Вологодский литератор

Поздравляем Силинского Александра Всеволодовича с положительным решением о приёме в Союз писателей России (решение приемной комиссии от 29 марта 2023г.). Поздравляем!

Правление Вологодской писательской организации.

Приложение:

ПОСЕЛЕНЕЦ

(Рассказ)

Настроение у Николая Павловича Зуева, прямо сказать, было паршивое. Бессонная ночь в душном купе вагона оставила на его лице заметной  след хмурой озлобленности. «Что это за правила установили: продавать билеты в одно купе мужикам и бабам, при этом совершенно не знакомым?» – мысленно возмущался он. Вот сподобило же ему ехать с тремя женщинами. Дамы подобрались фигуристые, с пышными, дородными формами. Купе тесное.

Задел он ненароком одну коленом за заднюю округлость, а та и «застреляла» глазками. Конфуз, да и только вышел.

Женщины быстро перезнакомились, и понеслась бабья говорильня без умолку на всю ночь.  Николай забрался на верхнюю полку, хотел вздремнуть, да разве уснешь под эту «сорочью трескотню», с ахами да охами на все лады.

Ложку дегтя в его настроение добавил и тот факт, что, как оказалось, автобусного сообщения от железнодорожной станции до райцентра уже года три как не существует. Пришлось нанимать частника, который запросил за услугу две тысячи рублей – почти стоимость железнодорожного билета от Питера до его станции назначения.

Так получилось, что Николай Павлович не был на своей малой родине, где пуповину резали, лет пять. Последний раз приезжал на похороны отца – Павла Флегонтовича, Паши Зуенка, как называли его в деревне. А в позапрошлый год без него спровадили в последний путь и мать, Клавдию Петровну. Сестра звонила, поносила последними словами: «Почему, паршивец неблагодарный, на похороны не приехал?» Пришлось соврать, что мол, был за границей в то время, от завода посылали. За границей-то он и, правда, был, только никто его туда не посылал. Жена выправила загранпаспорта, да и уговорила слетать на недельку в Турцию. Так что, когда мать помирала, он нежился на белом песочке, грел пузо под ласковым забугорным солнцем. Стыдно и горько. Собирался на сорочины съездить, да в больницу со спиной угодил. Потом как-то все завертелось, закрутилось…

А нынешней зимой Николая Павловича вывели на заслуженный отдых. Пенсию по нынешним временам, по его разумению,  положили неплохую. Да и то сказать: без малого сорок годков отпахал сварщиком на судостроительном заводе. По такому случаю в трехкомнатной питерской квартире Зуевых собралась родня: сын с невесткой, дочь с зятем, внучата. Стали уговаривать да отправлять, вместе с женой и внуками, разумеется, в Индию. Говорят: тамошние индусские костоправы чудеса творят, вмиг спину вылечат.

— Ну, уж нет! – громогласно рубанул воздух Николай Павлович. — В деревню поедем, на все лето.

— Ни за какие коврижки в твою дыру не поеду, и внуков не пущу! – отрезала жена.

У Николая, как, впрочем, и у всех зуенков, характер был упертый, что задумают – бульдозером не своротишь. Но и у Катьки, жены его, тоже под стать. Спорить с ней, все равно, что воду в ступе толочь.

— Ну, и зуй с вами, уеду один!

— Давай, давай! Хоть насовсем уматывай, да поселяйся в своей деревне! – сказала жена и добавила, как навсегда припечатала. – Ишь, какой поселенец выискался!

— Может, и насовсем, – не вступая в спор, уже спокойно ответил Николай. – Мое дело.

В последние годы в его голове часто вспыхивали как-то ясно и зримо картинки из деревенского детства. То он голоштанным пацаненком бегает по теплым после летней грозы лужам, по-деревенски – лягам, то сено обваживает на норовистой, взметной кобыле Вийке, а то помогает отцу бревна корить для сруба под новую баню. И какая-то виновато-ноющая перчинка все жгла изнутри; и, как перелетную птицу, что-то звало, манило туда, к деревенскому крылечку.  Двадцатилетним юнцом оторвался он от родительского дома и лишь набегами, наскоками навещал его. Бывало: ведет он сварочный шов по стальному листу корпуса будущего корабля, и вдруг автогенной искоркой залетит мыслишка: «Вот выйду на пенсию. Чего в городе делать? Пиво тянуть с мужиками? В телевизор пялиться? На даче и без него управленцев хватает. А что дача? Тот же городской муравейник: домишко к домишку впритык…». Жене не говорил, но решил почти твердо: остаток дней, сколько отпущено, будет жить в деревне.

