Вологодский литератор

На исход пошёл месяц большой темноты − декабрь.

−Накрутили там, − ворчал старый Иван Петрович Тощев, поглаживая жиденькую седую бородку.

Жена собиралась печь шаньги. Прилепила на простенькую божницу свечку, зажгла, перекрестилась, чуя чей-то незрячий взор. Надо помянуть свекровь, семнадцать лет как преставилась. Говорят, покойников поминают или добрыми делами, или никак.  По-честному, у свекрови был свой жизненный кодекс, старорежимный, зашлифованный веками: невестка есть раба дома. Сын был под сильным влиянием матери, в её голосе всегда звучала резкая подыскивающая нотка, не терпящая возражений. Хорошая зарплата снохи вызывала в ней чувство удовлетворения, а стоило утонувшей в работе снохе попытаться идти в отказ от «подсказки» пустить лишнего бычка на откорм − запыхтел паровоз!

Там − это где-то очень далеко, близко к небесной канцелярии или чуть поодаль. Но виноваты, конечно, те, кто даёт команды. Косвенно с теми, кто управляет погодой, причастниками являются Президент страны и кабинет министров. Давно кажется Ивану Петровичу, что из-за  слова «там» выглядывают подозрительные личности, и в его голове созревает мысль: «Не жили колхозники никогда хорошо, а теперь уж хорошо не живать!» С Покрова солнечный день — редкий гость! Да что, «там» совсем умом тронулись? И так-то жизнь тащится через пень − колоду, а тут на улицу выйти − наказание. Вчера ближе к вечеру, будто изо льда отлитое, бледно − голубое небо оголилось большим вымытым колпаком, но набежала злая туча, слизнула долгожданную красоту.

Там − это «там»; какой тон установить в отношении к этому «там», Иван Петрович  всю жизнь не знал, беспрерывно переходил с «Вы» на «ты» и обратно.

Год назад задумал Иван Петрович писать мемуары про колхозную жизнь.

Эта благородная затея долго терзала его ум, только взявшись за дело, он с удивлением заметил, что нет под рукой данных о его славном и героическом прошлом, да и в памяти осталось смутное, несвязное, порой неожиданное. Почему нет? Да все документы после краха колхоза оказались невостребованными, их свалили на потолок конторы, а через крышу здания звезды видать, дожди, голуби, сборщики металлолома повадились искать «миллионы», и стала от документов куча макулатуры. Прожитое он и так, и эдак крутил, оно точно мимо прошло, как в фантастическом сне представление, от которого хочется смеяться и рыдать. Вот, к примеру, с соседом теребили лён. Сосед, царство ему небесное, на теребилке, он на тракторе. Торопыга сосед был, оглянется кругом, как испугается, что день быстро идёт, и давай на Ивана Петровича кричать, давай материться. Слетела цепь с транспортера, по которому льноголовки в тележку летят, крути, орёт, кардан, чего сопли жуёшь, а сам цепь направляет. Иван Петрович ломик сунул в крестовину, давит, — как взвоет сосед не своим голосом! Оказалось, у него палец попал между цепью и зубами звездочки. Бегает сосед по полю грязный, весь в кровище палец во рту носит, и смех, и грех. Кровью плюётся. Косточка фаланги лопнула. Почему Иван Петрович начал мемуары именно с этого случая? Сам не знает. По-видимому, этот случай подкупал чем-то и комическим, и трагическим.  Возил молоко на тракторе − да возил, всего три месяца − вздохнул и вычеркнул три месяца из жизни. Жал перед армией хлеб на комбайне − покраснел, устыдился: жал один день, «напёк», сдвинув по неопытности зазор между декой и барабаном до минимума, таких пирогов, что из бункера еле вытолкал. «А вот был случай…» Тысячи всяких случаев, каждый день сплошное кино, но почему-то жизнь других мужиков являлась четче: Володька Ламов по пьянке запорол двигатель, заехав в реку; сосед комбайнер занял первое место в районе по намолоту зерна… «Это в каком же году его на районную доску почета повесили? до того, как мы нетель прикупили или позже?» .. А Васька Козлов, тоже царство ему небесное, на тракторе заехал в клуб, вот было визгу!… Было и весело, и нравственно противно. «Крепко пили. Стаканами хрущевскими глушили! Что говорить, дурили. Да-а, а, ведь, можно было и не жрать её, заразу». Разгонистые получались мемуары! Не дай бог жена почитает − в печь кинет; конечно, кинет, с её-то дурным характером. Ещё и нагрубит подходяще, ей не заржавеет.

