Вологодский литератор

Родился я в феврале 1941-го, за четыре месяца до войны. Отец (мы звали его – татька) был красавец, плясун, волосы – смоль ядреная, боевой, спуску никому не давал.

Мамка – скромная, незаметная (училась писать в школе для взрослых), а отец и вовсе нигде не учился.

Перед войной он работал в лесу. Когда беда эта случилась, хотел идти, но им выдали «бронь» и дали задание тесать деревянные приклады для винтовок и автоматов.

Отец рвался воевать, но его не отпускали, и только в 1943-м дали добро.

Был на Западном фронте, вечером возвращался из леса, не пригнулся, и его снайпер ударил выше колена разрывной пулей. В госпитале ногу ампутировали.

Я помню, как его привезли на телеге. Встречала вся деревня. Плакали, радовались – хоть без ноги, но живой. Деревня осталась без мужиков, к отцу шли за помощью и советом.

Он научился чинить обувь (сапоги, валенки), потом сам шил сапоги.

Когда приходила повестка из военкомата (хоть и безногий, но был на учете), то ехал на комиссию. Привозил протез. Встанет перед зеркалом, покрутится, потопает, отстегивает и… «Лучше из его кожи сошью сапог!» — держать протез было нечем!..

Жили мы бедно, вместо лампы жгли лучину, да и керосин бывал в продаже редко. Зимой спали дольше – ночи длинные, а летом все работали, чтобы накопить трудодни. Хлеба в магазине давали двести граммов на человека, и хлеб с припёком, тяжелый. Это был паёк. Да еще продавец обвешивал. Один раз, помню, обвесил, так отец схватил за грудки продавца (мужик был) и – костылем по хребту! Сильно переживал, напился, пришлось брать лошадь и везти домой.

По этому поводу была частушка негласная:

Сталин пишет телеграмму:

Надо сдать по килограмму!

Ну, как мне вы….. килограмм,

Если ем по двести грамм?

Отец без работы не сидел. В колхозе охранял клеверное поле, чтобы не воровали. Ходил в лес, ставил петли на зайца, капканы на лису. И ведь это все на одной ноге! Делал лыжи для школы и для нас. Помню, как искали с ним нужную березу или осину. Кололи, щепали, парили, гнули на специальном бало, сушили в печи. Крепления для валенок были из ремней. Тяжело работать на одной ноге, но он был упрямый, настойчивый.

Отец был строгий, но добрый. Меня он никогда не бил. Помню, перекладывали крышу тесовую. Я отвлекся (приятели звали куда-то), спустился и пошел, так он от злости размахнулся и бросил в меня костыль, и он попал точно вдоль спины. Мне было смешно, а ему не до смеха – надо делать дело и спускаться с крыши.

С братьями мы жили как все. Старший, Геннадий, был уже взрослый, а со Стасиком мы часто скандалили. Иногда нас наказывали ремнем, а если за столом – то ложкой по лбу. Я заплачу, и под стол, а отец говорит: «Один уже наелся!»

Чай мы пили из самовара. Он еще кипит, а отец наливает чай в стакан и пьет.

Мама за отцом ухаживала, любила. Я, как младший, с ней проводил много времени. Она стряпала, а я облизывал квашонки, корчаги, все вкусное доставалось мне.

Брата Стасика призвали  на флот. Служил в Североморске. Раз приехал в отпуск, привез с собой ракеты, из ракетницы палил в небо у колхозного клуба. Девки – веером, ребятня тоже. Вернулся, женился, дети. Жена молодая стала гулять с другими, запил. На сплаве леса выпили какую-то дрянь, и он умер.

А вот Геннадия помню мало. Однажды из Кобыльской школы приходит бумага: «Где ваш сын?» Оказывается, Генка доходил до конца деревни и сидел у деда Юшки, играл с ним в карты, а потом «возвращался» из школы. На голодный желудок пройти семь километров… это оправдывает.

Семь классов, колхоз, армия… Геннадий прошел все. Львов — в увольнение ходить только группами! Упал сверху кирпич – одного русского нет… Грузия, Пицунда, войска правительственной связи. Сочи, дача Сталина. Стерлитамак – авария на машине, госпиталь. Чуть не женился на дочери начальника госпиталя… А потом – домой! Ходил по гостям, — у нас так принято, — решил жениться на Кате, а она дальняя родственница. Но женился, свадьба была – красота! Народ мелочь бросает, прячет, бьют горшки, заставляют невесту подметать. Но это, конечно, на второй день. Первый – милые шли в горницу…

Детство было тяжелое, но помнится хорошее. В пять – шесть лет я уже зарабатывал трудодни для семьи – открывал и закрывал ворота, чтобы скот не выходил в поле. Особенно тяжкие годы были после войны. Голод! Ели все, что можно было жевать: жмых для животных, траву, пестики, клевер. Грибы и ягоды – это роскошь.

Мама была телятницей, так я караулил телят, хотя ноги кое-как носили. Живот от травы был большой, болел все время.

