Вологодский литератор

«Зло и грех пожирают в человеке всё

                                                                          человеческое, зло ненасытно и

                                                                                    ненасытен человек  во зле».

                                                                             Архимандрит Иоанн (Крестьянкин).

                                   1

Откуда прилетела радость?

Дед Егор  не знал.

Сердце  просветлело, как давно в  детстве,  будто тела не стало.  Почудилось, что  вот-вот  и он  взлетит в утреннюю синь, туда, где за огородами парил ранний ястреб, слегка правя крыльями.

Непередаваемая радость охватила  старика.

И откуда только  она  взялась?

В благостный  момент, боясь нечаянно спугнуть  настроение, Егор Иванович оглядывался. Не  подсматривал ли кто? И, не обнаружив никого, присел на свою скамейку рядом с  крыльцом. Сколько  прожил  он в   Помазкине, а  будто впервые  за долгие годы  увидел  окрестности в их настоящем виде.

Ближний  лес,  ещё полный  яркой зелени, обрамлял поле с нежными  изумрудами  взошедших озимых.  Солнышко осветило луг. И он  заблистал холодной августовской росой, точно  по жёстким травам рассыпали бисер. Всякие пичуги кружили, взлетали, садились на ветки, щебетали наперебой, создавая неповторимую музыку  утра.

-Благодать-то! — шептал дед. — Слава тебе, Боже наш, Слава!

И он неторопливо  перекрестился,  как делал  на  Божественной литургии в храме, куда  ездил на выходные или по праздникам.

Чувствуя  неизъяснимую  радость,  Егор Иванович  непременно  хотел  с кем-нибудь поделиться ею. Но  с кем? Деревенская улица в такую рань была

безлюдной. Приехавшие  дачники, утомлённые  суетой города, ещё  спали. Те же, что  безвыездно  жили  в Помазкине и вставали с зарёй,  уже погрузились в   неисчислимые  хлопоты.

Ну, что ж!

Собеседник  у  деда  мог  быть и не обязательно  в людском обличье.

Он  вспомнил что-то, поднялся со скамейки и потопал  в огород. На боковой меже, ближе к изгороди  дед вдруг  замер, прищурился, глядя вдаль.  Раз-другой потоптался  на месте, а после  быстро прошёл и встал рядом с молодой яблоней. Она была   выше его седой  головы, а  когда  покупал её в питомнике, едва доставала ему  до  колен. «Время бежит закатами и восходами, — подумал он, — молодоё тянется верх, старое принижается и уходит в землю…».

Дед протянул  руку к  веткам, где  среди листьев сияли  яблоки, начинавшие краснеть.  И стал  поглаживать ветки и листья, ласково приговаривая что-то.  Нынче  она  первый раз плодоносила, и так обильно, будто творить большой  урожай ей было привычно. Егор Иванович посадил деревце, когда родился внук Андрей в семье Владимира, его сына.  Так Егор Иванович отметил появление на свет продолжателя рода Семёновых. И со дня на день ждал, когда приедет  повзрослевший Андрюша, чтобы преподнести  ему  самое красивое яблоко. И, наверное, самое вкусное. Да, вкусное, в том не было сомнений, хотя  Егор Иванович и  откладывал пробу яблок.  Не сорвал ни одного,  сдерживал себя —  так он  любил внука.

Хороша  яблоня-красавица!

«От неё и  радость! — объяснил он свой  душевный порыв. — А я-то  чаял,  что благодать сошла  от Господа.  Эко,  возомнил о себе любимом!  Кто я, чтобы мне  её посылать? И  за что? Грехов  всяких за мной не исчислить, а  захотел Божьей  милости! Заслужить её  надо, а не получить  даром …».

Тут же Егор Иванович подумал, что вот он  опять и согрешил собственным умом.  Ну что будешь делать с собой! А как согрешил?  Да стал рассуждать за Бога  и решать  за  Бога.  Разве позволительно смертному   иметь сию  дерзость, пока он ещё на земле? «Совсем  растерял осторожность по старости, забыл страх Божий, — вздыхал дед и покачивал головой. —  И всё же что-то было из Горнего мира.  От одной яблони огромная  радость не пришла  бы…».

Всем  наитием он попытался сохранить её, как бы остановить, припасти впрок на весь день, а, может, и на завтра. Сердечных сил для столь великого дела ему  не хватило. Егор Иванович почуял, как радость безвозвратно пропадала   в закоулках  души, истаивала, будто первый  снег на солнце. И окрестный мир, ликующий  птичьими  голосами,  уже не представлялся  ему неповторимо чудным.

