Вологодский литератор

В КИТАЙ

Мне было 20 лет, когда я оказался в незнакомом городе. В соседствующей с дивными хребтами и ущельями Алма-ате. В первый же вечер меня позвали великаны гор, благо были они рядом, и я их сразу полюбил.

И вот я там. Мне сразу же поверилось, что я не на земле, а наверху среди небес, где пролетает, прикасаясь к скалам, кого-то ищущий орел. И вдруг на западе, где улицы Алма-аты, посеяв золото, заполыхали купола мечетей и церквей. Горели они ровно столько, сколько положено гореть ныряющему в пропасть со скалы родному солнцу.

Был переполненный лучами светлый вечер. И вдруг – глухая ночь. Единственное, что меня смутило в ней, так это хищный клич. И огоньки двух острых глаз. То был орел. Летел он к югу среди скал, где был Китай. Там у него сплетенное из молодой арчи гнездо. А кто в гнезде? Его наследник. Ах, как хотелось прикоснуться к недоступной голове царька угрюмых гор!

ГЛАГОЛЫ ДЛЯ ДУШИ

Ссутулившись, под ветром ли, под солнышком или дождем ты отдыхаешь, как уставший пилигрим. И на реку не смотришь, где слишком много гомона и мелкой суеты. Поэтому и отвернулся от неё. И дума твоя где-то рядом, как незаконченная жизнь. В ней обнажается Вселенная, где обитают души тех, кого ты почитал. А нас, кому дан путь, идти сквозь нынешние дни, ты, как жалеешь. Поэтому и даришь нам свои глаголы, которые написаны тобой, чтобы они боготворили жизнь.

Рубцовский глас, а в нем мелодия, которую мы принимаем от тебя, не веря в то, что ты от нас ушел.

НА ЛЕВОМ БЕРЕГУ

Я на том берегу, где когда-то Рубцов опоздал на паром и сидел у костра, вглядываясь в реку, которая вместе с ним дожидалась зари, а потом и рёва движка, с каким открывается переправа.

Ночь. Не хочется спать. Тихо садящиеся туманы. И, как ангел, спустившаяся на бакен белая чайка. Там вверху, где редкие тучки, зорко блещут ищущие светила. Среди них и звезда Николая Рубцова, на которую он смотрел, создавая Звезду полей, единственную, которая волновала его, как судьба.

Черное небо, золото звезд и садящееся на землю тайное обаяние. От кого оно? Разумеется, от поэта, жизнь которого продолжается, как картина, перейдя в конкретные очертания, где село Черепаниха, левый берег реки и ты, дожидающийся парома.

ДОМОЙ

До деревни от фермы всего километр. Но как пройдешь его, если от ближних осин прошелестели три серых тени. Прошелестели, и нет их.

А вдруг это волки? Доярки домой собирались было пойти. Однако остановились. Обмолвились в беспокойстве:

— Коли дело такое, то никуда не пойдем. Заночуем с коровами.

— Уж враги, так враги. Прежде не было их.

— Из Сибири, поди. Там пожары везде. К нам и переселились…

— Пустяки! – сунулся в разговор Коля-Колька, местный механизатор, кто в тот вечер ладил на ферме доильную установку и, прихватив с собой вилы, смело двинул туда, где огни.

Хорошо, хоть светло от снега. Тот вверху и внизу. Земля от него, как зайчиками покрылась, знай, бежит в молоденьких шубках с веселым скрипом валенок и галош. Тут же и крик от коровника, где дежурил старенький дядя Леня:

— Не надо туда! Там серые! Видел собственными глазами…

Доярки притормозили. Не знают, куда и идти. И Коля притормозил. Сжав кулак в рукавице, погрозил то ли старому Лене, то ли волкам.

— Впер-ред! — приказал сам себе.

Доярки заволновались. Следом – за парнем. Сначала — шажком. Потом — и бегом. На полусогнутых, как гусыни. Догнав парня, тут же сбились в дружную кучу. Запышкали. С губ, как ветер, из-за которого даже шапка на Коле зашевелилась.

Уже у самой деревни кто-то шепотом у кого-то:

— А волки-ти чё? Куда подевались?

Коля взмахом руки показал на два стога соломы, стоявшие шагах в 20-ти от тропы:

— Видимо, там. Спряталися. Может, это, подстерегают…

Шутил, наверное, Коля-Колька. Хотя, как знать, может, и не шутил.

Войдя в деревню, все маленечко подвоспряли. Было скучно, зато спокойно. Пахнуло откуда-то пирогами. Деревня не только скучала, но и жила, вслушиваясь в скрип валенок и галош, с каким расходились по избам животноводы. К тому же голос одной из доярок напомнил всем о завтрашнем дне:

— Утре-то, как мы с вами пойдем? Всяко, не по одинке?

