Вологодский литератор

Выход книги Захара Прилепина «Есенин: Обещая встречу впереди» (М.: Молодая гвардия, 2020. – 1029 с.) заблаговременно был проанонсирован, прорекламирован «Российской газетой», «Культурой», «Литературной Россией» и другими СМИ. И авторы газет, и сам Прилепин дали понять, что сей труд – новое слово о великом поэте.

В 2020 году у читателя есть возможность самостоятельно проверить верность прогнозов и оценок, которые уже прозвучали и будут звучать в немалом количестве.

Сразу скажу о своём восприятии Прилепина, чтобы заранее снять некоторые вопросы и суждения читателей, не согласных с предложенным пониманием книги.

Я тепло относился и отношусь к Прилепину-человеку. Уже чувствую на расстоянии, как напряглись или иронично заулыбались, или начали ругаться – в том числе нецензурно – либералы и часть патриотов.

Я восхищался и восхищаюсь Донбасским периодом жизни Прилепина. Не случайно в 2017 году на обложке первого номера редактируемого мной журнала «Родная Кубань» появилось фото Захара, что вызвало предсказуемую негативную реакцию у многих моих друзей и единомышленников.

Я считаю Прилепина одним из лучших эссеистов современности и планирую написать восторженную статью о книге «Истории из лёгкой и мгновенной жизни» (М., 2020).

У меня противоречивое отношение к Прилепину-прозаику. Уровень его художественных произведений очень разный – от несомненно высокого до почти провального.

Тексты Прилепина о писателях – самое неудачная часть его творчества. В этом меня ещё раз убедила книга о Есенине.

Объём данной статьи (редкий читатель, видимо, долетит до её середины) обусловлен очевидным желанием высказаться более обстоятельно, аргументированно о книге, насчитывающей 1029 страниц. Я обращаюсь к некоторым сюжетам, позволяющим охарактеризовать прилепинское жизнеописание с разных сторон.

Впервые в моей практике повествование ведётся не от «я», а от «мы», в какой-то степени сдерживающем меня от некоторых резких оценок и ходов.

Кроме того, я впервые публикую ещё незавершённый текст частями-сюжетами.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ПОЭТОВ: О ПОТЕ ЕСЕНИНА, КРУЖЕНИИ БЛОКА, НЕДОСТУПНОЙ ЧЕРТЕ И НЕОБХОДИМОСТИ ЧТЕНИЯ ПЕРВОИСТОЧНИКОВ

Обратим внимание, как представлен один из ключевых эпизодов биографии Есенина – встреча начинающего поэта с Александром Блоком в Петрограде 9 марта 1915 года.

Уже версия и предыстории этого события, и самой встречи свидетельствует об объёме знаний, уровне филологической культуры, исследовательском мастерстве Захара Прилепина.

Итак, как сообщается на странице 77, Есенин, не застав Блока на квартире, оставил записку: «Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное». Она комментируется так: «Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, – на тот момент не считал это важным».

Трудно понять, почему Прилепин приводит только часть короткой записки. Даже если бы он так «экономно» цитировал все первоисточники, то в данном случае был смысл привести полностью текст послания Блоку. Лишь он характеризует Есенина адекватно – как человека воспитанного, уважительно объясняющего причину своего визита.

Прилепин же, объёмно, щедро цитирующий разных авторов (создаётся впечатление: за счёт громоздких и сверхгромоздких цитат – к тому же чаще всего широкоизвестных – искусственно увеличивается листаж огромного «кирпича»), в записке Есенина, помимо обращения к Блоку, опустил слова: «Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти в часа 4. С почтением С.Есенин». В таком контексте и предложение, продолжающее текст Прилепина («В четыре явился снова <…>»), получает понятную логику и дополнительный смысл.

Еще большее недоумение вызывает акцентирование внимания на том, что Есенин не указал на своё крестьянское происхождение. Однако, как известно, записок было две, о чём Прилепин почему-то не говорит. Как и не говорит о следующем: Есенин, не застав Блока дома, попытался найти его в другом месте. Итогом волнительного, безрезультативного ожидания в «Огоньке» стала впопыхах сочинённая записка: «Я – поэт, приехал из деревни, прошу меня принять». То есть, в день встречи с Блоком Есенин не просто помнил о своём происхождении, но и озвучил сей факт как важный, быть может, определяющий.