Надо было идти в избу, затопить  малую печь, сварить кашу на завтрак, а заодно накормить  проворную дворняжку по кличке Тузик, она  нетерпеливо тявкала во дворе, будто  намекала, что  «потеряла»  хозяина.

Наступило новое  утро.

Оно  было не похоже на утро вчерашнее.

Вместо  светлости, что накануне изливалась в избытке,  по небу ползли  пузатые тучи, ленивые, заспанные. Они  переваливались с боку на бок, не хотели  излить настоящий дождь, а лишь  изредка роняли крупные холодные капли. Ударяясь о сухую дорогу,  капли  разлетались  брызгами. «Да  и к лучшему  непогодь,  — подумал дед. — Чего  сидеть в избе? До города  смотаюсь».

У  Егора Ивановича  в городе  —  хлопот  полный  рот. Запасные цепи для бензопилы,  брусок для ручной косы-литовки,  разные гвозди  и скобы,   изоляционную  ленту, мыло —   всё  надо  прикупить.  Не забыть и  продукты,  а  овощи  росли на  огороде. Да, и  главное:  припасти  «гостинцы»   мышам, они  с луговин  уже  вернулись в хозяйский двор и  по ночам «наводили  порядок».  Подобрать для них  какое-нибудь  сильное  средство,  чтоб  не повернули яд против него. А  повернуть-то могут, ещё как могут!  Ума  хватит, хоть и малые твари.

Прошлый год  дед рассыпал  мышам  «еду» в виде красных зёрен.  Прибрал в избе, взял пилу и топор и  отправился  по дрова.  В округе стояла поздняя осень.  Землю подморозило,   самая лучшая  пора рубить чернолесье. Егор Иванович несколько дней  орудовал  на делянке, валил олешник, обрубал ветки на  стволах, разделывал их на чурки. В заботах забыл про мышиную войну. Когда вспомнил, поспешил во двор посмотреть.

В местах, где он  сыпал яд, не было ни одного зернышка. Чисто!  Скушали! «Так вам!» — с удовлетворением  подумал он.   Тут же,  на широкой лавке, стояли валенки. Егор Иванович  взял валенки в избу, поставил около печки погреться.  Перед сном, намереваясь  почитать  книгу о русских подвижниках,  он захотел  обуть валенки, всё ногам теплее. Сунул  ноги в них, ступни  упёрлись во что-то твердое. Дед снял один валенок, запустил внутрь  руку, схватил  твердое и достал.

«Тьфу!» — с досадой выдавил он.

Предназначенная для мышей «еда» оказалась аккуратно сложена, зерно к зерну, в обоих валенках.  После такого и говори, что у грызунов  нет извилин  в мозгах. Есть, и, наверное, не одна.

Отомстили  мыши  деду — факт.

Молодой продавщице в хозяйственной лавке Егор Иванович поведал про  уловку мышей.

-Упаковку вот ту  возьмите, препарат порезан  пластами — мыши  не утащат, — порекомендовала она.

Дед последовал её совету.

Нагруженный  покупками, он  поспешил  по шумным улицам  на последний рейс  автобуса. За несколько   часов Егор Иванович  устал от большого города, будто прожил в нём годы. Теперь, Слава Богу,  он уже уселся на сиденье  в салоне и  дремал, пока автобус преодолевал  автомобильные пробки.  Когда выехали   на автостраду,  и  замелькали поля и перелески, дед очнулся от дремоты и  жадно всматривался в знакомый  пейзаж, точно давно его не видел.

Из-за  ленивых туч выскочило солнышко, на  минуту-другую  осветило  даль, и Егор Иванович, подчиняясь  правилам небесного света, перенесся  в свою далёкую  молодость.  Увидел себя, как пахал на тракторе те косогоры, что проплывали за окном автобуса. Теперь  угодья  уже одичали, заросли кустами и чернолесьем. Увидел себя,  как сеял лён,  и как  поле  в середине лета становилось  сплошным голубым ковром. Увидел себя,  как  убирал лён под августовские росы.  Увидел и  красавицу  Анну,  единственную любовь, жену и подругу, тогда ещё десятиклассницу, ловко собиравшую тресту на руку и связывающую её в снопы.

Да с ним ли всё это было? Или с кем-то другим?

Егор Иванович едва  не заплакал от охватившей его досады.

