Вологодский литератор

Возвращаться в молодость Егор Восадулин начал, разглядев в зеркале свои  новые зубы. Они были белые, с синеватым отливом. И поблёскивали, как снег на полях в солнечный морозный январский день.

«Не сразу такие вставишь», – подумал Восадулин, любуясь своей белозубой улыбкой. С набежавшей лёгкой дрожью он припомнил весь долгий и мучительный процесс, связанный с заменой зубов – своих на чужие. Припомнил и свой вид в этом же зеркале после того как стоматолог выщелкал снизу и сверху весь пошедший вразнос фасад. Во рту оставил лишь клыки да пару-тройку жевательных зубов на верхней и нижней челюстях.

Егора тогда посетила мысль: как легко человека сделать старым. Достаточно выбить ему передние зубы. Губы сразу же станут западать в рот, язык старчески шепелявить. Во время еды нижняя челюсть будет уродливо приближаться к носу. Да и о какой еде речь. Творог да каша, да молочко с кисельком, да яичко, желательно, всмятку. А сейчас! Восадулин ещё раз улыбнулся во весь рот, и почему-то вспомнилась ехидная частушка:

«Не ходи по коридору,

не стучи калошами.

Всё равно любить не стану,

зубы, как у лошади».

«Нет, наверное, в частушке всё-таки «морда, как у лошади»», – засомневался Восадулин, вглядевшись в своё отражение. – Морду к таким зубам тоже не мешало бы поновить».

И вспомнил продавщицу в ближайшем продуктовом магазине, где постоянно брал хлеб и молоко: и блондинка, и глаза голубые, и всё остальное такое, что глаз не отвести. Пока ходил без зубов, старался на неё не смотреть. А теперь…

Теперь в магазине по полдня торчит здоровенный, красивенный детина средних лет и ест глазами, не жуя, его симпатичную блондинку. А она, бедная, то бледнеет, то краснеет. И от непрестанного чередования приливов и отливов горячащейся женской крови становится день ото дня всё симпатичнее.

Восадулин ещё раз глянул в зеркало: «Волосы что ли покрасить?»

Разменяв вторую половину седьмого десятка, он уже и не думал и не представлял, что зубы у него появятся новые, а волосы из седых, как по мановению волшебной палочки, могут стать любого цвета – чёрными, рыжими или, скажем, каштановыми.

За Восадулиным по пятам ходила слава местного поэта. А когда в районной газете появлялись его необычные стихи, насыщенные неизвестно откуда берущимся в захолустной провинциальной жизни юмором, слава уже шла не по пятам, а бежала впереди него. Тогда жители райцентра при встрече, дружески похлопывая Восадулина по плечу, приветливо приговаривали: «Читал, читал… Здорово ты про погоду и телек написал. Давай-ка ещё про мусор продёрни…».

Он юморил и про мусор, и про туризм, и про обещания жизнь сделать лучше и веселее. Веселья, впрочем, в жизни хватало. Каждую неделю население района вовлекали в различные конкурсы и презентации. Кто только не соревновался: ветераны, спортсмены, самодеятельные артисты, музыканты, фотографы, различные народные умельцы… Доморощенные кулинары делились своими рецептами вкусной и здоровой пищи, особенно популярны оставались зелёные щи. В честь этого экзотического блюда раз в год устраивались гуляния на месте старинного городища на высоком берегу красивой реки, делящей город на две почти равные части.

Восадулин давно заметил, что соревнования людей рабочих профессий как будто, сами собой, испарились. Да и глупо стало соревноваться, если начальники-бизнесмены только и думают, как бы свои трудовые успехи принизить или совсем  утаить. Им не до юмора, его в другом месте искать  надо.

Вот и возникший вопрос: «Кого бы попросить волосы покрасить?» – на юмор не тянул. Придёшь в парикмахерскую, сразу по всему городу разнесут, дескать, Восадулин, похоже, жениться надумал, на старости лет. И каждый вместо: «Читал, читал…» и дружеского похлопывания по плечу будет посматривать на его обновлённую голову. И по немеркнущей славе седовласого пиита будет нанесён совсем ей не нужный удар. Дескать, сбрендил, и медные трубы его до добра не довели.