Отец учил: «Ты, Миколка, сначала думай, задумал – пробуй, а потом уж совсем решение принимай». Вот и едет Николай Павлович в деревню, чтобы без «почти» решиться на задуманное.

На автобусной остановке райцентра было немноголюдно. Парочка длинноногих девиц прогуливалась по заасфальтированной площадке, смачно пережевывая жвачку и искусно цикая слюной сквозь зубы. Неказистого вида мужичок, куривший на дощатом ящике, угрюмо, но с интересом наблюдал за ними. Да три женщины на единственной скамейке бурно обсуждали нынешние «сумашедшие» цены, наговориться не могли.

К расположенному неподалеку коммерческому магазину «Фреон» («комку» – по современной терминологии) подъезжали иногда на иномарке молодые люди в экипировке, претендующей на одеяние рокеров из американских фильмов. Правда, доморощенная «самостийность» бросалась в глаза сразу, и это их одеяние под западных мальчиков выглядело жалко и глупо, как, впрочем, и размалеванные не в меру лица девиц,  и яркая вывеска «комка».

На изуродованной штакетной ограде висел рюкзак внушительных размеров. Его хозяин стоял рядом и разговаривал с белокурым в промасленной куртке парнем. Облик и одежда хозяина рюкзака выдавали в нем городского жителя, возможно, отпускника и уроженца здешних краев. От него тянуло стойким запахом одеколона. И было заметно, как он иногда презрительно морщил свой благородно посаженный над аккуратными усиками нос, когда этот его городской одеколонный запах перебивал другой – налетавший из дощатого туалета. Тутошний туалет, а вернее сказать, грубо сколоченная уборная, представляла, в отличие от обшитого новеньким сайдингом здания автостанции, вид убогий и пугающий. И даже не очень брезгливые сельские жители по необходимости посещали его с опаской.

Николай Павлович зашел внутрь автостанции, но ни кассы, ни кого-либо объявления по поводу автобусов не обнаружил. На одной из дверей висел рекламный плакат «Салон Натали. Стрижом. Бреем. Красим». На второй – «Ритуальные услуги. Быстро. Качественно. Надежно».  Вышел наружу, спросил у женщин:

— Ходят ли нынче рейсовые автобусы до Верхнего Погоста?

— Накрылись рейсовые медным тазом, частники нынче извозом занимаются, — сказала одна из них, внимательно вглядываясь в лицо Николая.

— А ты не Паши ли Зуенка парень?

— Ну, да, Павла Флегонтовича сын, — вызывающе ответил он. Деревенское прозвище отца, произнесенное женщиной, царапнуло его самолюбие.

— Колька, ты чего не узнал меня, что ли? Райка я, на два класса младше в школе училась. А автобус в четыре часа будет…

— Спасибо, — буркнул Николай и пошел к ограде, спиной чувствуя, как бабьи языки изготовились перебирать его косточки. Выбрав место посуше, поставил сумки, облокотился на штакетник.

Апрельское солнышко припекало, распластавшись вовсю ширь безоблачных небес. В небольшой лужице на асфальте, весело чирикая, плескались воробьи. На крыше автостанции таяла прямо на глазах кучка грязного снега. Крупные капли влаги, последний раз преломив солнечные лучи в яркие искорки, падали с крыши в прошлое. В придорожной канаве бурлил ручей, унося следы долгой зимней жизни районного городка.

Легкий ветерок лузгал разбухшие почки привокзальных тополей, кидая на асфальт их клейкую шелуху. На вершинах сосен недалекого бора суматошно горланили грачи, по весне самые крикливые из всех пернатых.

Лоснящаяся влажная земля за оградой парила, как только что вынутый из печки ржаной пирог. Кое-где уже проклюнулись, словно цыплята, цветки мать-и-мачехи.  Апрель, пожалуй, самый веселый месяц года: все бурлит, клокочет, пенится, оживает…

К автовокзалу снова подкатила иномарка. Из открытого окна лимузина под бухающие звуки музыки выплеснулось задорно и нахально: «Задеру я Ленке голые коленки…».

— Тьфу ты, черт! – чертыхнулся Николай. – Придумают же.