Говоря о самой встрече, Прилепин подвергает сомнению автобиографическое свидетельство Есенина: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта». Прилепин считает, пот – фантазия позднего Есенина, «докручивающего» свою биографию до «явления» через «штрих запоминающийся». Данная версия аргументируется удивительно неубедительно: «Но вообще ведь – март, самое начало, Питер, сквозняки, холод, едва ли у Блока топили до такой степени, чтобы вспотеть, пусть даже и от волнения» (с. 78).

Определять температуру воздуха в квартире наличием или отсутствием сквозняков на улице – это, конечно, оригинальный, новаторский метод. Человек же может вспотеть от волнения при невысокой температуре, о чём собственно и говорит Есенин. Тем более, что в квартире Блока, в марте 1915 года, проблем с отоплением не было.

По предположению Прилепина, встреча поэтов проходила так: «Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пять-семь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путанно – просто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток в девятнадцать с половиной лет (подросток в таком возрасте? Подросток, у которого есть сын? – Ю.П.) поймёт, о чём речь, – сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: одну – издателю Михаилу Мурашёву, другую – поэту Сергею Городецкому» (с.78).

Если бы Прилепин читал блоковскую записку Мурашёву, то количество стихотворений, прочитанных Есениным, назвал бы другое (нет вообще фактологических оснований это количество приводить). В P.S. записки сказано: «Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу» (Собр. соч.: В 8 т. – Т.8. – М. –Л.: Художественная литература. 1960-1963. С.441. Далее указанное собрание сочинений цитируется в тексте с указанием в скобках тома и страницы). Понятно, что отобрать шесть стихотворений можно только из числа, превышающего шесть.

Прилепинская проблема незнания первоисточников вновь даёт о себе знать на той же странице. Утверждается, что блоковская запись («Днём у меня рязанский парень со стихами») сделана в дневнике. Однако поэт не вёл дневник в 1915 году, как не вёл и в 1903–1910, 1914, 1916. Дневник ему в какой-то степени заменили «Записные книжки», где Блок предельно сжато фиксировал основные события. Именно в 45–47 книжках содержится запись, приведённая Прилепиным.

Если бы он хотя бы листал том в более 500 страниц, то, думаю, не задал бы недоумённый вопрос: «“парень со стихами” – и все?» (с. 78). Телеграфная запись о Есенине характерна для подавляющего большинства записей в шестидесяти одной блоковской книжке. Были, правда, редчайшие нарушения этой традиции, длинною почти в 20 лет. Например, записи об эпилоге, завязке, развитии действия и, казалось бы, развязке его романа с Любовью Дельмас в марте-августе 1914 года.

Не зная всего этого, Прилепин «сдержанность Блока» пытается объяснить с помощью «оптики чуть пошире» (с.78). Он вводит первую встречу поэтов в контекст отношений Александра Блока с Любовью Дельмас и Николаем Клюевым, тем самым совершая очередное «многоступенчатое» творческое харакири.

На 79 странице читаем: «У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной (Блок, когда только начинался роман на расстоянии с Дельмас, спросил у дворника её дома: «Она живёт одна, или с мужем». Последовал ответ: «Да, одна» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 212.) – Ю.П.). Близости между ними ещё не случилось, но он уже «кружил» над нею, оглушённый и зачарованный.

5 марта, то есть за четыре для до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: «О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного».

А еще днём раньше пишет стихотворение:

…Так сердце под грозой певучей

Меняет строй, боясь вдохнуть,

И кровь бросается в ланиты,

И слёзы счастья душат грудь…

Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы.

Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.

Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати» (с.79).

Во-первых, приведённая запись сделана Блоком годом раньше, и не в дневнике, а в «Записных книжках» (Блок А. Записные книжки. – М., 1965. – С. 213).

Во-вторых, стихотворение «Как океан меняет цвет…» (отрывок из него цитируется Прилепиным) было написано 4 марта не 1915, а 1914 года. Им открывается цикл «Кармен», созданный в период с 4 по 31 марта 1914 года и опубликованный в том же году. Всё сказанное может узнать даже школьник…

В-третьих, не было никакого «кружения» Блока вокруг якобы непокорённой Дельмас в марте 1915. Крепость «пала» почти сразу, чуть менее, чем за год до встречи поэтов. Об этом свидетельствуют многочисленные блоковские записи в книжках. Приведём некоторые из них и чтобы подтвердить сказанное, и для «расширения оптики». Ведь в книге Прилепина, где очень много говорится о любви и «любви» с мордобоем, матом и прочим непотребством, блоковский сюжет 1914 года как вариант принципиально иного отношения к женщине был бы уместен.