Чтобы отвлечься от былого, неожиданно сильно  нахлынувшего, дед достал   книжечку, которую приобрёл в церковной лавке, водрузил на нос очки, открыл страницу наугад. «Человек должен постоянно помнить, что Господь назначил ему в поте лица снедать не только вещественный, но и духовный хлеб свой; человек должен непрестанно помнить, — читал Семёнов, — что он на земле во временном изгнании, что он — земля, что он должен возвратиться в землю, из которой создан. Об этом всё на земле непрестанно напоминает ему. Он находится в непрестанном разнообразном страдании, в борьбе с собственной злобою, в борьбе с злобою ближних своих, в борьбе со стихиями, в борьбе с землею, ради его проклятою и повинующеюся ему только при пролитии кровавого пота…».

Егора Ивановича  поразили  размышления.  Будто не он  сам  читал, а  слышал суровые слова  от  старца, который обращался не к кому-то безымянному, а  именно к нему. «В борьбе со злостью,  — шептал дед,  — в борьбе…». Разве не прав мудрец?  Не  единожды Семёнов  ходил  «во злобе», не умея её побороть, не умея понять, откуда  она  бралась, почему крутила-мутила всё нутро, будто леший  болтал там, внутри,  верёвкой.

Вспомнил  Егор  и свою  Анну,  уже давно отошедшую в мир иной. Сколько  потерпела она от него плохих слов, гнева, раздражения  по поводу и без повода  — не сосчитать ни на пальцах, ни в уме.

«Виноват, виноват! — невольно шептал дед. — Прости меня, милая, прости!»

А злоба в душе на  «ближних своих»!  Нет,  её он изжил до конца, чуть что — всплывали   обиды,  укоры.

-Хватит  дремать? — толкал Семёнова  знакомый  мужик из заречной деревни. —   Остановку проспишь!

-Ох,  и проспал бы, — засуетился Егор Иванович. — Спасибо, земляк. Давай, заглядывай   в Помазкино,  яблоки у меня  уродились  ныне — яблок  таких  ни у кого  нет. Приходи,  угощу!

-Зайду, — пообещал Алексей Грязнов.

С ним Семёнов дружил  с детской поры.

От переполненной гулом автострады  шла старая дорога редким перелеском, а  перед  деревней  выворачивала на пригорок.  Дед  бодро поднялся на него и ещё быстрее зашагал к дому. Егор Иванович  разложил  покупки.  Он любил, чтобы всякая  вещь имела своё место. Пока он кушал щи, кашу,   пил чай,  на дворе уже  хозяйничали  сумерки. Он поднялся из-за стола и почувствовал, что  чего-то не хватало. Ах, да —  забыл проведать яблоню. Накинул на плечи куртку, вышел во двор.

Егор Иванович  вступил на межу и похолодел,  будто на него с размаху вылили  ушат  ледяной воды.

Яблоня стояла пустая!

Ни одного яблока  на ветках!

Ощущение — будто никогда  их и не было. Хотя ещё утром  литые  плоды  красовались на  всю округу.

-Что я скажу Андрею? — вслух  проронил дед.

Найти оправдание  перед внуком  ему представлялось  невозможным.

Тоненькая слезинка  из  левого глаза медленно катила по  щеке деда.

«Кто украл? За что? Кому я не угодил?» —  мысли путались у него голове.

Пребывая как бы в оцепенении,  дед  медленно пошёл  в избу.

Он не стал  зажигать свет, не раздеваясь,  лег на диван. Тишина заполнила комнату и весь дом.  Егор Иванович глядел  в темень, будто пытался увидеть  что-то  сокрытое в ней,  понять что-то неведомое, и не мог ни  увидеть и ни  понять ничего. Только горечь лежала на душе.

Он долго ворочался, вздыхал,  лишь  к середине ночи  забылся  поздним  нерадостным  сном.

«Дзинь, дзинь, дзинь…».

Кто-то настойчиво стучал в окошко.

Дед оторвал голову от подушки и  понял, что проспал утро. Солнечные полоски трепетали по  половицам избы, во дворе тявкал Тузик.  Накинув рубашку, Егор Иванович ступил  в коридор и  отворил  дверь. В проёме стоял  Тимофей  Беленький.  Мужика так прозвали из-за большой любви к «беленькой», то есть к водке.

Тимофей Михайлович Назаров был пенсионером, как и Семёнов.

-А я, значит, иду мимо. Смотрю — у тебя тишина!  Давай, думаю, постучу. Мало ли чего?  Бывает и случается чего. Как жив и здоров?

-Слава Богу! — отозвался дед.

-Так это, заходи, чего мы здесь толкуем, — предложил  Егор Иванович. — Чай, если хочешь, поставлю.  А беленькой, сам знаешь, я уже полгода не держу, завязал капитально.

