бы с сердца крестьянскую плотскую тоску по земле, сокрушающую жалость к русскому мужику, тянущему вековечное ярмо, согнул бы праотеческий, от солнца, круг жизни, а обавные мистические предания заменил бы молитовкой, – и угодил бы ты, Василий Иванович, по крутому самолюбивому характеру своему иль на каторгу за богоискательство, иль в алтайские староверческие скиты по реке Белой, а то и просто затаился бы от мира в скрытне где-нибудь под Устюгом иль Ярославлем за перепискою древлих книг… Чтобы выплеснуть на бумагу чистое, искреннее религиозное чувство, как Шмелёв («Лето Господне»), без примеси тщеславия и гордыни, надо сызмала, с пелёнок вариться в православном густом бульоне, чтобы каждая мышца прониклась религиозным чувством, и дух того варева естественно напитал каждую волоть души. А ведь мы-то, поморяне, при советах жили без Христа, вне обителей и храмов, без креста на груди, без образов в углу, без колокольных звонов, без осиянных торжественных праздников, без сладко пахнущих свечей, без кадильницы, без кулича и пасхи, без того церковного лада, который каждой мелочью устрояет Господь в нашем сердце. Если бы лет тридцать тому (случись так) Белов ушел в веру, восхитился бы её глубиною, её вечным праздником, открылся бы ей всем своим душевным и духовным составом, одержимо приник к святоотеческой книге, то боюсь, он бросил бы литературу, как изношенное, но ещё обольстительное платье; но если бы, вдруг, и продолжил писать, то уже словом хладным, округлым, копируя евангельские притчи, и, невольно, пренебрёг бы и горячей жалостью к простецу-человеку, и его косным живым языком, с каким разговаривает с нами мать-сыра земля. Белов, прежде не думая о Боге, всю жизнь боролся с собою, плотским, перемогал в себе животное, не зная того, упорно притулялся к Христу, прилепливался к Нему, как к Отцу, свои страсти неустанно подбрасывая в костерок поэзии; вот это духовное пламя, вырывающееся наружу, и обжигает читателей. Писатель, как и монах, вырастает из страданий, он добровольно натягивает на свою шею ярмо, тащит часто на раменах непосильный крест учителя, ещё и не помышляя о Христе.

Зрелище ледохода – величественное и грустное одновременно. Прощальное по своей сути. Грустью своей напоминает осенний отлёт журавлей.

Когда-то в далёкой уже молодости написал стихотворение «Ледоход», в котором есть строки:

…Разбрелись, поворотов не зная,

по течению, как по судьбе,

друг на друга, порой, налетая

белой стаей на стылой воде.

По течению, без флотоводца,

всё чужое сметая в пути.

Из похода никто не вернётся –

невозможно обратно прийти.

 

Помню, читал я его, стоя на высоком берегу реки, своему незабвенному другу. А льдины всё плыли и плыли под нами, мимо нас по высокой весенней воде – одна за одной, как образ исхода из родимых мест в последний неведомый путь.

– Напоминает мне твоё стихотворение судьбу белого воинства, – сказал мой друг. – Также истаивало оно постепенно, пока не исчезло совсем.

Отбирая стихи для будущей книги, перечёл «Ледоход». И напитанный многими фактами из опубликованных в годы перестройки, а теперь и выставленных в Интернете мемуаров белых офицеров, задумался: почему же всё-таки Белая Армия, основу которой составляло русское офицерство, боеспособные, дисциплинированные части, в конце концов, потерпела поражение?

На многое, как говорится, раскрыла глаза книга «Походы и кони» Сергея Мамонтова (1898 – 1987), написанная на основе его дневника периода Гражданской войны. Автор девятнадцатилетним юношей, окончив юнкерское училище, попал на фронт и, будучи конным артиллеристом, сражался на стороне Добровольческой армии до её исхода из Крыма, из России – в эмиграцию.

Кстати, книга «Походы и кони» в 1979 году была удостоена литературной премии имени В. Даля в Париже.

Сейчас она есть в широком доступе – в Интернете. Цитировать её можно было бы много, но ограничусь двумя цитатами в подтверждение своих мыслей, связанных с обозначенной темой.

Вот на что обратил внимание.

«Начало сентября 1919 года было кульминационным моментом успехов Добровольческой армии. Под командой генерала Деникина армия заняла весь юг европейской России. Мы заняли Полтаву и Харьков. На правом фланге наша пехота заняла Курск, Орёл и Мценск, в 250 верстах от Москвы. На левом фланге были взяты Киев, Житомир и Одесса. Генерал Врангель с Кавказской Кубанской армией захватил Царицын и Камышин (18 июня 1919 г.).

Большевики, фальсификаторы истории, утверждали, что Сталин отстоял Царицын. Неправда, Царицын был взят…

…Донцы взяли Воронеж, и генерал Мамонтов ходил успешно по тылам в районе Тамбова.

Было и плохое. Фронт адмирала Колчака откатился на восток. Нам не удалось с ним соединиться…

…И вот в один вовсе не прекрасный день фронт стал откатываться. Резервов у нас не оказалось, и пришлось всё выносить тем же поредевшим полкам. А тылы в то же время кишели военнослужащими, никогда не нюхавшими пороху…», – отмечал С. Мамонтов.

Остаётся добавить за мемуариста, что такие «военнослужащие» и не стремились на фронт, выжидая, на чьей стороне окажется сила.

Военные хорошо знают, чем чревато отсутствие сплошной линии фронта. При сплошной линии фронта легче срабатывают воинские знания, воинская наука, талант военачальников, а при её отсутствии возможны неконтролируемые обходы с флангов, проникновение в тыл, партизанские действия. Но ведь и красные части могли оказаться в подобной ситуации, и не это стало причиной того, что военная удача начала изменять белым.

Читая описания боевых действий, видишь, что для Белой армии они обходились меньшей кровью, что говорило о большем профессионализме, слаженности белых частей. «Так  в чём же дело?» – снова задавал я себе один и тот же вопрос.

«…Наша же пропаганда почти не существовала.

Крестьянам мы обещали землю слишком поздно – в Крыму в 1920 году. Надо было сказать об этом раньше. Ведь было столько крестьянских восстаний в тылу у красных», – пишет С. Мамонтов в предисловии к своим мемуарам.

До революции подавляющее большинство населения России, а значит и солдат составляли крестьяне. Под лозунгом «Земля – крестьянам!» они готовы были сражаться с любым врагом.

И тут ответ на заданный себе вопрос, картина «ледохода» белого воинства начали складываться. С определённого момента ряды Белой Армии перестали пополняться извне, она начала таять. Каждое боестолкновение сокращало её численность, в то время как, даже при больших потерях, численность Красной Армии возрастала за счёт притока в неё «человека с ружьём», поверившего новой власти.

В наше время информационных технологий, мы прекрасно понимаем значение информационной войны. Выигравший её – завладевает умами масс, тех самых резервов, за счёт которых происходит пополнение боевых частей на фронте.

Большевики в информационной войне победили, пообещав: землю – крестьянам, фабрики и заводы – рабочим, мир – народам. А власть – Советам рабочих, солдат и крестьян. И это явилось решающей, наряду с другими, причиной пополнения Красной Армии.

Пожалуй, информационную войну того времени точнее было бы определить как агитационную (листовки, газеты, плакаты – средства агитации).

Для справки: к 26 октября (ст. стиль) 1917 года у большевиков было 75 периодических изданий, у (всех) социалистических партий – 85. Большевики практиковали бесплатное распространение газет, брошюр, листовок. Суммарные тиражи исчислялись сотнями тысяч экземпляров.

Народ пошёл за большевиками.

Но была ещё одна, немаловажная причина, определившая боеспособность Красной Армии.

Теперь известны и цифры, говорящие о количестве офицеров Русской императорской армии, сражавшихся во время Гражданской войны на стороне красных – 43 процента наличного к 1918 году офицерского состава.

Офицеров Генерального штаба на стороне красных оказалось 639 (из них 252 генерала), на стороне белых их было примерно 750, то есть почти половина элиты российского офицерского корпуса служила новой власти.  Получается, и с той и с другой стороны военные операции в штабах планировали профессионалы. Врангелю приписывают фразу: «Мы своими кадрами обеспечили последующие победы Красной Армии».

Среди поступивших на службу к красным были такие авторитетные царские офицеры, как Брусилов, Поливанов, Маниковский, Петин, Данилов, Бонч-Бруевич, Карбышев и др.

В частности, об осознанном выборе одного из них – полковника Генштаба Николая Николаевича Петина, который в Первую мировую войну прошёл все стадии штабной службы, от начальника штаба дивизии до офицера штаба Верховного главнокомандующего, свидетельствует один интересный архивный документ:

«В начале июля 1920 года начальник штаба Врангеля и бывший сослуживец Петина генерал П.С. Махров тайно передал Н.Н. Петину просьбу посодействовать белым в их борьбе с большевиками.

И вот что Петин  ответил: «…я принимаю за личное для себя оскорбление Ваше предположение, что я могу служить на высоком ответственном посту в Красной Армии не по совести, а по каким-либо другим соображениям. Поверьте, что если бы я не прозрел, то находился бы либо в тюрьме, или в концентрационном лагере.

С того самого момента, когда Вы с генералом Стоговым выехали из Бердичева, перед вступлением туда призванных Украинской Радой немцев и австрийцев, я решил, что ничто не может оторвать меня от народа, и отправился с оставшимися сотрудниками в страшную для нас в то время, но вместе с сим родимую Советскую Россию.

Может быть, Вы по-прежнему думаете, что в России все военспецы работают по принуждению, под страхом расстрела, но такое заблуждение допустимо лишь рядовому офицерству, которое, насколько мне известно, Вы держите в полной слепоте.

Для Вас же, занимающего столь ответственную должность, как должность начштаба армии и пользующегося всеми средствами разведки как агентурной, так и при посредстве иностранной прессы, должна была давно открыться картина настоящего положения страны.

И я только удивляюсь, как Вы, более других возмущавшийся в дни первой революции бесправием рабочего класса, до сего времени стоите в рядах злейших врагов народа». (ЦГАРА, ф. 102, оп. 1, д.56, с. 93).

Война рождала выдающихся полководцев и военачальников и в среде профессиональных революционеров. Но рядом, как правило, находились военспецы, бывшие офицеры царской армии, перешедшие на службу народу.

Так, 21 сентября 1920 года командующим Южным фронтом был назначен легендарный большевистский деятель М.В. Фрунзе. Но вместе с ним операцию по взятию Крыма разрабатывали начальник штаба фронта, бывший подполковник Генштаба И.Х. Паука и бывший генерал-майор Генштаба В.А. Ольдерогге.

К тому времени на счету командовавшего в 1919 году Восточным фронтом Владимира Александровича Ольдерогге был разгром армий Колчака, а Иван Христианович Паука успел отличиться в первой половине 1920 года на посту командарма.

Впоследствии многие царские офицеры, участвовавшие в Гражданской войне, проявили себя как талантливые полководцы, военачальники, штабные работники и в годы Великой Отечественной. А.М. Василевский, Л.А. Говоров, К.А. Мерецков, Ф.И. Толбухин, Б.М. Шапошников стали маршалами Советского Союза.

Колоссальная энергия солдатских масс насыщенная жаждой справедливости, умело направляемая большевиками для решения политических задач, оказалась и сильнее, и справедливей энергии военной и чиновничьей элиты того времени.

Та её часть, которая не ставила себя выше народа, пошла на службу новой России. Вместе они составили единое целое для создания новой армии, нового социалистического государства.

Наверное, эта же самая энергия, которой была насыщена революционная Россия, а не воля предавшей своего государя элиты, понудила его задуматься об отречении от престола. Напоминаю, Император Николай II отрёкся от престола Государства Российского 2 (15) марта 1917 года. Произошло это в салон-вагоне царского поезда на станции Псков, а за день до этого царский поезд находился на станции с символическим названием Дно.

Образ ледохода почему-то не даёт мне покоя и тогда, когда думаю о судьбе первого в мире государства рабочих и крестьян – СССР. Какая энергия направила, и чья злая воля подтолкнула руководителей трёх славянских республик подписать Беловежские соглашения? Наверное, не так всё просто, как иной раз пытаются это подать.

Народа, жившего в СССР, становится всё меньше, он уходит, истаивает как льдины на весенней реке. И пополнения извне не происходит.

Когда идут социальные преобразования, есть возможность культурного сопротивления при встраивании в строительство нового общества. И эту возможность повлиять на ход капиталистических часов, чтоб стрелки шли по нравственному полю-циферблату, необходимо использовать.

Льдины, как известно, в конце концов становятся водой. Вода в качестве живительной влаги входит в плоть и кровь человека, в каждую его клеточку.

Я верю, что в крови русского народа на генном уровне, а значит вечно, будет жить стремление к справедливости, и оно неизбежно побудит отречься от гонки за миллионами «здесь и сейчас».

Стремление к справедливости напомнит о великих возможностях человека, вдохновлённого однажды на подвиг во имя её. И революция, как к ней ни относись, – это подвиг народа во имя справедливости, после которого наступает обновление.

А ледоход – это… подвиг природы. После него уже точно приходит весна.

Во  времена буйства «прав человека», которые уничтожают человека как Божие творение, давайте вспомним слово соборность, которое обозначает единство людей по своему естеству и в Боге. Оно проявляется во взаимопонимании, в сочувствии, в умении человека жить не только в себе, но и в других так же, как в себе. На соборности основаны семья, церковь, государство. Литературное творчество человека возможно только благодаря остаткам в нем  древней соборности в её высшей грани. К  сожалению, соборность нынче начинает подменяться толерантностью, то есть терпимостью, снисходительностью к кому-либо другому, как определяется значение этого слова в словаре. Всего лишь терпимость и снисходительность к неравным себе! Разве это можно сравнить, например, с тем чувством теплого единения и взаимопонимания с родными, которое испытывает ребёнок, носитель соборности, в дружной семье!

Соборность как православный и русский национальный символ имеет свою историю и традиции употребления. Образовано оно от прилагательного соборный, а то, в свою очередь от отглагольного существительного собор ← собирать(ся). Оба исходных слова в старославянском и церковнославянском языках (съборъ, съборьнъ) были многозначными, о чём свидетельствуют  переводы церковной литературы с греческого на славянский, в которых эти слова использовались в самых различных контекстах и могли обозначать различные реалии.  При этом они всегда сохраняли своё исходное значение, связанное с идеей  собирания в единое целое. Например, слова съборъ, соборъ имели значения: ‘собрание’ ‘общество, компания’, ‘собрание епископов’,  ‘храм, в котором служат несколько священников’ [ДСЦСЯ, с. 627; CC, c. 638]. Прилагательное  съборьнъ  уже в старославянском и церковнославянском имело оценочные (концептуальные) значения  -‘совместный, всеобщий’, ‘вселенский’ [CC, c. 638];  соборный — ‘общий, ко всем относящийся’ [ДСЦСЯ, с. 627].  Заметим, что в последнее время в публицистике это слово употребляется только православными авторами, а в либеральной печати вытеснено не только исконно русское православное слово соборный, но даже  и такие более нейтральные слова, как всенародный и всеобщий.  Их заменило иностранное слово тотальный, которое вошло в  моду. Даже диктант по русскому языку для всех, желающих его написать, именуется тотальным. Наши предки были умнее: они умели использовать богатые смысловые возможности родного слова и не заимствовали слепо чужие слова, а находили в своём родном языке им соответствия. Достаточно посмотреть, например, в «Полном словаре  церковно-славянского языка»  протоиерея Григория Дьяченко и убедиться, что словом соборъ  переводили с греческого  значения очень многих иноязычных слов, в том числе и такого, как греческое  δημοζ , которое звучит как демос и значит — народ [ПЦСС, с. 627].