Все, что дома имели, облагалось налогом,  а проще – натурой. Куры есть – сдай яйца; поросенок – шкуру, мясо; овцы – шерсть; корова своя – сдай молоко. Несу на заготпункт и плачу – есть хочется. Мама рыдала, видя все это, а требовали!

Летом ночи короткие, только уснул – уже будит мама: «Вставай, дитятко, надо лошадь ловить – и на работу». А лошадь как будто знает – прячется, замрет в лесу, рядом ходишь, а не видишь. Ходишь босиком, ногам холодно – роса.

В 1948 году пошел в первый класс Слободской начальной школы. Учился хорошо, даже отлично. Нравилось. Первая учительница, Пахомовская Павла Дмитриевна, любила меня. Десяток лет спустя показывала мои тетради, гордилась, хотя писать приходилось даже на газетах между строк.

Школа маленькая, малокомплектная. Два учителя, техничка. Тут и учились, тут и обедали, тут и хороводы водили, тут и физкультурой занимались… Эти годы не забыть!

В пятый класс я пошел в семилетку в Кобыльск. Снимали жилье на зимнее время. Старался ходить домой, на лыжах. Лыж не жалел, часто их ломал – прыгали с сугробов, даже с крыши!

Семь классов окончил уже со скромными оценками. Думал, все равно оставаться в колхозе, а это без перспективы.

По весне по нашей реке Юг приходили пароходы, и мы мечтали стать речниками. Пропускали уроки, ходили на пристань, на дровяной склад, где они «заправлялись» дровами. Получали нагоняи от классного руководителя и родителей за прогулы.

В 1953-м, в марте, пятого числа, просыпаюсь – напротив на колхозном правлении висит флаг, перечеркнутый черной лентой. Пришли в школу, а там линейка траурная – умер Сталин! Речи со слезами. Мы тоже плакали: «Как же будем жить без него?»

Потом арест: «Берия вышел из доверия, не хотел жить в Кремле, так сиди в тюрьме». Наступила чехарда: то один у власти (Маленков), потом раскрыли заговор (Молотов, Маленков и примкнувший к ним Шепилов). Был у власти и Булганин, потом Хрущев. Он всех колхозников разорил налогами, так что пришлось отказаться от коровы и заводить козу, чтобы было молоко.

По окончании школы решили родители отпустить меня в Великий Устюг – поступать в речное училище. Отвез меня отец на лошади до аэродрома в Кичменгский Городок. За три рубля на Ан-2 долетел до Устюга и поселился в общежитии. Готовился капитально. Залезу на чердак и готовлюсь.

Из нашей школы приехали четыре парня. После военной комиссии и экзаменов поступил я один. Вернулся домой. Мы с Толей Кокшаровым сели на попутную, проехали километров семьдесят из ста, машина засела, мы шоферу сначала помогали, потом не выдержали и пошли пешком. Питались, чем Бог послал, в основном ягодами.

Дома были уверены, что я не поступил. Так и встретили. Я промолчал. Утром приходит бригадир из колхоза и говорит: «Раз не поступил, тогда на сенокос». Дали мне кобылу, которая долго не запрягалась. Она на мосту испугалась опустившихся граблей и рванула. Я понял, что еще чуть-чуть, и она меня угробит – развернулся на граблях и съехал по ним на землю. Кобыла одурела от грохота, доскакала до Рыбино и остановилась у ворот, которые закрыл видевший все это безобразие бригадир… Все! Я сказал, что поступил. Все были рады за меня.

К первому сентября прибыл в училище. Стали нас одевать в форму. Старшина спросил: «Какой размер ноги?» Я не знал – обувь шил отец. « — Ну, а год рождения?»  « — 1941-й».  « — Тогда сорок первый размер!»

В строю я стоял последним, так называемый шкентиль (сто тридцать семь с половиной сантиметров!). Выдали шинель, я при ходьбе её полы приступал. Резать нельзя. Когда упал на лестнице, ребята уговорили обрезать. Обрезал, а за год вырос на тринадцать сантиметров! Девчата говорили, что коротышка идет. Старшина не реагировал, шинель не менял…

Учился нормально. В 1957 году на зимних каникулах нас поощрили за самодеятельность (я пел в хоре) отдыхом в пансионате. Но мне почему-то страшно захотелось увидеть отца и мать. Я не поехал в дом отдыха, а с другом Рафаилом на лыжах пошел домой. Рафаил подморозил большой палец ноги, я уберегся. Пришел домой, а там отец меня ждет – он был при смерти! Похоронили его одиннадцатого февраля…

Вернулся в Устюг, мне 16 лет, получил фото на паспорт – не узнал себя (так перенес смерть отца). Дальше – учеба, курсантская жизнь. Увольнения, зимой катки, танцы в училище.

В 1957 году на принятие присяги нас направили в Североморск. Жили на барже на берегу залива. Один раз попали в милицию. Мы шли в речной форме, а у них понятия нет, что есть такие курсанты. Вот они нас и загребли и часа два держали, пока не выяснили, кто мы.

