Память сердца

       Викулов Сергей Васильевич (1922–2006) родился в дер. Емельяновская Белозерского района Вологодской области. Участник Великой Отечественной войны с октября 1942 года, командир зенитно-артиллерийской батареи на Калининском и Сталинградском фронтах. Затем был помощником начальника штаба 247-го армейского зенитно-артиллерийского полка 3-го Украинского фронта, гвардии капитан. За боевые заслуги дважды награждался орденом Красной Звезды. В 1951 году окончил литературный факультет Вологодского государственного педагогического института. Член СП СССР с 1950 года. Член правления СП РСФСР (1985) и СП СССР. Более 20 лет с августа 1968 по 1989 годы С.В. Викулов был главным редактором одного из ведущих журналов страны «Наш современник». За эти годы в «Нашем современнике» получили «путевку» в большую литературу такие известные писатели, как: В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин, Ю. Бондарев, В. Лихоносов, Ф. Абрамов, В. Солоухин, В. Шукшин и многие другие. С.В. Викулов – лауреат Государственной премии РСФСР.

«… ПО­-СВОЕМУ БУДЕМ ПЕТЬ!»

Пишите письма матерям

Поют гитар походных струны
в тайге, в горах, среди морей…
О, сколько вас сегодня, юных,
живет вдали от матерей!

Вы вечно, юные, в дороге —
то там объявитесь, то тут…
А ваши матери в тревоге
вестей от вас все ждут и ждут.

Они считают дни, недели,
слова роняя невпопад…
Коль рано матери седеют —
не только возраст виноват.

И потому, служа солдатом
или скитаясь по морям,
почаще все-таки, ребята,
пишите письма матерям!

Оглядываюсь с гордостью назад

Оглядываюсь с гордостью назад:

прекрасно родовое древо наше!

Кто прадед мой? — Солдат и землепашец.

Кто дед мой? — Землепашец и солдат.

Солдат и землепашец мой отец.

И сам я был солдатом, наконец.

Прямая жизнь у родичей моих.

Мужчины — те в руках своих держали

то плуг, то меч… А бабы — жёны их —

солдат земле да пахарей рожали.

Ни генералов нету, ни вельмож

в моём роду. Какие там вельможи…

Мой прадед, так сказать, не вышел рожей,

а дед точь-в-точь был на него похож.

И всё ж я горд, — свидетельствую сам! —

что довожусь тому сословью сыном,

не значится совсем по именам.

Не значится… Но коль невмоготу

терпеть ему обиды становилось,

о, как дрожать вельможам доводилось,

шаги его расслышав за версту!

Ничем себя возвысить не хочу.

Я только ветвь на дереве могучем.

Шумит оно, когда клубятся тучи, —

и я шумлю… Молчит — и я молчу.

В городе на Волге

Как трудно было умирать

солдатам, помнящим о долге,

в том самом городе на Волге —

глаза навеки закрывать.

Как страшно было умирать:

давно оставлена граница,

а огневая колесница

войны

ещё ни шагу вспять…

Как горько было умирать:

«Чем ты подкошена, Россия?

Чужою силой иль бессильем

своим?» — им так хотелось знать.

А пуще им хотелось знать,

солдатам, помнящим о долге,

чем битва кончится на Волге,

чтоб легче было умирать…

Глухарь

Черный веер хвоста,

дуг надбровных рубины,

по бокам, словно латы,

два сильных крыла,

когти как у орла,

клюв почти ястребиный —

мать-природа ему все с избытком дала.

Научила негромкой, но трепетной речи…

И могучим

сумел он себя осознать!

И остался навеки на диво беспечен:

кто там, что там внизу —

наплевать, наплевать!..

Стают снеги в лесу, устоится погода,

он, доверяясь привычной ему высоте,

древний “стих”

основателя, может быть, рода

бормотать начинает еще в темноте:

“Тэк-тэк-тэк!” Запрокинуто жаркое горло,

черный веер распахнут во всю ширину,

и расстегнуты латы, и выгнута гордо

грудь

в ревнивую, в чуткую ту тишину.

“Тэк-тэк-тэк!…” Пусть расколется небо и треснет

под сосною земля! Для него до поры

в мире нет ничего,

кроме собственной песни

и томительной этой любовной игры.

Но на деле — ах, столько веков миновало! —

в мир давно уж на смену бесшумной стреле

громовые, литые пришли самопалы —

сто смертей, коль без промаха,

в каждом стволе!

