Вологодский литератор

В раннем детстве казалось, что жизнь впереди длинная-длинная, а конец её вообще не виден, как край далёкого горизонта. И время еле-еле передвигалось в пространстве, и каждый день наполнялся всё новыми и новыми событиями и открытиями, а впереди ещё была ночь, с её таинственными и фантастическими сновидениями…

В тысяча девятьсот семидесятом году я, городской мальчишка, недавно окончивший второй класс, неожиданно оказался в промежутке между тридцатыми и сороковыми десятилетиями…
Я не вру и не сочиняю. Дело в том, что в августе родители отправили меня не к бабушке Люде, как обычно, а к бабушке по отцовской линии, Манефе.
На затерянном среди северной тайги грунтово-песчаном аэродроме я, проводив взглядом «кукурузник» с улетевшей домой бабушкой Людой, повернулся и угодил в объятия низенькой, чуть выше меня, старушки в тёмном платке, со строгим лицом, но добрыми карими глазами.
На дороге рядом с серым от времени одноэтажным «аэровокзалом» стояла… телега с единственной лошадкой, нервно обмахивающей хвостом рыжеватые бока, атакуемые крупными безжалостными оводами.
Бабушка взмахнула поводьями, ласково шлепнула по зазевавшемуся крылатому кровопийце, а заодно и по хребту кобылы. Лошадь обречённо вздохнула и сдвинула с места колёсное сооружение с наваленным сверху сеном и нами, путешественниками из настоящего в прошлое.
Скрипящую на колдобинах телегу обгоняли трехосные темно-зеленые грузовики — я их видел в фильмах о войне. Раньше эти машины были ЗИСами (завод имени Сталина), а теперь стали ЗИЛами (завод имени Лихачева, первого директора автогиганта). Естественный запах лошадки перемешивался с бензиновыми парами.
До деревни Малое Кобылкино, как объяснила бабушка, «ехать недалёко», всего девять километров, но я успел разглядеть на обочине крохотную деревушку из трех дворов, между которыми стояли и пялились на нас белобрысые и босые малыши в свисавших почти до пят странных рубахах из грубого полотна. Спустя мгновение я понял, что глазели они на мою нарядную одежду, купленную в областном универмаге.
Мы проехали Большое Кобылкино, — село с начальной школой и храмом, превращенным в склад. Моё внимание, занятое обилием гусеничных тракторов местного колхоза, переметнулось и вцепилось взглядом в колесо древней водяной мельницы, — заброшенной, но чудом сохранившейся с дореволюционных времен. Потом я не раз бегал к ней, — слушал журчание воды и лёгкий скрип колеса.
Малое Кобылкино, в котором жила бабушка Манефа, показалось из-за кромки соснового бора — деревня облепила угор, почти у подножия которого и стояла изба, глядевшая белыми узкими окнами на пыльную дорогу.
На веранде я остался в одиночестве с заданием разобрать собственную поклажу перед омовением в бане — бабушка возвращала повозку соседу.
Сменное бельё было заботливо уложено на дно чемоданчика, я извлёк и разложил его на лавке, но вернувшаяся вскорости Манефа покачала головой и добавила в стопку большой серый пуховый платок.
Баня топилась по-чёрному, и когда дым укутал вросшее в землю «чистилище» с одиноким окошком, бабушка провела меня по деревянным прогибающимся мосткам к двери с железным витиеватым кольцом, ввела в предбанник, приказав раздеться, плеснула из ковша воду на каменку и успела выскочить из шипящего и дымящего банного помещения: «Сам управишься, дитятко?» — «Да».
Я оценил бабушкину предусмотрительность, — после помывки мне пришлось замотаться в пуховый куль. Августовский вечер мог протянуть прохладой так, что схватить простуду — раз плюнуть!
В избе для скорости был согрет электрочайник, а не самовар. Пока я смаковал варенье, Манефа возилась у печки. Кухонный стол с разноцветной клеенкой примостился у окна узкой кухни, за перегородкой находилась спальная комната с единственной железной кроватью и с большими белоснежными подушками, и внук, сидевший в гостиной и столовой сразу, стал гадать: «Где же буду спать я?»
«Пошто кручинишься-то? — улыбнулась глазами бабушка Манефа. — Полезай-ка на печь!»
Я вскочил со стула, взобрался на приступок, отодвинул занавеску и оказался на самом верху русской печки, среди луковиц, набитых в старые капроновые чулки, и зелёных помидоров, дозревавших в валенках. Особое тепло, деревенское средство от всех болезней, сморило быстро, и опрокидывание в сон произошло незаметно и почти мгновенно.
