Вологодский литератор

Приезд писателей в Тотьму был для нас, точно праздник.  О их приезде мы чаще всего не знали. Однако встречали их так, как если бы знали. Особенность всех тотьмичей в том, пожалуй, и заключалась, что самым любимым их местом в летнюю пору, где чаще всего они собирались, была вечерняя пристань, к которой причаливал плывший из Вологды пароход. Сюда, к пароходу, любил приходить и Вася Елесин. Я тоже редко когда пропускал его разворот, с каким он сближался берегом Тотьмы, пестревшим от множества кепок, косынок, вихрастых голов, загорелых затылков, машущих рук, платочков и шляпок. Так был встречен однажды  Сергей Васильевич Викулов, самый яркий певец советской деревни.

На той же пристани встретили мы и Василия Ивановича Белова, автора только что вышедшей книги «Знойное лето». Белов прихрамывал, и лицо его было угрюмы Мы поняли: что-то случилось на пароходе. Белов открылся:

— Ссора была. С пижонами. Из-за песни. Они пели какую-то красивую чепуху. А я потребовал нашу, русскую. И даже запел. И вот они на меня. Всей стаей… Не буду об этом и говорить. Противно. Сейчас бы мне, эх, настоящей лесной тишины. Может, подскажете: где она тут?

Мы рассмеялись:

— Где же, как не в лесу!

Белов улыбнулся

— Что мне и надо!

Сказано — сделано. Переплыв на пароме через реку, мы оказались на том берегу, где была проселочная дорога, которая нас и вывела в Красный бор, одно из красивейших мест в окрестностях Тотьмы.

День был чудесный. Мы с Елесиным приставали к  Белову, чтобы он открыл нам, как это так у него в рассказах выходит соединение того, что случается в жизни сейчас, с тем, что было в ней, и что будет.

Белов поморщился:

—  У вас и вопросы… Как у литературных светил. Вы это… выбросьте лучше из головы. Когда захочешь писать — запишется само. И о том, что вчера, и о том, что потом. И без всяких соединений.

Мы даже немного смешались:

— А как же нам быть?

— Никак. Просто жить! — ответил Белов и, выбросив руку вперед, спросил, как потребовал:

— Что вы там видите?

— Сухону.

— А там? — рука Белова вскинулась вверх.

— Облака.

Опишите их состояние. По-настоящему опишите. Это и будет литература.

Право, около нас и над нами, было всё так обычно, в то же время и необычно. Большая река. А над ней? Уплывали одни облака. Приплывали другие, точь-в-точь строители, образуя на карте небес белопёрое государство. Так, наверное, и душа, сливаясь с душой, образуют счастливую территорию, где подобно всполоху над рекой, торжествует развернутое сиянье.

Уехал в Великий Устюг Белов через сутки. А мы, как и раньше с Васей Елесиным, вновь и вновь выходили к вечернему пароходу. Ждали счастливого продолжения. Как в Викулове, так и в Белове видели мы творцов огромной величины, умевших вздымать человеческий дух могуществом слова и слога. Одним словом, учились у них. И у них, и у классиков русской литературы, и у тех, кого мы искали, отправляясь в поездки по  сплавучасткам, лесным поселкам и хуторкам, где всегда находили хранителей русского языка, чья богатая речь была, как книга, которую читаешь, читаешь, читаешь, зная о том, что она не закончится никогда.

  ДОВЕРЧИВ И ПРОСТ

Вспоминая Анатолия Мартюкова, я вижу 90-е годы, плывущий по Сухоне пароход «Леваневский». Пароход  идёт  там, где Груздевый перекат. Из-за узкого русла, камней, выступающих из воды,  участок открыт в одну только сторону, как если бы это была однопутная трасса, и всякий встреч плывущий объект  мог вызвать страшную катастрофу, какая всегда неизбежна при столкновении двух нос к носу встречающихся судов.

Мартюков плыл вторым штурманом парохода. Не его была смена. Он отдыхал. Но первый штурман, чем-то очень встревоженный, вдруг попросил его подменить. Не мог отказать ему Анатолий. Товарищей он всегда выручал. Встал за штурвал.

Светофор, запрещавший движение парохода, был позади. К тому же из-за ночного тумана он был невидим. «Леваневский» должен был ждать около светофора, пропуская буксир, тащивший против течения  сцепку плотов. Этого Анатолий не знал. Во всяком случае, Мартюков  не думал, что путь для его парохода закрыт. И потому, на мгновение растерялся, когда из-за острова вдруг возникла громада буксира с лесом.

Узкий фарватер кипел на камнях. Из воды выступали высокие валуны. Мартюков забыл обо всём на свете. В мозг впилась одна только мысль: как  пройти, не задев буксира?

Бог, наверно, помог, вспоминал поздней Мартюков. Да ещё присутствие духа не оставило Анатолия в эту минуту. Он тут же остановил паровую машину. Перестали работать шлицы колёс. Ход пароходу давало стремительное течение. Поэтому и штурвал был послушен, и мог направить судно в рябившие воды фарватера между сближающимся буксиром с одной стороны, и оскалом камней — с другой.

