Вологодский литератор

Истинному русскому офицеру К.А.

 «Так сложилось, что Россия — единственное место, где                     

                                                               может быть весна»

                                                                                             В.В. Михальский

Ранним февральским утром, ещё до свету, всё вокруг качнулось, подалось в сторону, стало другим…

Едва слышно, глухо бухнули буфера вагонов. Поезд остановился. Я открыл глаза. Глянул на часы — пять утра.  По времени, значит, остановка в Ростове. И верно — всё стало другим. Когда поздним вечером садился в вагон, за окном видно было знакомое здание вокзала, маневрухи на путях посвистывали как-то беззаботно, по-домашнему. Поезд тронулся и за ним побежали привычные огни краснодарских улиц. Скоро их сменила тёмная ширь полей, в коридоре кто-то громко говорил с родным гэканьем, раздольным, как эти поля за окном. Всё было знакомым, привычным. А теперь поглядел в окно — незнакомый перрон, люди пританцовывают от холода — всё другое. Будто и воздух другой. Станционные огни устлали пол купе бледно-жёлтой дорожкой, словно зазывающей меня покурить.

На перроне обычная вокзальная суматоха. Возбуждённый предстоящей дорогой, спешит к вагонам народ, торопливо тарахтят колёсики дорожным сумок. Отрывисто, как будто подгоняя людей, гудит где-то локомотив, диктор однотонным  голосом зачитывает объявление. Проводники, подсвечивая себе телефонами, проверяют документы пассажиров. Устало бредёт в весёленькой оранжевой жилетке дворник. Средь людской череды, там и сям, поодиночке, а чаще группами, мужики разных лет — в «мультикаме», «мхе», «цифре», «оливе». Тащат тяжеленные защитные баулы и рюкзаки, ждут свои поезда,  курят одну за другой. Разговаривают  между собой тихо, словно стараясь сохранить нечто тайное, ведомое только им. Белея гипсом, не вынимая изо рта сигареты, ковыляет на костылях пожилой, небольшого росточка боец с худым рюкзаком за плечами и шевроном «Шторм» на рукаве. Сигаретный огонёк будто бы высвечивает в морозном воздухе непростую синусоиду жизни этого человека.

Закуриваю вторую самокрутку, а в голове снова и снова повторяются астафьевские слова: «Где-то гремит война». Да, без одного дня уже два года как идёт спецоперация, с той же стороны, с самых первых суток — тотальная, ожесточённая война. За два года были Гостомель, Мариуполь, Попасная, Рубежное, Северодонецк, Лисичанск, Бахмут, Авдеевка… Были Изюм и Херсон…

— Братишка, а есть сигарета?

Оборачиваюсь — передо мной высокий парень в камуфляже.

— Самокрутки у меня. Пойдёт?

— Вообще отлично, — он улыбается. — Всё скурил. Сейчас пойду искать, где тут у них купить можно.

Пока роюсь в карманах, ищу портсигар, парень жадно и радостно глядит вокруг, и на лице его чистая улыбка — наверное, улыбается мирной жизни. Нахожу наконец портсигар, протягиваю самокрутку, и вдруг вспоминаю — а  ведь уже двадцать третье!

— С праздником! — говорю ему.

Он сладко, во все меха затягивается, выпускает дым:

— Спасибо, братец! И тебя с праздником!

— Спасибо…

Я опускаю глаза. Кажется, что именно сейчас, сегодня —  не мой праздник. Это ЕГО, ВОТ ЭТИХ МУЖИКОВ праздник. А мой остался где-то позади, в далёком прошлом. И вспоминаю, как сам, почти уж четверть века назад (как же давно это было!)  с необыкновенной лёгкостью, казалось, почти невесомостью, ступал по асфальту сочинского перрона после липкой окопной грязи под Боташ-Юртом, радостно глядел на пальмы, стрелял у прохожих сигареты и был счастлив снова видеть вокзальную суету и в ней каждого встречного, жившего другой, мирной жизнью.