Как известно, слово соборность как идеологический термин, обозначающий духовное единство русского народа на основе Православия и общей исторической судьбы, стал использоваться в первой трети XIX века  славянофилами, прежде всего, А.С. Хомяковым. Слово это, выражающее национальную русскую идею, шельмуется либералами, революционерами и просто ненавистниками русской культуры уже около двухсот лет.  Однако эта идея жива, живо и слово соборность. Историческое обоснование их жизненной силе дают многие современные мыслители.

М.М. Пришвин, православный писатель, считал соборность универсальной основой мироздания: «<…> вселенная по замыслу Божию есть соборность существ, в которой раскрывается Бог <…> Эта соборность строится не хаотически, а по Божьему плану, в котором всякому существу указано свое место: и земле, и небу, и траве, и деревьям, и рыбам, и человеку. Соборность эта держится через взаимную связь входящих в нее существ». [12].

По мнению современного известного историка профессора И.Я. Фроянова, «русский этнос, русские славяне во времена Киевской Руси прошли замечательную школу коллективизма и соборной демократии, которая возникала благодаря крещению Руси. <…>  Православная вера, православная церковь как нельзя более соответствовали и соответствуют глубинным качествам и свойствам русского этноса. Соборность ведь — та же коллективность, так что одно соединилось с другим. И если русский коллективизм до принятия христианства имел больше бытовой характер, то с принятием христианства он приобрёл метафизический, мистический, сакральный характер. С поры крещения Руси русская соборная церковь и русский православный люд, живущий на коллективистских началах, сошлись в гармонии, которая, между прочим, не поколеблена ещё и до сих пор» [19].

К соборности русской литературы в разные эпохи ее существования обратились и  современные литературоведы. Так И.А. Есаулов рассматривает в этом ключе древнерусскую и классическую литературу, а также отдельные произведения современных писателей [5].

Таким образом, старинное слово соборность в наше время возрождается заново, так как обозначаемая им идея живёт в народе и даёт силы в борьбе за единство русского мира.  У этой идеи в русском языке много и других слов-символов, близких по смыслу к её главному словесному обозначению. Все они отражают разные грани соборности, которая по-прежнему, вслед за А.С.Хомяковым, традиционно понимается как свободное и органическое единство людей на основе любви к Богу и взаимной любви верующих друг к другу.

Наблюдая  за мыслями вологодских писателей  в их поэтических и прозаических  произведениях, мы постоянно встречаем слова и образы, кровно связанные с русской православной идеей  духовного единства народа.

 

 

«НАШЕ ВЕЛИКОЕ КРЕСТЬЯНСКОЕ РОДСТВО».

Мы не сможем обрести себя без духовного единения  с народом, с его самосознанием в прошлом и настоящем. Стихотворение в прозе Александра Александровича Романова так и называется — «Обретение себя»:

«Я вскинул взгляд в надвратное пространство алтаря и замер от пронзившего меня взора Богородицы. Огромные глаза, таившие счастье и муку материнства, казалось, вопрошали с высоты: понимаю ли я жертвенную благодать жизни? И неотступно ширясь передо мной и во мне, эти глаза видели  всю мою потайную сущность, и я, может, впервые так тревожно цепенел, стоя перед неотвратимым ясновидением.

         И белые блики, всё более сиявшие из глубины тёмных зрачков, и задумчивая молитвенность лица, обрамлённого лиловым хитоном и склонённого с живым участием ко мне, как и к любому, входящему в храм – вся эта озарённость Богоматери с младенцем Иисусом  на руках была пронизана тёплыми кругами восходившей во мне радости.

         И я жарко перекрестился. И сразу услышал голос моей покойной матери, словно бы очутился вблизи неё. Я оглянулся вокруг себя на молящихся женщин и понял, что все  истово молящиеся страдалицы  похожи на мою бедную мать. И лицо её пригожее, чистое, сиявшее от молитв, которые я слышал с детства, из памяти  обернулось как будто въявь, и я увидел свою мать, стоявшую перед иконой Божьей Матери  с зажжённой свечкой в руках. И воскрес во мне её голос, и слышал я, как она поминала всю нашу родню – начиная с моего отца, убиенного на Отечественной войне, родителей своих, и всё шире и далее охватывала поимённо наше великое крестьянское родство …

         Так смала я запомнил свою молящуюся мать, от неё запали мне в душу и в сознание родственные имена вплоть до третьего колена с отцовской и материнской стороны.

         И любо мне было чувствовать себя в таком широком и добром круге родства. И сам с годами, и мои сыновья, а теперь и внуки – все мы обретаем в нём своё место [14, с. 158].

Мысль о духовном родстве людей пронзила сердце писателя в храме. Такое случается в храме со всеми, кто пришёл туда с чистой душой. И это не случайно. Как писал выдающийся богослов Е.Н. Трубецкой, храм «выражает собой тот новый мировой порядок и лад, где прекращается кровавая борьба за существование и вся тварь с человечеством во главе собирается во храм <…>  Мысль эта развивается во множестве архитектурных и иконописных изображений, которые не оставляют сомнения в том, что древнерусский храм в идее являет собой  не только собор святых и ангелов, но собор всей твари» [16, с. 210].

На осознание духовного единения настраивают в храме  не только его архитектура и иконы, но и церковное пение. В.И. Белов в книге «Невозвратные годы» об этом писал так: «Оно пеленало, оно окутывало как вновь крещаемых, так и готовящихся отойти к Богу. Тепло, уютно становилось душе человека от этого пения. Тут и жалость, и сострадание для обиженных и увечных, тут и надежда, тут и сдерживающее увещевание для слишком нетерпеливых, непоседливых, рвущихся в бой или на повседневный труд ради хлеба насущного» [3, с. 63].

Без духовного единства с народом и любви к Отечеству невозможно разобраться в себе. Как и А.А. Романов (см. выше), к этой мысли обращался в своем стихотворении его друг поэт Виктор Вениаминович Коротаев:

Какая даль лежала предо мной …

                                   Я, чувствуя причастность к ней и гордость,

                                   Смотрел в неё и знал, что за спиной

                                   Не менее  прекрасная простёрлась.

                                   Светило солнце светом поздних сил,

                                   Леса роняли медленно убранство,

                                   И белый храм, как облако, парил

                                   И озарял дремавшее пространство.

                                   «Россия! Как легко с тобой вдвоём» —

                                   Шептал я и взывал к кому-то: «Братцы,

                                   Пока мы эту землю не поймём,

                                    Нам до конца в себе не разобраться».

<…>                                                             [9, с. 144]

В современную эпоху разорения деревни и крестьянской культуры поэты считают своим  главным поэтическим долгом  напомнить об исконном  соборном единстве русского крестьянства и стать его хранителями. Поэтому тема духовного родства является для них самой главной. А.А. Романова прямо об этом заявляет в своем стихотворении «Тыщи лет»:

                        Я – писец опустевшей деревни,

                                    Но лари моих дней не пусты.

                                    Чем древнее слова, тем согревней,

                                    И стихи ткутся, будто холсты.

 

                                    Я искатель своих родословий

                                   И туда сквозь века проберусь,

                                   Где на пашне Микула весёлый

                                   Обнимал краснощёкую Русь.

 

                                    И в земле неторёной, раздольной,

                                    Петухами ещё не воспет.

                                    Воссиял из мужицких ладоней

                                    Над холмами тесовый рассвет.

 

                                    Я в пути с тех времён и доселе –

                                    Тыщи лет моя память жива.

                                    И в лукошке моём для посева

                                    Золотого отбора слова.

[14, с. 71]

 

А.А. Романов считал, что беды XX  века в России связаны с тем, что крестьяне утратили  «вековую власть мужицкого родства»:

РАЗДУМЬЯ

над романом Василия Белова «Год великого перелома»

 

                                   Оглянусь и знобко стыну:

                                   Век двадцатый позади…

                                   Мне, земли российской сыну,

                                   Брать ли поприще судьи?

 

                                   Упрекать ли Русь родную

                                   За её разбитый путь?

                                   С ней беду перебедую,

                                   Не сбегу куда-нибудь.

 

                                   Память родины нетленна!..

                                   Широко у нас росло

                                    И до третьего колена

                                   В семьях правило родство.

 

                                   Девок сватали не с ходу –

                                   Не за голый батожок,

                                   А к значительному роду

                                   И на хлебный бережок.

 

                                   А, случись, беда какая,

                                   То с надеждой на Христа,

                                   Выручала вековая

                                   Власть мужицкого родства.

 

                                   …Эти древние уставы

                                   Мы, отступники, сожгли.

                                   Мы предателями стали

                                   Святоотческой земли.

 

                                   И чужая власть и нежить

                                   Всю Россию растрясла…

                                   Где же Родина? И где же

                                   Колесо того родства?

 

                                   А оно, попав под выброс,

                                   Выбилось из борозды

                                   И, ломаясь, покатилось

                                   Мимо поля и избы.

 

                                   Покатилось с громом, с треском

                                   Из родимых палестин

                                   В причитанье деревенском

                                   В раскулаченную стынь…

 

                                   И поныне те злодеи

                                   Рвутся к власти неспроста.

                                   Что ж мы в горе холодеем?

                                   Встанем,

                                                  Встанем в круг родства!

                                                                                                          [14, 88-89]

 

Услышит ли этот призыв поэта нынешнее поколение? Будет ли для них дорога соборность, основанная на православном единстве русского народа и его любви к Отечеству? Та соборность, о которой говорили А.А. Романов и  В.И. Белов и которую горячо защищал поэт В.В. Коротаев в своем творчестве:

«Не принимайте близко к сердцу
Любое горе
И печаль…»
Что ж, поделиться
Иноверцу
Расхожей мудростью не жаль.
Его религия – как мета
Над подвернувшейся строкой:
Сегодня – та,
А завтра – эта,
А можно –
Вовсе никакой.
Но как же быть
Единоверцу,
Что землю всю
И небосвод
Не просто
Принимает к сердцу,
А в сердце
Собственном
Несёт?..

                          [9]

 

ЛАД

Русский народ издавна традиционную соборность своего жизненного уклада называл словом лад и высоко ценил его. Неслучайно в «Словаре русского языка XI – XVII вв.» отмечена старинная пословица: «На что клад, коли в семье лад» [СРЯ XI – XVII вв., вып. 8, с. 160]. Василий Иванович Белов  талантливо раскрыл суть лада крестьянской жизни в своих художественных произведениях и посвятил ему специальный труд – книгу «Лад. Очерки о народной эстетике». В предисловии он пишет: «Все было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось своё место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию» [1, с. 8]. К этой последней мысли Белов возвращается и в заключительной части своей книги: «Да нет, не бывает абсолютно одинаковых, другими словами, совсем бездарных людей! Каждый рождается в мир с печатью какого-либо таланта» [1, с. 288].

Соборное сознание русского крестьянина было основано на единстве православной веры и традиционного быта, крестьянского труда и русской природы. Для всех этих сфер свойствен определённый ритм, определённая цикличность. В.И. Белов  считает ритм необходимым условием  сохранения лада в народной жизни: «Ритм – одно из условий жизни. И жизнь моих предков, северных русских крестьян, в основе своей и в частностях была ритмичной. Любое нарушение этого ритма – война, мор, неурожай – лихорадило весь народ, всё государство. Перебои в ритме  семейной жизни (болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская измена, развод, кража, арест члена семьи, гибель коня, рекрутство) не только разрушали семью, но сказывались на жизни и всей деревни» [1, с. 8].  Православный годовой цикл праздников соответствовал годовому циклу в природе и в сельскохозяйственных работах крестьян. Как считает В.И. Белов, «русское православие в своем народном выражении очень терпимо относилось к языческим бытовым элементам, официальная церковь также в основном избегала антагонизма. Христианство на русском Севере не противопоставляло себя язычеству, без тщеславия приспосабливалось к существовавшей до него народной культуре, и они взаимно влияли друг на друга» [1, с. 201]. К сожалению, современные неоязычники нередко настроены воинственно к Православию, что разрушает принцип русской соборности. Причина заключается в том, что, если дохристианское язычество было, по образному выражению отца Павла Флоренского, «зарей, предвещающей восход солнца — Христианства», то современное язычество, как и любой постмодернизм, носит деструктивный характер. Конечно, многих таких людей томит тоска по вере, по истинно родному и святому, но нет у них пока духовных сил подняться до понимания Православной веры – главной хранительницы русской земли.

Центром того мира, где царят лад, любовь и Бог, всегда была православная семья. Об этом пишет в своем стихотворении Юрий Максин:

В стенах родительского дома,

                                               в их тишине

                                               душа к былым годам влекома,

                                               к былой стране.

 

                                               И к праздникам былым и датам

                                               рождений,

                                               к тем,

                                               кто сделал первый шаг когда-то

                                               на радость всем.

 

                                               За первым шагом было много

                                               Путей-дорог…

                                               Но привела опять дорога

                                               сюда, где Бог.

                                              

                                               Где Он затеплил в поколеньях

                                               любви огонь,

                                               соединив, как цепи звенья,

                                               ладонь в ладонь.

                                                                                                          [10, с. 19]

 

ЛИК

Слово лик — праславянского происхождения и первоначально имело значение ‘вид, форма, образ’  [ЭССЯ, в. 15, с. 77], и лишь позднее оно получило значения ‘лицо’ и ‘икона’. Это слово в богословской литературе и в поэзии сохранило своё первоначальное значение, преобразованное в символическое — духовный образ чего-либо. В русской  культуре XX века мысль о том, что в соборности проявляется лик народа, то есть его дух, высказывалась талантливым богословом отцом Павлом Флоренским: «В соборном, через непрерывное соборование и непрерывное собирание живущем духовном самосознании  народа» проявляется его лик. «Под ликом мы разумеем чистейшее явление духовной формы, освобожденное от всех наслоений и временных оболочек, ото всякой шелухи, ото всего полуживого и застягшего чистые, проработанные линии ее» [17, с. 354].

К мысли о соборности как духовном образе русского народа, его лике, постоянно обращался в своей поэзии и певец Русского Севера Николай Алексеевич Клюев:

Я помню лик... О Боже, Боже!

С апрельскою березкой схожий

Или с полосынькой льняной

Под платом куколя и мяты …  

                                          [7, с. 22]

 

Над Сахарою смугло-золот

Прозябнет России лик.

                                                [6, с. 410]

 

О, кто Ты: Женщина? Россия?

В годину черную собрат!

Поведай тайное сомненье

                        Какою казнью искупить,

                        Чтоб на единое мгновенье

Твой лик прекрасный уловить?

                                                     [6, с. 125]

 

Задонск — Богоневесты роза,

Саров с Дивеева канвой,

Где лик России,  львы и козы

Расшиты ангельской рукой.

                                                   [8, 95]

 

Для  Н.А. Клюева соборность русской жизни всегда связана с Православной верой:

Свете тихий от народного лика

Опочил на моих запятых и точках.