— С ружьем! — откликнулся Коля-Колька. – У меня оно с пулями. Пусть кто сунется — отобьемся…

БЫВАЛЫЙ КАПИТАН

Ячмень поспел. Чуть ветерок, так и топорщится усатыми рядами. Внизу, под полем гладь большой воды. Деревня рядом. Все окна крайней улицы глядятся в Сухону-реку. Где-то на струе, забравшись в лодку, плывут с корзинами хохочущие сборщицы грибов. Визжат, приманивая парней. Но у парней сегодня важная страда. Три комбайна, как три доисторических гиганта, гуляют по хлебам. Пахнет соломой, равно как и синим перемолом сраженных жаткой васильков.

Ребята чуть умаялись. Скинули с себя рубахи. Повесили на крыши колыхающих кабин. Идут комбайны, как под флагами.

Прощальная пора. Повсюду дух поспевшего зерна. Он, как бывалый капитан, показывает путь в тот самый край, который обещает всё

В НОВОМ МИРЕ

Помню маму свою, как она отошла в новый мир, и душа ее, словно тихая птица, полетела туда, где сходится небо с землёй. Улетела, оставив после себя летящую память, которой дано жить и жить. А потом вдруг исчезнуть, словно мамы и не было никогда. А меня?

Этого знать, никому не дано. Потому я и жив. И моя территория в новом мире сегодня неведома никому. Даже смерти, в которую я не верю. Потому она и выслеживает меня, чтоб застигнуть врасплох. Зря стараешься, нелюдимка.

ПО-ДРУГОМУ

Человек умер. А может, и нет. Просто он задумался, как архитектор, прокладывая мост к новой жизни, где будет всё теперь по-другому.

ПОДРОСТОК

Стыдливо молчит молоденький лес. Он не набрал еще взрослой силы и чувствует себя в мире жизни не мужем, а мальчиком, которому предстоит расти и расти и думать о том, как себя защитить от тех, кто сегодня его вырубает.

ГРУСТЬ И ДУМА

Вечер. Зажженные окна. В каждом из них – вселенская грусть и домашняя дума. Думе зябко и одиноко. Словно где-то родная душа. Зовет ее и зовет, как заблудившегося ребенка.

Ты сегодня за городом. Вглядываешься в дорогу. О, великий творец. Подскажи: что меня ждет впереди? Кто мне рад? Отчего заоконная даль беспокоит меня, как ребенок, который ушел погулять и обратно не возвратился?

ДЕРЖИСЬ!..

Слышу, как в редеющей листве буянит ветер. И набирая силу, стремится повалить ближайший лес. Но тот стоит, не собираясь прогибаться перед ним. Он, как и человек, спокоен и силён.

О, благородный лес! Ты, словно избранный боец перед наглеющим врагом. Вон скачут зайчики к тебе. И снегири – к тебе. Теперь Вы вместе. Зима Вам нипочём. Держись!..

СМЕЛАЯ ПТИЦА

Вьюга никого не спросит: можно ли ей к людям? Вот и носится по улице, заглядывая в окна, как беспардонный хулиган. Кто-то занавешивает окна. Кто-то включает радио и свет. А малолетний мальчик так и трепещет весь, прильнув к стеклу, через которое увидел бьющуюся с вьюгой птицу, которая летит к гнезду, где ее ждут озябшие птенцы.

О, как хотел бы маленький стать смелой птицей, чтобы лететь туда, где пропадает жизнь. Спасти того, кто должен жить!

В РЯБИНОВОМ ЛЕСУ

Сегодня я на старых вырубках в рябиновом лесу среди валежника и трухлых пней. На лыжах. Кажется, устал. Бросаю взгляд на ягоды, свисавшие кистями на кусты и пни. Уселся, чтоб передохнуть. И сразу же поплыл, как в полусне.

Когда открыл глаза, то не поверил. Ягоды передо мной тихонько шевелились. А в них сидели снегири. Пожалуй, даже не сидели, а мягко спрыгивали вниз, обедая рябиновым добром.

Я замер, предвкушая трепетную встречу. Лесные летуны не видели меня. Вернее, видели, но полагали, что для них я не опасен. Не человеком я им представлялся, а чем-то деревянным, неживым, чего в лесу полно. Одна из птичек даже умудрилась сесть где-то около меня, приняв мое плечо, наверное, за пень.

Стараюсь, как могу, не шевелиться, даже не дышать. О, тихое блаженство! Всё – как в одном – снег, ягоды и снегири. И сам ты, как снегирь. А может, и купец, кто раздает товар. Бесплатно. Кушайте, ребятки. Ну, а потом – ко мне!

