Вологодский литератор

«Жизнь есть борьба», − такой жестокий подарок всему миру сделал отец истории Геродот.

Голодно жили в послевоенное время. Хлеба склады стояли полные, а хлеба не тронь!  Каждый день бригадир с председателем колхоза проверку делали, мышиный след и тот на подозрение брали. Клеверные шишки ели, сосновую кору, очень вредную для желудков куглину и прочий всякий сор, всё ели, что утроба принимала. Как гласит поговорка: горлышко проглотит − брюхо проворотит. Куглина − это отходы от обмолота льноголовок.

Деревня Баская − она же колхоз имени летчика Сигизмунда Леваневского, 38 дворов. У колхозника Петра Обрядина детей шестеро. Окна их летнего пятистенка смотрят на восход солнца. У колхозника Семена Куприянова детишек семеро. Окна их летнего пятистенка тоже смотрят на восход солнца. Жили Обрядины на одном конце деревни, Куприяновы на другом.  Семён Куприянов охотник был заядлый. Петр Обрядин −тайный осведомитель. До войны оба все зимы по разнарядке лес для Родины заготовляли. Друг за друга грудью стояли. Петр был мужик крепкого телосложения, высокого роста, сильный и ловкий и весьма приятной наружности. В те годы в каждой деревне был осведомитель, каждую неделю он ходил в райцентр и докладывал где надо, что народ говорит, какие народ песни поёт, кто колхозное добро ворует. Петр Обрядин попал в плен на второй день войны, Семен Куприянов был тяжело ранен под Москвой и после излечения в Свердловске комиссован. То, что Петр Обрядин осведомитель, знали все. Он и сам постоянно всех сторонился, умолял:

−Ради Христа истянного не говорите при мне ничего такого, не делайте ничего такого, и частушек про партию не пойте. Не могу я, люди добрые, не сказать, не могу не доложить!

Всегда поодаль от всех держался. Вместе со всей семьёй за стол не садился.  Что жена оставит, тем и сыт. Грома жуть как боялся. Ещё громкого оклика − приседал от страха, собачьего лая, не переносил табачного дыма.

−Мне жить недолго осталось, − говорил жене.

−Сойди с шального-то места! − грубо обрывала жена. − Жить ему мало осталось! Это мне сдыхать надо от эдакой прорвы голодных ртов!

Ближе к весне народ совсем отощал. В бригадирах в тот год ходила вдова Петровна. Прибежит она колхозников на работу посылать, а в избе плач да вой. Старухи да старики неминучую ждут, только до талой воды жить собираются.

−Не-е, не вытянуть посевной, − докладывает бригадир председателю колхоза.

Под председательским седлом ходил старик Зосима Герасимович. Трое сыновей Зосимы Герасимовича остались лежать в Польше. Старел Зосима; был он постоянно среди людей − в этом пестром, чаще грубоватом, реже веселом кругу, но какая-то незримая непроницаемая стена месяц за месяцем росла между ним и колхозниками: Зосима готовился умирать. Сам себе говорил: был конь да езжен. Зла на Петра Сажина никто в деревне держал. Если не он − иного власть назначит, а другой спрячется как таракан в щель и будет жалить. За примером далеко ходить не надо: в соседнем колхозе тайный осведомитель восьмерых парней да мужиков спровадил на стройки народного хозяйства. В деревне на одном конце баню затопили, на другом уж вымылись: вызнали, кто гадит, били смертным боем, стреляли, личной коровенке вымя разорвали − дескать, медведь напал, ан нет, ходит осведомитель по острию ножа! Зосима Герасимович Петра Сажина считал членом правления колхоза «без портфеля», без него заседание не начинал. Петр вожмётся в угол, сидит, молчит, а слезы бегут по лицу, бегут. Или упадёт на колени, бьёт в истерике по полу кулаками, кричит:

−Сволочь я, сволочь!

Партийная ячейка колхоза имени Сигизмунда Леваневского состояла из трёх человек. Партийный вожак по совместительству был кузнецом и счетоводом. Его на фронт из-за плохого зрения не взяли. Бабы, чьи мужья с войны не вернулись, незлобно поддевали:

−Слеповат да тороват, чужой подол ущупает.

Теребит бородёнку Зосима Герасимович, определяется, с какого боку речь вести. Есть же среди миллионов капель одна-единственная капля, с которой весна начинается! Кабы до этой капли дожить…

−Ты, паре, Володька, важный гегемон в нашей волости, на твоей совести быть продолжению нашего крестьянского корня, или умирать, − говорит Зосима Герасимович.

−Э-э, старина, нашёл, тоже мне, гегемона. Не темни, говори прямо.

−Прямо только вороны летают. Сам знаешь, о чём речь.

−А о чём?

−О чём, о чём… грамоту похвальную твоя партия не даст, как нас от смерти спасёшь, а народ благодарен будет. Лося надо добыть. Сам знаешь, месяц назад корову полудохлую дорезали, кожа да кости, а меня к прокурору дёрнули. Слава богу, только попугали.

−Да ты что, в райком мне за разрешением бежать прикажешь?

−Приказать не могу, у тебя власть, ты и употреби её со всем пониманием.

−А кого за гребень сгребут, а? Меня!

−Тут, паря, как карты лягут.

Пришли  председатель с партийным вожаком к Семену Куприянову: выручай. Иди в лес, ищи лося. Снегу, слава богу, в ту зиму неглубоко было. А Петра Обрядина в районную больницу отправили, мол, сходи, какой нибудь микстуры дадут, еле ходишь от недоедания.

−Эх, собачку бы хорошую сейчас!… − говорит Семён.

−А где она у вас? − спрашивает Петровна.

−Съели.

Согласился Семён. Кинул на плечо берданку, встал на лыжи и пошёл.

Главное для охотника встать на след, на свежий след!

Как потом сказывал:

−Вымотался, еле бреду. На верхотину Каменной улочки поднялся. Вечереет. Ветер поднялся, с вершин снежные заряды рвёт. Упёрся в частокол. Лешак осенью молодой порослью играл, все ёлочки скрутил −переломал. Обошёл кругом − пропал следа! Так по мне испарина и пошла: смазал! Назад воротился. Внимательно присмотрелся, а лось зажался в этой чащобе. Где голова, где задница − не пойму. Ну, раз вперед шёл, то и голова должна быть впереди. Прицелился, хлоп… как вылетит на меня из чащи снежный сугроб, покачался да и рухнул. Страх, мужики, был великий. Каюсь, не утерпел, бок лосю распороло, печенки с фунт отсадил и кусками сглотнул. Иначе − ша.

Домой прибрёл, с бригадиром Петровной запрягли двух лошадок в дровни и за лосем. Она впереди, обессилевший Семён на дровнях лежит.  Воротились на другой день к полудню.

Разделили мясо по едокам. Не обнесли и Обрядиных. Не густо, да на переправе и крохе рад.

Через пять дней Семена Куприянова вызвали повесткой в райцентр. Ушёл и больше его в деревне Баской не видели. А Петр Обрядин руки на себя наложил. Ушёл на конюшню и удавился. Перед Петровной и Зосимой Герасимовичем на коленях стоял, умолял:

−Убейте! Убейте ради Христа истянного! Я доложил! Убивайте − я!

Жаль Петра Обрядина.

Ни Петровну, ни Зосиму Герасимовича, ни партийного вожака не тронули.

Бессменный председатель Зосима Герасимович умер тихо. Перед самым половодьем пошёл на реку, кое как пешнёй пробил лёд, сел на фанерный ящик и с душой расстался.

 

−−−−−−−−−−−−−==================−−−−−−−−−−−−−−

 

«Наряд − предисловие к женщине, а иногда и вся книга», − справедливо сказал Шамфор, внебрачный сын священника, выходя с пустым кошельком из галантерейной лавки.

Край у нас лесной, потому  мы жизнь человеческую с цветением земным вяжем. Понятное дело, всё это плоды воображения. Зато какие! Ты из леса, а зовущий, трепетный голос леса как на плечи сел; и аукается, и гомонит, и смехом рассыпается, желаешь у кукушки − ворожеи про свой век выведать − пожалуйста, − согни ладонь лодочкой да к уху приложи, и живи лет двести на первое время!  Слышишь на опушке чистый, как процеженный через частое сито ветвей счёт? Слушать слушай, да не годами считай, делами.

Как-то я пахал Мякотишинское поле в ночную смену. Ближе к утру заглушил двигатель трактора, пошёл соловья слушать. Накануне мать говорила, что в логу за нашей деревней Баской, страсть хорошо соловей поёт. Иду, ещё темновато, сыро, через три загона напрямик брёл, ещё в ушах не затих натужный гул двигателя трактора; запутался в поросли молодых черемух, упал, только встал во весь рост и вдруг чистые горошины  покатились по всему логу. Как я крался, жаждая увидеть простой серенький комочек счастья!  Увидел! Долго смотрел на певца. Кажется, не дышал.

Люди у нас хорошие. Добрые.  Вот, к примеру, Галина Алексеевна. Отдала колхозу детство, юность и зрелые годы. Умирать не собирается. Я, всем говорит, тогда умру, когда праправнука на руках подержу. Как улыбнётся, будто солнышко до краёв наполнит лесную опушку; морщинки у неё на щеках, что юркие тропинки; шум, гам в весеннем осиннике − да нет же, не ветер, не шелест листвы в том виноват, это бабка Галина половики хлопает на своей улице. Хлопает, а в мыслях бежит летним днём по лесу, ладошками по тугим стволам бьёт, с каждый великаном особо здоровается. Где настоящее тепло − в лесу; где ещё можно встретить лосей, гордо несущих на вскинутых головах короны роскошных рогов − пока только у нас.

Сидим с Галиной Алексеевной на крыльце, чаёвничаем. Домашние зовут крыльцо на современный лад верандой. Пусть так, места много. Веранда остеклена, вместо стульев два дивана. Над деревней медленно шли тяжелые тучи. Они надвигались на солнце.  Солнце как знало, что сегодня у него несколько часов отдыха, щедро валилось на поблёкшую траву, на скоблящую ножом-косарём столешницу за низеньким, ветхим  забором, соседку. А воздух был чист, будто его провели через сосновый лес. Соседка из приезжих, уже в годах, объёмная в талии, у них с Галиной Алексеевной натянутые отношения.

