Вологодский литератор

Он отслужил поэзии, как мог,

Она к нему бывала благосклонна,

 А был порой один его стишок

 Значительней изданий многотомных.

Мятущийся, чувствительный, не злой,

Толкнула жизнь его в горнило века,

Где антрацит становится золой,

Откуда нет возврата человеку.

                                     Владислав Кокорин

Александр Алексеев родился 13 мая 1962 года в Вологде.  До армии был таким же, как и все вокруг:  гонял голубей, хулиганил с друзьями, бегал на танцы…  Служить попал в Подмосковье и на его счастье в полку оказалась неплохая библиотека, где он постепенно и стал одним из самых активных читателей.  Служба была, что называется «через день – на ремень!», поэтому и свободного времени было достаточно.  Там он открыл для себя Гюго, Шолохова, Толстого и многих других «серьёзных» писателей, до которых дома просто не доходили руки.  Да и какой уважающий себя подросток станет читать «Анну Каренину», например, если есть Купер, Лондон, Сабатини…  Там же он брал и толстые журналы, в которых наряду с прозой неизменно печатались стихи.  «Подсматривать», как он сам говорил, за поэтами, ему понравилось.  Ощутить мир вокруг глазами современников или же давно ушедших людей – что может быть лучше?  А так как служба на посту располагала к одиночеству, то и сам он непроизвольно начинал рифмовать строчки, задумавшись о чём либо.  Но во что-то серьезное это пока не вылилось: видимо, слишком мало жизненного опыта было на тот момент.  А после армии началась работа на ГПЗ, женитьба, рождение дочери…  И как-то не до стихов было особо.  Хотя и продолжались складываться какие-то строчки под ритм шагов шаркающей тысяченогой толпы по дороге на работу.

А тут случайно узнал, что при заводе существует своё литобъединение, даже читал какие-то стихи, публиковавшиеся в заводской газете.  Ну и решил показать там свои первые опыты.  Стихи оценили, что-то похвалили, что-то поругали и предложили заходить почаще.  Даже пару-тройку стихов напечатали в «Вологодском подшипнике».

Жизнь потекла в новом русле:  теперь всё чаще и чаще приходилось задумываться о чём-то не приземлённом, о высоком.  А тут ещё и знакомство с «поэтической братией» здорово повлияло на мировоззрение начинающего поэта.  Крепко сошёлся с уже признанным мастером поэзии Алексеем Швецовым, и дружба с ним дала, конечно же, новые грани его творчеству.  Им, как оказалось, нашлось о чём поговорить: от бывших жён (оба к тому времени были в разводе) и футбола, до стихов Апулея и Бориса Корнилова.  Оба жили моментом, сочиняя стихи на ходу, сиюминутно – писали, как дышали…  Обоих помотала судьба, отвалив при этом таланта полной ложкой.

Иногда, полностью забрасывая стихи, Александр с головой уходил в написание картин.  Неделю, две, рисовал неудержно, истово…  Выплеснув часть души, которая не выплёскивалась в стихах, снова принимался за литературу.

Хорошо запомнилась одна его фраза – мы как раз шли по Медуницинской горке. Было очень рано, и солнце едва-едва пробивало облака над «Ремсельмашем».  Небо казалось нереально бутылочного цвета, и края тучи, надвигавшейся на город, разрезали эту зелень причудливыми оранжевыми лезвиями.  Александр остановился и долго смотрел на эту сказочную красоту.

—    Нам никогда не придумать такого восхода…  —    вздохнув, сказал он.

Как?..  Как он мог такое сказать?  Разве мы можем придумывать что-то в самой природе?..  Мы, её дети, пользующиеся готовыми её решениями, потребляющими природу на уровне обывателей.  Он, видимо, мог.  Ему это было дано.  А может, и позволено…

***

Что-то снилось мне русское поле…

Синий лес, ветхий домик вдали,

И над всем этим колокол стонет…

Нет, летят!  То летят журавли!

А потом невысокий, негромкий

Снился город, огни вдоль реки.

Вечера на родимой сторонке,

И, конечно, конечно, стихи.

Снились голые ветки акаций,

Снился сон вековых тополей,

И закрытые двери редакций,

И открытые двери друзей.

А потом ресторан на причале,

Изреченья хмельных мудрецов…

Что-то снилось мне в русской печали?

Может, Вологда?  Может, Рубцов?

***

Эх, зачем я так часто сворачивал,

Не перечил своей судьбе?

И срывал одни одуванчики,

Не цветочки, а так себе…

Невозвратного вечно жаждущий,

Уходящее презирал.