Восадулин купил краску и внимательно изучил инструкцию по  применению. Эх, была не была! В случае чего и налысо постричься можно, сейчас это модно. Правда, такого автопортрета в зеркале, особенно с утра, можно и самому до смерти испугаться. Он давно заметил, что иные эстрадные артисты со своими лысыми черепами выглядят, как вурдалаки. «Блондинке такой мой череп вряд ли может понравиться. Если природа украсила тебя шевелюрой, нечего против природы переть. Это верная мысль, надо будет её записать», – подумал Восадулин.

И всё же зубы ему вставлял специалист. Наверное, стоило не рисковать и довериться опытному парикмахеру, но, как говорил классик, «злые языки страшнее пистолета». И Егор решился растворить краску.

Многие женщины, экономя деньги, сами красят волосы. У них, как говорится, рука на этом набита. Иное дело – мужчина, да ещё стихоплёт. Но – риск благородное дело и к тому же: кто не рискует, тот не выигрывает и потом не пьёт шампанское. Все это знают. Знал и Егор. А то, что именно количеством краски, растворённой в определённом количестве воды, и добиваются сногсшибательного оттенка, из виду, как и следовало ожидать, он упустил.

Когда всё было окончено, новоиспечённый парикмахер решил подождать и не спешил рассматривать результат. Белое вафельное полотенце, сохранившееся от прежней молодой жизни, которым Восадулин по инструкции обернул голову, покрылось бурыми пятнами. «Главное, самому не стать пегим, – думал Егор. – Тогда уж точно стану вурдалак-вурдалаком, да ещё с новыми крепкими зубами».

Через час он неспешно, с достоинством развернул полотенце.

Цвет его волос стал средним между цветом шерсти исландского сеттера и знакомой коричневой таксы. Говоря проще: ни то, ни сё. Головой своей он стал напоминать пса неизвестной породы. Оставалось только высунуть язык и пустить слюну. «Слюну я, конечно, пускать не буду, да и язык высовывать тоже, – сказал себе Восадулин. – А порода, похоже, благородная». И он,  показал зеркалу свои новые зубы.

«Вот и волосы поновил, зубы – вообще супер. – Почему же тогда глаз не сияет?» – вслух задал себе вопрос Восадулин. И сам же на него и ответил, но молча: «А не сияет он оттого, что не видит предмета своего сияния».

Егор вынул из шкафа новую рубашку, отглаженные брюки, которые отложены были «на умирала» и, сказав себе: «Помирать, так с музыкой!» нарядный и в приподнятом настроении двинулся за молоком и хлебом. Кепку по этому случаю решил не надевать. Войдя в магазин и направляясь к прилавку, он заранее улыбнулся во весь рот, обнажив два ряда своих новых иссиня-белых зубов, как голливудский артист. В магазине из покупателей никого не было, даже красивенный и здоровенный куда-то на время испарился.

В следующее мгновение, навсегда оставшееся в памяти Восадулина замедленным, он увидел, что глаза и рот недоступной блондинки, обратившейся к нему с вопросом: «Вам, как всегда?» одновременно расширяются, как у глотающей воздух рыбы. Потом она прыснула, прикрыв рот ладонью, и вдруг залилась безудержным смехом. Она смеялась и смеялась, и не могла с собой справиться. На её перешедший в истерический смех из подсобки выбежала перепуганная уборщица. «Об-слу-жи-и-и», – еле выдавила из себя блондинка и вихрем исчезла в подсобке. И даже оттуда, пока Егор был в магазине, доносился её неумолкающий смех.

Егор взял не один, а три пакета молока и три батона хлеба, с тоской посмотрел на банку тресковой печени и вышел из магазина. Печень он хотел купить ради праздника, отметить новые волосы, но денег теперь на печень не хватило.

«Три дня в магазин не пойду, пока не насмеётся», – расстроено поклялся Егор.

«Смейся, смейся громче всех,

милое создание.

Для тебя – весёлый смех,

для меня – страдание», –

пришли на память строчки давно забытой исполнителями, в том числе и местными, но, как оказалось, весьма актуальной песенки.

«Вот уж, действительно: всё новое – это хорошо забытое старое, – мысли Восадулина привычно перестроились на философский лад. – Ну, насмешил. Что поделаешь? Теперь либо ждать, когда краска слезет, либо краситься до самой смерти. Ну, уж нет! Ещё не вечер, ещё не все исчезли краски дня».