К соседям по дощатым мосткам идёт рослый парень, босой, сапоги резиновые прижал к груди.

Галина Алексеевна встрепенулась.

−Костя, − говорит мне. −Любит на гитаре тренькать.

Соседка  бросает на столешницу косарь, сбрасывает с пояса подоткнутую юбку, упирает руки в бока, что-то спрашивает.

Парень стоит потупившись.

−Стружку снимает, − «переводит» мне Галина Алексеевна. − Электриком хочет работать, будто бы не берут.

−Не берут? − спрашиваю я.

−Будто бы прав нет, а, может, и есть, да он в электричестве слаб ещё.

−Научится, − шепчу я.

−В тюрьме был, − качнула головой Галина Алексеевна.

−И что?

−То. Электричество нынче у рыжего Чубайса, а этот Чубайс бывших уголовников в кампанию не берёт. Ну их, − машет рукой в сторону соседей. − Одна головная боль. Недобрые соседи изладились. Говорят, не судите, да не судимы будете. А всё одно посплетничать охота. Вечерами у них концерты не редкость. Всё в доме гремит, двери хлопают, то мужик заорёт, то жена завоет. Я своим домашним говорю: «Леший с лешахичой котомку с сухарями делят». Один другого съел бы. Сама-то, Александрой зовут, всё ноет, и жалуется, и вся она обижена, и денег у них нет, и все болеют… В школьной столовой посудомойкой работает. Каждый день в обеих руках сумки прёт. Муженёк, Сергеем Сергеевичем звать, − ваше величество! на меня смотрит, как зверь. Ага, перед ним прогнусь я, как же! У него под глазами отечные мешки, гнусавит немного. Видишь, во-он… худо из-за косяка видеть, забор двухметровый ставит, как поставит, так и заживут справно. А я что? Приезжают ко мне из райцентра девки, свои частые гости, песни поём, гармонь играет, а им, видите ли, моё веселье попёрек горла. Вот кабы у нас в доме дрались каждый день, вот это им бы любо! Этот Сергей Сергеевич как-то сказал мне капризно: «Если мне худо, другим не должно быть хорошо». Во как! Хоть живым на кладбище иди, у них, видите ли, не с той ноги встали. Так бы и сказала ему: век вам худо жить, раз вы жить нормально не умеете! Для них честных людей в нашей округе нет, кругом одни сволочи, дебилы, скотины и так далее. Ну их! Я своим говорю: только не ссорьтесь, только миром, ставь он заборы хоть до небес. Сын мой хотел подсказать, что ветром вывалит твой забор, так этот Сергей Сергеевич и загнусавил: я-де проведу межевание, я-де заставлю вашу баню на один метр десять сантиметров сдвинуть…Ну их!

Старые люди медлят с рассказом. Или вспоминают отжитое, или мысль за корень, прутик, камешек спотыкается…

Мы говорим, время мчится.

−В году тысяча девятьсот…да, в тот год начали строить Байкало − Амурскую дорогу, шуму в газетах было много. От нас Тоньку унесло на эту стройку. Потом приехала, рассказывала, как справляли первую безалкогольную свадьбу. Ещё, помню, тужили с бабами: на Черном море корабль наш военный затонул, двести матросов погибло. Ох, и поездили мы с концертами! Мы к соседям, соседи к нам. Да и не только к соседям, и по край района ездили.

Сон ли?

Явь ли?

Смотрит Галина Алексеевна куда-то вперёд, за тонюсенький поясок горизонта, улыбка разглаживает на лице морщинки; на меня взгляд перевела, пристальный такой взгляд.

−Внучишка мой малый Ленчик − ох и способный этими чёртовыми машинками играть, порой меня спрашивает: «Баб, ты давно из каменного века вышла?» Ты-то не думаешь про наше поколение так, а?

−Да как можно, Галина Алексеевна!

−Крайняя усталость имеет одну особенность− сон не приходит сразу. Лежу, бывает, лежу, должно быть в доярках устала, что ли? Облокочусь на подушку, смотрю на лампочку, − Лёнчик хитрую такую лампочку приделал, слабенько горит, будто свеча. Не мигая смотрю сквозь ресницы с тем напряжением, что придаёт взгляду полное отрешение. Люблю ночи с полной луной, хотя они меня чем-то пугают. Из моего окошка луна как раз зависает над бывшей церковью. Луч от луны на полу лежит, я ногами босыми ступлю на него, и, как прожитый день, к себе прижать хочу. Лёнчику про такое явление говорила, а он мне: «Баб, ты скоро заговоришь с пророком Самуилом. Много думать вредно». Вот так и ездили.

С той стороны забора раздался тяжелый, продолжительный звон, как по пустому погребу. Мы с Галиной Алексеевной невольно переглянулись: что бы это значило? К звону примешались отрывистые крики ворон, − стая вылетела из-под самой кромки чуть золотящегося небосвода, и уселись на соседскую крышу.

−Что это? − спросила Галина Алексеевна, встрепенувшись.

−Дождь идёт, − ответил я.

−Нет не дождь. Это…смерть идёт.

−Да ну-у?

−Примета  такая есть. Смотри, вороны не унимаются, видишь, снуют по крыше, клюются. Это они посланницу выбирают, кому весть надлежит передать.

−Кому?

Из дома вышел Костя. Смотрит на нас, в одной руке кусок хлеба, в другой луковица. То хлеба откусит, то зеленую стрелку губами сощипнёт.

Слетела с крыши ворона, села на землю перед Костей. Он ей хлеба кроху кинул, ворона в клюв кроху схватила и на крышу.

−Видел? − спрашивает удивленная Галина Алексеевна.

−Видел. Расскажи кто− не поверил бы.

Удивительное происшествие завладело моим воображением. Неужели это правда? Напрасно я уверял себя, что в деревне услышишь немало подобных примет, и что эта история не представляет для меня особого интереса. Отвлекаясь от темы, добавлю, что под самый конец года соседка Галины Алексеевны скоропостижно умерла.

В  продолжении некоторого времени мы сидели молча, потом Галина Алексеевна стала говорить, как раньше веселее жили, ездили по округе с концертными программами.

−Секретарём партийным Иван Леонтиевич был. Въедливый, упрямый. С войны пришёл на одной ноге. Вот надо ехать и всё! Да мы такие, да мы сякие, и доим больше всех в районе, и хлеба намолот за три других колхоза, и народ у нас самый лучший, да неужели мы!…Подготовимся, коров пораньше подоим и вперёд. Зимы раньше стояли морозные. Хорошо, если председатель грузовую машину даст да ещё шофёр согласится, а то и на тракторных санях. Соломы ржаной набьём, и… запевай «Семёновну»! Качает трактор качает, порой часа два − три в одну сторону, домой под утро вертаемся. А дома семья ждёт, муженёк ревнивый, свекровь косым глазом режет… Вот раз Вася Васин возил на ГАЗ − 51. Знаменит был тем, что к колдунье в другую область ездил, та его от вина заколдовала. Брезент натянули, солому в кузов натолкли, все в шубах, шалях, валенках, молодые мужики на выхвалку валенки носили в три залома, а плясали в хромовых сапогах, бабы молодые да девки плясать выходили в резиновых сапогах, тогда ещё туфлей и в помине у нас не было. Смеху, визгу, иной озорник залезет под сарафан − ты ему хрясть в наглую образину…И никакой обиды. Вот отплясались, отпелись, по стаканчику водочки для сугреву приняли, выходим, а Вася Васин лыка не вяжет. Оказывается, встретил однополчанина, и всё колдовство по боку. «Да вези ты, окаянной!» А он: «Пойте «Вот кто-то с горочки спустился»». Поём. Кончили петь − он ни тпру, ни ну. «Пойте! Не поеду!» Да двадцать четыре раза спели, пока до дому доправились. Убить его, паразита, мужики собирались, из кабины выдергивали, а он в драку: «Пойте!» Здоровущий был, царство ему небесное, разъярится − беда. Да, Вася Васин заявление в партию написал, мол, только партийным буду «концертников» по ночам возить. Иван Леонтиевич как его стыдил…первый раз от Ивана Леонтиевича мат слышала. А вот ещё: поехали в …скую волость на гусеничном тракторе. Народу − втугую. Гармонь играет, что нам, молодым, мороз. Это в феврале было, на Сретенье. Едет со стороны … как и деревню-то зовут, напрочь забыла, машина. Большая такая, а в кузове народу − пуще нашего. Свадьба, оказывается, едет. И что ты думаешь? Перепляс мы с ихними устроили. Фары от трактора и фары от машины круг очертили. Да на под задор! Ихний гармонист переборами режет, наш вприсядку стрижёт! Жених невесту на руках носит, да как кинет в снег! А невеста визжит, … Подурачились, что говорить. А тут ветер поднялся, снег полетел охапками, свадьба своей дорогой, мы − своей. Мы переплясали, лагун пива домашнего нам достался. Чистый  двоевар! Пили маленьким стаканчиком − зубы от стужи ломило. Приехали, экими снеговиками вваливаемся в клуб, как нам народ тамошний обрадовался! Вот так, милый ты мой, мы жизнь любили. А сейчас… кислятина. Вон, − показывает рукой в сторону соседского дома, − Далёко ходить не надо.

Знаменитость наша Галина Алексеевна. В Москву ездила.