Мимолётной звездою гаснущей

Восхищения мерк идеал.

Разлетелись мечты творения

Очень часто и часто зря,

Мне всегда не хватало времени,

Чтоб понять самого себя.

Захлебнувшись своею участью,

Словно якорь, искал я дно,

Но в глубинах душевных мучаясь,

Не нашёл ответ всё равно.

Я решал всегда опрометчиво.

Как туманного счастья черты,

На ветру летели застенчиво

Так себе, пустые цветы.

Ямщик

—  Пошёл! —  сказал и хлопнул по плечу.

И бубенцы залились под дугою.

Гони, ямщик, за всё с лихвой плачу:

За водку и за песню под луною.

То пыль, то грязь, то снег из-под копыт –

Российской стороною тройка скачет,

Сквозь годы и невзгоды путь открыт,

Но я плачу за видимость удачи.

Гони, ямщик, ты слышишь звон монет

И звон колоколов на старой церкви,

Тревоги нет и страха тоже нет,

Хочу взглянуть в глаза безликой смерти.

Ямщик, слегка коней поосади –

Стакан последний выпью без отрыва,

И вот уже Россия позади,

Но мчится тройка с песней до обрыва.

***

А Вы опять одна в такой чудесный вечер.

И вновь передо мной волнующая грань –

Пушистый синий плед, окутавший Вам

плечи,

Открытое окно и белая герань.

Последний солнца луч – он только мне

понятен,

Всё в мире не на век, всё в мире лишь на

час,

А я сегодня трезв и, кажется, опрятен,

Но лишний раз взгляну и испугаю Вас.

Неосторожный жест нелеп и безрассуден,

Я нелегко вздохну, ведь мне не всё равно,

Что вечер, правда, мил.  Что Вас со мной

не будет…

Вы, не полив цветы, закроете окно.

                    Колодец

Я страдал, словно горький пропойца,

Пить хотелось, как сроду не пил.

Вон, колодец стоит за околицей –

Счастья тем, кто его мастерил!

Жарким днём может всяко почудиться,

Только тут подтолкнула судьба,

Я нагнулся и вздрогнул от ужаса:

Я в колодце увидел себя…

***

Ах, как хочется бросить камень!

Да швырнуть бы не наугад.

Вот такой вот я вредный парень,

Вот такой вот отпетый гад.

Чтоб летели везде осколки,

Чтоб звенело у всех в ушах.

А потом пошли кривотолки:

С чёртом пил он на брудершафт!

Разлетелась бы, что ли, в клочья

Богом проклятая душа.

Что собачья судьба, что волчья,

Одинаково не хороша!

Ах, как хочется бросить камень!

Да швырнуть бы не наугад.

Вот такой вот я вредный парень,

Вот такой вот отпетый гад.

                         Усадьба

Не тает снег на каменных ступенях,

Пропащий, первый, нехолодный снег.

Здесь тишина уснула на коленях

И кажется уснувшею навек.

Я не был здесь, мне нечего здесь

помнить,

Но незаметно вдруг подкралась боль.

К уставшей и ушибленной колонне

Я приложил в раздумии ладонь.

Уходит век, об этом написать бы,

Но грусть случайная пройти должна,

И я хочу, чтоб в глубине усадьбы

Вдруг рассмеялась юная княжна.

Блаженный  

Я каждый день блаженного

встречаю,

Идёт он мимо, по своим делам,

Незаражённый звёздною печалью,

Всегда весёлый, всё он знает сам.

Мне нелегко, как будто я обязан

Понять его безумный добрый взгляд.

Мучением не он, а я наказан.

Он ближе к Богу, люди говорят.

Необъясним его несносный лепет,

Различные и русские слова.

И, как всегда, меня он не заметит,

Наверно, поважнее есть дела.

Я не пойму, кого Господь обидел?

Блаженный не завидует другим,

А я, несчастный, столько ненавидел…

В один прекрасный день пойду за ним.

Алексею Швецову

И месяц на месте, и звёзды на месте,

И снег под ногами хрустит у меня.

И где-то звенит одинокая песня

Про крепкий мороз, про жену, про коня.

Заборы и крыши ночного заулка,

Канава, мосточки и носом в сугроб.

Встаю, отряхаю полы полушубка

И шапку пинаю, не падала чтоб.

Избушка моя за углом и налево,

Там нет никого, кроме грусти и грёз.

А может, с разбегу – и прямо на небо? –

По сучьям, по веткам замерзших берёз.

И месяц на месте, и звёзды на месте.

Про лёгкий мороз, про жену, про коня,

Опять зазвенит одинокая песня,

Кругом ни души, а пою песню я.