-Знаю, как же! — в голосе Тимофея  прозвучала жалость к  аскетизму Семёнова. — Да я, значит, с утра и не употребляю, Боже упаси. Чего заходить? Я  просто постучал — проведать. Давай тут присядем, покурим.

Они присели на скамейку у дома.

Тимофей закурил и  тревожно взглянул на соседа.

-Смотрю,  ты расстроенный какой-то!  Или нет?

Грешным делом Егор Иванович подумал,  уж не Беленький  ли обобрал яблоню? Чего  он так ластиться, заботу проявляет? Но мгновенно Семёнов вспомнил, что Тимофей, при всём своём пристрастии к  беленькой, никогда ничего чужого не брал. В  Помазкине об этом знали все. И Егор Иванович отбросил лукавую догадку.

-Ты, Тимоха, как экстрасенс какой — всё насквозь видишь, — улыбнулся он. -Угадал!  Случилась  оплошность…

-Ну, выкладывай! — потребовал Беленький.

-Я вчерась  из города  вернулся, а яблоньку-молодицу мою обтрясли — выдохнул  Егор Иванович. — Ни одного яблока,  хоть бы курам  на смех  один оставили…

-Не может такого быть! — Беленький встал со скамейки. — Покажи.

Они прошли в огород, и Тимофей сам убедился в том, что яблоня стояла пустая.

-Да, — глубокомысленно протянул он. — У кого же поднялась рука? Не знаю, кто бы мог такое сделать!

Они опять присели на скамейку.

-Я, значит, думаю,  если бы обтрясли  у додика-москвича, так бы ему и надо буржую, — заговорил Беленький. — Если б обтрясли у скупердяйки Нины, идёт задницей крутит, тоже ладно бы. Но у тебя? Ты же в Помазкине никогда ни одной мухи не обидел. Кому ты что-то плохое сделал? Не было!

-Будет тебе, Тимофей, захваливать меня, — остановил Егор Иванович.

-Нет, значит, подожди, — всё больше горячился Беленький. — Ты Егор не прав. Но я, значит, так тебе скажу: не скорби, не переживай. Пусть переживает тот, кто это сделал. Вот ему надо переживать — он же грех совершил, а не ты.

Егор Иванович  хотел  ещё остановить соседа.

-Подожди, — возразил Беленький, — я не всё сказал. — Попомни моё слово — отольётся тому, ох, отольётся.  Я, значит, помню в Сметанине у нас, ты знаешь, я оттуда сюда переехал, была  история с  бабой.

Беленький начал неторопливо излагать  свою историю.

Ничем не выделалась Татьяна  из  жителей в Сметанине: муж Николай — шофёр, двое детей, сама  в колхозе. Когда из села люди стали разбредаться  кто куда,  у всякого на то была своя причина,  неожиданно у тетки Тани проявились  «редкие способности». Она  сделалась крупным «специалистом» по оставленным до лета  домам односельчан.  Лишь наступала  темная  пора   — пошла Татьяна Васильевна  шастать по ним, всё подбирала, как  пылесос: посуду, одежду, обувь, продукты, если  находила.  А уж  после всё это она тащила на рынок сбывать. В селе некоторые знали, а некоторые догадывались о проделках тётки Тани, но молчали, делали вид, что ничего не знали. И опять же: разве в послевоенной деревне такое было  возможно? Нет, конечно. Тогда бы её зараз вывели на чистую воду. Теперь крестьянский мир изменился, и тётка Таня этим пользовалась.  И до того она  навострилась в пакостном ремесле  —  ассом стала! Бывало, обчистит какую избу, а поутру бежит на почту, даёт телеграмму хозяину: « Дорогой Василий Петрович, срочно выезжайте, ваш  дом обокрали».

Василий Петрович, знамо дело, бросал всё и на первом поезде приезжал из Питера. По приезде в село,  сразу шёл к благодетельнице  Грибковой. «Татьяна Васильевна, спасибо, что сообщили. Я вам обязан, — кланялся он ей. — Кто же  мог это совершить?». «У нас тут из города молодежь балует, — охотно поясняла  тётка Тяня.  — Вон к Юрию Ивановичу ночью залезли через двор,  инструмент  унесли, песок сахарный был — унесли, две банки меда литровые, не успел в Москву увезти — унесли. Вот, дорогой ты мой, Василий Петрович, что у нас делается. И управы никакой не найти. А кто будет искать? В милицию обращаться бесполезно…».