−Привязалась да привязалась Александровна, районная начальница по культуре: надо, подружки,  в Москву ехать, на студию грампластинок. Ансамбль, оказывается, мы! Поехали с бабами. Опять же зимой дело было, летом некогда по Москве выкаблучивать. Как ехать, а коров на кого оставим? У меня в стаде три отёла на носу. Характер у Александровны нордический, как Штирлиц говорил. «Поедем и никаких гвоздей! Имеете вы право отдохнуть, Москву посмотреть?» Факт, имеем. Оделись мы в валенки с галошами, в шубы нарядились, под шубами сарафаны с оборками, что от бабок достались, головы старинными шалями с кистями увязали. И две балалайки повезли! А как иначе? Балалаечка у нас выручалочка! Ты шаль старинную с кистями видал?… А кушак красноборский? …Э-э, милый, за так отдавали старину, за «спасибо». Сколько жулья всякого по деревням шастало и теперь ещё шастает, всё старину ищут. Этот Костя, − кивает головой на соседский дом, − тоже стариной промышляет. Вроде за воровство и в тюрьме был… Чемоданы ремнями для надежности перетянули… да-а, раньше не теперь, со своим самоваром, до Костылева доехать на попутной машине в кузове, что нынче в космос слетать. Договорились на берегу: держаться вместе, как береза с сосной в лесу, сцепившись, живут. Со своим хлебом ехали. С Вологды на самолёте летели. Некоторые пассажиры с таким любопытством нас осматривали, будто первый раз народ русский увидели. А что было в Москве… господи, катим ватагой, машины пикают, впереди наша Александровна тон задаёт, она-то  в туфлях, доводилось в городах бывать, и в пальтишке на рыбьем меху, бровки-губки накрашены, а нам чего краситься, мы бабы в самом соку. А в метро… вот смеху-то! Маша Брокина наша такая толстушка суетливая, возьми и потеряйся в толпе. Мы по эскалатору едем вверх, а она вниз, мы вниз, она вверх да суетится, кричит: «Бабы! Ко мне, ко мне!» Встречает девушка, вся такая важная, щелкнула замком сумочки, извлекла блокнот, расправила страничку и говорит: «А теперь запишемся для истории. Фамилия, имя, отчество, возраст, профессия и так далее». Поднимаемся по лестнице, а там на каждом этаже зеркала в полный рост. Маша Брокина будто коров с потравы выгоняет, кричит истощённо: «Вы куды пошли-то? Куды-ы?» Хохочем: в зеркале сами себя не узнали… К Ленину ходили. Вот где нам шубы да валенки пригодились! Очередь, мороз жмёт. Перед нами азиаты с раскосыми глазами стояли. На нас смотрят как дети малые, в глазах любопытство огромное. Они недомерки какие-то, метр с шапкой. А за нами негры чёрные. Озябли, бедные, скачут как бесы в подовинной яме. Ленин как Ленин, кукла такая в костюме. Царь- пушку видела, и царь-колокол видела, и собор Василия Блаженного. Красота- а… Нас ещё тренировали долго, прежде чем записывать. Тренер-то был дока в музыке, паренёк совсем из ранних. Мишей звали, по голосам нас подбирал, так что вышло очень даже прилично.

По началу он не понимал нашу речь. Мы и «щокаём», и «цокаём», и словечки наши ввёртываем без всякого приберегу, а как запоём «Большое Виноградье», да так запоём высоким голосом, как наши матери пели − с протягом, он за голову хватается. Привыкли в Москве акать-какать, нет ты в большую Русь вглядись! И «Во лузях», и «Улица широкая», и «Не злацен перстень по горнице катавсе», да всё-то «Виноградьё» со Святое Писание будет. Потом пообвыксе, подпевать стал, дирижировать. Хороший паренёк. Слова наши записывал. Ему и смешно, и понять не может, будто мы с другой планеты. Что такое «пястать», спрашивает. Да, отвечаю, тяжело ходить. И обувка внове, и одёжка внове, и пол внове, и народ − ромода сплошная, да ты йти ослабу дашь после таких кажонных спевок. Да-а, велика наша Русь! В каждой волости свой говор. Фотографировались на память, этот Миша остролицый не то рычит, не то хрипит, ему бы как Наполеону перед войском стоять, он и так забежит, и эдак, да садись, говорю, ко мне на колени. Не сел. Встал рядком с Александровной, Александровна его по-матерински прижала к себе. Хошь карточку посмотреть?… А ещё мы на концерте у Зыкиной Людмилы Георгиевны были. Тогда она ещё в Москонцерте пела, вскоре стала худруком  и солисткой народного ансамбля «Россия». Не-е, при коммунистах лучше жили! Нам, как поехали в Москву, командировочные выдали, да такие, что мы с ног до головы нарядились! Ещё бы: и туфельки, и платья, и кофты… не-е, лучше жили! Вечером угощались в ресторане. Вкусями разными столы ломятся. Не успеешь к рюмочке приложиться, официантка опять подливает. Стоит над душой с салфеточкой. Полный коммунизм! Александровна подмигивает: пейте, бабы, отрывайтесь по полной, заслужили! Так «наподливались»,  плясать пошли. Вот где балалаечка пригодилась! А что: знай наших!  Так сказать, туфельки новенькие разнашивали. Утром продираю глаза, вставать неохота. Растелешилась, лежу эдакой барыней. Коровы не мычат, муж не храпит, в комнате чисто, бело и мухи не кусают, воздух − дыши и мало; в окошко глянула и обмерла: люди внизу, будто муравьи ползают. Ужас! Не-е, бабы, дома спокойнее.

 

 

−−−−−−−−−−===========−−−−−−−−−

 

«На том стою и не могу иначе, и да поможет мне Бог!» −заявил этот человек, делая перевод Библии с латыни на немецкий язык.

Каждый из нас помнит глаза своей покойной матери. Они всегда раскрыты и светятся такой щемящей тоской, какой не описать пером. Они в постоянной тревоге за чад своих, они  сродни облакам и звездам, проплывающим над землей, сродни чайкам, оглашающим лес резкими, летящими криками. Как, зачем степные чайки залетают в лес?

«Процесс» нобелевского лауреата Миши Горбачева тихонько, без лязга буферов, катился на запасные пути.  Уже ни к чему стали предохранительные клапаны, тормоза, новые рельсы, равнодушные машинисты сжигали в котлах пачки талонов от соли до туалетной бумаги. Всё, выдохлась Перестройка! А ведь как надсадно денно и нощно гудели провода на столбах, как гудели сами столбы и чашечки изоляторов, как самовлюблённо блеяли партийные козлы, и всё, отгудели, отпели, отмучались, язви их всех! − пришло время  собирать черепки.

Осенью повёз я на колёсном тракторе картошку сбыть в райпотребсоюз. 54 мешка. Картошки в тот год садили 40 соток. В хозяйстве было две коровы, два телёнка, куры, поросёнок, всех чем-то надо кормить. От нашей деревни Баской до райцентра тридцать километров с маленьким гаком. По родной сторонушке ехал не оглядываясь, райцентровскими улочками крался ночью. А почему? Тракторный прицеп самодельный, трактор расхристадный, а ну милиция тормознёт? Не надо и выручки, «… скажи спасибо, что живой» − как поёт Высоцкий. Приезжаю на склад, кладовщицы нет. Шагов двадцать вперёд да обратно; шагов тридцать вперёд да обратно. Представляю, как сейчас жена и мать уже начинают догадками мучиться, а старший сын за деревню выбегает смотреть, не громыхает ли батька на своей колесяге. Ближе к обеду приплыла кладовщица, эдакая баржа самоходная. Вижу: не мешало бы опохмелиться. Лицо кислое, как замученное неволей. Может, начальник обидел, может, сон приснился дурной? Вынесла из склада ящик с мандаринами, села в давно отслужившее свой век кресло, ручищей машет: давай на весы свою картошку! И песенку себе под нос выводит:

Вздыхают бабы в магазине

Разведёнки − брошенки…

Мешок хватил, другой, третий кидаю с выдохом, слышу:

−Горит что ли?

−Ну, вас задерживаю…

−Слышь, стахановец, ты и ночью такой проворный? Без остановки шпаришь? Я таких ребят люблю.

Икает.

И только кожура от мандаринов валится на толстые ножищи.

Наверно, было смешно и глупо смотреть на меня со стороны, перепотевшего, злого, но мне было совершенно безразлично, что думает обо мне кладовщица.  Сколько раз каждый мешок проехал по моей спине, пока добрался до этих весов!  А моя жена… да разве можно сравнить раскормленную барыню с моей, уставшей до чертиков от этой надоевшей картошки, женой? Когда мы с ней и с матерью вытаскали мешки с погреба, погрузили на прицеп, жена облегченно вздохнула, села, измученная, на порог подвала, смотрит на вызолоченную последними лучами заходящего солнца вершину березы, говорит:

−Заведём парню куртку не хуже людей.

Мать, перемазанная землей, стоит, скособочилась, опершись на косяк.

−Мама, ты что скажешь? − спросила жена.

−Что я, мне всякая лопотина гожа, − тихонько рассмеялась мать.

−Я про куртку…

−От крестьянского труда не будет богат, будешь горбат. Не нами сказано. Не тужи, молодая, будет день, будет и пища, − просто ответила мать.

И рукой хотела махнуть, как отрезать, но у неё получился такой беспомощный жест, что у меня сжалось сердце.

Пусть куртку спекулянты приравняли к цене 54 − х мешков картошки, пусть!

Жена всхлипнула, приложила к глазам рваную рукавицу, а мать говорит:.

− Красота-то какая сегодня! Тихо. Который раз прислушиваюсь: провода не гудят. А вчера, мне чудилось, так стонали, будто война началась. И солнышко, гляньте, будто святой водой из Иерусалима опрыснуто, усталое, но довольное. Ну, − мать отвалилась от косяка, за мою руку взялась, налитые светом глаза ощупали моё лицо, − с Богом.

Голодный, но довольный выездом, маялся я в лесочке возле склада, ждал, когда успокоится райцентр. Денег мне кладовщица не дала. Дала квитанцию. Спрашивай, велела, в райсоюзе, как деньги будут, так успевай получить.

На куртку не хватило. Пришлось добавлять от продажи половины туши годовалого бычка.

 

−−−−−−−−−−−=====================−−−−−−−−−−

 

 

«Под плохим плащом часто скрывается хороший пьяница!» − прокричал в темноту Сервантес и пошёл запрягать кобылу.

