Вологодский литератор

Победить на выборах должна была программа Грудинина, в которой он предлагал наконец-то покончить с бандитской эпохой «первоначального накопления капитала» и ввести в России налоговые и социальные стандарты развитых государств.

Но США вот-вот должны были начать бомбить Сирию, в которой мы увязи, Порошенко приготовился идти войной на Донбасс, который мы не можем предать, и Англия закатила нам уже почти победную истерику.

Так что чуть ли не за секунды до начала третьей мировой войны среднестатистический россиянин шел к избирательному участку и представлял, как победивший на выборах Грудинин на виду у наступающего на страну врага пытается подчинить себе путинскую вертикаль…

Это в США и республиканцы, и демократы давно сидят во всех структурах власти и после выборов там  ничего не меняется. А чтобы Россию, где все держится на вертикали распилов и откатов, от внешнего врага и от пятой колонны защитить, надо даже начальников над дворниками поменять на новых.

И наш избиратель решил принести в жертву себя, а не страну, все еще на карте существующую…

А теперь он, самый самотверженный, самый благородный в мире избиратель, вернувшись к своему нищенскому рациону, будет вслушиваться в каждое путинское слово, будет с телеэкрана сканировать всем своим отчаявшимся  сердцем каждую черточку в путинском лице, чтобы в его вдруг промелькнувшей улыбке, в выражении его глаз найти хоть капельку той человечности, из которой только и может появиться вместо государства олигархического — общенациональное, вместо кастового — общенародное.

Ведь в нашей Конституции записано:

«Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные общей судьбой на своей земле, утверждая права и свободы человека, гражданский мир и согласие, соединяя исторически сложившееся государственное единство, исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов, чтя память предков, передавших нам любовь и уважение к Отечеству, веру в добро и справедливость, возрождая суверенную государственность России и утверждая незыблемость ее демократической основы, стремясь обеспечить благополучие и процветание России, исходя из ответственности за свою Родину перед нынешним и будущими поколениями, сознавая себя частью мирового сообщества, принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ…»

История путинской России напоминает тот эпизод из сказки Андерсена «Снежная королева», где девочка Герда с терпеливой надеждой роняет и роняет свои слезы на грудь мальчику Каю. Вот только сердце Кая, вопреки сюжету великого сказочника, все еще остается ледяным…

«… мне становится страшно…  Вы предлагаете передать власть фактически в руки населения…. Как жить, как управлять таким обществом, где все имеют равный доступ к информации, все имеют возможность получать напрямую непрепарированную информацию…«, – шепчет мальчику Каю в ухо злая волшебница Герман Греф, озабоченная сохранением кастовых «страт» (доктор Геббельс, как мы знаем, выражался более конкретно: «Дайте мне средства массовой информации, и я из любого народа сделаю стадо свиней»).

А девочка Герда продолжает верить «в добро и справедливость» и мальчика Кая, стремящегося стать частью ледяного «мирового сообщества»,  своею верой пытается оживить и спасти…

Блок писал:

Верь, друг мой, сказкам: я привык
Вникать
В чудесный их язык…

(http://николай-дорошенко.рф/blog113.htm)

 

Москва всегда была шумливой, взъерошенной, уставшей от приезжих. «Базар-вокзал», что с нее взять… В середине 90-х московский базар раздулся, как флюс. К каждой станции метро прилипли торговые ряды из палаток с сомнительными продуктами. Народ был беден, и поэтому «отоваривался» здесь.

Но была и другая, благодатная сторона в тогдашних бедствиях – неофиты потянулись в церковь.

Я ходил в храм Михаила Архангела на юго-западе столицы. В один из дней, зайдя в него и почти сразу услышав возглас: «Отче наш!..», я удивленно посмотрел на циферблат – службу почему-то перенесли на час раньше.

В церкви было тесно и как-то неуютно: сквозь толпу прихожан протискивались репортеры с камерами, было много незнакомых лиц, жующих жвачку и тихо переговаривающихся по дорогим и редким тогда сотовым телефонам, — все они были одеты в темные пальто из тонкого сукна.

Служба закончилась. Толстый седобородый отец Ярослав вышел на амвон и объявил:

— Братья и сестры! Прошу вас освободить храм, нам надо подготовиться к венчанию.

Верующие послушно вышли, некоторые остались стоять у входа, предвкушая зрелище. Я собрался было уйти, как вдруг громкое покашливание из репродукторов заставило меня замереть: у входа на храмовую территорию возле машины с усилителями сверкали на солнце два белых «линкольна», стоял автобус, два грузовика, карета «скорой», а все вокруг было перекрыто заграждениями, возле которых дежурили милиционеры. Зеваки зашевелились:

— Вы слышали, Жириновский будет венчаться?

— Сын?

— Нет, он сам.

— Для полного счастья ему еще нужно совершить обряд обрезания! – едко заметил мужчина, похожий на былинного богатыря.

Динамики неестественно радостным голосом завопили:

— К нам приехал, к нам приехал Владимир Вольфович, дорогой!

То ли цыганский, то ли народный хор торжественно запел, приплясывая на открытой платформе грузовика.

Толпа ахнула: на тройке белых коней ворвались в проезд Владимир Вольфович в «жириновке» и его свита. «Жених» стал разбрасывать купюры, мальчишки, отталкивая друг друга, бросились их подбирать.

— Мало, мало! – усмехался тусовочный голос ведущего. – Еще!

Вверх полетели монеты, зеваки не выдержали и стали их ловить, размахивая  ладонями с растопыренными пальцами.

Из «линкольна» вышла странная пара: пожилой иностранец в бабочке, ведущий под руку высохшую спутницу.

— Это Ле Пэн! – шушукались соседи.

Наконец, ворота распахнулись, и тройка, подъехав к нам под переливчатое дребезжание колоколов, остановилась у входа в храм. Жириновский, подхватив руку жены в длинной снежной перчатке и самодовольно поджав тонкие губы, последовал внутрь. Белая ажурная шляпка Галины Жириновской заколыхалась – «новобрачных» чуть не смяли фото- и теле – репортеры.

Церковные двери закрылись. Толпа любопытствующих подхватила меня и понесла к боковому входу с широкой стеклянной рамой. Напирали со всех сторон. Была слышна английская речь: зазевавшиеся американские журналисты тщетно поднимали на руках свои видеокамеры – наши оказались выше ростом.

Вдруг в мою спину кто-то стал отчаянно и грубо толкаться:

— Я депутат Государственной Думы Митрофанов! Требую меня пропустить, вот удостоверение!

Диабетического вида мужчина в очках, на возмущенном лице которого ходуном ходили большие черные брови, не смог добиться своего – толпа равнодушно и одновременно презрительно стояла, почти не шевелясь.

Я увидел сквозь стекло, как возле иконостаса бегали старушки в служебных халатах, вениками отгоняя от икон обнаглевших операторов, установивших свои лестницы прямо на амвоне, — они пытались направить аппараты на «молодых», повернувшись спиной к алтарю.

Старушки были неумолимы – лесенки пришлось сложить.

Венчание началось. Батюшка Ярослав водил чету вокруг аналоя, потом над ними стали держать венцы:

— Венчается раб Божий Владимир и раба Божия Галина!

Прильнувшие к окнам  комментировали:

— Вон, короны уже надели.

— Жалеет, наверное, что не царские!

Мне, наконец, удалось выбраться из людской массы. Я пошел в сторону метро и слышал, как взревел хор:

— Многая лета!

Еще через минуту заиграла мелодия из песни «Серебряные свадьбы», и на ее фоне ведущий стал перечислять:

— Получены поздравления от всех женщин: от Франции до Японии!

— Только что пришло поздравление от министра обороны Павла Грачева.

— От всех поздравления, от всего мира!!

— Владимир Вольфович благодарит Русскую православную церковь, ее священство, за ритуал.

— Слово имеет олимпийская чемпионка по гимнастике…

И снова звучал хор, потом стали петь акафисты, продолжался колокольный звон.

На лужайке между храмом и переходом метро выгуливали собачек две девушки-модницы, по возрасту школьницы. Одна вела на поводке пуделя, другая – таксу:

— Ты не знаешь, чего это там, у церкви делается?

— Да это Жириновского отпевают!..

Душа только в Боге утоляет свою жажду.

                                                                                                       Святой Тихон Задонский

 

В христианстве слово свобода является одним из важнейших. Преподобный Марк Подвижник писал: «Закон духовной свободы научает истине, и многие знают его поверхностным разумением, но немногие уразумевают по вере исполнения заповедей делами» [Цит. по: 2, с. 235].  Таким образом, в христианском учении речь идёт о духовной свободе как возможности выбора  между грехом и добродетелью. Подлинную свободу человек получает только тогда, когда освобождается от греховного рабства.  Человек, получивший такое освобождение, способен познать Истину – Бога и Его волю: «Освободившись от расхищения и пленения помыслами, он допустится пред невидимое лице Божие – тогда познает Бога познанием живым, опытным» [Цит. по: 1, с. 548]. Такой человек стремится познать волю Божию и подчинить ей свою человеческую волю: Благословен еси, Господи: научи мя оправданием Твоим.… Возлюби душа моя возжелати судьбы Твоя на всякое время. ((Благословен  Ты, Господи: научи меня повелениям Твоим … Отрадно душе моей внимать судам Твоим во всякое время.) [9: Пс. 118, 12, 20].

Сила человеческой воли может быть направлена на отвержение греха и освобождение от его пут. И тогда человек, совершающий духовный подвиг аскетизма, приобретает духовную свободу. Но эта же сила человеческой воли может быть направлена на освобождение от внешних обстоятельств, мешающих развернуться человеческой душе во всю ширь ее чувств и желаний в этом земном мире. Такая свобода личности имеет множество граней и ступеней: от простого произвола в ущерб другим людям до высокого воодушевления на подвиг мужества ради блага других людей и Отечества. Именно об этой высокой ступени проявления свободной личности пойдёт речь далее.

Удаль – слово чисто русское, его нет даже в родственных славянских языках. Даже там несколько иные представления о жизненной силе и молодечестве. А удаль – наше, родное, как заметил А.С. Пушкин в стихотворении «Зимняя дорога»:

Что-то слышится родное

                                               В долгих песнях ямщика:

                                               То разгулье удалое,

                                               То сердечная тоска.

 

О русской удали создано много народных песен. Об этом есть строки в поэме  Н.А.Некрасов  «Кому на Руси жить хорошо»:

Поют про Волгу-матушку,
Про удаль молодецкую,
Про девичью красу.

Удаль, как национальная черта нашего характера, воспета русскими поэтами и писателями от Пушкина до Рубцова. А.К. Толстой в стихотворении «Ушкуйник» поэтически изображает её как непомерную жизненную силу, которая требует обязательного освобождения, выхода, применения:

Одолела сила-удаль меня, молодца,
Не чужая, своя удаль богатырская!

А и в сердце тая удаль-то не вместится,
А и сердце-то от удали разорвется!

Пойду к батюшке на удаль горько плакаться,
Пойду к матушке на силу в ноги кланяться:
Отпустите свое детище дрочёное,
Новгородским-то порядкам неученое …

Но  сила эта не только физическая, но и духовная. Народный поэт И.С. Никитин именно так её понимал, противопоставляя заботе, то есть многопопечительности и бессильному унынию:

 

УДАЛЬ И ЗАБОТА

 

Тает забота, как свечка,
Век от тоски пропадает;
Удали горе ― не горе,
В цепи закуй ― распевает.

Ляжет забота ― не спится,
Спит ли, пройди ― встрепенется;
Спит молодецкая удаль,
Громом ударь ― не проснется.
Клонится колос от ветра,
Ветер заботу наклонит;
Встретится удаль с грозою ―
На ухо шапку заломит.
Всех-то забота боится,
Топнут ногой ― побледнеет;
Топнут ногою на удаль ―
Лезет на нож, не робеет.
По смерть забота скупится,
Поздно и рано хлопочет;
Удаль, не думав, добудет,
Кинет на ветер ― хохочет.
Песня заботы ― не песня;
Слушать ― тоска одолеет;
Удаль присвистнет, притопнет ―
Горе и думу развеет.
Явится в гости забота ―
В доме и скука и холод;
Удаль влетит да обнимет ―
Станешь и весел и молод.

 

Удивительно, как поэт смог высветить все многогранные смыслы этого ёмкого слова, вместившего в себе духовный опыт русского народа. Противопоставление удали и заботы в этом стихотворении не случайно. Оно постоянно встречается в русской поэзии, как в классической, так и в современной. Удаль предполагает желанную волю и страсть не как выражение греховных помыслов, с которыми и связана многозаботливость, а как проявление полноты жизни. Об этом  рассуждал в «Философских стихах» Н.М. Рубцов [ 11, с. 134]:

Зачем же кто-то, ловок и остёр, —

Простите мне, — как зверь в часы охоты,

Так устремлён в одни свои заботы,

Что он толкает братьев и сестёр?!

…..

В душе огонь – и воля, и любовь! –

И жалок тот, кто гонит эти страсти,

Чтоб гордо жить, нахмуривая бровь,

В лучах довольства  полного и власти!               

Поэтические противопоставления удали и заботы имеют прочную языковую и духовную основу, уходящую вглубь русской истории. У слова забота обнаруживается говорящее этимологическое значение, которое в наше время многими уже не осознаётся: первоначально это слово произносилось как зобота  (забота появилось позже под влиянием аканья) и было образовано от глагола зобатися или зобитися, которые до сих пор сохранились в народных говорах со значениями ‘заботиться, беспокоиться, хлопотать’. Но первоначально речь шла только о хлопотах, направленных на  материальное благополучие, на добывание пищи, поскольку глаголы эти являются однокоренными со старинными древнерусскими словами зобать — ‘есть’, зобь — ‘пища, корм’ [8, с. 254]. Они и сейчас употребляются во многих русских говорах [13, с. 320-321].

Смысловая и эмоциональная многогранность слова-символа удаль также заложена подспудно в его этимологии. Оно образовано от слова удалой, происхождение которого связано с глаголом удаться, что значит  —  завершиться успешно. Следовательно, прилагательное удалой (или  удалый)  обозначало черту характера удачливого, счастливого человека. Ф.И. Буслаев, выдающийся наш филолог, живший в XIX веке, подчеркнул это первоначальное значение данного слова, когда характеризовал былинного героя так: «Не зрелое суждение и опытность руководят его действиями, а удаль и надежда на удачу; потому он удалой, удача-добрый молодец» [3].

Только удачливость, или по-современному — успешность, раньше на Руси понимали иначе. Она предполагала мужественную силу, храбрость защитников отечества, которые приводят их к победе над врагом, то есть к воинской удаче. Об этом свидетельствуют и герои наших былин – удалые добрые молодцы, богатыри Илья Муромец и Добрыня Никитич. Именно поэтому в дальнейшем за словами удалой, удаль закрепились соответственно значения – храбрый, смелый и храбрость, смелость. Все древнерусские герои  были людьми православными, их удаль была обусловлена их духовной свободой и упованием на Божию волю. Святитель Тихон Задонский писал: «Свободу духовную имеет тот, кто имеет живую веру» [14, с. 827].

Однако этические грани русской удали многолики. Удаль иногда переходит в вольность, а вольность в озорство, своеволие и буйство. Фольклорным воплощением такой удали был былинный герой  Василий Буслаев, а затем и персонажи народных песен Степан Разин и Емельян Пугачёв, второй, правда, реже. Их удали сочувствовали иногда и наши поэты и писатели: Пушкин, Шишков, Цветаева (Да за удаль несуразную — /  Развяжите Стеньку Разина) … Задумчивый и странный  поэт Велемир Хлебников во времена нэпа тоже затосковал по воле и удали и написал в 1922 году такое стихотворение:

            Эй, молодчики –

                                                                       купчики,

                                               Ветерок в голове!

                                               В пугачёвском

                                                             тулупчике

                                               Я иду по Москве!

                                               Не затем высока

                                               Воля правды у нас,

                                               В соболях-рысаках

                                               Чтоб катались глумясь.

                                               Не затем у врага

                                               Кровь лилась

                                                               по-дешёвке,

                                               Чтоб несли жемчуга

                                               Руки каждой торговки.

