Вологодский литератор

СМИРЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Смотритель при храме – должность, в общем-то, женская. Дел и делишек всяких – уйма! Надо подсвечники после службы протереть, воду для крещенской купели нагреть и принести, за порядком в храме следить. Хоть за чистотой, хоть за лихими людишками, норовящими что-нибудь спереть.
Времена менялись…

Храм наш стоял возле городского рынка и, бывало, подвергался набегам разных чудаков. Один прямо на середине вытряхнул полный ящик румяных яблок, видать, для пущей своей торговли. Другой чудачина бутылки с пивом по деревянному полу с грохотом кататься запустил, не иначе от алкоголизма надеясь отшатнуться. Третий – произносящего на солее ектению диакона по плечу хлопнул и пьяно поинтересовался: «А в ухо хошь?!». Но диакон был не робкого десятка и с достоинством ответствовал: «Отдачей не замучаешься?».
Бузотера незамедлительно и ловко «упаковал» наш новый смотритель Ваня, вытащил проветриться на улицу…

Ваня, крепкий мужичок за пятьдесят, прибился к храму на радость прочим бабушкам-смотрительницам, поселился бобылем в сторожке. Обходительный и вежливый с коллегами он не чурался всякой работенки – только седая его голова то тут, то там в храме мелькала. Лихоимцам с улицы надежный заслон был поставлен. Одного Ваня даже поймал с поличным – вывернул из-под полы сворованную икону. Огрел «экспроприатора» несильно по загривку и вытолкнул восвояси.

Допытывались у Вани – чей он да откуда? Только молчал упорно в ответ смотритель, лишь хмыкал в лохматые свои усы.

– Вот смиренный какой человек… – шамкали старушонки.

Тайна разрешилась в День Победы. 

Ваня пришел на службу в парадной офицерской форме с орденами и медалями на груди. Прихожане взирали на сие «явление» с раскрытыми ртами, кто-то из старушонок робко поинтересовался: 

– Где ты, Ваня, успел повоевать? Вроде еще и не старый…

Ваня, как всегда, немногословен:

– В Афгане. Дворец Амина брал.

После праздника Ваня вдруг пропал, никто из наших прихожан не повстречал его больше. Уехал, видно, куда-то. Туда, где его не знают.

 

ЖЕРТВА

Отец Василий из протоиереев прежних, жизнью вдоволь «тертых», в советскую пору уполномоченными по делам религий вдосталь «обласканный», насмешек от атеистов разных мастей в свое время натерпевшийся…

В ельцинскую эпоху народ валом повалил в восстанавливаемые храмы. Стоят такие люди на службе, переминаются с ноги на ногу, пялятся по сторонам недоумевающе, не ведая, что надо делать.

Отец Василий и вразумляет таких с амвона:

– Не умеете молиться – кладите деньги! Все посильная жертва ваша Господу будет…

 

ВО СЛАВУ БОЖИЮ!

В алтаре храма в определенные моменты службы священнослужителям разрешается уставом сидеть. Наш игумен, видимо, для пущего смирения этим послаблением пренебрегает: стоит и стоит себе, молится…

Но однажды присел-таки, то ли неважно себя почувствовал, то ли просто устал.

– В кои-то веки! Не иначе, жалованье всем прибавят! – воскликнул кто-то из малоимущих пономарей.

И точно, как по заказу, на другой день – желанная добавка!

Теперь игумена на каждой службе с участливым видом просили пономари присесть, даже мягким стуликом обзавелись и его игумену старательно подставляли…

Тщетны попытки! Не так прост игумен, опять стоит перед престолом Божиим несокрушимо. И еще наставляет жаждущих дополнительного «сребра»:

– Потрудитесь-ка просто, во славу Божию!

 

НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ

На дальний приход приехал строгий архиерей, заметил какие-то непорядки.

За трапезой – напряженное молчание. 

Местный батюшка, прежде чем вкусить скромных яств, осторожно перекрестил свой рот.

– Зачем вы это делаете? – раздраженно спросил владыка.

– На всякий случай. Чтобы бес не заскочил.

– А может, чтоб не выскочил?

 

ДЕЛОВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Одолели бомжи. С холодами порядочной компанией обосновались в притворе храма, хватают за рукава прихожан, «трясут» милостыню. Настоятель, бедный, не знает как отбиться от них: иной здоровенный дядя, одетый в шмотки с чужого плеча куда как «круче» многодетного молодого батюшки, гнусавит протяжно, заступая дорогу:

– Я кушать хочу! Дай!..

Выручает казначей – тетка бывалая, «тертая» жизнью. Храм, хоть и в центре города, но верующим возвращен недавно, обустраиваться в нем только-только начали. Чтоб не застынуть в мороз, поставили печки-времянки, привезли и свалили на улице возле стены храма воз дров.

Казначея и обращается к бомжам с деловым предложением:

– Берите рукавицы, топоры, и – дрова колоть! Всех потом накормим!.. Ну, кто первый, самый смелый? Ты?

Бомж в ответ мнется, бормочет себе под нос: «Да я работать-то и отвык…» и – бочком, бочком – на улицу! 

Следом – остальные. Как ветром всех сдуло!

 

СОВЕТСКОЕ ВОСПИТАНИЕ

Из трапезной храма подкармливают бомжей. Повариха выносит им на улицу кастрюлю с супом.

Минута – суп проглочен. С пустой посудиной в руках стучится в двери пьяненькая пожилая бомжиха, говорит деловито:

– «Второе», пожалуйста!.. И десерт!

 

НЕ ЗАЗНАВАЙСЯ!

Настоятель храма из районного городка давненько в областной столице не бывал, даже архиерей успел поменяться.

Надо ехать, брать благословение у нового. 

Приехал, зашел во двор епархиального управления. Видит: автомобиль чинят, из-под него ноги чьи-то торчат. Батюшка был то ли из отставных вояк, то ли из «ментов», церемониться с простым, да тем более с обслуживающим, людом особо не привык:

– Эй ты, водила! – окликнул он ремонтника и даже по подошвам ботинок того легонько попинал. – Не знаешь, новый владыка на месте?

Ремонтник молча и неторопливо выбрался из-под автомобиля и, обтирая тряпкой испачканные маслом свои руки, с нескрываемым любопытством поглядел на вопрошавшего:

– Вообще-то, я не – водила, а ваш новый владыка!