Итак, выборка из записей Блока со 2 марта по 10 мая 1914 года: «В креслах была она. Я потерял голову, всё во мне сбито с толку…»; «Я перехожу назад, в темноте, близко от неё, сажусь. <…> Я смотрю налево, чуткость скоро даёт себя знать. Она оглядывается все чаще, я страшно волнуюсь»; «Так как она – женщина, в ней бездны, которые чувствуют меня. У неё сейчас мелькает мысль обо мне (она спит, верно). <…> О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного. Ничего не понимаю. Будет ещё что-то, так не кончится. Милая, она была простужена – сморкалась, чихала и кашляла. Как это было прекрасно, даже это»; «Она никогда не выходит из подъезда, сколько я ни хожу мимо»; «Я передаю ей письмо через швейцара»; «Я позвонил по телефону. Тихий, усталый, деловой и прекрасный женский голос ответил: “Алло”»; «Да, я напишу цикл стихов и буду просить принять от меня посвящение»; «Я почти перестаю слушать, верчусь. Через несколько минут нахожу её глазами – она сидит сзади и правее меня. Во время перерыва <…> она выходит, и я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно уже дорогих мне плеч…<…> Я дома – в восторге, я боюсь знакомиться с ней»; «Днём я встретил её <…>. Свидание ночное – тихо»; «Цветы от неё»; «Письмо к ней <…>. Вечер у меня. Сказано многое»; «Ночь на Стрелке»; «Ночь на улице», «Она передала семь роз для мамы»; «Едем на Острова. Возвращаемся домой в 2 часа ночи»; «Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Её плечи бессмертны»; «В ней сегодня – красота, задор, дикость, тревога, страх и нежность. “Боюсь любви”. Я перекрестил её в третий раз за время нашей встречи»; «Я думаю жить отдельно, я боюсь, что, как вечно, не сумею сохранить и эту жемчужину»; «Прелесть моя».

Далее в книге Прилепина характеризуются блоковско-клюевские отношения. Итог первого этапа этих отношений 1907– 1908 годов автору «Есенина» видится следующим: «Между “интеллигенцией” и “народом” есть “недоступная черта”, – не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: «Не откроем сердце – погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы “Великой России” (по Струве) не воздвигали (двойная ошибка: у Блока – «ни воздвигли» – Ю.П.) Свято нас растопчет» (с.80).

Однако блоковская мысль, процитированная Прилепиным, – не есть плод только эпистолярного общения с Клюевым. Если бы Захар Николаевич читал статью «Народ и интеллигенция» (1908), откуда взята цитата, то не делал бы таких безосновательно-легкомысленных утверждений.

При этом, конечно же, не вызывает сомнения, что Клюев своими письмами, на которые Блок ссылается в статьях, «Записных книжках», эпистолярных посланиях, оказал определённое влияние на мировоззрение Блока. Он, как известно, в письме к матери 27 ноября 1907 года признавался: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза» [VIII, 219]. Но всё же, если тему народа и интеллигенции, шире – России в мире Блока, рассмотрим только на примере нескольких цитат из его писем (что делает Прилепин), то получим предельно искажённое представление о поэте.

Из статьи «Народ и интеллигенция» и работ 1907–1909 годов, примыкающих к ней идейно-тематически («Литературные итоги 1907 года», «Три вопроса», «Вопросы, вопросы и вопросы», «Ирония», «Стихия и культура», «Душа писателя»), следует, что Николай Клюев – только один из тех, чьи свидетельства, суждения, оценки повлияли на отношение Блока к проблеме, вынесенной в заглавие цитируемой Прилепиным статьи.

Поэт прекрасно понимал, что серьёзный разговор о народе и интеллигенции невозможен без обращения к опыту предшественников. Истоки же волновавшей его проблемы Блок видит в XIX веке. Вот что он говорит в статье «Вопросы, вопросы и вопросы»: «Не нами начался этот спор о народе и интеллигенции, потому что он восходит к исконной и «варварской» распре между славянофилами и западниками – распре исключительно русской и для европейца непонятной и неинтересной» [V, 332].

Итак, приведём рассуждения Блока на тему, важнейшую для всей русской литературы, и ответим сразу на недоумённые вопросы, реплики, которые обязательно прозвучат.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, бесконечно цитировать мемуары современников, объективность которых в большей или меньшей степени условна.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, со странным интересом длинно выяснять и азартно полемизировать с Зинаидой Гиппиус о столь «важном» вопросе: были на ногах Есенина валенки или нет?