                                               Не зубами скрипеть

                                               Ночью долгою  —

                                               Буду плыть, буду петь

                                               Доном-Волгою! …

 

В 1996 году на это стихотворение обратил внимание вологодский поэт А.А. Романов в статье «Чудотворство» и написал: «Звучат они по-сегодняшнему злободневно» [ 10, c. 215].

В поэме С.А. Есенина «Пугачёв», которую он написал с намёком на послереволюционные крестьянские восстания 1918-1921 гг., есть  такая реплика одного из восставших: Пусть он даже не Пётр, / Чернь его любит за буйство и удаль.  Да и лирический герой  в поэзии Есенина, как и сам автор, обладал этой удалью:

Золотая, словесная груда,
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.

К теме разбойной удали как своеволия, противоречащего Божией воле, обращался Николай Рубцов в своей балладе «Разбойник Ляля». Это произведение,  проникнутое традиционными образами и мотивами, тем не менее, имеет чисто рубцовское звучание. Грозный разбойник полюбил чистую прекрасную княжну:

Под лазурным пологом ночлега

Он княжну прекрасную увидел.

                                               Разметавши волосы и руки,

Как дитя, спала она в постели,

И разбоя сдержанные звуки

 До ее души не долетели…

 

Если в народной песне Степан Разин, в ответ на ропот своих сотоварищей, бросает за борт возлюбленную княжну, то в этой балладе, наоборот, разбойник Ляля отказывается от своего греховного ремесла ради своей любви к княжне:

Дни прошли… Под светлою луною

Век бы Ляля в местности безвестной

Целовался с юною княжною,

Со своей негаданной невестой!

 

Вместе со своей возлюбленной он мечтает:

Вот когда счастливый час настанет,

Мы уйдем из этого становья,

Чтобы честно жить, как христиане,

Наслаждаясь миром и любовью.

Дом построим с окнами на море,

Где легко посвистывают бризы,

И, склонясь в дремотном разговоре,

Осеняют море кипарисы.

Однако  греховное прошлое не позволяет раскаявшемуся разбойнику «честно жить, как христиане» и насладиться земным раем. Его ближайший помощник по разбою убивает княжну и издевательски сообщает Ляле:

Атаман! Возлюбленная ваша

Вас в раю небесном ожидает!

 

В жестокой схватке разбойники убивают друг друга. Однако любовь торжествует: она вырвала атамана из тёмного мира злобы и преступления и вселила в его душу надежду на райский свет. В этом заключается христианский смысл баллады.  Особенно он  явен в её последней части, где повествуется о раскаявшейся разбойнице Шалухе, любовь которой к атаману пережила его гибель и воплотилась в легенду о нём:

            Бор шумит порывисто и глухо

Над землей угрюмой и греховной.

Кротко ходит по миру Шалуха,

Вдаль гонима волею верховной.

 

Как наступят зимние потемки,

Как застонут сосны-вековухи,

В бедных избах странной незнакомке

Жадно внемлют дети и старухи.

 

А она, увядшая в печали,

Боязливой сказкою прощальной

Повествует им о жизни Ляли,

О любви разбойника печальной.

 

Так, скорбя, и ходит богомолка,

К людям всем испытывая жалость,

                                               Да уж чует сердце, что недолго

Ей брести с молитвами осталось.

Собрала котомку через силу,

Поклонилась низко добрым лицам

И пришла на Лялину могилу,

Чтоб навеки с ним соединиться…

 

Да,  на «земле угрюмой и греховной» только любовь побеждает безграничный произвол человеческой воли. Интересно отметить, что эта поэтическая тема звучит и у Сергея Есенина, любимого поэта Николая Рубцова.  Только, если у Рубцова она воплощена в эпическое повествование баллады, то у Есенина –  в лирический цикл стихотворений «Любовь хулигана» (1923 г.), посвященный актрисе московского Камерного театра А.Л. Миклашевской, чей «иконный и строгий лик»  покорил «сумасшедшее сердце поэт» и заставил « в первый раз запеть по любовь»:

Заметался пожар голубой,

                                               Позабылись родимые дали.

                                               В первый раз я запел по любовь,

                                               В первый раз отрекаюсь скандалить.

<….>

Даже тишайший  Николай Клюев  в бурные годы молодости в начале XX века задумывался над разбойной удалью [4, 148]:

О матерь-отчизна, какими тропами
Бездольному сыну укажешь пойти:
Разбойную ль удаль померять с врагами,
Иль робкой былинкой кивать при пути?

 

Былинка поблекнет, и удаль обманет,

Умчится, как буря, надежды губя, –

Пусть ветром нагорным душа моя станет

Пророческой сказкой баюкать тебя.

 

Баюкать безмолвье и бури лелеять,

В степи непогожей шуметь ковылем,

На спящие села прохладою веять

И в окна стучаться дозорным крылом.

 

(1911)

Подчеркнем, что с этим вопросом Клюев обращается к матери-отчизне и, видимо, к своей совести. В результате он не избрал ни судьбу разбойной удали, ни судьбу покорной робкой былинки. А выпала на его долю сердечная тоска по Граду Китежу, Святой Руси: Пусть ветром нагорным душа моя станет / Пророческой сказкой баюкать тебя.

С юных лет Клюеву была дорога духовная сторона воли – свобода от суеты и греховности мира и многозаботливости [5, 29]:

Широко необъятное поле,

А за ним чуть синеющий лес!

Я опять на просторе, на воле

И любуюсь красою небес.

 

В этом царстве зеленом природы

Не увидишь рыданий и слез;

Только в редкие дни непогоды

Ветер стонет меж сучьев берез.

 

Не найдешь здесь душой пресыщенной

Пьяных оргий, продажной любви,

Не увидишь толпы развращенной

С затаенным проклятьем в груди.

 

Здесь иной мир – покоя, отрады.

Нет суетных волнений души;

Жизнь тиха здесь, как пламя лампады,

Не колеблемой ветром в тиши.

 

(1904)

 

Однако поэт прошёл и через искушение революционной свободой, которую сначала идеализировал и понимал как стремление освободить народ от социального гнёта [5, с. 31]:

ГИМН СВОБОДЕ

 

Друг друга обнимем в сегодняшний день,

3абудем былые невзгоды,

Ушли без возврата в могильную сень

Враги животворной свободы.

Сегодняшний день без копья и меча

Сразил их полки-легионы;

Народная сбылась святая мечта,

Услышаны тяжкие стоны.

День радости светлой! Надежды живой!

Надежды на лучшую долю!

Насилия сорван покров вековой,

И просится сердце на волю.

На волю! на волю! В волшебную даль!

В обитель свободного счастья!..

Исчезни навеки злодейка-печаль!

Исчезни кошмар самовластья!

Мы новою жизнью теперь заживем –

С бесстрашием ринемся к битве;

Мы новые песни свободе споем —

И новые сложим молитвы.

 

(1905)

Тем не менее, слова воля и вольный (20) встречается у Клюева гораздо чаще, чем слова свобода и свободный (12), которые употребляются только в революционном контексте в ранних стихотворениях поэта. Но не сбылись  юношеские мечты поэта о свободе, отражённые в его стихотворении 1905 года [4, 88]:

«Безответным рабом

Я в могилу сойду,

 Под сосновым крестом

Свою долю найду».

 

Эту песню певал

Мой страдалец-отец

И по смерть завещал

Допевать мне конец.

 

Но не стоном отцов

Моя песнь прозвучит,

А раскатом громов

Над землей пролетит.

 

Не безгласным рабом,

Проклиная житье,

А свободным орлом

Допою я ее.

 

(1905)

 

В конце жизни Н.А. Клюеву пришлось испытать в сибирской ссылке и голод, и унижение, и тюрьму, и, наконец, расстрел …  Но чувство духовной свободы поэт сохранил в своей душе до конца, о чём свидетельствуют строки из его последнего стихотворения «Есть две страны…», написанного в 1937  году перед гибелью [5, с. 232]:

<… >   Не бойся савана и волка,–

            3а ними с лютней серафим!

 

«Приди, дитя мое, приди!» –

Запела лютня неземная,

И сердце птичкой из груди

Перепорхнуло в кущи рая.

 

И первой песенкой моей,

Где брачной чашею лилея,

Была: «Люблю тебя, Рассея,

Страна грачиных озимей!»

 

И ангел вторил: «Буди, буди!

Благословен родной овсень!

Его, как розаны в сосуде,

Блюдет Христос на Оный День!»

 

Судьба Николая Клюева и это его последнее стихотворение свидетельствуют о христианской истине, которую святитель Тихон Задонский выразил в одном из своих произведений так: человек «связан, окован, в темнице, во узах, в пленении, но духом всегда и везде свободен есть. Духа бо поработить и связать никто не может» [14, с. 824].

 

*   *   *

Последние мысли Клюева были о судьбах России. Он был уверен, что Бог не оставит его отечество. Ангел Хранитель шептал поэту:

«Его, как розаны в сосуде,

Блюдет Христос на Оный День!»

Во многом перекликаясь с Николаем Клюевым, об Отчизне и воле пел и Николай Рубцов [ 11, c. 246]:

<…>

Не порвать мне житейские цепи,

                                   Не умчаться, глазами горя,

                                   В пугачёвские вольные степи,

                                   Где гуляла душа бунтаря.

                                  

                                   Не порвать мне мучительной связи

                                   С долгой осенью нашей земли,

                                   С деревцом у сырой коновязи,

                                   С журавлями в холодной дали …

                                  

                                   Но люблю тебя в дни непогоды

                                   И желаю тебе навсегда.

                                   Чтоб гудели твои пароходы,

                                   Чтоб свистели твои поезда.

 

В этом и в других своих стихотворениях поэта звучит постоянно один мотив: любовь к родине сильнее буйной воли [11, с. 282]:

Сильнее бурь, сильнее всякой воли

Любовь к твоим овинам у жнивья,

Любовь к тебе, изба в лазурном поле. 

Для Николая  Рубцова представления о воле и духовной  свободе связаны именно с родиной, с Россией [11, с. 121]:

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,

Неведомый сын удивительных вольных племён!

 

Вольный простор русских полей и русской души невозможен без духовного маяка – Белой Церкви, то есть веры в таинственную  высоту и глубину всего сущего:

И храм старины, удивительный, белоколонный,

Пропал, как виденье. Меж этих

                                                            померкших полей, —

Не жаль мне, не жаль мне растоптанной

                                                                        царской короны,

Но жаль мне. но жаль мне разрушенных

                                   белых церквей!…

О, сельские виды! О, дивное счастье родиться

В лугах, словно ангел,

                                                           под куполом синих небес!

Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица,

Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!

Боюсь, что над нами не будет

                                                           таинственной силы,

Что, выплыв на лодке, повсюду

                                                            достану шестом,

Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы…

Отчизна и воля – останься, моё божество!

                                  

Таким образом, любовь к Отчизне и воле не противопоставляются, а сополагаются друг с другом и с Божией волей.  Святитель Тихон Задонским отмечал: «Желание человека клонится туда, где сокровище души» [14, с. 341]. Поэтому не противоречила свободной воле поэта и  его зависимость от поэтического вдохновения, невозможности им управлять:

О чём писать?

На то не наша воля!

Тобой одним

Не будет мир воспет!

[11, с. 87]

Вот  так поэзия, она

Звенит – её не остановишь!

А замолчит – напрасно стонешь!

Она незрима и вольна.

Прославит нас или унизит.

Но всё равно возьмёт своё!

И не она от нас зависит,

А мы зависим от неё ...

[11, с. 150 -151]

 

Рубцов относился к своей поэзии как к Божьему дару, поэтому свою поэтическую волю подчинял воле Божией.

 

*   *   *

Тема Божией воли и русской удали удивительно своеобразно и таинственно звучит в незавершённой поэме «Пилигримы» Алексея Шадринова (1973-1992). Гибель поэта не позволила её завершить. Но и в той части поэмы, которую он успел написать, явно воплощены два образа русской удали, противоположные по своему отношению к Божий воле. Уже в прелюдии к поэме автор прикровенно говорит о том, что даже справедливые слова и действия человека не смогут поколебать вечное движение жизни по воле Божией [15]:

Уж раз упрёк правдивый не тревожит

                                               Мир наших лиц, как он ни справедлив,

                                               Мой лёгкий ветерок не переможет

                                               Весенних вод бушующий разлив.

                                                                                                     (с. 89)                                                     В основу символического сюжета поэмы положено христианское представление о земной жизни человека как о временном странствии, в конце которого мы вернёмся к нашему Создателю на Страшный Суд. После этого и решится окончательно наша участь. Главный герой поэмы – Старик-пилигрим, речь которого является голосом самого автора. Он рассуждает о смысле нашего земного пути  и наших желаний. Находясь долгие годы в пути, он понял, что наша человеческая воля порождает бесконечные и часто пустые желания и мечтания, которые губят святость нашей первородной чистоты, которой мы обладали в детстве:

Три раза я на родину взглянул,       

                                   В трёх разных красках я её увидел.

                                   Младенец чистый, выползши на свет,

                                   Всемерно грудью матери доволен.

                                   Вот так и мы, когда сравнений нет.

                                   Поём свой дол, благословляем поле. –

                                   Простор юдольный, где в твои глаза

                                   Впервые заплескала бирюза.

                                   Как мало надо? Кротость той поры,

                                   Как и вселенная, не знает меры.

                                   Но дни идут, по храму топоры,

                                   Стучат, круша незыблемость химеры. –

                                   Лукавой искусителя игры

                                   В слепой черёд являются примеры.

                                   И вот по свету катится молва:

                                   За перевалом, на востоке солнца

                                   Простёрлись земли, слаще, чем халва,

                                   И небеса, что Господне оконце.

                                   И с тех небес во тьму сует досужих

                                   Нисходит благость в страждущие души.

(с. 97)

                                                                                                          

Старик прозрел и понимает всю тщету бесконечных поисков новых стран, новых впечатлений и новых желаний. Он сожалеет о своих заблуждениях прошлых лет:

Сумей понять, что жизнь нигде  не нова,

                                   Когда её очистишь от приправ.

                                   Но я, самозабвенный пешеход,

                                   Под чуждой сенью чуждого мне сада

                                   Заснул и всюду видел Эль-Дорадо,

                                   Тот сон и явь мешая наперёд.

Длинна стезя, ведущая к прозренью,

Ушли года, неискупим их срок.

К спасительному близок откровенью,

Я от бесплодных поисков далёк!

                                                                                                           (с. 97-98)

Итак, безбожная человеческая воля приводит к бесплодным поискам новых радостей жизни и в результате – к разочарованиям. Однако своеволие человека может привести  к  ещё худшему результату – к преступлению. Эта мысль автора воплотилась в образе двух бродяг, которых автор назвал обезличенно Первый и Второй, поскольку они уже потеряли своё человеческое достоинство – отдали свою человеческую волю в руки тёмных сил и стали рабами греха. Старик прозорливо видит ненасытную сущность этих путешественников и символически предлагает им свернуть с этого пагубного пути. Тогда их не будет мучить алчность. Он предлагает им:

Советую Вам стопы повернуть,

                                   За мной последовать в мой край благословенный.

                                   Тогда, быть может, с первым часом денным

                                   Смогу отчасти сытость вам вернуть.

(с. 99)

Однако этим людям чуждо подчинение благодатной воле умудренного жизнью старца, у них свое представление о свободной воле,  вернее о беспредельном своеволии:

Блажен, кто чудной волей обладает, —

                                   Она достанет хлеба и вина,

                                   В полночный час устроит; одевает

                                   Того, кто низок, мигом вознесёт –

                                   Куда попасть и сам не чает тот.

                                   И чтобы человек ни говорил

                                   О подведеньи смертного итога,

Безденежье сносить не будет сил,

Смиренья хватит не намного.

(с. 100)

В отличие от них Старик-пилигрим  знает, что всем в этом мире управляет воля Божия, не человек «кораблём управляет, а Кормчий единый!» Описывая солнечное затмение как знак гнева Божия, на который не обращают внимания духовно слепые люди, он восклицает:

Ужель ты не трепещешь, человек,

                                   Перед мгновением страшной воли Божьей?

(с.112)

Читая поэму-драму «Пилигримы», поражаешься чуду, которое сотворил Господь на Вологодской земле: в конце кровавого XX века, на пороге начавшейся буржуазной контрреволюции, он дал нам чистого ангела, поэта-пророка, который с силой шекспировского таланта призывал нас не поддаваться бесовской алчности к богатству и к мнимой новизне впечатлений и ощущений, беречь чистоту и кротость души, и тем сохранить её свободу… Но библейская история казни невинного человека повторилась: девятнадцатилетний поэт был жестоко замучен в армии в  1992 году.