При советской власти (ещё до талонов) довелось побывать на курорте в Друскининкае. Спрыгнул неудачно с комбайна, подвернул ногу. Врачи прописали заморскую грязь. Тамошняя литовская кухня делает упор на овощи. День капустный листочек гоняю по тарелке, другой свеклу ложкой выгребаю, захотелось чего-нибудь мясного. Захожу в магазин, а там колбас на витрине!… Это, спрашивается, кто у нас победитель, а кто поверженные?! Чтоб не соврать, сортов под сорок. И польская, и украинская, и румынская, и  прочих народов яства! А какие в магазине запахи, всё нутро приводящие в мельницу по выработке слюны, копчёности ноздри дерут. Что говорить, за деревней Баской и не то увидишь. Смотрю, женщина одна такая степенная, по всему видать семейная, нарезанную колбаску берёт. Взяла одного сорта с полкилограмма, другого граммов двести, третьего самую-самую видимость запросила, извлекла из кармана черненькую собачку чуть больше мыши, усы у собачки платочком отёрла, и колбасный срез под нос собачке суёт. Как мне показалось, собачка была сонная, не проявила к колбасе никакого внимания. Потом я не раз переваривал эту сцену и пришёл к выводу, что собак носят в магазин проверять колбасу на качество. Вот женщина отошла от кассы, я подхожу и пальцем показываю на кружочки колбасы того сорта, что женщина купила полкило. Продавец мне «гыр-гыр», я головой киваю. Опять «гыр-гыр» − вижу сумму на счётах, деньги подаю. Тут подходит ко мне один субъект с отвислым носом в поношенной расстегнутой матросской шинели, небритый, мятый, тельняшка на уровне груди в дырках, и спрашивает:

−Слышь, земеля, что лучше на похмелку, кефир или минералка?

Соображаю. В наших краях опохмелка не в моде. У нас пьют, пока видят. Маются головами, сами себя казнят за допущенное свинячество, но не опохмеляются.

−У-у, нацмен недобитый!

И в двери. Должно быть, в глубине души пожалел, что судьба свела его с каким-то врагом народов. Бывает, и при капитализме дует, что говорить про развитый социализм? Нацмен − это я. Мужик видел, как мне «гыр-гыкала» продавщица, а я кивал головой в ответ.

За двадцать четыре дня в Друскининкае, я встретил только одного пьющего, по всем приметам пролетария из восточных славян.

Когда поехал домой, прихватил (на сколько позволял кошелёк) пять самых толстых палок колбасы. Польскую, румынскую, украинскую, палку финскую да палку немецкую. Одних колбасников мы били, других спасали.

 

−−−−−−−−−−−−================−−−−−−−−−−−

 

«Молодые поэты льют много воды в свои чернила», − сказал недовольный Гёте, отодвигая чернильницу Фаусту.

За деревней Баской отгонное пастбище. Изгородь − в три тесины. Идёт мимо пастбища Ириней Капустин по прозвищу Гёте, в карманах две бутылки водки. Летит самолёт, растёт и ширится инверсионный след. Остановился Ириней, задрал голову и так стоял, пока не скрылась вдали серебристая птичка. Помахал самолёту рукой.

Сегодня у Иринея Капустина лирическое настроение. Ещё бы: местная газета опубликовала его выстраданное стихотворение «Милая». По такому случаю, Ириней соизволил с бывшим одноклассником Сан Санычем пропустить только сто граммов водки. Сан Саныч не прочь был напиться до положения риз по очень уважительной причине: его жена, с виду слабая кокетка, в натуре − «председатель ВЧК», заподозрила супруга в измене, не стала расточать прелести колкого ума, а сразу приступила к практическим выводам: разбила мужу голову ковшом.  Сан Саныч последние два года кормится около церкви, работает спиной и плечами. Пока в его голове туманный хаос от жития святых и угодников, старина наша не помещается в прочтенных книгах, но есть надежда, что имена без образов, образы без цвета при неусыпном изучении выстроят соборный иконостас в сердце переступившего порог храма. Да, друзья, женщина-кокетка пагубна не тем, что строит глазки, и оставляет нас, мужчин, на рубеже между надеждой и отчаянием; мы, мускульная сила общества, часто скрываем свою страсть под личиной равнодушия, молим − не отдавайте свету вашей душевной чистоты, отдайте её мне; стыдясь своей пасторальной простоты, сами лезем к ней с увядающими цветами юности, а она… богиня, хватается за ковш. Приятель предлагал закусить стопроцентной настоящей колбаской, якобы из мяса северного оленя, он категорично отказался.

−Да ты знаешь, сколько на Западе дают за килограмм оленины? − горячо упорствовал приятель. − Пятьдесят долларов!

−Нет и нет! На днях по ящику передача шла, мертвого выкапывали. Что-то криминальное всплыло. И что ты думаешь? Пять месяцев в земле пролежал труп, а как свеженький. Химия эта колбасная насквозь его пропитала. Нетленный буддийский лама позавидует! Понимаешь, труп аж светится!

Сан Саныч имеет от природы нрав тихий, миролюбивый, сердце доброе, в ведомости, где значится зарплата, расписывается правильно, и по какому-то странному внушению свыше, верит нашей власти и отечественным постановлениям. Ириней, когда Сан Саныч поведал, за что был бит, расхохотался.

−Путь мучеников тернист, − глубокомысленно изрёк, хлопая Сан Саныча по спине.

−Я тебе как другу… Ещё хорошей колбасой угостить хотел…

Почему его зовут Гёте? Очень даже просто. В девятом классе парнишка стал всё чаще и чаще задумываться, какой бы совершить героический поступок, пусть не на глазах девчонок, но чтоб слух о нём дошёл до ЕЁ ушей? В избытке чувств написал на немецком языке посвящение однокласснице Любе Пешковой. Всю душу вложил, как мог каждое слово вымаслил по учебнику и на слух отточил. Без этого посвящения он уже не мог ни уроков готовить, ни есть, ни пить, ни слова сказать. И сунул исписанный листок Любе в сумку. Люба выждала момент, во время урока с листочком к учительнице немецкого языка подошла. Интересно узнать, кто из ребят в её ухажеры метит. Догадывалась, что Ириней к ней неравнодушен, и жаждала удостовериться. Учительница вскинула темные брови, поглядела на Любку пристально и вдруг улыбнулась. «Что галантерейное обхождение с немецким языком, спросили бы в «Ревизоре»?…вы знаете, когда мы были молодыми и учились в институте, один юноша написал мне хорошее письмо в духе Онегина, но на русском языке. Как я потом узнала, он наизусть выучил всю поэму Александра Сергеевича! Я полыхала от смущения, я хохотала, я топала ногами от безудержного веселья. Юноша был робкий, дичился  меня, месяца два я постоянно чувствовала на себе его взгляд, и как-то однажды он пригласил меня в ресторан… а знаете что, ребята, давайте напишем письмо. Кто кому хочет. Хорошая мысль! На немецком языке. Там, где надо назвать по имени, вы поставите многоточие, а остальное − полная фантазия. Люба, это ты сама сочинила или у нас появился местный Гёте?»  Люба обернулась к сгорающему от стыда Иринею, рассмеялась так счастливо, что и без того узкие глазки превратились в щелочки. «Люба, это убийственно некрасиво. Разве можно выдавать сердечную тайну?»  Красиво, некрасиво, а прозвище прилепилось крепко.

Люба двадцать пять лет как Уткина. Это её бычки и телочки пасутся в огороженном  загоне.

Навалился Ириней на изгородь, смотрит на телят. Один бычок рыжей масти чем-то  не понравился ему. Вроде как окрасом на мужа Любы смахивает…

−Ты чего меня глазюками буровишь, а? Эй, брандмейстер оплелый! Чего буровишь, спрашиваю?!

Муж у Любы в пожарниках ходит. Известное дело, спит двадцать четыре часа в сутки. Многих этот факт очень даже задевает.

Подошёл бычок ближе, Ириней плюнул ему в белую звездочку на морде.  И тут случилось невероятное: бычок без подготовки  нанёс удар обидчику под самый дых, нанёс не рогами, лопнувшей тесиной. Сам того не ожидая, покатился Ириней под нижнюю тесину, под ноги животине, а тот и почал его катать. Рожки у бычка остренькие, колет с молодецким азартом. Ириней под изгородь норовит заползти, бутылки водки в руках держит, знай кричит:

−Вино не тронь! Не тронь вино, дубина рыжая!!

Пришлось водку бросить, ибо без помощи рук не вскочить на ноги. Рывок − когда-то в молодости стометровку брал только так, и он по другую сторону изгороди.

Как водку достать? Нашёл длинную палку, стал к себе подгребать бутылки, а бычок не дозволяет, где больше грязи, он туда бутылки и катит.

−У-у, − взвыл Ириней, грозя бычку кулаком. −Многоточие!

Пала светлая ночь.

Воздух был чист и благоуханен.

У стены избы на широкой крашеной лавке полулежит пока непризнанный массами поэт-самородок  Ириней, изнемогая под сладким бременем будущей известности, стыдливой и быстрой, как мысль небожителя. Ум выхватывает из отрочества и юности самые лучшие перлы: глубокую грусть, разочарование, мучительную отраду, ахи, вздохи, клятвы, слезы. В этот поздний час на его «Милую» смотрят другие мужчины с неким недоброжелательным завистливым вниманием, но его  «Милая» резвая, полная молодости красавица, бежит и смехом поднимает засыпающую деревню, и вдруг…. Вдруг она видит себя вдовицей, видит суетливость жизни, видит смерть с горькой усмешкой на устах, не требующую ничего от настоящего…..

Под лавкой стояла початая бутылка водки.

 

 

 

−−−−−−−−−===================−−−−−−−−−−

 

−−−−−−−−−=========================−−−−−−−−−−−

 

«Только самые мудрые и самые глупые не поддаются обучению», − из практических выводов величайшего учителя мира Конфуция.

Пора стояла солнечная, хотя по утрам уже холодило.

Катит деревней трактор, везёт на прицепе большой воз соломы.

На лавке возле дома Марии Антоновны, сидят сама хозяйка дома и  голоногая Надька, двоюродная племянница. У Надьки большие глаза, и светятся такой щемящей тоской, какую редко встретишь на свете. Её в школе дразнили «умирающим лебедем».