Ну а он все поет…

Он, как прежде, бормочет

“стих” свой древний —

и слеп в это время, и глух.

И шаги отмеряет к нему между кочек

смерть…

И носятся в воздухе перья да пух,

где упал он. Краснеет брусничинкой спелой

в клюве капелька крови… Бледнеет заря.

Не ошибся счастливый охотник прицелом,

очень точно направил смертельный заряд!

Подошел: “Ух, красавец!” — и поднял,

помешкав.

Крылья — в стороны сразу: “Не птица,

а царь!”

И качнув головою, добавил с усмешкой:

“Но глухарь!

Удивительный просто глухарь!”

На сенокосе

Ах, косила да косила —

под кустик косу бросила,

брусок под ветку ивову,

сама по тропке —

к милому!

Иду, жую травиночку,

на ту на луговиночку,

где мною на заметочку

взята рубаха в клеточку…

Иду —

кофтчонка белая

на мне — иду, несмелая,

в резиновых, прокосами,

в сапожках, мытых росами.

Навстречу мне

в два лучика

из-под льняного чубчика

поглядочка нестрогая:

— И то — пора залоговать… —

Костер у ног попыхивал,

дымилась речка тихая,

и чай заварен быстренько

смородиновым листиком.

И я запомню навеки,

как брал меня он за руки,

как целовал, забавушка…

Как пахла медом травушка,

что чуть привяла, скошена…

Как он шептал мне на ушко:

“Любимая, хорошая…”

У перевоза

Через речку быструю, через плес

я кричала вечером перевоз:

— Спишь ты, что ли, лодочник! Э-ге-гей!

Мне бы на ту сторону поскорей.

Там сейчас гуляние, праздник там… —

Но в ответ мне эхо лишь по кустам:

“Э-ге-гей!..”

Уж туфельки я сняла,

по колени в реченьку забрела,

и машу косыночкой, и кричу,

и боюсь, что платьице замочу…

Вижу: вышел на берег великан,

два крюка — ручищи две — по бокам.

И ко мне от будочки, от ворот

через речку быструю прямо вброд,

в новеньком костюмчике, в башмаках!

— Стой, Маруся! Я тебя… на руках!

Поняла по выходке, по словам —

это мой залеточка, мой Иван!

— Ванечка-а! Ванюшечка-а!..

— Помолчи!

— Ты хоть, Ваня, часики не мочи!

Глянь, тебе уж речка-то по карман,

сокол мой, орелик мой, атаман!

Зря не снял ты, Ванечка, пиджачок…

Ну иди ж, иди ко мне, дурачок!

Я тебя и мокрого обниму! —

И тяну я рученьки встречь ему.

— Обнимай!

Зачем тебе перевоз! —

гаркнул, поднял на руки и понес.

А кругом — ну надо же! — ни души…

— Ванечка… родименький, не спеши! —

Пуще обнимаю я мил-дружка.

Ну, хотя бы кто-нибудь с бережка

глянул, как на Ваниных на руках

я плыву — головушка в облаках!..

Плуг и борозда

Всему начало — плуг и борозда,

поскольку борозда под вешним небом

имеет свойство обернуться хлебом.

Не забывай об этом никогда:

всему начало —

плуг и борозда.

А без начала, ясно, нет конца,

точнее, не конца, а продолженья,

ну а еще точнее — нет движенья

и, значит, завершенья нет.

Венца!

О, сколько раз мы —

век сменяет век —

успели утолить познанья жажду

с тех пор, как сделал борозду однажды

и бросил зерна в землю человек.

Растут, бессчетно множась, города,

Луна

людским становится причалом…

Начало ж остается все началом,

и суть его все та же —

борозда.

Не забывай о нем у пирога

и даже перед сном, смежая веки, —

как забывают о начале

реки,

раздвинув беспредельно берега.

И если стала близкой нам звезда

далекая,

скажи, не оттого ли,

что плуг не заржавел,

что в чистом поле

вновь обернулась хлебом борозда?!

Не забывай об этом никогда.

Постоянство

                                                 Ю. Бондареву

Славлю постоянство гордых елей,

Потому как ели не из тех,

У кого семь пятниц на неделе,

Кто взирает робко снизу вверх!

Рыжей бровью поведет лишь осень,

Как уже готовы все в лесу

Порыжеть и даже вовсе сбросить

С плеч своих зеленую красу.

Только ели —

не бывало сроду,

Чтобы перекрасились до пят, —

Несмотря на рыжую погоду,

Хоть руби, зеленые стоят.