 

*   *   *

В наше время что-то стали забывать в русских городах и весях не только волю Божию, но и удаль молодецкую, и сердечную тоску. Всё заботы и заботы о хлебе насущном …  Да ещё о собственной плоти, о престиже, о власти. Без радости, без воли  и удали! Вместо этих живых чувств души всё шире распространяется их имитация, заменители-фальшивки. Затопило молодцев пьянство с его лживой удалью и тоской. А непьющим — в качестве компенсации вдруг в изобилии потребовался адреналин в сочетании с экстримом, кайфом, шоком и стрессом, а иногда и наркотиком. Слова-то какие всё чужеродные! Да и не жизнью от них веет, а попахивает какой-то медициной и смертью. И действительно,  адреналин — заимствование французского слова adrenaline, которое в свою очередь образовано от латинского adrenalis, что значит припочечный. Этот первоначально медицинский термин, обозначающий гормон надпочечников и соответствующее лекарство, теперь часто употребляется и в устной речи, и в современной литературе, и в публицистике для обозначения острых ощущений, как правило, вызванных нарочито, искусственно в определённых ситуациях. В «Национальном корпусе русского языка», опубликованном в Интернете, представлено  значительное количество примеров подобного использования этого слова в газетах. Обычно речь идёт о получении острых ощущений:

— у спортсменов (Мода на экстремальный спорт выводит из строя профессионалов и косит ряды любителей выплеснуть адреналин. [Наталья Барановская. // «Известия», 2003.02.03]; Короче, это чистый адреналин, особенно учитывая, что травматизм на таких скоростях гораздо выше, чем у всем привычного скейта. [Николай Ванин. Летние покатушки // «Хулиган», 2004.07.15];

— всевозможных игроков (Причиной этих чувств является стимулятор адреналин, тот самый, который наполняет кровь играющих в казино. [Артем Тарасов. Миллионер (2004)]);

— сыщиков (Ни один наркотик и рядом не стоит с ощущениями, которые дает сыскная работа. Вот где настоящий адреналин! Исаев был опером молодым, на Петровке служил недавно и не потерял еще чувства новизны. [Александр Хинштейн. Бригада // «Московский комсомолец», 2003])

— и у других людей, озабоченных поиском острых ощущений, часто не отходя от телевизора (в сериалах) или от компьютера (в социальных сетях).

Самое печальное в нашей современной культуре, что с помощью слова адреналин писатели новой формации пытаются изображать всевозможные «сильные чувства». Конечно, тон задают тексты самых тиражируемых ныне русскоязычных авторов. Вот отдельные примеры:

А может быть, горе выбрасывает в кровь адреналин, а счастье― расщепляет и выводит из организма. [Токарева Виктория. Своя правда // «Новый Мир», 2002];

Весь адреналин переместился теперь в их нижние этажи. [Василий Аксенов. Таинственная страсть (2007)];

Предвкушение драки. Адреналин начинает бурлить. Будто врубился в розетку. [Евгения Пищикова. Пятиэтажная Россия (2007) // «Русская Жизнь», 2008];

― Меня вчера трое сняли, ― щебетала Ниночка, блестя глазами, ― такой адреналин! [Дарья Донцова. Уха из золотой рыбки (2004)];

― Ты себе представить не можешь, какой кайф, ― воодушевленно рассказывал Юра, ― чистый адреналин! [Дарья Донцова. Уха из золотой рыбки (2004)];

― Охота на леммингов. Адреналин под кожу, это не то… Ледовое настроение… [Людмила Петрушевская. Город Света // «Октябрь», 2003]4

В десятом классе любовь ― это адреналин, гормоны и обязательный разлад с окружающим миром. [Татьяна Устинова. Большое зло и мелкие пакости (2003)];

Тебя сейчас отпустило, но потом станет хуже, когда схлынет адреналин. [Татьяна Устинова. Подруга особого назначения (2003)].

Какие скука и холод  начинают  тяготить душу от этой  пристальной заботы о собственной физиологии, от  нарочитой жажды острых ощущений! А мне так по сердцу стихи И. С. Никитина, которого вдохновляли не гормоны надпочечника, а душевный порыв:

Явится в гости забота ―
В доме и скука и холод;
Удаль влетит да обнимет ―
Станешь и весел и молод.

 

У нашего вологодского поэта Виктора Коротаева есть стихотворение «Гонка», в котором поэт  с горькой усмешкой разоблачает ложную удаль современных любителей шальной езды на автомобилях [6, c. 224]:

Лихачи

                                               Современные парни.

                                               Стала треком

                                               Родная земля …

                                               <…>

                                               Выхлопные синюшные газы –

                                               Дорожающий ваш «кислород».

                                               Краски смазаны.

                                               Линии смяты.

                                               Воды словно бы движутся вспять.

                                               Так вы жмёте на газ,

                                               Горлохваты,

                                               Словно счастье решили догнать.

                                               Всё мне кажется …

                                               Иль в самом деле:

                                               В дни,

                                               Клеймённые адским огнём,

                                               За рулём родились вы,

                                               Созрели,

                                               И состаритесь вы

                                               За рулём.

                                               Только небо не станет лазурней,

                                               И не станет спокойней в груди.

                                               То, за чем вы гоняетесь,

                                               Дурни,

                                               Безвозвратно …

                                                                       давно …

                                                                              позади …

           

Поэт, который обладал широкой русской натурой и удалью,  не приемлет подмены («Не надо мне синицу в руки, / Я с детства журавлей люблю»). Его искренняя душа протестует против всего неестественного, мелочного и лишенного истинного чувства.

Поэт и публицист  Юрий Максин недавно на  сайте «Вологодский литератор» (4 февраля 2018 г.) обратился к современникам, которых поработила страсть к автомобилям, лишила их естественной свободы. Называется это горячее воззвание «Раб машинный»:

Бываешь в различных городах России и замечаешь, что чаще всего, особенно на въезде, встречаются вывески «Автозапчасти», «Шиномонтаж», «Автомойка». Бывает, что эти магазины и сервисные центры соседствуют с храмами, что наводит на грустные размышления.И во всех этих и многих других «конторах» автомобилист обязан своевременно побывать и отдать должное своему новому господину – Автомобилю.

Современный человек обязан хорошо трудиться, чтобы «накормить» бензином, обуть, намыть, подлечить своего железного, бездушного господина Автомобиля, заплатить за него налоги. А господин этот – всё круче. Обходится всё дороже, всё больше привязывает к себе душу человека, как будто стремится переселить её из человеческого тела в своё – железное. <…> Люди! … Задумайтесь, почему, зачем, для чего вы посланы в мир, и откуда у вас душа. Не унижайте её, не будьте рабами машин! [6]/

У наших поэтов совсем иное представление о воле и удали, они далеки от машинного рабства. Например, у поэта Александра Пошехонова есть такие строки о воле:

Мне снилось клеверное поле,

Где до небес – рукой достать,

Где столько воли, столько воли,

Что невозможно не летать.

Именно о такой воле, связанной с духовной свободой, и думают многие русские писатели.

Но есть в наше время писатели совсем другого типа. Их духовная чужеродность препятствует им проникнуть в русское народное самосознание, понять и принять его, поэтому слово удаль вызывает у них злую иронию, как например у С. Довлатова в «Заповеднике» (1983): Между  делом  я  прочитал   Лихоносова.  Конечно,   хороший   писатель. Талантливый,  яркий,  пластичный.  Живую  речь  воспроизводит  замечательно. <…> И  тем  не менее, в  основе — безнадежное, унылое, назойливое чувство. Худосочный и нудный мотив: «Где ты, Русь?!  Куда  все   подевалось?!  Где  частушки,  рушники,  кокошники?!  Где хлебосольство, удаль и размах?!  Где самовары, иконы, подвижники, юродивые?! Где стерлядь,  карпы,  мед, зернистая  икра?!».

Людей, лишённых истинного мужества и чуждых своему отечеству, Виктор Коротаев назвал недоростками в одноимённом стихотворении [6, c. 226]:

 

Рок зловещий,

Божья ли немилость –

А давно для мира не секрет:

Ничего из вас не получилось

Ни в осьмнадцать

И ни в тридцать лет.

Может, я кого-то обижаю,

Но всегда

И у народов всех

Юноши,

Не ставшие мужами,

Вызывают жалость

Или смех.

Мните о себе, что вы – персоны,

Голубая кровь,

Почти что знать.

А ведь сами в общем

Не способны

Собственного краха осознать.

Хвастая дипломами своими,

Вспомните о клятвах на крови.

Где же ваши подвиги во имя

Родины,

Свободы

И любви?

Где они,

Высокие порывы,

Гордый дух,

Решительная стать?

Лопнули порывы,

Как нарывы,

Даже неудобно вспоминать.

Вместо меди – пропитое злато,

Как возмездье  – старость невдали.

Говорите:

Время виновато…

Молодцы, виновника нашли.

Нам перерастать любое время,

Чтоб ему указывать пути.

Вы ж до своего –

Дурное семя –

Даже не сумели дорасти.

Смех и жалость –  всё, что я имею

По закону нынешнего дня.

Я сегодня

Просто вас жалею.

Время досмеётся

За меня.

 

 

Наши писатели-классики высоко ценили удаль как национальную черту характера русского народа. К их словам нам надо бы прислушаться, а не к лепету мнимо русскоязычных недоростков. Николай Васильевич Гоголь не только к своим современникам, но и к нам обращался, когда писал: «Удаль нашего русского народа — то чудное свойство, ему одному свойственное, которое дает у нас вдруг молодость и старцу и юноше, если только предстанет случай рвануться всем на дело, невозможное ни для какого другого народа, ― которое вдруг сливает у нас всю разнородную массу, между собой враждующую, в одно чувство, так что и ссоры, и личные выгоды каждого ― все позабыто, и вся Россия ― один человек» (Н. В. Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями).

В защиту веры в жизненные силы русского народа, в его удаль Федор Михайлович Достоевский писал: «Такая вера в себя не безнравственна и вовсе не пошлое самохвальство. <…>  Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, — нет, такая вера есть залог самой высшей жизни нации …».

На том и стоим, тем и спасаемся даже в смутные времена русской истории.

Литература

1. Брянчанинов Игнатий, святитель, епископ Кавказский и Черноморский. Творения. Приношение современному монашеству. М.: «Лепта», 2002.
2. Брянчанинов Игнатий, святитель, епископ Кавказский и Черноморский. Творения. Аскетические опыты. М.: «Лепта», 2001. С. 548
3. Буслаев Ф. И.. Русский богатырский эпос. СПб., 1887.
4. Клюев Н.А. Стихотворения и поэмы. — Л: Советский писатель, 1977.
5. Клюев Н. Стихотворения. – М.: Художественная литература, 1991.
6. Коротаев В.В. «Прекрасно однажды в России родиться…». – Вологда: Русский культурный центр, 2009. – 303 с.
7. Максин Ю. Раб машинный // Сайт «Вологодский литератор», 4 февраля 2017.
8. Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. –М., 1959. – 717 с.
9. Псалтирь учебная. –М.: Изд-во «Правило веры», 2006. — 797 с.
10. Романов А.А. Последнее счастье. Поэзия. Проза. Думы. – Вологда, 2003. – 263 с.
11. Рубцов Н.М. Душа хранит. Стихотворения. К 70-летию со дня рождения. – М., 2006. – 352 с.
12. Рубцов Н.М. Стихотворения. – М., 1978. – 299 с.
13. Словарь русских народных говоров. Вып. 11. – Л., 1976. – 363 с.
14. Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Симфония по творениям святителя Тихона Задонского. – М., 1996.
15. Шадринов А. Стихотворения и поэмы. – М.: Золотая аллея, Наш современник. – 2001. – 128 с.

В первый день весны президент пообещал нам устроить в экономике то ли прорыв, то ли ледолом с ледоходом. А для пущей убедительности — напугал наших «партнёров» новыми ракетами и торпедами. Как будто это ракеты и торпеды пашут и сеют…

Если кто не помнит, пусть пороется в памяти: накануне катастрофы под названием «перестройка» СССР имел такие системы вооружения, от которых у противника волосы вставали дыбом. Однако это не помешало внешним и внутренним супостатам под завывания о прорыве — то бишь ускорении — расколошматить самое мощное в мире государство в пух и прах.

Талантливыми оружейниками наша земля всегда была богата, и это – точно не заслуга Путина. А вот с талантливыми управленцами у нас беда…

Ничего нового в экономике наш президент предложить не смог. Одни обещания улучшить, увеличить, достигнуть… Посмотрите предыдущие его обещания и гляньте не в гордое око телевизора, а в свои квитанции о зарплате и квитки ЖКХ. А ещё попробуйте записаться на «высокотехнологичное» лечение в поликлинике – через месяц вы увидите смертельно усталое лицо терапевта, загнанного жизнью в угол.

Президент хвастался огромными урожаями и рекордными квадратными метрами жилья… Только почему-то наша «урожайная» пшеница такого качества, что хлеб из неё похож на безвкусную жвачку, а многоквартирные дома стоят в лучшем случае полупустые (у народа нет денег на покупку вожделенных «квадратов»), в худшем – недостроенные (из-за банкротств). А ещё у нас миллионы должников и обманутых дольщиков…

О науке и образовании говорить не хочется – слишком хорошо знаю эту сферу, тридцать с лишним лет в ней работаю. Всё, что сказано президентом о ней – это благопожелания, маниловщина в чистом виде. «Надо бы, необходимо, следует…» Общие фразы, не более. О том, что надо срочно вернуть тарифную сетку, убрать ЕГЭ и Болонскую систему, наказав виновных в этом преступлении, – ни слова!..

И кто будет возглавлять в который уже раз обещанный нам «прорыв»? Ах да, господин Медведев… Его тут же показали в программе «Время» сразу после неумеренных восторгов. Вечно юный Медведев на срочно собранном после президентского выступления заседании (в унылой тишине среди застывших, почти окаменевших членов правительства особенно заметен был не отличающийся высоким интеллектом некий Шувалов) заявил о необходимости… усовершенствования правил движения на железнодорожных переездах.

Приятно, конечно, что у нас есть теперь такие длиннорукие ракеты и торпеды. Только они – оружие вчерашней, даже позавчерашней войны. Сегодняшняя битва идёт не на море и не в воздухе – она ведётся в наших душах. Все наши грозные ракеты, корабли и подводные лодки провалятся в духовную и идейную пустоту, если мы продолжим лгать – с одной стороны, и верить в эту ложь – с другой. Сила ведь не в оружии, а в правде.

Но нашему президенту говорить правду нельзя – смертельно заклюют свои же друзья-олигархи. Поэтому он – рассказывает сказки…

Русский солдат, как известно, в воде не тонет и в огне не горит. Во всякой сложной ситуации сварит «кашу из топора» — таковы герои этих миниатюр.

Мимо них проплывают лица сменяющих друг друга «генеральных секретарей»;

их отправляют дежурить на «ЧК», на «дискотеку» или даже на «луноход»;

товарищи полковники читают их письма, написанные матерям, устраивают внеплановые проверки по тревоге;

герои сдают экзамены, подготовившись за одну ночь лучше, чем зарубежные коллеги за неделю;

чутко распознают своих и «не совсем своих» в пёстром армейском компоте и безошибочно делают свой выбор — раз и навсегда в пользу своей Родины.

И только кое-где в записях армейской тетради мелькают «ужасные вести»: например, о том, что «через неделю Шурик был отправлен в Афганистан»…

В остальном кажется, что героям всё нипочём — природное обаяние, здоровый цинизм и смекалка всегда верно служат русскому солдату.

А что удивительного? Самоконтроль.

«О, я, я, зельбстконтролле!»

 

Ирина КАЛУС (ГРЕЧАНИК), доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы МГГУ им. М.А. Шолохова, старший научный сотрудник Шолоховского центра, член Союза писателей России, главный редактор журнала любителей русской словесности «Парус».

 

 

«Нам, гагарам…»

 

17 ноября 1982 года капитан Гагара, командир батареи ПВО учебной части под Харьковом, проснулся рано: позавчера страна простилась с генеральным секретарем Леонидом Ильичом Брежневым, а сегодня надо было заменить его большой портрет над аркой у входа в батарею.

