Вологодский литератор

По сельскому кладбищу шалит влажный весенний ветер. Как оттолкнётся от почерневших оград да крестов у подошвы горушки, стремглав выбежит наверх к новеньким, разноцветным оградкам и тяжелым гранитным надгробьям, сосновыми лапами распишется в блюдцах талого снега и замрёт в трепете, весь вжимаясь в солнечный блеск; эх, ветер! Ты молод, ершист, здоров; тебе неведома неизъяснимая грусть, тебе непонятны людские скорби. Допускаю, что родился ты этим утром от удара полусонного пекаря − месяца в старую сосну. Небо, испещренное звездами, млело в струях нового дня, нельзя сотрясать небесную купель в такую дорогую минуту, нельзя звезд пугать даже слабым скрипом просевшей под тяжестью снега жердины в изгороди, даже мышиным писком, тем паче воззвать умирающему к вечному и непорочному, но не бывать трепетной тишине и неге вожделенной в подлунном мире, кто нибудь, где нибудь  да оступится; виновник попытался скрыться за вершины осеребренного леса, но недовольные звезды, эти разомлевшие барыни, отгрянули эхом в далекую твердь.

Хоронили Ольгу Михайловну. Рак её замолол. Нынче две болезни опустошают наше пространство, рак да сердечная недостаточность. Суетилась и распоряжалась всем средняя дочь покойной Мария Васильевна. Место выбрали загодя: рядом с мужем Василием. Сосну метровой величины между могилами рубить не стали: любил Василий по грибы ходить. Вырастет сосна, сядет на веточку какая ни есть пташка, прочирикает чего на своём птичьем языке, и на том спасибо. Едва гроб с телом поставили на приготовленные козелки рядом с могилой, Мария Васильевна быстро нашла глазами в толпе провожающих Евдокима Валентиновича. Евдоким Валентинович слыл штатным пастырем на похоронах. В прошлом ходил под партийным седлом, расковался возле ельцинской кузни, стряс атеистические подковы, наловчился речи держать про выдоенные литры, небесные кущи, колхозные соревнования, любовь да верность супругов. Вокруг да около потопчется, не даст усомниться в честности и порядочности,  ну и «земля те пухом, спи с миром». Видит Мария Васильевна, в одной руке Валентинович записную книжку держит, другой рукой нос платком давит, а лицо дышит каким-то боязливым и безнадежным ожиданием − столько важных шишек приехало из райцентра, ляпнешь ненароком чего-нибудь такое….и объявила, что первым желает сказать прощальное слово заведующий районным департаментом образования господин Широков Максим Андреевич. Деревенские, и Валентинович в том числе, против не были: говори, господин хороший. Всё равно кому-то надо говорить. Приятно всё же услышать речь умного человека, новизна, так сказать, мышления.

−Па−азвольте…па − азвольте, − заговорил надменным голосом тучный заведующий департаментом с окладистым лицом, вдруг потупился, откашлялся и как будто пришёл в себя, заговорил вполголоса. − Чувствовала ли Ольга Михайловна собственную жизнь? Нет, скажу я вам! Жизнь, как звук, становится понятной на самом её краю; сожаление − звук, сострадание к родным − звук, сладкий запах неубранных полей − звук; умирая, осознаёт человек, что вроде как он и не жил, и не любил, и счастья не испытал, и много, много всего не успел. «Не гладок путь от земли к звездам» − сказал как-то Сенека. Ольга Михайловна − это человек от сохи, как говорили раньше. Она не была в своё время членом молодежного парламента, не участвовала в конкурсах красоты…

И понёс в таком духе. Резкий разворот − она родила и воспитала ТАКУЮ дочь! Мария Васильевна стояла рядом в окружении своих взрослых чад. От такой похвалы немного опешила, глубоко вздохнула, на глаза навернулись  слезы. Легкая поправка Максима Андреевича: покойная воспитала трёх ТАКИХ дочерей. Вот старшая − стоит с заплаканными глазами в ногах матери и смотрит в гроб, вот младшая − как курица наседка притянула к себе своих детей, уронила глаза к долу, плечи вздрагивают от плача. На похороны старшая дочь и младшая дочь прибыли, как и средняя, со своими детьми.