Батюшка тут и сел…

 

СВЯТОЙ

В разгар грозы молния ударила прямо в купол колокольни стоявшей на бугре, на отшибе от городка, церкви. Вспыхнуло гигантской свечой, даром что и дождь еще не затих.

Пусть и времечко было советское, атеистическое, храм действующий, но народ тушить пожар бросился дружно.

Потом батюшка одарил особо отличившихся мужичков полновесными червонцами с ленинским профилем.

Мужики бригадой двинулись в «казенку», событие такое отпраздновали на полную катушку. Потом постепенно, по прошествии лет, все бы и забылось, кабы не опоек Коля – в чем только душа держится. Всякий раз, торча в пивнушке на своих, колесом, ногах за столиком, он вспоминал геройский подвиг. И втолковывая молодяжке, что если б не он, то б хана делу, «сгорела б точно церква!», блаженно закатив глаза, крестился заскорузлой щепотью:

– Теперь я святой!..

Так и прозвали его – Коля Святой.

 

ВТОРАЯ НАТУРА

Длинноносый, в очочках, слегка прощелыговатого вида, местного пошиба чинуша Голубок был еще и уполномоченным по делам религии при райисполкоме.

Времена наступили уже «горбачевские», в отличие от своих предшественников, Голубок настоятеля храма в городке не притеснял, постаивал себе по воскресным службам скромненько в уголке возле свечного ящика.

Скоро необходимость в уполномоченных вместе с самой властью и вовсе отпала, Голубка вроде б как выперли на пенсию, но в храме он появлялся неизменно и стоял все на том же месте.

«Не иначе, уверовал в Бога!» – решил про него батюшка и даже поздравить его хотел с сем радостным событием.

Но Голубок потупился:

– Я, знаете ли, захожу к вам по привычке.

«Да! – вздохнул обескуражено настоятель. – Что поделаешь, коли вторая натура!».

 

БЕССРЕБРЕНИКИ

Триня и Костюня – пожилые тюремные сидельцы и не по одному сроку за их плечами: то кого побили, то чего украли. И тут долго на волюшке ходить, видать, опять не собрались: подзудил их лукавый в ближней деревне церковь «подломить».

Двинулись на дело глухой ночью, здоровенным колом приперли дверь избушки, где дрых старик-сторож, оконце махонькое – не выскочит, и, прилагая все нажитые воровские навыки, выворотили четыре старинных замка на воротах храма.

Побродили в гулкой темноте, пошарились с фонариком. В ценностях икон ни тот, ни другой не пендрили и потому их и трогать не стали. Наткнулись на деревянную кассу для пожертвований, раскокали, но и горсти мелочи там не набралось.

– Тю! – присвистнул радостно Триня. – Бросай эту мелочевку, тут в углу целый ящик кагора!..

На задах чьего-то подворья, в сараюшке устроили налетчики пир. Тут их тепленькими и взяли. Когда их вязали, возмущались они, едва шевеля онемевшими языками:

–  Мы чё?! Ничё не сперли, верим, так как Кагор и тот выпить не успели.

 

ПРИСОСЕДИЛИСЬ

На заре советской власти в моем родном городке тоже предавались всеобщему безумию – переименовывать улицы. Прямо пойди – Политическая, вбок поверни – Карла Маркса.

Проходя по центральной улице, спросил я у девчонок из местного сельхозколледжа: знают ли, в честь кого улица названа – Розы Люксембург?

Те хихикнули, блеснув белыми зубками:

– Да в честь какой-то международной «прости-господи»!

А уж кто такой по соседству Лассаль, не каждый здешний учитель истории наверно ответит.

Эх, погуливали когда-то наши предки по Соборной, назначали свидания на тихой, утопающей в кустах сирени, Старомещанской, в воскресный день шли на службу в храм по Никольской!

Отреставрировали у нас недавно часовенку, освятили для верующих, в угловом здании бывшего горсовета открыли воскресную школу. Красивыми такими большими буквами на стене ее название написали.

А чуть выше старая вывеска-указатель: улица Коммунистов.

Присоседились.

 

ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ

Писатель служил диаконом в храме. Дожил и дослужил он до седой бороды; писателем его никто не считал и называл если так – то по-за глаза, ухмыляясь и покручивая пальчиком возле виска.

Мало кто знал, что на дне старинного сундука в отцовском доме лежала толстая стопка исписанных бумажных листов, «семейная сага» – история рода, над которой он в молодости за столом корпел ночами. Все встряхивающие в прошлом веке «родову» события, образы дедов и бабок, дядек и теток, удачливых в жизни или бесшабашных до одури, укладывались помаленьку в главы книги.

Тогда же он, с радостным трепетом поставив последнюю точку, послал рукопись в один из журналов, и оттуда, огорошив, ему ответили, что, дескать, ваши герои серы и никчемны и что от жизни такой проще взять им лопату и самозакопаться. А где образ передового молодого рабочего? Нету?! Ату!!!
Обескураженный автор спрятал рукопись в тот злополучный сундук, втайне все же надеясь, что еще придет ее время…

О своей «саге» диакон, видимо, обмолвился кому-то из иереев, тот – еще кому-то, узнала о ней и одна интеллигентная бабушка-прихожанка, решила помочь. Схватила диакона-писателя за рукав подрясника и потащила к спонсору. Куда ж ныне без них, сердешных, денешься, тем более среди прихожан таковые имелись. А этот, по слухам, еще и из поповичей выходец.
В назначенный час диакон и тетка топтались у подъезда особняка-новодела в центре города. Хозяин его, глава фирмы по продаже чистой воды за рубеж, лихо подрулил на иномарке. Ладный такой старичок, спортивного вида, в отутюженном костюмчике; глаза из-под стеколышек очочков – буравчики. Рукопожатие крепкое.

– Преображенский! – представился он и сказал диакону: – Вы давайте сюда свою рукопись, я ознакомлюсь и решу. Вас, когда понадобитесь мне, найдут…

Переживал, конечно, писатель несколько томительных дней и ночей, мало ел, плохо спал. Наконец, позвонили прямо в храм за свечной «ящик»:

Преображенский приглашает.

Он ждал диакона на том же крылечке, вежливо открыл перед ним дверь в офис; охранник-детина, завидев за писателем шефа, вскочил и вытянулся в струнку.

Преображенский провел гостя в свой большущий просторный кабинет с развешенными на стенах полотнами-подлинниками местных художников.