Подъехал автобус, старенький ПАЗик. Николай подошел к дверце водителя, спросил:

— Не на Верхний Погост?

— Ага, — кивнул шофер.

Пассажиров оказалось не много. Кроме него уже знакомая Райка, две молоденьких девчушки и парень в промасленной куртке.

— Все, что ли? — спросил водитель.

— Все, Виталий, все, — ответила за всех пассажиров Райка. – Поехали с богом.

— Ну, поехали, одна морока с вами, никакой выгоды, на бензин и  то не хватит, — пробурчал Виталий.

— Так, ты, Витенька, накинь маленько, не обеднеем, куды же мы без тебя-то, кормилец наш?

— Накинь, накинь…, сама же потом и заорешь, что дорого.

— Не-е, — протянула Райка. — Был бы у меня мужик с машиной… — при этом она обернулась и «стрельнула» глазами в Николая, как та дама в купе вагона. – Так сам знаешь: два года уж как нет моего Мишеньки. – Женщина прослезилась и вытерла кончиком платка глаза.

Только выехали за пределы райцентра, автобус начало подбрасывать и покидывать из стороны в сторону, прямо как на американских горках.

«Да,  ничего не изменилось», — подумал Николай. И вспомнил, как ехал на тракторной телеге в военкомат на призывную комиссию. На полпути до райцентра, местечко так и называется – Половинщик, колесник зарылся в густую грязь по самую кабину. Тракторист стал рубить елки, подкладывать их под колеса, но бесполезно. Выручил тогда гусеничный ДТ, предусмотрительно посланный председателем колхоза вдогонку.

— Вот, кажется, и он – Половинщик, — Николай узнал знакомую местность. Автобус остановился.

— Граждане пассажиры, держитесь крепче! – объявил водитель.

Впереди было сплошное месиво из грязи в разводах желто-рыжей пены. Мотор взревел, как застоявшийся бык, выпущенный в коровье стадо. Автобус нырнул в грязевую бездну так, что лобовые стекла захлестнуло серой мутью. С сиденья, где сидела Райка, туго набитая сумка слетела и покатилась по проходу.

— Яйца! Яйца! – закричала женщина.

Метров через  двадцать, на более-менее ровном участке дороги, автобус остановился.

— Ты, чего, Раиса, сбрендила? Какие яйца? Может, чего другое прищемила? – водитель разразился громким смехом.

— Да, ну тебя!  Две решетки яиц купила, — она стала проверять содержимое сумки.

— Слава богу, целы.

— Тебе чего в нашем магазине яиц мало или райцентровские вкуснее?

— Свежее, да и по цене дешевле. Ты, давай, езжай, чего встал-то?

— Так из одного птичника-то. Ладно, поехали, курица-наседка! – снова засмеялся Виталий.

Наконец автобус вынырнул с лесной просеки на полевой простор, пробуксовывая, взобрался на горушку,  с которой открылся вид на Верхний Погост и деревушки, разбросанные по угорам, казалось, без всякого порядка, словно неведомая рука бросила горстью домишки: какой  где упал – тот там и стоит. Вон, за речкой, просигналила на миг отблесками вечерней зари в окнах и его, Николая, родная деревня. В официальных бумагах – Зуевка, а по-народному – Пустошка. Зуевка, понятно, почти каждый житель носил фамилию Зуев. А вот Пустошка? По этому поводу бытовала в деревне такая версия: в давние времена бежала вверх по речке на лодках ватага новгородских ушкуйников с их атаманом именем Зуй, стали они лагерем в этом месте, и больно уж понравился атаману залитый солнцем, веселый угор, тогда он и сказал: «Не бывать сему месту пусту», вот и Пустошка. Хотя, кто знает: почему так прозвали деревню?

«Пять лет назад семь из двадцати домов были жилые, сейчас и того, наверное, меньше. Пустеют деревни, превращаются в «пустошки», — грустно подумал Николай Павлович и вспомнил недавно прочитанное где-то: «В России каждый месяц исчезает чуть ли не по одной деревне. Постоянно увеличивается количество заброшенных сельских населённых пунктов с небольшим числом жителей. И через сто, а то и меньше, лет наша страна может вообще остаться без деревень. Россия — страна умирающих деревень».

— Все, граждане пассажиры, конечная станция, платим за проезд и всем до свидания! – объявил водитель.