Даже в школе Ваньку Тощева не дразнили Тощим, мать работала медичкой, а медицину на селе уважают. Действительную службу тянул в хлеборезке, домой воротился Иваном, на форменке два ряда значков. Слова не поперечил матери: велит жениться, будем жениться. Невесту тоже мать насмотрела: гибкая, стройная, лицом скуластая, нос вздёрнутый, чёрные, кудрявые волосы казались шапкой на её голове. Говорили на деревне, что из семьи староверов, а староверы народ набожный да хозяйственный. Работала почтальонкой. Сразу после свадьбы свекровь взяла на себя  труд разрешить задачу с трудоустройством снохи ясно, просто, и главное, спокойно и без огонька:

−Не дело, молодая, с сумкой по домам бегать. Прости меня, но несерьёзно как-то.

И тихонько шепнула председателю колхоза, мол, наша молодуха желала бы идти дояркой на ферму. Ты, мол, сначала её устрой какой- нибудь лаборанткой, чтоб всё выглядело пристойно, в духе нового времени, а потом незаметно в доярки переведи.

Иван Тощев имел приятную наружность, белые зубы − в жизни не выкурил ни одной папиросы, на губах улыбочку, походку мягкую, голос ясный, разборчивый. В те прошлые времена народ Ивана немного любил за то, что был он словоохотлив, повадлив, прилично плясал, на колхозных собраниях никогда не выступал, выступал неторопко после собрания, собравшись за ночь с мыслями, потому все удивлялись его уму, и многие даже пророчили ему ходить в председателях.

−Что вы, что вы, − отнекивался Иван, − нашли начальство. С моими-то институтами − спаси и помилуй!

Народ положительно убеждён, что Иван правдоискатель, но в тоже время  знает, какого он закала, что готов отравить жизнь любому, хоть кладовщику, хоть лаборантке на ферме, не говоря о специалистах рангом повыше. В поисках правды готов разорить всю вселенную, но разорить без огня и дыма, вроде для потехи. Как ушла жена с лаборанток, так председатели этой  должностью продолжали завлекать молоденьких девушек; Иван независимо от иронического характера его отношения к «ставочникам», всегда держит наготове либо безнадежный вывод, либо отвратительное известие для всех остальных. Другой бы сказал вчерашней школьнице, сегодняшней лаборантке, завтрашней кандидатке в доярки при встрече приветное слово −девчушка тени своей пугается, а Иван Петрович пошутит с намёком:

−Едва ты заступила, жирность молока на 5% поднялась.

Что говорить, Иван Петрович был быстр, находчив, при случае сострадателен, при случае шутлив, почитывал книги, близкие к просветительской философии. Должно быть, один в районе выписывал журнал «Проблемы мира и социализма».

К слову об институтах: милое дело было у раннего Ивана Петровича незлобно, ненавязчиво, будто «само собой разумеется» погладить против шерсти колхозных специалистов. Пробовал колхозный партийный вожак раз − другой урезонить Ивана, мол, не дело ты ведёшь, желчь точишь на специалистов и бригадира, или ты думаешь, что очень умный, а остальные болваны и ничего не замечают? У секретаря был отдельный кабинет в колхозной конторе, потому как в коммунистах в те годы пребывало больше шестидесяти человек. Одноногий секретарь с Иваном Петровичем беседовал только в своём кабинете. Кабинет − это вес, положение. Иван Петрович садился так, чтоб видеть входную дверь, опрокидывался на стену и, положив ногу на ногу, откинув левую руку, а правою тихонько выстукивая барабанную дробь по соседнему стулу, слушал разглагольствования секретаря, как под Москвой в 41 − м солдаты и командиры грудью закрывали друг друга. Секретарю хотелось видеть Ваню Тощева съёжившимся, сознавшимся в вине, а Иван Петрович сам себе в глаза наплюёт.

