Вологодский литератор

Творчество великого русского писателя Василия Белова вызывало, вызывает и будет вызывать взаимоисключающие оценки. В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и традиционно-русскому миру вообще. Произведения Белова – лучший проявитель космополитического и национального самосознания любого человека. Но прежде всего – журналиста, критика, литературоведа, преподавателя вуза, учителя школы, кинорежиссёра, актёра… Именно творческая интеллигенция во многом определяет отношение общества к любому писателю. А это, как говорил Валентин Распутин, страшновато. И вот почему.

В конце XIX века «люди без Отечества» (как точно определил себя и своих единомышленников-западников Белинский) являли преобладающий тип интеллигента. Это дало повод Чехову называть всю интеллигенцию «слизняками и мокрицами» и характеризовать её соответственно: «вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая брюзжит и отрицает всё…». Ситуация не изменилась и в дальнейшем. Вот как увидел её в 1999 году Распутин: «…Иркутск – это такой город, который талантлив на интеллигенцию – космополитическую, разумеется, потому что нацио­нальная интеллигенция всегда в меньшинстве».

Василий Белов, несомненно, был причастен к меньшинству. Поэтому все те многочисленные нелепости, дикости, которые говорились и говорятся в его адрес авторами-космополитами, воспринимаются как неизбежная, ожидаемая законо­мерность.

Так, либеральные журналисты, критики, литературоведы последних десятилетий в разговоре о творчестве и личности Белова делают обязательный упор на то, что писателю якобы не хватало образованности, культуры.

«Университетским всезнайкам из интернационалистов» (как их называл Белов), «профессоришкам» (как их величал В. Розанов) и прочей либерально-космополитической пишущей братии Белов, по сути, адресовал следующий вопрос: «А как мне было поступить в университет без аттестата?» И сам на него в два подхода ответил: «Намертво закрыты дороги были, у нас даже паспортов не было, куда денешься? <…> Всё-таки положение крестьян было в моё время почти что крепостное»; «Вот я получил лишь семилетнее образование поначалу, а куда я с ним мог пойти из деревни? Вот стал я счетоводом в колхозе. <…> Ушёл с этой работы в школу ФЗО. Это был мой побег из колхоза. Нас было пятеро у матери. Мы со старшим братом сами дом достроили отцовский <…>. В армии четыре почти года, а потом уже Литературный институт».

Не менее важно обратить внимание и на то, что отметил Ю. Селезнёв ещё в начале 1980-х годов: «В библиотеке Белова тысячи не просто прочитанных, но проработанных томов классиков отечественной и мировой литературы, современных писателей, русских и зарубежных историков, известных и малоизвестных философов, труды по искусству, устному народному творчеству, языкознанию, филологии, этнографии, сельскому хозяйству, экономике, экологии, архитектуре, жизнеописания, мемуары, словари, старые, новые и новейшие журналы…»

И ещё: о главной проблеме образования, становления ребёнка, юноши, молодого человека сказал сам Белов: «Важнее всего в мире, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери Анфисы Ивановны. Это навсегда уже осталось во мне».

По словам Белова, к писательству его подтолкнуло желание быть заступником бесправного крестьянства. Это чувство, думаю, объединяет всех авторов деревенской прозы (к ней я, конечно, не отношу, как многие, А. Солженицына и «позднего» В. Астафьева).

Ф. Абрамов ещё в 1968 году (имея в виду себя и исключённого из Союза писателей Солженицына) сделал дневниковую запись, в которой писательство как служение народу осмысляется с сиюминутно-вечных позиций. По мнению Абрамова, выступить в защиту Солженицына легко, ибо требуется мужество на час (этим и займётся, как точно предположил писатель, интеллигенция). Но чтобы быть защитником народа в литературе, необходимо мужество на всю жизнь. И таким мужеством обладали все авторы деревенской прозы с их народоцентризмом, всегда ненавидимым и дискредитируемым космополитической интеллигенцией.

В. Белов говорил, что ему стыдно за своё писательство. Стыдно потому, что, будучи столяром, плотником и т.д., посвятил себя профессии, в которой «приходится выступать в роли учителя». Отсюда особая требовательность к себе как к человеку греховному, не соответствующему идеалу Учителя.

Слово «стыд» очень часто встречается в самооценках В. Белова, в характеристиках героев его произведений, в разной степени нравственно созвучных автору. «Стыд» в мире писателя – это реакция богоподобной сущности человека на тварно-греховные мысли, эмоции, поступки, это чувственно-поведенческая реализация вести от Бога на уровне автора и его героев.

Если Д. Самойлов считал, что его жизненные слабости, его греховность – единственное условие, позволяющее ему профессионально состояться, то В. Белов стыдился своих грехов и их – через литературные персонажи и авторскую позицию – как норму или достоинство не утверждал.

В беседе с В. Бондаренко Белов, ссылаясь на Ф. Тютчева, называет стыдливость не просто чертой русского человека, но и говорит о её божественной природе. Себя же Василий Иванович характеризует так: «А я – русский человек и на самом деле многого стыжусь».

Стыд и стеснительность у Белова – часто сообщающиеся сосуды, чувства, которые отделить друг от друга непросто или невозможно. Так, невстречу с Шергиным Василий Иванович объяснил своей стеснительностью. Обращаясь к В. Бондаренко, Белов говорит, думаю, не только о себе, но и о довольно распространённом типе русского человека допостсоветского времени: «Я всё время собирался сходить к нему (Шергину. – Ю.П.). А стеснялся. Представь себе стеснялся. <…> Всю жизнь стеснительный был. Меня кто хвалит, а я стесняюсь. Вот иду на выставку Ильи Глазунова, а он издали увидел меня <…> и кричит, вот идёт такой-то гениальный Белов. А мне хоть сквозь землю провалиться. <…> Хоть с выставки убегай. Вот и Шергину стыдно было мне как-то помешать, позвонить, сходить к нему со своими разговорами».