Наставляет на ум Мария Антоновна непутевую Надьку. Надька еле-еле школу кончила, нигде не работает, сидит на шее родителей. Из себя − взъерошенный  воробей, маленькая, обидчивая, ленивая. На танцульки в райцентр бегает, обратно её на легковых машинах привозят ближе к утру. В институт − не пойду, доски у местного предпринимателя в штабеля класть − здоровья мало, санитаркой в больницу − поищите дураков в другой избе!

−Годов эдак до пятидесяти жила я жила, как-то не задумывалась, почто меня замуж понесло?  Посватался Шурка − и наивно, и забавно, даже смешно: замуж выхожу! Вышла, живу, и не баба я, и не девка я. Живу, прежнюю жизнь аккуратно раскладываю по всем полочкам. Выйду ночью на улицу, в тяжелые осенние звезды смотрю… День по дню, ребята мои на крыло встали; раз копаю картошку, оперлась на лопату, гляжу в даль далёкую и слеза слезу побивает. Мне уж пятьдесят, а я… я как опамятовалась, будто не жила вовсе, будто вчера в первый класс пошла. Вот в избу захожу и первым делом на иконку на божнице перекрестилась. Стою: иконка-то простенькая, картонная, разве Николай Угодник видит меня, нарисованный каким-то должно быть пьяным мастером? А всё же иконку к губам приложила, шепчу: ты прости меня, Олёксан, прости… Есть же мужики до заводского пива жадные, а мой всех жаднее был. К праздникам привезут в магазин бочкового пива, так не отойдёт, пока ведро пива у продавца не выстонет. С Вологды летел на «Аннушке»− в больницу ездил, нога опухать стала, так выпил пива в аэропорту столько, через губу переплюнуть не может. А лететь полтора часа. Ему в туалет надо. Хорошо в литых сапогах был, полные сапоги напрудил. Вылезает из самолёта, из сапог под колёса самолета выливает. От пива и помер. Почки в одночасье отказали. Пало такое на ум. А потом думаю: чего я у него прощения прошу? Разве я чем согрешила? Я ли не потаскала его пьяного с деревни? Не он ли мне кулачищем не раз по носу зазвездил? Иконку ликом к стене повернула. И не смотри, и не осуждай! Время идёт. Купила я икону старинную у одной дальней родственницы, в церковь сносила, освятил батюшка. Книжек набрала в церковной лавке религиозных, читаю, запоминаю, и ты что думаешь? Другая жизнь пошла. Иду домой из райцентра − псалом пою, бога хвалю и прошу ездока подвести бабку. Подвозят! Будто кто с небес велит шоферам остановиться. Денег наваливаю − не берут! Ту же картошку копаю, из Тропаря молитвенный стих в честь какого нибудь святого творю; телевизор не смотрю, газет не читаю, сплетен не люблю, никого не осуждаю, даже матёрых воров, всем довольна, пью березовый сок и ведь ты не поверишь! счастливо живу!! Полы мою с радостью, дорогу зимой прогребаю с удовольствием, не только себе, а и соседям, носки вяжу да раздариваю. Прежде  было Олёксан по дрова поедет с мужиками, нажрутся до поросячьего визгу, матюков, похвальбы, а теперь дрова к дому приехали: куда свалить, Марья Антоновна? Ой, ещё не сказала: была я в церкви в тот день, когда колокол поднимали. Во-от диковина! Солнце играет на светлых боках, будто слиток серебра на престол всех святых грешные смертные дарить собираются, а на бортике колокола вязь старинная, мол, русский мастер лил во славу Господа! Не поверишь, два часа торчала у церкви вместе со всем народом, пока колокол ставили. Стояли не любопытства ради, душа каждого очищения просила. И тебе велю: к богу повернись! Да мне бы годы твои-и!…Разве мы так росли? Помню, бабушка нажала на меже серпом ношу травы себе да ношицу мне, идём. А на душе моей благость: я большая, я помогаю сено заготовлять, наша Билька много молока надоит! За жизнь ноши да мешки бабушку к земле пригнели. Её издали и не видать вовсе, будто катится по дороге зеленая бочка. На беду секретарь партийный на лошади летит. Соскочил с лошади, ношу у бабушки вырвал, раскидал, мою нощицу с моих плеч сдернул. Мне бы реветь, а я не реву, я бабушкин серп схватила, и замахиваюсь на секретаря. Ярости моей испугался, или стыдно стало, вскочил на лошадь и ускакал. Не давали траву своей корове косить, корми её хоть святым духом, а налог по молоку сдай! Вот как жили! А теперь что… море травы, и никому она не нужна. Теперь всякой всячины в магазинах до выгребу, а я в детстве куску мыла хозяйственного рада была. Э-э, да тебе, вижу, хоть в лоб, хоть по лбу. Чего вскочила, мотоцикл увидела? Бесстыжая ты, Надька! Ишь, как глазищи-то заиграли… счастье твоё катит, как же. Беги скорее, какой охламон на реку свозит, искупаешься. Тьфу!

 

 

 

−−−−−−−−−−−===================−−−−−−−−−−−

 

«Тонет мух больше в меду, нежели в уксусе», − рассмеялся веселый сын лесничего Лафонтен.

На свете существует шестьдесят с лишним видов и пород берёз, но нашу, плакучую − Витю Шестакова, знают все в сельсовете. Зимой боится замерзнуть, летом перегреться от жары, не верит бригадиру − ты не забыл мне начислить за «это»? не верит кассиру − вроде как девушка утаила рублик; и всё у него болит, к любой погоде всего ломит, и всякое лихо только в огород к Шестаковым летит. Надо же случиться, что в тайне от Вити жена Полина купила лотерейный билет, а он возьми да выиграй тяжелый мотоцикл «Урал». Что и было! Витя трои сутки метался угорелым, кого не встретит, удивляется и едва не плачет, оправдывается:

−Надо же! Кто бы мог подумать?! Повезло… Ой, не к добру-у.

Билет выиграл зимой, мотоцикл привезли весной, и всё это время Витя пить-спать не мог. Не верил: обманут! Или привезут, например, без одного колеса, или руль забудут приделать.

Стал учиться ездить. Выкатит в горку, а вниз тихонько спустится, выкатит и спустится. Его спрашивают: «А в угор не везёт?» «Как да…машина всё же».

В посевную он сеяльщиком был. Заправлялись с телеги, т. е. привёз на поле семена тракторист, отцепил прицеп, и всякий раз ездит засыпать семена к этому прицепу. Тракторист ему велит на сеялке стоять, следить, не забило ли какую катушку, если забило, трясти хорошенько гофрированный шланг, а Витя руками машет:

−Да ты что! Что ты! Долго ли упасть, шею сломать.

−Так за каким чёртом ты мне нужен?

−Я мешки на телеге тебе ставлю, а так бы тебе за каждым мешком на телегу ползти надо.

−Ну, знаешь!.. Катись-ко ты к ….!

Отсеялись.

Шестаковы чинно-мирно ужинают. Вдвоём. Хозяин напротив окна за столом сидит, чтобы видеть, что там на деревне новенького. Идет мелкий дождь, сечет по переплетам рам. Несмотря на непогоду, настроение у Вити приподнятое, торжественное. До дождя он насмелился съездить на мотоцикле в поле, − забыл на днях рукавицы. Потерю нашёл. Но главное, сегодня «нашёл» у мотоцикла третью передачу, и так лихо газанул, что соседка, её сегодня очередь пасти своих коров, в ужасе отскочила с дороги.

Прибегает к Шестаковым Зинка Малахова, не баба, леший в юбке. Рослая, костью широкая, неотесанная, горластая, по меркам Вити Шестакова «из наглых противная»,  мужиком бы ей родиться да с кистенём на большую дорогу. И от порога включает свой динамик на полную громкость:

−Виталей, Оликсий помира-аёт!

−А я… я при чем? − залепетал испуганно Витя. Рука с ложкой дробь выбивает.

−Свези в больницу!

−Что ты, что ты, я и ездить-то не умею.

−Полно давай приставляться! Скажи прямо: жаль! Как же, не всем везёт!

−Да правда! Хоть Полинку вот спроси….

−А я не боюсь! Заводи, не жмись! Не дорого и достался! − криком исходит Зинка.

−Худо ездит, не научился ещё, − подтверждает жена Полина.

−Ой, умираёт Оликсий!

Дать бы Зинке в руки медный горн, разлила бы она зовущую медь по крышам, по улице, по логам и перелескам.

После долгих уговоров Витя соглашается ехать.

В Алексее Малахове весу шесть пудов при росте сто шестьдесят сантиметров. Втроём, помогала и Полина, завалили страдальца в коляску. Зинка лихо вскочила на сидение. Что ей дождь, а Витя нарядился в брезентовый дождевик, натянул поданные Полиной резиновые сапоги, на голову нахлобучил мотоциклетный шлём. Алексея Малахова прикрыли фартуком коляски.

−Чего скачешь, я не завёл ещё двигатель.

−Так заводи!

−Он того, − Витя щелкает себе по горлу, − не соизволил лишку?

−Думаешь, все такие хитрые как ты? Мой Оликсий из борозды не выходит!

Едут-не едут, ковыляют. Зинка Витю в спину кулаком долбит:

−Прибавь, прибавь газу, жила! Жмот окаянной! Первым пойдёшь могилу копать, если коней кинет!

В коляску головой сунется, держась левой рукой за скобу.

−Терпи, терпи, Оликсий! Худо тебе, худо?

И опять в ухо Вите кричит:

−Не жмись, не жмись, три рубля дам, только спаси Оликсия!

Витя − ноль эмоций. Стань с этой Зинкой препираться, облает хуже всякой собаки, чего доброго в волосы вцепится, да с разговорами можно и под дорогу кувыркнуться.

Долго ли коротко ли, уже за полночь, доковыляли до больницы. Витю стащили в кубовку, раздели по пояс, завалили, вроде полусонного, на кушетку. Зинка, страсть похожая на ведьму с растрепанными волосами, мигом облетела все палаты, ведёт дежурного врача, молоденькую пухленькую девушку с толстой косой по пояс. Терапевт, оказывается, без году неделя как принята на работу.

Минут десять над больным колдовала. И пульс считает, и давление измеряет на той и на другой руке, и живот мнёт, в горло заглядывает, вдруг вскочит как ужаленная, и выносит вердикт:

−Всё, выздоровел! Всё, всё, повезите домой!