Питерский жилец шёл в свой родной дом, где были сломаны двери, начинал подсчитывать убытки и приводить двери в порядок.

-И чего ей только не хватало? — спросил Тимофей у Семёнова. — Дом как дом, огород, корова, дети, муж. Чего ещё?

Егор Иванович пожал плечами и ничего не ответил.

-Знаешь, чем она кончила? —  снова обернулся Тимофей к соседу.

-Чем же? — спросил Егор Иванович.

-Жутким концом, не человеческим, — Беленький достал сигарету, зажёг спичку. — У  них  какой-то сабантуй был , отмечали то ли праздник, то ли день рождения. Пили, говорят, спирт. У невестки гуляли. Тетка Таня  отлучилась к себе в дом, рядом там. После  кто-то прибежал и жутко закричал: «Убили!». Кого убили? Зачем? Оказалось, младший сын топором зарубил Татьяну Васильевну, и не просто зарубил, а изуродовал. А сын ли это был на самом деле или кто-то другой, покрыто мраком…

-На всё Божья воля! — вздохнул Семёнов.

-Так-то оно так! — согласился Беленький.

Они немного помолчали.

-У меня только одна неувязка — хотел внука угостить яблоками, сулился приехать на днях, а теперь вот и не знаю, — сказал Семёнов.

-Чего тут знать! — удивился Беленький. — Пойдем ко мне, я нарву, бери таз. У меня на двух яблонях ветки ломаются, бери, сколько хочешь.

-Неудобно как-то! — проронил Семёнов.

-Что ты? Я же от души! — сказал Беленький, встал со скамейки и послал соседа за тазом.

Спустя полчаса, Семёнов  нёс к  избе полный таз, обхватив  руками, стараясь не уронить  плоды. У Тимофея яблоки  крупные, будто налитые серебром, ароматные, так что коридор  наполнился яблочным духом. И  хотя  Егор Иванович полагал, что  у него на  молодой яблоне  яблоки висели более красивые,  всё же,  поставив  таз на табуретку, он сразу успокоился и  повеселел.  И взял со стола календарь,  и перевернул лист.  Завтра церковь отмечала  великий праздник — Преображенье Господне, именуемый по-русски Яблочный Спас. «Вот и подарок Тимофея кстати, — подумал Семёнов. — Возьму в храм яблоки в маленькой корзинке, освящу».

И было новое  утро.

Сплошной  туман укутал деревню.  Даже  огород  утонул в нём  —  не разглядеть, где  гряды, кусты, тропинки.  Не было  видно дороги, домов соседей. Слой тумана  необъятных размеров  шёл от земли, и  казалось, упирался

в самоё  небо. Лёгкое молочное  месиво  обрадовало Егора Ивановича, он с удовольствием  окунулся него. С той уже позабытой  радостью, когда молодым в июльскую жару бросался с разбега в холодный омут, блаженствуя и наслаждаясь.  В Семёнове  шевельнулось  что-то ребяческое — ага, в тумане-то   можно спрятаться!

От кого  ж ему прятаться и зачем?

Не от кого, но всё равно интересно!

Дед  обернулся назад  —  Помазкино  пропало в тумане.  Впереди обступала со всех сторон  белёсая пелена.  «Перейду поле, — думал Егор Иванович, — и поле  сгинет  в тумане, после  и перелесок  туда же  уйдёт. И я не есть ли  этот самый  туман?  Жил, что-то делал, суетился. Оглянусь назад  —  клубится один  туман  воспоминаний, а  дела многие  истлели.  Какие  деревни, хутора были вокруг Помазкина! Красота одна!  Сколько  было их? Пальцы  загибай —  не хватит пальцев. В  тех местах  ныне ни домов, ни дворов, ни мельниц — всё прахом, всё подмял под себя сорный лес…»

Он широко шагал, размахивал  сплетенной из ивняка корзиночкой, где лежали яблоки.  Над автострадой, куда выбрался Семёнов, тоже стоял густой туман, у машин были включены  фары против тумана.  Автобус опаздывал, и ему пришлось ждать. Он поставил корзинку на лавку, присел сам. Вспомнил про обобранную яблоню, подивился  привязанности к украденным яблокам. Обидно, спору нет. Но зачем сильно  расстраиваться?

Вот  Господь устроил всё, вот  есть и яблоки  на праздник. Чем угостить Андрея есть, только что-то долго он  не ехал. Когда набирали яблоки в таз, Беленький рассуждал:  «Подлость  сделали,  как пить дать, чужие. Кто из своих  к тебе пойдёт? Никто! Надо бы  заявить  в милицию».  «Сроду ни на кого  не заявлял, — ответил Егор, — а из-за каких-то яблок пойду. Нет, ни за что…». «Дело не в яблоках, а в том,  что их утащили», — упорствовал Тимофей.