Пронесло. Наутро, сдавая вахту первому штурману, Анатолий ждал от него объяснений: почему он его подставил? Тот ничего ему не сказал. Даже больше того, изобразил  на лице бесконечную скуку. Хотя и так было ясно — человек допустил халатность, и  испугался, не зная, как ему поступить, дабы избежать неминуемой катастрофы.   Пришлось  тогда бы ему отвечать. А это уже  срок сидения за решёткой. Чего он так боялся и так не хотел.  Потому и просил Мартюкова, чтобы тот его подменил. Случись бы крушение  — не он бы и виноват…

Не случившаяся беда  вызывала в душе Мартюкова вопросы: кто из людей, с кем он встречается, ненадёжен?   Кто совершает дурной поступок по умыслу? Кто — по трусости? По отсутствию воли? Наконец, по собственной слепоте?

Подобное самокопание было нужно ему, чтоб понять самого себя. Хотя понимать себя пробовал он с малых лет. Насколько он хорош или плох для людей, тех, кто всегда был с ним рядом?

Рядом же были такие, как он, потерявшие своих отцов с матерями сироты. Детство шагало с ним рядом по берегу речки Толшмы, на котором стоял детдом. Туда маленький Мартюков попал с сестрой в 1943 году. В том же году, но уже осенью с пристани на реке Сухоне, где стоит село Красное,  прибыла в детский дом новая группа сирот.

— Ребята! — объявил воспитатель. — Это ваши новые друзья. Они протопали от пристани пешком 25 километров. Прямо с парома, без передышки…

Но лишних кроватей в спальне не оказалось. Вперёд, как на сцену, выходили юные пилигримы. Самым старшим из них — восемь лет.

— Коля Рубцов. Ложись на эту кровать, — показал воспитатель. — Мартюков, подвинься.

Без единого слова, но со светом в глазах шёл черноглазый мальчишка. С тонким  лицом, хрупкий, прозрачный, как невидимка.

— А тебя зовут Толей, — сказал он тихо.

— Да…А как ты узнал?

— Вон, — показал Рубцов на спинку кровати. — Написано на дощечке.

Всем хватило мест в детской спальне. Спали ребята валетом. Ноги вместе, головы врозь. И так целый год.

— Коль, а ты немцев видел? — как-то спросил у Рубцова Толя.

— Я — нет. А Вася Черемхин и убитых видел. Его из Ленинграда вывезли. На горящем самолёте. Целый самолёт с детдомовцами чуть в озеро не рухнул. Раненый лётчик дотянул до берега. Всех  спас.

— Он — герой?

— Нет. Лейтенант…

Село Никольское. Кто бы мог подумать, что отсюда, как из гнезда, в разные пределы страны вылетят два соловья, грудь которых наполнена образами красивой деревни Николы. Речка, изгородь, сельсовет с красным флагом, пасущееся стадо коров, просторы летнего луга — всё это станет для них  чем-то общим, конкретным, из этой местности, откуда они и брали образы для рождающихся стихов. Голоса разные, а источник один. Не удивительно, если что-то в строчках Рубцова было почти Мартюковским. Так же, как в опытах Мартюкова могло открыться что-то Рубцовское. Это не было подражанием. У того и другого — своё. Единственно, чему Мартюков и Рубцов могли подражать — так это родной природе. Писать так, как рука незримого жизнетворца. И главное, чтобы строки стихов вели за собой, обнажали тайну души влюблённого в красоту и чудо счастливого человека. Счастливого оттого, что он, открывая книгу Рубцова, разглядел в ней то, чего не хватало его душе. А потом, спустя годы, когда не стало Рубцова, мог увидеть его продолжение, раскрыв при этом сборник стихов  Анатолия Мартюкова.

Однако не стало  и Мартюкова. Читаю фрагменты письма Мартюкова ко мне.

«Я живу собой. Всё, что есть во мне, моим и останется. В нынешние лета труднее располагать на взаимность и чью-то чуткую душу. Теперь я знаю, что мы дышим  одним воздухом. И живём под одной крышей. Крышей добра и справедливости. Мы — это ты, к примеру, и я.

Я прост перед всеми людьми. И доверчив только до первого обмана. Любая правда, даже если она жестокая,  меня не обижает. В этом случае я не оправдываюсь. Да и в любом случае оправдываться не надо…»

Не просто складывается судьба поэта. Да и признание его встречает  на своём пути немало препятствий. Помню, как  мы принимали Анатолия Мартюкова в писательский Союз. Вёл собрание Александр Грязев. Не знаю, почему, но, видимо, мало кто читал Мартюкова, и были поэтому  все безразличны к тому: примут его в наше братство или не примут? Случилось так, что против вступления его в Союз поднялись 2-3 руки. Воздержавшимся оказалось почти всё собрание. А за то, чтоб принять Мартюкова?  Один человек. И это был я.

Наше казённое равнодушие привело к тому, что яркий талант оказался на выбросе. Мы прошлись по нему собственными ногами.