Вооружившись складной лестницей, Гагара, — широченный грек со смоляными волосами, темными глазами и трубным голосом, — снял фото почившего генсека, отдал его солдату, а на освободившееся место деловито повесил рамку с изображением нового генерального — Юрия Владимировича Андропова.

— Нам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни… — напевал он себе под нос, но так громко, что в самых дальних углах казармы можно было услышать его бас.

9 февраля 1984 года Андропов умер. Спустя неделю Гагара, мрачный и взъерошенный, то ли от слухов, то ли от недосыпа, молча, но с видимым раздражением прикрепил на насиженное место портрет полумертвого Константина Устиновича Черненко, немного успокоился, проверив издалека свою работу, и угрожающе просипел:

— Нам, гагарам, недоступно наслажденье…

10 марта 1985 года умер Черненко. Через три дня Гагара, уже ставший майором, возмущенно стуча сапогами по деревянному полу, приволок лестницу, снял портрет, грохоча на всю казарму:

— Вот ведь, мать, какое дело, к нам, гагарам, прилетело!.. — И взял из рук прапорщика завернутый в серую бумагу прямоугольник.

— Сейчас Горбачева повесит! — Шептались солдаты, но промахнулись: майор раскрыл «новинку» — это была всем знакомая фотография Владимира Ильича Ленина. Энергичное движение рук — и вождь мирового пролетариата устремил строгий взор в сторону умывальной комнаты.

— Ну, все! — Гагара с облегчением выдохнул воздух, складывая лестницу и, беря ее подмышку, протрубил:

— Больше сюда лезть не придется — этот точно не умрет, всем ясно?! Будет висеть здесь вечно! — И, подхватив из рук помощника перевернутое лицо покойного секретаря, бодро зашагал к выходу:

— Нам, гагарам…

 

Луноход

 

5 декабря 1982 года мы приняли присягу. Ушли в прошлое домашние тапочки неумех, стиравших небрежно намотанными портянками ступни до кровавых мозолей; зажили исколотые иголками пальцы, по нескольку раз пришивавшие подворотнички; были отремонтированы шинели, сожженные снизу дрожавшими в руках спичками — бахрому убирать тоже надо уметь. Пора было идти в первый наряд.

На следующий день круглый, как глобус, старший прапорщик Бондарь выстроил в казарме одетых по полной форме испуганных и тонкошеих новоиспеченных солдат, уже сменивших поголовное лысое сияние на бодрый пушок:

— Первый наряд — как первая брачная ночь, орлы мои недоделанные! Сегодня я добрый: наряды выберете сами… Кто желает идти на ЧК?

Казарма стушевалась. ЧК… Лубянка… Дзержинский… Желающих не оказалось.

— Так, все ясно. Ты, ты и ты — шагом марш на чистку картошки.

Из первой шеренги вышли трое и нескладно зашагали к выходу.

— Кто хочет на дискотеку?

Лес рук! Все радостно вытянули серые суконные рукава в надежде оказаться в числе счастливчиков.

Все, да не все. Я не стал поднимать руку, чувствуя подвох.

— Вот ты, ты и ты; и, пожалуй, ты еще — идете в столовую мыть диски. Тарелки будете драить всю ночь!

Унылый строй ушел в том же направлении.

— Кто пойдет на луноход?

Я, встрепенувшись, решил: вот он, мой звездный час! Со мной изъявили желание идти еще двое любителей космических путешествий.

— Вам сначала в каптерку! — Прапорщик вернул нас с полпути.

«Каптеранг» выдал выцветшее, белесое, почти прозрачное, будто вымоченное в хлорке, странно пахнущее солдатское обмундирование, вручил каждому по совковой лопате и повел нас на самую окраину военного городка.

Через десять минут мы стояли у лунохода. Это была и впрямь похожая на космический аппарат старая шестиколесная тележка из-под ракет, доверху наполненная содержимым… всех отхожих мест части.

Мы сели в бортовой ЗИЛ, взявший на буксир зловонное чудовище, и отправились на свалку. Целый день мы долбили и месили «лунный грунт», проклиная себя за глупость и легкомыслие. Мы уже видели картину будущего нашего позора, и не ошиблись: над нами смеялась вся батарея.

Впрочем, одно комфортное преимущество у нас было.

Обедали мы отдельно.

 

Шурик

 

На окраине нашей части стоял одноэтажный домик из белого кирпича. Его окна были зарешечены, а входная железная дверь закрывалась на два замка. Мы еще не знали, что это пункт военной цензуры — были заняты другим: ходили в наряды, борясь со сном и голодом, заучивали параграфы устава, занимались физподготовкой и знакомились с техникой. Первые месяцы службы — самые изматывающие.

Совсем редкими были минуты отдыха — нам позволялось сидеть в Ленинской комнате, на стенах которой висели патриотические плакаты и лики вождей, а в красном углу, — красном потому, что он был занавешен красной материей, — стоял белый бюст главного вождя. Здесь мы, сидя за столами, сочиняли письма.

Самым большим любителем сочинительства был Шурик, — солдат неизвестной национальности, нескладный альбинос в рыжих конопушках. На самом деле его звали Василий Шуряк, но прозвище вытеснило его подлинное имя. Да и как иначе: Шурик был посмешищем и тоской батареи. За что он ни брался — все валилось из его длинных крючковатых рук: картошку чистить он не умел, тарелки мыть — тоже, а к оружию его не подпускали после первого же караула — Шурик, не проснувшись, во время тревоги выскочил навстречу дежурному майору не с автоматом, а с лопатой в руке. О строевой подготовке и говорить нечего — на наши занятия приходили смотреть, как на цирковое представление. Солировал, конечно же, Шурик.

С восьми до девяти часов вечера (до программы «Время») нам предоставлялся так называемый личный час, но не всегда — иногда начальство усаживало солдат на табуретки и проводило политические занятия прямо в коридоре.

Во время одного из таких политзанятий и произошло событие, о котором еще долго говорили в части.

К нам пожаловал сам замполит, полковник Фантик, — его фамилия была причудливой и редкой даже для Украины.

Фантик был толст, самодоволен и медлителен. Его губы, похожие на галушки, презрительно сжимались, а черные бегающие глазки невозможно было поймать взглядом.

Полковник прокашлялся, вытащил из-за пузатого кителя лист бумаги и учительским тоном произнес:

— Некоторые из вас не до конца представляют, что такое воинская служба. И потому позволяют себе…

Тут Фантик споткнулся, задумался, пожевал губами и продолжил:

— Неуставные письма.

Батарейные остриженные головы насторожились и перестали раскачиваться.

— Рядовой Шуряк, встаньте!

Шурик резко поднялся, с шумом опрокинув табуретку. Полковник, поморщившись, не глядя на него, развернул листок:

— Вот что пишет рядовой Шуряк своей маме…

По рядам пронесся легкий шелест.

— Здравствуй, мамо! Все у меня хорошо, добрая моя! Я тебе уже говорил, что служим мы в страшно секретной части — учимся сбивать самолеты, вертолеты и прочие… неразборчиво… Я уже получил первый классный разряд!

Табуретки заскрипели от ерзанья: значок первого разряда был только у старшего сержанта Молотилко — он, приподнявшись и выпучив глаза, хотел что-то сказать Шурику, но, глянув на полковника, передумал и опустился на свое место.

— После учений меня благодарил генерал Карелин — сказал, что таким снайпером часть может гордиться. Еще бы! Я сбил несколько мишеней с первого выстрела!

Солдаты не выдержали и загоготали. Полковник Фантик нахмурился, но не остановился:

— Скажу тебе по секрету, мамо: мы уже были в Афганистане, — ездили на месяц, — и там я сразу уничтожил несколько самолетов. Наверное, мне дадут орден.

Батарея хохотала уже в полный голос: солдаты, откинувшись в стороны, давились от смеха: «Во дает!» Даже капитан Гагара вытирал слезы — у моджахедов самолеты не летали даже в сладких снах полевых командиров.

— А вообще меня здесь любят!

Кто-то упал с табурета. На Шурика больно было смотреть — он, криво опустив голову, вздрагивал плечами. Ноги его дрожали.

— В столовой мне дают три порции масла — говорят, что такому богатырю не жалко.

В казарме гремело настоящее веселье: солдаты падали друг другу на руки, сержанты ржали, а капитан Гагара даже стал чихать от смеха.

— Пока кончаю письмо. Целую, мамо!

Фантик свернул листок в трубочку и, угрожая Шурику и нам, запищал фальцетом:

— Вы у меня не смеяться, а плакать будете! Развели тут… неразборчиво… мутотень.

Полковник повернулся и в сопровождении пунцового капитана Гагары отбыл из казармы. Вслед за его тяжелыми шагами удалялось куда-то вдаль и затухающее, уже тревожное, многоголосье.

Через неделю Шурик был отправлен в Афганистан.

 

Андрюша

 

Зимой 1983 года Андропов стал «закручивать гайки»: объявил кампанию по борьбе с тунеядцами и разгильдяями. Милиционеры с дружинниками стали требовать паспорта у прохожих на улицах, прерывали показы в кинозалах во время дневных сеансов и выясняли, есть прогульщики или нет? Директора заводов, школ и НИИ лично стояли в проходных и «засекали» опоздавших. Иногда даже фотографировали для доски «почета».

Докатилась эта волна и до нашей учебной части. Рано утром на контрольно-пропускной пункт неожиданно явился генерал-майор Карелин и, отодвинув в сторону дежурного офицера и выгнав солдат наряда на улицу, с подавленной злостью заявил:

— Я сам сяду за пульт!

Ближе к рабочему часу через КПП боком стали просачиваться изумленные старшие и младшие офицеры, прапорщики и наемные гражданские. Карелин сидел насупившись и грозно двигал бровями.

Ровно в восемь командир части решительно нажал на красную кнопку и закрыл вход и автомобильные ворота. Через минуту за ручку стали дергать и чертыхаться.

— Приходить надо вовремя! — взревел в ответ генерал. — Без взысканий не обойдетесь!

Дежурный, поправив бесполезную красную повязку на рукаве кителя, тоскливо глядел в окно: офицеры на улице, услыхав хорошо знакомый бас, стояли кучкой и не знали, что делать. Кто-то закурил от безысходности, а остальные, опустив головы, повернули в сторону панельных домов и холостяцкого общежития. Еще через пятнадцать минут к воротам, неспешно постукивая каблучками, стали подходить дамы: библиотекарь, медички и продавщица в солдатском кафе, в просторечии — «чепке». Сначала они мягко стучали ладошками по железной плите, а потом забарабанили всерьез:

— Вы что там, заснули?

— Это вы слишком долго спите!

Генеральский рык не смутил «гражданок»:

— Неправда, мы на работу не опаздываем.

— Устав надо читать!

— Еще чего. Открывайте немедленно, нас люди ждут!

Генерал-майор держался стойко, но от женской ругани стал покрываться пятнами:

— Всех уволю!

— А мы будем жаловаться! — огрызались дамы.

Минуты через две они, сгрудившись, стали о чем-то шушукаться:

— Валя, иди!

От стайки отделилась статная и всем известная женщина — зубной врач санчасти, подруга генеральши. Их часто видели вместе: жена генерала в дорогой белой шубе прогуливалась по главной улице с коляской, в которой спала любимая внучка, и всегда весело болтала с врачихой, как водится, по пустякам.

Карелин удивленно вскинул брови: за дверью все затихло. По его лицу пробежала тень, но он не сдвинулся с места. Вдруг у входа послышался шелест и кто-то ласковым, но непреклонным голосом произнес:

— Андрюша, открой ворота!..

Генерал вздрогнул, потом покраснел, как девушка, и, помедлив немного, со вздохом сожаления нажал на пульт.

Под громыхающий железный звук вытянувшиеся в струнку солдаты проводили взглядом фигуру Карелина, нетвердой походкой направившегося к штабу. Так они впервые узнали, как зовут по имени «товарища генерала»…

 

Отпуск на родину

 

Январь 1984 года выдался морозным и хмурым. Стальное небо висело над головами, никак не желая меняться. Старшие офицеры сутками не вылезали из передвижных зенитных комплексов, спрятанных в металлических ангарах — готовились к самому плохому.

В один из вечеров я пришел навестить земляка, младшего сержанта Агафонова, служившего киномехаником в клубе. В его будке, занимавшей одной стороной половину балкона, а второй — почти висевшей под потолком, на самодельной электроплитке бурлил чай, на столе валялись разбросанные журналы «Военная авиация» и «Мир космонавтики», стены были облеплены вырезанными из них же цветными фотографиями бомбардировщиков и истребителей, а в углах пылились круглые контейнеры из-под кинолент.

Агафонов, схватив меня за рукав, потащил к смотровому окошку и приложил палец к губам — мы осторожно приникли к пустой квадратной прорези.

Зал внизу был заполнен погонами, а на сцене, за длинным столом, покрытым зеленым сукном, расположились лампасы.

Командир части, генерал-майор Карелин, даже сидя, был на голову выше всех остальных — он славился в армии не только своим ростом, но и железобетонным характером.

После доклада замполита, озабоченно перечислившего грозные числа и характеристики вплотную придвинутых к нашим границам натовских «Першингов», слово взял генерал Карелин:

— Приказываю командирам всех подразделений с завтрашнего дня перейти на усиленный режим службы.

Затем, оглядев зал, он завершил речь неожиданно глухо и проникновенно:

— Война стучится в наши двери!

Через сутки зенитная часть была поднята по тревоге. Мы, наспех намотав портянки, напялили на себя шинели и загрохотали сапогами — капитан Гагара и старший прапорщик Бондарь подгоняли нас трехэтажными комплиментами. Прискакав на полевую позицию, солдаты ринулись к своим боевым машинам. В моей голове звучали генеральские слова: «Если за сорок пять минут не приведете установки в полную боевую готовность — можете считать себя трупами!»

Машина контроля, за которую я отвечал, затарахтела быстро — дизель автономной электростанции оживил кунг* за пять минут. Сидя в тепле и переключая тумблеры, я поглядывал в узкие окошки по бокам: на улице творилось что-то невообразимое. Красный, как рак, капитан Гагара, потеряв перчатки, размахивал розовыми ладонями во все стороны; старший прапорщик Бондарь, словно лев, бросался от одной машины к другой, рыча на солдат так громко, что даже мне были слышны обрывки его команд.

В батарее назревала катастрофа: не заводились трехосные ЗИЛы — у них, как назло, сели аккумуляторы.

Генерал Карелин, объезжая на своем УАЗе шеренги ПЗРК «Оса», неотвратимо приближался к нам.

В лихорадочной спешке вдруг наступила пауза — солдаты стали двигаться осмысленно. Оказывается, кто-то нашел выход: догадался соединить тросами «умершие» грузовики и прицепить их к моему ЗИЛу.

Минут через семь меня стало трясти из стороны в сторону — водитель, насилуя завывающий двигатель, тащил за собой всех остальных, стремясь успеть скрыться от всевидящих генеральских очей.

С пригорка спустился темно-зеленый УАЗик — генерал вышел из внедорожника и стал зорко всматриваться вдаль: над крышами низких кирпичных хранилищ медленно проплывали кабины наших машин.

Карелин мысленно сличил «боевые единицы» со списком и, удовлетворенный, вернулся обратно в джип.

Через несколько дней наша батарея была признана лучшей — она единственная успела уложиться в норматив. Мне, как комсоргу, был предоставлен отпуск на родину.

Все остальные молча считали себя трупами.

 

* — кузов унифицированный нулевого габарита.

 

                                                                      Самоконтроль

 

На учебном полигоне Киевской военной зенитно-ракетной академии под Борисполем в преддверии экзаменов царило оживление: офицеры переходили от одной ракетной установки к другой, прапорщики следили за порядком, а сержанты и солдаты обслуги сбились с ног, показывая слушателям расположение жизненно важных систем.

Шел июль 1983 года. Солдаты-первогодки «дывились» пестроте офицерских мундиров: тут были негры-кубинцы, щеголявшие своей причудливой латиноамериканской формой, чехословаки в зеленых кителях и немцы из ГДР, от вида фуражек которых советские военнослужащие вздрагивали — так они были похожи на гитлеровские.

Мне как сержанту машины по проверке ракет зенитного комплекса «Оса» предстоял нелегкий день: надо было показать «академикам» сложную техническую операцию под названием «самоконтроль».