Докуриваю и возвращаюсь в вагон. В купе горит свет. Аккуратно раскладывает вещи парень в «мультикаме». Он военный. Наверное, кадровый. И, скорее всего, офицер.  Это видно во всём — в армейской выправке, в основательных, выверенных, отточенных движениях, в которых нет ничего лишнего. Размещая свой рюкзак, он тихо, устало, но как-то очень уютно покряхтывает.

— Доброе утро!

— Доброе утро! — отвечает он и протягивает руку. — Значит, соседями будем.

— С праздником! — поздравляю его.

— А, точно! Спасибо, взаимно!

Знакомимся. Его зовут Константин. Он высокий, статный. Тёмно-русые волосы коротко стрижены, серо-голубые глаза в окоёме красных, воспаленных век глядят утомлённо. Во взгляде, несмотря на усталость, читается постоянная готовность к действию, цепкий, хладнокровный ум много повидавшего человека, а в озорном, лёгком прищуре видится часто присущее профессиональным военным отменное чувство юмора. На виске Константина бьётся жилка. Губы его поджаты, массивный подбородок придаёт его красивому лицу не воинственности, а выразительной мужественности.

— Оттуда? — спрашиваю я его.

— Так точно.

— Как… там..?

— Да как, — устало отвечает Константин, — работаем…

Сколько всего кроется за одним этим словом — одному Богу известно. Наверное, никакому человеку не под силу вместить в себя необъятность всего того, что стоит за одним этим словом по всей линии фронта. Сколько ежедневного, ежечасного, ежеминутного, запредельно тяжёлого труда до кровавых мозолей? Сколько опустошающей одури бессонных ночей, изматывающего ожидания броска вперёд или сидения под обстрелом и жужжанием над головой вражеских «птиц», забытья ближнего боя, в котором мир сужается до ближайшего изгиба траншеи, а время неровно отсчитывается сухим автоматным треском и хрясканьем раскрываемого кровоостанавливающего жгута. Сколько за этим словом неимоверных усилий, от которых, кажется, вот-вот лопнут жилы и разорвётся сердце, остро клокочущее у самого горла? Сколько смиренных молитв и самых яростных проклятий? Какая великая и загадочная сила таится в самоотречении, когда приходит понимание, что поставленная задача — это, скорее всего, билет в один конец? Сколько  кроется мучений, страданий и крови за одним этим обычным словом?..

За ранним завтраком, как часто случается в поездах, пьём коньяк и разговариваем о всяком. Разговор с самого начала получается без неуклюжих заминок, неловких слов о погоде, как бывает средь незнакомых людей, оттого и выходит искренним и душевным.  Лишь о войне Константин рассказывает обще и неохотно. Говорит, что всей бы нашей пехотушке, каждому бойцу, кто сейчас воюет в окопах под Работино, будь его воля, дал бы по «Мужику» (Ордену Мужества). Слово «пехотушка» звучит у Константина напевно, любовно — и в этом чувствуется его отношение к солдату. Название села — Работино — Константин произносит с непривычным ударением на последний слог. А у меня сразу появляется ассоциация с другим селом — Бородино. Спросить, насколько верна моя ассоциация, я отчего-то не решаюсь…

Константин совершенно не пьянеет, только жилка на виске бьётся заметнее. Он не спал всю ночь — добирался до Ростова с фронта. Константину дали отпуск на трое суток, плюс дорога — он едет крестить свою маленькую дочечку. «Дочечка» — именно так и называет её Константин. И глаза, и лицо его сияют —  видно, как бесконечно Константин любит свою дочь.

— В «телеграмме» только и вижу, как она растёт. Когда по видео звоню, тянет ручки к телефону,  хочет обнять папку. А папка, балбес, залез в телефон, и почему-то никак не хочет из него вылазить. У жены, вижу, глаза от слёз блестят, да я и сам едва сдерживаюсь, —  говорит он и замолкает. Плотно сжимает губы и долго глядит в окно.

— Дома, поди, уж часы  считают? — выждав, спрашиваю я.

— Нет.

— Почему???

— А я никому из вышестоящего начальства не доложил-с, — Константин поднимает вверх указательный палец и хитро улыбается, — ни жене, ни родителям, ни тёще.  Всё разрешилось буквально в последний момент. Будет сюрприз. Да и дочечке подарок в такой-то день.