−Да что ты, миленькая, какое же выздоровел? Сердце захватывает, умирает мой Оликсий! − на Зинку низошло некое трепетное ожидание, а вернее, как оторопь по рукам-ногам повязала всю.

−Под подол полез − выздоровел. Из английской практики!

Что тут было!…А ничего. Зинка только что зубами не заскрипела, но словом худым не упрекнула своего «Оликсия»! И тот лежит с совершенно серьёзным видом, как будто не при делах. Девушка пошла по свои делам, а  Зинка, точно космический корабль, отстегнула отработанную первую ступень ракеты и за врачом.

−Скажи, миленькая, такой английский способ не заразный?

−Ну что вы!  В английских  госпиталях медсестры ходят во… во так одеты, чтобы больных парней дразнить. Больные выздоравливают куда быстрее!

Едут домой. Дождь перестал. Витя прибавляет скорость. Солнце золотит прозрачную тоненькую линию горизонта. Короткая июньская ночь уступает дорогу утру; утро ширилось, раздвигалось, забирая в полон ночные страхи, кругом становилось привольнее; навстречу мотоциклу выползали из-за еловой гряды два облака, чтоб уйти в вечность.

Лежит в коляске Оликсий, коляску кидает по сторонам. Спать ему хочется, да не уснёшь. Ездил он как-то на курорт, знакомство завёл с одной дамой из Москвы. Стала ему дама письма писать. Он, как водится на курортах, себя за мальчика выдавал: жениться по молодости мать отговаривала, потом строил дом, потом председатель колхоза направил его на шофера учиться, пока учился − невеста замуж ушла, всё «потом» да «потом», вышел суп с котом. Зинка одно письмо перехватила, прочитала и  равнодушие на себя напустила, будто совершенно безразлично ей, с кем на курорте муж по набережным флиртовал. Но саму так и подмывает против её воли обрушить на неверного супруга гром и молнии. Пилят дрова обыкновенной пилой сортовкой − бензомоторной пилы ещё не завели. Кряж на стерлюгу  закатят, и сортовкой: тебе-мне-напарнику, тебе-мне-напарнику. Оликсий имеет привычку говорить скороговоркой, чуть заикается, слова недоговаривает, весь краснеет при этом. Береза попалась суковатая. Он поучает жену:

−Пили, сук, сука, не бойся сука.

Зинка дернула пилу на себя посильнее, пила выскочила из реза да Зинке на руке.

−Это я-то сука? Это я-то сука?! Кто у нас по курортам сучить ездит? Не ты ли сукам все деньги свёз?! Сукам свёз − зубами грызи!

И в избу.

Спас один товарищ выпивающий, выманил у него Оликсий старенькую «Дружбу» за пять бутылок водки. Хороший мужик попался, водку выпили пополам за три захода.

Зинка наклоняется головой в коляску, левой рукой держится за скобу, а правым кулаком долбит увёртывающегося мужа по голове.

−Молоденькой захотелось? Молоденькой?…Козёл похотливый! Английским способом, изверг?!

И на ухо Вите:

−Четыре рубля дам! Не скажешь никому?

−Пять! − просит осмелевший Витя.

−Ладно, дам пять!

 

 

 

−−−−−−−−−−−−=============−−−−−−−−−−−−

 

«Слава − товар невыгодный. Стоит дорого, сохраняется плохо», − констатировал зодчий «Человеческой Комедии» Бальзак.

Всеволод работал трактористом в колхозе. Шёл в передовиках. Ему без очереди власти предоставили купить мотоцикл «Урал». Совсем задурил Всеволод! В клуб придёт пьяный, девок разгонит по углам, гармонисту по носу нащелкает, уважения к своей особе требует. Дружок Всеволода  Шурик тоже работал трактористом, но пока «Урал» ему не светил.

Насмотрел Всеволод невесту в деревне К …вской. После работы с Шуриком на мотоцикл и «по девкам». Перед поездкой выпивали для пущей важности. Шурик роста небольшого, щуплый, а Всеволод детина изо всего лесу, потому Шурик пил через стопочку, так сказать, друзья выравнивали градусы по живой массе.

Невеста жила за сорок километров. Разве добрым молодцам сорок километров расстояние? О! Ехали не киселя хлебать, с девками миловаться! Путь лежал через деревню Т… вскую, а в Т… вской всё время паслось на дороге стадо кур. Одну задавили, другую, третью, четвертую, на пятой срезались: встречала их тётка с хорошим дрыном. Всеволод думал: «Отскочит», а тётка не отскочила, чуть её не сшибли. Но успела дрыном Шурику по черепушке приложить.

На свадьбе, как и полагается, новобрачные гостей встречают с поклоном, жених на подносе рюмочку водки подаёт. Гость обязан пожелать молодым всего, чего самому не жаль, рюмочку выпить и денежку положить.

Подходит гостья, Всеволод лоб морщит: «Где же я эту тётку видел, где?». Настороженный, рюмочку на подносе подаёт, а гостья не берёт:

−Пять наливай!

−Не много ли, тётя Дуся? − смеётся невеста.

−Четыре под порог вылью, пятую выпью.

−Зачем под порог? − не унимается невеста.

−Он у меня четырёх кур задавил! Поминки справлю.

−Ты…вы… − У Всеволода запершило в горле.

−Ну, Верка, и урагана ты отхватила!

 

 

−−−−−−−−−−−−−−−===============−−−−−−−−−−−−−−

 

«Человек есть не что иное, как ряд его поступков», −изрёк мудрый старик Гегель, когда пролил на свои колени горячий кофе.

Человек бессмертен.

Человек − существо азартное. Ему мало хорошего, ему подавай лучшее или самое плохое.

Человек никогда не поверит, что умрёт. Он идёт в объятия смерти спотыкаясь и падая, и наивно допускает, что пускай кто-то где-то умирает хоть каждый день не по одному разу, а я… да нет, что вы!

В шестиместной больничной палате напротив друг друга лежали два родственника. Назовём их на чувашский манер одного Иваном Васильевичем, а другого Василием Ивановичем. Василий Иванович женат на сестре Ивана Васильевича. Оба в солидных годах, у обоих на голове лысины хоть яйца пасхальные катай. Лежат и делят пятистенок. Якобы дед, т. е. тесть Василия Ивановича, при жизни отказал избу ему, как бы приданое дочери. А Иван Васильевич, как хозяин целого дома и этого пятистенка, в чих не ставит доводы зятя. Кровати родственников стояли напротив одна другой.

Вспоминают, подъедают один другого, желают один другому «ни дна, ни крышки», поносят один другого крепким матом от закладных камней до крыши − Шекспира бы сюда! Хемингуэй сказал: « Великое заблуждение − о мудрости стариков. Старики не мудры. Они только осторожны». Старики Хемингуэя − согласен, я же был свидетелем, как два старых осла любовались собой в зеркале. Но лучше сказал Тагор Рабиндрант: «Ударами можно добиться от земли только пыли, но не жатвы».

Сядет на кровать Иван Васильевич полный справедливо гнева, фиги кажет Василию Ивановичу. Садится на кровать Василий Иванович и на фиги накладывает печать презрения, т. е. крутит пальцами свои фигуристые фиги с начинкой от покойного тестя. Один раз Василий Иванович плюнул на Ивана Васильевича и попал тому в лицо. Сошлись в рукопашную. Пришлось разнимать буянов. От лысин только что пар не идёт. По началу спектакль всех занимал, потом  дрязги и склоки порядком поднадоели. Рявкнет от окна безногий мужик:

−Кончай, придурки!

Мир пуст от пустых людей; вроде поутихнет в палате говор, тишина ангельская снизойдёт на истерзанные души, захрапит мужик у окна, вывалится книжка из рук молодого парня, встаёт Иван Васильевич, всех оглядит, и тихонько крадётся к Василию Ивановичу, наклоняется к самому уху, ехидно спрашивает:

−Тебе кто дарственную заверял, а? Петух лапой?

−А пошёл-ко ты …!

И понеслась косая в баню!

Через три месяца читаю в районной газете соболезнование: умер Иван Васильевич. Чуть погодя умер и Василий Иванович.

Старая штука смерть, а каждому внове.

Пятистенок испилили на дрова.

 

−−−−−−−−−−−−−−===============−−−−−−−−−−−−−

«Будущее нации − в руках матерей», − у этого человека не было промахов при стрельбе из пистолета.

Шестилетнего Андрюшу родители привезли бабушке на лето. Ночь ночевали, Андрюша захотел мороженого. Обязательно на палочке!

Бабушка развязала мешочек, насчитала мелочью двадцать рублей.

−Поди в магазин. Со всеми здоровайся по дороге. Язык не отсохнет.

Андрюша высунул язык, подергал его, зажал деньги в кулачок и пошёл.

Вертается с мороженым и отчитывается бабушке:

−Я − хороший. Я со всеми, со всеми здоровался, мне сказали: «Хороший мальчик». Я и с собакой здоровался, она мне сказала: «Гав, гав, Гав!». Язык, бабушка, не отсох.

 

−−−−−−−−−−−===================−−−−−−−−−−−−−−−−

 

«Женщину украшает молчание», − сказал Гомер, целуя жену после длительного плавания.

Второй день сряду дождь полощет деревню. От реки заходит воровски широкой полосой, по задворкам легонько окатит, добежит до водонапорной башни − водяную пыль высек.

Проводы рекрута в армию у нас зовутся «ходить к столу». К Мишке Попову ходила к столу вся деревня и из других деревень народ на тракторах подвалил. Родители у Мишки люди уважаемые. Сам Василий − орденоносец, с доски Почета не сходит. Роста он высокого, горсти, что малые саперные лопатки, молчун, правофланговым в своё время в роте стоял. Альбина Кирилловна − и швец, и жнец, и на дуде игрец. А Мишка − нормальный парень. В десантные войска пойдёт служить. Загодя голову выбрил.

Поповы водкой не скупились. Народ свой, родной до нательной рубахи. Через кума сват, через свата брат. Родственники дальние и ближние глоток не жалели: пели, ели, пили, между делом «молотили» − один  служил в Прибалтике, другой на Кавказе, третий в тылу на задней повозке. Вологодские парни в любых войсках в первой шеренге.