С возрастом Егор Восадулин стал замечать, что всё чаще вспоминает о детстве. Егор, Егорушка – звала его мать, Егорка-а-а – окликал отец из туманной дали воспоминаний. И этот маленький, любимый папой и мамой мальчик оживал в нём, завладевал его душой, когда он бродил по парку, манил за собой – убежать в лес, на реку. Купаться, ловить рыбу, собирать грибы, слушать эхо… Эх, хо-хо.

Восадулин – так звала его бывшая супруга. Она однажды помахала рукой на вокзале и навсегда исчезла из его жизни, как в воду канула. Увезла с собой и годы семейной жизни.

Два разных человека жили теперь в Егоре Восадулине своей совместной неприкаянной жизнью, сливаясь в одного в те короткие, казавшиеся мгновениями часы, когда рождались его необычные стихи. «Смешная, но, как ни странно, поэзия» – запомнился ему отзыв одного уважаемого литератора, ничего, впрочем, не сделавшего для их продвижения к литературным журналам. Из двух крылатых фраз – «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами» и «Талант пробьётся» Егор Восадулин с присущим ему юмором оставался приверженцем третьей: «Денег нет, но вы держитесь».

Иной раз он спохватывался, что ощущает себя Егором, Егоркой, а иной раз, словно глядя со стороны, замечал, что ведёт себя как бывший Восадулин.

А сейчас? Сейчас Егор вспомнил, как дёргал за косички Лизку Комарову, которая ему нравилась, когда учился в начальных классах: «Зачем я это делал тогда? Нет, чтобы портфель помочь донести от школы до дома. Стеснялся. А может, боялся, что Лизка шлёпнет этим портфелем по голове на глазах у всего изумлённого класса. У Лизки не заржавело бы.

Ох, и сложная штука жизнь: век живи, век учись. А помирать всё равно дураком придётся. Ну, не дураком, так одураченным.

Ох, и обидно! Как всё нелепо, нескладно в магазине получилось!»

Характер Егора Восадулина не разрешал ему долго унывать. И не потому, что грех это смертный, просто не нравилось ему мрачное состояние.

«Ну, зубы – ладно. А волосы зря, наверное, покрасил», – проходя мимо зеркала и заглядывая в него, постепенно приходил к неутешительному выводу Егор.

«Как там блондинка? И город, пожалуй, гудит от сенсации. Или она скромно промолчала о произошедшем инциденте», – витиевато размышлял Восадулин. – Да, не засиял глаз. И ждать, пока краска слезет, долго придётся».

Спасительный юмор, казалось навсегда, исчезал из его жизни.

Третий день подходил к концу. Августовский закат дожигал свои краски, впереди была тёмная звёздная ночь. Когда стемнело, Егор вышел из дома и медленным шагом проследовал на берег реки. На другом берегу светились огоньки в постепенно засыпавших домах.

Часа два его неотвязно маяли мысли о принятом решении.

Огоньки уже стало несложно пересчитать.

Река текла тёмная и тягучая. Она притягивала к себе, она таинственно поблёскивала, когда Егор вошёл в неё. Река приветливо расступилась, когда он, оттолкнувшись от дна, целиком погрузился в воду. Река приняла его в свои объятья…

Ей не впервой было успокаивать смятенные души. Река помнила не только любовный шёпот приходивших к ней парочек. Однажды она долго слушала исповедь безответно влюблённого сердца. А после ласково остудила его в исстрадавшемся теле не вынесшей одиночества девушки.  Давно это было, сколько воды утекло… Свои годы река измеряла водой. Было время, по ней гудели пароходы, буксиры тянули баржи – и вверх, и вниз. Не стало – ни пароходов, ни барж, по руслу намыло тромбы песчаных островов, в них корнями вцепились ивы. Как работница стала она никому не нужна. И быстро постарела река.

Как добрая бабушка балует своих внуков гостинцами, так и она баловала теперь приходящих к ней юных жителей городка тёплой июльской водицей.

Но в августе вода уже не та, что в июле. Холодная – она вообще ото всего отрезвляет. В ней долго не насидишь, даже если топиться собрался. К тому же Восадулин почти сразу почувствовал нечто большее, чем свежесть. И это нечто больно свело пальцы на обеих ногах. «Су-д-до-р-ро-г-га», – звонко проклацали его новые зубы. Только её любезной ему и не хватало. Не то, совсем не то. Повернуть что ли?