На следующий день в писательскую организацию позвонил только что приехавший из Москвы Василий Белов. К счастью, он был знаком  с творчеством Мартюкова. Услышав, что  Анатолий оказался непринятым, Белов разразился тяжёлой  бранью:

— Да вы что там все с ума посходили!..

Надо отдать должное Саше Грязеву. Он взял себя в руки, набрался мужества и потребовал от всех нас, чтобы мы по-настоящему ознакомились с творчеством Мартюкова. Повторное голосование поправило положение. Мартюков был принят в Союз единогласно.

Анатолий Мартюков — поэт редкостный. Долгие годы он работал в велико-устюгской районной газете. Для писателя работа в газете — это проверка его на художественный  талант. Редко кто выдерживает такую проверку.  Талант, как правило, размывают газетные строки, и подававший большие надежды  начинающий писатель становится обыкновенным скучным корреспондентом. С Мартюковым этого не случилось.

Читаю его стихи, как открываю калитку  в усадьбу, где соседствуют мужество, солнце и красота. Нет сегодня  Анатолия с нами, но есть  чуть притихшая  в русской природе его походка, которой он до сих пор ступает по нашей земле, оставляя для нас не тускнеющие шедевры.

Синяя вода

Бежит с пригорка.

В синей вышине

Стволы берёз.

Я пою,

Исполненный  восторга, —

Вот бы так

Всегда легко жилось!

Новый день —

Как мир в своём начале.

Как глаза

Доверчивых людей.

И опять

Над озером качает

Ветер

Белокрылых лебедей…

ОТСТУПИВШАЯ СИЛА

Присутствие тёмной кощунственной силы ощущали мы, пока слушали рассказ Вячеслава Кошелева о том, как его родной дед вместе с семьёй  под конвоем охранников  добирался из вологодской деревни на необжитые земли республики Коми. Добирался пешком. До  места переселения более тысячи вёрст. Если можешь — иди.

Шли отборные хлеборобы страны, переведённые в одночасье в кулаков второй категории. В чём они согрешили? В том, что умели выращивать хлеб, но не умели его раздавать бесплатно. Шли, кто в одиночку, кто семьями, оставляя сзади себя  под берёзой или осиной, а то и в болотинке холмики тех, кого  канала  лесная  дорога.  Сколько косточек было посеяно в ней,  никто не считал. Семья  Кошелевых явилась к конечному пункту тоже с потерями.

Ставлю себя на место гонимого. Ты и нетронутый лес. Тянется лес до гор Северного Урала. А кто постоялец в лесу? Заяц, комар, лисица и выпь. Мне от этого холодно. Спрашиваю себя: а я бы так мог? В ответ — тишина.

Что было дальше? Опять испытание. Сумеет семья устроить себе неизвестно чем вырытую землянку — будет выиграна неделя, а то и две. И за  эти 10-15 дней спеши подготовить ещё одно, но уже основательное жильё, чтоб однажды под завывание вьюги тебе и твоим домочадцам в  стылые  чурки не превратиться.

Переселенцы чаще всего умирали на первом году. Голод и холод. Если и то, и другое одолевали, значит, и жизнь оставалась с ними и в них.

Выживали сильнейшие. Выживали и жили благодаря своему трудолюбию, крестьянской смекалке, умению из ничего делать всё, и тому, что держались возле таких же, как сами они, самостоятельных и надёжных.

Укреплялись переселенцы. Не хотели жить бедно и безнадёжно. Врубались в угрюмый сузём, сжигали лесную непро́лазь, рыхлили землю, сеяли  хлеб. Хотели того или нет, но образовывали колхозы. Так было надо по строгим законам социализма. Сильные кулаки и колхоз создавали сильный.

Дети росли. Превращались в парней. 1941-й почти всех позвал  на войну. Половина  из них осталась  на поле брани. Тот, кто вернулся, имел при себе медали и ордена. Были, среди возвратившихся, и герои.

По истечению срока высылки далеко не все уезжали на  родину. На родине  не было ничего — ни жилья, ни земли. Всё отобрано.  Здесь же — уже состоявшееся хозяйство, привычный уклад, рыбалка с охотой, добропорядочные соседи, одним словом, нормальная жизнь…

Нас  четверо — Коротаев Виктор, Дружининский Коля, Хлебов Слава и я. Сидим на квартире у баснописца, пьём чай и внимаем рассказу внука ссыльного кулака.

— Я решил повторить дорогу, — продолжал Вячеслав. — Ту самую, какой  шли в неволю мои дедушка, мама, папа,  два моих дяди и малые ребятишки. Повторить дорогу на каторгу   спустя сорок лет. И что же? Прошёл её. Больше месяца был в пути. В поселение, где когда-то жили мои родители, меня встретили насторожённо. Хмуро уставились на меня плечистые мужики с пудовыми кулаками. Но когда я сказал, чей я есть, тут же, меня по очереди — в объятия. Сразу стал я своим у  своих…

Не сразу осмысливаешь соседство  двух ситуаций. То, что рядом с тобой светлый мир города металлургов. И то, что к душе твоей приваливает нечто угрюмое, тёмное, и надо  это преодолеть.