Назавтра рекрута увез автобус, а молодые женатые мужики по негласному согласию устроили мальчишник, т. е. продолжили проводы.

Гармонист давит на пуговки с огромным энтузиазмом, пол в избе ходуном ходит под тяжелыми сапогами, посуда в шкафах звенит. Водки много, закуской стол завален.

Прибегает жена Сашки − огонь-баба, раскрыла рот шире ворот. Сашка мужик грубый, имеет привычку губу прикусывать и сидеть с прикушенной губой долго, возражений не терпит, а тут сразу раскис, как перестоялый гриб подберёзовик

−Что ты, что ты, Светуша-а…

А Светуша, что драчливый петушок, с одного боку подскочит, с другого, кулачки над головой благоверного зажимает. Убрёл Сашка от греха подальше.

Прибегает жена Пупы, Злотка − приятность-баба. Был такой закарпатский строитель, телятник строил. Сидит этот Пупа как библейский царь на троне, зажал в левой руке вилку, на вилке огурец сантиметров на тридцать длины да пять толщины, правой дирижирует не знать кому, сваленная борода в винегрете, икает. Злотка Пупу обнимает, целует, просит нежно:

−Пошли, пошли, котик мой камышовый.

Спит на старом, как гитара бренчащем, диване Лёшка Ковырин. Василий Попов, вернувшийся с проводов сына, снёс его в сараюшку. Лёшка от «стола» уходил последним.

Назавтра жена стыдит Лёшку.

−Сыт? Дойди, может, с соточку осталось.

Лёшка в ответ:

−Да-а, а ты у меня лучше всех! Умнее всех! И красивее всех! И вообще… дай я тебя поцелую.

−Иди ты!… Целовальник. Рот вычисти, задавило перегаром.

Лёшка давай рассказывать, как Светуша Сашку трелевала, как Злотка у Пупы винегрет с бороды слизывала.

−Молчи, молчи, молчи! − машет руками жена и быстрее к раковине.

Всё выблевала, что три дня назад ела.

Впечатлительная у Лёшки Ковырина жена.

 

−−−−−−−−−−−−−−−−−−===============−−−−−−−−−−−−−

 

«Зло тихо летать не может», − сказал как-то в раздумье царь Петр Первый.

Поздняя осень. Михайловская оттепель. Снег скользкий. Всюду лужицы, сверкающие подтаявшими льдинками.

В дальней деревне семидесятитрёхлетняя женщина сломала шейку бедра. По мобильному телефону связь с этой деревней отвратительно плохая. Много раз пыталась набрать номер продавца магазина на «большой земле», один раз повезло, продавец ответила.

«Скорая помощь» остановилась в логу под деревней. В угор не подняться, − водитель штурмовал во всех направлениях − машину сносит юзом. Заглушил «Газель» − радиатор парит.

А угор высокий!

Лежит на кособоком крыльце пострадавшая, сыро, гадко, курицы, должно быть голодные, перебегают туда-сюда. Под крыльцом сердито урчит привязанная на цепи собака. Да какое крыльцо, одно название, без окон, без дверей, пристанище ветров и снега. Женщину колотит дрожь. Провалялась на студеном полу часа два. С водителем две медсестры. Одна пожилая, плотная, другая  − вчерашняя школьница.

Как вытащить женщину к машине? На носилках − на ногах под угор не устоять. Потом, старушка тяжеленькая. Волоком? На чём тащить? Походили вокруг дома, заглянули в хлев, старшая спрашивает:

−В деревне ещё есть народ?

−Нет. Только я и мои ребята.

−А ребята где?

Крупные слезы катятся по щекам пострадавшей.

−Спят. Они… они − алкоголики.

−Как это спят? Ты лежишь, умираешь, а они спят?

Старшая медсестра решительно идёт в избу. Через какое-то время выходит костлявый небритый мужик лет пятидесяти, тупо старается понять, что происходит.

−Мать! Что с тобой, мать?! − кричит и, валясь, суётся к матери, подсовывает под плечи свои руки.

−Отойди, мать! − отталкивает мужика старшая медсестра. − Плёнка крепкая есть?… Мешковина?… Корыто, наконец?…Эх ты,  мать-перемать!

Прежде чем наложить шину, медсестры сволокли с женщины трусы, полные «добра», кое как обиходили тряпицами ноги, с трудом одели залатанные штаны − сын принёс из избы. В ход пошли платки, прелые веревки, одеяло, алюминиевая проволока, наволочка подушки.

Потащили в корыте. Водитель впереди, молоденькая медсестра поддерживает у больной, ставшую непомерно толстой, ногу, старшая работает тормозом.

Догоняет ещё один мужик, плотный, в тельняшке, качается, кричит:

−Куда-а? Куда маму потащили?

И нырнул в яму. По верху угора много ям, жители когда-то здесь брали глину печи бить, ямы полны снега, как остывшие воронки от взрывов снарядов.

И вот так, опускаясь в яму с больной и вытаскивая больную из ямы в корыте, добирались до машины. Корыто не палуба теплохода. Крики от причиняемой боли, сынки стали толкаться, выяснять, по чьей вине мать сломала ногу, ругань старшей медсестры…

Только тронулись, высокий костлявый сын колотит кулаками по кузову машины. Водитель останавливается, отводит мужика в сторону, говорит, чтоб отстал по-хорошему, снова садится за руль.

Молоденькая медсестра сидит у головы больной, отирает платком красное лицо от проступившего пота и слез.

−Да-а, дай бог детей да таких как у людей, − печально говорит старшая медсестра. −И не женаты?

−Старший давно в разводе, младший невесту выбирает.

−А сколько младшему?

−Сорок два. Алкоголики.

Женщине и стыдно, и горько, и больно.

−На мою пенсию существуем.

−И не работают?

−Нет. Да и работать негде.

−Господи, как вы живёте-то?

−Когда как. Когда и голодно… алкоголики.

−И ты терпишь?

−Забыл меня боженька….

−Скорее мы боженьку забыли.

 

 

−−−−−−−−−−−===============−−−−−−−−−−

 

Виталию Ламову.

 

«Величайшие тайны − самые простые», − тихо сказал Лев Толстой, наблюдая на пасеке за жизнью пчел.

В тот год, как убили царя Александра Освободителя, под деревней Фитина Выставка на Егория вешнего убили Евлашку Сиротина. Убил сосед, уважаемый Воин Васильевич, тележной осью, − не поделили соседи межу. В урядниках ходил брат Воина Васильевича, он дело повёл так, будто занозистый Евлашка первым начал спор из-за межи, которая до тех пор вроде ни тому,  ни другому вовсе не нужна была. Урядник в те годы числился помощником станового пристава, ясное дело, свой своему поневоле брат. Но мужики фитинские своё следствие провели: Воин Васильевич землицу решил заграбастать, он отпахал у Евлашки пять аршин в свою пользу. Раньше за убийство ссылали в Сибирь. Коль власть убийце потакает, убийцу выгораживает, так слово общества таким будет: уходи куда хочешь, Воин Васильевич, а в Фитиной Выставке тебе не жить. Скотину твою тихо изведём, дом сгорит от грозы, а сам ты пойдёшь по миру. Ушёл Воин Васильевич с семьёй за сухое болото, кое как обустроился, землицы распахал четыре десятины. Так родился хутор Воинов Выгон.

До 1922 года хутор жил отдельно от большого мира, тут пробудился от дрёмы: советская власть пожаловала! Объявился в ней ярый борец с богатеями Помпей прозвищем Кипяток. В грамоте немного кумекал. Читал по складам, а речи держал пересоленные матом. Ходил в кумачевой рубахе − у Сиротиных баб выманил, в яловых сапогах − какой-то начальник уездный ему подарил. Не Воинова замеса был, пришлый. Воин Васильевич стоял за честную копеечку, за корку хлеба добытую своим потом. Семья большая, пахотной земли мало, нанимался зимами лес рубить мужикам  деревни Баской. Походил с топором, помёрз, посидел на срубах, и ненавистью напитался к тем, кто живёт справно, кто жирные щи хлебает. Сказалось ещё и то, что выселенцев здешний народ принимал как второй сорт, пускай хоть ты в седьмом колене золотым будь. А тут пришла новая власть, потребовались ораторы, проводники новых идей. Назначили Помпея председателем комитета бедноты. Партийный билет вручили и к нему наган. Нет Помпею работы в Воиновом Выгоне, работа есть в крупных деревнях. Сколотил он ватажку из таких как сам голодранцев, повадились ватажники справных мужиков прижимать. Кричат, кричат на своих сходках о мировом пожаре революции, резолюцию выносят: отобрать у буржуя  такого-то столько-то пудов хлеба и отправить пролетариату Германии! А советской власти мило: идёт классовая борьба! Деритесь! Уж в стране продразвёрстка кончилась, НЭП ему на смену пришёл, а Помпей продолжал хлеб у народа отнимать  да тот хлеб на Великий Устюг вывозить.

Удавили Помпея. Порешили там, на хуторе Воинов Выгон. Так сказать, по месту прописки. Народная милиция − мелочь пузатая против прежнего урядника, списала убийство на грозу: молния ударила в хибарку, где жил Помпей с домочадцами, хибарка горела, Помпея спасали да он, пьяный,  дымом задохнулся. И потащились хуторские  жители со всем скарбом да рухлядью ближе к деревне Фитина Выставка. Грехи предков затоптало лаптями время.

Ещё пятьдесят лет прошло.

Внук Помпея  Мишка  Копытов пасёт скот на бывшем хуторе Воинов Выгон. Ничего от хутора не осталось, что разве закладные камни. Мишку Копытовым только в сельсовете знают, так он Мишка Кипятков. В нравственном и физическом отношении ведёт себя правильно, очень занят сохранением здоровья. Он гонит прочь всякие мрачные мысли, воздерживается от всякого возбуждающего чтения. В Фитиной Выставке у него молодая жена и дочка Люся. Мишка очень любит индийский чай с тремя слонами на упаковке. Так он заваривает чагу берёзовую, но когда есть возможность заварить духмяный, настоящий фабричный чай, это уже праздник. Для скота огорожен надежный загон − медведи здесь хозяева положения, сам пастух живёт в небольшой избушке. Маленькое кладбище, чуть поодаль могила деда. На могиле стоит обветшалый крест. Почему деда положили отдельно? Потому как утопленников и удавленников испокон веку хоронили за кладбищенской оградой.