Мало! Даже в белые метели,

Даже в холода, когда вода

Замерзает,

не сдаются ели,

Не меняют цвета и тогда!

Вот они стоят — сам черт не страшен, —

Отряхают белое с боков,

Здорово похожие на наших

Очень зимостойких мужиков.

Засугробит все кругом — не дрогнут.

Лишь сгореть, как свечка на ветру,

Могут ели. Большего не могут.

Мне такой характер по нутру!

Серп и Молот

Ещё один заканчивался год

«Великой перестройки», и народ

Толпился с номерами на ладонях

В очередях, и в русском «белом доме»

Кипел законотворческий базар…

А в полночь, как о том вещали «Вести»,

Упали Серп и Молот

с Флагом вместе,

Упали прямо в грязь, на тротуар.

И Серп спросил у Молота: — Мой друг,

Так что, союзу нашему каюк?

— Выходит, так — ответил гулко Молот. —

Союз Серпа и Молота расколот.

Мы сброшены и с флага, и с герба:

Ты — Серп мужицкий, я рабочий Молот…

— Так что же будет?

— Может, даже голод…

По-нашему, рабочему — труба!

Сам посуди: я плуга не скую —

И ты не вспашешь полосу свою

И, значит, горевую не засеешь…

Ведь было ж — помнишь? — было так в Расее,

Когда я хлеб прикладом «молотил»

(Не на гумне, а около амбара)

И хлёстким — извини меня — ударом

Скулу тебе однажды своротил.

Не ты, не я теперь, а «средний слой» —

Опора власти…

— Нет, ты очень злой,

Мой друг, сегодня. С этим самым «слоем»

Не двое будет нас уже, а трое…

— Да как сказать… — не глядя на дружка,

Ответил Молот голосом печальным.

— Ты в поле будешь, я у наковальни,

А «слой»… он будет вечно у мешка.

На корабле с названьем «Капитал»

Он будет господин и капитан.

А мы с тобою… — Молот поугрюмел, —

Мы будем обитать с тобою в трюме,

Поскольку мы по-ихнему-«рабы»

По духу, по рождению, по крови…

— А если… — Серп сурово сдвинул брови.

— А-а!.. — Звякнул Молот. — Если б да кабы…

Природа ждёт

Всё на земле устроено на ять!

Ничто Природа не творила слепо.

— Зачем над твердью распахнула небо

она?

— Чтоб птице птицу догонять.

— Зачем, не ставя в грош свои труды,

она так щедро расплескала воду?

— Затем, чтоб рыбам тоже дать свободу

передвигаться в поисках еды.

Но вот она пустила по земле,

гордясь своим уменьем,

человека.

«Тебе, — сказала, — всё:

моря и реки,

леса и долы — всё тебе,

навеки!

Весь белый свет!

И звёзды в том числе!

Бери!

Остри свой разум — и владей!»

И отошла.

И встала за плечами.

…Прошли века.

Счастливая вначале,

теперь глядит Природа на людей

угрюмо… Словно их не узнаёт.

Глядит, глядит, как будто вопрошает.

Глядит — и что-то, кажется, решает…

А может,

терпеливо

что-то ждёт…

Стихи мои о деревне

Стихи мои о деревне,

и радость моя, и боль!

Кто зову земли не внемлет,

едва ль вас возьмёт с собой

в дорогу — развеять дрёму…

Глухому к земле, ему

стихи про Фому-Ерёму,

сермяжные, ни к чему.

Томов со стихами — груда.

А в тех, говорят, томах

что ни страница — чудо,

что ни куплет, то ах!

Новаторские, блестящие,

строка о строку звенят.

А вы, мои работящие,

в пыли с головы до пят.

Не очень-то вы нарядны

и — где уж там! — не модны.

Вы будничны, не парадны…

И всё-таки вы нужны,

я верю тому, кто в поле

упрямо растит зерно,

чьи с коих-то пор мозоли

в стихах поминать грешно…

Старо и неблагозвучно!

Да полноте, остряки!

А ваши-то белы ручки

не потому ль мягки,

что эти не в меру каменны —

не руки, а жернова!

В мозолях все, как в окалине…

Нужны ли ещё слова!

Добры, горячи по-русски

и грубы на первый взгляд,

корявые эти руки,

красивые эти руки

и впрямь чудеса творят!

Держите ж голову гордо,

стихи мои! Мы и впредь

о них, не жалея горла,

по-своему будем петь!