Подошёл автобус, Семёнов сел в него и  благополучно добрался до храма.

В селе  Спасском церковь в честь иконы Казанской Божьей матери  стояла рядом со  старинным   трактом, проложенным  в древности на Великий Новгород. Любой путник в любую погоду мог зайти сюда и помолиться.  Двести с лишним лет назад  её построили  на деньги, собранные  крестьянами  и купцами из многочисленных деревень, рассыпанных по округе. От той россыпи  сохранились жалкие остатки. Жалкое зрелище представлял и храм, осквернённый богоборцами в начале ХХ века, а после отданный под склад  колхозу.

В людях  всё же не вырвали с корнями  русский обычай.  Всё же люди нашли  силы и средства для возрождения храма, когда тому не препятствовали власти.

Егор Иванович не стоял в стороне, приезжал в Спасское  в самое трудное время, был плотником, каменщиком, уборщиком — всё делал, что поручал священник о. Александр. После и начальство из  епархии оказало помощь, и церковь ожила. Нынче  даже и  росписи  открыли на стенах и куполах. Какая величественная красота! Сколько нужно было любви и таланта, чтобы их  создать!

В притворе дед остановился,  взглянув на роспись. На ней были изображены двое. Один, в длинных одеждах, с высоко поднятой головою взирал перед собою, как бы возвышаясь надо  всем. Гордость, самодовольство, комфорт сияли на его лице. Наверное, он уже готов был подняться в небо, только не хватало крыльев. А за ним, опираясь на старый посох, шёл какой-то старик, наклонив голову от стыда, опустив очи так, что взгляда не было видно. Черты его лица выражали  сокрушение о  грехах, сокрушение о своей ничтожной самости перед очами Господа, и как бы слышалась его  мольба  о помиловании.

Егор Иванович приблизился к стене, вынул из кармана очки, с трудом разобрал старославянскую вязь, надпись  означала: «Фарисей и Мытарь».

«Вон оно что!» — подумал он.

Он встал на то место, где обычно участвовал в Божественной Литургии. На праздничной службе народу был полный храм. Отец Александр, в основном исполнявший весь ход службы сам, принимал исповедь у прихожан.

«Любишь Бога?» — спросил  священник у очередного исповедника.

И, получив утвердительный ответ, он обратился ко всем: «Любите Бога, прощайте ближним, и всегда будете в покое и мире…».

Когда, после причастия, вынесли стол и  раскладывали  на нём дары природы, Егор Иванович тоже поставил  корзиночку и  развязал  тряпицу. Священник Александр обильно окропил святой водой всё на столе. Столь  же обильно окропил  он и прихожан, которые с улыбками на лицах встречали падавшие на них капли.

Из храма Семёнов  вышел в приподнятом настроении. На автобусной остановке  взял  из корзины яблоко и съел, и было оно таким вкусным, каким никогда не бывало ни одно яблоко. Стояла середина дня, туман давно исчез, пригревало солнышко. И когда он, сойдя с автобуса, уже  шёл по полю в сторону Помазкина,  родная деревня  показалась ему  опять неповторимо красивой, как в то утро, когда неизвестно откуда прилетела радость.

Егор Иванович сходил к Беленькому, угостил  его  освященными яблоками. Тимофей предложил пригубить по рюмке в честь праздника.  Семёнов отказался, объяснил, что не хочет нарушать  «запрет». Когда он шёл назад  от соседа,  боковым зрением почувствовал, что на меже в огороде чего-то не

хватало. Егор Иванович развернулся и прошёл к меже.

Яблони на месте не было!

Семёнова бросило в жар.

Он наклонился, словно не верил  глазам. Яблони, действительно, не было. Вместо неё на земле красовался свежий круг, так аккуратно заделанный, будто здесь никогда  и  не росла  яблоня.

Утром,  окашивая  картофельную ботву, Семёнов чувствовал,  будто внутри у него  сломали  какой-то стержень, и там зияла  пустота.  Он уже не мог подойти к яблоне и погладить  её ласковые  листочки.

-Здоров, сосед! — на меже стоял  высокий парень с длинными руками,   не зная,  куда их  деть, засунул в карманы после того, как пожал ладонь Семёнову.

— Алёша! Доброго здравия! — оторвался от  невесёлых мыслей Егор Иванович. — Ты разве не в городе?