И всё же тот вечер  нам запомнился навсегда. Днем мы общались с  череповчанами, рассказывали им о писательской жизни, читали стихи. А в сумерках, перед тем как пойти в гостиницу, хорошо посидели у Славы Хлебова. Главное — получили в подарок рассказ о стойкости русского человека, который  вопреки  государственной  строгости пошёл и прошёл через всё, что замахивается на жизнь.

Год спустя я читал книгу «Константин Батюшков. Странствия и страсти». Автор её — Вячеслав Анатольевич Кошелёв, проректор Череповецкого пединститута.

В то время я возглавлял писательскую организацию. И очень обрадовался, когда на руках у меня оказалось заявление Кошелева с просьбой принять его в члены Союза писателей СССР.

Вручать  писательский билет человеку, который был кость от кости в родного деда, повторившего добровольно его дорогу на выселки, скажу откровенно, было приятно.

Широкими шагами ступает  по жизни Вячеслав Анатольевич. Давно уже он заведует кафедрой русской классической литературы Новгородского государственного университета. Одновременно имеет звание  профессора и действительного члена  Академии наук высшей школы России. Студентам Вуза есть с кого брать пример.

Книга «Константин Батюшков», как, впрочем, и другие его работы, тем  и оригинальна,  что все герои ее не выдуманы.   Эпоха, в которой они живут, приближена к нам настолько, что кажется всё, о чем сообщают они,  было вчера. Голоса автора нет. Есть голоса  тех, кто совсем с нами рядом, несмотря на то, что им  уже 200 и более лет. Смещение времени происходит видимо от того, что автор умеет жить сразу  в двух временах — в сегодняшнем и в давно забытом-перезабытом. Отсюда к нему и доверие, как и ко всякому в грешной России, кто во всем полагается на себя. На свой жизненный опыт, свою  культуру, свой интеллект, и свое  неотклоняемое   стояние.

СТОЯНИЕ

Иван Дмитриевич Полуянов — личность незаурядная. Где он только себя не явил! В уютных залах библиотек, древнерусских архивах, на берегах почти  всех вологодских рек, болот и озёр, в загадочных, пахнущих хвоей  глухих сузёмах и на тех бесконечных просёлках и тропах, которыми нужно идти и идти, никуда не придя, чтоб опять и опять продолжить свою дорогу. Дорогу не только писателя, но и ночлежника у костра, и художника, и открывателя всех живущих существ на свете, включая зверя, птицу и человека. Человека не всякого, а того, кто с богатым внутренним миром,  чья натура таит притягательную загадку.

Добираться до самой сути. Во всём. Чтоб вопросы в ищущей голове обрастали ответами, которые были бы всем понятны. Только лишь после этого Полуянов садился за стол и писал своим трудночитаемым почерком  очередную страницу повествования. Чаще всего такая пора  для него наступала  глухой поздней осенью по отъезду на «Москвиче»  из деревни Мартыновской в город.

Деревня Мартыновская, где жил Полуянов летами, в ста километрах от Вологды. Она тиха, малолюдна и очень красива. Особенно в майскую пору, когда друг за другом по очереди расцветают черёмухи, яблони, боярышники и сливы, вытягивая свои пахучие  ветви из палисадников на дорогу, и каждого, кто по ней шел и идет, спешат   погладить по голове.

Иван Дмитриевич  чувствовал себя здесь всегда хорошо. Где-то рядом с его пятистенком соседствовали дома поэта Юрия Макарьевича Леднева и очеркистки  Людмилы Дмитриевны Славолюбовой. Я тоже жил в трёх километрах от их деревни, и мы порою встречались друг с другом. У всех у нас были усадебные участки, и мы выращивали на них, овощи, ягодники и даже понравившиеся нам кусты и деревья, которыми с нами делился соседний лес.

Иван Дмитриевич, хоть нас особо и не учил, но опыт свой, опыт бывалого лесовода и огородника передавал с удовольствием. Гордился тем, например,  что у него в огороде раньше всех расцветает картошка, не в августе, как обычно, а в самом начале июля. Почему? На заданный нами вопрос он отвечал:

— В конце апреля приезжаю из Вологды. Топлю печь. Ставлю на неё пару корзин семенной картошки, окропляю её водой и уезжаю назад. Приезжаю спустя две недели. Моя картошка вся обросла ростками. Они-то мне и дают преждевременный урожай. Вы тоже попробуйте. Не пожалеете.

Пробовал, знаю, Юрий Макарович. Я тоже пробовал. И местные жители, само собой. И у всех у нас всё выходило так, как подсказывал  Полуянов. Поспевшие молодые клубни шли на наш обеденный стол не в начале осени, а в июле.

Жил Иван Дмитриевич в больших деревянных  хоромах. Пятистенок  старинной рубки. Комнат не счесть.  Хотя  обитали в них только трое — сам Полуянов, его постоянно прихварывавшая супруга и дочь.