Автобус остановился у магазина. Еще через окно Николай увидел сестру, стоящую на крыльце сельмага в синем фартуке и колпаке, едва державшемся на рыжей копне волос, Нинка работала продавцом и жила с семьей на Погосте в «колхозной» квартире.

— Брательник, родненький! – бросилась обниматься она, как только Николай вышел из автобуса.

— Наконец-то, что ж ты, зараза такой, долго не приезжал-то? Убить тебя мало!

— Ну, вот, обласкала, здравствуй сестренка, —  Николай улыбнулся, вытирая ладонью слезы с ее щек.

— Мы бы на машине встретили, да мой-то с утра до ночи в лесу, делянку дорубают, да и дорога: сам видел какая.

— Да, ничего, все нормально, Нина, доехал…

— А я избу-то протопила. Ключи над воротами. А может, сегодня у нас заночуешь?

— Не, Нина, я домой.

— Ну, ладно. Белье-то на кровати чистое постелила, если чего – в шкафу найдешь.  Из еды в холодильник кое-чего положила, да и в печь загляни.

— Да у меня с собой все есть…

— Ну, чай не на день и приехал, успеешь свое-то и потом.  Отдыхай с дороги, завтра уж на кладбище сходим, проведаем родителей. Маме я уж и памятник поставила. Баню-то не топи, печь развалилась, да и угол осел. К нам придешь в субботу. А когда суббота-то? Так завтра и есть, — спохватилась сестра.

— Нин, а, Нин, запиши чекушку, — несмело подергал за руку сестру мужичок небольшого роста, с синюшным лицом, с табачным и еще каким-то приторно-кислым запахом.

— Отцепись! Ты и так больше тысячи должен. – Нинка отдернула руку. Мужичок покачнулся, заперебирал ногами, но устоял.

— У-у! Алкоголики, достали!

— Нина, ну, я пойду, — сказал Николай Павлович.

— Иди, Коленька. Наволок-то еще не затопило, там вон за склад-то завернешь и по тропинке.

— Да, знаю я.

— Да к деду Тимофею зайди, он про тебя много раз спрашивал, родня все-таки.

Нинка пошла в магазин. Следом поплелся мужичок, канюча:

— Нин, ну, будь человеком, запиши.

До Зуевки от Верхнего Погоста, если по прямой, через наволок,  по лаве – с полкилометра. В обход, через мост, километра полтора.

Река клокотала, выплескивалась из берегов, шумела, растекалась по наволоку, заполняла ложбинки, качала ноздреватую грязно-синюю льдину в старице. Незатопленными оставались небольшие островки суши, по которым бежала тропинка к родной деревне Николая. Вот-вот и вода захлестнет ее.

Прервется, исчезнет связующая нить с «большой землей». Стайка куличков-турухтанчиков справляла у среза воды свою птичью свадьбу. Нарядные «кавалеры»,  распушив веером воротники, вытанцовывали вокруг «дам» в невзрачном сереньком оперении. Ни к чему им раскошные наряды: не они, их выбирают. Пигалицы, а клюв воротят, «копаются».  Хочешь понравиться – ходи гоголем, изворачивайся, покажи себя. Где-то среди затопленных кустов ивы слышалось призывное кряканье селезня. Над головой парочка чибисов, татарские воронки, по-народному, выписывала неровные воздушные пируэты, окликая: «Чьи вы, чьи вы?».

— Да, свои, вроде, тутошние, — усмехнулся Николай.

Наволок этот назыается Луковатка. Река огибает его с трех сторон в виде древнерусского лука. Сметливые были предки, виртуозные в определениях.

Название ручья, речки, лесного урочища, прозвище человека прилепят — не убавить, не прибавить, в  самую, как говорится, точку.

Николай вспомнил, как пацанёнком обваживал сено на этом наволоке. Запряг он тогда норовистую кобылу Вийку, которая недавно ожеребилась. Тонконогий жеребенок не отставал от матери, все время топтался около неё, тыкался, пока нагружались дровни сеном. А тут как-то оказался на другом берегу старицы, растерялся и голос подал. Вийка взметнулась и понеслась к нему прямо через старицу вплавь. Хорошо дровни были не загружены. Ох, и натерпелся он тогда страху…

Заскрипел, закачался под ногами дощатый настил лавы, подвешенный на железные крюки к стальным тросам. Под ним шумел с пугающей силой и мощью речной поток. На середине реки проплывающая огромная коряга царапнула своими щупальцами доски.