Первыми в кунг по хлипкой лесенке поднялись кубинцы. Бортовая ленточная ЭВМ не произвела на них впечатления — они широко улыбались, сверкая белыми зубами, невпопад кивали головами, слушая мои объяснения, и веселились сами по себе.

Чехословаки говорили по-русски лучше; кажется, все понимали, даже щелкнули пару раз тумблерами на щитке.

Больше всех мне понравились немцы, — они пришли со словарями и справочниками, вникали во все детали и слушались меня беспрекословно: каждый из них провел операцию лично, и не по одному разу.

Я приободрился и даже решил показать свои знания немецкого:

— По-русски комплексная проверка называется «самоконтроль», а по-немецки: «зельбстконтролле».

Они радостно откликнулись:

— О, я, я, зельбстконтролле!

Неделя пролетела, как ракета над горизонтом. Негры продолжали веселиться и гоготать, чехи и словаки появлялись у меня урывками, а в палаточный городок приходили только ночевать — в соседнем украинском селе Старое у них завелись зазнобы. Гости из Германии продолжали грызть гранит военной науки.

Наши офицеры отсутствовали. Мое беспокойство постепенно переросло в ужас: экзамен приближался, как воздушная мишень в прицеле зенитной установки, а советских слушателей не было и в помине.

Поздним вечером накануне испытаний они, наконец, явились: помятые, рассеянные, бледные, — то ли от перепития, то ли от недопития:

— Ну, что, зема, показывай, куда тут тыкать!

Я окончательно упал духом.

Утром следующего дня грянул экзамен. Комиссия проверяла знания, а я наблюдал все со стороны, — следил за приборами.

Кубинцы веселой гурьбой были отправлены на пересдачу, чехи выглядели блекло, а немцы все как один получили хорошие оценки.

Наших офицеров было не узнать: чистые, выглаженные, подтянутые, они отвечали на вопросы быстро, четко, по-военному.

Экзамен они сдали на «отлично»…

В1999 году в Вологде в здании филармонии (бывшего дворянского собрания) состоялся пленум Союза писателей России. Тема его была следующей: «Вологодская литературная школа: народность, традиции, слово в русской культуре». Василий Белов в своей речи выступил против термина «Вологодская литературная школа» и призвал считать её частью великой русской литературы. Феликс Кузнецов не согласился с классиком и произнес слово в защиту этого понятия. Во время его выступления Василий Белов неоднократно дополнял репликами те или иные положения Феликса Кузнецова. Текст воссоздан на основе видеозаписи, любезно предоставленной давним другом вологодских писателей Александром Алексичевым. Выступление Ф.Ф. Кузнецова публикуется впервые.

 

РЕЧЬ ФЕЛИКСА КУЗНЕЦОВА НА ПЛЕНУМЕ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ В ВОЛОГДЕ 9 ДЕКАБРЯ 1999 ГОДА

 

Василий Иванович, конечно, вот это название, не знаю, кто придумал, наверное, судя по почерку, Игорь Ляпин: «Вологодская литературная школа» и так далее. Наверное, неудачно. Но куда уйдешь от такого факта. Вот есть, к примеру, такое словосочетание, — Игорь, не обижайся, — «вологодское масло». Как это современная молодежь говорит: лейбл, лайбл, я не знаю. Уже отметка вот такая. То есть, вологодское масло – это то, что известно всему миру. (Реплика Василия Белова: «Вологодская иконопись есть!»). Вологодская иконопись. Вологодский конвой. И вот такая же мета области – вологодские писатели. Я вам скажу, что… существует понятие литературного гнезда? Это можно? (Василий Белов: «Конечно!»). У нас Север: Архангельск, Вологда – литературное гнездо.

Вот я набросал по памяти кое-что тут… Писахов, Шергин, Абрамов, Яшин, Рубцов, Сергей Орлов, Романов Саша, Коротаев, Шириков. Я беру тех пока, кого нет с нами, понимаете… Коничев. (Василий Белов: «Протопоп Аввакум тоже наш!»). Тем более. Сюда же входят даже такие писатели, как Тендряков, он считал себя вологодским писателем (1). Ну, и Пиляр, к примеру. (Василий Белов: «Архиепископа Никона знаешь?»). Да. Ну, вот видишь, никуда и не уйдешь от того факта, что существует эта тайна: почему вот эти места дали такую блистательную плеяду писателей? Так же, как когда-то Орловская земля. А причина в следующем. Есть такой хороший писатель и очень хороший фольклорист Дмитрий Балашов. У него есть книга, – не исторический роман, а фольклорное исследование, — вот такая огромная, толстенная книга. Называется «Вологодская свадьба», как у Яшина рассказ (2). Он несколько месяцев сидел на моей малой родине, — а я родился не в Тотьме, а на Кокшеньге, — это, стало быть, Тарнога, и записывал там, в недавние, сравнительно, годы, лет тридцать после войны, обряды северной, вологодской свадьбы. Они во многом совпадают с тем, что написал Яшин, поскольку его родные места – Никольский район, к северо-востоку, это одно место. Так вот, в наших местах на Кокшеньге я разговаривал со старыми женщинами в кокошниках. Кокошники еще были в деревне! На моей памяти! И сарафаны домотканые. А уж в довоенной одежде… я и сам ходил в рубахе и в синих штанах. Но это приметы быта. Но ведь эти места были заповедным хранилищем (или резервацией) народного русского языка. Я скажу, что когда читаешь вологодские бухтины и по рассказам представляешь мать Василия Ивановича Белова, ты понимаешь природу беловского языка. Это помазание Божие, которое идет от народа, из недр. И тайна в том, что здесь кладезь русского народного языка. И поэтому чего уж так чураться, что вы вологодские, ничего в этом худого нет. Наоборот, я считаю, что властям надо гордиться, потому что литература Вологодчины и Архангелогородчины – это то, с чем наши северные области входят в народную жизнь, и это огромный вклад. И скажу, что отсюда же ведь и Шолохов. Потому что донская казачья народная речь, диалекты северные и казачьи – самые старые, старинные, в века уходящие диалекты русского языка. И богатство, красочность, яркость южного говора и нашего северного говора, — причем многое сходится, как ни странно, — это та естественная почва, из которой растет великая литература. Я скажу, что сегодня у нас в стране, по моему убеждению, на мой взгляд, может, не все согласятся, есть два писателя, всего два писателя шолоховской силы и шолоховского, если можно так сказать, образа, из его рукава шинели вышедшие. Это Василий Иванович Белов и Валентин Григорьевич Распутин. И что бы мне ни говорили, и как бы, скажем, Петр Проскурин не обижался на меня, почему я о нем ни строчки не написал в жизни, ну, никуда не денешься от того факта, что между этими писателями и прозой Проскурина, к примеру, стоит не преходящая грань. Потому что, в одном случае, есть блистательный текст, есть мелодия, слышат мелодию, а в другом случае – нет, не слышат мелодию. Вот, я лишен музыкального слуха, но у меня с детства была мечта научиться играть на гармошке. Я был плясуном, еще в университете брал призы за русскую пляску, и очень хотел быть гармонистом, потому что гармонист – первый парень в деревне. И я за два года заработал, купил себе гармонь. Медные планки, красавица гармошка, а научиться я никак не мог играть на ней. Я учился как: мне ребята показывали переборы, и я научился переборам с правой стороны и с левой стороны, а свести басы и голоса я никак не мог. Просто беда, трагедия. Вот так же в литературе. Есть люди, которые могут свести басы и голоса, а есть люди, которые берут, а гармонии не получается. Так вот, конечно, самым великим писателем ХХ века, я-то считаю, что и самым великим русским писателем, мировым писателем ХХ века был, конечно, Михаил Александрович Шолохов, и «Тихий Дон» его. В очередной раз я его причитал… невозможно читать без слез и без непреходящего и постоянного душевного волнения. И, конечно, великий грех на душу взяли на себя, святотатство совершили те, кто при жизни Михаила Александровича отнял у него «Тихий Дон», объявил его на весь мир преступником, плагиатором, требовал суда и отъема у него Нобелевской премии.

По найденной рукописи (3) видишь, какая это была огромная работа, и ты видишь расхождения, и вся эта работа шла в направлении все большей точности, емкости, лаконизма, выразительности, я бы сказал, как медные скрижали на стене. Вот он к этому стремился. При всем том, что это такое природное богатство, такая корневая народная южнорусская речь, такая сила идет от этого… И мы смогли, наконец, слава Богу, достать деньги (4), выкупить эту рукопись и начать работу по ее изучению с тем, чтобы готовить, наконец, академическое собрание сочинений Шолохова.

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

 

1. Владимир Федорович Тендряков (1923 – 1984) по месту рождения (деревня Макаровская) был вологжанином, но с вологодскими писателями и с родной землей связь не поддерживал, жил в Москве, свою малую родину посетил всего один раз.
2. Книга Дмитрия Балашова (1927 – 2000) называется «Русская свадьба» (Русская свадьба. Свадебный обряд на Верхней и Средней Кокшеньге и на Уфтюге (Тарногский район Вологодской области). М. , 1985. 390 с., ил.), а «Вологодскую свадьбу» её автор Александр Яшин называл то очерком, то повестью.
3. Потерянная рукопись «Тихого Дона» М.А. Шолохова была найдена в конце 1990-х годов.
4. Рукопись «Тихого Дона» была выкуплена у родственников великого писателя Ф.Ф. Кузнецовым, тогда директором ИМЛИ, на деньги тогдашнего Председателя правительства России В.В. Путина. В противном случае рукопись могла оказаться за границей.

      Публикация и примечания Виктора БАРАКОВА

Областная делегация подъехала к зданию Российской государственной библиотеки. Наш автобус еле-еле протиснулся в её ворота с Воздвиженки, едва не задев возмущенно гудящие иномарки, и остановился во дворике с клумбой, присыпанной тонким пухом оттепельного снега.

Мы впервые оказались в чреве «Ленинки», запутанной в своих коридорах до такой степени, что гостей пришлось чуть ли не за руку вести по лестницам среди стеллажей, заполненных чёрными и коричневыми книгами. Деревянные перила лестниц, старинный паркет и зелёные ковры, приглушавшие звуки шагов, словно перенесли нас во времена основательной и богатой сталинской архитектуры. Усилили это впечатление и розовые, с серыми прожилками, мраморные колонны, подпиравшие высокий потолок конференц-зала.

И этот запах, неповторимый библиотечный запах!.. Кто побывал здесь хотя бы раз, навсегда запомнит дух, исходящий от многомиллионных страниц прошедших эпох.

Библиотеки чем-то похожи на кладбища… Металлические полки с надписями «Политпросвещение», «Марксизм-Ленинизм», «Политэкономия», вроде бы, подтверждали эту мысль, но… не торопись, бренный человек: кто знает, может, пригодятся ещё эти кладовые.

До события, повсеместно называемого презентацией, оставались целых три часа, и нас отправили в столовую, нисколько не изменившуюся с того дня, когда я в первый раз открыл массивные двери главной в своей жизни библиотеки. Тридцать лет назад я так же боялся поскользнуться на уходящих в подвал ступенях, отполированных ногами учёных мужей, так же стоял в очереди, выбирая еду подешевле… И столики те же, и подносы, и нетерпеливая женщина-кассир по-прежнему грозно сидит на своём непреходящем возвышении.

На втором этаже каталогов уже нет, но неизменные читальные залы с деревянными стульями ждут теперь уже редких посетителей…

Кажется, ещё вчера я искал твою причёску в главном читальном зале… Как сейчас вижу: светлые волосы, озорной взгляд из-под ресниц, девичья открытость будущему счастью… Как же я хотел рассказать всё о твоей душе, бесценней которой тогда для меня не было ничего! Когда ты, воздушная и нежная, вставала из-за стола и, прижав к маленькой груди стопку книг, шла в коротком голубом платье по длинному ковру, всё моё существо таяло…

Мы бродили по зимним столичным улицам, о чём-то бесконечно говорили, а я тайком любовался тобой. Однажды ты явилась в библиотеку в новой белоснежной дублёнке, похожей на те, в которых ходят снегурочки, и я с невольной ревностью заметил, какими взглядами провожают тебя юноши и мужчины…

Помню холодный московский вечер… Мы спаслись от мороза в метро «Кропоткинская», и ты, прислонясь спиной к колонне, ждала, как сейчас понимаю, поцелуя, играя глазами и мысленно вопрошая: «Ну, что же ты?..»

Я так и не решился поцеловать тебя тогда, так и не смог переступить через восхищение и преклонение пред тобой. И сейчас, в глубине времени, бесконечно жалею об этом.

Никакие знания не перевесят опыт жизни, никакие успехи не заменят того мига, когда золотые искорки вспыхивают в глазах той самой единственной, всем сердцем желанной и неуловимой…

Прости за это, судьба. Кто знает, поступи я тогда по-иному, жизнь повернула бы в другую сторону. А может, всё повторилось бы так, как задумано не нами, а Тем, кто ведает будущим… Всё равно, прости.

Хотя забыть тот небесный зал, и то видение в голубом платье я не смогу даже за пределом, после которого наступит вечность.

 2018 г.

Бываешь в различных городах России и замечаешь, что чаще всего, особенно на въезде, встречаются вывески «Автозапчасти», «Шиномонтаж», «Автомойка». Бывает, что эти магазины и сервисные центры соседствуют с храмами, что наводит на грустные размышления.

И во всех этих и многих других «конторах» автомобилист обязан своевременно побывать и отдать должное своему новому господину – Автомобилю.

Современный человек обязан хорошо трудиться, чтобы «накормить» бензином, обуть, намыть, подлечить своего железного, бездушного господина Автомобиля, заплатить за него налоги.

А господин этот – всё круче. Обходится всё дороже, всё больше привязывает к себе душу человека, как будто стремится переселить её из человеческого тела в своё – железное.

«Ой, ли!» – скажете вы. Душа человеческая нечто иное. Ей не нужны автомобили. Но что же тогда в человеке делает его явным рабом машин как не душа?

Вот и подошли мы к тому, что у души человеческой есть светлые и тёмные стороны. И тёмные стараются загасить светлые.

Помните, раньше говорили: автомобиль – не роскошь, а средство передвижения. Но со временем из просто средства передвижения он с помощью человека становился всё более роскошным, теша тем самым самолюбие его обладателя – одну из тёмных сторон души человеческой.

Машины становятся всё дороже, значит, они сумели подчинить себе  даже деньги. А через них – этого тайного посредника всех тайных дел – ещё больше закабалить человека.

У машины нет любви к человеку, а он за своего «железного коня» готов пойти на преступление. Раб, полюбивший своё рабство, – это что-то новое в подлунном мире. Нынешний человек – это раб машинного мира, и больше всего им управляет Автомобиль. Пришлось даже придумать специальные правила движения по дорогам, потому что и на дорогах главным стал господин Автомобиль.

Свет в душе человека ещё теплится. Творец, Бог Отец, дал ему земной рай. Когда человеку захотелось стать господином рая, а не его частицей, тёмные силы души стали изобретать винтик за винтиком, гаечку за гаечкой, гаечку присоединили к болту и… начали появляться орудия господства одной человеческой особи над другой.

Но чем сложнее становилась техника, тем удивительней становились отношения господина-раба с рабом-господином. Планета Земля покрылась сетью бензоколонок. Человек нынче работает на бензин. Сам он его не потребляет, бензин потребляет его бездушное средство передвижения. И от цены на нефть стало зависеть благосостояние человечества. А выхлопные газы от сожжённого в чреве господина Автомобиля бензина уже отравили планету, она начала задыхаться.

Люди! На что вы надеетесь, когда приглашаете священника освятить своего железного господина? Лучше от этого он не станет.

Задумайтесь, почему, зачем, для чего вы посланы в мир, и откуда у вас душа. Не унижайте её, не будьте рабами машин.

Родился я в феврале 1941-го, за четыре месяца до войны. Отец (мы звали его – татька) был красавец, плясун, волосы – смоль ядреная, боевой, спуску никому не давал.

Мамка – скромная, незаметная (училась писать в школе для взрослых), а отец и вовсе нигде не учился.

Перед войной он работал в лесу. Когда беда эта случилась, хотел идти, но им выдали «бронь» и дали задание тесать деревянные приклады для винтовок и автоматов.