Деревенские стали   лукаво переглядываться: учись, Валентиныч, красно говорить! Какие коленца говорун выкидывает, наловчился увлекать народ, как вихрь щепку. Тебе бы к Плутарху заглянуть: «Те, кто жадны на похвалу, бедны заслугами», а ты даже в интернете «не шаришь», от реформ, указов, новых веяниях ядовито скучаешь, плачешься о бедственном положении русской деревни, да кому нужны твои выдоенные литры? А ведь Плутарх завещал: «…основу речи должна составлять честная откровенность, предусмотрительность, разумное понимание и забота…» Красиво плетёт оратор гирлянды из изящных и увесистых слов, но всё же чем-то отталкивает людей выпирающее аканье. Пусть бы акал на трибуне, тренировался перед изысканной публикой, деревенских это немного коробит.

Привалился к сосне высокий худощавый майор, военком на четыре района. Муж младшей дочери. Он, как бы дремля, посматривал в направлении своей жены. Жене недавно удалили желчный пузырь. Переминался в пальтишке на рыбьем меху и остроносых полуботинках помощник районного князя − начальству положено быть на похоронах матери директора средней школы! От полиции присутствовал участковый − мало ли!… На последних выборах один пьяной абориген призывал на избирательном пункте «резать московских жидов!» Товарищ от партии «Яблоко» кинул весточку до Москвы, и пошли проверки. На заднем плане стояла дама поперёк себя толще, что-то записывала в розовый блокнотик. Никто пока не знал, чья она, но коль пишет − засланный казачок.

−Пожалуйста, пожалуйста, − зачастила Мария Васильевна после выступления Максима Андреевича, тревожно всматриваясь в лица, − мама прожила жизнь рядом с вами, вы работали с ней рядом, делили и хлеб, и соль…не стыдитесь.

Одна старушка уж протолкалась было к самой домовине, уж набралась смелости и сказать что-то хотела, оглянулась на Марию Васильевну, поскользнулась и тяжко шлёпнулась наземь. Дети Марии Васильевны подняли бедную на ноги, та оправила юбку и спряталась в народ.

Народ молчал, молчал и смотрел на гроб, на могилу, на обсевших вершины деревьев ворон. Многие из присутствующих мало чего смыслили в молодежных парламентах.

Взор Марии Васильевны так и мелькал по провожающим, словно змеиное жало. Крепкий нос её с заволновавшимися ноздрями, казалось, свирепел сам по себе. «Вы зачем пришли?!» − верно хотелось кричать носу.

Какое-то время мертвая тишина царствовала над кладбищем. Лишь ветер набегал жгучей струйкой, протискивался под гробом и уходил, ноя, в стеблях высокой травы на безликой могилке с просевшим крестом.

Мария Васильевна первой простилась с матерью, простилась сухо, по-деловому, − от досады что ли, а младшая сестра изошла слезами. Её майор оттаскивал от гроба силой. Старшая сестра положила несколько земных поклонов, медленно поднимаясь и крестясь, кинулась на свежую землю и зашлась в плаче. Её поднимали с земли сын и дочь.

Прошлась деревня, каждый кинул горсть земли на домовину. Звякнули серебряные и медные денежки.

−Не кидайте, пожалуйста, не кидайте, − подала голос Мария Васильевна.

−Век кидали, − сказал Евдоким Валентинович и будто назло кинул в могилу горсть монет. − До нас кидали, и пускай после нас место выкупают.

Дальше…зарыли, помянули «соточкой» с достодолжным раскаянием, зажевали кусочком колбасы. Что похороны, и те нынче другие. Раньше «соточка» была полновесная, а нынче стаканчик детям в яслях играть, с напёрсток, хочешь − пей, лихо − под крест лей.