Продукты раз в неделю привозит на лошади Виталька Першин. Витька хороший парнишка, вдумчивый, и книги страсть любит. Лес для него второй дом. Перешёл в восьмой класс, хочет после окончания девятого класса учиться в лесном техникуме. Ему все интересно: кто на тропинке покакал, как бобры осину подгрызают, и дорога, и чинно вышагивающий тропинкой перед ним лось, и  перелетающие с дерева на дерево рябчики. Не страшно: на спине отцовская берданка. Всякий раз везёт отцу от дочки Люси особый подарок: то жука в спичечном коробке, то малюсенького лягушонка, то письмо − обведённую карандашом ладошку.

Первым делом рассказывает Мишке новости. Мишке интересно знать про настроение колхозников: не думают ли земляки нового председателя колхоза избирать? Есть у него намётка у нового председателя просить трактор, − к старому на поклон не пойдёт.

−А кто это? Идол? − спрашивает, увидев в углу избушки вырезанный из дерева черный от времени лик старика-колдуна.

−Сам ты идол! Нашёл в груде камней. Думаешь, каким богам мой дед и прадед молились? − говорит Мишка, пребывая в состоянии мечтательной задумчивости.

Виталька, конечно, знает от своей бабки, какому богу молился Помпей, но промолчал, и наивно спросил:

−Каким?

Мишка рукавом рубахи огладил лик, отошёл, как художник, почувствовавший себя унесённым порывом в неведомые страны воображения, с чувством наивысшей радости, доступной лишь немногим −о несовершенстве природы и человека он догадывался, выхаживая целыми днями возле коровьих хвостов, сказал:

−Вот им!

−Им молились язычники, − говорит Виталька.

−Сам мы язычник! С этими богами народ вечером засыпал, исполненный удовлетворения, мирной надежды на завтрашний день и беззаботное будущее. Тебя в школе учат, мол, князь Владимир крестил Русь и тем принёс людям великое благо? Э-э, благо. Насилие он принёс! А благо вот эти боги!

−Не знаю, − пожимает плечами Виталька. − Вольнодумство, Михаил Юрьевич.

−А-а, вольнодумство? Ты вот едешь на кобыле лесом, кругом тайны, верно? Покричишь ты в лес, лес тебе ответит? Ответит. А кто ответит? «Ау-у»? Вот мы с тобой сидим и говорим, язык у нас с тобой немощный, мозг − да будем к нему снисходительны, слабый, он в состоянии уловить, например, колебание воздуха в избушке?

Рассудок Витальки в миг оказался  подавлен противоречивым чувством: как может мозг заметить колебание воздуха? Где у мозга в черепной коробке глаза?

−Поеду я, − говорит Виталька. − Поздно уже.

−Страшно? А ведь это, Виталя, не страх, это голос разума. Кто тебе подаёт сигналы, что надо кончать слушать этого Михаила Юрьевича и быстрее ехать домой? Во! − указывает левой рукой на лик.

Едет Виталька домой. Оглянется, переведёт дух. С ума можно сойти от одиночества в лесу! Говорили на деревне, что «заносит» Мишку Кипяткова, вот Виталька сам убедился: «заносит». Вроде мужик нормальный, не глупый, правда, книг не читает и с коммунистами не здоровается, ну и пускай не здоровается. Коммунистам от этого ни жарко, ни холодно. А, может, правду говорит? Вот жили люди в лесу, молились пеньку…

Дома рассказывает бабке про вырезанную из дерева голову старика.

−Ты с ним осторожнее. Еду подай и домой. У них в роду все немного с придурью.

Какая доля дури есть и в Мишке Кипяткове. В его взгляде никогда не читается  ни страха, ни надежды. Окончил курсы трактористов, а трактор председатель колхоза не даёт под разными предлогами. Скоро, мол, в армию, а там…

−Я в армию не пойду, − заявляет Мишка.

−Как это не пойдёшь? Святое дело. В тебе силищи как в медведе. До тебя служили и после будут служить.

−Армия у нас рабоче-крестьянская?

−И что из того?

−А почему сын секретаря райкома партии увиливает?

−Учись в институте и тебе поблажка будет.

−А кого из института под зад коленкой вышибли? Небось, папаша нашёл балбесу теплое гнёздышко!

−А ты колхозник, Мишка, придётся.

Вечером Мишка отрубил топором на чурке на правой руке указательный и средний пальцы. Время мирное, ход делу не дали.

Живёт Мишка паном. В реке выкупается, нетелей пересчитает, чаю напьётся, открывает, сбитые из жердей, ворота.

−Давай, давай, девчонки, проминайтесь, наедайтесь, домой возвращайтесь!

Отпустил бороду. Силой воображения  день за днем создаёт идеальный мир, где любит и страдает. Много фантазирует, и самому трудно понять, где у него кончается реальность и начинается вымысел. Он живёт как бы вне времени.

Мишке лес не страшен, он вырос в лесу. Как-то идёт ночью, − одной телушки не хватило, слышит за собой шорох. Сначала не обратил внимания, думая, что это сквозной ветер шелестит листьями поваленной осины, но через минуту шорох стал совсем близко. Стыдясь самого себя, не стал оборачиваться, потом нащупал на поясе рукоять большого охотничьего ножа, и, право, если бы не нащупал, то бросился бы бежать. Порывисто обернулся и чуть не грохнулся навзничь. Никто не может понять испуга, не испытав его на себе: перед ним во весь рост стоял медведь, стоял, как бы позируя бравую выправку. «Бывалые» охотники говорят, что так стоит медведь, когда выполз из берлоги и разглядывает, с кого бы для начала снять скальп. Неправда: медведь перед броском не ходит на задних лапах и никого он не высматривает, он берёт на рывок, если не валит массой, то рвёт зубами и когтями. Мишкин медведь опустился на задние лапы, повернулся и побрёл своей дорогой.

Воротился с поисков, а потеря ходит подле ворот.

−Ну, блудница! Теперь я тебя возьму на особый контроль!

На улице идёт изморось − мелкий дождь, холодный и колючий, принесённый порывами ветра; дождь брызжет на маленькое оконце. Гнутся вокруг изгороди березы. Мокнут в загоне нетели, сбившись в кучи.

−Ты бы рассказал чего, отец, − обращается Мишка к деревянному лику.

−Кхе-ее-е, − как бы кряхтит лик, шевелясь в углу. − О чём ты хочешь узнать?

Мишка знает, что почерневший лик шевелиться не может, это ветер скребётся о приваленные к стене доски.

−Ну, например, кто тебя сотворил такого.

−Воин Васильевич. Мастер был отменный. Первые два года он жил в великой нужде, ему нужен был я; я − Дух Леса! Опора и защита! Мне он каялся и просил прощения у Смерти и Небес.

−А скажешь, как умирал дед Помпей?

−Что ж, можно… хотя… Хотя, признаюсь…

−Говори же, говори, не томи!

−А как поступил бы ты, если бы тебе наплевали в лицо?

−Так он тебе плевал?

−А то! Глумился… Обиды прощать надо, − прощаю. Убийцы хотели проверить, умер ли он. Разжали зубы ножом и сунули между зубов щепочку, − мертвец перекусил щепочку. Ладно этот факт, но содрогнуться их заставили трепещущие веки мертвеца.

−Да-а, интересно…А почему же ты, Дух Леса, не защитил моего деда? Ведь ты его простил?

−Извини, твой дед никому не верил и ни во что не верил. Видишь на моей бороде глубокие шрамы? Твой дед прошёл в дом, когда Воин Васильевич был на охоте, и ножом истыкал меня.

Вот так жил Мишка Кипятков. Просыпался, внимательно вглядывался в лицо лика, − та же усталость, то же безразличие.

−Ты это брось! Мишка не тот парень, чтоб вянуть!

Редко Мишка пребывал в состоянии усталости, когда напряженные нервы отзываются на малейшее возбуждение. Он был молод, силён, по своему стремился познать высшую цель − цель человеческой жизни. Не через книги, через собственное восприятие. Его можно считать здравомыслящим человеком, только бы он поменьше доверял через чур капризному своему творческому воображению. Изобретательный дикарь, он  вопрошал природу.

С очередной посылкой приезжает Виталька.

−Скоро в школу, − говорит. −Не охота как-то.

−Да простят некоторые штатские одичавшего в глуши: ты меня не бросишь?

Штатские −это Виталька Ломов.

−Бородища у тебя, Михаил Юрьевич, как у Льва Толстого.

−Не бросишь?

−Буду ездить.

−А хочешь, я тебе Духа Леса подарю? В школе рядом с Львом Толстым поставишь? Вот два великих начнут диспут!… Кстати, Лев Толстой перед смертью отрёкся от бога. Он перестал верить в Христа, так-то! Я думаю, что умом он шёл назад, к нашим корням, к нашим родникам, к нашим Духам.

−Кто…два?

−Кто, кто, Лев Толстой и Дух Леса! Или ты думаешь, он чурка, пень? Мелко, Виталя, плаваешь. Ладно, кончу пасти − снег когда посыплет, выгоню стадо и Духа вывезу. А ты место в классе готовь! Это, как говорил Иван Бунин, из тьмы веков. Не веришь? Я к телятам пойду, а ты побудь в избушке, поговори с Духом Леса. Полезно, скажу я тебе!

−А…как говорить?

−Поздоровайся как с самым дорогим человеком, про своё настроение расскажи, про думы − вот будешь ты лесником, как станешь лес защищать-оберегать? Спроси, сколько домов на Воиновом Выгоне стояло, и Дух скажет тебе камни закладные осмотреть, с камней мох сдернуть − ты с усопшим народом поздороваешься. На, − подал иссохшую от ветхости деревянную ложку, − самого Воина Васильевича!