– Вас, наверное, предупредили… – начал он разговор. – А, может, и нет. Я был начальником отдела контрразведки одного известного учреждения. Впрочем, ладно, не в этом суть.

«Вот влип!» – подумал про себя диакон и слегка вспотел.

– Откуда вы для своей книги сведения черпали? Героев своих расписывали? Из рассказов родственников, соседей? Да? Но всегда ли эти байки объективны были, не обиду или злобу затаив, сочинял иной гражданин разные страшилки про коллективизацию или работу органов? Вас-то в это время еще не было на свете!.. У меня самого прадед-священник в двадцатом году во дворе тюрьмы от сердечного приступа преставился, когда на допрос чекисты выкликнули. Но мне это родство потом в жизни помехой не стало…

Преображенский говорил и говорил, не давая бедному писателю и слова втиснуть. Оставалось только тому согласно мычать да глаза пучить.

– Зачем еще одна такая книга, где о советском прошлом так плохо и ужасно?..  Денег на издание ее я вам не дам… Но не спешите откланиваться! – остановил диакона несостоявшийся спонсор. – У меня есть к вам деловое предложение. А что если вы напишите такую книгу, где коллективизация, чистки и все другое было только во благо, во имя высшей цели?! Вот это вас сразу выделит из прочего мутного потока! А я готов платить вам жалование каждый месяц, такое же, как у вас в храме. Подумайте!

Диакон вышел на крыльцо, нашел взглядом маковки церковных куполов невдалеке и, прошептав молитву, перекрестился. 

Ничего не стал он писать. А рукопись свою опять спрятал на дно сундука.

 

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Ильич стоит к храму боком, вроде как бы с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. На пьедестале – маленький, в свой натуральный рост, измазан черной краской.

Храм в нескольких десятках метров от статуи, в окружении рощицы из старых деревьев, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями. 

Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь…

Но и на пустынной площади возле Ленина разместился аква-парк с качелями-каруселями, надувными батутами, развеселой, грохочущей день-деньской, музыкой. О вожде мирового пролетариата тоже не забыли: как любителю детей, под самый нос ему заворотили ярко раскрашенную громадную качалку. Только дети то ли не полюбили, то ли просто побоялись качаться тут или благоразумные родители им запретили это. Визжали, дурачились на качалке молодые подвыпившие тетки, а с лавочек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных помигивающих лампочек, их задирали тоже хватившие лишку молодцы с коротко стриженными, в извилинах шрамов, головами и в грязных потных майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела.

Не думал я, проходя мимо них на службу, что нежданно-негаданно эта накачанная компания, спасаясь от жары или вовсе теряя всякую ориентировку во времени и пространстве, ввалится в храм… 

Служили на Троицу литию. Выбрались из зимнего тесного придела в притвор напротив раскрытых врат просторного летнего храма, выстывшего за долгую зиму и теперь наполненного тяжелым влажным воздухом. Из окон под куполом пробиваются солнечные лучи, высвечивают, делая отчетливыми, старинные фрески на стенах. Как на корабле средь бушующего, исходящего страстями, людского моря!

Молодцов, пьяно-шумно загомонивших, тут же, зашипев и зашикав, выпроводили обратно за порог бабульки-смотрительницы. Один все-таки, в ярко-красной майке, загорелый до черноты, сумел обогнуть заслон и, качаясь из стороны в сторону, пройти в гулкую пустоту летнего храма. Возле самой солеи, у царских врат, он бухнулся на коленки и прижался лбом к холодному каменному полу. Старушонки, подскочив, начали тормошить и его, чтобы вывести, но батюшка махнул им рукой: пускай остается!..

Торжественно, отдаваясь эхом под сводами храма, звучали слова прошений ектении, хор временами подхватывал стройным печальным многоголосьем: «Господи, помилуй… Господи, помилуй!». В эту симфонию вдруг стали примешиваться какие-то неясные звуки. Мы прислушались. Да это же рыдал тот стриженный в майке! Бился испещренной шрамами головой об край солеи, просил, умолял, жалился о своей, скорее всего, несуразно и непутево сложившейся жизни. Что творилось в душе его, какое скопище грехов рвало и кромсало ее на мелкие кровоточащие части?!.

Вот он утих и лежал так ничком на полу до конца службы. Потом бабульки помогли ему подняться и повлекли его к выходу из храма, умиротворенного, притихшего, с мокрым от слез лицом.

А молодой батюшка, вздохнув, сказал:

– Проспится в кустах под Лениным и все свое покаяние забудет. А жаль…

ВЛАСТЬ БЕЗ ПОЛА

В самом древнем соборе в городе власти разрешили отслужить Пасхальную Вечерню.

Собор – музей, в гулком его нутре холодно, сыро. За толстыми стенами вовсю бушует весна, а здесь впору в зимнюю одежку упаковываться.

В алтаре священнослужители терпеливо ждут архиерея, разглядывают старинные фрески на стенах.

Вдруг в алтарь бесцеремонно влетает немолодая дама, затянутая в джинсовый костюм с блестящими заклепками, на голове – взлохмаченная кудель рыжих крашеных волос.

– Вы куда? Женщинам же сюда нельзя! – с тихим ужасом восклицает кто-то из молодых батюшек.

– Я не женщина! – нисколько не смущаясь, ответствует джинсовая дама. – Я главный инженер!

И неторопливо бродит по алтарю, смотрит на датчики на стенах, фиксирующие процент влажности, записывает что-то в блокнотик.

Сделала свое дело и – как ни здрасьте, так и ни до свидания!

Все оторопели. Немая сцена…

 

ПО ВРЕМЕНИ

Местный юродивый Толя Рыков сидит на паперти храма, как обычно, лопочет что-то взахлеб. Нет-нет да и проскочит в его речах крепкое словцо.

Солидная дама, выходя из храма и все-таки, видать, собирающаяся пожертвовать Толе копеечку, сожалеющее-брезгливо поджимает подкрашенные губы:

– Какой он у вас блаженный? Вон, как матом ругается!

Опрятная старушка рядом отвечает:

– Так это он по топеришному времени…

 

ВСЁ-ТАКИ ПОЛЬЗА!

Бабулька тащит батюшке связку сухих позеленевших баранок:

– Хотела вот поросенку отдать… Да ты возьми! Хоть помолишься о мне, грешной!

 

БЕЗ ГРЕХА

Благообразного вида старушонка священнику:

– Ой, батюшко, хотела бы причаститься да все никак не получается!