                                                       [6, с. 395]

                                                                                                         

Ростов — Неугасимая лампадка

Пред ликом дедов и отцов.

                                                       [8, с. 96]

                                                                     

В «Песни о Великой Матери» поэт с сердечной болью сожалеет о насильственном разрушении православной соборности русского народа в революционное лихолетье  ХХ века:

И у русского народа

Меж бровей не прыщут рыси!

Ах, обожжен лик иконный

Гарью адских перепутий,

И славянских глаз затоны

Лось волшебный не замутит!

                                                      [7, с. 5]

 

Однако русская литература свидетельствуют, что идея соборности жива в народном сознании до сих пор.

В стихотворении Николая Михайловича Рубцова «О Московском Кремле» символом единства русского народа стал «лик священного Кремля» — сакральный центр русской  истории:

Бессмертное величие Кремля

Невыразимо смертными словами!

В твоей судьбе – о русская земля! –

В твоей глуши с лесами и холмами,

Где смутной грустью веет старина,

Где было всё: смиренье и гордыня –

Навек слышна, навек озарена,

Утверждена московская твердыня!

<….>

Остановитесь тихо в день воскресный  —

Ну, не мираж ли сказочно-небесный

Возник пред нами, реет и горит?

 

И я молюсь —  о русская земля! –

Не на твои забытые иконы,

Молюсь на лик священного Кремля

И на его таинственные звоны …. 

                                                               [15, с. 59-60]

Действительно, в 60-70 годы многие в России забыли об иконах, так как душа без Бога осиротела, но «лик священного Кремля» согревал сердца и объединял русских людей.

ХОР

В древнерусском языке было ещё одно слово ликъ, которое имело такие значения —  ‘собрание, сонм, множество’, ‘собрание поющих, хор’, ‘пение, пляски, радостные возгласы, ликование, торжество’ [СРЯ XI – XVII вв., вып. 8, с. 233]. Распространённое на Руси хоровое пение в церкви и в быту, было выражением соборного сознания народа. Митрополит Иоанн Снычёв особо отмечал соборность народных духовных песен, которые пелись нередко хором: «…народ пел от полноты сердечного чувства, созидая духовную поэзию как молитву, под благодатным покровом покаяния и умиления. Этим самым он свидетельствовал о богатстве своего соборного опыта, поднимавшегося в иные мгновения до вершин истинно святоотеческой чистоты и ясности» [11, c.  60-61].

В поэзии вологодских авторов слово хор и словосочетание хоровое пение  создают поэтические образы единства, лада и соборности.  Во-первых, это разнообразные звуки родной природы, приветствующие радостным хором лирического героя и выражающие тем самым любовное единство с ним. Вспомним знаменитое стихотворение В.В. Коротаева:

Прекрасно однажды в России родиться

                                   Под утренний звон золотого овса!

                                   Твоё появление приветствуют птицы,

                                   Сверкают, на солнце искрясь, небеса.

Пока озабочены снами твоими,

Ромашки гадают о новой судьбе

И ветром достойное ищется имя –

Кукушка пророчит бессмертье тебе.

Ещё и усы не подкручивал колос –

Уже для тебя начались чудеса:

Тебе ручеёк предлагает свой голос,

А лён зацветающий дарит глаза.

Свой смех – колокольчик,

Роса – свои слёзы,

Причёску – густая волнистая рожь,

И статность тебе обещает берёза:

Когда пожелаешь,

Тогда и возьмёшь.

Спешит к тебе каждый

                       с особенным даром:

Бери, примеряй, запасайся, владей.

А плата … какая?

Расти благодарным

Да будь всюду верным

Природе своей.

[9, c.  20 ]

Образ «согласного хора» природы, духовно единой с лирическим героем, есть и у Н.М. Рубцова, например, в стихотворении «Последний пароход» — прощальной песне, выражающей скорбь по ушедшему другу – поэту Александру Яшину:

… Мы сразу стали тише и взрослей.

Одно поют своим согласным хором

И тёмный лес, и стаи журавлей

Над тем Бобришным дремлющим угором … 

<…>

В леса глухие, в самый древний град

Плыл пароход, встречаемый народом …

Скажите мне, кто в этом виноват,

Что пароход, где смех царил и лад,

Стал для него последним пароходом?

Что вдруг мы стали тише и взрослей,

Что грустно так поют суровым хором

И тёмный лес, и стаи журавлей

Над беспробудно дремлющем угором …

[15, c.  174]

Как уже говорилось выше, в церковнославянском существует слово ликъ, которое является синонимом к современному слову хор.  Слово ликовать, образованное от ликъ, первоначально имело значение ‘петь хором’, а потом уже приобрело значение ‘восторженно радоваться, торжествовать’. В стихотворении Н.М. Рубцова «Привет, Россия …» глагол  ликовать органически совмещает оба значения – старое и новое:

ПРИВЕТ РОССИЯ ….

Привет, Россия – родина моя!

Как под твоей мне радостно листвою!

И пенья нет, но ясно слышу я

Незримых певчих пенье хоровое … 

<…>

Как весь простор, небесный и земной,

Дышал в оконце счастьем и покоем,

И достославной веял стариной,

И ликовал под ливными и зноем!…

[15, c.  187]

В этом стихотворении Н.М. Рубцова единение лирического героя с родной природой и Россией символически выражено образами незримого хорового пения и ликования.

Духовный смысл соборного единства мира  воплощен в поэзии Н.А. Клюева в образе небесного хора. Например, в стихотворении «Песнь похода», которое было написано сначала в 1911, а затем переработано в 1917 году, поэт  воспевает  подвиг невидимой брани с силами зла на земле  и утешительное соборное единение людей с Творцом на  небе после воскресения:

                                   Братья-воины, дерзайте

Встречу вражеским полкам!

Пеплом кос не посыпайте,

Жены, матери, по нам.

 

Наши груди – гор уступы,

Адаманты – рамена.

Под смоковничные купы

Соберутся племена.

 

Росы горние увлажат

Дня палящие лучи,

Братьям раны перевяжут

Среброкрылые врачи…

 

В светлом лагере победы,

Как рассветный ветер гор,

Сокрушившего все беды

Воспоет небесный хор,–

 

Херувимы, Серафимы…

И, как с другом дорогим,

Жизни Царь Дориносимый

Вечерять воссядет с ним.

 

Винограда вкусит гроздий,

Для сыновних видим глаз…

Чем смертельней терн и гвозди,

Тем победы ближе час…

 

Дух животными крылами

Прикоснется к мертвецам,

И завеса в пышном храме

Раздерется пополам…

 

Избежав могильной клети,

Сопричастники живым,

Мы убийц своих приветим

Целованием святым,

 

И враги, дрожа, тоскуя,

К нам на груди припадут…

Аллилуя, аллилуя! –

Камни гор возопиют.

                                                                                  [6]

 

Поэт следовал библейской традиции, образам псалмов и церковных песнопений, (которые и в наши дни звучат в храмах), например, такому песнопению:

                               Всякое дыхание да хвалит Господа.

                               Хвалите Господа с небес,

                                хвалите Его в вышних.

                               Тебе подобает песнь Богу.

 

                                Хвалите Его вси ангели Его,

                               хвалите Его вся силы Его.

                               Тебе подобает песнь Богу.

 

                                              Псалом 148

                               Хвалите Господа с небес,

                               хвалите Его в вышних.

                                Хвалите Его, вси Ангели Его,

                               хвалите Его, вся силы Его.

                               Хвалите Его, солнце и луна,

                               хвалите Его, вся звезды и свет.

                               Хвалите Его Небеса небес и вода, яже превыше небес.

                               Да восхвалят имя Господне:

                               яко Той рече, и быша, Той повеле, и создашася.

                               Постави я в век и в век века, повеление положи, и не мимоидет.

                               Хвалите Господа от земли, змиеве и вся бездны:

                               огнь, град, снег, голоть, дух бурен, творящая слово Его,

                               горы и вси холми, древа плодоносна и вси кедри,

                               зверие и вси скоти, гади и птицы пернаты.

Царие земстии и вси людие, князи и вси судии земстии, юноши и девы, старцы с юнотами,

да восхвалят имя Господне, яко вознесеся имя Того Единаго, исповедание Его на земли и на небеси.  ….                                  

                                                                                             [13, с. 575-577]

 

Удивительно, что поэт мечтал о райском единении людей и всякой твори в год крушения традиционной соборности русских людей, которое привело к Гражданской войне.

ДЕРЕВО

Дерево с древних времен символизирует соборные основы мироздания, живое единство мира. Именно в этом смысле употребляют выражение древо жизни, известное в различных религиях, а в христианской культуре имеющее библейскую традицию. Этот символ широко использовался Н.А. Клюевым в нескольких смысловых вариантах. В широком значении слово дерево как ось мироздания, связующая всё земное и небесное, он употребляет в произведениях мистического содержания. В них поэт раскрывает мистический смысл соборности  — живого единства в Боге мёртвых и живых.  Это соответствует  и православному пониманию жизни и смерти: «У Бога все живы». В данном символическом значении слово дерево встречается в следующих произведениях:

(1) в «Белой повести», посвященной умершей матери поэта:

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь,–

И печка в чертог обратилась:

Печурки – пролеты столпов,

А устье – врата огневые,

Конь лавку копытом задел,

И дерево стало дорогой,

Путем меж алмазных полей,

Трубящих и теплящих очи,

И каждое око есть мир,

Сплав жизней и душ отошедших.

«Изыди»,– воззвали Миры,

И вышло Оно на дорогу…

В миры меня кличет Оно

Нагорным пустынным сияньем,

Свежительной гривой дожди

С сыновних ресниц отряхает.

И слезные ливни, как сеть,

Я в памяти глубь погружаю < …>

[6, с. 148]

(2) в ст-нии «Небесный вратарь», написанном Н.А. Клюевым во время Первой мировой войны:

Откуль-неоткуль добрый конь бежит,

На коне-седле удалец сидит,

На нем жар-булат, шапка-золото,

С уст текут меды – речи братские:

“Ты признай меня, молодой солдат,

Я дозор несу у небесных врат,

Меня ангелы славят Митрием,

Преподобный лик – Свет-Солунскиим.

Объезжаю я Матерь-Руссию,

Как цветы вяжу души воинов…

Уж ты стань, солдат, быстрой векшею,

Лазь на тучу-ель к солнцу красному.

А оттуль тебе мостовичина

Ко маврийскому дубу-дереву,-

Там столы стоят неуедные,

Толокно в меду, блинник масленый;

Стежки торные поразметены,

Сукна красные поразостланы”. < …>

[6, с. 220]

 

В «Избяных песнях», посвящённое недавно умершей матери поэта,  дерево жизни символизирует земной крестьянский мир и этот образ противопоставлен смерти  как разрушительному началу:

«Умерла мама» – два шелестных слова.

Умер подойник с чумазым горшком,

Плачется кот и понура корова,

Смерть постигая звериным умом.

 

Кто она? Колокол в сумерках пегих,

Дух живодерни, ведун-коновал,

Иль на грохочущих пенных телегах

К берегу жизни примчавшийся шквал?

 

Знает лишь маковка ветхой церквушки, –

В ней поселилась хозяйки душа…

Данью поминною – рябка в клетушке

Прочит яичко, соломой шурша.

 

В пестрой укладке повойник и бусы

Свадьбою грезят: «Годов пятьдесят

Бог насчитал, как жених черноусый

Выменял нас – молодухе в наряд».

 

Время, как шашель, в углу и за печкой,

Дерево жизни буравит, сосет…

                                                           [6, с. 221]

Однако поэт духом преодолевает трагедию утраты и в конце стихотворения говорит снова о живом единстве  мира:

                                   В звезды конек и в потемки крылечко

Смотрят и шепчут: «Вернется… придет…»

 

Плачет капелями вечер соловый;

Крот в подземелье и дятел в дупле…

С рябкиной дремою, ангел пуховый

Сядет за прялку в кауровой мгле.

 

«Мама в раю, – запоет веретенце, –

Нянюшкой светлой младенцу Христу…»

Как бы в стихи, золотые, как солнце,

Впрясть волхвованье и песенку ту?

                                                          [6, с. 221]

                                             

Таким образом, в этом стихотворении поэт воспевает православную соборность крестьянской семьи.

В послереволюционную эпоху в стихотворении Н.А. Клюева «Мы – ржаные, толоконные …» символ дерево жизни указывает на живое соборное единство крестьянского мира и природы. Ему поэт противопоставляет мертвую техническую цивилизацию, которая разрушает  этот живой мир:

Мы – ржаные, толоконные,

Пестрядинные, запечные,

Вы – чугунные, бетонные,

Электрические, млечные.

 

Мы – огонь, вода и пажити,

Озимь, солнца пеклеванные,

Вы же таин не расскажете

Про сады благоуханные.

 

Ваши песни – стоны молота,

В них созвучья – шлак и олово;

Жизни дерево надколото,

Не плоды на нем, а головы.

 

У подножья кости бранные,

Черепа с кромешным хохотом;

Где же крылья ураганные,

Поединок с мечным грохотом?

( 6, с. 178)

Образ дерева в поэзии многозначен. Кроме рассмотренных выше его символических значений,  укажем ещё на одну поэтическую функцию этого образа. Издавна дерево символически представляло кровную общность народа, его родовое единство.  Всем известно выражение родовое древо. В данном контексте символизируются и названия частей дерева: ветви, ствол, листья, крона и др. В вологодской поэзии дерево как символ кровного родства всегда включает в своё содержание и значение духовного единства, которое в поэтическом тексте становится смысловой доминантой, как, например, в стихотворении Сергея Васильевича Викулова:

Оглядываюсь с гордостью назад:

                        Прекрасно родовое древо наше!

                        Кто прадед мой? – Солдат и землепашец.

                        Кто дед мой? —  Землепашец и солдат.

                        Солдат и землепашец мой отец.

                        И сам я был солдатом, наконец.

                        <…>                    

Ничем себя возвысить не хочу.

Я только ветвь на дереве могучем.

Шумит оно, когда клубятся тучи, —

И я шумлю… Молчит – и я молчу.

            В этом же смысловом ключе используются слова ствол и ветки (мать и дети) у Ольги Александровны Фокиной:

Ну, вот и все повыращены дети,  

Все пять сынов – при деле. Дожила.

У всех пяти в военном документе

«Мать» — вычеркнуто. Вписано – «жена».

Освободили, значит ствол от веток.

Теперь, не приведи Бог. воевать,

То защищать сынам – жену и деток,

Жену и деток, значит, — а не мать.

А на кого ж сыны её покинут?

Тридцатый год в земле её солдат …

Да за неё все пять по сердцу вынут,

Не спрашивая почестей-наград.

И что, ну что им эти циркуляры,

О коих и не ведает она?

Одной семьёй сидят за самоваром,

Чаёк, налитый ею, пьют до дна.

И нет конца сердечным разговорам,

Одна на всех, печётся о любом…

Она для них – бессменная опора,

Пример добра, невыстуженный дом. <…>

                                                           [18]

В стихотворении Юрия Максина «Еленин клён» дерево, посаженное в честь рождения дочери, символизирует всеобщее единство людей и природы:

Я посадил Еленин клён

                                   в честь дочери моей.

                                   Не распадётся связь племён –

                                   Деревьев и детей.

                                   Часть моего тепла вошла

                                   в земной круговорот.