Можно, конечно, как Захар Прилепин, с непонятным энтузиазмом сыщика и неизменным постоянством пытаться реконструировать историю «романа» Есенина с алкоголем, подробнейшим образом – по годам, месяцам, неделям, дням, часам – занося «в протокол», с кем и что выпил поэт.

Можно, конечно, как Захар Прилепин, говоря о любимых и нелюбимых женщинах Есенина, заострять внимание на том, с кем они потеряли девственность.

Можно ещё многое. Но в повествовании о писателе его мировоззрение и творчество, взятые в контексте большого времени, должны занимать главное место.

Поэтому, возвращаясь к Блоку периода начального общения его с Клюевым, важно на ином уровне, чем в книге Прилепина, показать поэта-мыслителя, для которого, как и для Есенина, тема России была главной.

Итак, рассуждая о народе и интеллигенции, Блок ссылается на высказывания западников и славянофилов – первоисточники, помогающие понять суть волнующей его проблемы. Для поэта западники XIX века и интеллигенция начала XX столетия – явления однорядные, единокорневые. В статье «Вопросы, вопросы и вопросы» Блок приводит слова «отца русской интеллигенции» Белинского: «Я по натуре жид» [V, 332]. Самохарактеристика критика применима к западникам, интеллигентам разных эпох. В ней точно определятся их родовая черта (можно сказать, первородный грех) – оторванность от родной, народно-национальной почвы.

Славянофилы, противостоящие «людям без отечества» (В.Белинский), «имели, – по утверждению Блока, – глубокую опору в народе» [V, 324]. А индивидуальность, личность русского народа и русского человека – согласно славянофилам и созвучным им Пушкину, Гоголю, Достоевскому и другим – определяют в первую очередь Православная вера и любовь к России. Именно названных авторов цитирует Блок как единомышленников. О Клюеве же (сообщим тем, кто статью не читал и поверил Прилепину) поэт даже не вспоминает.

Самым же часто называемым, смыслообразующим и смыслоподсказывающим писателем для Блока является Н.В.Гоголь. Вслед за поэтом – только в урезанном виде – приведём ключевое для Блока суждение из «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы – русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь – есть сама Россия. Если только русский возлюбит Россию – возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог. Без болезни и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виной мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже «начало любви»… «Монастырь наш – Россия!» [V, 325-326].

Блок прекрасно понимал, что слова Гоголя – красная тряпка для интеллигентов. Его комментарий, адресованный современникам, не утратил своей актуальности сегодня. Судите сами: «Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут всё тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский <…> » [V, 326].

Так мы в очередной раз вышли на идею «недоступной черты» между интеллигенцией и народом. Прилепин трактует её в соответствии со своими левыми взглядами с социально-классовых позиций. У Блока же черта, которую он, ссылаясь на Пушкина и Юрия Самарина, называет «недоступной», «неприступной», – черта, разделяющая религиозно-духовные, народно-национальные ценности.

Тем, кто захочет (а такие, наверняка, найдутся) оспорить эту идею (вспомнят Герцена и других трансляторов красивого мифа об одном сердце), напомним мнение Юрия Самарина, с которым солидарен Блок: «Неприступная черта меж нами есть, а наше согласие никогда не было искренним, то есть не было прочным» [V, 332].

Ставить же высказывание Блока о недоступной черте, якобы подытоживающее общение с Клюевым, в один смысловой ряд с социально-окрашенным суждением из письма поэта к К. Станиславскому (как это делает Прилепин), можно лишь в том случае, когда автор, мягко говоря, не совсем в теме и стремится подогнать решение под заранее известный, нужный ему ответ. Собственно, этим занимается Прилепин далее, кратко излагая развитие отношений Блока с Клюевым. Формат статьи не позволяет проиллюстрировать сказанное, к тому же о негативном влиянии Клюева на Блока нами уже сказано в статье «А. Блок: «подземный рост души» как путь к “Двенадцати”».

Итак, если у Вас возникло желание прочитать «Записные книжки», дневники, письма, статьи, стихи Блока или Вы поняли, что человеку, говорящему, пишущему о поэте нужно начинать именно с этого, то мы достигли цели.

Пойдём дальше.