– Иди на исповедь! – отвечает ей молодой батюшка. – Знаешь, что в Чаше-то находится?

Старушонка хитро поглядывает, почти шепчет заговорщически:

– Знаю… Да только не скажу.

– Евангелие читаешь? – продолжает допытываться священник. 

– На столе всегда лежит, – ответствует бабулька.

– Так читаешь?

– Так на столе-то оно ведь лежит!

– Много грехов накопила?

– Ох, батюшко, много-много! – сокрушенно всплескивает ручками старушка.

– Перечисляй тогда!

Бабулька задумывается, вздыхает вроде б как с огорчением:

– Да какие у меня грехи? Нету…

 

ПОСТ

Полуслепой, вдовец, давным-давно «за штатом», хромой отец Василий ковыляет помаленьку с базара. В авоське-сетке в крупную ячейку, болтающейся в его руке, просматривается мороженая куриная тушка.

Кто-то из новоявленных фарисеев радостно, с показным сокрушением на роже, бросается к старику:

– Батюшка, ведь – пост!

Отец Василий останавливается, скорее не зрением, а по звуку голоса находит укорившего его, и обстоятельно изрекает:

– У кого – нет, у того и пост!

 

ПОРТФЕЛЬЧИК

Семейство причащается Святых Христовых Тайн. Две девочки постарше уступают первенство младшей сестре. А та извивается ужом на руках у худощавого папы, мотает головой туда-сюда, плотно сжимая губы – ложечкой с причастием не попадешь.

– Да поставьте дочку на ноги, в конце концов! – говорит батюшка папаше. – Не младенец она у вас!

Девчонка уже не угрюмо и испуганно, а с некоторым настороженным интересом смотрит на батюшку снизу вверх. К спине непослушной рабы божией, словно блин, прилепился крохотный игрушечный портфельчик.

– О, сегодня знаменательный день! – нашелся священник. – Причащаются все, кто с портфельчиками!

И надо же – девчонка сразу свой рот нараспашку, как галчонок!

Подумалось: а что если бы не только дети, но и взрослые дяди и тети с портфелями причащались почаще! Может, тогда и жили бы все в России лучше…

ДАНЬ МОДЕ

Молодой священник отец Сергий пришел сам не свой:

– Пригласили меня освящать «новорусский» особняк… Час уж перед обедом. В вестибюле юная дамочка встречает. В одной прозрачной ночнушке, коротенькой, по самое «не могу». Этак, спросонок, щебечет: «Вы работайте, работайте! Если я вам мешаю, то на балкончике пока покурю».

Освятил особняк отец Сергий, водичкой везде в комнатах покропил, от прелестей дамочки-хозяюшки стыдливо глаза отводит.

– Понимаете хоть – зачем вам это освящение жилища? – спрашивает.

– Так модно же! – удивленно округляются глазки с размазанной косметикой. – Чем я хуже других?! А вы получили за свою работу, так молчите!

 

ДАЙ ДЕНЕГ!

К отцу Сергию в церковном дворе подгребает бомж. Мужик еще не старый, здоровяк, подбитая рожа только пламенеет, и перегарищем за версту от него разит и едва с ног не сшибает.

– Дай денег! – просит у батюшки. 

А у того детей – мал мала меньше, полная горница! 

– Не дам, – говорит отец Сергий. – Мне чад кормить.

– А я вот семью свою потерял, потому и пью. Не могу без них и до такой жизни дошел, – пытается разжалобить священника бомж и приготавливается, видимо, выдавить слезу.

– А ты не пей! – со строгостью ответствует отец Сергий. – И все вернется.

Бомж чувствует, что терпит фиаско и кричит раздраженно:

– Я… я… Афган прошел!.. Напишу вот корешам, они мне столько денег пришлют, что и тебе дам!..

Другой бомж – потише, на фантазии его не тянет, в состояние крайнего возбуждения он приходит только в одном случае, когда в церковный двор въезжает шикарная иномарка, и навстречу ей торопится батюшка с кропилом.

Освящение машины – дело серьезное, тут хозяин подстраховаться от всякой беды хочет, стоит – весь во внимании. Щедро кропит батюшка иномарку святой водичкой, а тут невзрачный оборванный мужичонка к хозяину подскакивает и – дерг его за рукав! 

– Дай денег! – кричит и щерит в беззубой улыбке рот.

Бритоголовый хозяин в другом бы месте без разговоров в ухо просителю въехал, но тут возле храма – нельзя. А бомж не отстает, то за один рукав, то за другой опять дергает.

– Да на! Отсохни! – сует, наконец, бомжу купюру.

А тому только то и надо, будет ждать-дожидаться до следующей поживы. Иноземного авто в России хоть пруд пруди, миллионером можно так сделаться.

 

КАПЕЛЬКА

Жоржа на спор прокрутили на лопасти винта вертолета когда-то во время срочной его службы в армии, и с той поры жизнь вращала и вертела бедолагу, бросала в разные стороны. 

Кончилось тем, что оказался Жорж перед самым выходом на пенсию у нас на приходе, бобыль бобылем, единственная родня – брат в деревне, да и тот бродягу Жоржа принять отказался. Все хозяйство и богатство Жоржа – допотопный обшарпанный чемодан, набитый всякой бесполезной всячиной, обмотанный цепью, замкнутой на висячий, приличных размеров, замок.

Притулившись к приходу, Жорж взирал на молодого настоятеля, как на благодетеля. Пономарничая – прислуживая в алтаре он, разинув рот, ловил каждое того слово. Да вот беда – седая башка у пожилого Жоржа была с порядочной дырой: что влетало туда, тут же, без толку пошабарошившись, вылетало обратно. Настоятель молодой, горячий: Жорж от его раздраженных окриков и упреков тычется растерянно во все углы, словно слепая курица. И смех, и грех!

«Уйду! Уйду! Уйду! – отходя от службы, скулит забитой псиной в укромном местечке умаявшийся Жорж, однако же, на следующее утро опять ожидает смиренно настоятеля. Смотрят все на беднягу жалеючи: точь-в-точь готовый услужить господину послушливый раб – от усердия и беготни аж подметки сапог, того гляди, задымятся!

Но не так прост наш Жорж!

В запертую дверь алтаря снаружи пытается постучаться диакон: обе руки поклажей заняты.

– Отопри, Жорж!

– Не инвалид! В другую дверь обойдешь! – ворчит недовольно Жорж и не трогается с места.