                                   И песню, что светлым-светла,

                                   душа моя поёт.

                                   Идёт земная череда

                                   Рождений и смертей …

                                   Ко мне нагрянула беда

                                   в один из светлых дней.

                                   Вернувшись с дальних похорон,

                                   на дочь свою гляжу.

                                   Там, где растёт Еленин клён,

калину присажу.      

                                                                                                   [10, c. 101]

Таким образом, символ дерева выражает самые разные стороны и уровни содержания соборности как национальной идея русского народа.

ДОРОГА

Поэтический символ дорога многозначен в славянской культуре [ 20, с. 102-126; 4, с. 2]. Значение этого слова обладает пространственно-временным синкретизмом [4, с. 3]. Однако семантический синкретизм этого слова имеет более широкое смысловое поле: в него включаются и люди, поколения людей, проложивших дорогу, путешествующих по ней и даже живущих около неё. Эта сторона содержания данного слова удивительно ярко показана в рассказе В.И. Белова «За тремя волоками»: «Никогда не забыть эту дорогу тому, кто узнал ее не понаслышке. Она так далека, что, если не знаешь песен, лучше не ходи, не езди по ней, не поливай пóтом эти шестьдесят километров. Она и так до подошвы пропиталась, пропиталась задолго до нас пóтом, и слезами, и мочой лошадей, баб, мужиков и подростков, веками страдавших в этих лесах. Люди сделали ее как могли, пробиваясь к чему-то лучшему. Вся жизнь и вся смерть у этого топкого бесконечного проселка, названного большой дорогой. К большой дороге от века жмутся и льнут крохотные бесчисленные деревеньки, к ней терпеливо тянутся одноколейные проселочки и узкие тропки. О большой дороге сложены частушки и пословицы. Всё в ней и всё с ней. Никто не помнит, когда она началась: может быть, еще тогда, когда крестьяне-черносошники рубили и жгли подсеки, отбиваясь от комаров и медведей, обживая синие таежные дали» [2, с.10-11].  Перед нами писатель развернул художественный образ дороги как символа соборности.

Дорога объединяет людей. Она подобна нашей жизни: как и наш земной путь, дорога пролегает среди родных просторов и проходит сквозь историческое время нашего Отечества, объединяя с другими поколениями – предыдущими и последующими. Это пронзительное объединяющее  чувство общей дороги лирически выразил в своём стихотворении «Старая дорога» Н.М. Рубцов:

Как царь любил богатые чертоги,

Так полюбил я древние дороги

И голубые

                                    вечности  глаза!

<…>

Здесь каждый славен –

                                               мертвый и живой!

И оттого, в любви своей не каясь,

Душа, как лист, звенит, перекликаясь

Со всей звенящей солнечной листвой,

Перекликаясь с теми, кто прошёл,

Перекликаясь с теми, кто проходит …

Здесь русский дух в веках произошёл,

И ничего на ней  не происходит.

Но этот дух пройдёт через века!

<…>

[15, с. 120-121]

 

Как и любой другой символ, дорога может выражать противоположные смыслы: в поэтическом тексте она  может символизировать как чужое пространство и одиночество, так и своё, родное пространство и соборность. В творчестве Н.М. Рубцова слово  дорога   в разных стихотворениях имеет эти противоположные значения в соответствии с разным лирическим сюжетом его стихотворений.

Мистический смысл дороги как символа соборного начала и общей судьбы крестьянского мира, появляется в поэме Н.А. Клюева «Белая Индия»

На дне всех миров, океанов и гор

Цветет, как душа, адамантовый бор, –

Дорога к нему с Соловков на Тибет,

Чрез сердце избы, где кончается свет,

Где бабкина пряжа – пришельцу веха:

Нырни в веретенце, и нитка-леха

Тебя поведет в Золотую Орду,

Где Ангелы варят из радуг еду, –

То вещих раздумий и слов пастухи,

Они за таганом слагают стихи,

И путнику в уши, как в овчий загон,

Сгоняют отары – волхвующий звон.

Но мимо тропа, до кудельной спицы,

Где в край «Невозвратное» скачут гонцы,

Чтоб юность догнать, душегубную бровь…

Нам к бору незримому посох – любовь,

Да смертная свечка, что пахарь в перстах

Держал пред кончиной, – в ней сладостный страх

Низринуться в смоль, в адамантовый гул…     <…>

Белая Индия  1916

[6, c. 311]

 

В войну  дорога становится местом общих  народных бедствий и символом единства соотечественников  в  горе.  Во время Первой мировой войны Н.А. Клюев написал стихотворение «Слёзный плат», поэтически очень близкое к фольклорному жанру плача. Центральными образами этого произведения являются слёзный плат  солдатской матери — символ народного горя  — и дорога, на которой  беда одного человека становится общей бедой  и её никому нельзя «почесть за прибыток»:

Не пава перо обронила,

Обронила мать солдатская платочек,

При дороженьке слезный утеряла.

А и дождиком плата не мочит,

Подкопытным песком не заносит…

Шел дорогой удалый разбойник,

На платок, как на злато, польстился –

За корысть головой поплатился.

Проезжал посиделец гостиный,

Потеряшку почел за прибыток –

Получил перекупный убыток… <>

 

Во второй части этого стихотворения образ дороги становится символом   единства народа в своей  духовной судьбе:

Пробирался в пустыню калика,

С неугасною свеченькой в шуйце,

На устах с тропарем перехожим;

На платок он умильно воззрился,

Величал его честной слезницей:

«Ай же плат, много в устье морское

Льется речек, да счет их известен,

На тебе ж, словно рос на покосе,

Не исчислить болезных слезинок!

Я возьму тебя в красную келью

Пеленою под Гуриев образ,

Буду Гурию-Свету молиться

О солдате в побоище смертном,

Чтобы вражья поганая сабля

При замашке закал потеряла,

Пушки-вороны песенной думы

Не вспугнули бы граем железным,

Чтоб полесная яблоня-песня,

Чьи цветы плащаницы духмяней,

На Руси, как веха, зеленела

И казала бы к раю дорогу!»

[6, 293]

 

Интересно отметить, что  стихотворение Константина Симонова  «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины …», написанное в 1941 году, перекликается со словами Н.А. Клюева «Припомните дороги русские, / Малиновок на погосте родительском… из другого его стихотворения, написанного в Гражданскую войну. Всё содержание стихотворения К. Симонова проникнуто высоким и трагическим чувством духовного единства русского народа, живых и мёртвых, в грозную годину:

<…>
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в Бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

 

ЕДИНСТВО ЖИВЫХ И МЁРТВЫХ

У Бога все живы, поэтому  соборное сознание народа предполагает духовное единство живых и мертвых. Эта мысль, поэтически выраженная в стихотворении К. Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины …», постоянно присутствует и в произведениях многих вологодских поэтов и писателей.

Издревле у нас существовала традиция помнить о тех, кто жил до нас. Символом единства живых и мёртвых издавна было кладбище, а с принятием Православия – соборная молитва о упокоении во всех храмах России. В стихотворении Н.М. Рубцова «Над вечным покоем» понимание духовного единения поколений проникнуто сильным чувством, на которое не каждый из нас способен:

И как в тумане омутной воды

Стояло тихо кладбище глухое,

Таким всё было смертным и святым,

Что до конца не будет мне покоя.

 

И эту грусть, и святость прежних лет

Я так любил во мгле родного края,

Что я хотел упасть и умереть

И обнимать ромашки, умирая …  [15, с. 77]

 

Поэт глубоко чувствовал духовный смысл соборности, поэтому и смог написать эти строки:

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

[ 15, с. 76]

В.В. Коротаев посвятил теме единства мёртвых и живых соотечественников стихотворение, в котором глубоко раскрыл смысл этого единства:

Единство

                        Есть оно, такое убежденье, —

Не какой-нибудь

Похмельный стих:

Нас и впредь

Спасет от поражения

Единенье мёртвых и живых.

Ведь всегда оправдывал надежды

Пушкин,

Что бывал родней отца:

Ты его прикроешь от невежды, —

Он тебя спасёт

От подлеца.

И не раз,

Врагам на страх и зависть,

В драку и атаку,

Как бойцы,

Наравне с живыми

Поднимались

Наши дорогие мертвецы,

В одиночку сладить нам – едва ли.

И не спас бы призрачный кумир.

Нас они

Вели и  вдохновляли.

Мы же отвоёвывали мир.

И за день весенний

И осенний

Нынче и вовек

В конце концов

Вновь пойдёт

Загубленный Есенин,

Ринется

Задушенный Рубцов.

Так и будем жить,

Смыкая силы,

Презирая трусов и деляг;

А умрём  —

Сумеем из могилы

За друзей своих

Поднять кулак!

[9, с. 280]

В духовном единстве живых и мёртвых заключается сила, всегда спасающая Россию. В роковой 1917 год Николай Клюев пишет «Застольный сказ», где есть такие пронзительные строки:

Русь нетленна, и погостские кресты –

Только вехи на дороге красоты!

Сердце, сердце, русской удали жилье,

На тебя ли ворог точит лезвие,

Цепь кандальную на кречета кует,

Чтоб не пело ты, как воды в ледоход,

Чтобы верба за иконой не цвела,

Не гудели на Руси колокола,

И под благовест медовый в вешний день

Не приснилось тебе озеро Ильмень,

Не вздыхало б ты от жаркой глубины:

Где вы, вещие Бояновы сыны?

[6, 339-340]

 

Вологодские писатели, о творчестве  которых шла речь, и есть те вещие Бояновы сыны, несущие своим православным словом благую весть о том, что сила народа заключается в его соборном единстве. Следуя этому правилу, русское искусство созидает нетленную Россию. Об этом А.А. Романов написал такие пророческие слова [14, c. 81]:

…Летят всё круче годы,

                        Туманами струясь.

                        Куда же Русь уходит?

                        А Русь уходит в нас!

                        Сквозь бури революций,

                        Сквозь оттепель и стынь

                        Уходит, чтоб вернуться

                        На свежие холсты.  …

 

Литература

1. Белов В.И. Лад: Очерки о народной эстетике. – М.: Молодая гвардия, 1982. — 293 с.
2. Белов В.И. Иду домой. – Вологда: Северо-западное книжное издательство. 1973. – 192 с.
3. Белов В.И. Невозвратные годы. – СПб.: Политехника, 2005. – 192 с.
4. Головкина С.Х. Образ дороги в произведениях В. И. Белова // Беловский сборник. Вып. 3. – Вологда: ВолНЦ РАН, 2017. – С. 189-195.
5. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. – Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1995.
6. Клюев Н.А. Стихотворения и поэмы. — Л: Советский писатель, 1977.
7. Клюев Н. Песнь о Великой Матери // Знамя. 1991. № 11.
8. Клюев Н. Каин // Наш современник. 1993. № 1.
9. Коротаев В.В. «Прекрасно однажды в России родиться…». – Вологда: Русский культурный центр, 2009. – 303 с.
10. Максин Ю. Плавучий берег. Стихотворения и поэмы. – Вологда: Литературный фонд России, Вологод. отделение, 2013. – 168 с.
11. Митрополит Иоанн Снычёв. Самодержавие духа. СПб., 1994.
12. Пришвина В. Д.. Невидимый град. — М.,1962.
13. Псалтирь учебная. –М.: Изд-во «Правило веры», 2006. — 797 с.
14. Романов А.А. Последнее счастье. Поэзия. Проза. Думы. – Вологда, 2003. – 263 с.
15. Рубцов Н.М. Стихотворения. – М., 1978. – 299 с.
16. Трубецкой Е. Умозрение в красках. Вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи (1916) // Философия русского религиозного искусства XVI – XX вв. Антология. – М.: Прогресс, 1993. – 195-219.

17.Флоренский П.А. Троице-Сергиева Лавра и Россия // Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Том 2. – М.: «Мысль», 1996. — С. 352-369.

18. Фокина О.А. Полудница. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1978. – 143 с.
19. Фроянов И., Богачёв А. «России нужны вера и правда». // РНЛ. Православный социализм: pro et contra. 28 сентября 2016.
20. Щепанская Т.Е. Культура дороги на Русском Севере. Странник. // Русский север. СПб., 1992. – с. 192-126.

Словари и их условные сокращения

Полный церковнославянский словарь. Сост. Г. Дьяченко. — М.:  «Посад», Издательский отдел Московской  Патриархата, 1993.  – 1120 с.   —    ПЦСС

Славянская мифология. Энциклопедический словарь. – М.: Эллис Лак, 1995. – 416 с.

Словарь русского языка XI-XVII вв. Гл. ред. Ф.П. Филин.  Вып. 8. – М.: Наука, 1981.  —   СРЯ XI—XVII вв.

Старославянский словарь (по рукописям X-XI веков) / Под ред. Р.М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой. — М.: Русский язык, 1999.  —  842 с.  —   СС

Однажды в беседе знакомый писатель, говоря о Николае Рубцове, сказал, что убийство поэта видит как распятие. А потом произошло чудо воскресения, когда Рубцов стал самым издаваемым и читаемым поэтом в современной России.

В связи с этим вспомнились слова другого гениального русского поэта – Юрия Кузнецова из статьи «Воззрение», заключающей в себе его творческое кредо: «Человеческое слово – дар Божий. Народ говорит устами поэтов. А первый поэт – это сам Бог. Он сотворил мир из ничего и вдохнул в него поэзию. Она, как Дух, уже носилась над первобытными водами, когда человека ещё не было. Потом Бог сотворил человека из земного праха и вдохнул в него свою малую частицу – творческую искру. Эта Божья искра и есть дар поэзии. Обычно этот дар дремлет во всех людях, как горючее вещество, и возгорается только в тех, кому дано «глаголом жечь сердца людей».

Строка «Глаголом жги сердца людей» из пушкинского «Пророка» говорит и о сущности пророков, и о назначении людей с «искрой Божьей», взявшихся за перо. Есенин называл поэтов «Божьей дудкой».И это определение не расходится с тем, что сказано выше. А раз так, то Божья дудка не может лгать.

Кто является Отцом лжи – известно; у него достаточно много и лжепророков и лживых перьев.

На мой взгляд, есть существенная разница в словах воскресение и воскрешение. Во втором присутствует искусственность, можно сказать, рукотворность этого процесса. И оно более годится для созидания ложных властителей дум, лжепророков, что произошло и происходит сейчас в преддверии юбилея Солженицына. Его книги, огромными тиражами изданные на родине в перестроечное время, как говорится, умерли ещё при жизни. С воскрешением, насаждением, укоренением Солженицына в сознании русского народа чуда не произойдёт, сколько бы ни старались его апологеты и приспешники.

А поэзия Рубцова, его становящееся поистине святым для русской души имя – уже неотъемлемы от нашей народной славы, народного достояния. И для этого не понадобилось, как лжепророкам или дьявольским дудкам, ни огромных денежных вливаний на различные тусовки столичной публики, ни лживой рекламы, ни продажных средств массовой информации.

Есть афоризм: «Жрец науки – это тот, кто жрёт за счёт науки». Вокруг лжепророков, до тех пор, пока в их дутый авторитет вкладывают деньги, появляется много подобных «жрецов», как правило, из семьи, из ближнего круга. Всё по закону мафии: деньги должны оставаться в семье. Эти «семьи» в творческих профессиях, в политике своим враньём уже, образно говоря, достали.