−Это ты зря, Сергеич. Ни к кому я не цепляюсь. Начальство само себе, мы сами по себе. Я о богатстве пекусь, как и ты, и все прочие.

−Живём мирно, над нами не визжат осколки, не взрываются фонтаны мерзлой земли, а ты… клещ!

−Сергеич, у тебя должность такая косить направо и налево, так ты шевели, шевели дармоедов, а работяга кто? лошадь ездовая. Там наверху, − пальцем тычет в потолок, − как у волка своя песня: давай! у работяги − своя? хомут одевай. Потом, человек я беспартийный, несознательный, с меня и взятки гладки.

Чувствует секретарь, что Ваня Тощев пытается его уязвить, рука сама тянется к клюшке, так бы и врезал по наглой роже, да не врежешь, − вздрагивает от беспомощности: кто измерит глубину пучины, называемой колхозным разгильдяйством, кто возьмётся урегулировать трудовые колебания, поднимаемые этой пучиной?

−Иди, − машет рукой секретарь. − Придет время, не скоро, но придет, будет каждый по одинке курлыкать. Вспомнишь потом меня!

Уже от дверей Ваня Тощев парирует, нарочно зевая в кулак:

− Когда приходить на проработку в другой раз, Сергеич?

Это было тогда, когда Ваня Тощев работал на колёсном тракторе. Бригадир набежит в контору, того гляди параличный удар его хватит:

−Всё! Всё!! Вот вам все расценки!

Кидает на председательский стол разномастные тетрадки с колхозными нормами и оплатой труда.

В то время в председателях ходил очередной «ссыльный» − временно отбывающий срок лектор райкома партии. Из себя шарик: круглый живот, круглая спина, округлые ляжки, даже пальцы − облупленные вареные сосиски. Нос картошкой, глазки маленькие и светящиеся. Смотрит он на бригадирское, суженное кверху лицо, постоянно возбужденное и готовое тот час исполнить распоряжение, и в страхе замирает: а если уйдёт с бригадиров этот мужик, кого я суну в эту петлю?

−Ну чего, чего стряслось? − пытается пригасить огонь председатель.

−Ставь Ваньку Тощого! Ставь! Он всех умнее, всех проворнее, он один богатство, а остальные −чирей на шее!

−Чего отмочил на этот раз?

−Велел пять фляг обрата на телятник свезти, так он поставит на телегу одну флягу и свезет, опять поставит одну флягу и свезет. Зараз пяти фляг не увезти, спрашиваю? «Пять флаг весят два центнера, ты мне начислишь с гулькин нос, а если я буду возить четыре часа, ты мне почасовую выведешь». Сволочь! Ну не сволочь ли? Всё! Я эти фляги на себе носить буду, только Ваньку в бригадиры поставь!

−Ставит общее собрание, как я могу тебя снять, а Тощего поставить?

−Не крути, не крути хвостом! Общее собрание! Да кому оно надо это собрание? Всё! Не снимешь − из колхоза уйду!

Вот так жили в пору развитого социализма «с человеческим лицом».

Рядовые колхозники имели смутное понятие об идеалах, лежащих в основе жизни. Особенной безалаберностью отличалось отношение к самому главному − колхозному богатству. В ходу была как визитная карточка хозяйства озорная, на самом деле горькая, страдальческая частушка:

Всё колхозное не наше,

Милая товарочка.

Нынче нашего осталось,

……( в изложении выглядит нецензурно).