Что ж, каждый по «капельке выдавливает из себя раба»…

 

ПРОРУХА

Рафаиловна – старица благочестивая, но и чересчур шустрая. При храме она смотрительницей состоит и в каждую щель свой востренький носик норовит воткнуть. Зайдет с улицы в храм какая-нибудь накрашенная дамочка свечку поставить, не успеет еще с робостью лоб перекрестить и оглядеться, как Рафаиловна коршуном на нее наскочит:

– А чё ты в брюках забежала, как басурманка? А чё без платка? А чё намазюканная, как буратино?

Пришибленная таким натиском захожанка забывает зачем сюда и пришла, дай Бог ноги унести! Зайдет ли когда еще?..

Рафаиловна и с постоянными прихожанами строга: следит неотступно, чтобы кто-нибудь из них со «своего» места не передвинулся на чужое, чуть что – зашипит недовольно.

Сколько раз священнослужители делали Рафаиловне за это усердие не по разуму внушение: так и прихожан всех можно от храма отвадить, но… опустит смиренно глазки долу Рафаиловна и опять за свое.

Хотя в экстренных случаях без нее не обойтись…

Заболели разом оба пономаря, Алексей и Жорж, пришлось настоятелю доверить пономарку с кадилом Рафаиловне: все-таки старица благочестивая. И не ошибся настоятель: начищенное кадило яро блестит, в алтаре пылинке сесть некуда.

Рано ли поздно вернулись, одолев свои болячки, Алексей с Жоржем, Рафаиловну можно бы и отставить от пономарства, да не тут-то было! Старички- алтарники не особо аккуратисты, наведенная чистота стала при них помаленьку блекнуть. Этого Рафаиловна не могла спокойно пережить. Заглянув в алтарь в щель приоткрытой диаконской двери, возмутилась, сжала негодующе кулачишки и возопила на лодырей «гласом велиим»… Старики, как угорелые, заметались по алтарю, и прежний порядок был благополучно восстановлен.
Но и на старуху бывает проруха…

Как-то раз с улицы забежал в пустынный днем храм бомж. Маленького росточка, особо неприметный, в меру вонючий и грязный – в оставленные прихожанами на паперти шмотки бродяги иногда обряжаются не хуже обычных людей. Незамеченным он прошмыгнул в алтарь и через пару секунд выбежал обратно, сжимая в одной руке подсвечник, а в другой посеребренный крестильный ящичек.

Рафаиловна отважно бросилась на вора, но приемами самбо или джиу-джитсу старица не владела, грабитель просто оттолкнул ее в сторону и бывал таков. Как в омут канул, вызванный по тревоге наряд милиции не сумел его изловить. 

– Ой, это я, ворона старая, во всем виновата! – сокрушалась Рафаиловна. И решила,  искупая грех, просить у настоятеля благословения уйти в монастырь…
Кто-то видел ее потом в соседней епархии, принес весточку, что трудилась Рафаиловна на скотном дворе в монастырском хозяйстве. 

Кто-то из наших прихожан вздохнул:

– У нее, небось, там и коровы в бахилах ходят…

 

ПРО ЛАМПОЧКУ И АРХИЕРЕЯ

В кафедральном соборе города поздравляют с юбилеем архиерея. Роскошная куча из букетов цветов, всяких подарков; льются напыщенные льстивые речи.

– Вы, владыка, как лампада многоценная, сияете нам, сирым и убогим!.. – восклицает велеречиво, с придыханиями, соборный протоиерей…

На другой день старичок архиерей, просматривая свежую городскую газету, вызывает своего секретаря:

– Смотри-ка, отец секретарь, что пишет журналист… – и читает вслух строки из репортажа: «И вы, владыка, как… лампочка многоценная, сияете нам…».

Архиерей грустно улыбается:

– Это как понять? Лампочка-то может и перегореть, а то и вывернуть её запросто могут.

 

ЧЕХОВА ВСПОМНИЛИ

Правили в храме службу. 

Пожилой пономарь Алексей, телом сух и духом крепок, поспешил по какой-то надобности через «горнее место» в алтаре и, вот тебе, попала ему в ноздрю пылинка. Чихнул он громко и от души.

– О, несчастный! – воскликнул стоящий перед престолом батюшка – службы без году неделя, но сразу метивший в «младостарцы». – Молиться тебе, убогому, надо, поклоны бить и каяться, каяться!

Старый игумен рядом, видавший виды, вздохнул удрученно:

– Давайте не будем уподобляться чеховским персонажам!

 

ЧТО ЛУЧШЕ?

Отец Сергий, старенький священник, на полиелее произнеся в алтаре ектению, выходит в проем Царских Врат на солею и с торжественно-подчеркнутой неторопливостью кланяется настоятелю, помазующему елеем чела прихожанам на середине храма. 

– Отец Сергий, зачем же вы так делаете? Ведь настоятель – не архиерей!

– Лучше перекланяться, чем недокланяться! – ответствует мудрый священник.

 

И ВСЕГО-ТО ДЕЛОВ!

В верхнее окно алтаря нашего храма виден флаг, развевающийся над зданием городского суда.

– Посмотрите! Вон как полотнище повылиняло, истрепалось ветром! Заменили бы хоть! – посетовал однажды настоятель.

И – как-то смотрим – полотнище флага новехонькое, реет гордо.

– Вот дело другое! – доволен настоятель.

В это время к престолу, держа кадило, осторожно приближается наш пономарь Алексей – божий человек, колеблемый после поста даже сквозняком и смиренный душою и сердцем.

– Каюсь, батюшка, это я… – лепечет он еле слышно. – Благословения у вас забыл испросить. Стекло в верхнем окне перед службой протер. И вот…

– Да, накадили мы, братие!

 

СВОЙ СРОК

Отец Аввакумий страдал от одной своей особенности – ляпнет что-нибудь второпях, ни к селу ни к городу, не подумавши толком, а потом испуганно охватывается.

Однажды вылетели напрочь у него из головы слова заготовленной накануне проповеди о пользе труда. Бывает же такое – рот открыл сказать, а мысль куда-то внезапно ускочила.

Но батюшка не растерялся:

– Некоторые несознательные прихожанки спрашивают меня: можно ли в воскресенье стирать белье? Не грех ли это? Отвечаю: Бог труд любит! Стирайте на здоровье, но после обеда! Аминь!.. Что стоите и ждете? 