Наставят памятников, дадут имена улицам, создадут не один фонд, объявят нового мессию. И что? Где навязанные в своё время сверху названия улиц – Розы Люксембург, Карла Либкнехта, улица Лассаля, которую в чужом для него городе пришлось искать одному из героев писателя Василия Белова? Они ещё есть эти названия, но их вроде бы уже и нет. Исчезают постепенно. Не приживаются они в памяти народной, как не приживаются чужеродные прививки на деревьях. Отторгаются, как отторгаются душой народа навязанные ей чужие пророки и чужие вожди.

Места социальных прививок в конце концов выбаливают, зарубцовываются. Не свои, чужие были привои, а вот раны от них остаются свои. И они не забываются, потому что напоминают о себе в дни непогоды – во время социальных смут.

Исчезнет и «Ельцин-центр». Или его с течением лет, говоря современным языком, переформатируют, как в своё время переформатировали под административные здания перешедшие в собственность государства дворцы ставшей неугодной элиты.

Уже в четвёртый раз в Вологде прошли Всероссийские Беловские чтения с обширной, интереснейшей программой, где нашлось место не только научным докладам и сообщениям, но и различным выставкам, и литературному марафону, и презентации специального выпуска журнала «Литература в школе», посвящённого В.И. Белову, и подведению итогов конкурсов, связанных с его именем, и конференции по направлениям социально-экономического развития села.

Школа, библиотека имени Белова, памятник, поставленный в Харовске, будут жить, потому что инициатива увековечения памяти писателя исходила от его земляков. Она – народная, идущая от души. Вологодские школьники изучают произведения, вышедшие из-под пера писателя-земляка, ставшего классиком русской литературы. И это происходит естественно, в отличие от внедряемого вдовой Солженицына в школьную программу изучения «Архипелага ГУЛАГ», вносящего разлад в юные души, раскол между поколениями.

Как глоток истины для души, сравнимый с живительным глотком ключевой воды, воздуха в сосновом бору – традиционная народная культура, песни советского времени. Всё у нас есть – и музыка, и жгущие сердца глаголы, и народные танцы и пляски, и желание трудиться на родине, где всё своё, родное. Это изначально заложено в генах.

Благодаря вдохновенному слову писателя, верится в грядущее воскресение того, что называется народным ладом.

Начинал свой писательский путь Василий Белов как поэт, как Божья дудка. Ею он и остался по сути, вместе со своим другом – поэтом Николаем Рубцовым.

Чудо воскресения происходит со всем истинным. Всё интереснее становится бывать в различных регионах России. Есть что показать и чем гордиться каждой национальности, населяющей нашу огромную страну. Черты народного лада проступают во всех её республиках, краях и областях. А с ладом приходит понимание, приходит любовь к нашей общей Родине.

Так было, так есть и так будет…

Надо ещё раз сказать о революции, — той самой, Октябрьской, которую и до сих пор называют большевистским переворотом.

Дело не в большевиках, а в том, что она, — кровавая, антирусская и богоборческая поначалу, — в действительности оказалась для России спасением. «Только за границей, — говорил Сергей Есенин, — я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства»(http://esenin.ru/pisma).

Спасением от капиталистической жадности, пробудившей (и пробуждающей) самые низменные человеческие чувства.

Спасением от разврата, — в православной стране официально были разрешены публичные дома, а студентов за хорошую учебу премировали бесплатными билетами в эти заведения!

Спасением от аристократической спеси, — даже «дворянин» Никита Михалков считает слом сословных перегородок благом.

Спасением от дикой и садистской эксплуатации взрослых и даже детей, — прочтите, например, «Срочный фрахт» Бориса Лавренева.

Спасением от неправомерной жестокости властей, — никто не посмеет отрицать, что были и Ленский расстрел, и Кровавое воскресенье, — и не важно, кто в этом виноват.

Спасением от череды бессмысленных проигранных войн, в которых погибли, — непонятно зачем и почему, — миллионы, а барыши подсчитывали — сами знаете, кто…    Скажете, что надо было спасти православную Сербию? – В эту маленькую страну достаточно было послать добровольцев, – как и в случае с Болгарией, искренне «благодарной» нам за это.

Спасением, наконец, от политики правящих кругов, — чего стоит, например, отправка на верную цусимскую гибель эскадры Рожественского, — притом, что Порт-Артур уже был сдан!

О монархии сегодня говорить просто глупо. И в церкви нет единомыслия, и в сердце народа для нее нет места:

 

О чём сыр-бор? Жирует нежить.

Сверкают лаком башмаки.

И носят их всё те же, те же,

Кто давит русские ростки.

 

И слышу споры ненароком,

Глаголы правды, без конца,

Что где-то там, почти под боком,

Готовый Дом, готовый царь.

 

Вези, помажь, и вся благая

Взойдёт на Русской стороне…

Тихонько лиру отлагаю

И вижу грабли на стене.

 

Всё было, всё! Не обличаю.

Беда с умом и без ума.

Хочу вместить и не вмещаю:

Царь и… публичные дома.

 

Какая там защита Веры?

Безбожие ласкало слух,

Когда идеями Вольтера

Царица возвышала дух.

 

А ныне? Из краёв нерусских

Зовут, кто Западом пропах…

Чтоб стать подмёткою французской

На тех же самых башмаках?

 

Пока созвездия в столицах,

А «просветители» в Кремле —

Покой нам будет только сниться

На вымирающей земле.

 

Без Бога мы ничтожней праха!

Беда в сердцах — не у дверей.

Беда не в том, что нет монарха,

А что забыт наш Царь царей.

 

Потуги жалкие безплодны

Многоглаголющих в поту:

Нам не воскреснуть всенародно,

Пока не припадём к Христу!

 

 

Иеромонах Роман. Сыр-бор. 18-19 марта 2015 г., скит Ветрово (http://ruskline.ru/analitika/2015/03/21/syrbor/)

 

О советском строе и советском человеке…

Не знаю, как насчет коммунизма (идеал земного рая недостижим, но ведь надо было спасти нас от ада!), однако социализм был построен: «Россия переварила коммунизм» (В.Г. Распутин).

Построен он был неимоверным подвигом наших прадедов, дедов и отцов, положивших свои головы — между прочим, в большинстве своем, абсолютно добровольно! – на алтарь этой победы. Кто-то, увы, в репрессиях, — не таких массовых, как пишут, и не всегда несправедливых. А большинство – на полях сражения, величие которого до сих пор не дает спокойно спать нашим заклятым «партнерам».

Неужели все они ошиблись? Неужели огромные жертвы были напрасны?

На самом деле ошиблись не они, а мы, назвав их (и себя) «совками» и «детьми Шарикова».

Мы нарушили пятую заповедь («Почитай отца твоего и мать твою…») и получили заслуженное возмездие.

Они устроили свою жизнь справедливо, насколько это было тогда возможно, а мы доныне повторяем, как заклинание: «Мы против уравниловки!»

Все это неправда. Зарплаты были близкими, но не равными: кандидат наук получал в разы больше, чем, например, уборщица. О сегодняшнем бесстыдстве в оплате подлинного труда и «труда» кровососущих олигархов и вспоминать противно.

Еще одна неправда – в утверждении «аксиомы»: частная собственность эффективнее государственной. Если бы это было так, то мы бы не топтались на месте, мечтая о ВВП уровня 1989 года, не завидовали бы Китаю.

О равенстве и справедливости…

Почему устроение земной жизни в монастырях, где нестяжание, – само собой разумеющееся явление, — не порицается, а обустройство своего дома – России – по законам добра и справедливости считается чем-то постыдным, недостойным и чуть ли не еретическим?

Есть во всем этом какая-то глубинная неправда, излишняя надежда на милосердие Божие. Между прочим, в Библии сказано о соработничестве: «Вера без дел мертва».

Социализм рухнул потому, что был построен на песке, но что нам мешает воссоздать его на камне веры?

Что же ждет нас впереди?

В православной среде бытует убеждение, что этот кошмар скоро закончится. Хорошо, если так.

Только пустыню, в которую мы превратили собственную страну, возделывать будем мы.

Только мы сами.

И никто, кроме нас.

Крестьянская смеховая культура имеет древние корни. В послесловии к книге «Смех в Древней Руси» Д.С. Лихачев ставит перед будущими исследователями смеховой культуры новые задачи: «Надлежит провести ряд многочисленных монографических исследований «мировоззрений смеха» в их глубоких отношениях к взглядам на мир в данном обществе или в данном творчестве того или иного писателя». Авторы отмечают: «Задача таких монографических исследований исключительно трудна» [13, с. 204]. Мы убедились в этом, приступая к исследованию смеховой культуры крестьян в произведениях В.И. Белова.

Писатель Василий Иванович Белов является наследником поэтики древнерусской литературы в новых культурно-исторических условиях. Как и в произведениях древнерусской литературы, для которой характерно взаимопроникновение фольклорной и книжной словесности, в творчестве В.И. Белова также наблюдается тесное взаимодействие  книжного и фольклорного начал. Книжное начало его стиля проявляется в том, что в своем повествовании автор следует принципам критического реализма и даже цитирует подлинные документы эпохи революционных преобразований в России. Вместе с тем он использует и библейские традиции, библейские образы пространства и времени для создания художественной картины крестьянского мира в трагическом XX веке. Это характерно, прежде всего, для его эпопеи «Час шестый».

С другой стороны, все произведения В.И. Белова пронизаны фольклором [9; 10; 22]. Фольклорное начало в его стиле  является удивительно ярким: со страниц его произведений постоянно звучат голоса русских крестьян, в совершенстве владеющих всеми формами  традиционной фольклорной словесности, в том числе и традиционной смеховой культурой русского народа. Однако смеховое фольклорное начала в творчестве В.И. Белова выполняет не поверхностную, иллюстративную этнографическую функцию, а является важным средством создания сюжета и композиции  его произведений [23; 24]. Особенно следует подчеркнуть одно значительное достижение писателя в области поэтики: В.И. Белов строит композицию своих повестей и трилогии «Час шестый», несмотря на их реализм и историческую достоверность,  в соответствии с библейскими и фольклорными формами изображения пространства и времени, в основе которых лежит, как известно, противопоставление своего и чужого, сакрального и инфернального пространства и времени. Именно этому основному композиционному принципу подчинено использование различных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова.

1. ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМЫ КРЕСТЬЯНСКОЙ СМЕХОВОЙ КУЛЬТУРЫ

В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ В.И. БЕЛОВА

Веселье лучше богатства. (Пословица)

            Нет лучше шутки, как над собою. (Пословица)

 

Свое, сокровенное, пространство и время  В.И.  Белов обозначил одним,  но удивительно емким по смыслу словом ЛАД. Известный критик Юрий Селезнев давно отметил: «Лад – центральное понятие всего творчества Белова и романа «Кануны» в частности. Лад – это основание и суть художественно воссоздаваемой писателем «крестьянской вселенной»; это – главный закон ее устроения, взаимозависимости ее движения и устойчивости, ее сохранности и единства. Это – нравственный центр идейно-художественного мира «Канунов» Белова» [Селезнев 1983]. Традиционные формы крестьянской смеховой культуры писатель использует в своем творчестве для художественно достоверного и исторически правдивого воплощения лада крестьянского мира, его легкого дыхания и вольной  удали. В повестях и в трилогии «Час шестый» мы встречаем обрядово-зрелищные фольклорные формы смеха: это веселые праздничные гулянья на Святки, Масленицу, Светлую седмицу, Иванов и Петров день, Казанскую, а также на свадьбе, во время которых происходят различные народные смеховые инсценировки, ритуальные бесчинства молодёжи, выступления ряженых и своих записных шутников, унаследовавших роль древнерусских скоморохов. Так, «Кануны» начинаются с картины святок в деревне Шибаниха. В ней присутствуют многие традиционные приметы этих праздничных дней: пляска и буйство ряженых, игра в покойника, в ряженую лошадь, шутливое сватовство, гадания девушек в бане, озорство подростков на улице, шутовское поведение любителей скоморошить – смешить людей. Во всем этом обнаруживается характерная особенность средневекового смеха, которую Д.С. Лихачев определил как «направленность смеха на самого смеющегося», «смеющийся чаще всего смеется над самим собой», «смешит собой» [14, с. 4, 7; см. также: 4, с. 15]. Приведем для примера отрывок из скоморошьего выступления Акиндина Судейкина на свадьбе: «… Я вас пришел поглядеть, сам себя показать, здравствуйте, господа-сенаторы, из какой вы конторы? Я из нижней, межевой, я человек не швецкой, не турецкой, а тот же совецкой, Вологодской губернии, деревни Шибанихи Акиндин Судейкин. Парень не плох, у меня полна пазуха блох, клопов около поясницы, как брусницы, случилось мне в ольховском конце погулять на крыльце, сказанул лишние словеса, выволокли за волоса! Пал под лисницу, принесли мне девки яишницу, хлебал торопился, чуть не подавился …» [Белов 2002, с. 73]. В этом небольшом отрывке из «Канунов» можно обнаружить черты, сохранившиеся в крестьянской смеховой культуре со времен Древней Руси: насмешка над собой, телесный юмор, «рифма провоцирует сопоставление разных слов, «оглупляет» и «обнажает» слово», создает комический эффект, ««рубит» рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого» [14, с. 20-21].

В северных говорах есть специальные глаголы для обозначения смехового действа, когда человек сам себя представляет в смешном виде: изводиться, изгибаться, изгиляться, издуриться  [СРНГ, 12, с. 109, 116, 117, 132; СВГ, с. 3, 14, 18; СКГ]; дикаситься, дикариться, диковать, диковаться,  дикоясить  [СРНГ, 8, с. 62, 63, 64; СВГ, 2, с. 24; СКГ]. В своей трилогии В.И. Белов также употребляет некоторые из этих диалектных глаголов, например: «Начал Судейкин «изводиться», как говорили бабы, плясать и петь свои пригоношки» [7].

Писатель широко использует словесно-смеховые формы, то есть шутки, веселые байки, присловья, пословицы и поговорки, характерные для речи крестьян, собравшихся вместе по различным поводам: на праздник, на помочи, на сход, на беседу. Надо отдать должное таланту В.И. Белова, который, кроме использования уже известных комических присловий, поговорок и  частушек, сам заново создает смеховые произведения, которые ни чем не отличаются от народных юмористических импровизаций.   Наиболее ярким в этом отношении является образ Акиндина Судейкина в трилогии «Час шестый», талантливого поэта, чьи пригоношки звучали во всех ситуациях деревенской жизни и вызывали искренний смех. Попутно заметим, что диалектное слово пригоношка ‘веселая шутка, прибаутка, поговорка, частушка’ во многих изданиях произведений писателя ошибочно пишется как пригоножка. Такое написание не следует использовать, если учитывать происхождение  данного слова [15, с. 103].  Пригоношка образовано от старинного слова  гоношить ‘копить, беречь, припасать, собирать’ [Д.,1, c. 374], ‘хлопотать, заниматься каким-нибудь хозяйственным делом’,  ‘беспокоить, тревожить, волновать’ [СВГ, 1, с. 121]; согласно «Словарю русских народных говоров», этот древний глагол  имеет 14 значений, объединённых общим смыслов ‘делать, готовить что-либо’ [СРНГ, 7, с. 10-11]. Слово гоношить этимологически образовано от праславянского гонобить (*gonobiti < gonoba < gonъ, goniti), который также был многозначным: ‘мучить, утомлять’, ‘копить, наживать; припасать, собирать’, ‘постоянно что-либо делать, не оставаться праздным’ [ЭССЯ, 7, с 25].