-Не,  я в отпуске,  четвертый день  гуляю, — ответил сосед. — На Канарские острова ехать, куда  наши олигархи из области  ездят,  сам понимаешь,  денег нет, только на отдых в Помазкине и хватает. На что  мне  заграница?  Я там не был   и не тянет.  Лучше нашей деревни  другого  места  на свете нет.

Алексей  рассмеялся.

-Я чего зашёл-то, — продолжал он. — У тебя, Егор Иванович, никаких ЧП не было?

-А что? — насторожился дед.

-Я вчера, когда был сильный туман, в самую рань  по малой нужде вышел. Отошёл за огород, делаю своё.  Смотрю — по твоей меже кто-то прётся… Пригляделся —  ну, точно баба, Алина наша. И в руке что-то несёт. Я взял да кашлянул. Она сразу — бах, упала на землю, чтобы я её не увидел. Ну, я не стал её окликать. Мало  ли чего? По каким, может, своим делам шла.  Чего я буду мешать?

-Вон оно что! —  протянул Семёнов.

Он подвёл Алексея к меже, показал свежий круг на земле,  поведал ему  всё про яблоню.

-Так я же её прививал!  — вспомнил Алексей. — Я могу узнать по срезу, где прививал.  Давай пойдем к Алине  на огород, сделаем экспертизу. Если  она её посадила у себя,  я сразу узнаю, твоя там  яблоня или не твоя.

-Подожди, — удержал  его  Егор Иванович.  —  Надо  потолковать с  мужиками. И идти к Алине на огород  не нам  одним, а собрать компанию от  деревни,  чтобы она не подумала про  самосуд, а то, знаешь, на скандал нарваться  недолго.

  … В  злополучное утро  в окнах  одного  из домов на окраине Помазкина  горел свет.  Тётка Ларёва  плохо спала, беспокойные мысли её одолевали.  Она встала, бросила взгляд на  храпящего сожителя, включила на кухне свет,  взяла  пачку  сигарет  и вышла на улицу. Туман облепил  избу, заполнил  палисадник.  Затянувшись  дымком, тётка  перебирала в голове вчерашний  разговор с  соседкой.  Та сказала,  что  у деда Егора  обокрали  яблоню. «Черные  шныряют, металлом ищут — раньше не ходили, — возмущалась Светка, ей  было под  семьдесят, но  звали её непременно Светкой. — Того и гляди утащат что где плохо лежит. И к деду, думаю,  завернули,  прослышали, что в город хочет  съехать». «Как съехать?»- удивилась Ларёва. « Разговоры  ходят», — уклончиво  ответила  Светка.

Полина Ларёва, в деревенском обиходе  Алина, дымя сигареткой в густом  тумане,  обрадовалась, что о ней не думали плохое. Если бы кто-то сказал что-то про неё  плохое, Светка обязательно донесла, не утерпела бы,  знала  все сплетни.  «Зачем ему яблоня, если решил  уехать?» — неожиданно  подумала Алина про Семёнова. Как бы само собой возник план, будто кто-то невидимый сразу приказал ей, куда пойти и что сделать.

Алина с давних пор  питала  чувства  к Семёнову. Ещё в начальной школе  сидела с ним  за одной партой.  Егорка ей  нравился,  он же  не обращал на неё даже  малого  внимания, от чего Алина краснела и злилась. В  юности  их пути разошлись,  и уже  не пересекались, как в школе за партой,  оставались на  уровне: «Здравствуй»,  «До свиданья».  Алина влюбилась в Юрия  Ершова, тракториста в Помазкине,  вышла за него замуж,  родила трех сыновей. Жизнь у неё шла своим чередом, как обычно в деревне. Пока Юрий  был  здоров, он держал Алину «в узде»,  уж больно любила  она иногда погулять  в праздник деревенский или в какой-нибудь  компании. Неожиданно Юра заболел,  его «съел» рак, через несколько недель он отдал душу Богу.  Следом ещё беда — старший   сын Ершовых погиб в автомобильной аварии. Другим следом снова несчастье — летом, купаясь в озере, утонул средний сын.

Запричитала Алина, потемнела с лица, похудела, не узнать разгульную Алину.

Неожиданно  быстро  она вдруг отошла от свалившихся на неё несчастий. Причиной, может быть, стало  то, что встретила  мужика в городе и  закрутила  с ним любовь. В минуты откровенности, не стесняясь, Алина  хвастала

деревенским бабам: «Этот не то, что мой мужик был, этот прижмёт, дыханье заходится, до печёнок пробирает…»

Семёнов, когда до него дошло  её признание, сплюнул: «Тьфу!».