Каждую навигацию были на практике, иногда занимали свободные должности матроса или рулевого. Помню Архангельск, порт, пароход «Производственник». Я – матрос, рядом кочегар, бывший зек, весь в татуировках. Говорит: «Ты, сынок, иди, спи, а я заварю чифир и спать не буду сутки».

С капитаном пошли в диспетчерскую, проходили мимо парохода, а там «концерт»! На носу сидит парень и рашпилем якорь точит. Ему сказали: «Глянь, якорь-то совсем тупой, надо наточить». Капитан возмутился, а матросы ржут: «Учим, мол, жизни».

Следующую практику проходили на пароходе «Александр Невский». Пошли с плотом в Архангельск, а нас на лодке послали за продуктами в какой-то поселок на берегу. Кто-то нашел там огон (обрубленную петлю от металлического троса). Вернулись, садимся в лодку, и Толик, шутник, берет его и надевает на голову рулевому Николаю. Раз – и огон на плечах! Всем смешно. Доехали до парохода, все ржут, и Николай тоже. Но когда стали снимать – беда: уши мешают! И в баню водили, мылили, что только не делали – не снимается! Сели обедать – никто не ест, все давятся от смеха, а Николай чуть не плачет. Стали пилить ножовочным полотном этот трос, а он сорок миллиметров! Кое-как освободили.

Потом этому бедному Николаю пришла повестка из райвоенкомата. Повез его на большой моторной лодке на пристань Черевково, на пассажирский пароход до Котласа. Стал возвращаться – навалился туман. Слышу гудки: «Иду в тумане!» Повернул на сигнал. Вдруг услышал сигнал сзади. Разворачиваюсь. Слышу опять сзади. Заблудился в тумане. И вдруг – нос парохода!! Я ухватился за кронштейны и держусь, мотор выключил. Колеса парохода тянут под себя, я кричу – бесполезно, никто не слышит от шума. Ухватился за привальный брус, повис на нем и отпустил лодку под пароходные колеса. Они стали стучать по лодке, качая судно. Капитан выскочил на правый мостик весь белый, а я кричу: «Я жив!» Прибежали, вытащили. Лодку потом списали под каким-то предлогом. Случай этот остался между нами.

В 1959 году перед выпуском нас распределили по специальностям на стажировку. Я оказался в Севастополе. Мы служили курсантами для присвоения офицерских званий. В феврале был выпуск. Приехал министр речного флота Зосима Иванович Шашков, выпускник нашего училища, вручил военные билеты.

Друзья разъехались кто куда: на Вятку, на Онежское озеро, на Каму… Я, как комсорг ввода, не распределялся, мне дали право выбора. Я остался в Великом Устюге штурманом.

Первая самостоятельная навигация прошла на пароходе «Куйбышев», был вторым штурманом. Работали в основном на транзите (дальние рейсы). По весне водили баржи с сухогрузом и наливные баржи в боковые реки: Юг, Луза, Пинега. Навигация в них – одна-две недели. Делалось все быстро, чтобы не остаться в обмелевшей реке.

Водил баржи и по родной реке Юг, останавливался недалеко от дома, на ночь. Стучу. Мама: « — Кто там, крещёной?»  « — Я, мама». « — Ой, как же это?»

На обратном пути брали состав порожних барж в Енангске. Все наши слободские мужики побывали у меня на пароходе. Радовались за меня, гордились.

Вторую навигацию, 1961-го года (я уже был женат) точно не забуду, и вот почему… В ночь с 15-го на 16-е мая мы шли в Великий Устюг, вели методом толкания баржу с мазутом. По пути получили приказ вернуться в Котлас. Решили идти другим маршрутом. Капитан развернул пароход, дошли до бонов, направляющих молевой лес в пролет моста, а бон не отходил, и капитан решил подвернуть под него, чтобы зайти в судоходный пролет. Течение нас сразу бросило на железнодорожный мост. Зазвучал сигнал тревоги, баржу сразу оторвало от удара, сами стали крениться на правый борт. Было около часа ночи. Я только что приехал из Устюга с документами на всю команду – делал временную прописку и отметки для военкомата. Я спал, когда со стены на меня упало зеркало.  Сорвался – и наверх. Капитан сказал: «Спасай документы и вещи!» Мы будили спящих и гнали их наверх. Пароход правым бортом уходил в воду. Часть команды отправили на лодке. Сами по устою моста (там были скобы) поднялись на мост, где нас принимали солдаты железнодорожной охраны. Было очень холодно, многие выскочили из кают почти голыми, солдаты помогали согреться. Всех пострадавших отправили в Котласский речной порт, сняли показания, выдали аванс и послали в Устюг, в управление. Пока мы ехали, каких только небылиц про нашу аварию не наговорили! Хорошо, что жена ничего не знала.

Команду распределили по другим судам. Я пошел на пароход «Козьма Минин» третьим штурманом. А потом родился ты. Дальше сам всё знаешь…