Вологодский литератор

 

 

СПЕКУЛЯНТ

 

– Только вчера нарисовал, – сам того не желая, зачем-то произнёс Восадулин. И протянул предпринимателю, торговавшему кроме всего прочего дефицитной гречкой, новенькую пятитысячную купюру.

Стоя в очереди у автолавки, он ощущал нарастающее беспокойство, что в кошельке нет мелких денег. Наверно, поэтому язык и решился, независимо от мозгов, пошутить, заранее ограждая хозяина от неудобных вопросов. В таких случаях говорят: «И кто только за язык дёрнул!», имея в виду, что лучше бы промолчать.

А перед тем было так: банкомат, выдавая заказанную сумму, «рассчитался» всего двумя банкнотами. Произошло это потому, что юный пенсионер, не набравшийся опыта общения с денежными аппаратами, вместо кнопки «с разменом» нажал кнопку «выдать крупными».

Предприниматель после его слов вздрогнул. Купюра прямо сияла и даже пахла свежей краской.

– Да пошутил я, пошутил. Ну пошутил… – оглядываясь на притихшую очередь, повторял Восадулин, даже спиной ощущая, что его оказавшийся на несколько секунд бесконтрольным язык сильно перестарался.

Предприниматель с опаской вертел в руках новую купюру, всё не решаясь принять её:

– А помельче не найдётся?

– Чего нет, того нет, – виновато улыбнулся, предвидя подобный вопрос, Восадулин и продемонстрировал содержимое кошелька, где красовалась ещё одна такая же, как будто вчера нарисованная.

– А у меня сдачи нет, – соврал, выворачиваясь из неприятной для него ситуации, новоиспечённый продавец.

– Ничего. Я подожду, мне спешить некуда, – продолжая оглядываться и робко улыбаться, произнёс незадачливый покупатель, тем самым невольно подогревая относительно себя нехорошие подозрения.

– А нечего ждать, вали отсюда! А то полицию позову! – вдруг грубо оборвал его торговец гречкой, набычившись своей бритой наголо головой.

– Да это же Восадулин… Егор. Он у нас человек известный, не может без юмора. А деньги и у меня, как только что нарисованные. Наверное, мятые в банкомате закончились, – вступил в разговор ещё один обладатель крупных банкнот.

– Так! И ты тоже отойди! Когда разменяете, тогда и поговорим.

На мгновение в длинной очереди повисла тишина.

– А нечего тут разговаривать! Новые деньги его не устраивают! – в ответ завопил невольный защитник Восадулина. – У самого кроме гречки и брать-то нечего. Ты откуда хлеб возишь? Со свалки? Буханкой убить можно. И колбаса всегда просрочена.

Эй, у кого рваные и гнутые деньги – подходи! За такие продукты только рваными да гнутыми и надо рассчитываться.

Уже отходивший от очереди со своими немногочисленными покупками сосед Егора по лестничной клетке пристально вгляделся в купленную полторашку «Жатецкого гуся»:

– Надо же, даже пиво просрочено! – удивлённо пробормотал он, но, как оказалось, достаточно громко.

– Вот-вот, а цены не снижают, – заволновалась очередь.

– А может, полицию стоит позвать?! – продолжал кричать заступник Восадулина. – Пускай-ка, возьмут этого мироеда за жабры вместе с тухлым товаром! Деньги его новые не устраивают! А меня консервы старые не устраивают и булки с плесенью…

– Где ты плесень увидел?! Какая плесень?! Сам ты – плесень! – в ответ завопил предприниматель.

Егор уже и не рад был неуместной шутке своего бесконтрольного языка. Он всё время хотел ввязаться и прекратить возникшую перебранку, но так и стоял с раскрытым в виноватой улыбке ртом. Ввязаться в начавшийся ор не было никакой возможности. Как на передаче: «Пусть говорят».

С юности, когда ещё стражи порядка звались милиционерами, он носил в кармане милицейский свисток. Свисток много места не занимал. И носил его с собой Егор вовсе не из страха перед хулиганами, а на всякий случай. Ему нравилось по весне где-нибудь у ручья в зарослях ивняка подпустить в соловьиную трель заливистый звук нехитрого милицейского инструмента. На полном выдохе иной раз получалось и громче и длительней. Соловей ошарашено замолкал, но тут же, раззадоренный бешеной ревностью, выдавал такую трель, что Восадулин смущённо прятал милицейский свисток обратно в карман, одновременно переживая за соловьиное горло.

Но, как говорится, всё к одному: свисток он сегодня оставил дома.

А предприниматель вошёл во вкус. Он продолжал орать, и лицо его всё сильнее наливалось наглой от жадности кровью. И Восадулину стало страшно, как было страшно за влюблённого соловья: «Не дай Бог, лопнет что-нибудь в горле или мозгах этого влюблённого в рубли человека. У него и жена и дети, наверняка, есть. Земляк всё же, соотечественник, как бы…».

Ах, это вездесущее, вошедшее в моду «как бы»! Таким словечком следовало бы суррогаты обозначать, заменители то есть. Ну какие в нынешней торговле предприниматели? Все они – как бы. Взяли подешевле, продали подороже. Сами ничего не произвели, им и мысли такой в голову не приходит. Стопроцентные спекулянты!

Но Восадулин будучи отходчивым по характеру продолжил мысленно жалеть как бы предпринимателя: «Его ведь из-за меня и проверить могут, на волне возмущения. Привлекут, чего доброго, за тухлый товар…».

«Самого бы тебя не привлекли», – вступил в диалог с ним внутренний голос, хотя никто его за язык и не дёргал.

«Нас-то привлекать не за что, – ответил ему Егор. – Ни слова наши, ни дела за разумные пределы покуда не вышли».

Действительно, никто в очереди ничего противозаконного ещё не совершил. Наоборот, очередь всё громче вспоминала про полицию как законного представителя власти.

И молодой приятно пахнущий одеколоном человек, в чёрной форме, не преминул явиться на её нечаянный зов, как являются черти из табакерки:

– Так. Кто здесь зачинщик?..

А кто зачинщик? Кто неудачно пошутил, или кто торгует просроченным пивом?

Очередь замолчала. Предприниматель тоже. Вовремя зашухерился. И полицейский, не без основания, уставился на того, кто стоял во главе очереди.

«Вот теперь и доказывай, что не верблюд. И кто меня за язык дёрнул пошутить про эту злосчастную купюру, пять штук одной бумажкой, – невольно переходя на блатной жаргон с досадой сформулировал Восадулин. – И где теперь эти «пятиштучные» разменяешь? Не-ет, то-о-лько не в банке. Там, поди, все деньги – новые. Как будто вчера нарисованные».

– Гнилой ты предприниматель! И товар у тебя гнилой. И даже гречкой ты меня не заманишь, – опять кем-то дёрнутый самостоятельно проговорил распоясавшийся язык, когда его обладатель, выйдя из продолжавшей молчать очереди, уходил от автолавки.

Молодой представитель власти молча проследовал за ним. В силу своей молодости, он не знал, кто такой Егор Восадулин.

А действительно, кто он в этом изменчивом мире?..

 

 

 

 

 

НИКОГДА МНЕ НЕ БЫТЬ…

 

В городке, где жил Восадулин, в последнее время чуть ли не каждый год менялись начальники отделения полиции и священники. Такой текучки кадров среди них прежде не было. Провинциальные городки вообще привержены устоявшемуся образу жизни. Свой, местный, батюшка, которому про тебя всё известно без всякой исповеди; свой главный «мент», «ментами» в обиходе продолжали называть и полицейских, были приметой здоровой провинциальности.

Представителей светской власти меняли или оставляли на прежнем месте согласно графику проводимых выборов. Здесь всё по закону. И к так называемому «демократическому выбору» за время демократизации уже успели по-своему привыкнуть.

А тут – на тебе. В двух ведомствах, которые призваны следить: одно – за порядком в духовной сфере, другое – за порядком в общественной жизни, привычный порядок нарушился.

Восадулин, обратив внимание на необычное явление, попытался понять, чем же оно обусловлено в двух невообразимо далеко отстоящих друг от друга сферах человеческой жизнедеятельности.

Первая мысль, которая не показалась Егору крамольной, была о том, что священников и «ментов» наделали так же много, как бухгалтеров, менеджеров, юристов и дизайнеров. Вот и меняют одного на другого в поисках наилучшего варианта.

Оно бы и ладно, но людям свойственно привыкать друг к другу, люди – не роботы, которым эмоции по барабану. И если в церкви авторитет батюшки укрепляется не только его знаниями и благочестивым образом жизни, но и открытым каждому прихожанину сердцем, то и в полиции не только звёзды на погонах добавляют авторитета, но и многое другое, без чего не заслужишь уважения граждан. Например, личный геройский поступок при задержании опасного рецидивиста или достигнутые успехи в борьбе с преступностью, благодаря которым отделение полиции, руководимое любимым начальником, выходит на лидирующие позиции.

А теперь как понять, что у тебя за начальник, если к нему и присмотреться-то времени не дают?

Новая метла, всем известно, метёт по-новому. Не сразу к ней приспособишься. А потому какой теперь с местных «ментов» спрос, когда у них сплошная нервотрёпка по поводу смены руководства.

А в церкви? Один молодой иерей сменяет другого. Откуда что и берут, когда после года-другого на новый приход на собственной иномарке переезжают.

Встречайте, дорогие старушки, следующего молодого да раннего.

Методом проб и ошибок можно, конечно, дождаться лучшего из моря претендентов, но на это уходит и время, и терпение. Хочешь не хочешь, а приходится прихожанам жить в недоумении и нервенном напряжении. Да и уровень подготовки молодых да ранних по сравнению со старыми батюшками оставляет желать лучшего. Как говорит известный телеведущий: «Информации много, знаний мало».

«Может, кто-то специально устраивает броуновское движение в структурах, следящих за порядком, наводя беспорядок в мозгах и на улицах? – Но от этой крамольной мысли Егор поспешил отказаться. – Если бы так, то давно бы всё рухнуло».

А впрочем: что не рухнуло в нашей жизни? Свыклись и с тем, и с другим. Внутренне человек, может, и не смиряется с возникшей несправедливостью, а внешне, именно, свыкается с новым образом жизни.

Состояние стресса имеет свойство стремиться к разрядке. В годы молодости Восадулина оно находило разрядку на кухнях малогабаритных квартир, растворяясь в табачном дыме и вездесущем портвейне, качество которого вполне соответствовало международным стандартам. Или так только казалось опять же по молодости, когда любой яд, употреблённый в меру, переваривался без ощутимых последствий.

В благословенные, успешные периоды жизни нашего государства начальников, включая генсеков, не меняли как перчатки, как теперь меняют «ментов» и священников. Только смерть вырывала их из властных рядов.

Когда генеральные секретари по причине преклонного возраста стали уходить в мир иной – один за другим, сделали ставку на молодого. А он-то как раз и пустил всё лучшее под откос. Не нами сказано: рыба гниёт с головы. И пресловутую перестройку тоже начали не где-нибудь, а в мозгах.

Восадулину нравилось соотносить свои мысли с мыслями великих людей. Да это делали и сами великие люди. Лев Толстой, например, не только собрал, но и расположил на каждый день мудрые мысли об истине, жизни и поведении в двухтомном труде, названном им «Круг чтения». Именно в этой книге бессмертного Льва под датой 22 ноября Егор прочёл мысль, как нельзя более совпавшую с его собственными размышлениями: «Если старцы (люди, умудрённые опытом) скажут тебе: «разрушай», а молодёжь: «созидай», то разрушай, а не созидай, ибо разрушение старцев – созидание, а созидание молодёжи – разрушение».

Сам Лев Николаевич почерпнул её из Талмуда.

Восадулин резко остановил привязавшийся рой мыслей, дабы не растекаться ими по древу и обратился к тому, с чего начал.

«А может всё дело в существующей в церкви и у «ментов» дисциплине? – попытался он объяснить себе удививший его факт. – Их так тренируют, чтобы беспрекословно, так сказать… Чтобы не задавались вопросами: почему и зачем, кто виноват и что делать? Цель, как говорится, оправдывает средства. Надо посмотреть, кто это сказал».

Как оказалось, мысль этого выражения, является основой морали иезуитов, заимствована ими у английского философа Томаса Гоббса (1588 – 1679).

«Пожалуй, это перебор», – подумал Егор.

Сам он никогда дисциплинированным не был. А потому сделал однозначный вывод: таким, как Егор Восадулин, не место в «ментах» и священниках.

 

 

ДВОРНИК

 

Из времён года ему нравились осень и зима.

Когда начинался кленовый листопад, а клёнов на участке целая аллея, Дворник, подняв крупный лист чистого жёлтого цвета, долго смотрел на его прожилки. Они были похожи на ствол дерева, на расходящиеся от ствола ветки, как будто кто-то крону клёна сделал плоской, как её вертикальный срез, а затем уменьшил срез до размеров листа.

Листья с одного дерева, словно из большой и дружной семьи, попадались и поменьше, и покрупнее, иные с целый тетрадный листок, но все – похожие друг на друга.

Господи! Как же их было много на дереве и как им хорошо было вместе! Они шелестели под лёгким ветерком, и каждый, кто проходил мимо, мог услышать их неторопливый, ласкающий друг друга шёпот. А в совсем тихую погоду они покоились на ветках, сознавая спокойную красоту своей общей кроны. Красоту покоя.

И вот осень. То один листок упадёт, то другой…

А однажды безветренной октябрьской ночью резко ударил мороз, и утром вокруг каждого клёна лежало слегка заиндевевшее золотое кольцо из опавших листьев.

«Вот вы и обручились с осенью», – подумал тогда Дворник.

Он всегда собирал букеты из самых крупных и самых красивых кленовых листьев, и они потом долго стояли в комнате – до самого Нового года, когда в доме появлялась ёлка.

Вместе засохшие листья и ёлка вызывали в душе Дворника диссонанс, как два несогласуемых между собой звука, или как мумия и живой организм. Ёлка заполняла дом зелёным запахом хвои. Особенно сильно пахло в первый день, когда хвоя оттаивала. А чтобы ёлка дольше жила в его доме, Дворник ставил её комельком в воду, налитую в специальную подставку. И лишь спустя две недели, а то и позже, в хорошо обогретой комнате начинался «листопад» иголок.

«Половины зимы как не бывало», – размышлял тогда Дворник.

И вот тут зима, словно спохватившись, что время уходит, щедро рассыпала свои снежные запасы, которые превращались в толстое пушистое покрывало. Свежевыпавший снежный пух Дворник легко раскидывал лопатой по обе стороны закреплённой дорожки. К концу настоящей зимы вдоль неё нарастали сугробы, и дорожка становилась траншеей, в которой, если глядеть сбоку, взрослого человека было видно наполовину, а от детишек лет пяти оставались видны только помпоны их вязаных шапочек.

В гололёд дворники посыпают дорожки песком. Песок на подошвах разносится по подъездам, проникает даже в жилища людей, осыпаясь с подошв у порога. Но что с этим поделаешь?

«Так надо», – в дни гололёда мысленно повторял Дворник, размашисто рассевая песок по дорожке.

И эту свою обязанность выполнял на совесть. Но влюблённым он был в снегопад.

Ну с чем сравнишь ту приятность, когда, поработав лопатой до пота, переоделся в сухое бельё и пьёшь чай в тёплом жилье, когда тело отдыхает в тепле? И Дворник улыбался здоровым ощущениям после работы на свежем воздухе.

«Тут тебе и физкультура и спорт. Не надо никакого спортзала. Да ещё и деньги платят», – он так и говорил, рекламируя свою работу в разговорах кто как устроился в своём пенсионном возрасте.

Но всех почему-то, в первую очередь, интересовала зарплата.

Она у некоторых пенсионеров, работавших сторожами, была значительно больше, но Дворник про себя такой заработок называл «зряплатой». И это было недалеко от истины. В криминальной хронике еженедельно сообщалось, что кто-то где-то что-то спёр, но не было ни одного сообщения о том, что такой-то сторож что-то где-то усторожил.

«А наша работа видна всем. И всем приятно, если мы хорошо поработали», – так рассуждал Дворник, тщательно убирая листву или очищая дорожки от снега.

Он знал, что люди после обильного снегопада, выходя из дома, вслух выражают свои эмоции, особенно если выходят с детьми, провожая их до детского сада. И хотелось услышать: «Ай да дворники у нас! Всё расчистили. Какие молодцы!»

«Вот и попробуй не расчистить. Какой пример покажешь малышам?» – спрашивал себя в чрезвычайной ситуации Дворник. И отвечал: «А плохой получится пример, хуже некуда. От самого дома малыш будет слышать: «За что только деньги платят?»

Но есть и другие родители. Они поясняют маленькому жителю Земли, почему так бывает, что снег не расчищен.

А почему так бывает?

Один раз Дворник заболел. Но даже с температурой, надев ещё один свитер, закутавшись шарфом, расчистил дорожку от снега.

И оттого, что пропотел сильнее обычного, да от чая с липовым цветом на ночь, и от сильнейшего желания не поддаться болезни, – к утру следующего дня почувствовал себя совершенно здоровым.

«А был бы сторожем, – подумал он тогда, – ищи замену. Какой из тебя   сторож, если с соплями. Случись что, сопли не оправдание».

Дворник ценил свою работу ещё и за редкую возможность свободно размышлять при её исполнении. Всё, что происходило вокруг, отражалось в его озабоченных мыслях. С ними время летело незаметно, мысли приобретали стройность, но до изложения их на бумаге пока не доходило: «Вот мету я дорожку в аллее. Она общая, а стала мне как своя. На моей аллее почему-то меньше сорят. Не потому же, что дворника знают лично? Может, кто-то и поэтому. Но исключения погоды не делают. Просто, порядок и красота приучают к себе. И душа привыкает к доброму и хорошему, чистому и святому. И это становится дорого всем.

А спрячь аллею за высоким забором, и что от неё толку?»

Он не только ценил, он любил свою работу.

«Комсомольцы-добровольцы, надо верить, любить беззаветно», – напевал иногда Дворник, удивляясь, как много в его стране было людей, которые ощущали похожее и, наверное, думали о том, о чём думал он. «Встретить солнце порой предрассветной, только так можно счастье найти», – он мысленно допевал песню и начинал её заново как молитву.

Подметая свою аллею, Дворник думал и о том, что планета Земля, не такая уж и большая. На один виток по орбите, пусть и с космической скоростью, не уходит и двух часов.

Из этого он делал вывод, что не так уж и трудно следить за чистотой на планете, если наводить чистоту сообща.

А ещё он размышлял о солнце – какое оно ясное, доброе, благодатное, щедрое. И, наверное, мудрое…

«Будем, как солнце» – всплывала в сознании Дворника знакомая строчка, а ещё – «Светить всегда, светить везде».

А в метельном феврале, отряхивая лопату от снега, он непременно снова повторит за известным бардом: «Крепитесь, люди, скоро лето…»

Восадулин отложил карандаш, сдвинул на край стола исписанные листки бумаги и подошёл к окну. Утро уже проснулось, и стало слышно, как знакомый дворник шаркал метлой по широкой асфальтовой дорожке вдоль фасада пятиэтажки.

Слушая звук удаляющейся метлы, Егор представил себя жёлтым кленовым листом, сметаемым другим дворником – с именем Время.

Под взмахом его бессонной метлы он взвился на мгновение вверх, похожий на последнюю вспышку пламени перед тем, как обратиться в дотлевающий уголь. И медленно опустился на землю в кучу таких же погасших, безжизненных листьев, в прожилках которых, как на ладонях людей, отпечатались судьбы их ушедшей, но общей с деревом жизни…

Скоро из дома пойдут взрослые и дети – кто на работу, кто в школу. Родители поведут малышей в детский сад. А знакомый дворник пойдёт отдыхать. Он своё дело уже сделал.

«Мне тоже пора отдохнуть. Неплохо мы с ним поработали», – решил Восадулин и пошёл ставить на плиту заскучавший без дела чайник. Со свистком.

 

 

 

 

 

СЛУЧАЙНЫЙ ЗВОНОК

 

В анабиозном, то есть застывшем бытии Восадулина до него иногда доходили звонки бывших одноклассников, ещё не перешедших своих пределов земного бытия, звонки бывших сослуживцев, кои так же, как он, давно отошли от работы и от так называемых общественно-полезных дел.

Звонки из внешнего мира поступали всё реже. И наступил момент, когда «звоночки» из его внутреннего состояния стали преобладать над внешними.

Так пришло одиночество.

Не то, которого хочется, когда ты окружён красотой. Когда она разлита солнечным светом по чашечкам нежных цветов – и луговых и садовых, и благоухающих и безуханных. Смотришь на них и не хочется ничего иного. Так смотрят в глаза любимой девушки. Самой первой, самой для сердца желанной.

В том одиночестве, которое начинает ощущаться как предвестник громадного одиночества небытия, звонки внешние были звонками одиночеств, цепляющихся за жизнь, сверяющих своё бытиё с бытиём знакомого или любимого когда-то человека.

В периоды страшных болезней, приходящих на Землю как испытание на прочность, они начинают поступать на телефон, казалось бы, забытого человека от, казалось бы, забытых людей, разлучённых пространством и временем – многими летами и многими километрами.

Как правило, звонки поступали Егору накануне неотменяемых праздников – Нового года и Рождества. Проходил ещё один год жизни бренной и нарождалась робкая надежда на жизнь вечную. Но и праздничных контактов становилось с обеих сторон до обидного мало. А страх услышать очередную печальную весть почти до неузнаваемости менял голос Егора, когда он произносил в мобильник: «Алё».

Совсем неожиданный звонок раздался в разгар пандемии, когда люди планеты дышали через маски, а двери в местах общего пользования открывали руками в перчатках, боясь заражения. Только по незабытому голосу и можно было узнать, кто говорит.

Звонил одноклассник из соседней области, или, как теперь принято говорить, из соседнего региона. Часть признаков непонятной болезни была налицо, и требовалось, видно, сочувствие, а, скорее всего, не сочувствие, а утверждение, что всё не так, как считают врачи, что сданные тесты, скорее, ошибочны и надо собраться, держать хвост пистолетом.

Почему одноклассник выбрал его? Наверное, из-за лёгкого, юморного характера, который в любой ситуации мог вызвать перемену настроения в лучшую сторону. Егор и не обманул ожиданий своего друга-приятеля. Короткой, но энергичной речью настроил его и дышащую рядом супругу на оптимистический лад. Стало слышно, как они от страхов отмякли, настроив хвосты вертикально.

Не было у Егора волшебных лекарств, не осталось и всесильных знакомств среди местных светил-эскулапов. Да и чем они могут помочь из соседнего региона в ситуации всеобщей растерянности и закрытости? Лучшее лекарство в таких случаях – доброе, бодрое, от души сказанное слово, прозвучавшее в нужный момент. Оно, собственно, и прозвучало…

И коль скоро душа настроилась на волну давних, но живших в памяти лиц, не стёртых переменами безостановочно шедшего времени, Егор позвонил однокласснице.

Что ожидал он услышать? Он не успел об этом подумать, просто набрал номер из записной книжки, в которой множество номеров уже замолчало навеки.

И сразу, или ему так показалось, без гудков он услышал:

– Егор, милый, ты звонишь, и мне уже легче. Теперь я знаю, что выживу. Твоего звонка мне и не хватало. Болезнь уйдёт, я теперь это знаю.

Спасибо, что помнишь. Спасибо, дорогой мой…

– Где ты?

– Я у сына…

Восадулин слышал, как тяжело давалось каждое слово, как в звуке знакомого голоса, долгие годы жившего в нём, задрожали слёзы.

Какие слова утешения он мог сказать, когда вокруг неё были самые близкие люди? Ему не жаль было самых дорогих слов. Но раскрыть невольно свою давнюю тайну, тайну первой – не удавшейся, а потому оставшейся безответной любви, он не мог. Рядом был сын и внуки – не его сын и не его внуки, и зачем им этот груз, как оказалось взаимного, но неосуществлённого чувства.