— О, не-е! – взлетели птахи, теряя на лету снег, ягоды и алое перо. — Расстаться со свободой – извините. Такое не для нас…

ЗА ВЕКОМ ВЕК

Что на погосте? Легкий ветерок под скрип венков да трепетная память тех, кого любили да забыли, и теперь они оттуда всматриваются в нас, как ждут, когда и мы приляжем возле них.

Былое и живое — друг против друга. Не прах земли, а легкий ветерок передает:

— Привет, привет.

Как если бы у нас всё встало на свои места. Кому-то жить, кому-то отдыхать.

ВЕСТЬ ОТ СЫНА

Пароход приходит. Потом уходит. Для Тотьмы – это событие из событий. Особенно в годы Великой Отечественной войны. Мы, малышня из Средней, №1, ни одного парохода не пропускали. Не пропускали и забав на Сухоне-реке. И удалых сорви-голов. Запомнился Вова Горынцев. Даже не столько он, сколько мама его. О, как Вова потерянно улыбался красивой, лет 35 женщине в алой блузке. Это была его мама. Та энергично махала с пристани пароходу, сняв с головы кружевную панамку, уверовав в то, что сын уплывает не навсегда. Гладкое, тонкого склада лицо ее было таким молоденьким, что казалось, прощалась она не с сыном, а с кавалером.

Вова невестой обзавестись, еще не успел. Потому и письма с фронта писал только маме. Иногда под влиянием чувств забавлялся стихами. Опять же и их посылал только маме. Два года общались они. И вдруг сынок замолчал.

До конца войны оставалось совсем ничего. Мама поверила в то, что Вовочка ранен, где-нибудь в госпитале лежит, лечит рану свою. Так она дождалась Дня победы. Все лето 45-го каждый вечер ходила встречать пароход. Но сына, как не было, так и нет.

Последний из пароходов пришел в ноябре, по первому льду. Закутавшись в шаль, мама стояла на берегу и всматривалась в ступавшие встреч незнакомые силуэты. И вот последний из них. Лейтенант с фибровым чемоданом. «Не он», — прошептала она.

Возвращалась мама домой. На лице у нее была стайка думающих морщинок. И вдруг вместо стайки – намеченные стихи, строка под строкой, которые написала маме война, сообщая ей весть о сыне.

Мама, мама, как дальше-то ты?..

СПОКОЕН Я

Поздний вечер. Лес. Осенняя дорога. Иду в соседнюю деревню. Не знаю и зачем. Внимаю елям. Шепчутся игольчатые ветви. Льются запахи невидимой смолы.

Я спокоен. Мне так мало надо. Слушать бы лес, да ощущать себя, как если бы я был не только на дороге, но и там, куда уходят хвойные макушки. Дорога. Лес. И небо. Я – во всём.

РОБКАЯ НЕВИДИМКА

Задымила река. Заиграли первые льдинки. Отдыхает пастух. Барабанка его висит на плетне. Коровы молчат, встречая утро в хлеву, где не дует, и сено с соломой само сваливается в кормушку.

Хозяевам можно не торопиться. Посидеть у окна, а там и выбраться на крыльцо, где весело кружатся бархатные снежинки.

Ты стоишь во дворе. Минуты не минуло, как уже на плечо садится кругленькая синичка.

— Циви! – тут же к тебе на перчатку перелетает, разглядев на ней корочку хлеба.

— Спасибо! – цивилькает, как человек.

— На здоровье! – отвечает ей чей-то голос.

— Кто бы это? – спрашиваешь себя и улыбаешься, узнавая робкую-робкую невидимку, какую тебе послал сам хозяин небес

.

ГРУСТЬ И ДУМА

Вечер. Зажженные окна. В каждом из них – вселенская грусть и домашняя дума. Думе зябко и одиноко. Словно где-то родная душа. Зовет ее и зовет, как заблудившегося ребенка.

Ты сегодня за городом. Вглядываешься в дорогу. О, великий творец. Подскажи: что меня ждет впереди? Кто мне рад? Отчего заоконная даль беспокоит меня, как ребенок, который ушел погулять и обратно не возвратился?

СЫН РОДИНЫ

Россия – это Вам не дедушка на печке, где сладко греют кирпичи. Россия – это бывший мальчик, кто рос и вырос, став сыном родины, отправившим в нокаут Гитлера, рискнувшего воткнуть над нами похоронный кол. Из мальчиков Россия и пошла, тех самых, что берут умением стоять на собственной земле. Единством душ она окроплена. И верой в красоту, которая везде, где женщина, природа и любовь. Еще она приметна добротой и верой в тех, кому завещано светить, быть первой среди первых и верить в собственный народ.