Он рассказывает о своей жизни — а я чувствую, как моё сердце согревается  от радостных, таких по-домашнему тёплых чудес, которые, каждый раз возвращаясь с войны, устраивает Константин. Я чувствую лад и любовь, живущие в его семье, и с каждым новым, сказанным им словом, стремительно  растёт во мне сердечное чувство к этому человеку.

Отправляясь в первую свою командировку, в Сирию, Константин придумал для родителей легенду — дескать, едет надолго на остров Котельный. Там только спецсвязь — то есть звонков оттуда не будет. На расспросы «а что там? а для чего?» — ответил коротко — «Батя, извини, не могу сказать. Сам понимаешь, государственная тайна…». И с каждой новой командировкой легенда не менялась. Также было и со спецоперацией. Сознавая, к чему всё идёт, Константин предусмотрительно, за месяц, позвонил родителям и сказал, что снова отбывает на остров Котельный. Тоже самое рассказано было и тёще. Знала только жена. Сколько сберёг своим обманом  Константин здоровья родителям и тёще за всё время и чего  ему самому это  стоило?

Как часто звучит у него — «чтобы не волновались родители, не огорчалась жена, чтобы не переживала тёща». Тёщу он с большим уважением и любовью называет — «Гвардии тёща».  Я с радостью вижу, что нет в нём и намёка на то нелепое, нередко встречаемое чувство, когда тёща видится врагом всего человечества. Не волновать, не расстраивать родных Константин старается даже в мелочах. Я с удивлением и улыбкой слушаю его рассказ, как он бросал курить. Константин, выдержав паузу в три месяца, удостоверившись в том, что привычка окончательно побеждена — лишь тогда рассказал родителям, что бросил. А потом — новая командировка в Сирию, «серьёзный замес», почти трое суток без сна… И когда он уже буквально падал от усталости, когда близкие разрывы равнодушно казались какими-то далёкими и ненастоящими -закурил, чтобы хоть как-то взбодриться. Так сигареты снова появились в жизни Константина. Вернувшись, он, побывавший во многих  передрягах капитан-разведчик, дабы не расстраивать родителей — курил украдкой, как в школьные годы. В кармане всегда имелась мятная жвачка, а в тайном месте — сорванная веточка, переломленная напополам. Ею он зажимал фильтр сигареты и курил так,  чтобы запах табака не оставался на пальцах…

О том, где был Константин, родители узнали  недавно. Так вышло, что получив повышение и назначение в новую часть, домой на побывку он приезжал вместе со всей, купленной им самим амуницией — огромным баулом и потёртым бронежилетом с выцветшей Георгиевской ленточкой. И батю, как его называет Константин, мгновенно ожгла догадка:

— Я так понимаю, ты был не на острове?..

Теперь родители знают о командировках и боевых наградах. Но о том, что их сын сейчас едет домой, едет к ним, к дочечке, жене и тёще — не знают.

Две бутылки коньяка, или «двойной боекомплект», как называет их Константин, опустели и надёжно спрятаны им в непрозрачный пакет.

— Ибо распивать крепкие спиртные напитки в поездах — запрещено! — снова поднимает вверх указательный палец Константин и улыбается. — А раз запрещено, то ничего и не было. Тем более, что подтверждения данного предосудительного факта средствами объективного контроля не зафиксировано.

Я смеюсь. И всё больше проникаюсь уважением и крепким, братским чувством к этому человеку.

— Ты меня извини, но я отобьюсь, — говорит Константин. — Всю ночь не спал, да и до этого «немец» не давал припухать особо.

— Да, конечно, спи.

Константин с удовольствием растягивается на полке, глядит какое-то время в телефон. Я нечаянно замечаю — он смотрит фотографии дочечки. Но скоро Константин прячет телефон и почти мгновенно засыпает крепким и праведным сном человека, долго  и обстоятельно делавшего нужное, важное дело.