Как-то  Иван Дмитриевич  познакомил меня со своим кабинетом. Был солнечный день. И просторная горница на втором этаже, куда мы вошли,  была притушённой, как в сумерках от того, что в окно пробирались ветвями сразу несколько крупных деревьев. Иван Дмитриевич улыбнулся:

— Здесь всегда у меня  тихий вечер. Не отвлекают ни воробьи, ни синицы. Они любят свет. А тут его мало. Для писца это самое то…

Полюбопытствовал я:

— «Самозванцы», наверное, здесь и рождались?

— О-о! Шёл я к ним, наверное, всю свою жизнь. Что-то писал и здесь. Но большинство страниц одолел всё  же в Вологде. Здесь меня отвлекает природа. Зовёт к себе и зовёт. И я ухожу. То ли с удочкой на реку. То ли  с фотоаппаратом. Люблю снимать птичьи свадьбы. Это такие рулады, такие страсти!  У нас тут чаще всего  женихуются чайки. Иногда ухожу туда, не знаю куда. С простыми руками.  Побыть один на один с облаками. Они, как столетия, движутся надо мной. И в них я вижу то, что потом  читатель увидит в книге.

В огороде Ивана Дмитриевича среди сирени была заси́дка, из которой он наблюдал прилёты с отлётами всех боровых, луговых и болотных птиц. Не пропускал и стаи ворон, выгоняющих из деревни    залетевшую  сослепа  серую  выпь. Сценки воздушной схватки рождались у него на глазах  едва ли не ежедневно.

Природа манила писателя сегодня на крохотный ручеёк, который тёк, тёк, и вдруг пересох, потому что где-то вверху  перегородили его жёлторотые жабы. Завтра надо  сгулять на ягодное болото: высыпало на глади столько морошки, что собирать её можно аж соломенной  шляпой. Послезавтра — к сказочным вы́скорням среди ёлок, в которых была  у медведицы лёжка, и  летом можно увидеть её с двумя медвежатами  около гари, где рос вперемёшку с кипреем глухой  малинник.

И всё-таки чаще всего навещал  Иван Дмитриевич   красавицу-Кубину, голубая вода которой  играет в любую погоду, а в солнечный вечер она похожа на проплывающих в ней верховых окуней. ́Полуянов рассказывал:

—  Там у нас, под горой, за гороховым полем, ёлки смотрятся с берега в воду. Иногда, чуть стемнеет, наблюдаю за  чёртом в очках.

Не верится мне:

— Неужели  чёртом?

— Филином, надо думать.  Крупноголовым, глазастым, с поднятыми ушами. Уши его слышат всё, даже то, как стучит у меня от волнения сердце. У него в этих ёлках гнездо. Недоступно ни для кого. Вот я и стараюсь его как-то подкараулить…

Природа вошла в душу писателя  навсегда.   И родился-то Полуянов, можно сказать, в самом сердце  диких лесов. Деревенька Семейные Ложки со всех сторон окружена переспелыми  елями. Рядом бежит по камням речка-резвунья по имени Городишня.  Кругом цветы, ягодные поляны. По вечерам слышен лай лисят и лисы. Древними сказками  подвывают расшумевшиеся деревья. И месяц вверху огромен и страшен, как глаз зависшего в небе ночного  гостя.

Из Семейных Лужков семья Полуяновых  переехала в дальний Архангельск. В семье подрастало два сына. Оба  мечтали,   хотя б на денёк оказаться в Лужках. И что же. Едва вступили в юные  годы, так и исполнили эту мечту. Поплыли в родительский дом на  большом белопалубном пароходе. И так каждый год. Случилось, однако,   сухое лето. Пересохла даже Северная Двина, и пароходы по ней уже не ходили. Старший брат был настойчив и смел. Заявил молоденькому Ванюше:

-Ты, как хочешь, а я всё равно поплыву!

— И я  поплыву! —  ответил Ванюша.

Для чего из бросовых бревен соорудили плавучий плот, и — вперёд, воображая себя   пловцами. 160 километров. Хотя  и с трудом, но всё  же, преодолели.

Хвойная мгла тайги. Суровые очи озёр. Ночная рыбалка. Поход в полевой городок, где  такой крупный храм, что, казалось, стоит он не на земле, а плавает в небе. И заявляет  с гордостью о себе: «Приходите ещё! Я  здесь буду всегда!»

Последнее посещение Городишни было у Вани прощальным. Храма не было на горе. Вместо него  в беспорядке раздробленных кирпичей рдело кровавое возвышение. Святыню раздели на кирпичи. Уходил отсюда молоденький Полуянов, ощущая спиной взгляд усталого пилигрима, который сюда приходил  помолиться. И вот вместо светлой молитвы бросал  в тусклый воздух беспомощные слова: «Как же быть-то тепере? Как же?..»

Наступил 1941-й. Война. Семья Полуяновых поредела. Сначала ушел на войну отец, а потом старший брат. Иван Дмитриевич был ещё недоро́стком,  и рос, казалось бы, для того, чтоб и ему  отправиться на войну. Что и случилось. Уехал последний в семье мужчина туда, где калечат и убивают. Воевал пехотным бойцом. Отстаивал родину. Во имя будущей тишины и возможности жить, как живут все достойные люди.