Разбуди мужика среди ночи и спроси, какое оно на ощупь это богатство, то ответом будет несмысленное бормотание, сопровождаемое растерянным видом. Понятие «богатство» в массе людей не представляло ничего определенного, солидного и запасливого − напели поэты про жнейки, трактора, колодцы, закрома, народ подхватил, и пошло выражение бродить от деревни к деревне. Бродило, валилось и снова поднималось, нигде укорениться не могло, партийные горлачи обещали светлое «завтра», а, соответственно, и прибавку к богатству. Оно и правильно: вот возьмите весы, положите на них мешок овса и скажите народу, мол, вот оно, наше богатство, так народ ночью в рукавицах разнесёт овес по домам − всем же охота пожить богато. Простолюдин, конечно, знает, что над ним поставлен бригадир, и что он обязан каждый день независимо от погоды идти и набивать мешок овсом туже и туже; так же знает, что над бригадиром стоит председатель, над председателем загадочный райком партии, а  дальше − не поддающееся уму пространство, в которое простолюдин вперяет взор, но ничего, кроме бригадира и трясущегося над мешком овса кладовщика не видит. Колхознику на ум не придёт, что его работа имеет какое-то отношение к богатству родного колхоза. Пошлёт бригадир Ваню Тощева починить простенькую телячью стайку, Ваня весь день «приращивает» богатство − ходит потерянным около стайки.

Однажды Ваня Тощев стал Иваном Петровичем. С подачи его жены. Ваня поступил заочно в сельхозтехникум, сдал экзамены за первый курс, жена в магазине на вопрос: на кого это Ванька твой выучиться думает? отвечает в духе «без прибавки и телёнок не пьёт»:

−Иван Петрович на инженера учится.

И на широком скуластом лице жены Ивана Петровича написана гордость. Мысль женщины, конечно, подсказывала ей совсем не эти слова, которые она произнесла: она подсказывала: «Посмотрим! посмотрим, какой из тебя генерал ср…будет!» И вследствие такого тайного рассуждения, всхлипнула. Народ расценил всхлипывание как выпирающую радость, очередь дала дорогу будущей жене инженера.

Наружное добродушие Ивана Петровича всегда подкупало местную власть. Посылает зоотехник на ферму: будем у коров копыта ощипывать, Иван Петрович чуть не в слёзы:

−Мне матка у своей-то коровы не доверяет щипать, а ты … а защипну за живое? Нога загниёт, придётся корову забить, и потерял колхоз не одну тысячу. Не-е, пускай ветеринары щиплют, их на это дело учили.

−Силы в тебе или в Насте? Ей щипцы не продавить!

−Прошлый год корова мне на ногу ступила, до сих пор болит.

И так искренне говорит Иван Петрович, так прямо смотрит в глаза зоотехнику, что тот косит свои глаза в бок, колеблется,  и, матом покрыв «собачью должность» свою, уходит. Смотрит вслед зоотехнику Иван Петрович, самодовольно смотрит и как говорит: «Сидишь, пулемётчик, в своём углу, и год сидишь, и два сидишь, кормовые единицы считаешь, вот иди и щипли, раз больно надо!»

На очередном собрании шутники просят «инженера Ивана Петровича» выступить насчет богатства, только он привычно отнекивался. Я, говорил, на тьму веков серчаю, ораторству не обучен.

Как-то в президиуме, облокотясь на столом, сидел секретарь райкома партии, держа ладонь возле уха.

−Кто это? − тихо спросил  районный вожак сидевшего рядом «ссыльного» председателя колхоза.

− Потом скажу.

Районный вожак был характером решительный и смелый, никогда не имел случая испытать над собой гнёт власти, сам властвовал и повелевал, он наполнился неким наивным удивлением: почему не знаю про какого-то инженера? Раз народ просит, стало быть, мужик стоящий!

−Как его звать? − опять спросил «ссыльного» председателя.

−Иван Петрович.

Секретарь райкома встал со стула.

−Иван Петрович! Прошу Вас выйти. Выйдите и скажите, какую роль играет колхоз в смысле развития  индивидуального человеческого существования, что даёт окраску совокупности жизненных потребностей и так далее, − сказал секретарь райкома, опускаясь на место.