Смотрю в окно — белым-бело. Здесь уж лежит снег. Позади остались скифские курганы и степи, русской сохой и неисчислимым трудом превращенные в  поля. Всё реже и реже встречаются турлучные мазанки.  И чаще — избы с кружевными, сказочными  наличниками и резными, приветливыми крылечками. Осанистые деревянные дома  на  основательных каменных подклётах горделиво глядят ажурными светёлками. Само время, кажется, бессильно снимает здесь  шляпу перед  красотой и широтой русского духа, воплощёнными искусными руками. Мимо величаво и неспешно проплывает Тысячелетняя Русь. Краса  этой земли, её материнская ласка, радушие и богатства, былинные герои, страницы славных и горьких времен её летописи — всё в названиях тихих деревушек и маленьких станций: Сестрёнка, Остролучье, Богоявленск, Александро-Невская, Берёзки, Дрязги, Суворовка, Любинка.

Плывут перелески, рощи и колки, балки, долины и реки, карабкаются на холмы деревенские домики. Гляжу, как весело скатываются улочки сёл по заснеженным, радостно искрящимся на солнце косогорам и вспоминаю, что скоро масленица. В одном дворе успеваю заметить картину, на мгновение возвращающую меня в детство: лохматый серый пёс, смешно задрав вверх одно ухо, сидит на крыше своей будки, а рядом — пухлый снеговик с морковным носом и ручонками-веточками. Кажется, будто увидел я милую новогоднюю открытку из тех своих добрых, ребячьих времён. Где-то на далеком холме лучится солнечным, пшеничным и медовым златом маковка церкви  — будто парит над землёй. Тонкие, тёплые, трепетно подрагивающие золотистые лучи весело и нежно играют в чистом воздухе над раздольем полей и кажутся они ажурным творением неведомых небесных мастериц, искусниц-золотошвей. Светлее становится небо и всё вокруг.  Сердце моё, мнится,  наполняется солнечным светом и радостно трепещет в груди.

Встречаются маленькие, безлюдные полустанки. Их дощатые строения тоскливо глядят на проезжающие поезда тёмными, по-стариковски впалыми глазницами окон, разевают рты пустых дверных проёмов. Кажется, что они доживают свой век лишь ностальгией по далёкому, другому времени. На покосившейся крыше старого пакгауза как-то сокрушённо хлопает на ветру  полоска толи.

И мнится, что я слышу:

— Не то, не то, не то…

Думаю, что стены этого пакгауза впитали ещё крепкий дёготный дух телег, шпал и угольного дыма, помнят уютный свет керосиновых сигнальных фонарей в тумане шипящего пара, какой, пробегая мимо, неизменно пускали озоровавшие, игриво посвистывавшие паровозы. Помнят далёкий, тревожный, словно сирена, рёв воинских эшелонов, спешивших на запад. И хмельные паровозные гудки, заливистую гармонь и радостные возгласы Победителей, возвращавшихся весной сорок пятого…

— То-то, то-то, —  будто отвечают старому пакгаузу колёса вагона — налитые молодой, железной силой, не тронутые ещё ржой времени, с безоглядной лёгкостью мчащиеся вперёд.

Созвучно временам, железно и резко грохочут мосты, а их фермы, балки, стойки и раскосы, переплетаясь, заботливо укрывают речной лёд причудливыми тенями, похожими на маскировочные сети. У некоторых мостов — зенитки. Далеко, на западе, у горизонта — свинцовые, тяжёлые тучи, кажущиеся паром от тяжёлого, с хрипом и посвистом, дыхания войны.

Глядя на широкие, великие реки, скованные льдом, думаю о тревожных временах Александра Невского. Вижу проплывающие луковки древних церквей и многовековые монастырские стены и пытаюсь представить себе эту землю вокруг, посеревшую от скорби и пепла пожарищ в чёрные времена монголо-татарского ига, смут и раздоров.

На бескрайнем домотканом полотне заснеженных русских полей серыми шерстяными нитями лежат дороги. И мнится мне, что именно сейчас по ним мчат к передовой не ведающие устали волонтёры, охаиваемые иными визгливыми  «героями», вещающими из какой-то другой реальности голубых экранов. Волонтёры везут на фронт великое множество грузов, собираемых по крупицам всей страной,  грузов, необходимых на передовой, как воздух.