После войны Полуянов работал в библиотеке. Одновременно живописал, пробуя силы свои в художественных набросках, создавая кистью портреты знакомых людей и пейзажные зарисовки. И ещё, как мёдом, притягивала к себе  русская литература,  в которой так много было ещё не сказано, не выверено душой, не раскрыто щемящего и святого. А почему бы ему самому  не нырнуть в это лоно? И вот написал Полуянов первый  рассказ.  Потом и второй. И третий. А там и со счёту сбился.  Предложил рассказы  в издательство. Взяли. И в том же году  напечатали книжкой. С того и пошло.

В Вологду  Иван Дмитриевич переехал в 1961 году, уже, будучи членом Союза писателей СССР. Здесь написал он более 30 книг. Многие из них  эпохальны. Охватывают картины жизни российского государства, начиная с Присухонья и московского центра Руси. Ведет писатель нас за собой  со времён  языческого распада. Через княжение первых русских князей. Через судьбы  величественных мужей, таких как воины-защитники Александр Невский, Даниил Московский, Дмитрий Донской. Или молитвенники  Сергей Радонежский и Дмитрий Прилуцкий. Через служение Руси  Ивана Калиты, обоих Иванов Грозных.  Через  Минина и Пожарского  и  всех тех, при ком стране  угрожало нашествие  крымчаков, ливонцев, поляков  и многих других завоевателей, кому не терпелось стать хозяевами  Руси. Ведёт непременно   к дням спокойным и тихим, которые были нужны, чтоб оправиться от ран и страданий и зажить, наконец,  как живут все православные   на земле.

Многое в нашей истории, отмечает писатель, осталось в забвении. Совершенно не освещены  кровавые годы владения казанскими татарами наших северных территорий, где шло  повседневное умерщвление населения, продажа его в рабство. Годы, когда  процветали пытки, пожары и грабежи, понёсшие за собой гибель миллионов людей. Отсюда и миссия Иоанна 4-го понятна в основном лишь с завоевательной стороны.  Тогда как Иоанн Грозный был в глазах не только московской верхушки, но и всех людей  Московии вместе с Устюгом, Тотьмой и Вологдой  воином-освободителем, справедливым заступником, кто покончил с разбойничьими притязаниями Казани, дав возможность всем северянам  возродить испепелённые нелюдями  сёла и города.

«Месяцеслов», «Деревенские святцы» — это тысячелетняя летопись народной жизни  России. О, как много бы надо об этом сказать.

«Самозванцы» — это не только  Средневековье, но и   нынешний день, где главными героями являются все сословия  страны, Прежде всего, доблестные бойцы, граждане-патриоты,  государственные мужи, а вместе с ними   скрытые и открытые отморозки, развратители, предатели, жулики, сексоты  и палачи. День минувший перемешался с сегодняшним. Не поймёшь, который из них и страшнее.

Впечатляют и очерковые откровения. Малознакомые читателю «Древности Присухонья» знакомят нас с бытом, ремеслами и культурой  живущего по берегам Сухоны населения, которому на протяжении сотен лет приходилось  одновременно со скотоводством и  хлебопашеством заниматься обороной своих жилищ. Городишня, Нюксеница, Брусенец, Берёзовая Слободка, Великий Двор, Веселуха, Святица, Уфтюга… Всё и не перечислишь. Городки и селенья эти  стояли возле  главной  дороги Севера, соединявшей Вологду и Архангельск. Здесь на протяжении  многих столетий шли торговые пути. Летом по Сухоне и Северной Двине. Зимой  по снежным дорогам, что пролегли вдоль этих рек. Кого здесь только не разглядишь! Крестьяне с сохами. Тянущие  вверх по реке купеческие суда  согнувшиеся ярыги.  Ямщики, погоняющие   саврасок. Воеводы с боярами. Тать ночная. Колонна колодников. Окружённый  оруженосцами батюшка-царь.  Жизнь кипела.

Однако за эту жизнь приходилось ещё постоять. Свищут стрелы, гремит пальба.  Шумят мужицкие сходки, что опять выше леса  подати поднялись. Неси их, плати! Надо б и дать. Да откуда их взять? К тому же ещё по большой дороге поднялась пыль до самых небес. Кого ещё там несёт? Готовься к отпору.

Одна из последних работ Полуянова  «Детские лики икон». И здесь — история разновеликой  Руси.

1015-й год. Скончался великий князь Владимир — Креститель. И старший из двенадцати его сыновей, Святополк, алчный, нелюдимый властолюбец, задумал уничтожить родных братьев и тем укрепить захваченный им престол.

Борис с войском возвращался из похода на печенегов. Чуть брезжило,  под образами горели свечи — священник служил заутреню, когда в шатёр ворвались бояре Святополка. Пронзённый копьями, князь упал у алтаря. Оруженосец  его Георгий Угрин собою прикрыл раненого и был сражён на месте. Шею его украшала золотая гривна — дар Бориса любимцу. Чтобы завладеть сокровищем, злодеи обезглавили мертвого отрока.

Самого юного из братьев, Глеба, по приказу бояр зарезал собственный повар кухонным ножом.