При всей своей природной крестьянской стеснительности Белов был дерзким писателем. Сам Василий Иванович это прекрасно осознавал: «Дерзость везде нужна <…> Стесняться можно в быту. А в деле своём, если хочешь сделать что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть дерзким. Вот я и дерзил, как мог».И закономерно, что своих духовно живых героев Белов – через авторские характеристики, внутренние монологи, речь персонажей – обязательно маркирует такими понятиями, как «стыд», «стеснительность», «совесть». Приведу некоторые примеры из «Привычного дела»: «Иван Африканович спал на поленьях: постеснялся даже подложить под голову старый больничный тулуп»; «Катерина, словно стыдясь своей улыбки, застенчиво сказала…»; «Больно она у нас совестливая»; «Стыдно, конечно, было бродишь, как вор, от людей по кустам прячешься»; «Забыл надеть шапку и с великим стыдом, качая головой, вышел на крыльцо. Ему было до того неловко, совестно, что уши долго ещё горели»; «Записали мои стожонки… Стыд. На всю округу ославили».

Творческая дерзость писателя не находила и не находит понимания у космополитической интеллигенции. Л. Ошанин, руководитель семинара, в котором учился Белов в Литературном институте, назвал стихи Василия Ивановича «кулацкими». А. Бочаров, профессор МГУ, уже в 1970-е годы с удивлением сообщает, что «существуют, оказывается, такие люди», как распутинская Анна, беловский Иван Африканович, носовский Савоня. А дальше – больше: «Но как должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность, примириться с этой реальностью!» Кульминацией научных изысканий профессора является сравнение коровы Рогули с Иваном Африкановичем. По сути, солидаризируются с А. Бочаровым Н. Лейдерман и М. Липовецкий, авторы вузовского учебника XXI века «Современная русская литература: 1950–1990 годы». Они прочитали повесть Белова так: «В сущности, весь сюжет «Привычного дела» представляет собой драматическую историю личности, горько расплачивающейся за «нутряное» существование, за зыбкость своей жизненной позиции…».

«Левые» авторы видели и видят в Иване Африкановиче человека с доличностным сознанием, недочеловека, интересы которого дальше деревенской околицы не простираются… Напомню им: всю войну Иван Африканович находился на передовой, в пехоте, на всех фронтах, «сквозь него шесть пуль прошло». Помимо ордена Славы, у Дрынова есть и орден Красной Звезды, и другие награды (о них, со слов Катерины, говорится без уточнений). О многом свидетельствует и тот факт, что под Смоленском Иван Африканович возглавлял группу, которая была направлена в тыл немцам взорвать мост и взять языка.

Иван Африканович – это вечный тип совестливого амбивалентного русского человека, о котором Вадим Кожинов ещё в 1968 году точно сказал: «Герой Белова нисколько не «лучше» людей, сформированных иными условиями: он только – в силу самого своего образа жизни – обладает единством бытия и сознания – единством практической, мыслительной, нравственной и эстетической жизнедеятельности».

И ещё: «Привычное дело» – это прежде всего повесть о любви, поэтичной, глубокой, настоящей, стыдливой, стеснительной, горячей… Любви между мужчиной и женщиной, любви к детям, дому, природе, животному миру, малой Родине посвящены лучшие страницы произведения. И конечно, Игорь Золотусский прав: «Привычное дело» – «христианская повесть». И в этом, видимо, проявилась самая большая дерзость начинающего писателя.

В «Плотницких рассказах» Василий Белов одним из первых в литературе 60-х годов разрушает советские представления о «бедняках», «кулаках», «коллективизации». Именно из «Плотницких рассказов» выросла грандиозная эпопея Белова «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый».

Трилогия Белова – это гениальное художественное полотно, в котором предельно объективно изображается трагедия, судьба русского крестьянства в XX веке. Более того, это лучшее произведение о коллективизации в отечественной литературе минувшего столетия.

В романе-эпопее Белов мастерски показал, что Сталин, Бухарин, Калинин, Яковлев, Меерсон и другие разноуровневые представители власти (за редким исключением) ненавидят крестьянство. И коллективизацию – политически реализованную ненависть – Белов изображает, в отличие от предшественников и современников, как величайшее преступление XX века, как величайшую трагедию народа. Это видение реализуется и через судьбы десятков героев, и через авторские характеристики. Уже в своей публицистике Белов сравнит коллективизацию с геноцидом.

В то время, когда разные диссиденты – от Андрея Сахарова до Андрея Синявского – ратовали за «социализм с человеческим лицом», конвергенцию, свободу слова, права человека, права национальных и сексуальных меньшинств и тому подобное, Василий Белов видел корни проблем в другом. В «Канунах» (устами Прозорова – одного из наиболее созвучных автору героев) Белов транслирует мысль о примитивности, абсурдности главных постулатов марксизма-ленинизма и называет факторы (национальный, религиозный, семейный), играющие большую роль, чем классовые противоречия.

В. Распутин ещё в 2002 году ёмко и точно выразил главную особенность личности и творчества одного из лучших писателей второй половины ХХ века: «Писательство для Василия Белова – это заступничество за народ перед сильными мира сего и против подлых этого мира. Всё, что написано Василием Ивановичем от «Привычного дела» до «Канунов» и от детских рассказов до публицистики последнего десятилетия, от первой книжки стихов и воспоминаний о Шукшине и Гаврилине, с которыми он был очень дружен, – всё в воспитание, остережение и защиту своего народа».