У многих в зале стало как-то зябко в головах от таких витиеватых вопросов. Иван Петрович поёрзал в кресле, встал, и с места сказал:

− Все мы приумножаем колхозное богатство. Человек я маленький, делаю работу маленькую, такая и окраска. Тут бы послушать людей с институтами, партийных, от их взглядов и требований прирастает богатство, а я что − ноль без палочки.

− Какой же Вы инженер, прозябатель какой-то, − хмыкнул  секретарь.

Зал реагировал смехом.

Иван Тощев кончил техникум. Стал механиком. Начал присматриваться к колхозной мастерской. Он ли не знал, какие ставки у заведующего мастерской, у завгара, у кладовщика запчастей и прочее, но у главбуха всё же этот вопрос «провентилировал». Главбух по совместительству была и секретарём парткома колхоза.

−Что там поговаривают? − ткнул пальцем в небо, улыбаясь радужно.

−Где? − будто не понимая о чем речь, отвечала бухгалтерша.

−Думные дьяки. Государство меня учило, надо бы государству долг возвратить.

−Чего мелочиться, давай сразу в председатели.

−Я ж по-хорошему, зачем, зачем лезть в бутылку?

−Будь я на месте секретаря райкома партии, я бы освободила тебя от колебаний, которые тяготеют над всей твоей жизнью: бери колхоз!

−Не понимаю, чем я Вас огорчил, дорогая Надежда Константиновна.

−Я тебе не дорогая, твоя дорогая дома капусту квасит. Так вот запомни: пока я в секретарях, ты ни о какой ставке  не помышляй. Для тебя ставка − предел мечтаний, обнажённое выражение твоей гнусной ограниченности. Ты же хищник, Ванька, мелкий, вредный, вонючий хищник.

−Счастье твоё, Надежда Константиновна, что я не обидчивый человек. Можно бы райкому партии намекнуть, как наш секретарь работает с кандидатом в ряды славной ленинской партии… но завгаром я буду!

−Ты хочешь пролезть в партию? Да через мой труп!

И стал! Тихонько, настойчиво шёл к этой цели, где больше народу, там и он, истребляет последние крохи теоретической стыдливости − на смех поднимет подпившего заведующего мастерской, то вздумавшего разводиться автомеханика, вещает весело, смеётся раскатисто. Смеётся, а сам с автомехаником пьёт водку. Тому деваться некуда, не о б чём думать, нечего жалеть, не для кого жить − в таком положении водка есть средство от избавления тоски и одиночества. Автомеханик,  по-видимому, убедился, что долго − коротко, если сам не уйдёт, то его попросят уйти, и что отдалять конец, значит, поддерживать тревожное чувство, потому впал в некую суетливость: матерился с шоферами, грозился  докладные писать на правление колхоза, в соседнем колхозе выцыганил двигатель на ЗИЛ и сцепился с председателем ревизионной комиссии по компенсации понесённых затрат. Увы, ревизионная комиссия понесённые убытки посчитала как дружескую попойку.

Сдалась секретарь парткома: «Да ставьте вы хоть лешего!» Сказала молоденькому председателю колхоза. Новая метла хорошо метёт. Молодой, энергичный выпускник института решил начать политику оздоровления колхоза с полного замена штата специалистов.  Секретарь парткома как его уговаривала, что ничего хорошего от замены не будет, а будет в десятки раз хуже, увы.

−Строим квартиры, приедут молодые семьи…

Председателю 24 года, секретарю 50.

−Ты мне в сыновья годишься, потому молчи и слушай: не руби с плеча! Замени одного, другого замени, поживи да посмотри, что от замены получил, тогда и режь по больному месту. Ты где вырос? В рабочем посёлке. Что ты понимаешь в сельском хозяйстве? А ничего ровным счётом!  Тебя сотни, тысячи раз обманут, а почему обманут? Не думаю, что ты глуп, просто обман есть одна из форм колхозного общежития. Молодежь слишком самонадеянна и чересчур способна.