Сквозь слёзы, за много километров бежавшие из дорогих глаз, он услышал тихое:

– Прости меня…

– За что? Мне не за что…

Восадулину показалось, что он не произнёс, а выкрикнул эти слова. И что прозвучали они слишком громко для дорогого, но очень больного человека.

– Не хлюпай носом, выше нос. Давай, выздоравливай, – справляясь с волнением, произнёс Егор не выдавшим его голосом.

– Так и будет. Ты мне потом ещё позвони…

Был ли этот звонок случайным? Если да, то всё в этом мире случайности. Но откуда тогда между ними является связь?

Есть в этом своя – жгучая тайна.

Восадулин сидел за столом, обхватив голову руками. Ему было грустно и легко. Печаль его была светла. Она была полна…

«Тобой, одной тобой… Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может».

Прав оказался классик: повторяются такие минуты в жизни.

И даже в другом времени и в изменившемся до неузнаваемости пространстве…

Всего лишь один звонок – живительная капля простого человеческого участья – пересилил страшную хворь, мрак и тьму, пронизавшие душу.

«Может, в этом и есть выход из всех катаклизмов и пандемий как нашего, так и грядущего времени?» – спрашивал себя Восадулин в поисках утвердительного ответа.

 

 

КУДА ВСЁ УХОДИТ?..

 

Нельзя сказать, чтоб Егору Восадулину в его нынешнем состоянии перестали нравиться женщины. Наоборот, продолжали нравиться, но уже с поправкой на возраст, – не задерживаясь в памяти. Увидел, улыбнулся, прошёл мимо и… забыл.

А когда был молод, чья-нибудь симпатичная головка надолго занимала воображение.

Из-под его пера, бойко сновавшего по бумаге, вдруг появлялось личико, весьма напоминавшее увиденную девушку, или лик женщины с томными глазами. Талантами, как говорится, Бог не обидел. И милый образ начинал сопровождать Восадулина в непростых, день за днём усложнявшихся жизненных ситуациях, иногда помогая выбираться из них не одному, а вдвоём. И под вальс, и без вальса.

У него было множество и других «спутниц жизни». В навсегда улетевшей юности модно было собирать открытки с портретами артистов, обмениваться двойными экземплярами. И Егор не избежал модного увлечения. Кого только не было в его коллекции! Красавицы экрана: Изольда Извицкая, Элина Быстрицкая, Наталья Фатеева, Наталья Варлей, Жанна Прохоренко, Жанна Болотова… «Далёкие, мигающие звёзды на вечернем небосклоне жизни», – записал Восадулин в своём дневнике.

Чем заполнялся его небосклон, ещё не будучи вечерним? В основном – несбывшимися мечтами.

Была одна такая несбывшаяся мечта, что сопровождала Егора, то выглядывая из-за жизненных облаков, то снова прячась за ними, но неизменно возникая вновь. Иногда она светила долго, завораживая его своим ясным светом. Егор всматривался в далёкую звездочку почти не дыша, боясь спугнуть своё тихое состояние. Но кто-нибудь с утра уже начинал хозяйничать на его кухне, готовя завтрак, моя посуду, звякая ложками в раковине…

И этот далеко не колокольный звон возвращал его из созерцательного, почти ангельского настроения вниз, на грешную землю. И Егор шёл на кухню, где уже пахло яичницей с колбасой и румяными гренками.

Нет, Егор не злился, он всё понимал. Начинался новый день, и надо было есть завтрак, благодарить за него милую женщину, одеваться и спешить на работу…

 «Куда всё уходит, куда всё ушло?» – прозвучал в такое же обычное утро в мозгах Восадулина посланный кем-то не ждущий ответа вопрос.

«А строчка-то поэтическая, – просветлённо подумал Егор. На стоящей рядом тумбочке его с нетерпением по такому вот случаю ожидали карандаш и бумага. – Строчку надо бы записать, пока не стёрло её дневными заботами. Совсем, конечно, не сотрёт, коль родилась. Но чем день грядущий не пошутит?».

Егор знал из многолетнего опыта, что строка теперь будет тлеть в нём, как уголёк под слоем пепла. Но сколько ей предстояло тлеть, неизвестно. Он представил, как соберётся, сдует пепел, и строка разгорится, разжигая будущее стихотворение…

А она вдруг сама разгорелась:

Куда всё уходит, куда всё ушло?

Смотрю за оконное жизни стекло,

за ним проплывают па-па-ба-па лица.

Неужто когда-нибудь всё повторится?..

«Нет, не повторится. И надо бы написать, что не повторится. Но тогда, значит, никакой надежды? Да, и про лица: конкретно, какие они? За ним проплывают – знакомые, несчастные, счастливые, дебильные (эк, занесло, но зато близко к знакомой стезе юмора), ненужные, случайные, железные, закрытые (как у мусульманок что ли?), неясные (а почему они неясные?) ненужные, недужные (в масках что ли? Этак в медицину удариться можно). Нет, не то, совсем не то.

«За ним проплывают… ушедшие лица» или «За ним проплывают ушедшего лица», или «машины и лица», а может «машинные лица» – вот так, пожалуй, и стоит оставить. Пока оставить.

Ну вот, день, считай, не зря будет прожит. И звон на кухне не помешал. Вдохновение, правильно говорят, даётся свыше.

Короткое получилось стихотворение, но стоит ли что-то добавлять? Пожалуй, и не стоит…

Звёздочка вышла и зашла. Вот когда она выйдет надолго… – Восадулин вздохнул и отложил карандаш. – Теперь можно и к яичнице приступать».

Идя по улице, Егор обратил внимание на двух шедших впереди школьниц. Они увлечённо щебетали между собой на каком-то малопонятном ему языке. Но несколько раз явственно послышалось (или всё же почудилось?), что изъясняются они приспособленным к речи матом. Из всего, что можно было воспроизвести в печатном виде, подходило только слово «блин», и то с несъедобным подтекстом.

«Куда всё уходит, куда всё ушло?» – снова возникла утренняя строчка. Никак не хотела его отпускать:

Куда всё уходит, куда всё ушло?

Раскрылось оконное в память стекло.

И слышишь красивые девичьи речи,

и силой любви наливаются плечи.

«Вот стихотворение и продолжилось. Но оно явно не окончено, –Восадулин уже подошёл к месту работы. Здесь он становился частью всеобщей игры в зарабатывание денег – и на яичницу с колбасой, и на многое другое. – Господи! Но не это же главное. Главное – то, что было сейчас».

Егора слегка потряхивало от пережитого творческого состояния. Он всякий раз испытывал тонкую нервную дрожь, когда через него слова складывались в стихотворение.

Перед слегка повлажневшими глазами Восадулина возникли глаза провожавшей его на работу женщины. Но не те, уже утомлённые утренними заботами и чуть заметно ждущие, когда за ним закроется дверь, а другие – лучистые, яркие, ждущие совершенно другого:

Куда всё уходит, куда всё ушло?

Осталось оконное жизни стекло.

За этим стеклом мне ушедшее снится.

А наша любовь где-нибудь повторится?

Егор отрешённо проследовал к своему рабочему столу и быстро записал почти готовое стихотворение. Можно было идти на планёрку.

Вечером он уверенной рукой никому не известного мастера подшлифовал плод утреннего вдохновения и вложил его в зелёную пластиковую папку с приклеенной на ней надписью: «Не путать с яичницей…».

До лучших времён, в наступление которых ему слабо, но всё же верилось.

Куда всё уходит, куда всё ушло?

Гляжу за оконное жизни стекло.

За ним проплывают машинные лица.

Наверно, другим уже не повториться…

 

Куда всё уходит, куда всё ушло?

Раскрылось оконное в память стекло.

И слышу красивые девичьи речи,

и силой любви наливаются плечи…

 

Куда всё уходит, куда всё ушло?

Осталось оконное жизни стекло.

За этим стеклом мне ушедшее снится.

А наша любовь где-нибудь повторится?

 

 

ПОГЛОЩЕНИЕ ТЕКСТОВ

 

На ежедневное чтение, или как он себе говорил «поглощение текстов», у Восадулина уходило всё больше времени. И не потому, что стал больше читать. Столько же, но усваиваться текст стал медленнее, приходилось постоянно возвращаться к только что прочитанному.

«Мозг что ли перестаёт удерживать внимание? Отчего это я постоянно рассредоточиваюсь?» – озабоченно размышлял Восадулин.

Перебрав все возможные причины, вплоть до ослабления зрения, он пришёл к неожиданно оптимистическому выводу: «Наверное, мозг мой перегружен, пора его разгрузить».

Из всех известных ему способов – сон, рыбалка, хождение за грибами, а за окном уже поздняя осень и выпал первый снежок, остался только один – первый. Глубокий, восстанавливающий все силы организма сон. А как заснёшь, если сон нейдёт? Раньше бывало: коснулся головой подушки – и как в яму провалился. И надо-то такого сна всего-навсего часов пять-шесть. Теперь лежишь в кровати столько же, но первую половину этого времени ворочаешься, заснуть не можешь, а вторую – из полусонного состояния никак не выкарабкаться.

Восадулин прикрыл глаза, и кто-то ласково, а затем раздражённо зашептал ему на ухо:

Как хорошо закрыть глаза и спать,

когда никто тебя не потревожит.

А если потревожат, можешь дать

по роже, блин, по роже, блин, по роже…

Егор усмехнулся этому неожиданному собеседнику: ишь ты, всё про меня знает. А дальше потекло само-собой:

Как хорошо рыбёшки поудить,

когда никто тебя не потревожит.

А потревожат, можешь смело бить

по роже, блин, по роже, блин, по роже.

 

Как хорошо грибов пособирать,

когда никто тебя не потревожит.

А потревожат, можешь снова дать

по роже, блин, по роже, блин, по роже…

 

Егор не придал значения этим шутливым грубоватым строчкам, которым, тем не менее, можно было сказать спасибо, что они подняли упавшее настроение.

«А возьму-ка я, пожалуй, вина, – поразмыслив, решил он. – Вино поможет мозгам забыть лишнее. Хотя, что лишнее, а что нет, оно не разбирает. Но к нему бы ещё хорошего собеседника. Да где их теперь наберёшь? Иных уж нет, а другие иные, в полном смысле этого слова, как выпьют – двух слов связать не могут. От них мозгам ещё тяжелее становится. Да и пьют они совершенно иное, что не разгружает, а напрочь стирает или убивает память.

И Егор взял шампанского.

И наливая вино в бокал, под звук пенящихся пузырьков, благословил свою душу плыть по волне разгружаемой памяти.

Весёлое пузырящееся вино, ожидаемо усваиваясь, расслабляюще потекло по уставшему восадулинскому организму.

Шампанское, несмотря на ёмкость пузатой бутылки, имеет свойство быстро заканчиваться, как всё хорошее. Восадулину всегда казалось, что виной тому эти самые пузырьки, ведь выходя из вина, они тем самым уменьшали его массу. А насколько – если кто-то и подсчитывал, то об этом на этикетке ни разу не сообщалось. Наверное, всякий раз по-разному. А потому он брал не одну бутылку, а две, не без оснований полагая, что треть от объёма испаряется без ощутимой радостной пользы, даже от наблюдения за процессом убегания растворённых в вине пузырьков газа.

Шампанское, тем не менее, подействовало быстро.

Опьянение пришло, но в сон ещё не склонило, к тому же было готово пропасть, повторяя путь исчезающих пузырьков.

И неожиданно, когда захотелось открыть вторую бутылку, возник знакомый, не раз и не два испытанный сильный прилив энергии. Восадулину стало жарко, и он скинул с себя и свитер и рубашку, стащил и брюки и носки, оставшись в трусах и майке.

Бодр и весел.

А его незримый собеседник, как будто Восадулин пил не один, сменил своё весёлое утреннее настроение на иное:

Нехорошо, когда ты пьёшь один,

и уж никто тебя не потревожит.

И не разгладит на душе морщин

и роже, блин, и роже, блин, и роже…

«Вот так кода. А ведь, несмотря ни на что, получилось настоящее стихотворение.

Так вот чего мне не хватало!

Кто бы что ни говорил, а следует периодически разбавлять себя шампанским», – с этой только что доказанной мыслью Егор посмотрел на пустую бутылку и с чувством исполненного долга откупорил вторую.

Теперь с каждым глотком он ощущал, как на него накатывает усталость, что она принесёт ему глубокий, заслуженный разгружающий сон…

 

 

ЗА ПЕТРОВА-ВОДКИНА!

 

– Кто Ваш любимый художник? – спросила Восадулина не первой молодости, но с крепкими крупными зубами дама, в надежде получить ожидаемый ею ответ. Всегда есть такие участники встреч с читателями, которым хочется показать, что они знают об авторе больше, чем остальные. И, получив ответ на свой отзвучавший вопрос, они стремятся продолжить разговор и привлечь внимание собравшихся к какой-нибудь подробности биографии, которую автор забыл. Или постарался забыть.

А вот они по-о-мнят.

Егор внутренне съёжился в ожидании каверзного продолжения.

Встреча проходила в выставочном зале краеведческого музея, и вопрос дамы, очевидно, возник не случайно. Здесь были выставлены картины местного художника. К очередному в его жизни десятилетию и «… к сорокалетию творческой деятельности», как сообщалось на сделанной от руки афише. Наивные, милые полотна задушевного друга, коих в качестве подарков накопилась целая стена в однокомнатной келье Восадулина.

– Петров-Водкин, – почти мгновенно отреагировал его торопливый язык. Казалось, вопрос ещё висел в воздухе, а он уже выдал ответ.

«Вот теперь и юркни в дверь. Теперь, мой милый-болтливый, придётся тебе проговаривать, за что я его полюбил. Не с бухты же барахты ты это брякнул», – внутренне произнёс Восадулин.

Он не раз перечитывал автобиографические повести Петрова-Водкина с многочисленными рисунками автора. А в гостях у друга-художника частенько перелистывал альбом со знаменитым «Купанием красного коня». Этот конь, как по волшебству, и возник сейчас перед его растерявшимися глазами: «На сей раз язык-то меня, пожалуй, и не подвёл, а наоборот – выручил. Нет у этой дамы никаких каверзных фактов из моего общения с Петровым-Водкиным, он умер задолго до нашего с ней появления».

Скоропалительный ответ вызвал раскат хохотка в собравшейся аудитории, где половину составляли студенты сельскохозяйственного техникума. Они и восприняли этот ответ как юмор, ожидая продления разговора в том же ключе.

Дама тоже улыбалась, переводя взгляд то на Восадулина, то на развеселившихся студентов и продолжая демонстрировать всем свои великолепные зубы. Но улыбка её постепенно становилась ехидной, глаза приобретали охотничий блеск, как глаза удава, гипнотически смотрящего на кролика, дескать, вот ты и попался, теперь никуда не уйдёшь.

«Нет, пожалуй, сам того не желая, язык мой простодушный всё же подыграл этой даме. Городок маленький, и наши с юбиляром нечастые, но оригинальные возлияния проходили на глазах многочисленных очевидцев.

Чего только стоит поход за пивом с двумя вёдрами на расписанном под хохлому коромысле, которое позаимствовали не где-нибудь, а в отделе культуры. В музейных архивах наверняка осталась газетная информация, что пиво в нашем тишайшем городке пьют вёдрами. Сейчас-то его хоть залейся, но так было не всегда, и за ним выстраивались длиннющие очереди. Нацедили нам в тот памятный день – без всякого ожидания. За оригинальность идеи. Да и мы не пожадничали, сделав последних в очереди первыми. Последними друг друга делают люди, а первыми последних делает рука Бога. Не суждено было пиву в вёдрах выдохнуться.

Да мало ли ещё накуролесили!» – такая вот беспокойная мысль мимоходом посетила мозги Восадулина, пока шум в зале медленно затихал.

Кто-то из студентов по фамилии Петров тут же получил прозвище Водкин.

На этом бы и закончиться ответу. Не объяснять же, каким единственным в своём роде мастером был художник Петров-Водкин и почему он ценен душе Восадулина. Тем более что под руками не было ни одной репродукции его поистине незабываемых, поражающих оригинальностью стиля полотен.

Но дама не собиралась сдаваться. Какой-то случай из жизни Егора и его закадычного друга явно не давал ей покоя.

«Наверно, сама пишет или малюет. О, сколько их сейчас вытаяло – доморощенных «писателей» и «художников»! Культурный уровень ниже плинтуса, а возможностей самовыражаться хоть отбавляй. И приходят они на встречи не что-то узнать, а самоутвердиться в своём примитивном понимании искусства. Для них главное «лайки» и фраза: «народу нравится». А народ – это те, кто «в друзьях» из сети «ВКонтакте». Профессионалы, как говорится, за кадром.

А может, обидел её ненароком, и шанс появился прилюдно поквитаться. Наверняка, заранее подготовилась.

Или «творческая зависть» покоя не даёт? И хочется личную жизнь, в которой все мы не ангелы, начать обсуждать. Этак каждого можно, по накатанной дорожке, представить монстром. В развенчании кумиров и пресса, и телевидение, да и книгоиздатели поднаторели, а дурной пример заразителен.

Мы с моим другом не кумиры, но долю мелкой зависти на свой счёт, как ни странно, имеем. Сколько раз нас старались лбами столкнуть.

А перекину-ка мяч на её поле», – решил использовать свой давно испытанный полемический приём Восадулин:

– А Вам какой художник нравится? Наверное, Вы и сами не чужды литературному творчеству?

О, на какую же плодороднейшую почву упал этот вопрос!

– Я специально пришла на встречу с Вами, потому что проходит она на фоне выставки нашего известного, можно сказать, народного художника, отмечающего свой жизненный и творческий юбилей, – как по писанному, спеша высказать свой заранее отрепетированный текст, затараторила повернувшаяся к аудитории дама. Слово «народный» звучало в её выступлении в различных сочетаниях, словно она старалась сама себя в чём-то убедить, во что самой же не очень-то верилось.

А у Восадулина появилось время поразмыслить над возникающим на глазах феноменом:

«Словом «народный» теперь пытаются прикрыть недостаток профессионализма. Сплошь и рядом – все народные. Вообще-то, это звание, выше которого не бывает. И присваивают его за заслуги перед всем народом, за огромную популярность в народе и не стоило бы его девальвировать, разменивать по мелочам, даже в качестве комплимента. Если его таким вот образом постоянно запускать в обращение, популярности ни у кого, в том числе и у моего друга, не прибавится, а в смущение его привести можно.

Слово «звезда» уже затаскали, но разубеждать таких вот раздатчиков комплиментов в чём-то бесполезно. Они ведь следуют общему «тренду» и к тому же кроме себя никого не услышат, как поющие глухари. А в общем, лучше не обращать на неё внимания, пусть говорит».

За время его размышлений дама успела на одном дыхании прочесть целую лекцию о творчестве «народного», «понятного народу», «принадлежащего народу» – скромного труженика кисти районного масштаба, который прекрасно сознавал меру своего таланта. И всегда пропускал эти не подкреплённые всенародной известностью комплименты мимо ушей, ворчливо, с юморком повторяя в беседах с Восадулиным: «Лучше бы денег дали».

– А теперь я с Вашего позволения прочту несколько своих стихотворений, – повернувшись к Восадулину и снова продемонстрировав свои крепкие крупные зубы, произнесла вошедшая во вкус дама.

«Валяй», – подумал он про себя. А вслух произнёс:

– Конечно, конечно, – и ободряюще зааплодировал.

Собственно встреча читателей с ним на том и закончилась. Началось общение с другим автором.

Дама вытащила из поданной из первого ряда папки несколько изданных доморощенными издателями книжечек со своими стихами.

«А вот и группа поддержки», – не без удивления заметил Егор.

В стихах явно прослеживались подражания то Есенину, то Маяковскому, то Агнии Барто… Но публика, пришедшая на встречу, перечисленных классиков в современной суетной жизни уже подзабыла, и потому дама раз за разом срывала аплодисменты, тем более что декламировала она громко, командирским голосом, особенно детские стихи.

«Наверное, на муже и внуках тренируется», – внутренне улыбаясь, подумал Восадулин.

Он давно уже поглядывал на стенд, возвещавший о юбилейной выставке друга, скользнув за который можно было незаметно исчезнуть из зала, как из ставшего неуютным мира, оставив себе на смену целое воинство беспардонных словоблудов, количество коих всё никак не перейдёт в качество, нарушая тем самым известный философский закон…

Вечером, заглянув на огонёк к юбиляру, он молча поставил на стол литровую бутыль. Натюрморт с селёдкой уже был оформлен, как на известной картине их любимого художника.

Подняв полные стаканы, поэт и художник по заведённой традиции посмотрели друг другу в глаза и, не сговариваясь, хором произнесли: «За Петрова-Водкина!»

 

 

ВОВКА МЯГКОВ

 

Безвременно ушедшего восадулинского собрата по перу при крещении назвали Владимир. В школе звали Вовка. Годам к тридцати пяти жизнь перекрестила его в Водку. Ну а, фамилия, совпавшая с названием нового сорта национального напитка, как нельзя кстати, подошла к его новому имени.

Природа одарила его многими художественными талантами. В местном Доме пионеров им помогли развиться до уровня значительно выше плинтуса. Вовка неплохо рисовал в стиле художника Лаптева, автора иллюстраций к бессмертному произведению Николая Носова «Незнайка на Луне», играл в драмкружке. В школе был замечен учительницей литературы как автор оригинальных сочинений на свободную тему.

Он не подвёл своих первых учителей и наставников и сразу после школы поступил в легендарный ГИТИС.

Но ещё один талант – не вовремя напиваться – оказался сильнее стремления кропотливым трудом постигать профессию актёра. Со второго курса театральный институт пришлось покинуть и вернуться уже навсегда со столичной на родную землю.

Здесь он с распростёртыми объятьями был принят в Народный театр, на сцене которого в начале двадцатого века в роли Астрова блистал известнейший русский писатель. Он наезжал сюда в имение друга, где создал ряд полюбившихся читателям произведений. А заодно увековечил в одном из замечательных рассказов и нравы, царившие в провинциальном городке:

«Живёт здесь малая кучка интеллигентов, но все они вскоре по прибытии в город поразительно быстро опускаются, много пьют, играют в карты, не отходя от стола по двое суток, сплетничают, живут с чужими жёнами и с горничными, ничего не читают и ничем не интересуются. Почта из Петербурга приходит иногда через семь дней, иногда через двадцать, а иногда и совсем не приходит, потому что везут её длинным кружным путём, сначала на юг, на Москву, потом на восток, на Рыбинск, на пароходе, а зимою на лошадях, и, наконец, тащат её опять на север, двести вёрст по лесам, болотам, косогорам и дырявым мостам, пьяные, сонные, голодные, оборванные, мёрзлые ямщики».

Почта и сейчас доходит сюда не быстрее, чем в этом прозорливом рассказе провидца-писателя.

А в качестве нечаянного свидетельства укоренившегося пьянства краеведами записан достоверный случай о том, как он сохранил на высоком холме красавицу-сосну, выставив мужикам, хотевшим спилить её на дрова, не то ведро, не то ящик водки.

Сосна стала достопримечательностью, а хотели мужики спилить её на самом деле или таким образом «раскололи» писателя на выпивку знали только они. Краеведы о том могут только догадываться, но в силу неиссякаемых способностей к импровизации пудрят своими рассказами мозги непритязательным туристам по пути в ставшую литературным музеем дворянскую усадьбу.

В общем, водка в жизни местного населения играла весьма значительную, если не сказать градообразующую, роль. Здешний спиртзавод славился её неизменным качеством и просуществовал до своего полного уничтожения в антиалкогольную кампанию времён начавшейся в стране перестройки.

«Всё хорошее когда-то кончается, а остаётся неизвестно что. Как тут не налететь на контрафакт?» – всякий раз размышлял Восадулин, глядя на полки не поддающихся точному исчислению магазинов, торговавших алкогольной продукцией.