ЛЕВЫЕ МИФЫ, ПОБЕЖДАЮЩИЕ РЕАЛЬНОСТЬ: О РАСКОЛЬНИЧЬИХ КОРНЯХ РЕВОЛЮЦИИ, ЕСЕНИНЕ-БОЛЬШЕВИКЕ, КУСИКОВЕ-ПРОСТОЛЮДИНЕ И ОБ ОПЕРАЦИИ НА ЧУЖОМ ТЕКСТЕ БЕЗ СЛЕДОВ

Левое, социально-ограниченное мировоззрение Захара Прилепина проявляется в трактовке жизни и творчества Есенина, исторических событий и человеческих судеб, имеющих прямое или косвенное отношение к нему.

Под слова поэта о его якобы старообрядческом происхождении, сказанные во время встречи с Блоком 3 января 1918 года, в рецензируемой книге подводится – на поверхностный взгляд – серьёзный историко-политический фундамент. «Учение Маркса, – утверждает Прилепин, – получило в России такие невиданные всходы, не в силу необычайной предприимчивости Ленина и компании (Прилепин любит выдумывать неназванных оппонентов, с мягко говоря, глупыми взглядами, и «убедительно» полемизировать с ними. – Ю.П.). Причины надо искать куда глубже» (с.169).

Далее, излагая известную концепцию Ленина о трёх этапах в развитии революционно-освободительного движения в России, Прилепин авторитетно заявляет: «…да простит нас Владимир Ильич, куда в этой цепочке (декабристы, Герцен, народовольцы, большевики. – Ю.П.) подевался народ?» (с.169).

На данный вопрос Ленин, как известно, ответил в этой же статье. Но Прилепин, в чём мы уже убедились, не затрудняет себя необходимой работой с первоисточниками. Они по-разному автором «Есенина» искажённые, – лишь формальный, «мёртвый» материал для его «творческой» самореализации. Вот и в данном случае Ленин нужен был Прилепину лишь как повод для трансляции собственного видения раскольничьих корней революции, для демонстрации своей независимости от мнения вождя любимой Захаром Николаевичем революции.

Утверждается, что именно староверы, поучаствовавшие в разинско-булавинско-пугачёвских бунтах, более двухсот лет представляли революционный народ. Когда же речь заходит о писателях начала XX века, продолжающих данную революционно-раскольничью традицию, то называются как выходцы из старообрядческой среды (вольное изложение их биографий оставим без комментариев: пришлось бы написать отдельную статью), так и не имеющие к этой среде никакого отношения. О последних – Петре Орешине и Алексее Ганине – говорится: «О староверческих корнях этих поэтов неизвестно, однако никакого тяготения к официальной Церкви ни у первого, ни у второго не просматривалось (вопрос о «смотрящем» также опустим. – Ю.П.), зато радость от крушения монархии была такова, как будто больше двухсот лет её копили» (с. 169-170).

Невозможно понять прилепинскую логику употребления союзов (на этот раз – «однако» и «зато»). Правда, ясно другое: ненависть к монархии – одна из составляющих традиции, которую являли названные в книге С.Есенин, Н.Клюев, С. Клычков, М.Пришвин, П. Орешин, А. Ганин… Однако, если мы обратимся к реальной истории XVII-XVIII веков, то любые бунтари и все, подчеркнём, собственно староверы разных веков не выступали за свержение монархии, за изменение политического строя.

Прилепин же, и эти очевидные факты игнорирующий, доводит староверческо-революционный сюжет до кульминации, до ещё более наглядного абсурда: «История эта, безусловно, литераторами не ограничивалась – загребать нужно максимально широко» (скажут: зато какой язык, какая образность. В ответ вновь скромно-несогласно промолчим. – Ю.П.).

Промышленный рассвет в России вызвал массовое вовлечение выходцев из старообрядческих семей сначала в производственную жизнь, а следом в революционную работу (почему «следом»? Загадочную причинно-следственную связь желательно было бы, для нас непросвещённых, прояснить. – Ю.П.).

Сначала тысячи, потом десятки тысяч, следом миллионы старообрядцев пришли на заводы и фабрики по всей стране» (с.170-171).

Прямо какой-то «марш миллионов», созданный по коллективному рецепту В.Маяковского, А. Солженицына и современных либеральных «правдолюбов»… Но всё-таки: из какого источника взяты Прилепиным сведения о миллионах? Ведь такая абстрактная «точность» позволяет читателю предположить любую цифру.

Ещё хотелось бы знать: какая часть из этих миллионов «проследовала» в «революционную работу»? Без такой конкретики провисают, не находят подтверждения и данный тезис, и утверждение о «невиданных всходах» учения Маркса в России. Без этой конкретики всё сказанное Прилепиным на данную тему воспринимается как «словесный кафешантан» (А.Блок), как словесная диарея (так названа наша рецензия на книгу Д.Быкова «Окуджава»). Тем более, что большинство писателей и миллионов староверов, перефразируем Есенина, Маркса сроду не читало. А если бы и читало, то эту реакцию на антихристианское учение легко предположить. Ну, какие там «невиданные всходы», Захар Николаевич?