В произведениях В.И. Белова звучат такие шутливые произведения устного народного творчества, как байки, бывальщины и небылицы, сказки с комичными героями и сюжетом, которые по-вологодски называются бухтины — ‘шутливые рассказы невероятного содержания’. В диалектных словарях у  слова бухтина отмечены такие значения: ‘неправда, ложь’, ‘глупость, вздор’,  ‘острота, шутка’ Арх., Волог., Олон. [СРНГ, 3, с. 326],  ‘вымысел, нелепость, вздор’ Хар. [СВГ, 1, с. 52].  Слово бухтина – слово древнее, оно включается в обширный пласт однокоренных слов, в прошлом широко распространённых в народной речи на Русском Севере: бухтеть и бухтить ‘ворчать, брюзжать’, ‘говорить пустяки, глупости, болтать’, бухтерить ‘говорить неправду’, бухта, бухтило,  бухтина ‘человек, говорящий неправду, лгун, болтун’, бухторма ‘человек, любящий поговорить, болтун’ и др. [СРНГ, 3, с. 325-327]. Все эти слова имеют праславянское происхождение [ЭССЯ, 3, с. 81-82] и говорят о давно сложившейся традиции данного фольклорного жанра.

Бухтины, которые рассказывают герои В.И. Белова, отражают традиционные темы и сюжеты данного фольклорного жанра. Например, в повести «Привычное дело» бабушка Евстолья повествует о приключениях «невеселых мужиков – пошехонцев» [5, с. 44-52],  в «Канунах» Иван Никитич Рогов рассказывает о воскресшем покойнике-колдуне, а его жена Аксинья  —  как «Ондрюшонка, бывало, теща блинами кормила» [7, с. 10, 80], в «Бухтинах вологодских» Кузьма Иванович Барахвостов продолжает творчески развивать тему древних небылиц о женитьбе «на злообразной жене» [6, с. 136-191].  По замечанию Д.С. Лихачева, эта тема — «один из наиболее «верных» приемов средневекового шутовства» [14, с. 25-26]. «Смех над своей женой … был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства» [Там же]. Однако наряду с традиционными сюжетами герои  В.И. Белова «гнут бухтины» и современной для них тематики. Так, старик Федор в повести «Привычное дело» рассказывает в своей бухтине о встрече Сталина с Черчиллем и Рузвельтом [5,  с. 87-89], создавая у слушателей комическое настроение и придавая этой встрече сатирическую окраску. Для выражения резко отрицательного отношения к Гитлеру и подозрительного отношения к иностранным президентам рассказчик не скупится на «телесный  смех». Этот вид смеха также является традиционным и пришёл из языческой древности, когда он был особенно распространён в репертуаре скоморохов [13; 19; 8].

Произведения В.И. Белова свидетельствуют, что балагурством владели многие крестьяне.  Слово балагурить ‘говорить весело, забавно, пересыпая речь шутками, остротами’ по происхождению праславянский диалектизм, распространенный только на территории говоров восточных славян [ЭССЯ, 1, с. 145]. В русских народных говорах у этого слова  гораздо больше однокоренных слов, нежели в литературном языке: балагурничать, балага ‘болтун, болтунья’, балагуры  ‘шутки, вранье’ и др. В начале XX века в вологодской области бытовало такое выражение: балагуры разводить ‘шутить, врать’ Волог. 1902 [СРНГ, 2, с. 69].

В северной деревне  взрослые балагурили не только друг с другом, но и с детьми. Ярким примером этому служит небольшой рассказ В.И. Белова  «Гриша Фунт». Герой этого рассказа напоминает древнерусского скомороха, хотя описывается послевоенное время XX века: «Он вернулся с войны с искалеченной левой рукой и теперь ходил по деревням с паяльником, чтобы прокормить своих кровных, как он говорил. Черное, вернее, землистое с большим кривым носом лицо его находилось в постоянном движении: он все время то причмокивал, то подмигивал, то плевался, то присвистывал, то морщился, то похохатывал. Даже уши у него способны были двигаться без посторонней помощи, а язык … Про язык и говорить было  нечего» [Белов 1973, с. 106]. Гришу сразу окружали  деревенские дети и начинались шутки, прибаутки, фокусы, детские забавные  игры. Белов приводит одну из них:

Гриша «доставал из кармана особым способом сложенный бумажный конверт. На конверте был нарисован  солдат в высокой фуражке.

— Шёл солдатик из похода с девятьсот шестого года! – начинал Гриша, и ребята обступали его со всех сторон.

— Нес подковку и часы! – из пазух конвертика один за другим вынимались уголки, и в левой руке солдата оказывались часы, в правой подкова…»…. и т.д. [Белов 1973, с. 107].

Когда-то в послевоенном детстве мой дедушка Степан тоже показывал мне такой конвертик и рассказывал ту же байку, только начиналась она немного иначе: «Шел солдат из похода восемьсот двенадцатого года! … Так что и  эта байка бывших солдат имеет свою историю.

Подводя итог рассмотрению традиционных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова, подчеркнем, что крестьяне любили добрый смех, одинаково его понимали, так как он был неотъемлемой частью своего, общего крестьянского мира.

Однако всегда найдутся люди, которые не умеют смеяться, а только глумиться.

2. ГЛУМ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЯВЬЮ

И волк зубоскалит, да не смеется.

(Пословица)

Тем не играют, от чего умирают.

                                    (Пословица)

Далеко не все герои В.И. Белова способны смеяться.

«Там, где один смеется, другой смеяться не будет», — справедливо отмечает В.Я. Пропп в своей книге «Проблемы комизма и смеха». – «Причина этого может крыться в условиях исторического, национального и личного порядка» [Пропп, 1999, с. 21]. По наблюдению автора, «неспособные к смеху люди в каком-нибудь отношении бывают неполноценными», иногда это тупость и черствость, иногда порочность человека [Пропп, 1999, с. 23-24]. Но неспособность к смеху может объясняться совершенно другими, прямо противоположными причинами: это могут быть серьёзные люди с высоким строем души или  люди глубоко религиозные, живущие аскетически. И наконец, В.Я. Пропп отмечает: не склонны смеяться люди, порабощенные какой-либо сильной страстью [Пропп, 1999, с. 25-27]. Таким был Игнатий Сопронов, герой трилогии «Час шестый». Испытывая жгучую зависть и злобную мстительность к своим односельчанам, страстно стремясь к власти над ними, он был не способен к веселой шутке и искреннему смеху: «жизнь казалась ему несправедливой насмешницей, и он вступил с нею в глухую, все нарастающую вражду. Он ничего не прощал людям, он видел в них только врагов, а это рождало страх, он уже ни на что не надеялся, верил только в свою силу и хитрость» [Белов 2002, с. 248]. Злоба поработила его душу, и он уже не мог радоваться при виде чужой добродетели: «Спокойствие в других людях он  воспринимал за выжидательность, трудолюбие – за жадность к наживе. Доброту расценивал как притворство и хитрость...» [Белов 2002, с. 249]. С какой-то одержимостью он глумился над крестьянами Шибанихи и Ольховицы, якобы проводя линию партии на селе. Для Сопронова нет ничего святого, кроме этой «линии партии», которая, как впоследствии оказалось, вовсе и не была «линией партии», а произволом троцкистов. Его не останавливают никакие нравственные преграды. Например, во время венчания Павла Пачина с Верой он грубо врывается в церковь, чтобы немедленно провести митинг, посвященный помощи китайским революционерам:

«Голос у Игнахи сорвался, народ от изумления не знал, что делать. Кто-то из подростков хихикнул, кто-то из девок заойкал, бабы зашептались, иные старики забыли закрыть рот.

– Проведем, товарищи, шибановское собрание граждан! Я как посланный уисполкома…

– Дьяволом ты послан, а не исполкомом! – громко сказал Евграф.
– Господи, до чего дожили…  [Белов 2002, с. 76].

Известный вологодский критик В.А. Оботуров в своей статье о трилогии В.И. Белова задавал роковой вопрос «Как же так случилось, что святая для поколений русской интеллигенции идея народной свободы оборотилась глумом?» [Оботуров 1991].  В отличие от добродушного или ироничного смеха над собой или своими близкими и товарищами, характерного для большинства крестьян, глум творят люди, нравственно чуждые  крестьянскому миру. Ими могут быть не только люди приезжие или из иных социальных слоев, но и свои односельчане. Главным источником, порождающим это низменное состояние духа у человека,  является болезнь его души, ее расчеловеченность  и нравственная опустошенность. Страшные сцены раскулачивания самых трудолюбивых, хозяйственных  и мастеровитых крестьян, которое проводили  крестьянские активисты этих деревень, опираясь на милицию и  партийных представителей власти, кажутся абсурдными, дикими. Сами потерпевшие сначала не верят, что все позорные бесчинства над ними происходят наяву.

«Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности  стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности … Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 38, с. 47; см. также: Пропп 1999, с. 56-57 ]. Именно об этом уже несмешном глуме, который стал явью, и повествует В.И. Белов в своей трилогии «Часть шестый».

Слово глум характерно для многих русских говоров, оно многозначно:

 ‘издевательство, злая насмешка, шутка’, ‘сумасбродство, блажь, дурь’, ‘шум, громкий разговор’. С этим словом, имеющим яркую отрицательную окраску, в говорах  употреблялись устойчивые словосочетания, также с негативной семантикой: в глум брать  (взять) ‘насмехаться, издеваться’; глум напущать на кого-либо ‘срамить, позорить’; глум нашел ‘нашли блажь, дурь, сумасбродство’; пойти в глум ‘погибнуть, испортиться’  [СРНГ, 6, c. 209-210].  У слова глум в говорах много однокоренных слов: глумить ‘дурачить кого-либо’, ‘напрасно, зря уничтожать, истреблять, портить’;  глумиться  ‘сходить с ума, терять ясность сознания’, ‘смеяться’, ‘шалить, баловать, пугать кого-либо’ (о нечистой силе),  ‘безл. чудиться, представляться’, ‘беситься’, ‘тропливо, спешно что-либо делать, спешить’; глумление  ‘сумасбродство’; глумота ‘о спешной и торопливой работе’; глумливый, глумной  ‘ненормальный, умственно неполноценный, глупый’ [СРНГ, 6, c. 210-211]. Таким образом, смысловое поле слова глум и родственных с ним слов ярко представляет тот беспредел, который творился в тридцатые годы XX века во время коллективизации и раскулачивания и разрушал лад крестьянской жизни в Шибанихе и окрестных деревнях.

Нарушение этого лада привело к распространению пьянства, которое еще больше губит жизненные основы деревни. С болью в сердце В.И. Белов показывает эту болезнь во многих своих произведениях, бьет тревогу в своих публицистических статьях. В  изображенных писателем картинах пьянства своих любимых героев и их врагов нет ничего смешного. Со скрытой болью писатель показывает, как они глумятся над собой и несут беду себе и родным. Да, поведение пьяных нелепо, несуразно, но не смешно. Еще раз повторим слова Д.С. Лихачева: «Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 47].  Поэтому вряд ли В.И. Белов порадовался бы, прочитав в статьях С.Ю. Баранова подробный текстуальный разбор сцен пьянства героев в повести «Привычное дело» с позиций принципа карнавальности [Баранов 2016А с. 53-61, 2016Б, с. 106-124], выдвинутого М.М. Бахтиным [Бахтин 1965]. На наш взгляд, этот принцип не применим в данном случае не только по этическим, но и по методологическим причинам. Карнавальность предполагает праздничность и выход из обыденности в мир невероятного и смешного, что характерно для святочных, масленичных и  ярмарочных гуляний народа. А Иван Африканович Дрынов пребывает в реальном, непраздничном и трагическом мире послевоенной колхозной деревни. Для характеристики этого мира использование совершенно чужого для него слова карнавальность тоже похоже на глум. Кстати, выдающиеся филологи А.Ф. Лосев и С.С. Аверинцев предостерегали от чрезмерности в употреблении этого литературоведческого термина [], а исследователи древнерусской смеховой культуры не считали скоморошество заимствованием из западной карнавальной традиции []. Конечно, В.И. Белов, жалея своего героя, с грустной усмешкой описывает его невольную пьяную гульбу и цепь комических ситуаций. Он не идеализирует Дрынова, но для него Иван Африканович – не карнавальный персонаж, а свой, родной русский крестьянин: воин, беспаспортный колхозник, труженик, лишенный земли, отец большой семьи, которую он пытается прокормить, пребывая в постоянных трудах и лишениях. Известный критик И.П. Золотусский один из первых почувствовал отношение самого автора к своему герою, когда писал: «Это повесть страданий. Но это и повесть любви, веры. Это книга духовная, где земное, телесное возвышается до осознания себя, до  прощения и решимости. <…> Давно не читал я книги, где мотив сострадания был бы так оправдан, высок» [Золотусский 1968. Цит. по: Розанов 2016, с. 28].

Глум над крестьянской жизнью, который начался в тридцатые годы, продолжился и в сороковые и пятидесятые…. С новой силой он возродился в перестроечное время, в результате – кругом заросшие поля, порушенные фермы, брошенные деревни…  В 1991 году В.А. Оботуров с тревогой писал: «Между тем глум продолжается: человек у земли и теперь гласности не получил, – за него по-прежнему «златоусты» и «доброхоты» думают. Следовательно, опять нет гарантий против субъективных решений» [Оботуров 1991].

 

3. КРЕСТЬЯНСКИЙ СМЕХ В ТРАГИЧЕСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

                                                   Посильна беда со смехами, а невмочь беда со слезами.