Будучи трезвым, Вовка Мягков становился не чужд литературному творчеству. Писал небесталанные вирши, а его фантастическая повесть удостоилась публикации в одном из первых, а после расплодившихся как грибы по всей России, краеведческих альманахов.

Периодически сжигая свой личный архив, Восадулин наткнулся однажды на подаренную ему поэму безвременно ушедшего Вовки Мягкова. В ней автор, побуждаемый, очевидно, теми же мотивами, что и известный писатель, но в стихотворной форме, усвоенной от театральных капустников, зафиксировал своё восприятие провинциального житья-бытья местной творческой элиты, среди которой он чувствовал себя как рыба в воде.

Поэма была помечена концом прошлого века. Тогда ей увидеть свет в виде какой-либо публикации не удалось.

«А сейчас, пожалуй, среди того хлама, что беззастенчиво публикует «свободная пресса», поэме явился шанс. Да и пора показать должный уровень доморощенным стихоплётам», – решил Восадулин.

Дабы не зря страдало сердце Вовки Мягкова над весёлыми строчками, Егор перепечатал поэму и отнёс её в «уважаемую редакцию».

«С учётом местных реалий читательская аудитория ей обеспечена, а тираж местной «сплетницы» сравним с нынешними тиражами прославленных столичных «толстяков». Так что читайте, дорогие земляки, на здоровье», – напутствовал он оригинальное творение ожившего в строчках автора, промокнув рукавом набежавшую то ли от смеха, то ли от нахлынувших воспоминаний сентиментальную старческую слезу.

Так и увидела свет долежавшая до светлого часа поэма Владимира Мягкова.

Выставленная редакцией в интернет она и там набрала множество восторженных откликов в виде «сердечных» лайков, чего и следовало ожидать.

Могила Вовки Мягкова находилась на возвышении, и каждый, кто заходил за оградку был виден издалека.

Восадулин сидел сгорбившись, как будто ветер уходящего времени задувал ему за воротник. Издали он напоминал памятник Гоголю работы скульптора Николая Андреева, расположенный на Никитском бульваре в суматошной столице нашей Родины. Как известно, автор изобразил Гоголя в период его душевного кризиса, глубоко погружённым в скорбные размышления.

Скульптор подчеркнул подавленное состояние «согбенной позой, опущенной линией плеч, наклоном головы, складками плаща, который почти полностью скрывает как бы озябшее тело».

«Сколько страдания в этом мученике за грехи России!» – воскликнул, увидав скульптуру художник Илья Репин. «…Гоголь с упрёком, недоумением и негодованием смотрит на толпу у своего подножия, – готовый бросить в печь свои творения…» – сказал по поводу памятника писатель и философ Василий Розанов.

Неподвижная фигура Восадулина, окружённая могильными крестами, могла показаться и надгробным памятником. Кому и чему? Может, той незабвенной эпохе, где было место не только деньгам, а и людям с их неповторимыми и не стёртыми временем судьбами.

Восадулин ощутил, что вместе с надгробной плитой покрылось росой и его одинокое сердце…

 

 

БАБОЧКА

 

Зимой, когда за окном было минус двадцать, в комнате Восадулина ожила бабочка. Она сначала медленно, потом всё быстрее порхала по комнате, как будто обживала её в качестве хозяйки. Она даже вокруг Егора облетела дважды, и ему показалось, что какие-то невидимые нити стали заплетать вокруг него кокон.

«Так чего доброго опутает меня за зиму своими магическими нитями, стану сначала куколкой, а потом мотыльком и улечу в один прекрасный день в неизвестность», – подумал Восадулин.

Бабочка, обследовав комнату и, очевидно, устав, выбрала наконец место на краешке стола, придвинутого к батарее. Она сложила крылья, потом расправила, потом опять сложила и снова расправила – и так несколько раз. Егор подошёл к столу, боясь спугнуть незваную гостью, ему хотелось рассмотреть рисунок на крыльях. Во время полёта показалось, что ожила крапивница. Но бабочка на краю стола была и крупнее, и бархатистее, и с каждого из её четырёх крыльев на Егора глянуло по нарисованному природой глазу.

«Есть такая бабочка в наших местах и называется она павлиний глаз, – вспомнил он школьные уроки биологии и, чтобы уже не сомневаться, открыл атлас-определитель с интригующим названием «От земли до неба». В определителе бабочка, с уточнением, называлась дневной павлиний глаз. – Ну, держись, Восадулин, теперь ты под бдительным оком: шаг влево, шаг вправо и… Наверное, кому-то надо, чтоб не одно, а целых четыре ока следили за тобой каждый день». Словно поймав эти мысли в свои невидимые сети и подтверждая их, бабочка вновь сомкнула и расправила крылья. И на Егора глянули четыре волшебных, магических глаза.

«Господи! Какая красота!» – раздался в комнате восхищённый возглас Восадулина.

Бабочка с тихим шелестом набравших силу крыльев сделала по комнате круг и вернулась на прежнее место.

«Неужели всё это на самом деле – не плод воображения, не галлюцинация от ночных бдений. А вдруг она – вестница чего-то иного в моей устоявшейся жизни? Да только что уж такого в ней может произойти, если всё в ней давно утряслось, устаканилось.

Разве что таракан приползёт, но с ним всё ясно. Значит, соседи развели тараканов, и приполз тараканий изгой, подвергнутый их тараканьему остракизму, или разведчик, отправленный общим решением на поиски сытных квартир.

Но бабочка зимой – не таракан. Ему что зима, что лето – на улицу не выходит. Тепло и сытно, пока не потравят. Это в деревнях их принято   вымораживать.

Только бы бабочке было тепло и уютно, только бы батареи грели нормально. А что ж ей есть? Нет ни луга, ни поля, ни пыльцы, ни нектара…

Но раз ожила, значит…

Значит это кому-нибудь нужно.

Может, явилась таким вот примером, что можно совершить невозможное, что есть недоступные разуму тайны, – весь день Егор ходил вокруг гостьи, любуясь ею и размышляя. – Лететь ей некуда, а сохранить её живой невозможно. Их век и без того короток, а без лета ещё ведь короче. Что же с ней делать? Прилетевшей как будто из рая, недоступного мне измерения.

Как вернуть её в рай? Разве есть такой путь, чтобы можно туда и   обратно? Если так же исчезнет, как появилась, значит…»

Так прошёл целый день под взаимным присмотром – Восадулина и четырёхокого дневного павлиньего глаза.

Вечером гостья сложила крылья, уравновесив себя на тетрадном листе. Утром она была там же. Включённый свет её не разбудил. Когда зимнее солнце проникло лучами сквозь окно и лучи упали на бабочку, крылья её раскрылись.

«Ну чем не солнечная батарея? – подумал Восадулин и тут же оборвал свою мысль как кощунство. – Набита голова всяким хламом, всё пользу ей подавай».

А солнце, между тем, зарядило бабочку светом, и Егор снова задумался о пути к неизвестному раю. Был ли он у людей? А если был, то зачем потеряли?..

Бабочка не искала еды. Она поднималась по шторе окна вверх, затем порхала по комнате. И вдруг опустилась Восадулину на руку, и он чуть не задохнулся от восторга. Она показалась ему во всей красе, и Егор закружился по комнате в плавном танце. Бабочка подрагивала крыльями и тонкими усиками, выставленными вперёд, как антенны. «Опять забитый хламом мозг диктует несовместимые с бабочкой сравнения, – спохватился Восадулин. – Ведь всё как раз наоборот. Это антенны – творение рук и разума человеческих – как усики у бабочки.

Одни технические термины остались в нашем мире. Разве так можно с красотой обращаться? Нужно искать новые, то есть вспоминать старые слова, из утраченного, затерянного в глубинах веков рая или райского времени, когда поэты считались равными правителям, но сами правители знали, что поэты их выше. Тогда и мозги очистятся».

Прошла неделя. Бабочка продолжала завораживать своими немигающими на крыльях глазами. Уходя из дома, Егор оставался к ней подключённым. Возвращаясь с мороза, не сразу искал свою гостью, сначала согревался у батареи.

«Глаза на крыльях моей бабочки смотрят вверх, как будто ждут сигнала, когда её позовут обратно. Это глаза из того измерения, которое называется красотой. И не случайно такой глаз есть и на перьях самой красивой птицы на свете. Это не антенны, не солнечные батареи, это просто образы единого целого – разлитой во Вселенной красоты, её узор, доступный нашему зрению. Если верить фотографиям, сделанным с телескопов, то он напоминает и закрученные в спирали галактики, и туманности звёздного неба.

Ну почему человек без крыльев!?

Крылья ушли в мозг, но лучше б они вышли обратно. Не в самолёте, а в свободном полёте летел бы человек над землёй с павлиньим глазом на каждом крыле», – Восадулин представил свой первый полёт, глядя на трепетавшую на странице раскрытой книги бабочку.

Со вчерашнего вечера на столе лежала раскрытая Книга книг. А бабочка трепетала на строчке о Слове и Боге.

«Так вот ты кто! Сквозь время, сквозь неизвестно какое пространство ты явилась мне с вестью о Нём.

О Его красоте – красоте Вездесущего Бога!»

Вечером бабочка снова сложила крылья, а утром они не раскрылись. Что-то живое, совсем невесомое, с павлиньим глазом порхнуло в душу Егора. «Как бабочка поэтиного сердца», – подумал он тогда.

С того дня он жил с ощущением присутствия тайны и невозможности её постижения известными науке путями. Ведь любая попытка научного постижения – это всего лишь бесконечное моделирование. Процесс бесконечный, а значит и безрезультатный. А тайна даётся целиком и сразу, как вера в Бога.

А вестники, вестницы приходят как подтверждение открывшейся истины. Именно как подтверждение, что она есть, никуда не исчезала и не исчезнет никогда…

 

 

СВОБОДА ЗЛОГО

 

В одной из телепередач Восадулину вместо свобода слова послышалось свобода злого. Удивительно, как иной раз наступающая глухота или другие исчезающие физические возможности приоткрывают дверцу в суть происходящего. Это как проговорка по Фрейду, когда из подсознания проговаривается истинное желание говорящего.

«Ну, конечно, какая же сейчас свобода слова – сейчас настоящая свобода злого, – ухватился за необычное словосочетание Восадулин. – Свобода оболгать, свобода разрушать, свобода плюнуть в душу, свобода выставить на посмешище в интернете… Сколько ещё степеней у подобной свободы?

Свобода злого – и в том, чтобы перекрыть газ или воду своим соотечественникам за их стремление к справедливости, дескать, поглядим, долго ли без газа или воды протянете. Надолго ли вас хватит со своей справедливостью?

Искусственно создавая дефицит, можно манипулировать ценами. А заодно и двигать настроение масс в определённом направлении.

Наркомания, проституция, однополые браки, гей-парады – тоже вехи свободы злого.

С определением свободы как осознанной необходимости, если всё это принять как необходимость, тоже что-то не так. Таким определением можно всё оправдать.

Философы тут что-то перемудрили или недомудрили.

Когда оглохну совсем, то перестану слышать и злое, а значит и нервно на него реагировать. До «глухой тетери» не докричаться. Правда, стану более уязвимым, к примеру, для транспорта. Так по этому поводу можно ходить с табличкой: «Осторожно! Я – глухой» или «Не сигнальте! У меня в ушах бананы». Пусть реагируют, как на красный сигнал светофора, и давят… не на газ, а на педаль тормоза».

«Сирота, и ла-та-та», – любил выражаться знакомый Егору детдомовец, имея в виду, что с сироты взятки гладки. Дескать, какой с бедного сиротки спрос? Ну а с бедного инвалида тогда, тем более. Если хочется быть и оставаться инвалидом.

«Но, – продолжал размышлять Восадулин, – уже будучи глухим к внешнему миру, Бетховен написал Девятую симфонию, норвежский писатель Кнут Гамсун создал одно из лучших стихотворений о матери.

При физической глухоте обостряется слух души. Весь социальный шум, влетающий в уши, вылетает обратно, не причиняя вреда. В ней оживает шум леса, пение птиц, раскаты грома…

И тарахтение механизмов из мира души исчезает. Оглохшее тело отключилось от звуков прогресса и отдыхает.

Когда старость отбирает слух, делает это осознанно. Вот она настоящая, а не фальшивая осознанная необходимость. Организм её осознал и принял. И отринул всё ставшее лишним.

Делая человека более уязвимым, она дарит ему возможность остаться наедине с собой, отключает от мира свободы злого. А много ли было таких возможностей в жизни? Ты не услышишь проклятий в свой адрес, как не слышал их старый Гамсун. Великий норвежец. А газеты читать и не обязательно. Ты станешь спокойнее и добрее.

Но как ослабевшее животное становится лёгкой добычей для хищников, так и ты, утратив один из органов чувств, можешь стать жертвой соблазнённых свободой злого. Будь готов к этому…

И всё-таки жаль, что и свист ветра, и трель соловья, и звуки музыки остаются лишь в памяти. Но ведь и голос отца, и голос матери уже давно живут только в ней. И свобода злого перед ними бессильна.

Их стирает лишь собственная смерть. Но и твой голос будет жить в памяти близких. На него настроится слух их души.

Есть люди глухие от рождения. Их горячее желание избавиться от глухоты вполне объяснимо, ведь у них ещё целая жизнь впереди. Им ещё хочется общения…

Но тут другой случай…»

Егор замечал, что стал слышать не так и не то. Не переспрашивая и не вникая в сказанное, он стал улыбаться в ответ и молчать. И со стороны казался внимательным собеседником.

«Я свободен…» – поётся в песне. Он понимал, что обрывается одна из уз, связующих его с миром. Но в то же время обретается степень свободы от него – свободы от злого.

«Как всем хотелось свободы слова. А пришла вседозволенность. Как всем хочется слышать себя. И возможностей – хоть отбавляй… «Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь» – давно было сказано. Теперь говорят: «Фильтруй базар». Иначе отфильтруют тебя, – дополнил Восадулин известную поговорку нового времени. – Поместить бы эти слова в качестве девиза на всех печатных изданиях. И в качестве заповеди народным избранникам – в их депутатских мандатах».

Напоследок Егор удручённо задумался, почему глохнет на правое ухо. И вспомнил, что с правой стороны всё время пела во время застолий бывшая тёща…

 

 

ПРОЕКТЫ

 

– Э-т-то м-м-мой п-про-ект, Е-е-гор, – сказал Восадулину знакомый журналист-фрилансер, которого в штат ни одно издание не брало по причине отсутствия необходимого присутствия. Нельзя сказать, что он не был востребован. Для простеньких текстов, подписей под фотографии способностей хватало, а потом и вся журналистика, как по его заказу, свелась к обилию фото и подписей к ним.

И тут он стал почти нарасхват, так как не сидел на месте и в любое время мог отправиться за интервью к какой-нибудь находящейся на расстоянии знаменитости. В газетах, с которыми он сотрудничал, его звали – Подносчик патронов. Любой штатный журналист без особого труда мог разбавить его текст, содержащий необходимую фактуру, так называемой «водой» в необходимом и достаточном для удобоваримой подачи материала количестве. За это его и ценили.

Но главная его способность, а точнее настоящий талант, состояла в другом – в умении убеждать в каком-нибудь своём проекте различных спонсоров. Начинал он с новоиспечённых предпринимателей, которым запудрить мозги собственной значимостью, основанной на многочисленных публикациях, было несложно. А на пике своей славы и возможностей – добрался до крупной политической партии современной России. Однажды взбрело ему в голову объявить себя посланцем популярного фольклорного персонажа. Способом автостопа отправился самозванный посланец по городам и весям с нехитрыми подарками для детсадовцев и младшеклассников в заплечном мешке, не забывая при этом объявлять о своём главном спонсоре.

Восадулин всё пытался представить, как самопровозглашённый посланец зимнего волшебника, заикаясь, да ещё весьма высоким голосом убеждает детишек в своей волшебной миссии. Детишки, конечно, не такого ожидают волшебника. Они вообще-то ждут не посредника, а его самого.

Но для кого-то наглость – второе счастье. Проект этот длился несколько лет, и знакомый Восадулина однажды добрался до самой окраины нашей страны – Дальнего Востока. С годами фольклорное одеяние посланца, вначале непритязательное, становилось всё изощреннее и дороже. Последний костюм стоил уже за пятьдесят тысяч, что по любым меркам деньги немалые.

Но тут нужда в подобных посланцах у его партии, очевидно, отпала.

И теперь бывший «примазанник» к фольклорному персонажу, так неожиданно и резко закончивший свой вояж по стране, осел в одном из известных монастырей в образе «глубоко верующего человека». Не прошло и полгода, как он обрёл своим новым «п-про-ектом» достаточную известность у падких на такого рода сенсации бывших коллег по печатным изданиям. Про него теперь знакомые борзописцы писали не иначе как о ревнителе веры.

Канули в Лету и прозвище Подносчик патронов, и многолетняя эксплуатация имиджа сказочного персонажа. «Если так дальше пойдёт, то недалеко и до старчества», – с иронией размышлял Восадулин.

Талант держать нос по ветру, не сильно напрягаясь в трудах праведных, – талант особый, и на людей, им обладающих, в отсутствие государственной направляющей инициативы, образуется спрос, так как они сами приходят со своей инициативой.

По-настоящему талантливыми назвать их язык не поворачивается. На помощь пришло новое забугорное словечко, мгновенно вошедшее в употребление. Таких людей зачастили называть креативными, не особо вникая в глубинную суть подсунутого из-за бугра понятия.

Восадулин всегда притормаживал себя, произнося это новое определение, чтобы случайно не сказать кретинами. Причём всегда вспоминалась строчка из старого анекдота, где слова филателист, Тифлис и сифилис один грамотей назвал однокоренными. Однокоренными они, конечно, не были, но в качестве рифмы друг другу подходили. А креативные кретины будучи в одной строке вообще обладают внутренней рифмой.

«Как ни крути, а туризм не зря рифмуется с дуризмом, – заметил однажды Восадулин, находясь в отделе культуры. – Даже в Греции».

Но глас его был гласом вопиющего в пустыне.

Городок, где он жил, не Греция с её всемирно известными памятниками, где по определению всё есть. Но туристическая зараза, занесённая креативными изобретателями «п-про-е-ктов», на местное руководство действовала магически. Как будто могла спасти городок от начавшегося захолустного существования вследствие закрытия всех градообразующих промышленных предприятий.

Один из краеведов несколько десятилетий назад документально подтвердил, что случай, описанный Гоголем в комедии «Ревизор», произошёл именно здесь. Это сподвигло нынешних бойких креативщиков разместить на центральной площади города фигуры героев бессмертного гоголевского произведения, несмотря на сомнительность славы города «Ревизора». Как будто вся прошлая трудовая слава его жителей куда-то исчезла. Егор долго пытался понять, что двигало краеведом в его филологическом открытии. И приходил к неоднозначному выводу.

На креативный туристический проект истратили немалые средства. Никто жителей города на сей раз не обирал.

Деньги до них просто не дошли.

Им был преподнесён даже подарок в виде забившего в городе фонтана, хотя до реки рукой подать.

«Мы не обобранные, но нельзя сказать, что не одураченные.  Хлестаков жив, но он стал хитрее, – размышлял Восадулин. – Не вымарщивает деньги у конкретного тугого кошелька, а уселся на денежные потоки из государственного кармана. Для исполнения очередного своего креативного проекта. А нужен этот п-про-ект местным жителям или нет? Убедят, что нужен. На то они и креативщики».

На одной из скамеек для удобства исполнения селфи сидит теперь сам автор «Ревизора». Фигура Николая Васильевича сделана так, что в голове национального гения гуляет ветер, и сам он кажется жалким, когда в обнимку с ним снимается то разухабистая современная девица, то румяный с пивным животом парень. И не понять – то ли они здешние, то ли туристы, то ли уже и то и другое…

По воле креативных хлестаковых слава «города Ревизора» затмила славу «города кузнецов», коим он был и оставался в памяти сменяющих друг друга поколений своих жителей. В краеведческом музее экскурсантам, занесённым сюда туристическим ветром, расскажут, что городок сей был ещё и первой оружейной мастерской русского государства и что в Смутное время оказал упоминаемое в исторических документах самоотверженное сопротивление польским захватчикам.

Стоя на площади в окружении героев «Ревизора», Восадулин невесело рассуждал: «А нужна ли нам такая слава? У чиновников в мозгах большими буквами сияет слово туризм. В их речах следом идут: пополнение бюджета, рабочие места, и т. д., и т. п. Но правильные слова остаются словами, а молодёжь продолжает уезжать.

Вот и в местной прессе мелькала рубрика: «Стань туристом в родном краю». С благими вроде бы целями, но не от большого ума. Всё к тому и идёт».

И как вишенку на торте в своих рассуждениях о проектах Восадулин увидел в интернете сообщение со ссылкой на данные Роспатента: «Почта России» планирует запустить проект по продаже товаров под собственным брендом «Почтовая марка». Под новым брендом компания хочет продавать мясо, молоко, творог, сыры, безалкогольные напитки и пиво. Кроме того, в перечне есть и совсем неочевидные товары: «молоко скисшее», «личинки муравьёв съедобные» и «куколки бабочек шелкопряда, употребляемые в пищу».

 

 

СВАЛКА ТЩЕСЛАВИЯ

 

«Что есть человеческое тщеславие? – размышлял Восадулин. – По словарю: желание быть предметом славы, почитания, поклонения.

Но настоящая, непреходящая слава есть только у гениев, и она сопряжена с гигантским трудом, проделанным ими для воплощения своих замыслов.

Не говоря о том, что изначально гениям дан движущий ими талант. Принято считать – талант от Бога.

Зачем тогда желать тщетно?»

Прилагаемых тщеславным человеком усилий для настоящей славы недостаточно. Но в мире, где правят деньги, славу стало можно купить, точнее, тщеславу. На любой человеческой слабости можно нажиться. Формула: товар – деньги – товар заимела разновидность: угаданное желание – предложение – деньги. Это начальная, скрытая от любопытных глаз схема мошенников на тщеславии. Ну а потом уже по классической схеме, когда производство, скажем, фальшивых наград становится бизнесом.

Современный чиновник, имеющий власть и деньги, а бедных чиновников уже нет, непременно захочет славы. И однажды, как будто угадав это желание, ему сделают предложение, от которого не станет сил отказаться. По почте придёт сообщение, что его заслуги оценены по достоинству и его желают наградить медалью или даже орденом великого реформатора России Столыпина. Правда, за это нужно перевести достойную предложенной награды сумму.

Награды в красочном изображении и неприкрытая лесть, как семена, упавшие на благодатную почву, проникают в воображение чиновника и в конце концов всходят ожидаемыми ростками.

В один прекрасный день он, решив, что уже аксиос, что в переводе с греческого означает: достоин, решится перечислить указанную сумму, найдя в бюджете своей властной структуры соответствующую возможность.

И вот на его праздничном пиджаке появляется первая купленная награда. Сначала он довольно робко выходит с ней в свет, как-никак нужно придумывать щадящие собственное самолюбие ответы на возникающие у любопытных коллег вопросы. Но увидев, что коллег с такими наградами постоянно прибавляется, и никто никого о них не спрашивает, свежеиспечённый кавалер такого-то ордена смахивает свою робость с лица, как липкую паутину и фиксирует на нём счастливое выражение.

И поползёт слух о каких-то неведомых заслугах данного чиновника перед государством. И долго никто не возьмёт в толк, что награда эта государственной не является, что это всего-навсего красивая побрякушка, выпущенная с использованием имени действительно послужившего государству человека, что за неё просто-напросто заплачены деньги, что в стране процветает бизнес, основанный на людском тщеславии.

Он проникает не только в сферу государственной власти, но и в творческую среду, где «предприниматели» от тщеславия организуют параллельно официальным структурам к юбилеям отечественных классиков свои конкурсы – со своими бронзовыми, серебряными и золотыми наградами. По соответствующей цене.