Возвращаясь к беседе поэтов, обратим внимание на прилепинский комментарий к записи Блока «Ненависть к православию»: «Едва ли Есенин, пишущий одну за другой христианские поэмы, говорил о своей ненависти <…> » (с.167). Но ненавидеть Православие (опять приходится говорить об очевидном) может и христианин, например, католик. О «христианских поэмах» Есенина, не совсем христианских, скажем позже. Сейчас же выясним смысл фразы, вызвавшей несогласие Прилепина.

Его полемический выпад против Блока – результат осознанной или неосознанной, вольно-поверхностной трактовки первоисточника. Если не вырывать блоковскую цитату из контекста, (а первое и последнее предложения абзаца начинаются со слова «старообрядчество»), то станет ясно: в ней речь идёт о ненависти старообрядцев к Православной церкви (об этом, казалось бы, и высказывание, приводимое Прилепиным на этой же странице. «Я не считаю себя православным, – писал Клюев Блоку. – Ненавижу казённого Бога». Однако Прилепин в угоду своей старообрядческой концепции удаляет из данного высказывания слова, её разрушающие «да и никем не считаю». Видимо, поэтому и знак многоточие – след от проделанной операции в тексте – отсутствует. – Ю.П.). Тем более, что предшествующий старообрядческому сюжету абзац начинается в дневнике Блока изложением легенды Есенина: «Из богатой старообрядческой семьи <…> [VII, 313]. Ответ на вопрос: зачем Прилепин разрывает два нерасторжимых, взаимосвязанных по смыслу абзаца, – думаем, очевиден.

Непонятно другое. Почему цитате из дневниковой записи Блока от 4 марта 1918 года, приводима произвольно, преимущественно в обратном порядке, придаётся видимость порядка первоисточника? Цитатная нарезка из дневниковой записи поэта с минимальными комментариями Прилепина завершается своеобразно: «Наконец, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, говоря о себе, что “из богатой старообряд[че]ской крестьянской семьи, рязанец”» (с.166).

Возникают неизбежные вопросы. Почему предположение начинается с «наконец»: ведь Есенин озвучивает свою версию почти в самом начале беседы. То ли Прилепин не помнит об этом, то ли у Захара Николаевича опять возникли проблемы с русским языком.

И ещё. По какому изданию Блока приводится цитата? В 8-томном собрании сочинений поэта – самом авторитетном и полном на сегодняшний день источнике – слово «старообрядческий» напечатано не как у Прилепина, а так, как мы его воспроизвели.

В сюжете о лжеродословной Есенина чётко видно, что политический подход к работе с материалом является у Прилепина определяющим. Помимо идеологического сита, основными «творческими» инструментами автора «Есенина» являются фантазия (часто – безудержная) и грубое насилие над жизненными реалиями, человеческими судьбами, литературным творчеством. Подтвердим сказанное примерами, характерными для всей книги.

Только Захар Прилепин умудрился увидеть глубокий политический смысл в свадебном путешествии Сергея Есенина с Зинаидой Райх и примкнувшим к ним Алексеем Ганиным по маршруту Вологда–Архангельск –Соловки–Мурманское побережье в первой половине августа 1917 года. Слово Прилепину: «В этом контексте (бунтарско-революционном контексте, о котором уже шла речь. – Ю.П.) путешествие Есенина после революции именно на Соловки – монастырь, известный восьмилетним староверческим осадным сидением, – приобретает новый смысл» (с.168).

Как видим, здесь (и далее в тексте) о спутниках Есенина не говорится ни слова, так как они не вписываются в прилепинскую версию политически-окрашенного действа.

Не упоминаются и другие места поездки, ибо при наличии их станет ясно: Соловки – не главная и не единственная цель путешествия.

Говорить о контексте можно лишь в том случае, если этот контекст в голове, мыслях самого Есенина. Чего не было и быть не могло.