— Суди тебе Господь, брате-враже Святополче, покаяться, дабы душу спасти! — простонал мальчик и захлебнулся кровью.

Братья-мученики  смогли бы защитить себя, но отказались обнажить оружие — младшие против старшего, сознательно предпочтя смерть, вспышке губительной междоусобицы. Дан был им дар смирения, провидчески проницали они грядущее, как бы предчувствуя удельную раздроблённость, зловещая заря которой занималась над Русью.

Знаменьем свыше  — к единению Руси — восприняли  современники события 1015 года. Борис и Глеб, с ними оруженосец Георгий,  были причислены  к лику святых.

Вот откуда  пошли на Русь первые иконы с ликами не обнаживших мечи  подростков, подлинных  героев  своей страны.

Спасибо, Иван Дмитриевич, и за эту горькую  страницу, которую ты посвятил истинным  сынам  многострадальной Руси.

ПОДАРОК

Откуда черпал свою энергию добродушный, улыбающийся в усы, не умеющий обижаться и обижать Юрий Макарович Леднев? Полагаю, что поведением его  руководило засевшее где-то в глубинах его организма расторопное, ко всему имевшее интерес, неутолимое любопытство. Не случайно среди сотрудников ТАСС он был самым добычливым. Умел добывать информацию из всех сфер хозяйственной, политической и культурной жизни страны. В более позднем возрасте, когда  главным делом  жизни его стала литература, очень хотелось ему постичь пределы своих возможностей в области  художественных откровений. Где  и в чем он крупнее проявит себя? Отсюда и многие опыты. То мы читаем Юрия Макаровича, как  публициста и  очеркиста, то, как лирика, то, как сказочника и фантаста.

Юрий Макарович любил аудиторию, проявляя себя перед ней одновременно поэтом, артистом и публицистом. С поэтическими выступлениями он  изъездил всю Вологодскую область. На поэтических вечерах  выделялся не только тем, что мастерски  читал свои стихотворения, но и рассказывал к случаю о том, что хотела бы от него услышать аудитория. При этом Юрий Макарович  перевоплощался в того, о ком вел рассказ. А рассказывал он  в первую очередь о своих друзьях и товарищах, о вологодских прозаиках и поэтах. Ему внимали и потому, что у него был хорошо поставленный баритоновый голос. И потому, что был за спиной  богатейший житейский опыт, тысячи встреч с людьми незаурядными, будь то писатель с мировым именем, популярный композитор, милиционер-сысковик, и тот бесстрашный его знакомец, в жизни которого было нечто такое, о чем вслух обычно не говорят. Он всегда умел угадывать общее настроение и, поддавшись ему, уводить людей в ту атмосферу, к которой они только-только еще прикоснулись, а он уже в ней побывал, и вот ее с большим удовольствием раскрывает.

Писать стихи Юрий Макарович  начал, будучи учащимся  Макарьевского педучилища. Первыми его читателями  стали жители его родного города Макарьево-на-Унже. После службы в армии он стал учиться в Литинституте. Здесь  на его стихи обратил внимание писатель-вологжанин Валерий  Дементьев. Он, можно сказать, и благословил Юрия Леднева на большую поэтическую дорогу. Поверил в Юрия Леднева и широко известный в стране  поэт Сергей Городецкий, рекомендовав дипломную работу выпускника  Литинститута  для коллективного сборника. Опубликованные  в сборнике стихи стали вскоре  первой самостоятельной книжкой поэта.

Юрий Леднев — поэт широкомасштабный. Во многих его стихотворениях звучит тема ответственности человека, обитающего на земле. Достоин  ли быть  ты сыном родного отечества?

Россия!

Ты прощала  тех,

кто в трудный час с тобой расстался,

кто возвращался,

кто метался,

и тех, кто за морем остался,

не отыскав возвратных вех.

Россия!

Человек любой

Перед тобой снять должен шляпу.

Навеки прощены тобой

Алехин, Бунин и Шаляпин.

Но можно ли простить тому,

кто, спекулируя талантом,

всю жизнь провел в родном дому,

а был душою эмигрантом?

Даже лирика может ставить вопросы, направляя их прямо к сердцу, читающего стихи. Поэт на них может и не ответить, но тех, кто читает его, вдохновит на мужественный ответ сквозь раздумья о совести, родине  и  запомнившемся поступке.

По натуре своей  был Юрий Леднев романтиком.  Купленный им в  деревне Мартыновской  двухэтажный  красивый  дом  стал для него  орлиным гнездом, откуда он мог, как высокая птица, лететь туда, куда позовет, волнуясь, душа.

Знаю не понаслышке: многие из поэтов, живущие летами  в понравившихся им деревнях,  далеко не всегда  умеют засесть за творческий стол.  Мешает природа с ее деревьями, огородом, травой, птицами, дождиками, ветрами. А вот Ледневу  она не мешала. Он писал. И стихи. И прозу. Принимал и гостей. И с Иваном Дмитриевичем Полуяновым, классиком русской литературы, жившем тоже в Мартыновской, часто общался, постоянно играя с ним, если не в шахматы, то в картишки. Природа Леднева возбуждала.