Эти креативщики любую человеческую слабость с успехом обращают в деньги. Доказать новоиспечённому лауреату, что он липовый лауреат невозможно, ведь ему сообщили, что он прошёл трудный отбор среди множества претендентов. И цифру назовут в качестве неопровержимого доказательства, при этом как бы забыв про цифру перечисленных денег. С лёгкой руки наградного бизнеса литературные награды стали украшать грудь не только «писателей», но и спонсоров, для которых предмет «родная речь» давно уже стал «арифметикой».

Многие печатные издания средней руки долгое время украшал знак «Золотой фонд прессы». Новоиспечённым редакторам, всплывшим наверх по воле случая из мутной воды идущих в стране перемен, хотелось поскорее избыть свой комплекс неполноценности и утвердиться вровень с профессионалами. Желание по вышеуказанной схеме нашло предложение.

И платили они из скудного бюджета за ежегодно подтверждаемый знак ушлым изобретателям конкурса «Золотой фонд прессы». А о том, что знак «качества» – купленный, читателям, естественно, не сообщалось. Из скромной информации, не упоминавшей стыдную часть правды, они ежегодно узнавали, что «их любимая газета вновь признана победителем» в трудной борьбе среди тысяч участников.

Печатному слову в глубинке ещё продолжают верить.

Узнав размер суммы, ежегодно перечисляемой организаторам журналистского псевдоконкурса, Восадулин прикинул, что за десять лет она составила годовую зарплату рядового журналиста. Тщеславие редакторов, да и руководителей любых других трудовых коллективов, обходится их коллективам недёшево.

В советские времена таких «наград» не было. Государство, в качестве важнейшего стимула трудовой деятельности, не выпускало из своих рук награждение за самоотверженный созидательный труд.

Впрочем, государственные награды есть и сейчас, и они, в отличие от «фальшивых», дают определённые льготы, в том числе по оплате коммунальных услуг. Но много ли вы знаете простых честных тружеников, отмеченных государственными наградами в новой России? Награды достаются в основном артистам, спортсменам, ближайшему окружению властных структур. Ряд известных артистов при жизни был удостоен всех четырёх степеней ордена «За заслуги перед Отечеством».

О военных речи нет, Орден Мужества за просто так не дадут. Об учёных тоже…

В провинции образовалась тенденция учреждать медали «За заслуги перед районом» от одной до трёх степеней. За первый срок пребывания у власти главы районов успевали наградить ими множество земляков. И быть бы этим главам несменяемыми, если бы в их деятельность периодически не вмешивалась какая-нибудь уголовная статья.

В повести Мельникова-Печерского «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» об известной польской авантюристке, объявившей себя наследницей русского престола, Восадулин наткнулся на любопытный факт. Одним из претендентов на руку мнимой наследницы был Филипп-Фердинанд, владетельный князь Лимбургский, претендент на герцогство Шлезвиг-Голштейнское: «Жил князь Лимбург, как и все мелкие имперские князья того времени: имел свой двор с гофмаршалом, гофмейстером, камергерами, егермейстерами и прочими придворными чинами, имел своё миниатюрное войско, держал своих поверенных при венском и версальском дворах с громким названием «посланников», имел свои ордена, которые раздавал щедро, ибо пошлины за пожалование ими составляли не последнюю статью в бюджете его доходов, бил свою монету, словом, пользовался всеми правами и преимуществами коронованных особ. Он раздавал ордена даже своим кредиторам за отсрочку ими оплаты его долгов».

«Так вот они где – первооткрыватели всякой человеческой гадости, – размышлял Егор после прочтения повести. – В богатой и сытой Европе, откуда то и дело ветром перемен заносит к нам идеи, отводящие человека от честного созидательного труда».

«Ну почему всем теперь хочется «здесь и сейчас», жизнь-то не «Поле чудес»? – задавал он себе то и дело возникавший вопрос. – Да потому что появилось множество способов обналичить человеческие слабости не запрещёнными способами. Не запрещено, значит, разрешено.

Да ещё и Интернет…»

Восадулин вспомнил знакомого фотографа, которому «снесло крышу» многочисленными победами на различных конкурсах, коих сейчас, образно говоря, больше, чем участников.

Фотография как искусство его перестала интересовать.

Интернет предоставил возможность «вываливать» в глобальные сети всё, что успел «нащёлкать» без всякого критического к тому отношения.

«Впору какому-нибудь доценту задуматься над докторской диссертацией об отмене интернетом одного из главных философских законов – перехода количества в качество. Таким количеством качества не наработаешь.

Глобальные сети – это глобальная свалка человеческого тщеславия, где каждый сам себе и фотограф, и поэт, и певец, и музыкант. «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку», а уровень у обоих остаётся ниже плинтуса», – с помощью строки известного баснописца завершил свои «несвоевременные мысли» Восадулин.

 

 

ВО САДУ ЛИ В ОГОРОДЕ, В ДЕРЕВНЕ ЛИ В ГОРОДЕ

 

Егор не помнил, от кого услышал фразу: «Поэт не должен работать». Сказавший её имел в виду, что поэт всецело должен отдаваться своему творческому состоянию. Так бывает, наверное, когда ему не надо думать о хлебе насущном, когда уже достиг известности и твоё имя начинает работать на тебя.

Душа поэта, если он действительно поэт, трудится «и день и ночь», но   такой труд, пока он не материализован в ставшие популярными строки, денег не приносит. А голод не тётка, хотя поэту много и не надо.

Восадулин помнил фотографию Пастернака, сделанную на его даче в Переделкине, где известный поэт – в резиновых сапогах, простой рубашке и с лопатой в руке. Фото было опубликовано в томе из большой серии «Библиотеки поэта». Оказывается, не гнушался Борис Леонидович в земле покопаться и вырастить тот или иной овощ, наверное, и пастернак, для семейного стола. А ведь если разобраться, людей такой высокой культуры среди его современников было раз два и обчёлся.

Кого только не спасали картошка и капуста со своего огорода в тяжёлые для страны и тяжкие в собственной жизни времена…

Марина Цветаева, как могла, тянула на себе семейный быт со стиркой, приготовлением пищи – и в трудное время эмиграции, и по возвращении на Родину. Тоже не только душа, но и руки были при деле.

Покопавшись в памяти, Восадулин вспомнил всё же одного известного поэта, точнее, поэтессу, руки которой, образно говоря, тяжелее пера ничего не держали. Кстати, близко знакомую и с Пастернаком, и с Цветаевой. Рядом с ней всегда был кто-то, считавший за счастье или своим долгом ей услужить. Анна Ахматова – тоже гордость русской литературы. Со свойственной ей царственной осанкой она благосклонно принимала плоды поклонения своих почитателей.

Для справки, все трое родились чуть ли не в один год: Ахматова – в 1889 -м, Пастернак – в 1890-м, Цветаева – в 1892-м…

Однажды, находясь в областном центре, Егор попал на привезённую в юбилейный для Ахматовой год посвящённую ей выставку. Больше всего из представленных экспонатов его поразил тогда слепок руки Анны Андреевны. Каждый палец этой классической в эллинском смысле кисти был дошлифован Серебряным веком русской поэзии.

Тонкие, изящные пальцы, не знавшие физического труда, задерживали внимание. В них осталась неизувеченной красота «её века», несмотря на все бури века двадцатого, ломавшие, как хотели, не только пальцы, но и судьбы людей. В «буднях великих строек», посреди перековки людей серебряных в людей железных.

В другой раз, также в областной столице, Егор побывал на творческом вечере широко известной в советские и не забытой в нынешние интернетные времена поэтессы.

Зал был полон. Иногда любители поэзии аплодировали виновнице торжества стоя. Потом выстроилась очередь за автографами. Получая желанный автограф, Егор обратил внимание на руки автора. Это были руки, человека из народа, доставшиеся ему по наследству. Такими руками и создавалось за короткий срок первое в мире государство рабочих и крестьян. Они напомнили ему руки матери, ставшей учительницей, но тоже крестьянского роду-племени…

Однажды на вопрос знакомого литератора, прозвучавший по телефону, чем занимается, Егор ответил: «Копаюсь в земле и словах».

«Надо бы сначала в словах, а потом в земле», – сочувственно, от души посоветовал звонивший литератор. Сам он, неуклонно следуя своему же совету, успел украсить библиотеку Восадулина десятком присланных с дарственными надписями книг, написанных в жанрах прозы, поэзии и публицистики. Назревало уже и литературоведческое издание, первые несколько очерков из которого были тепло встречены читателями.

«Может, и правда, много времени трачу в саду-огороде? – засомневался тогда Восадулин. – Но ведь просит крестьянская моя душа вырастить картошку с капустой, да и красавец-георгин, тем более, мы с ним тёзки. И главное, что результат каждые лето и осень – перед глазами.

Зимой не придётся думать о хлебе насущном, даже при невеликой пенсии. Вот и будет время для накопленных слов. И ничего, что треть года копаюсь в земле. Она мне живые слова дарит – от цветущей яблони, от жасмина, от собирающих нектар пчёл, от порхающего над цветком мотылька…

Недаром же у меня фамилия Восадулин! Сад и огород – моя территория, мой источник труда и вдохновения. В любом месте буду растить свои овощи и фрукты, сажать цветы и деревья. И копаться в словах…»

 

 

ГРАЖДАНИН

 

Знакомые Восадулина на склоне лет переставали читать книги. Зато часами «листали» смартфон. Модно стало гоняться за «лайками». Страна за короткий срок перестала быть самой читающей в мире.

Переселение людей в интернет, а книги всё же часть реального, а не виртуального мира, происходило у книг на глазах. Восадулин кожей ощущал, как нарастает их на Земле одиночество.

Интернет вовлекал, отучал, разобщал, заменяя человеку постчитающему слова символами, значками, возгласами, выражающими эмоции на уровне «вау» и «невау». Вместе со словами улетучивались из головы и мысли. Раньше можно было услышать: «Думай, что говоришь». А зачем теперь думать, если множество слов заменили пять-шесть значков-смайликов?

Да разве только его знакомые обособились со смартфоном?

Роскошь человеческого общения, где ты? Исчезаешь в глобальных сетях, где неряшливость мыслей и речи возведена в абсолют, где «за базаром» не надо следить.

Перепалку мнений в интернете Егор обозвал перелайкой. «Если дозволить перестрелку, то половина пользователей интернета уже прекратила бы своё существование, – размышлял он, читая отклики на явно фейковый текст, вброшенный с целью набрать лайки. – Главное прокукарекать, а там хоть не рассветай.

Да учились ли они в школе? Ведь только двоечник горазд на такие ошибки. Никакого стеснения. Свобода, блин! Поневоле выругаешься. Хотя это словечко, считай, уже и не ругательство, а междометие.

Ромео и Джульетта, Дон Кихот, Фауст, герои русской классики – Татьяна Ларина, князь Мышкин, булгаковский Мастер вечны. Они созданы сердцем. В художественном слове запечатлён Человек, в котором вне времени живут ответы на все вопросы бытия».

«Всё меньше и меньше поэтов, всё больше и больше стихов» – такая запись осталась в записной книжке Роберта Рождественского. Сейчас его мысль можно продолжить: «Всё больше и больше писателей. Всё меньше и меньше читателей».

«Всем хочется славы, и я прихожу», – говаривал друг Егора с именем Слава. И, поправляя очки, понимающе улыбался при этом. Жаль, что рано ушёл.

«В интернете слава приходит и уходит, совсем как мой друг. Но зато ежедневно. В ней всеохватный магнит интернета, – раз от разу приходил к логичному выводу Восадулин. – Свой отход от чтения кто-то объясняет ослаблением зрения. Зрение зрением, а подпорченной оказалась душа. И как ни странно, сами шли к этой порче.

Жить хочется легче, жить хочется веселее. Похохатывая, пожёвывая, не тратя нервов на сопереживание герою литературного произведения. Читая, ещё ведь и думать надо.

А зачем, если можно не думать?

Пусть Дума думает.

И даже хорошо, что она где-то там.

Растёт число лайков, растёт и самооценка. А что такое лайк? Это не слово, а готовый нарисованный символ. Над словом мозгам поработать надо. На уровне перелайки общаться гораздо легче: ты – мне, я – тебе.

«Ты меня уважаешь? Я тебя уважаю. Оба мы уважаемые люди» – совсем как алкоголики.

А вот может кто-то из лайкнутых – облайканных и перелайканных – сказать про себя: «А без меня народ неполный!», как старый механик из рассказа Андрея Платонова?

Или: «Без меня мир не полный!», коль скоро лайкаются во всемирной сети».

Восадулин вспомнил пир духа при чтении платоновского трёхтомника. Открывался мир человека-гражданина, без колебаний готового на жертвенность ради счастья других людей, ради счастья своей Родины. И главной наградой такому человеку была любовь в его сердце.

Наверное, поэтому Егор и отметил для себя рассказ «Житейское дело», имеющий уточняющее название «Следом за сердцем». О том, как отец, придя с войны, ищет своего малолетнего сына. Любовью и добротой двух взрослых героев рассказа сотворяется чудо – счастье обретения самого дорогого, что ещё есть на Земле. Житейское в общем-то дело.

«Прохожий больше и не постучал. Он прильнул к оконному стеклу и всматривался внутрь сумеречной избы; он увидел, что делает Евдокия Гавриловна, он увидел, как под её руками проясняется бледное, прекрасное лицо его сына.

Гвоздарёв давно хотел счастья, и вот теперь он был счастливым, и счастье его оказалось посильным житейским делом. Всего десять шагов да открытая дверь служили ему помехой к счастью, и он побоялся их пройти. Он сел на завалинку и закурил; пусть и для радости будет отсрочка, так оно для человека надёжней».

И две другие цитаты из этого же рассказа: «Плохо жить без радости, нельзя жить».

«Про любовь, по первости все люди добры и хороши, неизвестно только, как из них потом злодеи рождаются».

О хорошем человеке говорят: человек большого сердца. Большое сердце настроено на то, чтобы отдавать. Большой писатель – человек большого сердца. Его герои переживут автора. И будут жить, пока есть книги и есть человек. И правильно сказано: «Книга – друг человека». Именно им – книгам, будучи на смертном одре, Пушкин сказал: «Прощайте, друзья…»

«Доверились игрушкам и заигрались, и никак из игры не выйдут. Или всё-таки из неё можно выйти? Иначе всё, что написано, – зря.  И отец никогда не найдёт сына, потому что страница останется непрочитанной. И читатель не увидит это вместе с писателем, – горько размышлял Восадулин, наблюдая, как люди избавляются от своих библиотек. – Так ведь и сыновьям будет не найти отцов там, на небе. По каким-таким приметам и сигналам они духовно увидят друг друга? Что не по лайкам – это точно.

Только Слово соединяет времена.

«Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами… Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку…» – этот завет Василия Шукшина давно пора поместить на школьных тетрадках по литературе. Но там сейчас другие слова и другие портреты».

 

 

 

 

ПОВАПЛЕННЫЙ НОВОДЕЛ

 

Старинная ограда вокруг кладбища с течением времени почти искрошилась, осев на землю ломаным кирпичом. Но местами ещё напоминала свой прежний образ. За той же оградой в окружении разновремённых могил стояла и каменная церковь с шатровой колокольней.  И церковь, и колокольню попечением местного протоиерея в последний раз масштабно, с привлечением реставраторов, ремонтировали ещё в советские времена.

Среди памятников архитектуры церковь числилась как памятник «строгановского» барокко. Был такой русский купец Григорий Дмитриевич Строганов, не жалевший своих средств на строительство храмов. А в результате классический архитектурный стиль обогатился узнаваемыми чертами, связанными с именем благотворителя.

Голубые купола церкви, украшенные серебряными звёздами, притягивали Восадулина своей трогательной синевой и скромностью в сравнении с золотыми куполами величественных громогласных храмов. Начавшее разрушаться навершие колокольни реставраторы укрыли от дождя и снега также голубой кровлей, но дело до конца не довели. И разрушение продолжалось, но уже в новом месте – где влага с кровли не падала на землю, а стекала на не укрытую часть ската.

«Вода и камень точит. И даже храмы, воздвигнутые в эпоху расцвета веры, когда надёжность камня сливалась с крепостью духа, – такая нестандартная мысль приходила в голову Восадулина при посещении церкви и кладбища. – Наверное, не зря говорят: намоленная икона, намоленный храм. Вот наш простоял три с половиной века. А сколько сможет ещё простоять? Как противостоять их исчезновению?

И полноценна ли замена таких храмов нынешними новоделами, растущими как грибы?

Спору нет: людям храмы нужны. И наш был когда-то новоделом и стал потом образцом стиля. Но ведь не ради архитектурных изысков его строили.

Нынешние новоделы могут сиять золотом, поражать размерами и великолепием форм. Но когда ещё в духовном плане они сравняются со своим скромным собратом?

К тому же самые известные монастыри не сразу засияли величием, а начинались с келейки ушедшего от суетного мира монаха…»

Восадулин знал историю храма. Примечательно, что храм всё время оставался действующим.

Глядя на разрушающуюся ограду, построенную значительно позже, Егор продолжал размышления о «новоделах»: «У современных молодых людей скорее модой, чем потребностью стали крестины, венчания. Вряд ли кто наизусть прочтёт «Символ веры». А это означает только одно – ненастроенность на молитву.

На Пасху, на Троицу храм полон. На кладбище много народу. Ставят свечи за здравие, за упокой, ухаживают за могилами умерших – потребность в общении с Богом православной души очевидна. Но место этого общения, намоленное предками, взывает о помощи».

С каждым новым священником надежды Восадулина на хозяйский, системный, как теперь принято говорить, подход к жизни старого храма возрождались. Несмотря ни на что…

«Лишь бы мастера не перевелись. А с этим тоже проблема. На какую стройку ни заглянешь, – везде узбеки да таджики. Не хватало ещё, чтобы и храмы православные созидались руками мигрантов. Ничего хорошего заведомо не получится. Мысль верная», – решил Егор, повернув к выходу с кладбища.

Рядом со свежей могилой он стал невольным свидетелем диалога уставших от копки могильщиков:

– Что такое гроб повапленный знаешь?

– Гроб поваленный.

– Да не-ет. Не поваленный. Вапа – по-старинному краска. Значит, гроб повапленный – это гроб покрашенный.

– Покойнику-то не всё ли равно?

– Ну, это последняя, так сказать, дань уважения умершему. Чем богаче покойник, чем знаменитей, тем и вапа и гроб дороже, а бедному и невапленный сойдёт.

– Нынче в самых дорогих гробах бандюганов хоронят.

– Ну, этим не только гроб важен, а ещё и место. Раньше кого рядом с церковью хоронили? Священников. Могилы их от других не сильно отличаются, но всякому и сейчас понятно, что рядом с церковью не положат кого ни попадя. Традиция такая.

– Там места уже заняты.

– И слава Богу. Не всегда, если гроб дорогой и памятник покойнику навороченный, то и человек был хороший. Хорошего человека по его делам помнят. И не так важно, в каком его гробу – простом или развапленном – в последний путь проводили.

Видишь вон там, в центре, монумент. Его братки своему пахану отгрохали. А на похоронах кроме них и моря водки никого и не было.

А вот недавно учителя хоронили – полгорода пришло. Из других городов его ученики приехали. И слёзы были неподдельные, и слова прощальные от души, а не клятвы отомстить. И памятник ему – в сердцах учеников. Такой и дороже, и выше. И никакие гробы повапленные и памятники дорогущие с ним не сравнятся.

«Да, быть самым богатым парнем на кладбище уважения не прибавит…», – подумал Егор.

Под впечатлением от услышанного диалога он не заметил, как вернулся домой. Из почтового ящика рука привычно уже вытащила яркий рекламный листок. В нём предлагалась «Полная коллекция царских рублей! 130 штук без повторов за 14900 руб. Качественные новоделы! Доставка по РФ».

«Нет, недаром появилось и живёт это заманчивое словечко. Ну, зачем истинному нумизмату в его коллекции новодел? Он ему не нужен, как не нужна коллекционеру живописи поддельная картина. Живуч способ заработать на врождённой страсти человека к красивым побрякушкам. За индейцев нас держат», – возмущённо подумал Восадулин и отправил красочную рекламу в ящик, заботливо поставленный для подобной полиграфической продукции расторопной уборщицей.

«Сколько бумаги изводят. Качественной бумаги и качественной краски, вапы то есть, – посетовал про себя Егор. – Готовы бабла нарубить на любой человеческой дури. Добрые-то дела мало денег приносят.

Когда ещё народятся в новой России купцы, по имени которых назовут целый стиль в церковной или иной архитектуре? Увы, как говорится, и ах…

Но добро вечно, а зло преходяще».

 

 

ПУТЁМ ДОБРА

 

«Сначала радость исчезает, а потом и сила», – подумал Восадулин, вставляя ноги в сапоги.

А почему так подумалось? Он вспомнил, как мать, старея, сначала говорила: «Никакой радости не стало», а потом и: «Никакой силушки не стало».

«Вот и у меня наступают такие годы, когда придётся расставаться то с одним ощущением, то с другим, то с одной возможностью организма, то с другой. Не приведи господь, лежать потом пластом и ходить под себя, ощущая вокруг недовольные взгляды чужих людей или постепенно становящихся чужими людьми родственников», – продолжал размышлять Восадулин.

Отец Егора умер во сне. Ещё вечером он суетился, нервничая из-за посадки картофеля, так как заказанный для вспашки участка трактор   задерживали.

А утром другого дня тихо отошёл в мир иной после остановки уставшего сердца, не позвав и не напугав своим смертным часом жену, с которой прожил в любви и согласии более полувека в отпущенной жизни.

Когда Восадулин приехал на похороны, отец лежал на столе, сработанном его отцом, дедом Егора. И Егор, метнувшийся к неживому уже отцу, вдруг разом ощутил невозвратность всего отцовского, его заботливой нежности, его знания жизни и уверенной в себе силы. Он лежал трогательно беспомощный и спокойный от завершённого на земле долга. Егор увидел сложенные на груди руки, трудолюбивей которых не знал, и припал к ним губами. Это были руки крестьянского сына, сына кузнеца и плотника, руки солдата, покалеченные войной, но такие же востребованные в мирной жизни, как и руки своего отца. Отвоевали они и в бою, и в труде. Они не потеряли загара, но были холодны и навеки теперь неподвижны. И не было их родней и дороже. Егор глянул в лицо отца, и слёзы стали застилать отрешённый открывшийся образ. Было тихо, и сзади стояла мать.

Егор повернулся и обнял её.

– Вот и одни мы с тобой остались, – сквозь всхлипы сказала она.

– Ну, есть ещё люди кругом…

– Люди-то есть, а его нету…

Тракторист вспахал участок на следующий день после похорон. Картошку, окропляя землю слезами нежданно пришедшего горя, сажали не муж с женой, а сын с матерью. Работа всегда притупляет случившееся, усталость от неё – тоже. Егор накалывал колом лунки, мать опускала в них саженцы и присыпала землёй. К вечеру весь участок и засадили.

Надо было возвращаться к месту работы.

– Езжай, Егорушка, – сказала ему мать. – За меня не беспокойся. Будет надо, сообщу.

Ну как тут не беспокоиться…

В памяти Восадулина всплыли строки стихотворения знакомого поэта:

 

«Съестные припасы подходят к концу –

всё, что заготовил за осень.

Пора собираться с котомкой к отцу

и к маме – в заречную просинь.

 

Там мясо и рыба, и даже икра

от щуки, попавшейся в сети.

Там – полная чаша съестного добра,

а здесь – погрустневшие дети», –

 

так думал не раз я в былые года

под взглядом супружницы строгой.

Теперь собираю продукты в рюкзак,

вожу их обратной дорогой.

 

И радостно мама встречает меня

и, глядя в глаза, обнимает.

Как много меж нами родного огня,

что души людей согревает.

 

Качаются ветки за нашим окном,

и ласточка к деткам стремится.

И мы затихаем за полным столом,

чтоб Богу за всё помолиться.

 

И радостно знать, что исполнил свой долг,

что мать моя мною довольна.