И тут, кстати ли не кстати, вспомнился анекдот из его студенческой юности о том, как в Австралии ловят страусов. Берётся охотник, бреется налысо, голову смазывают вазелином, чтобы лучше блестела. Потом охотника прикапывают, так чтобы снаружи одна лысая голова торчала. Страус бежит, думает, что это их страусиное яйцо, садится на него. Охотник вскакивает, хватает страуса за ноги, и страус пойман.

«Все нынешние «звёзды» лысиной сияют, как эти охотники», – подумал Егор, подплывая к своему берегу. Когда вышел из воды и от колотившей всё тело дрожи дважды не попал головой в ворот рубахи, новое решение относительно неприступной блондинки окончательно созрело.

Он шёл домой и усиленно вспоминал, где у него электробритва. Брить голову опасной, да ещё самому, он бы сейчас не рискнул.

«Смейся, смейся громче всех», – спустя некоторое время, предварительно обкорнав волосы ножницами, как заводной, повторял Восадулин, старательно полируя свой череп под жужжание не сразу найденной электробритвы. – Может и вазелином смазать? Не поймёт».

Пришло чудесное, солнечное утро. Паучок, живший на кухне, сплёл в углу крепкую паутину. Не попадая в неё, но постепенно приближаясь к паучиной ловушке, по кухне от стены до стены кружилась большая сонная  муха. Восадулин смотрел на неё и думал, что паук с нетерпением следит из укрытия за своим летающим завтраком. Или, может быть, дрыхнет, пока сигнальная паутинка не дёрнет его за ногу. Восадулин не  раз видел, как паук резко выскакивал и, смертельно облапив добычу, впрыскивал в неё порцию яда. Обездвиженная муха замирала, а паук постепенно, не в один приём, высасывал её всю до хитиновой оболочки.

Егор встал и распахнул окно. Муха, как только этого и ждала, в мановение ока покинула Восадулина с его пауком.

Егору хотелось молока и белого хлеба. Магазин открывался в девять, часы показывали столько же.

Восадулин, склонив свою лысую голову, из глубины которой то затухающим, то вспыхивающим светом, как два вставленных угля, сияли два его глаза, вошёл в магазин и проследовал прямо к прилавку. Он медленно поднял голову и улыбнулся во весь рот.

С той стороны прилавка раздался душераздирающий крик.

Как паук из укрытия, готовый выпустить в его лысый череп порцию смертельного яда, нет, как коршун с неба, выскочив из подсобки, упал на Восадулина красивенный и здоровенный…

Егор не мог позже вспомнить, как он вылетел в спасительно открытую кем-то дверь магазина. Помнил, что, отряхнувшись, снова оказался на берегу разделявшей город на неравные части, как на «до» и «после», манящей покоем реки.

А там, глянув в волшебное водное зеркало, увидел, что стал походить на Кощея бессмертного. Или на нищего с сумкой, перекинутой с правого плеча на левый бок. В ней раньше после посещения блондинки появлялись батон и пакет молока. Теперь и сумка была такой же тощей, как Кощей.

«Да, не только молока нам теперь надо, а и молодой крови… – размышлял Восадулин, глядя на свой новый образ. – Когда теперь отрастут волосы, и неизвестно ещё отрастут ли?»

А в ушах всё ещё стоял ужасающий крик красавицы-продавщицы из продуктового магазина.

Из Егора вдруг ручьём полились слёзы. Он плакал и повторял: «Бедная моя недоступная блондинка! Прости, что напугал тебя своим лысым черепом. Прости ты меня дурака. Льнёт к тебе здоровенный и красивенный и пусть прилепится покрепче. Пусть прилепится. И будьте вы счастливы!»…

Слёзы, как и всё в нашей жизни, тоже кончаются. Исчезают, растворяются в набежавших мыслях, высыхают размазанные кулаком по лицу.

Восадулин хотел сплюнуть с досады, но вспомнил наказы чудака Порфирия Иванова: не плевать на землю, лучше слюну проглотить.

Правильно. И нечего слюни распускать на недоступных блондинок.

Успокоившись, Восадулин пришёл к единственному, утешительному, на его взгляд, выводу: «Всё же, наверное, зубы у меня, как у лошади».

И со свойственной многим людям способностью перекладывать свою вину на других с усилием произнёс: «Это всё – стоматолог!»