Показательно, что и в многовековой истории Соловецкого монастыря Прилепин выделяет только восьмилетнее сидение. О подобном узко-прикладном, социально-обусловленном интересе Есенина к Соловкам свидетельства отсутствуют. Однако есть немногие другие: во время пребывания на островах поэт подолгу и с интересом общался с монахами, явно не староверами…

О новом смысле поездки Есенина, открытом Прилепиным, следующий пассаж, разбирать который нет смысла, настолько он очевидно бездоказателен, алогичен, абсурден и тёмен по смыслу. Судите сами: «Есенинская поездка к Соловкам – это тайное желание отыскать и услышать самые древние ответы на вопрос, насколько грядущая революционная новь укоренена в русском прошлом» (с.168).

Завершается многослойный, насквозь надуманный староверческий сюжет такими же фантазийно-неубедительными суждениями Прилепина. Их приведём полностью:

«Зачем в 1918 году Есенин вдруг рассказывает про богатую старообрядческую семью? Почему он не говорит Блоку о своём участии в большевистской работе в 1914-м? Почему не про филёров вспоминает и не про то, как по крышам бегал от жандармов?

А потому что знал о корневой системе революции.

Говоря о раскольничьих корнях, Есенин чувствовал причастность к революции больше, чем если бы вспоминал о филёрах и слежке» (с. 171).

Начнём комментировать развязку старообрядческого сюжета в прилепинском порядке вопросов и ответов. Думаем, разговор о старообрядчестве был во многом инициирован самим Блоком. В это время идея «Чёрная злоба – святая злоба» (ставшая блоковской ещё в 1909–1911 годах) по-разному реализовывалось в революционном Петрограде и по всей стране. И своё видение событий Блок проверял в беседе с Есениным.

Если бы Прилепин внимательно читал дневниковую запись, цитируемую им неоднократно, то, наверняка, обратил бы внимание на следующие слова: «Я спросил, нет ли таких, которые разрушают (церкви, Кремль. – Ю.П.) во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т.е. моя мысль тут впереди?)» [VII, 314].

Смысл слов, взятых Блоком в скобки, раскрывается и в статье «Интеллигенция и революция» (написанной через 6 дней после встречи с Есениным), и в «Двенадцати» (к работе над поэмой поэт приступил через 5 дней после указанной беседы).

Очень громко, как научное открытие, звучит риторический вопрос Прилепина, из которого следует, что Есенин участвовал «в большевистской работе в 1914-м». Более того, на странице 53 поэт называется большевиком.

Подобное утверждение не встретишь даже у советских есениноведов. Все они обращали внимание, что поэт ни в одной из своих автобиографий не говорил об участии в революционном движении. Прилепин же, как литературный инопланетянин, удивляется: почему Есенин не сказал Блоку о своём участии в большевистской работе?

Интересно мнение по данному вопросу Юрия Прокушева – одного из самых идеологически правильных советских есениноведов. Именно он в своей книге «Юность Есенина» в 1962 году первым опубликовал «Письмо пятидесяти» и донесения сыщиков, ведших в течение недели слежку за поэтом. Скорее всего, кусок из этой книги или дублирующий её источник азартно, «творчески» воспроизводит автор анализируемого текста.

Итак, по мнению Прокушева, «говоря о связи Есенина в 1912 – 1914 годах с революционным движением (хронологические рамки «связи» явно расширены. – Ю.П.), о его участии в демонстрации, забастовках и распространении нелегальной литературы, конечно, не следует преувеличивать масштабы революционной деятельности поэта» (Прокушев Ю. Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха. – М., 1975. – С.110).

Именно это сделал Захар Прилепин, превзойдя в своих фантазиях самых «неистовых ревнителей» от советского есениноведения. Отталкиваясь от документально зафиксированного события, он создаёт параллельную реальность. Однако эта история с письмом и слежкой произошла в 1913 году (очередной хронологический прокол автора свидетельствует, что и с датами он обращается предельно вольно). Она, подчеркнём, к большевистской работе не имеет никакого отношения.

Кратко и точно суть рассматриваемой истории передал Пётр Юшин более пятидесяти лет назад: «…Письмо “пяти групп сознательных рабочих Замоскворечного района” резко осуждало раскольническую деятельность ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты “Луч”.

Среди пятидесяти подписей под письмом стоит подпись Есенина, что и дало основание полиции, в руки которой попал документ, установить за ним тщательную слежку. В донесениях полицейских нет, однако, ничего, что бы подтверждало сознательное и активное участие поэта в революционном движении, не обнаружено таких материалов и при обыске. Очевидно, подпись Есенина под документов также нельзя считать проявлением сознательной революционной деятельности» (Юшин П. Сергей Есенин. Поэзия. – М.,1969. – с.95).