Вот только отца не усадишь за стол,

и сердцу от этого – больно…

 

Как много в мире похожего, сходного в ощущениях. Память об отце, уводила Егора за собой через годы до самого детства. Его образ становился всё яснее, отпадало всё лишнее. Приходило понимание, насколько он был совестлив, а потому чист перед собой, перед людьми и перед Богом. Любивший природу и мирную, гармоничную жизнь человек.

Прожитые годы, неумолимо приближали Егора к возрасту отца. Отец всё ещё оставался и, наверное, до конца останется для него главным советчиком и старшим товарищем. И звучавший в сознании спокойным отцовским голосом ответ на волнующий Егора вопрос был для него незримым ориентиром в его современном житье-бытье. И никогда не подводил.

«Наверное потому, – размышлял Егор, – что был он самым что ни на есть русским человеком. Таких, как он, не смогли сломать в самой страшной войне орды жадных до нашей крови врагов. Обломали и зубы, и когти и уползли зализывать свои поганые раны.

Зализали.

И снова в их подлых глазах появился жадный до русской крови блеск.

И нашлись в родной стране, на самом верху, кто захотел общее сделать частным. У «плохишей» всего мира один интерес – деньги.

Что чувствовал отец, когда не стало у страны её флага, под которым страна победила в войне, её гимна, слова которого были продиктованы суровым, но окрылённым мечтой о справедливости временем?

Разрушители, взошедшие на вершину власти, знали с чего начать, как страну обесчестить.

К моменту её распада поколение отцов было выжато как лимон, а поколение их детей измордовано талонами на товары первой необходимости.

Но это теперь можем во всём разобраться, а тогда… Тогда отцы и матери спасали своих чад, ломанувшихся от земли в город, выращенными на своих   участках продуктами».

Всё поменялось, и в культ возвели то, что в культ возводить нельзя.

«Человеческое в человеке и деньги – вещи несовместные, как гений и злодейство, – к такому выводу приходил Егор в своих размышлениях, и эта мысль звучала в нём голосом отца. – Не за деньги он воевал с врагом, а за честь своих предков и свободу своих потомков, пролагая дорогу добру».

Тот, кто видел войну в лицо, знает как оно страшно. После войны её прежде всего хотелось забыть. Потому и не любят солдаты рассказывать о ней, особенно детям.

Война не бывает без подвигов, но в основном это муторная, монотонная работа, и подвиг в ней, в конце концов, общий, с названием – Победа. Герой закрывает собой амбразуру дзота, а те, кто рванули потом вперёд не на эти, так на другие пули разве не герои? Детей воспитывают на подвигах, а куда денешь всё остальное?

Все, кто стали солдатами, за четыре года войны прожили целую жизнь. Такую, которой бы лучше не видеть.

Любой мир, достигается неисчислимыми жертвами. Неисчислимыми потому, что погибшие не родили детей, а те не родили своих детей… Для них прервалась связь времён. И потому этот ряд бесконечен.

Беречь народ, значит, любить его; беречь Родину, значит, любить её.  Бережение отца с матерью – это любовь к ним на деле, а не на словах. Оберегая их, ты участвуешь в общем бережении Родины и народа от злых сил.

Как же нам сохраниться сейчас, когда враждебность сокрыта голливудской улыбкой, когда нельзя, даже случайно, к врагу повернуться спиной, он тут же вонзит в неё нож?

Солдатам Победы казалось, что мир завоёван навсегда. Страну отцов разрушила перестройка.

У каждого поколения своя война.

На гены отцов, на общую с ними кровь, а в ней и живёт душа человеческая, пока мы живы, вся наша надежда.

Надо идти путём добра.

И Победа снова будет за нами.

Мать Восадулина прожила после смерти отца ещё семнадцать лет, а разница в их возрасте была два с половиной года…

 

 

ПРИЕЗД ОТЦА, или СЕРП НАСЕЧЕН В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ

 

Из деревни приехал отец посмотреть, как сын обживается на новом месте. По дорогам добираться сто сорок километров. Хотя по прямой – от силы семьдесят. «Прямо только вороны летают», – всегда говаривал отец в таких случаях. Не далёкий путь, но и не близкий, когда добираешься на перекладных – с одного автобуса на другой. По времени, с ожиданием на пересадке, получалось часов пять.

Приехал, увидел, что всё хорошо, и утром следующего дня засобирался обратно. Дома, на время отлучки, все заботы по хозяйству, в том числе и мужские, легли на плечи дражайшей супруги, а потому гостить-разгащивать было некогда. К тому же: в гостях хорошо, а дома лучше. И с этим не поспоришь.

Егор, зная характер отца, и не спорил, и не уговаривал, хотя поначалу и грустновато стало. Но грусть как приходит, так и уходит.

Перед отъездом отец решил что-то купить на память о гостевании у сына.

И Восадулины пошли в магазины. Говоря современным языком, занялись шопингом.

Конец восьмидесятых…

В разгар перестройки не только в продуктовых магазинах полки как-то разом опустели. В промтоварных даже гвозди исчезли, их проще стало найти в кладовой какого-нибудь запасливого хозяина.

Но не за гвоздями пошли отец с сыном.

Надо было купить что-то такое, что напоминало бы о встрече будучи постоянно используемым в быту, в повседневной жизни. Таким предметом, например являются настенные часы. Посмотришь на них, и душу согреет приятное воспоминание, где и с кем были куплены. Не всякий раз, конечно, вспоминаешь, но тем не менее…

На полках в промтоварном лежала аккуратно разложенная новенькая конская упряжь: сбруя, хомуты, вожжи… Откуда только и «вытаяли»? Егор невольно задумался, когда он в последний раз коней видел.

Других товаров не было.

Сыромятная прочная кожа конской упряжи могла, конечно, в деревенском хозяйстве сгодиться, но отец, подержав сбрую в руках, понял, что не по прямому назначению она, в том числе и ему, не нужна. Лошадей в деревне лет пятнадцать как отправили «на колбасу», а колхозную конюшню   распилили на дрова.

Ещё на полках лежали серпы. Отец взял один из них в руки и вдруг раздумчиво произнёс: «Серп насечен в обратную сторону…»

– Откуда ты знаешь? – удивлённо спросил Егор.

– А я их насекал своими руками вместе с твоим дедом в кузнице, ещё до войны. Мне ли не знать, в какую сторону их насекают.

На серпах стоял штамп заводского изготовления. Вспоминая сейчас приезд отца, Егор пожалел, что не запомнил название завода-изготовителя.

– Наверно, бракованная партия, брак, – произнёс отец.

– Зачем их тогда продают?

– Думают, что купят, раз продают, – в словах отца просквозила грусть о чём-то, что было известно только ему.

А Егор вспомнил деревенскую кузницу, где работал дед: как мехами раздували горн, как ковали подковы и подковывали ими лошадей в специальном станке во дворе кузницы. Дед ловко прибивал подкову к копыту специальными гвоздиками без шляпки – четырёхгранными, блестящими, постепенно утолщавшимися к головке. Тонкие концы гвоздиков, пронзавшие копыто, умело загибал и таким образом наплотно «пришивал» подкову к ухоженному перед этим копыту.

Слова маникюр тогда ещё не было в деревенском лексиконе, но сейчас Егор сказал бы, что лошадям, перед тем как подковать, наводили маникюр.

Когда кузница закрылась, в ней оставалась пара ящиков этих ненужных для других целей гвоздей, которые постепенно растащили соблазнённые их оригинальным внешним видом мальчишки.

– И кто из них неправ, – продолжая разговор с отцом, раскипятился Егор, – те, кто продают такие серпы или те, кто их производит?

– А не те и не другие, – ответил отец. – Продавщицы ваши – молодые, серпов отродясь не видали. А на заводе брак этот надо было вовремя переплавить. И упряжь эта сгодилась бы в своё время, а сейчас…

Было заметно, что на отца снова накатила волна грусти от увиденного в промтоварном магазине.

– Идём, Егор, одежду посмотрим…

До магазина с одеждой – «Универмага» – идти было километра полтора. Привыкший ходить пешком отец и сейчас, несмотря на возраст, легко вышагивал рядом с Егором. Его не оставляла надежда приобрести вещь полезную и нужную, которая к тому же будет напоминать ему о сыне. А городок, где не было привычных для деревенского житья непрерывных забот, уже на второй день показался отцу скучным.

В универмаге выбор одежды удивил своим ассортиментом, но, как говорится, всё – ширпотреб, ничего оригинального. Но по сходной цене. «Специально что ли зачем-то склады разбирают?» – подумал тогда Егор.

Как потом оказалось, в этой простой мысли был свой резон. В начале девяностых полки магазинов и освобождённые склады заполнились дешёвым заграничным товаром. Невидимая рука рынка нокаутировала отечественных товаропроизводителей. Сработала антидержавная воля доморощенных либералов.

Теперь их известные имена ненавидимы народом, но всё ещё почитаемы властью, которая обязана им своим благополучием.

Но в приезд отца никакого рынка ещё и в помине не было.

– Отец, глянь на жилет. И мех натуральный, и по размеру тебе   подходит. Пожалуй, ничего лучшего мы и не найдём, – обрадовано сказал Егор.

– Мать шерстяной платок заказывала. А может, и на неё жилетка найдётся?

– Будем искать, – сказал Егор, – повторив фразу Юрия Никулина из «Бриллиантовой руки».

Но женских жилеток не оказалось, и они купили меховой жилет отцу и синего цвета тёплый шерстяной платок – матери.

А ещё на втором этаже универмага купили настенные пружинные часы, за шесть рублей. Они и сейчас висят в деревенском доме.

Приезжая в родную деревню и первым делом заводя пружину часов, Егор слушает, как они идут. Их тиканье слышали и отец с матерью. Столько лет прошло, а часы не сломались.

Они помнят, и Егор помнит, и оттого возникает тёплое чувство в отношении к простой, надёжной и дорогой своей долгой памятью вещи.

Жилет отец носил не только зимой. Старики мёрзнут в любое время года. Безрукавка, так деревенские жители называют жилеты, согревала его крестьянскую спину до конца жизни и осталась висеть в деревенском доме рядом с кроватью своего хозяина.

Раньше на майские праздники Егор всегда выбирался к своим старикам.

И вот в конце апреля он затосковал по давно опустевшему дому. Как будто кто-то завел невидимую пружину и запустил маятник грусти-тоски в его одиноком сердце.

Тоска тоской, только автобусы в бездорожье не ходят…

Но тут подвернулась оказия – земляк со своим внедорожником. И Егор, не раздумывая, мгновенно собрался, хоть и знал, что в нетопленом доме сутки придётся зубами стучать. Доехали далеко за полдень, по раскисшим колеям не разгонишься. В доме было шесть градусов.

Топку печей, русской и голландки, которая прогревается быстрее, Восадулин закончил полдевятого вечером.

Холод, как говорится, пробирал до костей. Поискав глазами, чем бы понадёжнее утеплиться, Егор увидел жилет отца. Он висел на своём месте, как будто специально для него припасённый. Егор быстро поддел под тёплую куртку, в которой приехал да так и не снимал, отцовский жилет. Мех стал удерживать тепло, и спина перестала мёрзнуть, как будто отец ласково обнял сына за плечи.

И то ли оттого, что дом стал прогреваться, то ли от чего-то иного, но ощущение открытого и дышащего на тебя ледника начало исчезать. Егор посмотрел на градусник. Не очень-то тот оживился, ещё и десяти градусов не набежало.

Спустя два часа начала отдавать тепло лежанка голландки. Егор положил на неё пропитанные холодом одеяло и подушку и вышел на улицу, где показалось теплее.

В светлом весеннем небе стали проглядывать звёзды, но в окнах соседних домов не светилось ни огонька. Егор вернулся в дом, удлинил лежанку сундуком, на который на ночь клал подушку, и застелил своё ложе другим одеялом вместо тюфяка.

Через полчаса, не раздеваясь, он залез под нагретое одеяло.

«Не впервой. Нам бы только ночь простоять да день продержаться, как Мальчишу-Кибальчишу, – успокаивал себя Егор, ощущая спиной сквозь сыроватый ещё «тюфяк» тепло, исходящее от печи.

Часа через два лежанка прогрелась нестерпимо, и он перенес своё гнездо на диван, сняв куртку и не снимая жилета.

Утром градусник показывал десять, ещё через сутки – восемнадцать.

На третий день Егор, найдя в сундуке толстый шерстяной свитер, вернул жилет отца на прежнее место.

Ходя по сараю среди рассыхающихся чанов и кадок и прочей рухляди, он увидел воткнутый надо всем этим в трещину на бревне серп.

Запылённый от долгого неупотребления, с отполированной материнскими руками ручкой – простой и надёжный инструмент, символизировавший на знамени утраченного государства трудовое крестьянство.

Егор вынул серп из трещины, отёр от пыли. Серп, конечно же, был насечен как надо, в ту сторону.

«Отработал своё и стал никому не нужен. Вообще не нужен в нынешней жизни. И как символ труда он в двадцать первом веке, пожалуй, смешон. Много ли им наработаешь? Но сколько веков на всех континентах серпы служили людям!

Прогресс неостановим и у него другие символы – персональный компьютер, смартфон… А в ту ли сторону идёт жизнь? – подумал Егор. – Время – понятно. Оно необратимо и с ним не поспоришь. Оно отторгает серпы, но серп прост, как всё гениальное, и с ним понимаешь: кто не работает, тот не ест. С ним не разбогатеешь, но и не помрёшь. На богатство работают машины.

А нужно оно человеку?

Не-ет. Случись катастрофа – придётся и о серпе, и о молоте вспомнить.

Где оно теперь трудовое крестьянство?

На каком-то глобальном предприятии по производству всемирного брака страну повернули туда, откуда она однажды уже вырвалась с мечтой о царстве справедливости. И была мечта – одна на всех. Была вера в мечту – одна на всех, и дела были – всему миру на удивление. Не стало этой веры ни в мыслях, ни в делах. Неправильно насеченные опять правят бал.

Ради чего всё?

Какое там светлое будущее! И речи о нём нет. Всюду слышится: «здесь и сейчас».

Правильно говорил отец, что брак надо вовремя переплавить, чтоб не вводил никого в смущение. В том числе и духовный. Жаль, поздновато мудреем».

Егор обтёр с серпа пыль и вернул его на прежнее место.

Вернувшись в дом и глядя на отцовский жилет, согревший его в холодную ночь, Егор вспомнил картину «Шинель отца» художника Виктора Попкова. На ней в полный рост изображён сам художник, примеривший на себя отцовскую шинель – солдата Великой Отечественной. Взрослый сын трогает на ощупь левой рукой грубое солдатское сукно, как будто хочет, разминая его в пальцах, ощутить и понять всё пережитое отцом в этой походной шинели.

Старшие поколения всегда что-то завоёвывают для потомков и оставляют в наследство. Такова их судьба.

Послевоенные дети.

Они гордились своими отцами и гордятся, кто ещё жив…

Только нет той страны, за которую проливали кровь их отцы – и русские, и белорусы, и украинцы, и прибалты, и… люди всех пятнадцати республик, живших тогда вместе в стране с гордым именем СССР.

 

 

ПРОСТИ НАС, МАЛЬЧИШ-КИБАЛЬЧИШ

 

И теперь, как много лет подряд, ложась спать за полночь, Егор оставлял радио включённым, вместо будильника. По утрам он просыпался с первыми звуками гимна, звучащими на волне «Радио России», вольно или невольно сверяя свой пульс с ритмом огромной страны.

«Союз нерушимый республик свободных…», «Россия – великая наша держава…».

В его жизни это был второй гимн, при исполнении которого в торжественных случаях полагалось вставать. Та же мелодия, только слова другие, правда, того же автора. Поначалу это было как кирпичом по стеклу или серпом по одному месту. Как офицеру вторая присяга…

Какое-то время страна жила и без гимна. Вместо него звучала мелодия без слов из оперы Глинки «Жизнь за царя», известной поколению Восадулина под названием «Иван Сусанин».

Знамя с флагштока спустить недолго, а вот запустить в одночасье с утра по радио в качестве гимна «Боже, царя храни…» и «Славься, славься, Царь-государь…» в стране укоренённого социализма было бы для новой власти смерти подобно. Наверху дураков нет. Там прекрасно понимают, что не в Англии живём, где несколько веков играют: «Боже, храни королеву…»

Восадулину запомнились кадры телевизионной передачи, где престарелый автор слов обоих гимнов благодарил Президента, что тот своим выбором, из множества представленных по конкурсу текстов, «увековечил его в истории России».

Как будто исчез повод престарелому человеку гордиться своим первым гимном, пусть и в соавторстве написанным, как будто и не прошла жизнь в совершенно другом государстве, вознёсшем его на вершину представительства этого государства во всём мире.

Как всё легко забывается там, наверху.

Восадулину стало сильно не по себе, когда услышал однажды с экрана телевизора, что «в СССР только калоши умели делать».

А ядерный щит, а первый полёт в космос, а советский человек, которому всё было по плечу?

А тот факт, что спустя тридцать лет всё ещё живём заделами советского времени?..

Вот и снова с утра появился грустный повод удивиться, как быстро могут меняться жизненные приоритеты. Ведущая детской передачи спросила у десятилетнего мальчика: «Какую художественную книгу ты сейчас читаешь?»

И мальчик с чувством собственного достоинства ответил: «Я читаю сейчас книги «Бизнес» и «Деньги»».

Ведущая не стала уточнять, что это не художественные произведения.

Просматривался в ответе семейный настрой. Юный собеседник сказал о деньгах и бизнесе таким же серьёзным тоном, каким, очевидно, говорит о них его папа.

Мальчик и дальше продолжал отвечать на вопросы рассудительно, совсем как взрослый, но Восадулин с грустью заметил, что ответы его ему неинтересны.

«Вот и у детей появились другие приоритеты: купить, продать. А от продать до предать – дистанция короткого размера, и слова различаются всего на одну букву.

Нет, мы другое читали в свои десять лет», – сказал себе Восадулин.

В школьном возрасте он очень любил народные сказки: русские, татарские, узбекские, японские… Из сказок, написанных писателями, любимыми были «Аленький цветочек» и «Сказка о Мальчише-Кибальчише».

«Вот парадокс, – по поводу утреннего «подарка судьбы» размышлял Восадулин, – Аркадий Петрович Гайдар создал великие образы Тимура и Мальчиша-Кибальчиша, заклеймив буржуинов. А его внук – Егор Тимурович Гайдар вернул буржуинов, разрушив государство Мальчишей-Кибальчишей.

Народу внушили, что рынок всё отрегулирует. Он всё и отрегулировал. В одном направлении. «Невидимая рука рынка» продолжает перекладывать народные богатства в карманы мальчишей-плохишей. А народ всё ждёт чего-то, глядя, как «богатые тоже плачут» в бесчисленных сериалах. Как им, оказывается, трудно живётся на виллах и яхтах.

Так и будем их жалеть, пока на нос не усядутся?»

Вопрос этот пока оставался без ответа.

В одно ноябрьское утро, после очередного объявления итогов присуждения Нобелевской премии по литературе, диктор областного радио напомнила своим слушателям имена «российских писателей, получивших» эту престижную награду, и перечислила их по порядку: Иван Бунин, Михаил Шолохов, Александр Солженицын, Иосиф Бродский.

«Странно, – подумал Егор. – А куда ж подевался Пастернак Борис Леонидович?..»

«Впрочем, странно-то странно, но ничего странного в этом нет, если встать на точку зрения диктора. Она назвала тех, кто премию получил. А Пастернак, как известно, от неё отказался, то есть вынужден был отказаться, то есть в результате при жизни он её не получил в денежном выражении. Не получил, значит, по сей современной причине он как бы и не лауреат. В серию книг «Лауреаты Нобелевской премии» входит. А в сознание дикторши нет, – Егор для убедительности снял с книжной полки и положил перед собой томик Пастернака из этой серии. – Это что ж получается, главным стало не заслужить премию своим писательским трудом, а её получить? Не получил, значит, и не стоит тебя причислять к лауреатам?»

Мало кто знает, что Пастернака выдвигали на «нобелевку» не раз и не два, а именно: ежегодно с 1946-го по 1950 год, в 1953-м и в 1957 году. Премия была присуждена в 1958-м. Это было восьмое по счёту выдвижение. Её присудили с формулировкой: «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы».

Получив извещение о присуждении, Пастернак поблагодарил Нобелевский комитет, надеясь, что награда, полученная советским писателем, станет гордостью для родной страны и её литературы.

Для тех, кто был в теме, предыдущие многочисленные выдвижения наводили на мысль, что премия не связана с публикацией романа «Доктор Живаго».

Однако в выступлении государственного секретаря США Дж. Ф. Даллеса говорилось, что Нобелевская премия присуждена советскому гражданину Борису Пастернаку за роман «Доктор Живаго», осуждённый и не напечатанный в Советском Союзе.

Тогдашнему руководству СССР доложили об этом в той же форме.

Сыграла ли, на сей раз, в принятии давно заслуженного Пастернаком решения   свою роль политическая составляющая догадаться нетрудно.

Политика стала всё больше вмешиваться в присуждение главной литературной награды. Вслед за антисоветской появилась в этом хорошо налаженном процессе и русофобская составляющая.

Восадулин с удивлением узнал, что нобелевский лауреат по литературе за 2015 год – пишущая на русском Светлана Алексиевич в 2021 году получила орден «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия», Большой крест 1-й степени. И какими только наградами с русофобским   душком она теперь не осыпана. А ведь замечены были её незаурядные способности как литератора – в Советском Союзе, и первые награды, с которых началось восхождение в журналистике и литературе, появились тоже в родной стране. Но огромные тиражи её книг не зря публиковались на Западе. Там всегда чуют: кто есть ху. Книги Алексиевич, рисуя лишь неприглядную сторону жизни в позднем СССР, сыграли свою роль в его разрушении. Добавили свою лепту к писаниям Солженицына.

Ещё раз подтвердилась истина, что дурной пример заразителен.

«Не жалеют для нас чёрной краски. Как-то робко мы на это реагируем, невольно следуя в общем направлении.

В своей информации о нобелевских лауреатах дикторша областного радио вместо «русских писателей», сказала: «российских». Хотя произведения, отмеченные Нобелевской премией, написаны на русском, а не российском языке. Такого и языка-то нет.

А если бы кому-то в голову пришло его создавать как единый многонациональный, исходя из многонациональности нашей страны, то получился бы в конце концов такой же мёртвый язык, как эсперанто, – продолжал размышлять Восадулин. – Скоро только за то, что ты русский, будешь всё время под какими-нибудь санкциями.

Как же мы стали такими терпеливыми? До старости дотерпели.

Прости нас, Мальчиш-Кибальчиш!»

А ведь это из нашей, русской песни слова: «Ради Родины чести и славы не жалей ни себя, ни врагов!»

 

 

ИЗ ДНЕВНИКА ВОСАДУЛИНА

 

«И стали книги в жизни тяжёлым грузом. И в библиотеках они стали тяжёлым грузом, и в государстве тоже…» – записал Восадулин в своём дневнике и надолго задумался…

В библиотеках начали активно списывать советскую литературу, а государство вообще перестало издавать книги, отдав издательское дело на откуп частным издательствам. И те принялись тиражировать легко сбываемое чтиво…

Его героями стали воры в законе, киллеры, валютные проститутки, различные преступные группировки. По чтиву наснимали бесчисленное количество сериалов. Жить стало интереснее, но жить стало страшнее.

В самой известной литературной газете появился снимок с целой библиотекой, вынесенной к мусорным контейнерам. В малых городах кипы книг появились рядом с кочегарками. Начитанные кочегары значительно пополнили ими свои личные библиотеки.

Ещё жив был последний писатель-фронтовик, при жизни ставший классиком, а его шедевры военной прозы рядом с поленьями и кучами каменного угля уже перелистывал, как сумасшедший, не вчитываясь в тексты, шоковый ветер идущих в стране перемен. «Труднее были времена, но не было подлей», как сказал бы другой классик.