Не показался улыбающийся, убедительно говорящий Иван Петрович мошенником новому председателю, председатель старого завгара посадил на расхлёстанный грузовик, а Ивану Петровичу пожал протянутую руку:

−Давай!

Прежний завгар когда-то учился в институте. Молча подал ключи от своих «попрятушек» Ивану Петровичу, и грустно так сказал:

−Возьми всё − и отстань.

А Иван Петрович пообещал:

−Для своего брата инженера какое одолжение всегда сделаю.

Бывшему завгару так и хотелось поправить: «пакость сделаю».

Он не пытался даже обороняться, ведь, в сущности, всё равно, как обездолит его судьба: кому суждено утонуть, тот не сгорит. Он хорошо знал, кому отдаёт ключи и должность. Прежний завгар не был скроен природой  ни карать, ни миловать: видит, надо уходить с работы, и ушёл.

А что же Иван Петрович? Он не знал таких глаголов, как урвать, облапошить, объегорить да обматырнуть, пустить по миру и тому подобное,  он знал другое: пристроиться. Он никого не планировал обижать, став завгаром, он хотел жить, как птичка живет: клюю по зернышку и сыта.

Жил как дремал, поживал, не мнил на тех, кто ставил его карьере палки в колеса, отомстить поражением их взглядов,  выступал на правлениях колхоза Иван Петрович до той поры, пока не потерял у народа всякое доверие. Звать его стали Ваня Жирный − что не пищит, всё домой потащил, а что пищит, тому головку на бок завернёт. Потому потащил, что дальновиднее (наглее) оказался многих других: пришло время грабить родной колхоз. Нет-нет, ещё до полного развала было некоторое время, и «курлыкать» поодинке, как вещал одноногий Сергеич, еще не начали. Сидел он в гнезде крепко, распушив перышки.  Незаметно стал главным инженером. Это ли не почёт?! Но не онемел Иван Петрович перед необъятностью открывшихся ему перспектив.

−Что там у вас творится, достали из реки трактор? − спросил председатель про очередную выходку Володьки Ламова.

В ответ Иван Петрович, не то скорбно, не то как бы сдерживаясь от смеха, махнул рукой.

−Достали?

−Баба Володьку отпачесовала лучше всякого парткома. Во всю деревню стружку сняла, ещё и коромыслом наводила! − отвечает Иван Петрович, словно умирая от смеха.

−Докладную напиши. Облегчим его жене кошелёк.

Володькиной жене кошелёк облегчили, а запоротый двигатель Иван Петрович легонько сплавил в соседний колхоз, тамошний механик за двигатель отдал не новую, но пригодную к житью чехословацкую косилку. Иван Петрович косилку в свой гараж затолкал. Пускай постоит.

В неравной битве с кремлёвской властью первым пал телятник. Благо жена вышла на пенсию, и её уже не интересовало поголовье, фураж, разорванные стужей водяные котлы. А у Ивана Петровича под рукой была и техника, и складское оборудование, и ремонтная база.

Последним председателем в колхозе был присланный областью «резервист», большой специалист по банкротству. Действовал варяг набегом: десять коров ставит в кузов машины — и пропал на две недели.

Приезжает в колхоз журналист, шествует прямиком в ремонтную мастерскую, а трактористы и шофера посреди мастерской в карты режутся. Безучастно осматривается приезжий, спрашивает главного инженера. Желает получить исчерпывающую информацию из уст первых людей колхоза.

−Вы Жирного ищите? − ехидно спрашивает один игрок.

−Инженера Тощева.

−Тощий, он же Жирный. Хохляцкое отродье! Бабы его страсть любят и выпить… − другой игрок с таким судорожным движением щелкнул несколькими картами себе по горлу, что чуть не сломал карты. − Он у нас кум румынскому королю, брат папе римскому, непогрешим и подозрителен.