(Пословица)

Как справедливо отмечал Д.С. Лихачев, «смеховой мир отнюдь не един», «он различен у отдельных народов и в отдельные эпохи» [Лихачев 1984, с. 3; см. также: Аверинцев 1993, с. 341]. Смеховой мир в произведениях В.И. Белова – явление уникальное, поскольку ему удалось запечатлеть особенности крестьянской смеховой культуры в России в переломный трагический период её истории – 20-50-е годы XX века. Необычность этого эстетического явления заключается в следующем. Со времен Аристотеля и до наших дней принято считать, что комическое противопоставляется трагическому и возвышенному, что над возвышенным, трагедией и  страданием не смеются, такой смех воспринимается как кощунство [Пропп 1999, с. 8-9]. А в произведениях В.И. Белова парадоксально сочетается трагические, лирические  и смеховые начала, при этом без этического и эстетического ущерба друг для друга. Возникает вопрос: в чем загадка, почему такое стало возможным? На наш взгляд, корень данного необычного сочетания надо искать в истории крестьянского смеха, в его традиционной связи с древнерусской и даже глубже – праславянской смеховой культурой. Древний славянский ритуальный смех языческих времен объясняет многое и в  крестьянской смеховой культуре XX века. Он начинает возрождаться как защитная реакция на социальные и духовные притеснения от властей в силу того, что другой защиты крестьяне лишились: нет государственных законов, защищающих их собственность от хищения (непосильных налогов и раскулачивания), а их жизнь от несправедливого заточения в тюрьму, ссылку и от расстрела. Нет и духовной защиты в лице православной церкви, которая в 20-30 годы XX века уничтожается на глазах у всех: рушится  и оскверняется храм в душе людей, а затем и храмовые здания. Но у русского крестьянина сохранилось  веками присущее ему стремление к воле и чувство духовной свободы. А смех – это проявление свободной воли, выход  из перевернутого мира  в  иное, вольное, пространство, это духовное освобождение от гнета обстоятельств. В древности славяне справляли тризну на могилах, во время которой пели и даже плясали,  тем самым по своим языческим представлениям празднуя победу над смертью. Так и крестьяне Шибанихи и Ольховицы в год великого перелома и даже в час шестый не только плачут, но и смеются, подшучивая над собой и над новыми властями, попирающими лад старой деревни. И тем самым в смехе и даже веселье ищут опору для продолжения жизни несмотря ни на что. Такой смех объединяет крестьян, он по-прежнему не злой, люди смеются над нелепыми обстоятельствами своей жизни, над своими притеснителями и, что удивительно, по-прежнему над собой. В трилогии таких сцен народного смеха довольно много. Вот одна из них. Несправедливо раскулаченный Евграф Миронов возвращается в родную Шибаниху из вологодской тюрьмы. Чтобы заработать деньги на дорогу домой, он вынужден был в городе работать золотарем несколько месяцев. И вот он дома, вернее, в избе соседки Самоварихи, которая приютила его семью. Его зловонную одежду жена с дочерью замочили отстирывать. После бани ему не во что переодеться, другой одежды нет, так как все забрали ещё при раскулачивании. Пришлось в рубахе жены прошмыгнуть в избу на печь, чтобы никто не заметил его позорного положения. Но поздно вечером в избу бесцеремонно ввалились деревенские активисты Игнаха Сопронов и Митя Куземкин и на правах начальства потребовали у Евграфа слезть с печки и показать им справку об освобождении из тюрьмы. Однако слезть с печки в женской рубахе крестьянин никак не мог, да и показывать было нечего, так как справка оказалась в кармане замоченного  в стирку тюремного костюма. Казалось бы, уважаемый всеми в деревне труженик унижен до предела. Однако не сломлен. Первое, что он сделал в ближайшие дни, стал ремонтировать чью-то брошенную старую избу, чтобы его семья имела хоть плохонький, но свой дом. Когда он начал разбирать старую негодную печь, чтобы бить из глины новую, на помочи к нему  приходит чуть ли не вся Шибаниха, воодушевленная его несгибаемой жизнестойкостью. И вот после общего обеда, за которым царило простодушное веселье, под общий хохот Судейкин запел свои пригоношки, в которых умудрился комически изобразить  бедственное положение Евграфа Миронова и его глумливых гонителей:

Шел Еграша из тюрьмы

                                   К Самоварихе в примы.

                                   Прикатил не к сроку,

                                   Будет мало проку.

                                   

                                   Вся Шибаниха жужжит,

                                   Экая досада,

                                   Был до бани я мужик,

                                   После бани баба!

 

                                   На чужбине не зачах,

                                   А в родном окопе

                                   На горячих кирпичах

                                   Стало худо жопе.

 

                                   Тут приходит замполит

                                   И Еграше говорит:

                                   Передвинься за трубу

                                   Не живи халатно,

                                   Все равно твою избу

                                   Не отдам обратно.

 

                                   Говорит с печи Евграф:

                                   Нет, Фотиев, ты не праф!

                                   И за то Евграфу

Прописали штрафу.

 

К полуночи на беду

Принесло Игнашку.

По народному суду

                                   Требуют бумажку.

 

                                   Это, бабоньки, во-первых,

                                   А случилось во-вторых,

                                   Понаехала миличия

                                   На конях вороных.  <….> [ с. 815-816]

 

Собравшиеся крестьяне одобрительно смеются, и им кажется, что они опять свободные люди.  В дальнейшем Судейкин продолжает отводить душу в пении веселых пригоношек, несмотря на угрозы властей. В послесловии к трилогии В.И. Белов, кратко рассказывая о дальнейшей судьбе своих героев, упомянул и шибановского скомороха: «Акиндин Судейкин был судим и сидел шесть лет за веселые «контрреволюционные» байки. После тюрьмы он жил совсем недолго» [ с. 943].

 

4. ХРИСТИАНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕХУ И ДУХОВНОЕ ВЕСЕЛИЕ

Время плакать, и время смеяться. (Еккл. 3, 4)

         Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все

        благодарите. (1Фес. 5, 16-18) 

Вольный смех как протест против глумления над ладом крестьянской жизни был свойствен далеко не всем крестьянам. Правдолюбец и православный писатель, В.И. Белов показывает и более сильное средство противостояния лжи и злобе. Такой силой всегда была и есть вера в Истину, в Иисуса Христа, горячая молитва за близких и за весь мир. Текст трилогии «Час шестый» включает в себя не только фольклорные произведения, но и молитвы и цитаты из Библии.  Евангельское выражение Час шестый » (Ин. 19, 14) в названии этого произведения является тем камертоном, который настраивает на христианское осмысление всех событий романа.

Святитель Иоанн Златоуст заметил, что, согласно Писанию, Иисус Христос никогда не смеялся [Иеромонах Серафим, 2005, с. 8]. Мир, погрязший в грехах, у Спасителя вызывал иное желание – искупить грехи мира подвигом любви и жертвы. Для писателя В.И. Белова это очень важная тема. Не случайно кульминационная последняя часть романа предваряется эпиграфом — словами из Евангелия от Иоанна: «Бе… час яко шестый… тогда предаде Его им, да распнется… И неся Крест Свой, изыде Иисус на глаголемое лобное место, идеже пропяша Его». (Ин. 19, 14-18). Подвиг любви и жертвы, следуя за Христом, нес один из главных героев романа — старый крестьянин Никита Иванович Рогов, молитвенник и труженик. В романе неоднократно описано его молитвенное стояние, его попытки защитить церковь от поругания и объяснить мужикам, что и их вина есть в  том, что происходит сейчас в их родной деревне. Он страдал от того, что его односельчане в годину бедствий потеряли веру. Старец почитал за грех чрезмерное смехотворство, что тоже было в традиции русского народа, судя по его пословицам: «Мал смех, да велик грех», «Где смех, там и грех», «Навели на грех, да и покинули на смех», «И смех наводит на грех» [Аверинцев 1993]. См. также: Шутил Мартын да свалился под тын. Иной смех плачем отзывается. С дураком смех берет, а горе тут. Он шутки пошучивает, на себя плеть покручивает. Резвился, да взбесился. Над кем посмеешься, тот над тобой поплачет [Пословицы, с. 462-470].

После раскулачивания «не зная, где главу преклонить», Никита Иванович уходит из деревни и живет в лесной келье, где непрестанно молится. Его сердце, очищенное покаянной молитвой, способно почувствовать благодать Божию, разлитую в окружающей его природе, и проникнуться радостью духовной: «Солнце поднималось за лесом. Теплом и светом начинался новый день. <…> Кругом желтели золотые морошковые россыпи подобно звездам небесным. Голубела местами не по дням, а по часам вызревающая черника. Со мхов столбами поднимались душистые воспарения. И такие столбы света и солнца падали с неба навстречу! Они-то и рождали какой-то поистине райский воздух. Дедко не знал, что этот райский запах рождался при встрече земных и небесных потоков и отнюдь не на каждом месте, а лишь на каком-то избранном самим Господом…» [с. 923].

Но и там, в этом благословенном месте, его настигает Игнаха Сопронов и убивает, а его Библию сжигает вместе с кельей. Эта невинная жертва старца спасает жизнь главного героя романа Павла Рогова. А святотатец Игнаха Сопронов, глумившийся над крестьянами и Православием, впоследствии окончательно сходит с ума.

Тема отношения Православия к смеху включает в себя еще один сложный вопрос, который правдивый летописец В.И. Белов не мог обойти стороной. В России Православная Церковь отрицательно относилась к скоморохам и смехотворству, считая их смех низменным и грубым, а главное бесовским. Существовал долгое время официальный запрет на скоморошество [Панченко 1984; Иеромонах Серафим (Параманов) 2005]. В трилогии «Час шестый» эта тема представлена удивительно парадоксально и вместе с тем глубоко и правдиво, в соответствии с изображаемой эпохой. В сюжете трилогии соотношение крестьянской смеховой культуры и религии   раскрыто в красочных описаниях народных гуляний  на Святки, Масленицу, Казанскую и др. На концептуальном уровне  эта тема связана с такими персонажами, как Носопырь, Акиндин Судейкин и поп Рыжко.

С.С. Аверинцев рассматривал особенности русского отношения к смеху, опираясь на язык: «В народном языковом обиходе глагол «пошутить» систематически обозначает деятельность бесов. Самый обычный русский эвфемизм для беса — «шут» или, на более фольклорный лад, с оттенком боязливой интимности — «шутик». Бес «шутит», сбивая с пути или запрятывая позарез нужную вещь. <…> Уникальна <…> энергия, с которой сам язык связывает «беса» и «шутку», «грех» и «смех»» [1]. В «Канунах» В.И. Белова их единство показано   в художественной форме.  Трагикомический персонаж Носопырь  одиноко живет в старой бане и постоянно грешит с баннушком, который все время  балует, варзает, охальничает, патрашит, то есть подшучивает над стариком и всячески вредит ему. Однако в их отношениях нет ничего мистического, бобыль его не боится и воспринимает как какое-то домашнее животное. Уходя из бани, он милостиво его приглашает: «Ступай наверьх, дурачок, сиди в тепле. Я погулять схожу, никто тебя не тронет» [c. 6-9]. Ситуация только на первый взгляд кажется комической: в действительности она раскрывает страшное одиночество Носопыря, его желание с кем-то поговорить. И он говорит не только с воображаемым баннушком, но и стремится к Богу в своих вольных думах, обращается к Богородице, когда речитативом  поет рождественский тропарь: «Радуйся, дверь Господня, непроходимая, радуйся, стено и покрове притекающих к тебе ...» [с. 6, 9].

Парадоксально представлена тема смеха и церкви в поведении и других персонажей трилогии. Именно шибановский скоморох Акиндин Судейкин  по-своему защищает местную церковь от поругания — подшучивает над односельчанами, которые, выполняя указ Меерсона, районного партийного начальника, залезли на крышу храма и пытались сбросить колокол и крест. Судейкин убрал лестницу, и в результате кощунники долго мерзли на крыше, и уже не чаяли остаться  живыми.

С другой стороны, в романе самым главным шутом на традиционных святочных и масленичных гуляниях в Шибанихе представлен местный священник, Николай Иванович Перовский, прозванный крестьянами за неуемный нрав и  яркую рыжую бороду «поп Рыжко». В духе времени он стал попом-прогрессистом, то есть обновленцем, утратившим веру. Однако  после ареста и горького познания народных страданий в тюрьме этот человек возрождается к Истине: «вернувшаяся в испытаниях вера ведет его на Духовный подвиг, и шаг этот непреложно превращает раблезианскую, комическую фигуру сельского попа в образ трагический и героический» [Оботуров 1991]. В страшных условиях заключения отец Николай не страшится своих палачей, не впадает в уныние и по-прежнему весел, но  уже не пьяным весельем, а радостью духовной, которая дает его душе силы выстоять и не погибнуть.

 

Литература

1. Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху // От мифа к литературе: сб. в честь семидесятипятилетия Елеазара Моисеевича Мелетинского. – М.: «Российский  университет», 1993. – С. 341-345.
2. Баранов С.Ю. Карнавальная образность в повести В.И. Белова «Привычное дело» // Беловский сборник. Вып. 2. / Администрация г. Вологды; Вологод. гос. ун-т; Союз писателей России; Вологодское отделение РГО. – Вологда: Легия, 2016 А. 260 с.  —  С. 53-61.
3. Баранов С.Ю. Карнавальный смех и его «фигуры» // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016 Б. 191 с. – С. 106-124.
4. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — М., 1965.
5. Белов В.И. За тремя волоками. Повесть и рассказы. – М.: Советский писатель, 1968. – 352 с.
6. Белов В.И. Иду домой. – Вологда: Вологодское отделение Северо-Западного книжного издательства, 1973. – 192 с.
7. Белов В.И. Час шестый. Трилогия. – Вологда, 2002. – 954 с.
8. Власова З.И. Скоморохи и фольклор. — СПб., 2001. — 524 с.
9. Герчиньска Д. Современная советская «деревенская проза» и традиции фольклора (В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин): Автореф. дис. канд. фил. наук. — М., 1986. -17 с.
10. Евсеев В.Н. Творчество Василия Белова как художественная система. Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. – М., 1989. – 18 с.
11. Золотусский И. Тепло добра: проза В. Белова // Литературная газета. – 1968. – 24 января.
12. Иеромонах Серафим (Параманов). О смехе и веселии. – М., 2005. – 31 с.
13. Лихачёв, Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
14. Лихачёв, Д.С. Смех как мировоззрение // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
15. Народное слово в произведениях В.И. Белова: Словарь / Автор-составитель Л.Г. Яцкевич / Науч. ред. Г.В. Судаков. – Вологда, 2004. – 216 с.
16. Оботуров В.А. Глум или кое-что об устоях сталинизма, о русском национальном характере и критиках «левых» и «правых» // С разных точек зрения: «Кануны» Василия Белова. – М.: Советский писатель, 1991. С. 140-146.
17. Панченко А.М. Смех как зрелище // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
18. Понырко Н.В. Святочный и масленичный смех // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
19. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре. – М.: Лабиринт, 1999. 285 с.
20. Розанов Ю.В. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» в зеркале литературной критики 1960-х годов // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016. 191 с. – С. 106-124.
21. Селезнев Ю. Василий Белов. Раздумья о творческой судьбе писателя. – М.: «Советская Россия», 1983.
22. Скаковская Л. Н. Фольклорная парадигма русской прозы последней трети XX века : Дис. … д-ра филол. наук. — Тверь, 2004. 348 c.
23. Спиридонова И.А. Проблема комического в творчестве В.М. Шукшина и В.И. Белова: Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. — Л., 1989. 19 с.
24. Тупичекова М.П. Проблема комического в советской прозе 60-70-х годов: (В. Шукшин, В. Белов): Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук /. — М., 1987. 21 с.

Словари и их условные сокращения

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М.:

Русский язык,  1978. Репринтное издание 1880-1882 гг.  – Т. 1- 4.    —  Д

Пословицы русского народа: Сборник В. Даля: в 3 т.  Т.3. – М.: Русская книга, 1998. – 736 с.   —  Пословицы

Словарь вологодских говоров / Под ред. Т. Г. Паникаровской и Л. Ю. Зориной. Вып. 1-12. Вологда: Изд-во ВГПИ / ВГПУ, 1983-2007.  —   СВГ

Словарь квасюнинского говора. Составитель – Л.Г. Яцкевич. (Машинопись). —  СКГ

Словарь русских народных говоров / Гл. ред. Ф. П. Филин (Т.1 – 21); Ф. П. Сороколетов (Т.22 – 38). – Л., СПб, 1965 – 2004.  – СРНГ

Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. / Под ред. члена-корреспондента АН СССР О.Н. Трубачёва. Вып. 1- 29. М., 1974-2002.

С момента выхода «Привычного дела» прошло более пятидесяти лет. Это произведение, его герои и «деревенская проза» в целом вызывали, вызывают и будут вызывать взаимоисключающие оценки. В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и шире – традиционному русскому миру, отношение, уходящее своими корнями как минимум в XIX век.