Читая воспоминания художника-иллюстратора Николая Кузьмина, Восадулин наткнулся на один из его рисунков, созданных в годы НЭПа (новой экономической политики), с названием «Ex libris», что в переводе с латыни означает «Из книг». На рисунке был изображён учёного вида старец, который, сидя у печки-буржуйки, топит её книгами.

Из книг означает принадлежность данной книги её обладателю, но в случае, изображённом на рисунке, это означает получение из книг тепла для элементарного обогрева путём их сжигания.

Тема по тем и нынешним временам, спустя век, злободневная.

Но сейчас ситуация другая.

Егор вспомнил свой давний рассказ, написанный в середине 80-х прошлого века в качестве эпитафии своему незабвенному другу. Рассказ назывался: «Писатель продаёт библиотеку». Библиотека была замечательная, с великим трудом собранная в течение короткой жизни, когда книги ценились наравне с самым дефицитным товаром. Некоторые тома из «Библиотеки поэта», двухтомники Булгакова и Шукшина, поднесённые в качестве подарка, решали любую проблему, какие в наше время решают многотысячные взятки. Сейчас подаренная чиновнику книга воспринимается как насмешка.

Культурнее была страна с названием Советский Союз, начитанней, с аналитическими мозгами, приученными размышлять над прочитанным. Ещё не было и в помине клипового мышления.

С его возникновением мышление застопорилось, а возникший вакуум быстро заполнился тем, что легко заплывает в любую пустоту.

У слова «засор» появился синоним «засёр», и множество подобных словечек обогатило начавший оскудевать лексикон российского человека начала третьего тысячелетия от Рождества Христова.

Сначала на улицах из уст молодого поколения послышался мат. Потом стали безвозвратно исчезать знакомые с детства слова. Вместо родителей стали «предки», потом «родаки».

Да и сама речь постепенно исчезала, когда в ушах и перед глазами подрастающего поколения появились гаджеты. В них скачивали в основном фильмы, а тексты книг, хотя их тоже скачивали, дальше нескольких страниц никто не читал. Как правило, их без сожаления удаляли, не засоряя мозги и заменившие их гаджеты. Кто-то пытался слушать аудиокниги. Но постоянная включённость в новостной и игровой мир индивидуальных смартфонов не позволяла сосредоточиться и продолжительное время оставаться наедине с героями великих произведений. Работал слух, но не работало то неуловимое, что становилось лишним в новом «дивном мире».

Раз от разу возвращаясь к дневнику, Восадулин замечал, что разговаривать теперь по-нормальному можно только с листом бумаги. И, кажется, стал понимать, почему иногда в текстах произведений отечественных классиков – Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Блока, а также зарубежных – Гёте, Гофмана, Блейка, Льюиса Кэрролла, Киплинга, появлялись прелестные головки, силуэты и даже целые сценки с героями их произведений. А «Посмертные записки Пиквикского клуба» появились первоначально в качестве подписей под готовыми рисунками.

И не потому ли у людей его возраста возобновилась потребность писать дневники или письма? И он стал думать о том времени, когда вместо возгласа: «Вау!» снова зазвучат слова восхищения, слова комплиментов, и одобрения. Ну нельзя же всё время изъясняться звуками или матом, который тоже в общем-то звуки, без всякого смысла.

«Жизнь, конечно, штука сложная, и люди – не амёбы и не туфельки, но по скорости схлапывания интеллекта всё идёт к тому», – размышлял Восадулин, рассматривая иллюстрации в старинном учебнике по естествознанию.

Редкая книга хранилась на почётном месте в его заполонившей жизненное пространство, но, тем не менее, создающей ощущение жизненной полноты библиотеке. А как же без книг? И что такое художественная литература, как не попытка разрешить на душевном уровне вопросы, задаваемые этой самой жизнью.

«Без меня народ неполный!», – говорил герой рассказа «Старый механик» Андрея Платонова.

«Без книг народ неполный», – слегка изменил цитату, продолжая дневник, Восадулин.

И как пояснение всплыла в памяти хриплая строчка Высоцкого: «Значит, нужные книги ты в детстве читал».

 

 

ВИЗИТ В БИБЛИОТЕКУ

 

– Вы что-то хотели?

Восадулин долгим взглядом посмотрел в вопрошающие глаза библиотекарши и, улыбнувшись чему-то своему, произнёс всего одно слово:

– Хотел.

И, спохватившись, добавил:

– Хотел увидеть красивую женщину.

Библиотекарша, вспыхнув, прикусила губу и некоторое время, склонившись над столом, смотрела в формуляр.

Потом, подняла голову и, почти справившись с накатившим волнением, с серьёзным видом спросила:

– А книгу какую вы хотели бы взять?

Но Егор уже видел, или ему это всё-таки показалось, что глаза её светятся далёким и волнующим светом.

«Ты – женщина, ты – книга между книг,

Ты – свёрнутый, запечатлённый свиток;

В его строках и дум и слов избыток,

В его листах безумен каждый миг…» –

запели в Восадулине знакомые строки полузабытого суматошным веком поэта.

– Мне показалось… – Егор замолчал, утонув в синем тумане смотревших на него глаз.

– Что вам показалось? – услышал он, как будто издалека.

И он снова ясно увидел то, чего не видели и не видят другие.

А строки поэта продолжали звучать:

«Ты – женщина, ты – ведьмовский напиток!

Он жжёт огнём, едва в уста проник;

Но пьющий пламя подавляет крик

И славословит бешено средь пыток».

– Так что вам показалось и какую книгу вам принести?

– А вот ту самую, которая сейчас во мне звучит. Хотите послушать? – Егор стал расстёгивать не к месту заевшую молнию своей не потерявшей элегантного вида куртки.

Библиотекарша из-за барьера, на который она выкладывала сданные читателями книги, с удивлением глядела, что он делает.

Ни книги, ни аудиокниги под курткой не оказалось.

Скрытое вязанным из грубой пряжи свитером в груди Егора пело его грустное сердце. Он это явственно слышал. И ему было странно, что этого не слышит никто, ведь ритм гонимой по жилам крови чётко отбивал такт во всём его теле. Особенно чётко вместе со словами ритм отдавался в седой голове.

– Нет там у вас ничего, – привстав и оглядев Егора с ног до головы, сказала библиотекарша.

«Ты – женщина, и этим ты права.

От века убрана короной звездной,

Ты – в наших безднах образ божества!» –

стихотворение всё ещё длилось в Егоре. А почему «всё ещё»? Оно просто продолжалось, как, очевидно, продолжалось и в авторе при его написании. Потому и осталось, наверное, в отечественной словесности, а потом в памяти Егора со школьного урока литературы, когда вдохновенно, накануне праздника 8-е Марта, читала это стихотворение его любимая учительница,

Она смотрела в класс, держа в левой руке томик впервые открываемого для них, сельских ребятишек, поэта, и казалась той самой женщиной, для которой были написаны эти строки. И Егору хотелось сделать для неё невозможное:

«Мы для тебя влечём ярем железный,

Тебе мы служим, тверди гор дробя,

И молимся – от века – на тебя!»

– Так какую всё же вам книгу выдать? – повторила свой вопрос библиотекарша.

– Стихи Брюсова Валерия Яковлевича, – с расстановкой произнёс Восадулин.

– А кто это? Что это за поэт? – наивно и с проявившейся внезапно   лукавинкой, хлопая округлившимися глазами, спросила юная библиотекарша.

Хрустальный, ещё звеневший от вдохновения известнейшего поэта Серебряного века мир, в котором ещё секунду назад обитало сердце Восадулина, перестал существовать.

Ему вдруг стало трудно дышать, он повернулся и, как показалось навсегда, вышел из библиотеки.

«Ну кто такой Брюсов?! Не футболист, не тележурналист известный, не певец раскрученный и не артист из популярного сериала. Не Дзюба, не Малахов, не рэпер Баста, не Дмитрий Нагиев, которые в головах у нынешней молодёжи. Короче, не кошелёк с деньгами.

Могла бы и не задавать глупых вопросов, просто поискала бы по каталогу и сказала – есть Брюсов или нет. Наверное, уже списали на макулатуру, её теперь снова принимают и цену дают не копеечную. Того и гляди библиотечные полки опустеют. А переиздадут Брюсова вряд ли.

Ладно, хоть глаза ясные и, судя по ним, человек она неиспорченный и добрый», – так рассуждал Восадулин, постепенно успокаиваясь, чему способствовал и хруст снега, сопровождавший его ритмическую походку.

«И она ли виновата в том, что не было в её школе нашей учительницы литературы? Что не съездил никто с их классом ни в Михайловское, ни в Константиново, ни в Абрамцево, ни в Карабиху…

Хорошо ещё, не наговорил ничего обидного. Похоже, ей и без того стало стыдно», – с такими переходящими на самокритику мыслями Егор дошагал до разделявшей город на две неравные части реки.

Начав спускаться с крутого берега, который был утоптан и укатан детворой, да ещё и полит водой для лучшего скольжения он, как того стоило ожидать, поскользнулся. И стремительно покатился вниз, бесполезно цепляясь за обледеневший спуск.

«Вот так и катимся который год, – ощутил, скользя, Восадулин бездну прошедшего времени, а вместе с ним и глубину падения нравов и интеллекта. ­– И всё ещё продолжаем катиться. Пора бы и тормознуть».

Внизу, встав на ноги, он поднял голову вверх. На краю крутого, столь стремительно покинутого им берега покатывалась от хохота стайка румяных ребятишек из ближайшего детского сада. Воспитательница что-то пыталась им объяснить, показывая на застывшего, как заснеженный пень, Восадулина.

Он робко помахал им рукой и двинулся по реке на другой берег, полого спускавшийся навстречу…

 

 

ПЕПЕЛ

 

В устье почти протопившейся печки тонко позванивали прогорающие угли.

В принесённых дровах были и еловые, и берёзовые, и осиновые, и ольховые поленья.

Угли смешались и догорали синим пламенем в общей куче.

«Им теперь всё равно осина они или ёлка, – рассуждал Восадулин. – У них теперь последний, прощальный звон перед тем, как стать пеплом. «Вы шумите, шумите надо мною бярозы, калышите, люляйте свой напев векавы…» поют наши сябры белорусы.  Не их ли напев догорает в берёзовых углях?

Ой, люшеньки-люли, сколько всего отзвенело! И свадеб, и похорон…

Сколько радости было и сколько горя. Всё это горело, потом тлело, потом осело в памяти пеплом сердечного звона.

Горели и будем сгорать в горниле жизни. Поколение за поколением. Кто-то и напоследок успеет прозвенеть. Но кто его нынче услышит? Разве что тот, кто развёл этот огонь и шевелил в нём угли раскалившейся кочергой. И всё для того, чтобы согреть живущих. Огнём и песнями, радостным и поминальным звоном…

Есть поэты-песенники, занятые сочинением песенных текстов. А есть поэты, чьи строки сами становятся песнями, и даже народными песнями, когда имя автора никто и не помнит. Кто написал текст «Лучины»? Кого ни спросишь, никто не ответит. А есть у текста автор, как берёзовые угли прозвеневший в общем костре и подаривший костру русской жизни вечную русскую песню.

Из современных песен ни одна в народ не ушла, хотя их авторы – «крутые» да «резники» – у всех на слуху.

У эстрадной тусовки свои законы. По ним из народа лепят пассивного слушателя. Чтобы «хавал» всё, что дают.

Ни один конкурс по телеящику, без английских песен не обходится. Даже на «Радио России» какая-то англомания. Как будто не в России живём.

Оседает этот телеактивный и радиоактивный от слова «радио» пепел в душах и зарождаются от него психические мутанты».

Угарный газ выгорел, и угли подёрнулись невесомым, прозрачным ещё слоем пепла.

В словаре у слова «культура» несколько значений. Их совокупность Восадулину ясности не добавила. Суть слова не высветила, наоборот рассредоточила внимание, доказав лишь одно, что без культуры не обойтись. Она создаёт и качество деятельности, и качество жизни человека.

Восадулин вспомнил, что говорил о ней Рерих: «Культ всегда остаётся почитанием Благого Начала, а слово Ур нам напоминает старый восточный корень, обозначающий Свет, Огонь». Значит, культура – это культ света, огня, душевного огня. А ещё Рерих говорил: «Культура есть Сердце».

В новую Россию пришла «культура» бизнеса.

А какая у него культура? Если атеизм считать верой со знаком минус, то «культуру» бизнеса можно считать антикультурой. У неё цель – деньги, для чего все средства хороши. Все знают, что талант за деньги не купишь. Человека с талантом – можно, сам талант – нельзя. Он сам по себе – золото, дороже которого не бывает. «Золото, золото – сердце народное!» – сказал поэт. А таланты и есть сердце народа».

Глядя на бесчисленные пособия, повествующие как заработать деньги, Егор задумался: «Почему никто не написал хотя бы тоненькую книжицу, как в море бизнеса не утопить душу? Ведь самое ценное на Земле – она, душа человеческая, с нравственным законом, данным от Бога.

И талант от Бога, поэтому торговать им не стоит».

Пошевелив угли, Восадулин вспомнил, как летом на вокзале сидевший рядом человек буквально впился глазами во что-то, напечатанное в суперпопулярной газете.

Её украшали «сенсационный» текст с названием «Ожерелье голых поп. Наташа Королёва обнажилась с головы до пят» и соответствующие заголовку фото.

«А ведь когда-то начинала с песни «Маленькая страна», которая и принесла ей известность. И не пришлось для этого голую попу показывать», – логически рассудил Егор и нечаянно рассмеялся. Любитель «светской жизни» удивлённо поднял брови.

– Да не псих я, не пугайтесь. Жизнь светская – не жизнь советская, – поведя глазами на фото пояснил свой смех Восадулин.

– Не интересно, так и не смотрите, и не читайте.

– И рад бы, да тогда жить придётся с закрытыми глазами.

– Вот и не возникайте.

– Главный закон шоу-бизнеса знаете? Всё – на продажу. Вам жопу покажут, а вы и рады.

Их диалог тогда не сразу закончился…

Из печки через незакрытую ещё трубу беспрепятственно улетучивалось тепло.

«Пепел. Я думал о пепле, – спохватился Егор. – Нет. О свете и тепле горевших сердец. О культе их огня, о культ-уре. А теперь подумаю о распахнутых дверях и незакрытых дверцах, о незакрытых трубах, через которые улетучивается тепло… Рассеивается по закону всеобщей энтропии, в том числе нравственной. Подпитывать это тепло надо…»

«Да, кому-то нравится арбуз, а кому-то свиной хрящик. Но это в общем-то о другом, – размышлял потом Восадулин. – Но если и дальше так пойдёт, то оставят нас и без того, и без другого. С одними голыми попами».

Эх, «Догорай, гори, моя лучина. Догорю, с тобой, и я…»

 

 

ПОД ЁЛКОЙ

 

Была поздняя осень, и шёл холодный косой дождь.

Восадулин стоял, прислонившись к красавице-ели, с подветренной стороны, и размышлял о разной лесной живности: «Наверное, сейчас звери   так же вот прячутся от дождя – кто под ёлкой, кто в собственном доме – норе».

Он вспомнил виденные в лесу норы енотов и лис. О, сколько в них было входов и выходов! В детстве хотелось залезть в один из них и посмотреть, что там и как. Но и боязно было. Однажды он видел, как охотник вёл на поводке выкуренного из норы и пойманного енота. Енот уже перестал упираться и, опустив голову, покорно плёлся за перехитрившим его охотником, постепенно смиряясь со своей невесёлой участью. Надеяться ему было не на что. Из енотов получались великолепные шапки…

«Медведи скоро залягут в берлоги. Спать да лапу сосать. Всё у лесных обитателей по уму. И норы на зиму утеплены, и мех гуще, и жирок нагуляли», – от последней мысли продрогшему Восадулину стало теплее, хотя жирком он на зиму обзавестись не удосужился. Да и то сказать, не в лесу спать приходится и не на снегу.

Мысли его текли дальше: «И всё же, человек вполне может остаться без крыши над головой. По разным причинам. Кошки да собаки, которых хозяева перестали пускать в дом, – тоже. И скитаться им по чужим углам и подвалам. А если в лес завезут?..»

Егору нравилась детская книжка «Рассказы о всякой живности. В ней было собрано множество коротких историй, связанных с домашними животными. Животные на картинках, которых в книге насчитывалось такое же множество, выглядели как живые, со своим характером. Наверное, художник хорошо знал, так же как писатель – не понаслышке, весь уклад прежней деревенской жизни, в которой находилось место и людям, и коровам, и лошадям, и овцам, и поросятам, и собакам, и кошкам, и гусям, и курам, и уткам…

И ни одному человеку в голову не приходило оставлять их голодными, не перевести в хлев на зиму, не запустить продрогшего пса из будки в дом в морозную зимнюю ночь.

Не секрет, что животных в деревне называют скотиной, скотом, но без всякого оскорбительного смысла. Крупный рогатый скот – это коровы, быки; рабочий скот – это о лошадях.  В хозяйстве Егоркиных бабушки и дедушки   корову звали Майка, телёнка – Моряк, поросёнка – Васька – а всех вместе тоже называли скотиной. Даже собака Найда и кот Мурзик, получается, к ней относились…

«Скотину напоил?», «Пойду скотину покормлю» – слышал он ежедневно в разговоре старших. Это обобщающее слово и тогда чем-то смущало маленького мальчика, он интуитивно чувствовал его грубоватость; слово, как говорится, резало ухо. И Егор его никогда не произносил, всегда рассказывал и мыслил отдельно и про Майку, и про Моряка, и про Ваську, называя их по именам. А уж о Найде и Мурзике и говорить нечего. Это были первые друзья. Бесхитростные и надёжные, и ласковые…

«Опять нажрался, скотина!» – услышал он однажды грубые слова у дверей сельмага, мимо которого в компании друзей и Найды следовал с речки домой. И слова эти предназначались явно не животному, а человеку.

Так для него смысл слова скотина расширился и окончательно утвердился в своём отрицательном смысле. Сам он ни разу не произнёс его за всю свою не короткую жизнь, хотя слышал довольно часто. И всякий раз было обидно не за человека, которого так обзывали, а за животных, навсегда оставшихся в памяти.

Перед мысленным взором Егора возникали тогда ни в чём не повинные глаза коровы Майки, бычка Моряка, одним словом, всей их деревенской домашней живности.

«Как же всё-таки правильно автор назвал свою книгу – «Рассказы о всякой живности», – подумал он, глядя на затихающий дождь, но всё ещё не решаясь выйти из-под густой кроны приютившей его ели. – Назвал бы свой труд «Рассказы о всякой скотине», и писать пришлось бы не о животных.

Впрочем, таких книг, где главными героями стали насильники, убийцы, проститутки, воры, коллекторы, олигархи – люди без чести и совести, теперь стало много. Целые полки в библиотеках. И даже с ненормативной лексикой, для отмазки помеченных значком 18+. Слово скотина в них воспринимается как детский лепет».

«Рассказы о всякой живности» читать современному ребёнку лучше с бабушкой или дедушкой, которые ещё помнят своё деревенское детство, иначе дети и не поймут, о ком там речь, даже глядя на чудесные картинки-иллюстрации. Им теперь ближе динозавры, которые давно вымерли… А что для них толку в этих динозаврах?.. – Между тем небо прояснилось. Умытые еловые лапы влажно заблестели. – Хоть бы кто вышел из леса, или вылетел, а там и я домой стопы направлю. До своей норы», – решил Восадулин.

И тут, неизвестно кем посланное, явилось-таки лесное чудо.  Крупное, с пушистым хвостом. Оно стояло совсем рядом и глядело на Егора золотистыми глазами. Глазами марсианки, которые приснились ему лет сорок назад после летних танцев в деревенском клубе. Молодая кровь украсила тогда разыгравшуюся фантазию манящей, но недоступной тайной. Они, эти глаза, не однажды возникали перед мысленным взором, но ни разу Егор не встретил их в жизни. Ни-ког-да, ни разу…

Насмотревшись на Восадулина, стоявшего почти не дыша, чудо так же бесшумно, как появилось, навсегда исчезло из его жизни.

Какое-то время он простоял в оцепенении в поисках слова, имени, которым хотел позвать, вернуть, возвратить его. Не получилось. Чудо приходит и уходит само по себе. Как любовь. Зови не зови, а не вернётся.

Вот и дождь перестал, и этого дождя в жизни тоже никогда не повторится.

Восадулин вышел из-под ёлки навстречу холодному ветру и зашагал к своему деревенскому дому, к дорогому ему обиталищу на милой сердцу земле, к дому, где жили до самой смерти его отец и мать, к тёплой, с утра истопленной печке. И вдруг, словно отливающая серебром рыбка на крючке, из памяти выдернулось горестное бунинское стихотворение:

«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.

    Как горько было сердцу молодому,

Когда я уходил с отцовского двора,

    Сказать прости родному дому!

 

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.

    Как бьётся сердце, горестно и громко,

Когда вхожу, крестясь, в чужой наёмный дом

    С своей уж ветхою котомкой!»

«Господи! Какие страшные по своей сути строки, – не в первый раз подумал Егор. – Эх, Иван Алексеевич, Иван Алексеевич! Эмиграция, всемирная слава… Дни окаянные…

А вот так под ёлкой постоять под косым осенним дождём, старой спиной к родному стволу прижимаясь, напоследок…

Не довелось».

 

 

НАВОЗ ИСТОРИИ

 

К слову «навоз» Восадулин относился без предубеждения. Наверное, ещё и потому, что имя его Егор означало «земледелец», «крестьянин», да и фамилия Восадулин тоже не чужда земляным работам пусть и не в поле, а в саду. В саду тоже без навоза земле бывает скучно.

Если кому-то нравится говорить не навоз, а перегной, пусть будет перегной. И то и другое служит удобрением почве, а также повышает настроение и трудовой энтузиазм у червей.

«Навоз, перегной удобряют землю, и она рождает красоту мира. А что же людям удобряет мозги, чтобы в них рождались идеи светлые, делающие души радостнее, а мир краше?» – этим далеко не праздным вопросом Егор задавался всё чаще. Поводов становилось всё больше.

Вопрос возникал в нём независимо от ситуации. Мог возникнуть даже ночью, прерывая какой-нибудь необязательный, мимолётный сон. Так постепенно стала складываться система отношений к тому, что видел вокруг, ощущение необходимости, пока не поздно, ответить на этот вопрос не только себе, но и объявить свой ответ людям. Этакое философское осмысление достижений цивилизации на её современном апокалипсическом, по мнению Восадулина, этапе.

Ощущение надвигающейся катастрофы, вполне вероятно, возникало и в силу возраста. Но это был возраст мудрости, когда за плечами есть опыт, а не самонадеянная попытка души выдать единый рецепт на все опасные случаи ещё не прожитой жизни – жизненную панацею.

«Всё созданное человечеством в материальном плане обогатило ли его коллективную душу и душу отдельного человека? И есть ли душа у всего человечества? Или есть души только отдельных людей, которым развитие цивилизации диктует конкретные жизненные интересы, их ежедневные потуги?

Потуги эти всё равно останутся бессильны, как сказал известный поэт, по сравнению с чем-то высшим, о чем цивилизация, твёрдо ставшая на материальные рельсы, всё время хочет забыть. Вынуть это что-то, как соринку из глаз, устремлённых к сияющим искусственным светом вершинам нарисованного ею благополучия.

Внушаемость и самовнушаемость, массовый гипноз и самогипноз – очарованность одними перспективами, и слепоглухонемота в отношении   других… А они-то как раз и нарастают неотвратимо, с бешеной скоростью. И даже ощущение ускоряемой гибели не останавливает человечество от жажды потребления благ цивилизации. Смерть отключает организм человека от жизни в одно мгновение. Надвигающаяся катастрофа будет так же безжалостна. В один момент всё превратится в навоз истории.

Вывод однозначный: не туда летели и не туда покуда летим на сияющих крыльях прогресса», – так размышлял Восадулин работая в огороде.