Отец рвался воевать, но его не отпускали, и только в 1943-м дали добро.

Был на Западном фронте, вечером возвращался из леса, не пригнулся, и его снайпер ударил выше колена разрывной пулей. В госпитале ногу ампутировали.

Я помню, как его привезли на телеге. Встречала вся деревня. Плакали, радовались – хоть без ноги, но живой. Деревня осталась без мужиков, к отцу шли за помощью и советом.

Он научился чинить обувь (сапоги, валенки), потом сам шил сапоги.

Когда приходила повестка из военкомата (хоть и безногий, но был на учете), то ехал на комиссию. Привозил протез. Встанет перед зеркалом, покрутится, потопает, отстегивает и… «Лучше из его кожи сошью сапог!» — держать протез было нечем!..

Жили мы бедно, вместо лампы жгли лучину, да и керосин бывал в продаже редко. Зимой спали дольше – ночи длинные, а летом все работали, чтобы накопить трудодни. Хлеба в магазине давали двести граммов на человека, и хлеб с припёком, тяжелый. Это был паёк. Да еще продавец обвешивал. Один раз, помню, обвесил, так отец схватил за грудки продавца (мужик был) и – костылем по хребту! Сильно переживал, напился, пришлось брать лошадь и везти домой.

По этому поводу была частушка негласная:

 

Сталин пишет телеграмму:

Надо сдать по килограмму!

Ну, как мне вы….. килограмм,

Если ем по двести грамм?

 

Отец без работы не сидел. В колхозе охранял клеверное поле, чтобы не воровали. Ходил в лес, ставил петли на зайца, капканы на лису. И ведь это все на одной ноге! Делал лыжи для школы и для нас. Помню, как искали с ним нужную березу или осину. Кололи, щепали, парили, гнули на специальном бало, сушили в печи. Крепления для валенок были из ремней. Тяжело работать на одной ноге, но он был упрямый, настойчивый.

Отец был строгий, но добрый. Меня он никогда не бил. Помню, перекладывали крышу тесовую. Я отвлекся (приятели звали куда-то), спустился и пошел, так он от злости размахнулся и бросил в меня костыль, и он попал точно вдоль спины. Мне было смешно, а ему не до смеха – надо делать дело и спускаться с крыши.

С братьями мы жили как все. Старший, Геннадий, был уже взрослый, а со Стасиком мы часто скандалили. Иногда нас наказывали ремнем, а если за столом – то ложкой по лбу. Я заплачу, и под стол, а отец говорит: «Один уже наелся!»

Чай мы пили из самовара. Он еще кипит, а отец наливает чай в стакан и пьет.

Мама за отцом ухаживала, любила. Я, как младший, с ней проводил много времени. Она стряпала, а я облизывал квашонки, корчаги, все вкусное доставалось мне.

Брата Стасика призвали  на флот. Служил в Североморске. Раз приехал в отпуск, привез с собой ракеты, из ракетницы палил в небо у колхозного клуба. Девки – веером, ребятня тоже. Вернулся, женился, дети. Жена молодая стала гулять с другими, запил. На сплаве леса выпили какую-то дрянь, и он умер.

А вот Геннадия помню мало. Однажды из Кобыльской школы приходит бумага: «Где ваш сын?» Оказывается, Генка доходил до конца деревни и сидел у деда Юшки, играл с ним в карты, а потом «возвращался» из школы. На голодный желудок пройти семь километров… это оправдывает.

Семь классов, колхоз, армия… Геннадий прошел все. Львов — в увольнение ходить только группами! Упал сверху кирпич – одного русского нет… Грузия, Пицунда, войска правительственной связи. Сочи, дача Сталина. Стерлитамак – авария на машине, госпиталь. Чуть не женился на дочери начальника госпиталя… А потом – домой! Ходил по гостям, — у нас так принято, — решил жениться на Кате, а она дальняя родственница. Но женился, свадьба была – красота! Народ мелочь бросает, прячет, бьют горшки, заставляют невесту подметать. Но это, конечно, на второй день. Первый – милые шли в горницу…

Детство было тяжелое, но помнится хорошее. В пять – шесть лет я уже зарабатывал трудодни для семьи – открывал и закрывал ворота, чтобы скот не выходил в поле. Особенно тяжкие годы были после войны. Голод! Ели все, что можно было жевать: жмых для животных, траву, пестики, клевер. Грибы и ягоды – это роскошь.

Мама была телятницей, так я караулил телят, хотя ноги кое-как носили. Живот от травы был большой, болел все время.

Все, что дома имели, облагалось налогом,  а проще – натурой. Куры есть – сдай яйца; поросенок – шкуру, мясо; овцы – шерсть; корова своя – сдай молоко. Несу на заготпункт и плачу – есть хочется. Мама рыдала, видя все это, а требовали!

Летом ночи короткие, только уснул – уже будит мама: «Вставай, дитятко, надо лошадь ловить – и на работу». А лошадь как будто знает – прячется, замрет в лесу, рядом ходишь, а не видишь. Ходишь босиком, ногам холодно – роса.

В 1948 году пошел в первый класс Слободской начальной школы. Учился хорошо, даже отлично. Нравилось. Первая учительница, Пахомовская Павла Дмитриевна, любила меня. Десяток лет спустя показывала мои тетради, гордилась, хотя писать приходилось даже на газетах между строк.

Школа маленькая, малокомплектная. Два учителя, техничка. Тут и учились, тут и обедали, тут и хороводы водили, тут и физкультурой занимались… Эти годы не забыть!

В пятый класс я пошел в семилетку в Кобыльск. Снимали жилье на зимнее время. Старался ходить домой, на лыжах. Лыж не жалел, часто их ломал – прыгали с сугробов, даже с крыши!

Семь классов окончил уже со скромными оценками. Думал, все равно оставаться в колхозе, а это без перспективы.

По весне по нашей реке Юг приходили пароходы, и мы мечтали стать речниками. Пропускали уроки, ходили на пристань, на дровяной склад, где они «заправлялись» дровами. Получали нагоняи от классного руководителя и родителей за прогулы.

В 1953-м, в марте, пятого числа, просыпаюсь – напротив на колхозном правлении висит флаг, перечеркнутый черной лентой. Пришли в школу, а там линейка траурная – умер Сталин! Речи со слезами. Мы тоже плакали: «Как же будем жить без него?»

Потом арест: «Берия вышел из доверия, не хотел жить в Кремле, так сиди в тюрьме». Наступила чехарда: то один у власти (Маленков), потом раскрыли заговор (Молотов, Маленков и примкнувший к ним Шепилов). Был у власти и Булганин, потом Хрущев. Он всех колхозников разорил налогами, так что пришлось отказаться от коровы и заводить козу, чтобы было молоко.

По окончании школы решили родители отпустить меня в Великий Устюг – поступать в речное училище. Отвез меня отец на лошади до аэродрома в Кичменгский Городок. За три рубля на Ан-2 долетел до Устюга и поселился в общежитии. Готовился капитально. Залезу на чердак и готовлюсь.

Из нашей школы приехали четыре парня. После военной комиссии и экзаменов поступил я один. Вернулся домой. Мы с Толей Кокшаровым сели на попутную, проехали километров семьдесят из ста, машина засела, мы шоферу сначала помогали, потом не выдержали и пошли пешком. Питались, чем Бог послал, в основном ягодами.

Дома были уверены, что я не поступил. Так и встретили. Я промолчал. Утром приходит бригадир из колхоза и говорит: «Раз не поступил, тогда на сенокос». Дали мне кобылу, которая долго не запрягалась. Она на мосту испугалась опустившихся граблей и рванула. Я понял, что еще чуть-чуть, и она меня угробит – развернулся на граблях и съехал по ним на землю. Кобыла одурела от грохота, доскакала до Рыбино и остановилась у ворот, которые закрыл видевший все это безобразие бригадир… Все! Я сказал, что поступил. Все были рады за меня.

К первому сентября прибыл в училище. Стали нас одевать в форму. Старшина спросил: «Какой размер ноги?» Я не знал – обувь шил отец. « — Ну, а год рождения?»  « — 1941-й».  « — Тогда сорок первый размер!»

В строю я стоял последним, так называемый шкентиль (сто тридцать семь с половиной сантиметров!). Выдали шинель, я при ходьбе её полы приступал. Резать нельзя. Когда упал на лестнице, ребята уговорили обрезать. Обрезал, а за год вырос на тринадцать сантиметров! Девчата говорили, что коротышка идет. Старшина не реагировал, шинель не менял…

Учился нормально. В 1957 году на зимних каникулах нас поощрили за самодеятельность (я пел в хоре) отдыхом в пансионате. Но мне почему-то страшно захотелось увидеть отца и мать. Я не поехал в дом отдыха, а с другом Рафаилом на лыжах пошел домой. Рафаил подморозил большой палец ноги, я уберегся. Пришел домой, а там отец меня ждет – он был при смерти! Похоронили его одиннадцатого февраля…

Вернулся в Устюг, мне 16 лет, получил фото на паспорт – не узнал себя (так перенес смерть отца). Дальше – учеба, курсантская жизнь. Увольнения, зимой катки, танцы в училище.

В 1957 году на принятие присяги нас направили в Североморск. Жили на барже на берегу залива. Один раз попали в милицию. Мы шли в речной форме, а у них понятия нет, что есть такие курсанты. Вот они нас и загребли и часа два держали, пока не выяснили, кто мы.

Каждую навигацию были на практике, иногда занимали свободные должности матроса или рулевого. Помню Архангельск, порт, пароход «Производственник». Я – матрос, рядом кочегар, бывший зек, весь в татуировках. Говорит: «Ты, сынок, иди, спи, а я заварю чифир и спать не буду сутки».

С капитаном пошли в диспетчерскую, проходили мимо парохода, а там «концерт»! На носу сидит парень и рашпилем якорь точит. Ему сказали: «Глянь, якорь-то совсем тупой, надо наточить». Капитан возмутился, а матросы ржут: «Учим, мол, жизни».

Следующую практику проходили на пароходе «Александр Невский». Пошли с плотом в Архангельск, а нас на лодке послали за продуктами в какой-то поселок на берегу. Кто-то нашел там огон (обрубленную петлю от металлического троса). Вернулись, садимся в лодку, и Толик, шутник, берет его и надевает на голову рулевому Николаю. Раз – и огон на плечах! Всем смешно. Доехали до парохода, все ржут, и Николай тоже. Но когда стали снимать – беда: уши мешают! И в баню водили, мылили, что только не делали – не снимается! Сели обедать – никто не ест, все давятся от смеха, а Николай чуть не плачет. Стали пилить ножовочным полотном этот трос, а он сорок миллиметров! Кое-как освободили.

Потом этому бедному Николаю пришла повестка из райвоенкомата. Повез его на большой моторной лодке на пристань Черевково, на пассажирский пароход до Котласа. Стал возвращаться – навалился туман. Слышу гудки: «Иду в тумане!» Повернул на сигнал. Вдруг услышал сигнал сзади. Разворачиваюсь. Слышу опять сзади. Заблудился в тумане. И вдруг – нос парохода!! Я ухватился за кронштейны и держусь, мотор выключил. Колеса парохода тянут под себя, я кричу – бесполезно, никто не слышит от шума. Ухватился за привальный брус, повис на нем и отпустил лодку под пароходные колеса. Они стали стучать по лодке, качая судно. Капитан выскочил на правый мостик весь белый, а я кричу: «Я жив!» Прибежали, вытащили. Лодку потом списали под каким-то предлогом. Случай этот остался между нами.

В 1959 году перед выпуском нас распределили по специальностям на стажировку. Я оказался в Севастополе. Мы служили курсантами для присвоения офицерских званий. В феврале был выпуск. Приехал министр речного флота Зосима Иванович Шашков, выпускник нашего училища, вручил военные билеты.

Друзья разъехались кто куда: на Вятку, на Онежское озеро, на Каму… Я, как комсорг ввода, не распределялся, мне дали право выбора. Я остался в Великом Устюге штурманом.

Первая самостоятельная навигация прошла на пароходе «Куйбышев», был вторым штурманом. Работали в основном на транзите (дальние рейсы). По весне водили баржи с сухогрузом и наливные баржи в боковые реки: Юг, Луза, Пинега. Навигация в них – одна-две недели. Делалось все быстро, чтобы не остаться в обмелевшей реке.

Водил баржи и по родной реке Юг, останавливался недалеко от дома, на ночь. Стучу. Мама: « — Кто там, крещёной?»  « — Я, мама». « — Ой, как же это?»

На обратном пути брали состав порожних барж в Енангске. Все наши слободские мужики побывали у меня на пароходе. Радовались за меня, гордились.

Вторую навигацию, 1961-го года (я уже был женат) точно не забуду, и вот почему… В ночь с 15-го на 16-е мая мы шли в Великий Устюг, вели методом толкания баржу с мазутом. По пути получили приказ вернуться в Котлас. Решили идти другим маршрутом. Капитан развернул пароход, дошли до бонов, направляющих молевой лес в пролет моста, а бон не отходил, и капитан решил подвернуть под него, чтобы зайти в судоходный пролет. Течение нас сразу бросило на железнодорожный мост. Зазвучал сигнал тревоги, баржу сразу оторвало от удара, сами стали крениться на правый борт. Было около часа ночи. Я только что приехал из Устюга с документами на всю команду – делал временную прописку и отметки для военкомата. Я спал, когда со стены на меня упало зеркало.  Сорвался – и наверх. Капитан сказал: «Спасай документы и вещи!» Мы будили спящих и гнали их наверх. Пароход правым бортом уходил в воду. Часть команды отправили на лодке. Сами по устою моста (там были скобы) поднялись на мост, где нас принимали солдаты железнодорожной охраны. Было очень холодно, многие выскочили из кают почти голыми, солдаты помогали согреться. Всех пострадавших отправили в Котласский речной порт, сняли показания, выдали аванс и послали в Устюг, в управление. Пока мы ехали, каких только небылиц про нашу аварию не наговорили! Хорошо, что жена ничего не знала.

Команду распределили по другим судам. Я пошел на пароход «Козьма Минин» третьим штурманом. А потом родился ты. Дальше сам всё знаешь…

Святой Иоанн Златоуст в своей книге «Беседы на псалмы» говорит, что исповедание Господа бывает двоякого рода: «оно есть или сознание  собственных грехов, или приношение благодарности Богу». Говоря о благодарении Бога, он далее советует: «… увещеваю тебя, освободись от житейской многозаботливости и постоянно занимайся … размышлениями и возвещай ежедневно совершающиеся чудеса Божии … Жизнь исполнена таких чудес, и, с чего бы ты ни начал, с неба ли, или  с земли, или с воздуха, или с животных, или с семян, или с растений, — везде найдёшь обильное начало для повествования … Не безумно ли поэтому при таком обилии предметов для повествования, которые могут доставить нам и удовольствие, и пользу, и благо для души, погружать ум свой в грязь, занимаясь рассказами о любостяжании и хищении?» [8, c. 124].

Поэтическое созерцание сродни религиозному. Обращаясь к многозаботливому современному человеку, вологодский поэт бодрым, решительным голосом призывает его отойти от бесконечных «важных дел» и увидеть красоту мира Божия –  услышать «природы золотое слово»:

АПРЕЛЬ

                                                            Не ври, что  занят

                                                            Важным делом.

                                                            Взгляни!

                                                           Апрель земле

                                                           Дал весть –

                                                           Цветут сады!

                                                           И в царстве белом

                                                           Стихов, как запахов,

                                                           Не счесть!

                                                           Всё —  неразгаданно!

                                                           Всё – ново!

                                                           Объёмно, как на витраже.

                                                           Природы

                                                           Золотое слово

                                                           Ждёт продолжения

                                                           В душе!

Геннадий Сазонов [16, с. 169]

 

Душа  истинного поэта в момент творческого горения преображается и стремится освободиться от всего наносного, греховного. Отец Сергий Булгаков писал об этом: «Лишь краем души касаемся мы жизни Церкви, отягчённые грехом, затемнённые «психологизмом», но даже и из таких касаний почерпаем силу, которая живит и оплодотворяет творчество» [4, с. 3].