За праздничным застольем опять казус, снова батюшке хотелось сказать как лучше, а получилось как всегда. С торжественностью разгладил он бороду, вознес бокал с вином и, поблескивая капельками пота на лысине, с чувством пожелал присутствующим:

– Скорейшего вам Царствия Небесного!

И не мог понять: почему это у всех дружно, как по команде, вытянулись лица.

Что ни говори, а всякому – свой срок, и подготовиться к этому время нужно, и каждому желалось бы подольше.

 

СУПОСТАТОЧКИ

Пенсионерка, преподаватель педагогического вуза, то ли из солидарности с кем-то, то ли из простого любопытства зашла однажды в храм.

Поозиралась по сторонам и вдруг видит: напротив иконы стоит давняя однокурсница и крестится.

В студенческой молодости дамы, без сомнения, соперничали меж собой, а, может, и черная кошка когда-нибудь между ними прошмыгнула.

Первая, не успев еще толком поздороваться, тут же поспешила уколоть другую:

– Крестишься, молишься вот… А помнишь, что у тебя в институте была твердая пятерка по научному атеизму?

– Так я покаялась… – был ответ.

 

КАК Я СТАЛ ДЕДОМ

Всему свой срок. И мне пришло времечко дедушкой становиться…

Дочь в роддоме мучится; брожу потерянно по улице. Зашел на огонек в старинный особнячок в центре города, где контора местного отделения Союза писателей России квартируется. Братья-писатели посочувствовали, кручину мою по-своему истолковали: достали из ухоронки добрый остатчик – на, успокой нервишки! И ушли в соседнюю комнату какое-то совещание проводить.
Сижу-посиживаю: мобильник в ожидании на столе, возле посудины закинутые салфеткой пустые рюмашки. 

Из коридора в дверь прошмыгнул невеликого ростика, плотный, прилично одетый старикан со старомодным дипломатом в руке, стрельнул испытующе в мою сторону колючими глазками и уселся за соседним, донельзя заваленным рукописями, секретарским столом, приняв выжидательно-скучающую позу.
Немало тут старикашек всяких-разных шастает с толстенными тетрадками мемуаров лишь для того, чтобы кто-то хотя бы вид сделал, что их творения прочитать собирается.

Старичок не мешает мне, сижу дальше.

Трель мобильника: зять звонит! Все – ты дед!

Шумно общаемся с зятем по телефону и нескоро умолкаем. 

Глядь: старичок уже сидит напротив меня и с нарочито-деланной улыбочкой мне руку через стол тянет:

– Уважаемый товарищ, поздравляю вас со знаменательным в вашей жизни событием!

От предложенной рюмки он воротит нос, морщится, но потом, с явно притворным тягостным вздохом, опрокидывает залпом ее содержимое в себя: ну, только если ради вас…

– А вы – тоже писатель?! – занюхав хлебной коркой, деловито вопрошает он меня. 

Получив утвердительный кивок, спрашивает у меня фамилию. 

Вижу: особого впечатления мой ответ на него не производит. Интересуется старичок только: не родственником ли мне приходится такой-то председатель колхоза?

– Нет. А что?

Старикан приосанивается, в голосе его даже металл бряцает: 

– Я работал в том районе первым секретарем райкома КПСС!

Я с места не подпрыгнул, под козырек не взял, подобострастную мину себе на лицо не нацепил. Сижу себе, хлеб жую.

«Партайгеноссе», видя к себе такое почтение, немного скуксился и вдруг воткнул мне в грудь палец:

– А вы где работаете, товарищ?

–  В церкви служу.

Старичка мой ответ явно огорошил, бедный даже поперхнулся, но со стула прытко вскочил.

– Бывайте… – процедил он сквозь фальшивые зубы и сам бывал таков!

Впрямь черт от ладана рванул – видал, может, кто?

Вот так, в компании за рюмкой с «партайгеноссе» и стал я дедом. Никогда бы не подумал…

 

ДЕНЬ АНГЕЛА

Староста Вонифатьич имел обыкновение приглашать в храмовый праздник за трапезу нужных людей. Необязательно спонсоров, то бишь благодетелей, но и тех, через кого можно что-то для прихода пробить или достать. Староста был еще тот проныра.

И в этот раз на Николу заявились три именитых именинника. Стоящими на службе их никогда не видывали. За праздничным столом, когда они обсели настоятеля и старосту, прочая братия храма смогла их хорошо разглядеть.
Тем более Вонифатьич представил всех:

– Этот раб Божий Николай – председатель фракции коммунистов в городской думе.

Плотный пожилой здоровячок с поросячьими глазками учтиво кивнул.

– А этот Николай, – продолжал староста, – бывший сотрудник КГБ, в свое время уполномоченный по делам религий. А ныне – депутат законодательного собрания.

Вонифатьич в почтительном поклоне согнулся над столом, почти касаясь бородой тарелки, на что краснощекий толстяк протестующе замахал пухлыми руками: 

– Что вы, что вы? Не надо, я человек скромный!

Третий Николай – глаза спрятаны за непроницаемой завесой дымчатых стекол очков, тонкие губы поджаты в строгую ниточку, оказался замом председателя торгово-промышленной палаты.

Староста возглашал в честь гостей цветистые тосты, но потом как-то поиссякли у него хвалебные слова, тоже есть им конец и край. Над столом вдруг зависла долгая выжидательная пауза.

Но нашелся и тут Вонифатьич. Закатил глаза и с чувством выдохнул:

– А хорошая школа был комсомол! Всех в люди вывел!

И один глаз хитро приоткрыл.

– Да, да! – зашумели радостно гости и зазвякали бокалами.

Молчал только и не потянулся за стаканом старый диакон. В комсомоле он никогда не состоял, с мальчишек ходил на праздники в храм, уворачиваясь от комсомольцев-дружинников с красными повязками на рукавах. За столом сейчас вроде б как те знакомые лица ему померещились.

О том, что у диакона тоже сегодня – день ангела, и не вспомнили. Не в тему…

 

ТОСТ

Отец Федот — из прапорщиков, низкий, коренастый, даже какой-то квадратный, всегда то ли под хмельком, то ли просто так в узкие щелочки плутоватые глазки свои щурит.