Он вонзил лопату в землю оттаявшей грядки и выворотил ком ещё холодной земли. Разбил лопатой тяжёлый, пропитанный влагой ком. В распавшейся для прогрева земле оказалось несколько червей, переживших зиму в анабиозном состоянии и теперь с ударом лопаты получивших первую дозу солнечного света. Ещё недостаточную для их нацеленного движения, так как черви лежали не шевелясь.

«Живые, как мёртвые, – подумал Егор. – Но совсем скоро их оживит свет весны, дающий земле тепло. Холоднокровные получат энергию в кровь и задвигаются, заживут».

При копании грядок – знакомом монотонном труде – голова Восадулина оставалась свободной для мыслей. За это он и любил свой земледельческий труд, совершая его вручную, когда не надо заботиться о бензине и об исправности всяческих механизмов.

«Что такое червь не с биологической, а социальной точки зрения? – размышлял Егор дальше. – Порождение он среды существования, или, будучи несравненно более активным хотя и мизерным по сравнению с комом земли, в котором живёт, не говоря уже об огромном коме, называемом планетой Земля, сам приспосабливает его под свои червячьи цели? Устраивает в нём червячьи дома, червячьи семьи, прокладывает дороги, тоннели. Но что самое удивительное, повышает при этом плодородие почвы не хуже навоза. Приспосабливая землю к своей жизни, не разрушает её, а структурирует, даже обогащает своим присутствием в ней. Червь, будучи навозом своей истории, тем не менее, остаётся вечным и необходимым.

А тогда, какая разница кто он для земли, если у них всё в гармонии?

А человек?

Вот зачем человеку пластик? Планете он точно не нужен. Всё, что из пластика понаделано, для земли яд.

Человек, по сравнению с червём, только потребитель-губитель. Поучился бы у червя, как умно потреблять, всё же мозгов-то значительно больше.

Больше, да не на то направлены».

К такому грустному выводу, совсем как безнадёжный пессимист, каковым никогда не был, пришёл Восадулин.

Обычно собираясь на рыбалку, он искал червей или в компостной куче, или под вывороченным пластом дёрна, или под лежащими на земле досками и камнями. Найдя особо крупный экземпляр, перламутрово блестевший на солнце, всегда цитировал известную строчку, слегка её изменив: «Навозну кучу разгребая, Егор нашёл жемчужного червя».

Клевало лучше на так называемых навозных червей бурого с красным отливом цвета. Без всякого политического оттенка цвет их можно было назвать красно-коричневым. Насаженные на крючок, они извивались энергичнее, тем самым сильнее приманивая рыбу. Находясь на крючке, такой червь, к сожалению, переставал быть червём, творящим свою историю, частью природы, а становился посредником между человеком и рыбой по воле первого. Два тоненьких волоска под названием жизнь – червя и рыбы – обрывались, лишённые естественной среды обитания, чтобы продлилась жизнь поймавшего их человека.

«Человечество сейчас в разогретом, энергичном состоянии. Кто ж тот рыбак, который наденет его на крючок своего удилища, и какую он выловит рыбу? – мысли Восадулина не переставали крутиться вокруг душевного пессимизма. – Не всё же время нам, людям, рыбку ловить. Придёт срок, и сами послужим наживкой.

Сколько ещё поколений будет очумело зациклено на потреблении? А не много, пожалуй. Гораздо меньше живших как часть природы, кто, ощущая себя её частью, брал, не нарушая баланса, понимал всемогущество её сил и поклонялся природе как божеству.

Она была и всё ещё остаётся кладовой человечества, откуда не всё растащено.  А чем стало для неё человечество? Оно стало вором в своей кладовой: кто больше украдёт.

Кладовые природы заменили на кладовые денег – банки. Природных, божественных ресурсов Земли от них не прибавилось ни килограмма».

Егор сбросил с лопаты последний ком земли. Готовая грядка дышала. Черви, вывороченные на поверхность, вытянувшись во всю длину, поглощали своей перламутрово блестевшей в солнечном свете кожей живительное тепло.

«Вот и дожили до тепла, придётся теперь и вам потрудиться. Сто червей на квадратный метр – и никакого навоза не надо, удобрят землю как положено, – об этом Егор прочитал давным-давно в журнале «Наука и жизнь». – На моей грядке их столько на квадратный метр не наберётся, но стремиться к этому надо.

Чем их там кормят?»

 

 

ЧЕМ ЧЕЛОВЕК ОТЛИЧАЕТСЯ ОТ ЖИВОТНЫХ

 

Восадулин со школы помнил, как на уроке зоологии учительница сказала, что у животных нет души.

Ну, как же её нет, если животные живые?

Может, учительница имела в виду, что душа у животных психически не организована, что богатый внутренний мир присущ только человеку. Ну и это навряд ли. Стоит только посмотреть, как животные умно и любовно ухаживают за своими детьми. А как становятся на защиту своих питомцев! Медведица, не раздумывая, убьёт любого, от кого исходит опасность для её медвежат. И в то же время может шлёпнуть не в меру расшалившегося медвежонка.

А какие правильные отношения можно наблюдать у домашней курицы с её выводком цыплят. Или, сидя на берегу пруда и глядя на плавающую утку с утятами, когда они по её команде об опасности разом исчезают под водой. И чувство любви, и чувство страха, и обучаемость по принципу «делай как я» есть не только у людей, но и у животных.

Восадулин из своего деревенского детства помнил счастливые глаза коровы, когда она облизывала своего новорожденного телёнка.

Видел он и лесного кабана, вылетающего на защиту своего убегающего от человека стада. Тут со страху, глядя на мчащийся на тебя снаряд центнера в полтора весом, можно и в штаны наложить. И он, этот живой снаряд, в последний момент сворачивает в сторону, потому что стадо успело скрыться в спасительных зарослях леса.

Есть у животных душа, пусть и примитивная, но не лишённая благородства.

Кто-то скажет, что у животных нет совести, этим они и отличаются от человека.

«Вы это скажите коту, в отсутствие хозяев слизавшему с молока сметану, когда он опрометью вылетает в открываемую дверь. И не зря ведь в народе сказано: знает кошка, чьё мясо съела. Знает, и потому долго не появляется в доме, пока хозяева не заскучают по ней и не начнут звать призывным тоном. Вот тут и явится с виноватым видом, понимая, что повинную голову меч не сечёт. А и пожурят, так за дело, как будто грехи отпустят, – мысленно произнёс Восадулин, как бы отвечая незримому оппоненту. – Нет, совести у них хватает. Во всяком случае, побольше, чем у некоторых человеческих особей.

Если страшно, удирают сломя голову, мгновенно оценив обстановку. Причём гораздо быстрее человека определяют оптимальный для отступления вариант. Их мозг, когти и лапы – всегда готовы к применению как в бою, так и в отступлении.

И душа есть, и совесть, и ум, и хитрость. Чем глубже этим вопросом задаёшься, тем сравнение всё чаще становится не в пользу человека.

И всё же есть главное, чем человек отличается от животных: деньгами.

У животных нет денег. А потому им нельзя ничего и никого ни купить, ни продать, можно только добыть. Так и живут. Так, наверное, и честнее.

Деньги дают подлому, бессовестному, бесчестному человеку власть, а власть, как известно, и хорошего-то человека со временем портит, во всяком случае, лучше не делает. И если у кого-то ну очень много денег, то очень многим людям их будет постоянно не хватать. Деньги – неживой предмет, но подчинили себе живые, ставшие по их подобию мёртвыми души».

Вспомнив современную поговорку: «Любой каприз за ваши деньги», Егор решил заглянуть в двухтомник пословиц и поговорок, собранных Владимиром Далем более двух столетий назад.

Народной мудрости касательно денег, ставшей пословицами и поговорками, набралось несколько страниц, но Егор решил выписать для себя актуальные и поныне, а потому годные к  употреблению: «Сила и слава богатству послушны», «И правда тонет, коли золото всплывает», «Когда деньги говорят, тогда правда молчит», «Умом туп, да кошель туг», «Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся», «Деньгами души не выкупишь», «Грехов много, да и денег вволю», «Будешь богат, будешь и скуп», «И барину деньга господин».

Но по душе больше пришлись другие пословицы и поговорки: «Денег нет, так подушка под головой не вертится», «Хлеб да живот – и без денег живёт», «Без денег проживу, без хлеба не проживу», «Уговор дороже денег», «Богатство гинет, а нищета живёт».

На этой оптимистической для себя ноте Егор Восадулин решил прервать свои размышления о деньгах.

«Пятьдесят лет – денег нет, и не будет», а мне давно за пятьдесят перевалило, нечего о них и думать. Что есть, то есть. А есть будем то, что сами вырастим. Главное, свой огород в деньги не обратить».

Как там в фильме «Табор уходит в небо»: «Не люби деньги, Зобар. Обманут. Вставай рано и помни: закат приходит, когда его совсем не ждёшь…»

 

 

ВЖИК-ВЖИК

 

«Недаром всё же садоводов-любителей называют садистами», – подумал Восадулин, глядя, как сосед садовым ножом и пилкой, напоминавшими пыточные инструменты, обрезал фруктовые деревья и ягодные кусты. Чик-чик, вжик-вжик.

«И пришёл мужик Вжик-Вжик», – родилась в мозгу Восадулина ритмизованная строчка, наводящая на параллельные ассоциации.

«Если не видеть перед собой мужика с пилкой и секатором, то можно подумать, что строчка из другой оперы, – мысленно произнёс Восадулин. – Во всяком случае, наводит на размышления, а потому не мешало бы над ней поразмыслить».

Он медленно отошёл от забора, стараясь не спугнуть ритм и тему. И нацеленно сознавая, что в этом ничем пока не спугнутом состоянии нужно успеть добраться до письменного стола, где полусонно лежат, дожидаясь его вдохновения, бумага и карандаш.

«И пришёл мужик Вжик-Вжик, – Восадулин взял карандаш и, привычно глянув на него, заметил, что карандаш нуждается в заточке. – Сейчас мы его обвжикаем. Всё в этом мире нуждается в заточке, даже мозги».

Егор привычно очинил карандаш острым, как бритва, перочинным ножом и, написав рабочее название будущего стихотворения «Вжик-вжик», быстро разместил под ним родившуюся в саду строчку.

И сам собой возник вопрос: куда он пришёл и зачем?

«Если в сад, опиливать фруктовые деревья, – это одно, а если в лес по дрова, то совсем другое, а если вжик-вжик – вовсе не пила, то получается… сплошная эротика.

Нет, оставим эротику в покое. Вжик-Вжик – это заточенный мужик, заточенный на то, чтобы всё обкорнать, всё – под одну гребёнку. Шаг влево – вжик, и нет ноги; шаг вправо – вжик, и нет другой. А не фиг бегать. Богатая тема. Или лучше не обкорнать, а подравнять?

 

И пришёл мужик Вжик-Вжик,

все попрятались под стол,

Он такую речь завёл:

я не враг, не вечный жид,

что от вас с баблом сбежит.

Я пришёл, чтоб излечить,

всё гнилое опилить,

потому зовусь Вжик-Вжик.

Это кто дрожит-брюзжит?

Я сказал, что опилю,

но совсем не загублю.

Будет дерево страны,

да и вы все, – не больны,

с кроной вечной ширины.  

Ну-ка, все из-под стола,

принимайся за дела!

 

Не хило получилось, – удовлетворённо заключил Егор. – Что-то напоминает в нашем историческом прошлом или в нашей истерической действительности».

Восадулин любил не только сад-огород, но и лес. В нём он чувствовал себя Волесулиным, азартно отдаваясь «грибной охоте», от которой на весь год повышался адреналин в крови, а ещё оставались грибы – сушёные, маринованные, солёные.

На продажу, как делали знакомые пенсионеры, он из лесу ничего не носил. Но для подарка гостю всегда имелись и клюква, и брусника, приготовленная по древнему рецепту, однажды усвоенному из редкостной кулинарной книги.

Глядя, как постепенно лысеет лес вокруг старинного городка и вспоминая героя своего стихотворения, Восадулин невольно задавался вопросом: «Что сделал бы Вжик-Вжик с теми, кто всё это творит, сводя под корень леса своей родины? Наверное, вжик-вжик – и нет у них способности к продолжению рода.

Раньше тоже деревья пилили, но не было этих лысин. На месте делянок леса восстанавливали. Планомерно. Да я и сам спиливал деревья, но и посадил их не меньше.

Уж не говорю о фруктовых. Их-то останется целый сад. Молодых, полных сил.

Как нынче яблони цвели!

А строчка-то опять поэтическая родилась, даже песенная:

«Как нынче яблони цвели! Пьянили радостью своею…»»

 

 

АВТОМОБИЛИ, АВТОМОБИЛИ…

 

У него никогда не было автомобиля. Собственно, Егора никогда и не тянуло за руль. С течением времени автомобили появились у всех друзей и знакомых, а он всё оставался «безлошадным» – белым вороном.

Разговоры друзей-приятелей теперь крутились вокруг четырёхколёсного транспорта, который в обиходе все почему-то называли тачками. Жизнь не стояла на месте, одна марка автомобиля сменяла другую. Крутые тачки становились предметом гордости одних и предметом мечтаний других.

«Автомобили, автомобили – буквально, всё заполонили» ­– песня из туманной юности Восадулина стала жёсткой реальностью.

По утрам, когда люди ехали на работу, развозили детей в школы, а также в обеденное время и после работы – в так называемые «часы пик» – даже в его городке стало сложно перейти улицу. Машины двигались сплошным потоком и лишь на переходах вынужденно притормаживали. И только тогда накопившиеся пешеходы, ускорившись или сохраняя остатки собственного достоинства, могли пересечь проезжую часть. Жажда скорости вытеснила на обочину жизни времена, когда, к взаимной вежливости, перейти улицы можно было в любом месте.

С появлением автомобилей, как затем с появлением гаджетов, жизнь проще не стала, наоборот, усложнилась. Но человечество приняло правила новой реальности, дающие комфорт, в обмен на деньги. А коль скоро время приравняли к деньгам, то, по сути, в обмен на время жизни, то есть на саму жизнь – на дар Божий.

«Во что обходится человечеству производство бензина – корма для железных коней? Из-за него на Земле то одна война, то другая. Выхлопные газы, того и гляди, не оставят места свежему воздуху. Только в лесной глухомани и дышится полной грудью. Но это уже никого не волнует. Автомобиль переформатировал смысл человеческого существования, и с этим вряд ли что можно сделать», – приходил к грустному выводу Восадулин.

Его созерцательная натура, конечно, не годилась для такого подчинённого железяке состояния. А потому он предпочитал общественный транспорт, когда, двигаясь по дорогам, можно смотреть в окно поезда или автобуса и приводить свои мысли в порядок. За рулём собственного автомобиля, как известно, отвлекаться от дороги нельзя, иначе…

Одно время по обочинам автомобильных трасс на месте смертельных аварий родственникам не запрещалось ставить памятные кресты. Их становилось всё больше и больше. В дальних поездках Восадулину казалось, что он едет по бесконечному кладбищу.

При ремонте, строительстве, расширении дорог, приведении их к современным стандартам кресты постепенно исчезали. «Оно и к лучшему, – размышлял Восадулин, – ведь под этими крестами никого никогда не лежало».

«Но если размышлять дальше о возникающих новых реальностях, то возникает прообраз стирания памяти.

Хуже будет, когда трассы пойдут по реальным кладбищам, что не исключено. Оказались же на дне рукотворных морей – водохранилищ – и кладбища, и посёлки с деревнями, и целые города. Исчезли красивые обжитые места, как будто их не было. А людям с их рыдающей памятью довелось стать переселенцами со всеми «вытекающими» из этих рукотворных морей последствиями. Водная гладь перед глазами потомков заменила пейзажи, что когда-то ласкали взор и шлифовали души их предков.

А какой пейзаж видят люди за рулём своей тачки?

Мир, мчащийся своим путём асфальтным. И ты – часть этого мира и этого пути, когда не видишь ничего кроме дороги и впереди себя другого автомобиля.

Если проходить в день по десять километров, то за год пройдёшь три тысячи шестьсот пятьдесят. Земной экватор насчитывает сорок тысяч километров, значит, Землю можно обойти примерно за одиннадцать лет. Кругосветное путешествие пешком. За свою жизнь человек несколько раз «обходит» вокруг земного шара. Не всякая «железяка» такое выдержит.

Нет, не для кругосветных путешествий пешком живёт человек и не для них же автомобиль изобретали, хотя, конечно, изначально – ездить. На колёсах ведь ездят, а не ходят. Но теперь «тачка» диктует свои правила жизни и это уже ненормальная реальность, хотя люди и пытаются убедить себя в обратном.

Разделяют гуманитарное и техническое образование. Гуманитарное   связано с душой человека; техническое, по определению, – с техникой, а она, как известно, души не имеет. Совместить одно с другим не получается, и, хорошо бы, никогда не получилось. От такого контакта либо человек станет машиной, либо машина оживёт. Бог даст, конфликт останется вечным, как между «детьми» и «отцами».

Но джин, выпущенный из бутылки, только тогда безопасен, когда снова загнан в бутылку. Человечество ещё не решилось обуздать джина научно-технического прогресса, наивно полагая что в нужный момент с его же помощью это и произойдёт. Да, технические возможности человек совершенствует. А что происходит одновременно с ним самим? А если точка невозврата уже пройдена? Лучше-то человек не становится. Он всё дальше уходит от своей гуманитарной, которая от Бога, сущности.

Сосед сменил уже третий автомобиль. Теперь у него иномарка, и все разговоры о ней. Свой первый «жигулёнок» называет чайником. А чем иномарка лучше «жигулёнка»? Комфортнее, красивее, быстрее, «бензина ест меньше», а по сути, всё равно «железяка».

Каждый выбирает свой путь. И наши два пути – мой и соседа – никогда не сойдутся. Хороший он человек, но…скучный, – раздумчиво размышлял Восадулин, глядя в окно автобуса на сменявшие со скоростью девяноста километров в час друг друга деревья. Они почти сливались в единую зелёную массу, и лишь изредка появлялись перед глазами поля, которые в силу однообразия позволяли себя рассмотреть, но тоже ненадолго. – Вот так и жизнь человеческая ускорилась, смазывается из-за своей скорости, не вникая в подробности, не успевая настроиться на восприятие окружающего мира, на удержание его в памяти в образах прекрасного».

За окном автобуса мелькнул на обочине неведомо как уцелевший при прокладке новой трассы одинокий на протяжении многих десятков километров крест. И вспомнился Восадулину, в связи с набежавшими в пути мыслями, его друг, убитый своим новым автомобилем. Молодой, талантливый, трудолюбивый – подававший надежды и в науке, и в поэзии. За плечами медицинский и Литературный институты. Осталась неоконченная кандидатская, связанная с применением искусственной крови, и книжечка стихов, для которой Егор сделал фотографию автора и короткую аннотацию.

Как же ему было без автомобиля? У всех коллег-медиков, даже ниже рангом, они были. Один круче другого.

Что подвело его в последний момент, когда вылетал с трассы в кювет? То ли усталость от ночного дежурства, то ли та самая созерцательность, свойственная натурам творческим, но совершенно ненужная при управлении техникой, когда всё внимание должно быть отдано ей, и ты должен стать её неотъемлемой частью.

«Автомобилей становится всё больше, а людей с их человеческой сущностью всё меньше. Ну, зачем каждому личный автомобиль? – не в первый раз спросил себя Восадулин, желая водителю счастливого пути, когда выходил из автобуса. – Если за рулём профессионал, как-то спокойней.

Но если и дальше так пойдёт, когда у каждого автовокзала частники за пять минут до отправки автобуса снимают практически всех его потенциальных пассажиров, то общественного транспорта не останется. А какой с нынешнего частника спрос? И не хочешь, а ругнёшься.

Эх, автомобили, автомобили! Буквально, всё передавили…»

Для справки. Выбросов вредных веществ от выхлопных газов автомобилей во много раз больше, чем от деятельности всех промышленных предприятий на планете.

Количество ежегодно гибнущих в автоавариях россиян более чем в три   раза превосходит число погибших за десять лет афганской войны советских воинов.

 

 

СУПЕРЧАЙНИК

 

Когда чайник со свистком закипал, Восадулин, идя на кухню, приговаривал: «Да слышу, слышу, угомонись!» Выходящий из свистка пар как будто одушевлял молчавший доселе предмет домашнего обихода.

Путь до него занимал всего несколько секунд, но слово «спасибо» всегда возникало в душе. Восадулин помнил свой прошлый чайник, без свистка, который его тоже устраивал. Но несколько раз получилось так, что вода в нём полностью выкипала, и однажды Егора оторвал от письменного стола запах сгоревшей накипи и тонкий звук отскакивающей от перегретого металла эмали. Выключив газовую горелку и плохо соображая, что делает, Восадулин плеснул в чайник воды. Она, мгновенно превратилась в пар. Паром обожгло руку и ударило в лоб, а эмаль со дна отскочила полностью.

Егор хранил теперь в этом чайнике насушенную за лето мяту. Выбрасывать ставшие ненужными, но ещё годные на что-то вещи рука не поднималась.

«Чайник не виноват, что я его загубил. Пусть живёт на кухне на заслуженном отдыхе, как пенсионер», – это решение успокаивало душу, когда Восадулин виновато смотрел на порыжевшие бока навеки остывшего чайника.

А вообще он говорил своё «извиняюсь» каждой вещи, если делал с ней что-то не так.

Заело молнию на куртке из-за попавшего в неё кусочка шарфа, он говорил своё извинение и только тогда начинал налаживать ход молнии. Если неловким ударом молотка сгибал гвоздь, то, извиняясь перед гвоздём, вытаскивал его, выпрямлял и аккуратно забивал по самую шляпку. Гвоздь, таким образом, не был выброшен, а исполнял свою функцию – соединял своим присутствием предназначенные к совместному, накрепко скреплённому бытию, вещи.

Люди – не вещи, а в качестве гвоздя или самореза, прикрепляющего одного человека к другому, служат человеческие чувства. Любовь, дружба, узы брака…

На узах брака мысли всегда спотыкались. Без любви эти узы, удерживая мужчину и женщину на общей для них территории, иной раз настолько отдаляли их друг от друга, что хоть волком вой. «Не так свистишь, не так летаешь», – вспоминалась Восадулину строчка из давнего анекдота или: «Куда пошёл?», «Где ты была?» – пристрастно задаваемые надоевшими друг другу супругами вопросы. Какая разница куда и где? Постоянно напрягаемые узы брака наконец не выдерживали, рвались, ударяя своими похожими на плётку-семихвостку концами ту и другую сторону со всеми их родными и близкими.

И стоила ли такая игра свеч, и для чего она затевалась?

Для счастья.

А часто ли говорят «извини» своей оторвавшейся половинке?

На этот вопрос Восадулин мог ответить лишь за себя. Он бы сказал, только слушать не захотели. И другом бы остался самым надёжным, а стал если не врагом, то недостойным внимания уязвлённой им женщины субъектом противоположного пола.

«Так, наверное, получается, когда вся любовь выкипает. Тогда накипь житейская сгорает на огне раздражения, и эмаль приличия отскакивает в отношениях близких людей», – размышлял он, доставая в очередной раз мяту из старого чайника. Душистый получался у него чай.

А вот новый чайник, как новая любовь, не даёт забываться за письменным столом. Как хорошая молодая хозяйка, вовремя напомнит свистком, что пора к другому столу. Хочешь не хочешь, а вставай, сам ведь хотел чаю. И именно ты завёл «молодую хозяйку».

Сам, конечно, сам. А и свисток теперь вынуть нельзя, коль скоро забывчив стал и недоверчив к самому себе в подобных делах. Делать два дела одновременно теперь не получалось. «Либо гусь, либо яблоки», – грустно шутил Восадулин.

Он ценил труд не только чужой, но и свой, а потому старался всё делать так, чтобы не переделывать, не тратить зря драгоценное время жизни.

Бережное отношение к вещам приучило его жить экономно, когда человек довольствуется малым, только самым необходимым. «Наверное, про меня говорят, что я Плюшкин, но я ведь не собираю всякий хлам, наоборот от хлама-то как раз избавляюсь.