Всё чаще появляются леса. Медные стволы могучих сосен и белые, женственные, тонкие станы берёз бегут за окном. Кажется — водят они хороводы, то убегают от поезда, то мчатся за ним. Мелькают, лихо прячутся друг за дружку, сливаются, кружатся — будто смотрю я на природное, всесветное, удалое гулянье. А остановись сейчас поезд — и леса эти увидятся иными — тихими, светлыми, наполненными мудрой печалью. Вот так, наверное, и мы в безоглядной спешке смотрим вокруг и на бегу часто видимся друг другу бесшабашными повесами или проворными ловкачами. Но задержимся, присмотримся хорошенько  — нет, ещё есть в нас неразгаданная широта и вековечная, жертвенная, ввысь устремлённая жажда поиска правды. Снова смотрю на чащу за окном и кажется мне, что именно в таком лесу на валуне преподобный Серафим Саровский совершал свой подвиг молитвенного стояния. И, может быть, где-то в дремучей глуши, в тихой берлоге, мирно спит сейчас потомок того самого медведя, которого преподобный кормил хлебом?

Позади остаются маленькие, славные, тихие и многопомнящие городишки, с их милой провинциальной неспешностью и молчаливой, упрямой борьбой за жизнь, всё же утекающую из них, с их открытостью и терпением, старозаветно прибранными могилками на кладбищах, свежими цветами на мемориалах и пустыми бутылками на снегу,  с бедовыми круглосуточными ларьками и радушными музеями, с криком галок у древних монастырских стен, колокольным звоном и молитвенной тишиной офисов и мастерских, в которых женщины после работы плетут для фронта маскировочные сети. Маленькие городишки с их прямыми, как оглобли, вопросами, застревающими в лабиринте хитроумных стратегических комбинаций лукавых столиц. Славные городишки с их чиновной армией, из которой, бывает, за воровство и мздоимство через остроги тоже попадают в «шторм» и бьются там до талого…

В наступающих сумерках всё ближе и ближе надвигаются тёмные дубравы — исполинские дубы стоят стеной. Чувствую  их великую силу. Только оставь супротив такой без догляда здешние места — и приберёт лес придорожную землю вместе с самой железкой, огородит частоколом,  увьёт подлеском. Дремучие, сказочные леса…  Кажется, именно в такой чащобе и сидел Соловей-Разбойник. Здесь, наверное, заплутав, можно встретить поросшую мхом избушку на курьих ножках и её обитательницу — Бабу-Ягу. Да, вот уж и до сказочных персонажей  добралась война. Вспоминаю, как читал об украинских гексокоптерах, так и называемых — Баба-Яга. И вдруг думаю — а может то, что происходит вокруг —  это и есть для нас Калинов мост через огненную реку Смородину, каким уж не раз проходили предки наши?..

Бежит, бежит за окном Русь. И вспоминаются слова Гения из бессмертной его поэмы: «Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа».

К пробуждению, новой жизни, к весне, к благовесту капели и серебристому звону ручьёв, к вольным птичьим песням, любовному шёпоту молодых берёзовых листочков, к пасхальной радости мчишься ты, Русь? От весны ли пытаешься скрыться в сером мороке вьюги, неистовствующей на заходней стороне, всё дальше и дальше забирая от торного пути? И заплутавши, не сожмёшься ли на снегу средь дремучих лесов, не забудешься ли беспробудным сном на потеху и пир картавому хору чёрного воронья? Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не даёт ответа. Лишь набатом стучат колёса.

«Люблю тебя» — едва слышу я невнятный голос Константина. Смотрю на него — спит. Понимаю, что сейчас снова побеждает он душевной силой время и пространство, возвышается сердцем надо всеми ужасами войны, оставляя их позади  — сейчас, в эти мгновения Константин дома, признаётся в любви. А я смотрю на него и верю. Несмотря ни на что, верю: пока звучит это слово — Любовь, звучит средь полей, лесов, в городах и сёлах, звучит на русском языке —  к пробуждению, весне, к новой жизни будет мчаться Русь…

Впервые опубликовано :

https://rkuban.ru/archive/rubric/proza/proza_16070.html