Живя у себя в деревне, в часе ходьбы от Мартыновской, я иногда навещал знакомый мне пятистенок. Просто так навещал. Или с тем, чтоб сходить вместе с Ледневым за морошкой, благо ягодный лес с болотом был от дома его  в каких-нибудь пяти километрах.

Чаще всего хозяева были не в доме,  а в огороде. Огород небольшой, но красиво ухоженный, с морем цветов, урожайными овощами. Надежду Сергеевну Ледневу заставал все время где-нибудь в борозде, воюющей с сорняками. И Юрий Макарович был где-то около, но в тени, с блокнотом и авторучкой и с белой кепкой на голове.

— На ком держится огород? — спрашиваю обоих.

Надежда Сергеевна машет на мужа ладошкой:

— У Юры сегодня  лирическая разминка!

— А у Нади, — Леднев спускает с усов на бороду медленную улыбку, —  автоматическая прополка…

Так, подтрунивая, любя друг друга, каждый, зная свое привычное дело, и жили они летами в расположенной на холме красивой русской деревне.

Деревенские мужики были к Ледневу благосклонны, в то же время знали предел, за какой заходить даже поэту не позволяли. Юрий Макарович  свои чувства, какие охватывали его в минуты подъема души и духа, не прятал, считая, что лучше их проявлять не словами, а делом. Недалеко от Мартыновской, там, где плескался листвой  березник, он однажды и сделал супруге подарок. Обнаружил поляну. И на эту поляну   стал носить тяжелые камни, складывая из них два дорогих ему слова. Камни были не близко и не везде. Поэтому он носил их за несколько сотен метров. Трудился, ни много, ни мало, четыре дня. В конце концов, состоялась укладка из метровой величины каменных букв: «Надина поляна».

Такая подпись кое-кого из местных жителей возмутила. Поэт, мол, захапал себе поляну. Да как он так мог? Еще и кличку ей дал? Поляна должна оставаться поляной! Ничья была, так ничьей и будь! Камни были разбросаны.

Юрий Макарович, хоть и расстроился, но не сдался. Снова вывел каменные слова: «Надина поляна».

Раза четыре  перекладывал Юрий Макарович камни. Мужики, наконец, смекнули, что Леднев  из тех, кто не бросит свою затею. Махнули рукой и не стали больше тревожить надпись. Так и остались два этих слова среди поляны. И сейчас они там. Два слова, в которых верность  мужчины к женщине  выложена  камнями.

Верность к жене, нежные чувства  к детям и внукам — все это было с Ледневым постоянно.

Старшая внучка Катя  однажды  на уроке пения  в школе, когда разучивали песню про хоровод и елочку, вдруг встала с места и на весь класс:

— А эту песню написал мой дедушка!

Учительница не поверила. Сказала девочке очень строго:

— Катя, ты вруша! Эту песню поют на весь Советский Союз! Поют по радио! На концертах! Даже возле Кремлевской елки поют! Не может такого быть, что написал ее твой дед!

Катя пришла домой со слезами. Пожаловалась дедушке на то, что учительница обозвала ее врушей.

Юрий Макарович успокоил внучку, вздохнув:

— Я, кажется, Катя, не бюрократ. Но если иначе нельзя? Что ж. Позову на помощь  перо и бумагу.

Сел за стол и написал справку на имя учительницы пения в Катину школу, сообщив в ней о том, что он, Юрий Макарович Леднев действительно является  автором  новогодней песни. Если учительница сомневается в этом, то пусть   позвонит в Союз советских композиторов…

Катя унесла эту справку  в школу. Передала учительнице. Та, прочитав её, удивилась настолько сильно, что попросила у Кати дневник и,  тут же  красными чернилами вывела в нем  по пению  красивую и жирную отметку  5.

Юрий Макарович  многого не успел написать. И сохранить не успел. Целый сборник  подготовленных к изданию новых стихотворений, а вместе с ним  богатейшую библиотеку, переписку с друзьями, имущество, мебель, весь двухэтажный дом однажды в осеннюю пору  опряло огнем. Сидел бы Юрий Макарович дома, пожара, наверно бы, не случилось. Но он истопил в доме печь, закрыл ее и ушел через дом к соседу сыграть с ним в шахматы и картишки. От печки ли загорелся дом? От короткого ли замыкания? Сейчас не узнать. Да и зачем узнавать.

Юрий Макарович виду не подавал, что он в горьком  трансе. Держался. Приехав с пожара в Вологду, по-прежнему посещал городские школы, куда его приглашали. Пригласили  однажды и в школу № 15. Читал свои  замечательные стихи. О Вологде. О Петре Великом. О звонаре. О надежном  и верном ему человеке, зовут которого Надя.

Читал. И вдруг перестал читать. Почувствовал сердце. Оно от него отлетало, как птица, оставив его среди онемевшего зала. Он думал, что это секундная слабость. Секунда пройдет. И оно  к нему возвратится.

Не возвратилось. Юрий Макарович умер стоя.

(Продолжение следует)