Из армии его вытурили, не дали дослужить всего пару лет положенного срока. По особой, он бахвалится, причине: тогда еще, в конце восьмидесятых, замполит-дурак на построении сорвал нательный крестик с шеи солдата, а Федот заступился за беднягу. Может, это и было последней каплей в его служебных прегрешениях: проговаривался Федот по пьяной лавочке, что, мол, и тушенку в жестяных банках у него на складе мыши успешно и много кушали, и спирт из опечатанных канистр чудесным образом улетучивался.

Короче, оказался Федот в доме у стареньких родителей в деревеньке возле стен монастыря. Тихую обитель, бывшую полузаброшенным музеем под открытым небом, стали восстанавливать, потребовались трудники. Федот тут и оказался кстати. Плотничать его еще в детстве тятька научил.

Потом забрали Федота в алтарь храма прислуживать, кадило подавать. 

— Веруешь? — спросил игумен у перепачканного сажей Федота.

— Верую! — ответствовал тот.

— И слава Богу!

Самоучкой — где подскажут, а где и подопнут — продвигался Федот в попы.

В самом начале девяностых востребованной стала эта «профессия», позарез кадры понадобились. А где их сразу накуешь средь напичканных советским мусором головушек? У кого-то хоть чуть-чуть просветление в мозгах образовалось, как у Федота, тому и рады…

В церкви, как в армии, единоначалие, и Федоту к тому не привыкать. Тут он — в своей тарелке.

Нет-нет да и выскакивало из него прежнее, прапорщицкое, командирское. Бывало, служит панихиду. А какая старушонка глухая, не расслышит, как прочитали с поданной бумажки родные ей имена — с соседкой ли заболтается или еще что, затеребит настойчиво отца Федота за край фелони: уж не поленился ли, батюшко, моих помянуть?

— Так! — сгребет за «ошерок» старую глухню Федот. И отработанным командным голосом огласит ей на ухо весь список. — Слышала?!

— Ой, батюшко, чай, не глухая я! — еле отпыхается со страху старушонка.

Отец Федот развернется к остальным и с угрозливыми нотками в голосе вопросит:

— Кто еще не слышал?!

Все попятятся…

В определенные моменты на литургии все молящиеся в храме должны становиться на колени. Но бывает так, что кроме богомольцев, просто находящихся и случайно сюда забежавших людей куда как больше. Стоят, глазеют, а то и болтают.

Отец Федот строг, тут вам не музей: выглянет, топорщась бородищей, из алтаря и рявкнет, как на солдат на плацу, для пущей убедительности сжимая кулак:

— А ну-ка все на колени!

И бухались дружно. Даже доски деревянного пола вздрагивали.

На солдафонские повадки отца Федота никто особо не обижался: что взять, испортила хорошего человека армия…

Как раз в праздник Победы пригласили отца Федота освятить офис одной преуспевающей фирмы. Хозяева и сотрудники охотно подставляли раскормленные холеные хари под кропило батюшке, а потом, сунув ему на лапу, и за банкетный стол бы, чего доброго, позабыли пригласить. Но отец Федот — человек не гордый, сам пристроился.

Только наскучило ему все скоро: был он, пока кропилом размахивал, главным героем момента, а теперь и в упор никто его не видел — пустое место. Вели фирмачи какие-то свои, непонятные ему, разговоры, лениво потягивали из бокалов заморские вина, нюхали черную икорку. 

Ощутил себя отец Федот тут инородным телом. И зацепило его еще: о празднике никто из присутствующих и не вспомнил даже. Решил он тогда встряхнуть всех старым армейским тостом. В большущий фужер из-под мороженого налил мартини, плеснул виски, сухого, пива, водочки…

Кое-кто с недоумением косился на отца Федота. А он встал из-за стола, под умолкающий шум вознес свою братину, в почти полной уже тишине опрокинул ее в себя и, зычно крякнув, выдохнул:

— Смерть Гитлеру! И всем буржуям!

 

ПОДРОСТОК

Старый заслуженный протоиерей, бородища с проседью – вразлет, был нрава сурового, жесткого: слово молвит – в храме все трепещут. А у его сына Алика пухлые щеки надуты, будто у ангелочка, румяненькие, глаза добрые, бесхитростные. Увалень увальнем.

Батька не церемонился долго: повзрослевшему сынку предопределил семейную стезю продолжать. Замолвил, где надо, веское свое словечко, и готово:  Алик – поп. Не стал парень отцу перечить – молодец, но только рановато ему было крест иерейский надевать.

Служил отец Алик в храме исправно – с младых ногтей все впитано. Да вот только приключилась беда или недоразумение вышло: обнаружились у молодого батюшки две, вроде бы взаимоисключающие друг друга страсти – велосипеды и компьютеры. В свободные часы Алик до изнеможения по дорогам за городом гоняет, вечерами за компьютером зависает.

Утречком мчится он на службу на своем велике, влетает в ворота церковной ограды, весело кричит: 

– Смотри, отец диакон, как я без рук могу ездить!

И выписывает кривули по двору, только крест между раскрылившихся полов курточки на его груди поблескивает. Бабки-богомолки озираются, испуганно сторонятся и торопливо крестятся.

Юная матушка у Алика – не тихоня, не прочь молодого мужа на увеселения какие-нибудь затащить, хоть на дискотеку.

Рвал, рвал себя Алик пополам да и однажды не выдержал: пошел в епархиальное управление и прошение «за штат» на стол положил.

– Не дорос я… Подрасту, вернусь!

Проявился-таки полученный по наследству отцовский непримиримый характерок!

Старого протоиерея спрашивали, бывало, потом про сына.

– Компьютерную фирму открыл, соревнования в Москве выиграл, – чуть заметно смущаясь и будто бы оправдываясь, говорил протоиерей. – Но… вернется ведь еще, даст Бог!

 

ФАНАТКА

У казначеи осторожно интересуются насчет премиальных накануне праздника Пасхи.

– Вот посмотрите сами, сколько у нас при храме работников! – с укоризною трясет дородная старушенция листом ведомости на зарплату со списком фамилий перед удрученно повесившими носы просителями. – И всем подай! А прихожане много ли приносят…

Через полчаса за обедом в трапезной казначея заводит разговор о юбилейном концерте Аллы Пугачевой:

– Это же моя любимая певица! Жаль, что концерт по телику полностью посмотреть не удалось, в двенадцать ночи надо было молитвы вычитывать. А как там Филя выступал…

Суровая старушенция умильно закатывает глазки…

Вот когда надо бы было о премии выспрашивать!

 

НИ ПУХА НИ ПЕРА

Молодой батюшка собирается на сессию в семинарию.