Итак, свой раскольническо-революционный миф Прилепин завершает по законам жанра: Есениным, бегающим по крышам от жандармов (чего в действительности не было), и строфой из поэмы «Отчарь». Не будем приводить цитату и рассуждать о её смысле. Поэма, написанная в июне 1917 года, является откликом на события Февраля и большевизм Есенина подтвердить не может. Да и сам левый Прилепин, естественно, не говорит, что Февраль и Октябрь – явления одного ряда. На кого рассчитана эта недопустимая, хронологически сущностная инверсия?

Сандро Кусиков – один из персонажей книги, в представлении которого концентрированно проявились уже названные и еще неназванные особенности Прилепина-жизнеописателя мифотворца. Читаем медленно, внимательно: «На самом деле его звали Александр Борисович Кусикян – он был армянином по отцу и черкесом по матери, но представлялся исключительно черкесом, потому что армян и так много. Ходил во френче, в сапогах с кавалерийскими шпорами и был необычайно амбициозен. Воевавший в составе Северного драгунского полка в Первую мировую, получивший ранение, после февральской революции он служил помощником военного комиссара Анапы, участвовал в Гражданской – некоторое время в должности командующего кавалерийским дивизионом; но теперь думал о поэзии, иной судьбы помимо поэтической для себя не видя…» (с. 227). А на следующей странице Есенин и Кусиков называются «простолюдинами» (с.228).

Приведённая цитата – пример очень легкомысленного, сверхнепрофессионального отношения к делу, во многом объясняющего (заметим по ходу) секрет рождения прилепинского «кирпича».

Александр Кусикянц (а не Кусикян) родился в Армавире в семье черкесо-гаев (горских армян) 10 сентября 1886 года. 28 сентября он был крещён в армянской церкви Армавира. В сохранившейся метрической книге о родителях поэта сказано: « <…> армавирский армянин Багдасар Карапетович Кусикянц, его законная жена Юлиан Карапетян (как видим, армянка, а не черкешенка. – Ю.П.), у обоих армяно-григорианское вероисповедание» ( Цит.по: Поэт Александр Кусиков: стихи и поэмы, материалы к биографии. – Армавир, 2012. – С.10).

Ещё более анекдотично-печально выглядит утверждение Прилепина о “простолюдинском” происхождении поэта. До октября 1917 года Багдасар Карапетович (более известный как Борис Карпович) – состоятельный торговец, имевший магазины в Армавире и Ставрополе. В разное время он был волостным старшиной, членом Армавирского биржевого комитета, заместителем председателя президиума торгово-промышленного комитета города. Более того, Борис Карпович удостоился чести поднести хлеб-соль Николаю II в числе трёх представителей Армавира в Екатеринодаре в 1914 году.

Многочисленные же кусиковские небылицы о своей семье и о себе транслируемые Прилепиным вслед за многими, в том числе байка о службе в Красной армии в годы Гражданской войны (на самом деле с начала войны поэт жил в Москве, самоутверждаясь лишь на литературном «фронте»), порождены, прежде всего, страхом за свою жизнь и жизнь своих близких, желанием запутать след, замаскироваться во времена, когда людям «неправильного» социального происхождения рано или поздно предстояло, прибегнем к помощи эвфемизма, столкнуться с трудностями (помним, конечно, и о разных, известных исключениях, не меняющих общую –людоедскую – картину).

Об этой серьёзной проблеме — один из сюжетов в повести Андрея Платонова «Котлован» (не случайно обращаемся к творчеству писателя, с точки зрения автора «Есенина», с «правильной» биографией). Отвечая на вопрос о своём социальном происхождении (вопрос для строителей котлована первый и главный, ответ на который определяет отношение к ребёнку), «буржуйка» Настя говорит: « Я никто».

Данная проблема, с которой, помимо Кусикова, столкнулись называемые и специально не называемые Прилепиным писатели, мыслители, миллионы соотечественников, левый автор «Есенина» обходит стороной. И таких социально-окрашенных лакун в книге Прилепина предостаточно.

Итак, мы убедились, что левый подход Захара Прилепина к изображению человека и времени порождает мифы, значительно искажающие реальную историю и судьбы персонажей книги.

Пойдём дальше.

(https://www.rodnayakuban.com/post/%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BE-%D0%BD%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BA%D0%B8%D1%85-%D1%81%D1%8E%D0%B6%D0%B5%D1%82%D0%B0%D1%85-%D0%B2-%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B5-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%B5%D1%81%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%89%D0%B0%D1%8F-%D0%B2%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%83-%D0%B2%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8)