В учебнике «История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи» полемике вокруг повести Белова уделяется чуть меньше страницы, и в этом уже видится четко выраженная позиция Марка Липовецкого и Михаила Берга, авторов главы. Суждения критиков-патриотов (имена которых не называются и цитаты из которых не приводятся) передаются через высказывание Игоря Дедкова, предвзятость которого, на мой взгляд, очевидна [4: 498].

Статья Дедкова «Страницы деревенской прозы» приводится в учебнике как пример восприятия либеральной критикой «Привычного дела» Белова. Об этом восприятии можно судить лишь по одной цитате, ибо одна цитата только и приводится Липовецким и Бергом. Идея вины Ивана Африкановича, заявленная в последней части суждений Дедкова, совпадает с мнением Аллы Марченко, обращающей внимание на пошехонство героя, на «его трагикомическую безответственность».

«Чуждый взгляд иноплеменный» явлен и во всех суждениях Анатолия Бочарова о повести Василия Белова. Сначала профессор МГУ с удивлением сообщает, что «существуют, оказывается, такие люди», как распутинская Анна, беловский Иван Африканович, носовский Савоня. А дальше – больше: «Но как должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность, примириться с этой реальностью! И вдвойне страшно умиляться ею» [3: 154]. Кульминацией в рассуждениях критика-космополита является сравнение коровы Рогули с Иваном Африкановичем [3: 234-235].

Еще одним примером непонимания «Привычного дела» Белова является объемная работа Александра Солженицына «Василий Белов» [8]. В первом абзаце статьи автор, перечисляя бытовые реалии повести Белова «Привычное дело», определяет их как «все то, из чего слагается вечное». Однако главный интерес Александра Исаевича вызывает не вечное, а «преходящее», как он сам уточняет, – «советско-колхозное». К нему писатель относит «неторопливые пересуды мужиков», пьянство, обман уполномоченного…

Такая – весьма характерная для Солженицына – социально-историческая привязка событий повести вызывает возражения, часть из которых приведу. Конечно, пересуды, пьянство, обман начальства возникли задолго до колхозов и не исчезли в постсоветское время. Более того, в последние 25 лет все эти негативные явления, пьянство в первую очередь, приобрели гораздо больший масштаб, чем при жизни героев «Привычного дела». Очевидно и другое: без колхозов и советов были, есть и будут много пьющие народы, страны.

Итак, в самом начале статьи (и затем неоднократно) Солженицын интерпретирует факты и события повести с социально-классовых позиций, продолжая, по сути, традиции Белинского, Добролюбова и их многочисленных последователей XIX–XX веков, «неистовых ревнителей» социалистического реализма в том числе. Уже это не позволяет писателю объективно оценить «Привычное дело» в целом и образ главного героя в частности.

Иван Африканович Дрынов характеризуется Солженицыным как природный человек с закрепленным социальным статусом, «только и мыслимый (разрядка моя. – Ю.П.) в отведенной ему непритязательной колее, на своем привычном месте». Эти слова – убийственная самохарактеристика Солженицына: позиция писателя совпадает с позицией кумира его молодости Льва Троцкого и других «пламенных революционеров».

Ключевое слово, через которое Александр Исаевич определяет личность Дрынова – это покорность. Покорность власти и событиям. А все чувства, мысли, поступки героя, не вписывающиеся в данную схему, характеризуются писателем своеобразно, типично по-солженицынски. Например, поведение Дрынова на колхозном правлении (где решается вопрос о справке для паспорта) называется «бунтом», «воинственностью <…> недостоверной». И далее о Дрынове, участнике Великой Отечественной войны, говорится с позиции все той же покорности: «Отвоевал войну, уцелел <…>, таким же тихим и смирным, совсем не героем».

В своей оценке Дрынова Солженицын совпадает как с коробочками партийности 60–70-х годов минувшего века, так и с современными либеральными пустозвонами. Это они видели и видят в герое Белова социального младенца, человека с доличностным сознанием, интересы которого дальше деревенской околицы не простираются, недочеловека, чья жизнь схожа с существованием коровы Рогули.

Подобные взгляды довольно точно прокомментировал более 30 лет назад Юрий Селезнев. Приведу ту часть рассуждений критика, которая воспринимается и как ответ Солженицыну. Селезнев обращает внимание на то, что «сквозь него (Дрынова. – Ю.П.) шесть пуль прошло, что с его орденом Славы сын Васька бегает» [6]. В отличие от всех тех, кто не видел и не видит в действиях советских солдат ничего, «кроме слепого подчинения независимым от них обстоятельствам», Ю. Селезнев на примере Дрынова справедливо утверждает идею «беспримерного подвига народа в Отечественной войне».

К сказанному критиком нужно добавить то, о чем он не упомянул (видимо, посчитав это очевидным) и что Солженицын не заметил или не захотел заметить. Всю войну Иван Африканович находился на передовой, в пехоте, на всех фронтах. Помимо ордена Славы, у Дрынова есть и орден Красной Звезды, и другие награды (о них, со слов Катерины, говорится без уточнений). О многом свидетельствует и тот факт, что под Смоленском Иван Африканович возглавлял группу, которая была направлена в немецкий тыл взорвать мост и взять языка.

Рассуждения Солженицына и других о покорности, пассивности Дрынова не стыкуются и с эпизодом из мирной жизни. Во время пахоты, когда Иван Африканович с Мишкой объезжали телеграфный столб, плуг скользнул и прицеп выскочил на поверхность… На призыв разъяренного Дрынова остановиться Мишка отреагировал так: «А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет»; «И чего ты, Африканович, везде тебе больше всех надо».

Слова «везде», «больше всех» указывает на то, что Ивана Африкановича отличает совестливое отношение к жизни. Показательны в этом отношении реплики Дрынова, обращенные уже к Митьке: «Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А если мне не надо продажного? Ежели я неподкупного хочу?»

Именно на совестливость Дрынова следует обратить внимание любому человеку, пишущему о «Привычном деле». Однако Солженицын, как и многие авторы, этого не сделал. Я лишь на одном примере пунктирно обозначу, какие открываются горизонты в понимании образа и разных проблем, если следовать по указанному пути.

Напомню, что из скошенного в колхозе сена Иван Африканович получал лишь 10% для собственной коровы, что было, по его словам, «мертвому припарка». Поэтому Дрынов вынужден тайно косить сено в лесу по ночам. В отличие от либеральных авторов, утверждающих, что воровство – русская национальная традиция, Василий Белов неоднократно обращает внимание на то, какие душевные муки испытывает Дрынов, поставленный властью в положение без вины виноватого, человека, нарушающего закон.

Примерно тридцать лет звучат голоса, что Иван Африканович – уходящий человеческий тип, на его смену приходят настоящие герои своего времени – Гехи-мазы, дети и внуки «напористых махинаторов» и им подобные. Уточню: эгоцентрические личности, люди без стыда, совести, сострадания к ближнему, любви к народу, Родине… Убежден, Иван Африканович – это вечный тип совестливого амбивалентного русского человека, и его уход с исторической сцены будет символизировать конец России.

Сказанное, конечно, не означает, что Дрынов – идеальная личность. Именно так интерпретируют взгляды «правых» критиков не одно десятилетие «левые» и либеральные авторы. Для нечистоплотных исследователей и для тех, кто готов верить на слово либеральным и прочим «мудрецам», приведу суждения Вадима Кожинова (именно его точка зрения беспардонно-лживо перевирается в указанном учебнике) и Юрия Селезнева: «В повести нет, в частности, превосходства человека, живущего на земле, землей, над людьми, ведущими иной образ жизни, нет идеализации “патриархальности” и т.п. Герой Белова нисколько не “лучше” людей, сформированных иными условиями: он только – в силу самого своего образа жизни – обладает единством бытия и сознания – единством практической, мыслительной, нравственной и эстетической жизнедеятельности» [5]; «В герое Белова очевидны и положительные, и негативные черты “деревенского” и в целом – человеческого характера. Иван Африканович – не ангел, не икона, не идеал, но и не “отрицательный тип”» [7].

Еще одна особенность статьи Солженицына – очень вольная трактовка отдельных эпизодов повести, нарушение фактологической и образной достоверности. Например, в тексте утверждается, что «через две недели (после заседания правления колхоза. – Ю.П.) председатель добродушен к беглецу». Но, во-первых, случайная встреча Ивана Африкановича с председателем произошла через шесть недель после заседания, на сороковины Екатерины. Во-вторых, нет никаких оснований говорить о добродушии председателя: он, бригадир и Дрынов помянули покойницу за углом магазина. Домой же к Ивану Африкановичу председатель отказался идти: «времени-то нет».

Вот еще один пример: Солженицын утверждает, что «в пьяный час уговаривает Митька зятя: ехать прочь из колхоза на Север». Однако беседа героев происходит ранним утром – в трезвом виде, без спиртного – на огороде Дрынова, где он окучивал картошку. Среди доводов Митьки, приводимых Солженицыным, опущен главный, повлиявший на решение Дрынова ехать на Север: «Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель». Весомость данного аргумента подчеркивается и авторской характеристикой («подействовал сильнее всех других»), и признанием героя. Он после возвращения из неудачной поездки говорит: «Думаю, ребятишек полный комплект, и все в школу ходят, кормиться надо, а дома какой заработок?»

Заработок, напомню, 10-15 рублей.

Солженицын, перечисляя колхозно-советские реалии «Привычного дела», говоря о «необличительно-гневном» изображении «колхозных бесчинств», данный наиважнейший факт почему-то не приводит. Забывают о нем (как и о многом другом: Катерина ложится спать после одиннадцати, а в три часа она уже на ногах; ее муж до колхозной работы, пройдя четырнадцать верст в оба конца, тайно косит в лесу для своей коровы и т.д.) и те авторы, которые, подобно Владимиру Личутину, утверждают, что советско-колхозный дом для Белова – «добрый дом» [6: 6].

В статье немало неточностей другого типа, обусловленных все тем же социально-ограниченным видением человека, событий, времени. По мнению Солженицына, «не очень правдоподобно, что председатель сдается, не обращается в милицию…». В данном случае Александр Исаевич, видимо, исходит из того, что каждый представитель власти – законченный подлец и трус. У Белова же социальный статус героя не исчерпывает человеческой сущности его. Председатели колхозов в «Привычном деле» показаны разными людьми. Соседнего председателя Иван Африканович называет хорошим мужиком: он и за работу заплатил прилично, и разрешил Дрынову тайно косить траву для своей коровы на чужой территории. Да и местный бригадир делает вид, что не знает о ночной косьбе. До известных событий также ведет себя и председатель колхоза, в котором работает Дрынов.

Возвращаясь к эпизоду, вызвавшему критически-негативное отношение Солженицына, нужно подчеркнуть: Александр Исаевич не увидел того, что, казалось бы, лежит на поверхности и что художественно-убедительно, мастерски показал Белов через портретные характеристики, речи и поступки персонажей. Схватка Дрынова с председателем изображена как противоборство двух фронтовиков, двух мужчин. Представитель власти с трудом смирил свою злобу, «со страдальческой гримасой» выполнил требование Ивана Африкановича, ибо оно законно с юридической и человеческой точки зрения. А желание жаловаться в милицию у председателя даже не могло возникнуть: он из тех, кто не жалуется и не «стучит». Один из вариантов реакции героя на проблемные ситуации дан в эпизоде (пропущенном Солженицыным), когда бригадир посылает своего начальника «по матери».

Желание жаловаться в милицию гипотетически могло возникнуть только у районного уполномоченного. Через этот эпизодический образ властный «срез» советско-колхозной жизни показан ярче всего. Поэтому вызывает удивление, что данный образ, по сути, остается вне поля зрения Солженицына.

И еще: «Привычное дело» – это прежде всего повесть о любви, поэтичной, глубокой, настоящей, стыдливой, стеснительной, горячей… Любви между мужчиной и женщиной, любви к детям, дому, природе, животному миру, малой Родине посвящены лучшие страницы произведения. И мимо этого главного умудрился пройти Александр Солженицын. Слово «любовь» в его размышлениях встречается лишь один раз в таком контексте: «малые дети явлены нам не просто с любовью – но с вниманием и пониманием к каждому…».

Вообще, наставления Солженицына на деревенскую тему, адресованные Белову, воспринимаются с ироническим удивлением, ибо Александр Исаевич, конечно, сельской жизни не знал. Вспомним хотя бы миф о послевоенном поголовном бегстве из колхоза и таком массовом предпринимательстве: «и ездят они по всей стране, и даже в самолетах летают, потому что время свое берегут, а деньги гребут тысячами многими» («Один день Ивана Денисовича»).

В основе солженицынского видения деревни лежат стереотипы, которые Белов назвал вульгарно-социологическими, ложными, лживыми. Подобные представления о крестьянстве Василий Иванович проиллюстрировал «фиктивным образом» «стяжателя Гаврилы» из горьковского «Челкаша» [2: 158-160].

Новый и в какой-то мере неожиданный сюжет в разговоре о «Привычном деле» возник в ходе беседы Василия Белова с Владимиром Бондаренко в 2002 году. На вопрос критика: «Есть что-то близкое в тебе, Василий Иванович, от твоего главного героя Ивана Африкановича? Похож ты своим характером на него?», – писатель ответил: «Полно общего. Есть сходство, безусловно. Но, конечно, полного сходства у Ивана Африкановича ни со мной, ни с тремя-четырьмя прототипами нет. Это же художественная литература». О том, как создавался образ главного героя, Белов рассказал следующее: «Сначала, когда писал «Привычное дело», имел в виду одного земляка, потом – другого, дальше еще. Три-четыре, не больше. Но вместе-то получился совсем иной художественный герой <…> Иван Африканович – частично я сам, частично – другие люди» [1: 202].

Владимир Личутин уже после смерти Василия Белова задавался вопросом, в чем же секрет «Привычного дела». Повесть, по мысли ученика Белова, «без особого сюжета, вроде бы, без интриги, без вспышки чувств, тихая непритязательная деревенская судьба, «обыкновенная история» <…> Белов напомнил широко известное <…>, но изрядно подзабытое: о самом сложном можно писать вот так, по-крестьянски просто, певуче, образно, без всяких кулинарных изысков <…> – но душу-то, братцы мои, изымает из груди» [6: 6].

Художественные и человеческие секреты «Привычного дела» и его главного героя еще будут раскрывать новые поколения критиков, литературоведов. И одним из главных успехов на этом пути, думается, –наличие у исследователей беловского шедевра русского духа и сострадающей души.

 

Использованная литература:

1. Белов В. Молюсь за Россию // В. Бондаренко. Серебряный век простонародья. – М., 2004. – 512 с.
2. Белов В. Ремесло отчуждения // Новый мир. – 1988. – № 6.
3. Бочаров А. Требовательная любовь. Концепция личности в современной советской прозе. – М., 1977. – 368 с.
4. История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. – М., 2011. – 792 с.
5. Кожинов В. Ценности истинные и мнимые // Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1982.
6. Личутин В. Домой, в Тимониху // Завтра. – 2012. – № . – С.6.
7. Селезнев Ю. Василий Белов. – М., 1983. – 144 с.
8. Солженицын А. Василий Белов // Новый мир. – 2003. – № 12. – http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2003/12/solzh.html.