Это родство поэтического творчества и религиозного созерцания обнаруживается в образах, проникнутых духовной силой. Так, например, в произведениях русских поэтов, православных по своему мировидению, постоянно встречаем традиционный поэтический мотив: образ сокровенного времени, когда  лирический герой среди наступающего мрака созерцает свет вечерней зари, звездного неба, зари утренней как благую весть о Свете Невечернем. Один из первых в поэзии XIX века обратился к этой теме  православный мыслитель и поэт А.С. Хомяков [20, с. 132]:

 

Вечерняя песня

Солнце скрылось; дымятся долины;

                                 Медленно сходят к ночлегу стада;

                                   Чуть шевелятся лесные вершины,

                                   Чуть шевелится вода.

 

                                   Ветер приносит прохладу ночную;

                                   Тихою славой горят небеса …

                                   Братья, оставим работу дневную,

В песни сольём голоса …

 

Ночь на востоке с вечерней звездою;

Тихо сияет струёй золотою

Западный край.

 

Господи, путь наш меж камней и терний,

Путь наш во мраке … Ты, Свет Невечерний,

Нас осияй!

 

В мгле полунощной, в полуденном зное,

В скорби и радости, в сладком покое,

В тяжкой борьбе –

Всюду сияние Солнца Святого,

Божия мудрость и слава и слово,

Слава тебе!

 

Культурный источник этого поэтического мотива — молитва из вечерней службы «Свете Тихий»:

«Свете Тихий святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй, темже мир Тя славит» [6, с. 9].

Эта песнь – церковнославянский перевод с греческого оригинала одного из древнейших гимнов ранней Христианской Церкви: Φῶς ἱλαρὸν ἁγίας δόξης ἀθανάτου Πατρός, οὐρανίου, ἁγίου, μάκαρος, Ἰησοῦ Χριστέ, ἐλθόντες ἐπὶ τὴν ἡλίου δύσιν, ἰδόντες φῶς ἐσπερινόν, ὑμνοῦμεν Πατέρα, Υἱόν, καὶ ἅγιον Πνεῦμα, Θεόν. Ἄξιόν σε ἐν πᾶσι καιροῖς ὑμνεῖσθαι φωναῖς αἰσίαις, Υἱὲ Θεοῦ, ζωὴν ὁ διδούς· διὸ ὁ κόσμος σὲ δοξάζει.

В русской поэзии есть произведения, в которых описывается состояние лирического героя во время всенощного бдения в храме, когда поётся эта  молитва. Об этом, например, стихотворение молодого А.И. Бунина, вспоминающего свои детские религиозные переживания [5]:

Любил я в детстве сумрак в храме,
Любил вечернею порой
Его, сияющий огнями,
Перед молящейся толпой;
Любил я всенощное бденье,
Когда в напевах и словах
Звучит покорное смиренье
И покаяние в грехах.
Безмолвно, где-нибудь в притворе,
Я становился за толпой;
Я приносил туда с собой
В душе и радости и горе;
И в час, когда хор тихо пел
О «Свете Тихом«,- в умиленье
Я забывал свои волненья
И сердцем радостно светлел…

Это благодатное чувство передаётся и в стихотворении поэтессы П. Соловьёвой:

В сельском храме простом, убогом,
Свет вечерний на лике строгом,
К ветхой ризе он льнёт, алеет,
Вздох молитвы под сводом реет.

Меркнут окна, чуть рдеют главы
«Свете Тихий Святыя Славы…»
Вторят росы, вздыхают травы
«Свете Тихий Святыя Славы…»

Широко распространённый  в русской поэзии образ тихого света также восходит к молитве «Свете тихий». Этот христианский символ благодатного состояния встречается, например, у Н. Огарева:

Проснулся звук в ночи немой —
То звон заутрени несется,
То с детства слуху звук святой.
О! как отрадно в душу льется
Опять торжественный покой,
Слеза дрожит, колено гнётся,
И я молюся, мне легко,
И грудь вздыхает широко.
Не всё, не всё, о Боже, нет!
Не всё в душе тоска сгубила.
На дне её есть тихий свет,
На дне её ещё есть сила;
Я тайной верою согрет,
И что бы жизнь мне ни сулила,
Спокойно я взгляну вокруг —
И ясен взор, и светел дух…

Исследованию семантики и поэтики молитвенного образа Свете Тихий в русской поэзии XIX века посвящена диссертация О.А. Сергеевой.  Автор отмечает: «Русская поэзия откликается на «Свете Тихий» большим количеством текстов, насчитывающим несколько десятков» [18, с. 136].

В начале XX века  в русской литературе, философии и богословии усиливается мистическое осмысление образа «Свете Тихий», что, по всей вероятности,  связано с распространением символизма в искусстве и появлением таких выдающихся богословов, как Сергей Булгаков и Павел Флоренский, и таких поэтов-мистиков как Владимир Соловьев, Александр Блок, Андрей Белый, Николай Клюев.

«Вечер и утро особенно благодатны, — отмечает  П.А. Флоренский  в своём письме к В.В. Розанову. И далее вспоминает свои духовные созерцания летнего вечера, который  плавного переходил в короткую ночь, а затем — в утро [19, с. 17-23]. Как художник, он описывает и всенощную службу в Троице-Сергиевой Лавре:

«… Вечерело. Золотые лучи ликовали, и торжественным гимном Эдему звучало Солнце. … Из алтарного окна видны были чёткие дали, и Лавра высилась как горний  Иерусалим. Всенощная… «Свете Тихий» совпадало с закатом. Пышно нисходило умирающее Солнце. Сплетались и расплетались древние, как мир, напевы; сплетались и расплетались ленты голубого фимиама. Ритмически пульсировало чтение канона. Что-то в полутьме вспоминалось, эдемское, и грусть потери таинственно зажигалась радостью возврата. И на «Слава Тебе, показавшему нам Свет»  знаменательно приходилось наступление тьмы внешней, которая тоже есть свет, и Звезда Вечерняя сияла тогда в алтарное окно, а в сердце опять восходила неувядаемая радость …  Тайна вечера соединялась с тайной утра, и обе были одно. И концы сливаются. Ночь вселенной воспринимается как не-сущая. Утро нового мира продолжает тот, первозданный вечер: «и бысть вечер, и бысть утро, день первый…»  «Утро» и «вечер», ночи же будто и не бывало» [19, с. 23-24].

Художественное переложение молитвы «Свете Тихий» с церковнославянского  на современный русский язык сделал Константин Бальмонт [2]:

Свете тихий

Свете тихий пречистые славы негасимых сияний Отца,                Свете тихий, сияй нам, сияй нам, Свете тихий, сияй без конца.                Мы пришли до закатного Солнца, свет вечерний увидели мы,                Свете тихий, сияй нам, сияй нам, над великим разлитием тьмы,                Свет вечерний увидев, поем мы — Мать и Сына и Духа-Отца,                Свете тихий, ты жизнь даровал нам. Свете тихий, сияй без конца.                Ты во все времена есть достоин в преподобных хвалениях быть,                Свете тихий, сияй нам, сияй нам, научи нас в сияньях любить.                Свете тихий, весь мир тебя славит, ты, сияя, нисходишь в псалмы,                Ты спокойная радуга мира, над великим разлитием тьмы.                Свете тихий, закатное Солнце, свет вечерний дневного Отца,                Свете тихий, сияй нам чрез ночи, Свете тихий, сияй без конца.  

 

Отголоски молитвы «Свете Тихий» звучат и в символических  «Молитвах» А.А. Блока, особенно в «Вечерней» [3, с. 317]:

Вечерняя

                                   Солнце сходит на запад. Молчанье.

                                   Задремала моя суета.

                                   Окружающих мирно дыханье.

                                   Впереди – огневая черта.

 

                                   Я зову тебя, Смертный Товарищ!

                                   Выходи! Расступайся земля!

                                   На золе прогремевших пожарищ

                                   Я стою, мою жизнь утоляя.

 

                                   Выходи, мою сонь исповедай,

                                   Причасти и уста оботри …

Утоли меня тихой победой

Распылавшейся алой зари.

 

Марина Цветаева использовала образ Свете Тихий в совершенно ином, отличном от первичного, культурном и историко-литературном контексте. Речь идёт о цикле «Стихи к Блоку», который она написала в 1916 году после ложного слуха о смерти поэта. Образы  одного из стихотворений этого цикла навеяны молитвой Свете Тихий и стихотворением Блока, которое мы приводили выше:

Ты проходишь на запад солнца,

                                   Ты увидишь вечерний свет.

                                   Ты проходишь на запад солнца,

                                   И метель заметает след.

 

                                   Мимо окон моих – бесстрастный –

                                   Ты пройдёшь в снеговой тиши,

                                   Божий праведник мой прекрасный,

                                   Свете тихий моей души!

 

                                   Я на душу твою – не зарюсь!

                                   Нерушима твоя стезя.

                                   В руку, бледную от лобзаний,

                                   Не вобью своего гвоздя.

 

                                   И по имени не окликну,

                                   И руками не потянусь,

                                   Восковому, святому лику

                                   Только издали поклонюсь.

 

                                   И под медленным снегом стоя,

                                   Опущусь на колени в снег,

                                   И во имя твое святое

                                   Поцелую вечерний снег  —

 

                                   Там, где поступью величавой

                                   Ты прошёл в гробовой тиши,

                                   Свете тихий – святыя славы –

                                   Вседержитель моей души.

[21, с. 39]

 

Лирический сюжет этого удивительно сильного по эмоциональному воздействию стихотворения двоится, он — символически неоднозначен. Для М. Цветаевой Свете Тихий — символ страдающего поэта, которого  она боготворит и память о котором для неё священна.

Таким образом, это стихотворение – яркий пример того, насколько поэзия серебряного века в своём художественном эгоцентризме далеко отошла от  золотого века русской поэзии.

*  *  *

«Природы золотое слово» слышат и глубоко понимают наши вологодские поэты. В их поэтических произведениях тема «Свете тихий» представлена разнообразно как по характеру чувств и образов, так и по духовному уровню проникновения в христианское созерцание Божьего мира.

Если судить только по поэтическому словарю, то ближе всего к церковным молитвам творчество Николай Алексеевич Клюев. Слово свет встречается в его поэзии 65 раз, слово тихий – 40 раз, да ещё 70 раз однокоренные с ним слова (тихо, тиховейно, тишь и др.). Неоднократно употребляются устойчивые обороты «Свете тихий», «Свет Невечерний», «Свет Незаходимый», «Незакатный Свет»,  «Тихий Свет», «немерцающий свет» [13]. Однако при чтении его поэтических произведений обнаруживается, что тема «Свете тихий», по сравнению с церковными молитвами,  разрабатывается поэтом в ином культурно-историческом ключе и в иной, не в аскетической, а в художественной модальности. В отличие от М. Цветаевой, для творчества которой характерен эгоцентризм, поэзия Н. Клюева, певца Святой Руси, отличается христианским этноцентризмом [23, с. 21-27.]. Сам поэт так образно определил  это отличие:

Свете тихий от народного лика

Опочил на моих запятых и точках.

 

Так, особый культурно-религиозный контекст приобретает выражение Свет Невечерний в «Радельных песнях» Н.А. Клюева, которые стилизованы под народные духовные песнопения, но, в отличие от них не имеют ритуального назначения и являются поэтическими произведениями, в которых передаётся религиозное состояние души лирического героя и  его разговор с Богом:

Ты взойди, взойди, Невечерний Свет,

С  земнородными положи завет!

 

Чтоб отныне ли до скончания

Позабылися скорби давние,

 

Чтоб в ночи душе не кручинилось,

В утро белое зла не виделось,

 

Не желтели бы травы тучные,

Ветры веяли б сладкозвучные,

 

От земных сторон смерть бежала бы,

Твари  дышущей смолкли б жалобы.

 

Ты взойди, взойди, Невечерний Свет,–

Необорный меч и стена от бед!

 

Без Тебя, Отец, Вождь, Невеста, Друг,

Не найти  тропы на животный луг.

 

Зарных ангельских не срывать цветов,

Победительных не сплетать венков,

 

Не взыграть в трубу, в гусли горние,

Не завихрить крыл, ярче молнии.

                                                                [9, с. 113-114]

 

Безусловно, это стихотворение-молитва Н.А. Клюева разительно отличается от стихотворений поэтов XIX и начала XX вв., которые мы цитировали выше. Его отличают не только черты поэтики устного народного творчества, но, главным образом, отношение к Святыне, к Богу, который удивительно близок лирическому герою и лишен ореола таинственности. Не берусь судить, что это такое: влияние хлыстовства или наивная народная вера, не знающая ореола католического романтизма? Разобраться в поэзии богословие не всегда может помочь …

В духовном стихе «Брачная песня»  вечерняя молитва  Тихому Свету включает в себя символическую тему брака, который в христианстве понимается как «образ духовного союза Христа с Церковью» [11, с. 58]:

БРАЧНАЯ ПЕСНЯ

 

Белому брату

Хлеб и вино новое

Уготованы.

Помолюсь закату,

Надем рубище суровое

И приду на брак непозванный.

 

Ты узнай меня, Братец

Не отринь меня, одноотчий,

Дай узреть Зари Твоей багрянец,

Покажи мне Солнце после Ночи.

Я пришел к Тебе без боязни,

молоденький и бледный, как былинка,

Укажи мне после тела казни

В Отчие обители тропинку.

Божий Сын, Невидимый Учитель,

Изведи из мира тьмы наружной

Человека – брата своего!

Чтоб горел он, как и Ты, Пресветлый,

Тихим светом в сумраке ночном,

Чтоб белей цветов весенней ветлы

Стала жизнь на поприще людском!

 

Белому брату

Хлеб и вино новое

Уготованы.

Помолюсь закату,

Надем рубище суровое

И приду на брак непозванный.

 

(1910, 1911)           [10, с. 68-69]

И в этом стихотворении наблюдается удивительное сочетание библейских начал с народным духовным стихом и неповторимой клюевской поэтикой. Как и в первом стихотворении, где в обращении к Богу дважды используется традиционное выражение Невечерний свет и символические имена Отец, Вождь, Невеста, Друг, в «Брачной песне» таких наименований несколько: Божий Сын, Невидимый Учитель, Зари Твоей багрянец, Солнце после Ночи, Пресветлый, Тихий свет. И все они образуют лексический ряд, по смыслу связанный с темой  Свете тихий. Библейские образы и символы Клюев осваивает творчески и делает их органической принадлежностью своего поэтического мира.

Вместе с тем, хотелось бы обратить внимание на глубинную связь поэтики Н.А. Клюева  с традициями  древних христианских песнопений. Так, наблюдается удивительное сходство его «Брачной песни» с «Гимном» преподобного Романа Сладкопевца, жившего в VI веке. Далее предлагается отрывок их этого «Гимна» в переводе С.С. Аверинцева:            <…>

Слёзно  молим и просим о милости                     

В предстоящее время возмездия.

                        Боже, Боже. В тот день не отринь меня,

                        Изыми из огня неугасного,

                        Не предай Сатане на ругание,

                        Не соделай бесовским игралищем!

Ибо паче иных, окаяннейший,

Я изжил свою жизнь в беззакониях.

Осквернился и духом и плотию

И что делать мне ныне, не ведаю.

Сего ради взываю о милости,

Как блудница, к стопам припадающая,

Изливаю рыдания тёплые:

Изыми меня, Господи. Господи,

Из глубин моего беззакония,

Яко Пастырь Благий, не оставь меня

Претыкаться о камни погибели.

От страстей обуявших избавь меня

И отверзи мне очи духовные,

Да воззрю я на Лик Твой божественный

И в сердечном веселии вымолвлю:

Подобает Тебе поклонение

Со отцом и Святым Утешителем

И на всякое время хваление,

Милосердный, от твари взывающей.

                                                                                  [14, с. 122-123]

Эти два произведения сближаются не только своим поэтическим и духовным содержанием, но и перекликаются словесно. Ср.:

Роман Сладкопевец: В тот день не отринь меня, / Изыми из огня неугасного… <…> И отверзи мне очи духовные, Да воззрю я на Лик Твой божественный;

Николай Клюев: Не отринь меня, Одноотчий,/ Дай узреть Зари Твоей багрянец, / Покажи мне Солнце после Ночи.

*  *  *

Поэтическое видение Света Невечернего легло в основу стихотворения А. А.Ганина, вологодского поэта и друга С.А. Есенина [7, с. 45]:

Отгони свои думы лукавые,

Полуденного беса молву;

Что-то светятся тучки кудрявые,

Чьи-то тени ложатся в траву.