−Прошу в автобус! Все проходим в автобус! Поедем в райцентр, в ресторане накрыт зал, помянем маму, − объявила Мария Васильевна.

Видя, что деревенские как оцепенели, ещё хуже, окаменели, и явно не спешат заползать в автобус, стала торопить:

−Евдоким Валентинович…Сергей Иванович… Василий Игнатьевич…что вы, бабы?! Автобус обратно до крыльца отвезёт, что вы?! Дядя Сережа, дядя Вася, вы же с мамой в одном классе учились!

Мария Васильевна не без тайного изумления смотрела на двух бывших маминых одноклассников: неужели им смерть матери до лампочки? Мигом возымела вид раздраженный, её повело, как бересту на огне, крепко сжала без того тонкие губы, стала заглядывать в глаза тех, с кем рядом росла, заглядывала с глубоким, хотя уже безнадежным пониманием всёпожирающего времени, и голос изменял ей.

−Мы вместе… а помните, как на сенокосе, как сено под деревней ставили?…Поедем, прошу вас!

Никто из деревенских в автобус не прошёл.

−Да мы не в параде…вас самих орда такая…что Вы, Мария Васильевна, мы − холодная кровь, дальняя родня… − слышались отказы.

В водоразборной колонке присели на широкой лавке Сергей Иванович да Василий Игнатьевич. Возвращаясь с кладбища, привернули в магазин, купили по малушке водки и по три пряника на закуску.

Жизнь прожили мужики рядом, но жили как-то обособленно, неприветливо, будто шли худо кормленные в какой день с топором за поясом, в какой с вилами на плече и кроме работы ничего не видели. Последние лет тридцать один у другого за порогом не бывал. В зрелые годы ни того, ни другого не занимали сильно одни и те же подневольные мысли как дальше жить колхозом, тянули день к вечеру, о колхозных проблемах пусть думают другие, кто на больших ставках. Василия Игнатьевича зовут Прямотёсаный − когда он смотрит на собеседника из-под совершенно надвинутых бровей, кажется, что злее его нет на земле человека. Потом имеет привычку не договаривать своей речи и махать рукой, дескать, остальное собаки за меня долают. Сергей Иванович лицом смуглый, отмечен рябинами, нрава кроткого, из-за малого роста в армии не был.

В раскрытую дверь колонки щедро лилось солнце. Тощая, напуганная, приседающая кошка белой масти с печальным укоризненным мяуканьем и раз показалась перед колонкой, и два − готовая прыгнуть и бежать прочь от всякого окрика, топота, − напрасно надеялась, что, наконец, увидит свою хозяйку. Сидели и молчали; прищурив свои бледно − голубые глаза, долго вглядываясь вдоль деревни, закурил, пустил ноздрями долгую струю дыма, придвинулся ближе к Сергею Ивановичу Василий Игнатьевич и спросил:

−Чего бы ты, Серега, пожелал, случись тебе этой весной преставиться?

−Не-е, не умру. Мама сказывала, ко мне в зыбку цыганка заглянула и говорит: «Ить, какой он воронёнок ладненькой» Вороны триста лет живут, − ответил Сергей Иванович.

−А мне охота поле под деревней вспахать. Весь просевший лес выкорчевать, самому житом засеять и самому на комбайне сжать.

−Ещё муки намолоть, пирогов напечь, родню созвать, − весело рассеялся Сергей Иванович.

−Верно!

−Отсадили сегодня Валентиныча от титьки. Ослаб в коленках против заморских университетов.

−Врём все, − махнул рукой, выпустил ноздрями струю дыма. − И Валентиныч врёт, как сивый мерин. Наговорим всякой чепухи, крышку на гроб надвинем, и думой такой на тот свет сопровождаем: «Лежи себе, Олька, нашими речами тебя скорее в рай занесут». Да-а, любила, царство ей небесное, когда её щупали.