Утром я оглядел избу с «верхней палубы». На стене висела тарелка «радиоточки», а на подоконнике лежала единственная книга — это, как выяснилось позднее, был роман Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы» 1949 года издания. Было от чего опечалиться… Но немногословная, предпочитавшая не говорить, а действовать Манефа быстро выбила из меня интеллигентскую мечтательность — я был занят делом с раннего утра до тёмного вечера.
Помогал готовить завтраки и обеды, выдергивал на огороде морковь и свёклу, копал картошку, носил воду, колол сухие дрова, бегал в магазин в Большое Кобылкино, ходил за еловиками в лес (опушку с небольшими ровными елями бабушка показала заранее, объяснив, что надо срезать только шляпки, беречь грибницу, укрытую сухими иголками), а в воскресенье, так уж и быть, летел в клуб на киносеанс за пять копеек.
Фильмы, наверное, были оставлены в «вечное пользование» — репертуар не менялся с премьерных лет: «Александр Невский», «Сын полка», «Беспокойное хозяйство», особенно любимая малышней музыкальная комедия «Весёлые ребята»… Чудилось, что я погрузился в далёкое прошлое, хотя артисты, исполнявшие главные роли, вовсю снимались на том же «Мосфильме»: Людмила Целиковская, Михаил Жаров, Любовь Орлова… Но потряс меня черно-белый фильм «Как закалялась сталь» с юным Василием Лановым. Сцена с дезертиром и сожженным из-за его поступка комсомольским билетом осталась в памяти как пример самого страшного преступления.
В зале перед сеансом я обратил внимание на мальчишку-дошкольника, — его шея и грудь были покрыты темно-розовыми припухлыми пятнами. « — А, это Колька, он прошлым летом опрокинул на себя самовар».
Однажды в нашем доме погас свет, и хозяйка принесла из чулана подставку для лучины, подожгла щепку и стала резать на блюдце принесенный мной «по заказу» мухомор — липкие ленты, свисавшие с потолка, не справлялись с нашествием мух. Я скептически отнёсся к дедовскому средству, но был посрамлен: среди пластинок ядовитого гриба упокоились десятки назойливых насекомых.
Август подходил к концу, а вести от родителей не приходили. Пришлось готовиться к школе. Была одна загвоздка: у меня отсутствовал портфель! Хождение с бабушкой по деревне в поисках подходящей принадлежности завершилось ничем — единственный портфель у бывшего бухгалтера-пенсионера, найденный на чердаке и оттертый от пыли, оказался слишком большим. Так что первого сентября я явился в третий класс с хозяйственной сумкой… По дороге в Большое Кобылкино глотал слезы, представляя в воображении предстоящий позор — и не ошибся: меня подняли на смех. Но главное испытание подстерегало совсем не из-за сумки — моё городское происхождение стало предметом насмешек. «Городской пришел! Городской пришёл!» — эти крики встретили чужака перед первым уроком. Молодая учительница заступилась за меня и пристыдила одноклассников.
В старой деревянной, но опрятной школе я сидел не за столом, как в городе, а за партой, и писал не шариковой ручкой, а пером, обмакивая его в чернильницу. Пластинка с «Вальсом цветов» ставилась не на электрофон, а на лихорадочно крутившийся на скорости «78» диск патефона. Вместо плакатов, рассказывавших о зелёном богатстве Нечерноземья, мы вместе с учительницей разглядывали смешанный лес на берегу реки, а стихи она любила декламировать среди берёз в школьном сквере.
Мне казалось, что я погрузился в вечное время, где смешалось прошлое и настоящее, а будущее исчезло за ненадобностью. Мне нравилось жить в таком пространстве, но…
Через две недели приехали папа и мама. Погостили всего сутки и взяли с собой — надо было успеть на авиарейс до районного центра, а потом и до города.
Рано утром, попрощавшись с бабушкой, поцеловавшей меня в лоб, я плелся за спинами родителей, а сердце, прильнувшее к таежному уголку России, ныло от боли и тоски. Я предчувствовал, что уже не вернусь сюда, и не обманулся — спустя семь лет Манефа умерла.
Хлопоты и тревоги предстоящего взросления перевернули песочные часы моей жизни, и время потекло с ускорением, как у всех.
Почему же именно эта затерянная в памяти драгоценная часть прошлого нашлась так неожиданно? Не знаю.
Неизбывная грусть переполняет душу. Сумею ли я передать сыну мудрость жизни? Вряд ли. Слишком многое не могу объяснить сам себе. А вот Манефа могла…
Остаётся надежда, что нить между ушедшим и будущим сохранится в пространстве. Но уже сейчас я снова и снова могу мысленно оказаться в старом доме на краю северной деревни, где все-все живы, а смерти нет и не будет уже никогда.