 

Тает в воздухе поступь неверная,

Не кукует горюша в лесу,

На стволах позолота вечерняя,

И ясней на туманном мысу.

 

Небеса опоясались зорями,

Промелькнул белоснежный наряд.

Погляди, вон опять над сугорами

Наш Учитель и ласковый Брат.

 

Море свеч в небесах засветилося,

Сходят сонмы крылатых гостей,

И на скорби с небесного клироса

Льётся пенье бесплотных детей.

 

Близок свет. Перед радостной встречею

Причащаются травы росой.

Поклонись и мольбой человечьею

Не смути голубиный покой.

 

 

А.А. Ганин не использует  выражений Свете тихий или Свет Невечерний, но живописует ночное ожидание Его прихода и передает особое духовное состояние лирического героя. Образы этого стихотворения наполнены библейским смыслом. Так, выражение бес полуденный (в 1 строфе) заимствовано из 90-м псалма (Пс., 6). Чтобы увидеть чистым сердцем пришествие Света – Иисуса Христа, нужно отогнать от себя «думы лукавые, Полуденного беса молву». Далее лирический сюжет стихотворения соотносится с образами Откровения апостола Иоанна Богослова. Павел Флоренский отмечал: «Эти же тайны, тайна Вечера и  тайна Утра, — грани Времени. Так гласит о том великая летопись мира – Библия. На протяжении от первых глав  Книги Бытия и до последних —  Апокалипсиса развертывается космическая история, — от вечера мира и до утра его» [19, с. 22].

Завершается стихотворение А. Ганина благодарным поклоном милости Божией перед радостной встречей с Ним:

Близок свет. Перед радостной встречею

Причащаются травы росой.

Поклонись и мольбой человечьею

Не смути голубиный покой.

 

Удивительно, но с этим стихотворением, написанным около ста лет назад, перекликается своим духовным содержанием стихотворение в прозе современного вологодского писателя С.П. Багрова [1, с. 32]:

Божья милость

            Дивно было увидеть в ночи, как встаёт из земли, без лучей, без сиянья, огромное алое солнце. Такое бывает только в начале июля. Чёрные крыши домов, застывающая листва, пролетевший с мышью в когтях хищный филин.

            Нет. Земля не погасла. Не к смерти она подбирается – к воскресению. И спасёт её, как всегда, тихий свет, разливающийся над миром. Православный народ называет его:

— Божья милость…

 

Разные поэты  —  неповторимые индивидуальности, но все они имеют особое духовное зрение, которое раскрывает перед ними мистический смысл вечера, ночи и утра.

Подобное восприятие времени характерно и для молодого, рано погибшего белозерского поэта Алексея Шадринова (1973-1992). Одинокий странник во мраке  ночи ожидает чудесной встречи с Вечностью,  ждёт прихода Света Невечернего:

Сквозь многий мрак, ветвистый и густой,

                                   Струясь, в лесах четвёртый ветер рыщет.

                                   Луна явилась бледной наготой,

                                   И тени мирные легли на городище.

 

                                   Твой взор к преддверьям вечного приник,

                                   Там продолжалось звёздное круженье.

                                   Ты слышал стонущий гусиный крик,

                                   Как сталь архангела во мгле весенней.

 

                                   Недолгий стан разбив среди холмов

                                   На берегу серебряной и мглистой

                                   Чужой реки, оставленный свой кров

                                   Ты понимал восторженностью чистой.

 

                                   И было страшно в майской синеве,

                                   Как под мечом готовящейся мести,

                                   Предвосхищая эосовый[1] свет,

                                   Багряный луч блуждал по поднебесью.

 

                                   Ты был утешен – странник у костра,

                                   С заката глаз бессонных не смыкая.

                                   Была звезда туманная остра,

                                   Пустующий зенит пересекая.

[22, с. 73-74]

Лирический герой этого стихотворения растворился в тёмных глубинах природы, напряжённо ожидающей наступления Зари, Света, появления Утренней Звезды и освобождения от тяжести ночного мрака. Поэт смог передать то, что возможно передать только музыкой! Тайной остаётся, как мог восемнадцатилетний поэт создать стихотворение, наполненное глубокими библейскими образами и смыслами так же проницательно, как это мы видели и в поэтических произведениях Н. Клюева и А. Ганина!

Читая и перечитывая это стихотворение         А. Шадринова, я вспомнила подобное поэтическое описание ночи у Павла Флоренского. Совпадали эти описания не только по внутреннему настроению, но даже в деталях – тот же далёкий костёр в ночи, звезда Вечерняя и звезда Утренняя…  Но то, что было выражено у молодого поэта прикровенно и только угадывалось, у  духовного писателя выговаривалось открыто эмоционально и явно:

«Порою, вечерами бродил я по холмам и лугам. Набегающая прохлада заката омывала душу от волнения и тревоги. Вспоминалось о том перво-зданном ветерке вечернем, в котором и которым говорил прародителям Создатель их; и это воспоминание пробегало по  спине  прохладным восторгом. Полузабытое и всегда незабвенное золотое время Эдема, как отлетевший сладкий сон, вилось около сердца, трепетало, задевало крылом – и снова улетало, недоступное. Грустилось о былом, былом в веках и где-то вечно живом, живущем и доныне; и благодатная грусть сливалась с влажным сияние Звезды Вечерней, такой бесконечно далёкой, светящей из прозрачных изумрудовых бездн, и такой близкой, заходящей в сердце. Где-то вдали мерцала пастушья теплинка. И милой была она. И милыми были все сидевшие возле. И как ранее, в Звезде Утренней, так и теперь, в Звезде Вечерней, сердце любило – Кого-то» [19, с. 20-21].

Другое стихотворение А. Шадринова «Утро Пасхи» наполнено радостной вестью о воскресшем Христе, который «Вездесущ и незрим, с колокольным каноном грядет». Здесь, в этом светлом стихотворении, поэт, пропуская через глубины свой души образы природы, описывает исчезновение мрака, появление зари  и наступление радостного утра Воскресения Христа:

            В дыме почек зелёном, в тяжелом весеннем дурмане,

                        Укрывается ива, и жизнью овеян покров,

                        И едва различимы средь сумерек мягких, в тумане,

                        Проявляются крыши тяжёлых, дородных домов.

                        Я восстал из уснувших, едва заплескало рассветом,

                        А над церковью Пасха, над кровельным цинком плыла.

                        Восславляем Христа! И кресты возглашают об этом

                        Сизым галочьим роем. Туманы несут кадила…

                       

                        Осветляются веси, кармином восток занавешен,

                        Замерцали луга светом инистых бледных бород.

                        И вторгается в грудь неуёмная весть, что Воскресший,

                        Вездесущ и незрим, с колокольным каноном грядёт.

                                                                                                          [22, c. 74]

 

У И.А. Бунина есть стихотворение с подобным лирическим сюжетом [5]:

 

Христос воскрес! Опять с зарею
Редеет долгой ночи тень,
Опять зажегся над землею
Для новой жизни новый день.

Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырюй,
Как зеркала, стоят озера
И дыщат свежестью ночной;

Еще в синеющих долинах
Плывут туманы… Но смотри:
Уже горят на горных льдинах
Лучи огнистые зари!

Они в выси пока сияют,
Недостижимой, как мечта,
Где голоса земли смолкают
И непорочна красота.

Но, с каждым часом приближаясь
Из-за алеющих вершин,
Они заблещут, разгораясь,
И в тьму лесов и в глубь долин;

Они взойдут в красе желанной
И возвестят с высот небес,
Что день настал обетованный,
Что Бог воистину воскрес!

1888 г.

Сравним эти стихотворения, чтобы убедиться, насколько молодой белозерский поэт всё-таки превзошёл классика своей поэтической искренностью, свежестью  образов и, наконец,  самое главное – глубиной  и силой веры в Воскресение Иисуса Христа.  И всё это снова, как и в предыдущем его стихотворении, отразилось в необыкновенном мистическом ритме стихотворения.

*  *  *

Образы Света Невечернего созерцал в вечерней и ночной тиши и Николай Рубцов. Во многих его «ночных» стихотворениях слышна тихая тоска по Небу:

<… > И всё ж прекрасен образ мира,

Когда в ночи равнинных мест

                                   Вдруг вспыхнут все огни эфира,

                                   И льется в душу свет с небес …

           

Осознание Божественной тайны мира и прикосновение к ней души поэта в тихий летний вечер – вот основное поэтической чувство, которым проникнуто его стихотворение «Тайна» [15]:

                                   «Чудный месяц плывет над рекою», —

                                   Где-то голос поет молодой.

                                   И над родиной, полной покоя,

                                   Опускается сон золотой!

 

                                   Не пугают разбойничьи лица,

                                   И не мыслят пожары зажечь,

                                   Не кричит сумасшедшая птица,

                                   Не звучит незнакомая речь.

 

                                   Неспокойные тени умерших

                                   Не встают,  не подходят ко мне.

                                   И, тоскуя все меньше и меньше,

                                   Словно Бог, я хожу в тишине.

 

                                   И откуда берётся такое,

                                   Что на ветках мерцает роса,

                                   И над родиной, полной покоя,

                                   Так светлы по ночам небеса!

 

                                   Словно слышится пение хора,

                                   Словно скачут на тройке гонцы,

                                   И в глуши задремавшего бора

                                   Все звенят и звенят бубенцы …

Лирический сюжет этого стихотворения Н.М. Рубцова могут точно передать слова святителя Игнатия Брянчанинова, глубокого знатока человеческой души: «…Всё существо человека погружается в духовное утешительное наслаждение священным миром Христовым, как бы пропитывается и переполняется этим ощущением. Упоённое им, оно делается нечувствительным к стрелам смущения» [17, с. 395].

         Стихотворение «После грозы» воспевает, «как светлую весть», утро,  которое наступит после гибельной ночной грозы [15]:

Ночью я видел:

                                   Ломались берёзы!

                                   Видел: метались цветы!

                                   Гром, рассылающий

                                   Гибель и слёзы,

                                   Всех настигал с высоты!

                                   Как это странно

                                   И всё-таки мудро:

                                   Гром роковой перенесть,

                                   Чтоб удивительно

                                   Светлое утро

                                   Встретить, как светлую весть!

                                   Вспыхнул светящийся

                                   Солнечный веер,

                                   Дышат нектаром цветы,

                                  Влагой  рассеянной

                                  Озеро веет,                           

                                  Полное чистой воды!

 

Образы этого стихотворения Н. Рубцова перекликаются с образами

поэтов, чьи произведения мы рассматривали выше. Сравните: у Н. Рубцова  —  Удивительно / Светлое утро / Встретить, как светлую весть; у А. Ганина — Перед радостной встречею / Причащаются травы росой;  у А. Шадринова в стихотворении «Утро Пасхи»  —  И вторгается в грудь неуёмная весть.

Отголоски библейского мотива «Свет во тьме светит и тьма не объяла его» (Ин. 1, 5) слышатся во многих стихотворениях Н. Рубцова, особенно в стихотворении «Русский огонёк», в котором тихий свет символизирует жизнь и любовь во Христе (В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков.  Ин. 1, 4).

Поэзия Н.М. Рубцова пронизана светом и тишиной духа. Е.Поселянин писал: «Какое это драгоценное свойство настоящей христианской души! Как успокоительно действует на вас, уставшего от докучной, бесплодной суеты, встреча с человеком тихого духа» [12, с. 404].  Вот одно из стихотворений Рубцова – «На озере», в котором обнаруживаются «величественные проявления той драгоценной и священной тишины духа, какую вырабатывает в детях своих христианство» [12, с. 405]:

Светлый покой

                                               Опустился с небес

                                               И посетил мою душу!

                                               Светлый покой,

                                               Простираясь окрест,

                                               Воды объемлет и сушу …

                                               О этот светлый

                                               Покой чародей!

                                               Очарованием смелым

                                               Сделай меж белых

                                               Своих лебедей

                                               Чёрного лебедя – белым!

                                                                                              [15]

 

По своему внутреннему строению это стихотворение напоминает молитву, которая обычно состоит из хвалы Господу, покаяния и прошения.

«Отчаяние беспросветное охватывает душу только неверующего человека, а верующий среди этих обстоятельств обманувшей жизни будет светел, радостен и тих духом» [12, с. 407]. Таким был Н.М. Рубцов в своей поэзии. Читая его стихотворение «Сентябрь», думаешь вслед за Е. Поселянином: «Как драгоценна эта ровная бодрость духа и теплота души, ничем не нарушаемая ясность духовного веселия» [12, с. 419]:

                                               Слава тебе поднебесный

                                               Радостный краткий покой!

                                               Солнечный блеск твой чудесный

                                               С нашей играет рекой,

                                               С рощей играет багряной,

                                               С россыпью ягод в сенях,

                                               Словно бы праздник нагрянул

                                               На златогривых конях!

                                               Радуюсь громкому лаю,

                                               Листьям, корове. Грачу,

                                               И ничего  не желаю,

                                               И ничего не хочу!

                                               И никому неизвестно

                                               То, что, с зимой говоря,

                                               В бездне таится небесной

                                               Ветер и грусть октября …

                                                                                              [15]

 

Почему в душе поэта слагались такие благодатные стихи? Святитель Игнатий Брянчанинов отмечал: «Причина сердечного смущения – неверие; причина сердечного спокойствия, сердечного благодатного мира – вера» [17, с. 395].

Литература

1. Багров С. П. Божья милость // Вологодский лад. Литературно-

художественный  журнал. – Вологда, 2017. —  № 2.

2. Бальмонт К. Стихотворения. – М., 2017. – 256 с.
3. Блок А. Собр. соч. Том четвертый. – М., 1960.
4. Булгаков С.Н. Свет Невечерний: Созерцания и умозрения. – М.: Республика , 1994.
5. Бунин А.И. Стихотворения и переводы. – М.: Современник, 1985.
6. Всенощное бдение и Божественная Литургия (с пояснениями). – М.:

«Синай», 2009.

7. Ганин А. Стихотворения. Поэмы. Роман. – Архангельск, 1991.
8. Иоанн Златоуст, свят. Беседы на псалмы. – М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2005. – 640 с.
9. Клюев Н. Песнослов. – Петроград: Литературно-издательский отдел народного комиссариата по просвещению, 1919.
10. Клюев Н. Стихотворения. – М.: Художественная литература, 1991.
11. Полный церковнославянский словарь. Сост. Г. Дьяченко. – М.: «Посад», Издательский отдел Московской Патриархата, 1993.  – 1120 с.   —    ПЦСС
12. Поселянин Е. Идеалы христианской жизни. – СПб.: Сатис, Держава, 2003.
13. Поэтический словарь Николая Клюева. Вып. 1: Частотные словоуказатели / Сост. Л.Г. Яцкевич, М.В. Богданова, С.Б. Виноградова, С.Х. Головкина, С.Н. Смольников. – Вологда, 2007.
14. Роман Сладкопевец, преп. Гимн // Сергей Аверинцев. Собр. соч. Переводы: Многоцветная жемчужина. Пер. с сирийского и греческого. – К.: ДУХ I ЛIТЕРА, 2004.
15. Рубцов Н. Стихотворения. – М., 2008.
16. Сазонов Геннадий. Звёздный вечер: избранные стихотворения, поэмы, поэтические циклы. – Вологда: Литературное сообщество писателей России, Вологодское региональное отделение, 2016.
17. Священник Сергей Молотков. Практическая энциклопедия: Основы правильной духовной жизни: По творениям святителя Игнатия (Брянчанинова). – СПб: Сатис, Держава, 2006.

18. Сергеева О. А. Семантика и поэтика образа Свете Тихий в русской поэзии XIX века: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. – СПб., 2005.

19. Флоренский П.А. На Маковце (из частного письма) // Флоренский П.А. Т.2. У водоразделов мысли. – М., 1990.
20. Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. – М., 1969.
21. Цветаева М. В полемике с веком. – Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1991.
22. Шадринов А. Стихотворения и поэмы. – М.: Золотая аллея, Наш современник. – 2001.
23. Яцкевич Л.Г. Осевое пространство и время в поэзии М. Цветаевой и Н. Клюева // Век и вечность: Марина Цветаева и поэзия XX века. Материалы конференции. Череповец, 2001

[1] Эос  —  в греческой мифологии богиня утренней зари.