Сергей Иванович рассмеялся дребезжащим смешком.

−Доводилось щупать? − спросил, щурясь от яркого света.

−Грешен. Бывало в старом клубе. Визжала заразительно. Не отталкивала. Вот как человека свет да тьма переворачивают! Днём − важная, молчаливая, последней осенью перед свадьбой голову кутала оренбургским пуховым платком − монашка, а ночью − ведьма. Помнишь, две лампы керосиновые, одна в бухгалтерии стояла, другая у председателя?… Лампы задуем, девок за печью ловим. Да-а…

−Меня мать в клуб не пускала, вырасти сперва, говорила, девок на твой век хватит. Перед нами за партой сидела Олька с Аннушкой Настасьиной. Коса черная по пояс, а вшей в той косе…да у кого их не было? Я начну подтыкать сзади да шептать: «Вошка бежит, дави!», она как развёрнется, как хлобыснет мне в лоб… у неё под закрученной косой прядка блестящих волосиков шла по шее. Это, друг ситный, и есть у девок здоровье напирающее. А хорошая девка наша Олька была! − сказал Сергей Иванович, наливая из своей малушки «соточку».

Василий Игнатьевич распечатал свою бутылочку, налил стаканчик.

−И честная!

Глаза Василия Игнатьевича сверкнули удалой весёлостью, но голова потупилась к долу. Затянулся табачным дымом, как заробел часом.

−Назавтра встретишь её, ожидаешь увидеть пристыженной, раскаивающейся грешницей,− кому-то махнул рукой. − Упрекал, бывало, что скрывать. Нравилась мне. А тут Васька из армии пришёл, с Северного флота, ну и… Давай заодно и Ваську, − провёл рукой по лицу, подумал и тряхнул головой. − Не тем концом помянут будет… Самолюбив был. Не замечал я в нём ни доброты, ни честности. Всех норовил на коротком поводке держать. Помнишь, как выбежит, бывало, на собрании к самому президиуму, и давай поливать грязью. «Ты!…Ты!…» слюна брызжет, скачет, зубы скалит, ровно волк в капкане…

−Поучился мало. Женился да сразу в стройку, в лес… Всё правду искал. Да разве есть она общая правда? У меня своя правда, у тебя своя, ему же подавай всё начальство на плаху. «Огнемёт бы мне!…Я бы вас всех!…» Много знал, а сказать не мог, − поправил Сергей Иванович. − Это ты верно заметил: расчетлив был, терпелив. Тяжело так жить, царство тебе небесное, Васька. Копить, копить в себе сплетни, слухи, домыслы, да вылить ушатом… Сложимся, бывало, по рублику, хрен он на свои выпьет, от своей водки, говорил, изжога. Жаль Ваську, через дурь свою в доски ушёл.

−Я тогда его в морг возил…не хватило мозгов, поставил гусеничник на гнилые чурки. Олька ему рот полотенцем отирает, пена красная идёт, идёт… Как думаешь, Серёга, средняя девка Васькина или нет? − спросил, и уставил на Сергея Ивановича страшные глазюки. Подумал, и сам себе ответил: − Я думаю − нет. Вот с какого бодуна районный князёк помощника пригнал? А боится! Размажет его Машка на следующих выборах. В газетах манну небесную обещала, когда в депутаты районного собрания лезла. Мы на обещания падкие… Это ведь самоходная артиллерийская установка! Сенокосы вспомнила… Отец из огнемёта старую власть жечь собирался, а дочь к денежному корыту льнёт − не его!

−Давай-ко  допьём остатки и по домам. На улице припекает, а своя печь всё равно роднее.

−Ты скажи, Серёга, как мне родственником приходишься, по отцу или по матери? Если по Ефимье − холодная кровь, а как по Михайлу Кузьмовичу − из одной квашни.

−Пошли, пока не развезло.