Вологодский литератор

ГИД  ЕЛОВЫЙ

Солнца не было. И вот оно выскочило из леса. Казалось, его держали лохматые лапы, но оно прорвалось, выбравшись на поляну, где стало,      как в день Крещения, сразу же, молодо и красиво.   Треснула веточка на березе. Внизу за белеющим   пнем проволокся беличий хвост. 

О, день январский! До чего же ты строг и скрытен. Неожиданно шелест, то ли матерчатый, то ли бумажный, точно кто разворачивает газету, собираясь ее почитать.     Так и есть.

На столетней ели – трепещущий «Красный север».   Прилеплен  где-то на уровне глаз невысокого человека. Оттого, что газета шуршит, как под пальцами человека, мнится, будто она живая.

Читаю нетронутое ни дождиком, ни метелью:    «В области завершается сев зерновых». Кто-то  читал газету прошлой  весной. Сам читал. Дал прочесть и другим. Для чего и приладил газету к елке.

Шепчут еловые веточки и иголки. Даже не шепчут, а молятся, благословляя  тех, кто сегодня в лесу, на  беседу с еловым Гидом.  Читайте о том, как надо выращивать хлеб!  

                                                          ТЕНИ

То ли зима, то ли осень. Лес обвислый и тусклый, словно была у него душа, да, изжившись, пропала, как невидимка. Одно и богатство теперь у леса – еловые тени. Машут широкие лапы  от       Коченьги  через Тотьму куда-то к Череповцу. Страна еловая. Хозяева у нее:  волк, лисица, сохатый и заяц.  У всех крайне  чуткие уши, которые их и спасают от тех, кто даже в худую погоду ходит с ружьем между елок, дабы кого-то выследить  и убить.

           Бродят тени – мертвые  и живые. Мертвым – всё как-то даром,  не думают о защите, знай, расстилаются над землей, осваивая пространство.   Живые же – чуть  чего – так и мчатся сквозь лес. Очень хочется жить  и лосю,  и волку, и зайчику, и    лисице. Жить, легко и весело, как  летая, чтобы их в этой жизни  никто не догнал.  Даже пуля.

                                                УТИНЫЙ ВОСТОРГ

Была еще ночь с намеком чуть видимого рассвета, когда напахивает травой, на которой уже расположились первые капли росы. Река отпускала туман, и тот, поднимаясь, стал превращаться в бледные сети. Где-то вблизи  всплеснули рыбацкие весла, погнавшие лодку на свет прищурившейся зари.

Предутрие.  Промычала корова, слыша, как на один из рогов ее  сел воробей. Откуда он? Видимо, со двора. Влетел в окошечко и сидит, ощущая под лапками колыхание, с каким корова трясет головой, пытаясь от птички освободиться.

Деревня еще не проснулась. Безмолвно. Как вдруг за фермой, где ивняки, мягко затрепетало. Это от уток. Зеленое с серым мелькнуло от их крутых шей, оставив в воздухе взмыв полета.

Выстрелило от лодки. Кажется, мимо. О, как счастливо захлопали крылья, неся над рекой утиный восторг.

— Живые! Живые! – блеснула заря, радуясь оттого, что ничего, кроме жизни, она в это утро не разглядела.                             

                                            НАПОСЛЕДОК

Сколько лет? Может быть, миллион, знай, течет себе  северная  река. На левом ее берегу – город детства.  На правом – синеющий лес.  И летящее с клюва кукушки справа налево : «Ку-ку-у…»

Летят  и летят наши годы. Летят в грядущее, где надежда.   Летите, высокие.  Сквозь радости и печали. То ли в рай, то ли в ад, где закончится всё, и подсчет новой  жизни пойдет по законам того, кто пройдет  через то, что  неведомо даже  Богу.

                                    на той стороне   

На той стороне под березами – плеск воды. Это местная женщина, забрела по колени в реку и черпает воду для самовара.  «И не страшно ей?» – спрашиваю себя. Здесь, на Сухоне между Горкой и Городишной когда-то  гуляла  разбойничья шайка, нападавшая ночью  на челноки. Давно это было. Лет 150, а то и 200 назад. Потому и сейчас этот берег мнится  убежищем тех, кто  пошаливает ночами.

— Эй! – кричу я через реку. – Мне в Михайловку! Переправьте… 

         Женщина разогнулась. Как была в воде, так в воде и стоит. Но тут же,  рядышком с ней вызрела черная лодка. А в ней мужичище в шляпе с ленточками за шеей, похожий не на того ли, кто когда-то разбойничал в этих краях…

— Сейчас! – полетел от него мягкий голос, и сразу  зашлепали весла, правя  лодку ко мне, словно к родственнику, какому, которого заждались, и вот сейчас меня встретят, чтоб увести к себе в дом, где будет стол, а на нем самовар с самой чистой водой, которую только что принесла с Сухоны ласковая   хозяйка.

                                                ИЗ ЗАБЫТЫХ ВЕКОВ

Из темных елок, как из забытых веков, вылетела, покачиваясь, тяжелая птица. Мелькнула  — и снова   среди качающихся макушек. Пахло хвоей и ягодами рябины, одну из которых и нес в своем клюве бровастый глухарь, чтоб угостить  ожидающую наседку, сидевшую на гнезде, где  под пушком материнских крыльев спасались от  ветра малые   глухарята.

Было тихо, и вдруг в просвете меж елок  у самой реки  запестрели девичьи куртки. Две подружки. Идут с корзинками рыжиков  через ржи к своей деревеньке. Тут же и  песня, несмелая,  но такая вещая и родная:

В поле  за околицей,

 Там, где ты идешь…

И шумит, и клонится

 У дороги рожь.

Черны очи видели

Через поле брод.

Там навстречу издали

Паренек идет…

Песня птицам ничуть не мешает. Два клюва встретились, словно поцеловались. Наседка, глотая ягоду, кивнула  пернатому  на девчат, мол, поют-то,  как  славно!  Давай, послушаем вместе!

Но глухарю недосуг. Повел малиновой бровью.

— Потом, — и, взмахнув крылами, метнулся к еловой опушке. Снова за ягодой  для  подруги.