Вот и родительский дом. Николай нащупал ключи, отпер навесной замок. В избе-зимовке было тепло и пахло… пирогами. Закатное солнце заглянуло на прощание воспаленными красными очами в окна, прокатилось зайчиками по домотканым пестрым половикам и исчезло. Николай задернул занавески. Щелкнул выключателем. Прошел на кухню. На шестке печи, на противне, красовался его любимый пирог с брусникой.

— Ах, сестренка, ай, да Нинка, а ведь не сказала, сюрприз устроила!

Открыл печную заслонку, снял крышку с закопчённого чугунка, из печи потянуло сытным ароматным запахом наваристых мясных щей.

— Ай да сестра!

После последнего его приезда в избе практически ничего не изменилось: старомодный сервант с посудой, шкаф под белье, за занавеской широкая деревянная кровать, стол на резных ножках, лавки вдоль стен, диван у опечек, в закутке, за русской печью, умывальник. На не оклеенных, гладко выструганных стенах портреты родственников в простеньких рамках. Вот мать с отцом… Николай вдруг физически ощутил их пристальные с укором взгляды на себе.

— Прости меня, мама, прости, — не смея взглянуть в глаза матери на портрете, прошептал.

— И ты, батя, прости.

До чего же они похожи с отцом: высокий лоб с глубокими залысинами, сросшиеся брови, нос чуть с горбинкой, оттопыренные уши, тонкие губы, подбородок с ямочкой и кадык. У отца на портрете он прямо вывалился за ворот рубашки, острый, как петушиное колено.

Уже за полночь, а Николаю Павловичу не спится. Деревенская тишина, в отличие от городской сутолоки, аж звенит в ушах. Банально, но верно подмечено. Дом живет своей ночной жизнью: вдруг что-то прошуршит за печкой, скрипнут половицы, охнет что-то на чердаке. Он, как живое существо, то ли сердиться, что потревожили его покой, то ли радуется — дождался хозяина. Дом без хозяина, что телега без лошади. Повесят замок в пробой, заколотят окна досками  — осиротеет деревенская изба, два-три года и поведет половицы, заскрипят жалостливо, угол подсядет, крылечко скособенится, калитка с петель слетит. А уж крапива да чертополох вмиг заполонят огород.

Николай Павлович слушал ночные звуки, и разные мысли толклись в голове, как комары перед дождем, перескакивали с прошлого в настоящее.

Хотел ухватить главное, но оно, как веревка, смазанная солидолом, выскальзывало, не давалось. Он злился и пытался сосредоточиться, определиться. Решение, принятое в городе, пробуксовывало, как колеса автобуса на размусоленной грязью дороге. Всю жизнь прожил в городской сутолоке. Дети: то лагерь, то секция какая – заняты были в городской повседневности. В деревню раз пять, поди-ко, и съездили. Выросли на асфальте. Пока их на ноги поднимал, работал, – все крутилось с утра до вечера своим чередом. Дом, завод, дача, пьяная компания с друзьями по выходным. Опнуться, поразмыслить, не было времени. На судьбу грех жаловаться, неплохо сложилась все, вроде, ладно. Но где-то внутри нет-нет, да и резанет, словно железом по стеклу: как бы повернулась его жизнь, останься он дома, в деревне?

Разбудило Николая Павловича громкое карканье ворон за окном. Глянул на ходики – шесть часов. Накинув старенький ватник, вышел на крыльцо. Карканье доносилось с верхушки пушистого кедра.

— Никак гнездо устраивают, разбойницы?

Этот кедр он самолично садил, когда учился в восьмом классе, стащив саженец из питомника местного лесничества.

— Эдакий вымахал!

Николай хлопнул в ладоши. Испуганные птицы улетели.

С крыльца открывался вид на реку, над которой одна за другой исчезали небольшие белые заплатки утреннего тумана. Заречный наволок затопила полая вода, лишь два островка земли еще сопротивлялись весеннему потопу.   На них копошились чайки и кулики. Стайки уток плавали на широкой речной глади. Дощатый настил лавы почти касался воды.

Щедрое солнце, не встречая преграды, весело гуляло повсюду. Где-то на средине деревни ярко сверкала крытая белым железом крыша дома. Прокричал петух. Тявкнула собака.

От нахлынувшего вдруг беспричинного восторга Николай Павлович, совсем как в детстве, неожиданно крикнул что-то радостное и без лишних раздумий, скоренько наладился на речку умываться.