Литургия отслужена, проповедь кратка.

– Простите, дорогие прихожане, спешу на поезд , буду на сессии экзамены сдавать.

– Ни пуха ни пера вам! – звонко, на весь храм, восклицает какой-то малолетний шкет.

Батюшка смущен: ну, в самом деле, не посылать же пожелавшего ему успехов пацана туда, куда православному ни в коем случае не надо…

Но, отдадим должное: два десятка экзаменов и зачетов сдал священник почти на одни пятерки.

 

ПРО СТАРЦА ФЁДОРА

Духовное училище открылось в нашем городе в начале лихих девяностых. Своего помещения у него не было, занятия проходили в классе обычной школы, и за парту для первоклашки не мог взгромоздиться иной верзила студент.
Студенты – народ разношерстный: кто Богу готов служить, а кто просто любопытствует. Преподаватели – только-только вырвавшиеся из советских цепких лап уполномоченных отделов по делам религий немногочисленные местные батюшки.

Историю Ветхого Завета вел у нас отец Аввакумий, добродушный лысоватый толстячок средних лет. База – учебников нет и в помине, а семинарские конспекты у батюшки, видать, не сохранились или свое время он не особо усердствовал, их составляя.

Нацепит на нос очочки отец Аввакумий и монотонно читает текст из Ветхого Завета. Или кого из учеников это делать благословит.

Потом прервет резко:

– А давайте я вам расскажу про старца Фёдора!

И вдохновенно повествует о молитвенных подвигах местночтимого святого.

В конце года батюшка экзамен принимал просто:

– Кому какую оценку надо поставить?

Школяры во все времена скромностью не отличались: ясно – «отлично»!

Вот только отец ректор училища усомнился в таких успехах и устроил переэкзаменовку.

Вызывал по одному.

Сидит перед ним студент, ерзает беспокойно, что-то невнятное мямлит, а потом вдруг заявит решительно, точно отрубит:

– Давайте я вам расскажу про старца Фёдора?!

И так – второй и третий…

Что ж, первый блин комом, а второгодники они и в Африке – второгодники.

 

НАКАНУНЕ РЕФЕРЕНДУМА

Наш алтарник Вася, про таких говорят – взрослый паренек, прибрёл на воскресную службу заспанный, вялый, тетеря тетерей. То ли за ночь не выспался, то ли кто-то ему в том помешал. Только за что ни возьмется Вася, все из рук у него валится. На службе кадило не вовремя батюшке подаст; все в алтаре в требуемый уставом момент делают земной поклон перед Святыми Дарами, а Вася, задумавшись о чем-то своем, стоит столбом, ушами только не хлопая. К концу службы вдобавок и горящие угли из кадила по полу рассыпал.

– Все, Василий, хватит! – укоряет его настоятель. – Иди-ка и отбей сто земных поклонов посреди храма перед аналоем! Может, проснешься… Через руки-ноги и спину быстрей получится!

Вася честно и истово бьёт перед аналоем поклоны. Тут как тут сердобольные бабульки-прихожанки, его окружают, жалеючи вопрошают:

– Что ж ты так, Васенька?!

Вася, отбив последний поклон, кряхтя и обливаясь потом, находчиво-бодро ответствует:

– Я за Крым молюсь! Чтоб там всё хорошо было!

Патриот.

 

ПОЧТИ СВЯТОЧНАЯ ИСТОРИЯ

Дядюшка мой Паля был не дурак выпить. Служил он на местной пекарне возчиком воды и, поскольку о водопроводах в нашем крохотном городишке в ту пору и не мечтали даже, исправно ездил на своем Карюхе на реку с огромной деревянной бочкой в дровнях или на телеге, смотря какое время года стояло на дворе. Хлебопечение дело такое, тут без водицы хоть караул кричи.

Под Рождественский праздник в семье нашей запарка приключилась. У мамы суточное дежурство в детском санатории, а у папы какой-то аврал на работе. Как назло. Они ж со мной, годовалым наследником, по очереди тетешкались. Сунулись за подмогой к тете Мане, жене дяди Пали; она, случалось, выручала, да запропастилась опять-таки куда-то, к родне уехала.

Дома лишь дядя Паля, малость поддавши, сенцом своего Карюху во дворе кормит.

– Какой разговор! – охотно согласился он, когда родители мои пообещали ему по окончании трудов премию в виде чекушки. – Малец спокойный, не намаесси!

На том и расстались…

Соседи потом рассказывали, что, понянчившись некоторое время, дядя Паля забродил обеспокоено по двору, потом запряг в дровни Карюху, вынес сверток с младенцем.

– Это ты куда, Палон?! – окликнул кто-то из соседей.

– Раззадорили вот чекушкой-то… И праздник опять же, – скороговоркой ответил дядя Паля, залезая на передок дровней с младенцем на руках и в надвигающихся сумерках чинно трогаясь в путь.

Родители пришли за мной поздно вечером, и каков, вероятно, был их ужас, когда они увидели, как из дровней соседи за руки и за ноги выгружают бесчувственное, покрытое куржаком инея тело дяди Пали и влекут в дом.

– А где ребенок?

– Что за ребенок?

Карюха дорогу домой знает, дядю Палю сам привез: что человек тебе, только не говорит. А дядя Паля молчит, как партизан на допросе, только мычит невнятно да глаза бессмысленные таращит.

Эх, как все забегали, заметались!..

В это самое время, ближе к полуночи, на пекарне бабы готовили замес. Пошли в кладовку за мукой и вдруг услышали плач ребенка. Те, что постарше, суеверно закрестились: «Свят, свят, свят…», а помоложе, полюбопытнее прислушались и обнаружили младенца в ларе с мукой.

Тетешкали и долго недоумевали: откуда же чудо-то явилось – хорошенькое, розовенькое, пока не вспомнил кто-то про дядю Палю, видали, дескать, его в качестве няньки. А дальше бабье следствие двинулось полным ходом: с мужиками-грузчиками дядя Паля тут, возле кладовки, свой законный выходной и заодно праздник отмечал. Стал раскручиваться клубочек…

Родным находка такая в радость, рождественский подарок! Об истории этой до сих пор в городке вспоминают, узнают все – много ли я в жизни мучаюсь, маюсь, раз в муке нашли. Только об одном хроники умалчивают: как и чем был премирован мой бедный нянька дядя Паля, это осталось семейной тайной.

Вологда