Роман  у Алины  вышел  не долгим. Мужик, тайно забрав всю  денежную наличность, что была у Алины,  сгинул в неизвестном направлении. И она опять пришла в Помазкино.  А куда  деваться?  Копала огород, сажала картошку и овощи, собирала в лесу грибы и ягоды, ехала на рынок, продавала.

Эпизодически  появлялись  у неё  обожатели,  в деревне их будто не замечали,  иногда только  подсмеивались.  Зато  заметили, что Алина уже не та, что была Алина. Иной раз в чужую теплицу заглянет, сорвёт зрелый помидор, иной раз доску у чужого сарая прихватит, иной раз в чужой сад зайдёт собирать сливы  или груши. «Другие вона целые заводы крадут, поля и леса  прихватывают, — оправдывала  себя Алина, — а я помидор сорвала.  Подумаешь,  трагедия!  Теперь  всем всё можно!».

Ещё она не только брала чужоё, но и  полюбила обсуждать односельчан. Тот неправильно  делал гряды, другой криво поставил забор, третий обленился и  не хотел  окосить траву у дороги.  Выходило, если верить ей,  кругом были  все плохие, и только  одна  она,  Алина,  оставалась самой  хорошей во всех смыслах.

Теперь,  докуривая  в тумане   очередную  сигаретку, Алина привычно  закипела  злостью. «Ишь,  святой! —  вспомнила Ларёва про  Семёнова. — В церковь, поди, собрался. Праздник у него — как же!  Кабы  там  лоб себе  не расшиб от  молений. Святой нашёлся!  Сам одну бабу бросил где-то на югах  (Алина хранила в памяти даже замшелые  слухи),  другую —  свою  Аньку, сжил со свету до срока. Меня как  не замечал, так и не видит, будто я бревно сырое.  Ишь,  в избе икон понаставил!».

Всё в груди Алины булькало, будто варево в котле на большом огне.

Чуть ли не гнев  взыграл   в Алине за то, что Семёнов тянулся к Богу.

«Так тянись и ты!  Зачем завидуешь?» —  как бы услышала она чей-то голос. Алина испугалась, вздрогнула, обернулась.  Но  вокруг никого не было.

Голос прозвучал у неё внутри.

… В ранних сумерках  «экспертная группа» направилась к  огороду  Алины. Увидав мужиков из окна, она запахнула цветастый  халат  и в тапках  выскочила на улицу,  засеменила по луговине.  Когда  пришла на  огород,   долговязый  Алексей, наклонившись к стволу новоявленной яблони, громко заключил:

-Егорова яблоня,  нечего и  гадать. Вон  мой срез, я делал прививку!

— Негоже так, Полина Николаевна, — повернул к ней  своё лицо  один из

экспертов. — До чего  ты дошла? У нас в деревне никогда такого не было!

Щеки Алины залила краска.

-Что  несёшь чушь? — пошла она в наступление. — Я привезла  яблоню из города  и посадила.

-Где  в городе ты  взяла её большую? — не отступал тот.

-Взяла, взяла! — перешла на крик Ларёва. — Кто вам дал право делать мне проверку?

Мужики молчали.

-Ясно всё с ней, — сказал Егор Иванович.

Мужики  удалились.

Возле избы Семёнова  они ещё долго  совещались,  как поступить с Ларёвой. Одни предлагали заставить Алину  посадить   яблоню  на старое место. Другие настаивали пойти в милицию. Решить должен был сам пострадавший.

Спустя какое-то время, когда  под вечер дед сидел за чтением любимой книги святых отцов, кто-то в ворота постучал.  Он  вышел в сени, на пороге стояла Полина  Ларёва.

-Извини меня,  старую дурочку, за яблоню, — робко проговорила она.

-Надо мне твоё извинение, — Егор Иванович вскинул на неё жёсткий,  пристальный взгляд. — Ты же не ребенок? Иди отсюдова!

Он закрыл дверь. Вернулся  в избу, снова  сел за книгу.

Через какое-то время опять раздался стук, но уже в окошко.

Дед начал раздражаться. Он  решительно  спустился в коридор, намереваясь дать  Алине  отповедь на всю катушку.

-Егор, прости Христа ради, — жалобно выдавила из себя  Ларёва и всхлипнула.

-Бог простит! — тихо проронил Семёнов.

И почувствовал,   зло  ушло с  души.

    2020-2021  гг.