−Интересно, почему ваш Жирный так вольно базарит колхозной техникой? − спрашивает корреспондент, сопровождая вопрос каким-то невыразимо загадочным взглядом, в котором одинаково смешалась брезгливость и смутное опасение принять на себя ответ за всё, что творится на Руси.

−Ты с Луны упал, писатель? Где ты видишь колхозную технику? Вся техника на Жирного, на босса, на электрика, на прочих ширли − мырли главарей банды переписана, мы люди кабальные.

−И кто же этой банде такие полномочия дал?

−Вот сидящие тут бараны.

Ещё пять лет минуло, от колхоза даже названия не осталось. Ивану Петровичу перепало «кое — что», если не брать во внимание новенького колёсного МТЗ, УАЗика, токарного станка и прочего по мелочам.

Вот теперь стоит Иван Петрович у окна, гладит бородку, смотрит на гараж, а гараж такой, каких в колхозе не бывало. Даже с кран-балкой.

Порой чертыхается, лёжа на диване перед телевизором в адрес Москвы: кто «там» у руля стоит? Дети воров стоят! Дети всяких партийных бонз выше лесу стоячего головы носят! Весь сор со всего мира едим, коров заразных из Англии за здорово живёшь слопали, свои поля лесом зарастают. Эх!..

Сел за стол, поставленный в простенок, раскрыл атлас российских дорог. Вот тут, под городом Ярославлем живёт старший сын… вот здесь, в городе Кинешме живёт дочь… «Понесло её в ткачихи, и всё с подачи матки…»

−Матка, у нас малый у Альки когда родился? − спрашивает жену.

−А через пять дён! Все уши тебе опела: пошли парнишке денежку! − отозвалась из кухни супруга.

−Пошли… сама знаешь, где у нас денежки.

−Дохрани − ишь, − в распев сказала жена. − Вон в сбербанке как пенсионеров чистят, придут снимать, а им: «Вы уже сняли». Те куда − сюда, к прокурору, а прокурор даже заявления не принимает: вон у меня сколько дел, не до вас! Сказывали в магазине бабы, обчистили крепко сиротский дом. А та, слышь, что вклады наши оформляла, за кассой сидит в «Чёрном коте».

−Вот сучья порода! Дерьмократия называется. При коммунистах порядок был, что говорить. Может, станок загнать?

−Кто его купит, твой  станок! По ящику не видишь, как целые заводы в металлолом пустили? Кабы твой станок американский был… не жмись, пошли денежку!

−Всем всегда чужого хочется. И детям, и внукам, и правнукам… Да-а. Помню, секретарь райкома меня пытал про идеалы колхозные, сказал бы я нынче ему про эти идеалы! И смех же, право. Другой раз меня охватывает беспредметная тоска, желание биться головой о стену. Жили мы как рабы, плясали под чужую дудку.

Вышла из кухни жена, уперла руки в бока. Её скуластое лицо, подурневшее от времени,  вдруг начало пылать под цвет красной кофты.

−Полно, давай, собирать-то, раб. Ты вот другой раз на сердце жалуешься, а ведь не сердце у тебя болит, оно у тебя болеть не умело и не умеет. Стыд что ли в тебе вспыхивает да скоро гаснет? А вот скажи, раз на то пошло, ты, когда всех мужиков надул, всех проворнее оказался, когда трактор вырвал, машину, станок, чувствовал себя победителем?

−Здравствуйте! Не ты ли радостная у трактора крыло гладила, свежую краску вдыхала, будто я тебе в раскрытое окошко охапку цветущей черёмухи кинул? На божницу меня посадить готова была, верно?

−Черёмухи?! Ты хоть одним цветочком меня за жизнь поманил? Много стыда я через тебя приняла!

Повернулась и в кухню.

−Да умри я завтра, никто с деревни попрощаться не зайдёт!

Ухват, а может сковороду бросила в сердцах жена, в кухне что-то загремело сильно, и раздался глухой плач.

«Поел шанег, − подумал Иван Петрович. − Не-е, кончать надо с этой откровенностью. Я к ней со всей душой, а она… Староверка!»