А то, что куртка на мне десять лет одна и та же, так она мне подходит, и я слежу за ней, как за второй кожей. И выгляжу в ней вполне прилично на фоне односезонного шмотья», – размышлял Восадулин.

Куртка его не была дешёвой, покупал он её к своему полувековому юбилею и не поскупился. В ней сохранялся классический – вневременной и внемодный покрой, чем-то со временем ставший похожим на гордого человека со следами былой красоты.

«За модой не угонишься. Для других – «лексусы», «клико» и «лобстеры», всё это дорого стоит, но время дороже. Не надо ни за чем гнаться. Будь верен себе, иди своим путём, умей радоваться чужому успеху, а твой успех в другом. Кому гусь, а кому яблоки, – выдал Восадулин новую вариацию на тему известного кулинарного шедевра. – Ну вот, целых два афоризма получилось с утра из ни разу не отведанного блюда. Вот это моё. А яблоки явно лучше в натуральном виде, чем в гусях».

Прошлой весной проезжий «лексус», не сбавляя скорости, окатил Егора с ног до головы водой из набежавшей на просевший дорожный асфальт лужи. Егор как раз собирался перейти дорогу. В положенном, кстати, месте. Пришлось возвращаться домой, застирывать, а потом сушить свою пострадавшую куртку.

Выкручивая её полы и рукава от лишней влаги, Восадулин, как всегда, растёкся мыслью по древу. На сей раз о том, почему так сильно в последнее время угнездилось среди людей равнодушие к своим соотечественникам: «Понимали бы, что друг без друга становимся всего лишь отдельными деталями единого механизма, который будучи разобранным, расслоённым или, не дай Бог, разбитым, понятное дело, работать не станет.

И для его воссоздания ещё и объединяющая идея понадобится. «Лексус» при этом может и не получится, да он народу и не нужен. Ну, зачем легковому автомобилю сотни лошадиных сил, больше, чем у трактора? Вот трактору на пашне они, действительно, пригодятся. Силы и нервы народные не надо бы рвать попусту. Пригодятся в лихие времена».

День был подпорчен хамством владельца дорогой иномарки. Эти владельцы отечественные автомобили презрительно называют «чайниками». А пешеход для них, наверное, «суперчайник».

«Я – суперчайник», – решил тогда про себя Восадулин и радостно улыбнулся, как будто ощутил сразу высшую степень посвящения в открывшийся ему и не ведомый никому другому смысл человеческой жизни.

 

 

СТАРИК И СОБАКА

 

Каждый день в шесть утра по аллее парка, тяжело переставляя ноги, брёл старик. За ним, тяжело переставляя лапы, брела собака. Её собачий возраст в переводе на возраст хозяина тянул на больший. Казалось, что собака нехотя сопровождает старика, вот-вот, остановится и повернёт обратно. Но этого не происходило. Они вместе доковыливали до конца длинной аллеи и поворачивали назад.

И тут первой шла собака, а старик плёлся за ней с теми же, очевидно, помыслами, что до этого были у ней, что пора бы остановиться. Но нет. Собака теперь шла домой, а домой животные всегда идут с энтузиазмом, и останавливаться ей уже не хотелось. Дома их ждал завтрак, аппетит они, считай, нагуляли.

В очередной раз глядя на эту картину, Восадулин заметил, как внешне старик и собака похожи не только усталой походкой, но и наклоном головы, сутуловатостью да и всей позой, наводящей на невесёлые размышления.

«Может, потому так рано и ходят по парку, пока он безлюден, чтобы не наводить тоску.  Днём здесь много прохожих. Из детского сада выводят детей на прогулку, а им только и дай с собачкой поиграть. А ей уже не до игры – поесть да подремать рядом с хозяином.

Прошло их лето, и даже осень прошла. Их возраст – зима, и холод всё ближе подбирается к сердцу. Сколько ещё раз им отведёт жизнь пройти по парку? Каждый раз как последний. Похоже, что жизненный ресурс будет исчерпан одновременно, и хорошо бы так. Им не жить друг без друга», – тут Егор оборвал свои грустные размышления.

И задумался о другом: отчего возникает такая похожесть? И кто в ком растворился в данном случае – старик в собаке или собака в старике? А может, они теперь одно целое и неважно – кто в ком. Им, по крайней мере, неважно.

«Вместе состарившиеся муж и жена тоже становятся похожи друг на друга, – подумал Восадулин, приглядевшись к супружеской паре, медленно шедшей по парку вдоль стадиона, где слышались звонкие молодые голоса и удары по мячу на волейбольной площадке. – Так вот у них получилось, а хотели они того или нет, неизвестно».

Егор вспомнил показанную по телевизору пожилую английскую пару, дожившую до ста шести лет. Старички были похожи друг на друга как брат и сестра. На вопрос о секрете их долголетия они ответили, что во всём соглашались друг с другом. «Я всегда говорила: да, дорогой», – ответила жена. «А я всегда говорил: да, дорогая», – ответил муж.

Секрет-то простой, но как его исполнить? Полные мир и согласие бывают так редко. Особенно теперь, когда всё в жизни заточено на то, чтобы доминировать и в мире, и в доме.

«В этом основа конфликта, никто не хочет раствориться в другом человеке. А ведь такое возможно. Происходит само собой, когда люди по-настоящему любят друг друга.

В семье без согласия, коса находит на камень. Или камень налетает на косу. Эгоизм всё равно выпрет наружу и всё разрушит. Вот смог бы ты, Егор, раствориться в другом человеке? – задал себе вопрос Восадулин и честно ответил. – Опыт семейной жизни показал обратное. Да и во мне раствориться не просто».

«Что там было написано на кольце царя Соломона? «И это пройдёт». Вот и проходит остаток жизни в одиноком самостоянии», – сам себя не утешил Егор.

Был у него кот, не свой, а чужой, которого он приютил поздней осенью. Хозяева кота не искали, доверив его произволу кошачьей судьбы. И прожил кот у Восадулина зиму и весну, весной исчезая на время. А летом исчез насовсем.

Кормил он кота натуральной рыбой – корюшкой, которую тот поглощал с неизменным, нагулянным за голодные дни аппетитом. И всякий раз после поглощения выданной порции рыбы говорил: «Мяу», что на его кошачьей мяуке означало спасибо.

«Наверно, где-то предложили заграничную кошачью пищу – корм, на него кошки «подседают», как наркоманы. Ушёл и ушёл, на то его кошачья воля», – обиженно решил тогда Восадулин.

Не хотелось думать о чём-то худшем.

Глядя на старика и собаку и на состарившихся супругов, идущих рука об руку одинаковой походкой и с одинаковым выражением на лице, Егор испытывал чувство завистливой жалости, чувство странное и страшное. Страшное тем, что всё позади, всё хорошее прошло в его жизни, а у них вот как будто бы ничего и не проходило. Как там в песне: «И счастлив лишь тот, с кем рядом подруга идёт». Идут куда-то вместе, а он остановился, он всего лишь наблюдатель, всего лишь свидетель их нераздельной и длящейся жизни.

А странное оттого, что было их жаль, что «и это пройдёт».

«Господи, помилуй мя грешнаго», – шептал он тогда, закрывая глаза. И перед мысленным взором возникал до боли знакомый старик, одиноко бредущий в холодной аллее парка.

К нему вдруг выскакивал из кустов сбежавший от него кот и на знакомой мяуке просил рыбы, а не заграничного кошачьего корма.

 

 

Я НЕ СЛЫШАЛ ШУРШАНИЯ ФАНТИКОВ

 

Он шёл по дощатому тротуару. Перед ним, как раз, где тротуар заканчивался, выходили из машины ещё не старые бабушка и дедушка со своим внуком. Малыш радостно вскрикивал и, обернувшись на Восадулина, закричал: «Дедушка!», увидев перед собой человека с седыми усами и бородой. Дед и бабушка, слегка обомлев, растерянно улыбнулись.

Восадулин улыбнулся чужому внуку и приветливо помахал рукой, проходя мимо.

И вспомнился ему приезд молодых родственников, следовавших через его городок на отдых в вернувшийся в родную гавань Крым. Старшие из любопытства решили посетить ярмарку выходного дня, оставив дочь, приходившуюся Восадулину внучатой племянницей, и кота Барсика на его временное попечение. Егор был не против. Наоборот, у него появилась возможность ощутить себя дедушкой. Да и кот оказался на удивление общительным.

Старшие долго не возвращались. Егор, беспокоясь по этому поводу, упустил из виду, как постепенно исчезали из вазы купленные им для гостей вкусные шоколадные конфеты.

И потому вопрос племянницы: «А кто съел конфеты?», прозвучавший громко, но с чуть заметным наигранным удивлением, застал его почти врасплох.

В вазе лежали одни фантики.

– Я не слышал шуршания фантиков, – как бы снимая с себя вину, поспешно ответил Егор, глядя на пустые конфетные обёртки.  Он не сказал: «Не знаю», решив поддержать начатую племянницей игру.

Сидевшая за столом юная родственница зажимала рот рукой, её начинал разбирать смех.

– Кто же так бесшумно умудрился конфеты сгумкать? Какой такой сластёна у нас завёлся? – продолжил игру Восадулин. – Наверное, это папа. Так много мог съесть только он, никому другому не съесть.

– А вот и не-е-т.

– Тогда это сделала мама.

– Не-е-т.

– Маленькие девочки столько съесть не могут. Барсик конфеты не ест, да ему и фантики бесшумно не развернуть, долго придётся конфету по полу гонять. Остаётся только один человек, которого я знаю, кто мог бы столько конфет… смолотить.

– Да, – сказала племянница, – и я его тоже знаю. Это ты. Ты большой.

У Восадулина от такой наглости челюсть отвисла: «Вот те раз! А ведь следуя моей логике, так и получается. В без вины виноватые попал. Лучше бы я вслух не рассуждал. Но ведь конфеты, наверняка съела она, больше-то некому. Или всё же это не так?

Вот уже и засомневался. Ах ты, шалунья! Старого дядьку захотела объегорить. А ведь меня Егором зовут, а Егоров объегоривать трудно, сами кого хочешь объегорят. Надо бы каким-нибудь хитрым вопросом вывести её на чистую воду».

Племянница, унаследовав от родителей острый ум, в свои пять лет уже бегло читала, палец ей в рот не клади, и Егор решил задать хитрый, наводящий на «прокол» вопрос:

– А как называются эти конфеты?

Девочка, почувствовав подвох, задумалась. Она, конечно, знала их название, но ведь и дядя Егор знал. Зачем тогда спрашивает? Она взяла один фантик и медленно прочитала: «Ро-маш-ка».

Конфеты на самом деле назывались «Буревестник», и на фантиках была изображена летящая над синим морем птица, а не белые полевые ромашки на золотистом фоне.

«Вот те два! – подумал Егор. – Скажу, что «Буревестник», так и получится, что я их съел».

– Ну да, «Ромашка».

У маленькой девочки удивлённо расширились глаза. Такого она явно не ожидала.

– А где здесь ромашки?

– А их склевала вот эта птичка, – сказал Егор, развернув фантик с буревестником. – А птичку съел Барсик, видишь, как намывается.

Барсик, попив молока, усердно намывал свою мордочку лапой.

Племянница любила своего котика и обвинить его в том, чего он не делал, ей было не под силу:

– Это не Барсик.

– Если и он, то весь шоколад с лап он уже слизал.

И тут девочка посмотрела на свои ладошки, а потом, спохватившись, в глаза Восадулину.

«Вот ты и проявилась. Теперь, как ни крути, а сознаваться придётся, а то я чуть не поверил, что все буревестники угнездились в моём животе», – улыбнувшись, подумал Егор.

– Я не слышал шуршания фантиков, – продолжая игру, повторил он, растерянно глядя в глаза пятилетней плутовки.

И тут из неё наконец-то прорвался заливистый смех.

Когда она вдоволь насмеялась, Егор, как мог, объяснил, что столько конфет зараз есть нельзя, появится опасная болезнь аллергия. Девочка внимательно слушала его объяснения. Сначала недоверчиво, но серьёзный тон, каким это всё говорилось, похоже, убедил её, и она по-детски задумалась над сказанным и наверняка запомнила слова старого умного дядьки.

А Егору понравилась фраза: «Я не слышал шуршания фантиков», возникшая в их конфетном соревновании-диалоге.

Фраза претендовала на универсальность, применяемость в различных жизненных ситуациях. Например, если деньги-рубли называть «фантиками», а их так и называют, то про нехватку денег в собственной жизни, можно будет произнести: «Я не слышал шуршания фантиков». Произнести это можно с грустью или, наоборот, с бесшабашной удовлетворённостью.

Да мало ли ещё возникнет других ситуаций, которые впишутся в смысл универсального выражения, на то оно и универсально.

От многого в жизни остались лишь груды фантиков. Никто и не заметил, как «конфеты» оказались кем-то съедены…

 

 

ЗАЩИТНАЯ РЕАКЦИЯ

 

Соседка Восадулина, работая прорабом на стройке, где рабочие чем дальше, тем больше называли любой строительный материал одним словом, похожим на слово «хэмингуёвина», сама, тем не менее, не материлась. Её муж своей светлой личностью, сформировавшейся под звуки лирических советских песен на фоне всеобщего созидательного энтузиазма, спокойный, уравновешенный человек служил положительным примером, не позволяя даже помыслить о ком-то или о чём-то ругательно.

Но в конце своей жизни, когда мужа уже давно не было рядом, соседка Восадулина разговаривала исключительно матом.

Подходя не утратившей энергии походкой к своему почтовому ящику, она громко, на весь подъезд, возвещала: «Опять какую-то херню прислали!»

Действительно, в почтовых ящиках уже давно не появлялось привычной почтовой корреспонденции: поздравительных открыток, писем, написанных знакомым почерком. От близких родственников или любимого человека. Годы, как говорится, ушли. Или время стало совсем другое…

В почтовом ящике периодически появлялись раздражающие своими растущими цифрами квитанции об оплате услуг жилищно-коммунального хозяйства, а также – за электроэнергию, техобслуживание дома и…

И прочая, как вещала соседка Восадулина, «херня» в виде рекламных буклетов, предвыборной агитации, бесплатных газет, изданных, тем не менее, с целью выманить у доверчивых граждан денежку на приобретение всякой фигни, лекарством не являющейся, но якобы обладающей целебным эффектом.

Ну как тут не матюгнуться человеку, обладающему трезвым созидательным умом бывшего строителя социализма, когда тебе под видом выбора предлагают одну херню.

Да ещё, как издевательство, с доставкой на дом.

Мат раздражённого пенсионера – это его защитная реакция ото всего, что ему пытаются навязать, на наглую попытку использования пожилого человека в своих целях недобросовестными людьми.

Сложилась парадоксальная ситуация. После всех обязательных выплат за потреблённые услуги доверчивый пенсионер скопившиеся скудные рубли чаще всего тратит, следуя расхожей фразе небедного человека из зомбоящика: «Я могу себе это позволить».

И в результате тратит на всякую ту самую на букву «х».

Пенсионерам их невеликую пенсию не задерживают, что и служит постоянной приманкой различного рода мошенникам для, так сказать, заработка, основанного на присущем пожилым людям желании быть не хуже других и как-то выделиться на общем безрадостном фоне.

Книжные полки многих доверчивых пенсионеров украсили яркие переплёты кришнаитской литературы, доставленной современными «офенями» – молодыми людьми, обученными втюхивать любой бесполезный товар. От их назойливых предложений «невозможно отказаться».

В кухонных шкафчиках появились многочисленные биологически активные добавки, которые в лучшем случае уравновешивают друг друга, как диарея и запор. А в худшем – способствуют скорейшему переселению в мир иной своим неконтролируемым вмешательством в хрупкий старческий организм.

Восадулину, в его седую голову, пришла парадоксальная мысль о прошедшем в стране увеличении пенсионного возраста: если люди перестанут доживать до пенсии, то у мошенников исчезнет одна из статей дохода. Оказывается, государство таким образом борется с мошенниками, а все думают, что с потенциальными пенсионерами. Хитрый способ.

Егору, на старости лет, и самому было впору материться. Он стал ощущать себя не человеком, а одушевлённым кошельком и предметом для манипуляций, которому с помощью «зомбоящика» создают ощущение полноценной жизни. Сплошные шоу кругом и «удивительные люди».

«Мы тоже – удивительные люди, – размышлял Восадулин. – Ко всему привыкаем, со всем свыкаемся. Суперсовременные бабушки и дедушки проводят остаток жизни с компьютером. А вот соседка не сидит в виртуальном пространстве. Каждый день дважды по три тысячи шагов по вымеренному заранее пространству – с трудом, но преодолевает.

Дышит природным воздухом разных времён года. А потому и матюги у неё крепкие, ядрёные, как сегодняшний крепкий морозец. Умеет приложить. Не то что подвыпившая молодёжь – бессистемно и грязно выражающая свои примитивные мысли и действия».

Восадулин однажды вмешался в такой разухабистый разговор. И больше никогда этого не делал, обученный нескольким новым словам относительно себя и себе подобных. Не достойных эпохи накопления первоначального хамства и лишних уже на планете Земля.

«Пройдёт много лет, десятилетий, веков, может быть, не одно тысячелетие, когда человек снова изобразит на стене своей пещеры сцену охоты, красоту и силу человека, обретающего любовь к прекрасному.

Но неужели всё снова вернётся к уничтожению культуры, всего лишь к удобствам эпохи научно-технического прогресса?

Ради чего человек теряет свободу? Никакие законы, возвещающие блага демократии, никакие изобретения её не заменят. Жизнь так коротка, особенно в конце. Пусть мир идёт вперёд, но не лезет мне в душу.

Ну вот, опять, похоже, брюзжу, хотя и не вслух, но весьма складно и без мата», – Егору стало жарко, несмотря на мороз.

На ходу он снял шапку, отёр лоб вязаной рукавицей из последней оставшейся пары, связанной ещё его мамой. Подходя к дому, увидел, как, опираясь на палочку, возвращалась с ежедневной прогулки его соседка, разменявшая вторую половину девятого десятка. Скоро она непременно заглянет в свой почтовый ящик и вполне вероятно произнесёт свою ставшую популярной в подъезде фразу.

«Да, психическое состояние человека, привыкшего платить за коммунальные услуги, свет и газ в общей сумме полтора-два десятка рублей, а теперь вынужденного отдавать тысячи, составляющие в сумме половину пенсии, а не пятую часть, как раньше, никто не исследовал.

Кому они нужны такие исследования?

Поколение стариков скоро вымрет. Уйдёт вместе с ним сама собой и живая память о завоеваниях выстроенного их поколением общественного строя.

Жизнь в планетарном масштабе теперь летит быстрее автомобиля, мы сами её ускоряли. А зачем?» – с этим безответным вопросом Егор Восадулин вошёл в подъезд и поздоровался с соседкой.

Она как раз открывала почтовый ящик…

 

 

ОТЩЕПЕНЦЫ

 

Третий год Восадулин состоял в переписке со своим однокашником. Письма они друг другу писали на бумаге и отправляли по почте, как в старые добрые времена.

За три года стоимость конверта с маркой подскочила до тридцати двух рублей, сравнявшись с ценой буханки хлеба. Егор, заходя на почту, брал два-три конверта, которых и хватало на два-три месяца переписки.

Написав очередное письмо, он обнаружил, что конверты кончились, и побрёл на почту, размышляя, сколько конвертов купить на сей раз.

На сей раз, он обнаружил на дверях почты объявление, где сообщалось, что 30 и 31 марта 2020 года местное отделение «Почты России» в связи с эпидемией коронавируса «с клиентами не работает».

Егор раньше и не подозревал, что он клиент почты.

«А может, под клиентами подразумевают не частные, а юридические лица?» – подумал он и дёрнул ручку двери. Дверь, будучи по-современному металлической, гулко отозвалась на его попытку прорваться внутрь здания.

«Придётся подождать пару дней», – решил он с досадой, зная, как ждёт его пространных писем отысканный спустя много лет дорогой однокашник, с которым не один год прожили в студенческом общежитии.

Первого апреля, в День дурака, он прочитал, что 1, 2, и 3-го апреля почта работает дистанционно.

Егор снова проверил дверь на возможность открыть её с помощью силы. Но она надёжно ограждала работников почты от заражения коронавирусом.

Егор подумал о том, что не только его руки касались дверной ручки и надо не забыть вымыть свои с мылом. Другого дезинфицирующего средства у него не было. Подумав о том, где можно взять конверт взаймы, он пошёл по знакомым учреждениям. Дёрнулся в одну дверь, в другую. Все учреждения, включая административные, работали дистанционно, указав на дверях телефоны, по которым можно обращаться…

«По нужде, – съязвил Восадулин. – Ещё три дня письмо будет не отправить».

Конверта добыть не удалось.

Он, и не только он, никто ещё не знал, что произойдёт 2-го апреля.

В этот день к нации обратился Президент, сообщив жителям России о продлении карантина до конца месяца, то есть ещё на четыре недели.

В ходу, модным стало слово «самоизоляция». Граждан России, особенно пожилого возраста, призывали самоизолироваться, то есть сидеть дома и не шляться по улицам в поисках конверта или ещё чего-нибудь.

У Восадулина в его гипертрофированном воображении стали возникать небезосновательные выводы, что даже если он найдёт конверт, то его письмо может пролежать в почтовом ящике до окончания карантина, а потом, вполне вероятно, его станут либо дезинфицировать, либо отправят в огонь – самое верное средство от любой заразной болезни.

Когда он сокрушённо рассказал продвинутому соседу о нелепой ситуации, в которую попал благодаря свалившейся как с Луны эпидемии смертоносного гриппа, тот, ничтоже сумняшеся, посоветовал послать другу эсэмэску или письмо по «электронке».

– Да нет у него ни мобилы, ни компа! – разозлённо крикнул Егор. – Мы, друг другу, другие письма пишем, настоящие, а не эту. Он чуть было не повторил ставшее популярным в подъезде слово из пяти букв.

Воспроизводить его на бумаге не стоит, хоть и говорят, что бумага стерпит. Стерпит-то она стерпит, но: что написано пером – не вырубишь топором.

– Люди давно на цифру переходят, а вы, как два отщепенца, – с нескрываемым превосходством сказал сосед, даже на улице не расстававшийся с планшетом.

«Люди. Разве это люди?!» – с горечью в душе подумал, но не произнёс Восадулин.

«Цифруны» – само собой родилось новое слово, и вслед за ним на свет появился готовый афоризм: «Управляют страной цифруны; как чума, цифруны для страны».

«Или, как коронавирус. Так и принудят сначала – к «цифре», а потом – к   самоликвидации, – мысль неудачливого клиента почты разгонялась всё сильнее, и он не заметил, что внутренне оговорился, перепутав самоизоляцию с самоликвидацией. – И письмо другу отправить не получится и выехать к нему тоже, всё из-за карантина. Дружбу – и ту разрывают своими «цифрами».

А через месяц что будет? Конверты, наверное, станет не выкупить. И сколько же через год будет стоить буханка хлеба? А молоко? Куда бедному отщепенцу податься?»

«В Куршавель. За новым вирусом», – съехидничал внутренний голос Восадулина.

Третьего апреля 2020 года, проходя мимо почты, Егор обратил внимание на новое объявление: 2, 3, 4 апреля почта работает с 10 до 14 часов. 5-го апреля – выходной.

«Слава Богу, не дистанционно. Когда ж они «объяву» успели поменять? Поди, сразу после выступления Президента. Испугались болезные. А вот брать за конверт с маркой цену буханки хлеба, а за «наклеивание марок на письмо» – десять рублей восемьдесят копеек, по прейскуранту, не боятся. Кто только этот прейскурант утверждал?

Завтра куплю сразу пять конвертов, – решил успокоено Восадулин. – Придётся ещё и маску раздобыть, а то без неё за конвертами не пустят».

 

 

ШУТКА

 

Он пел эту песню страшно. Жутко он её исполнял. С нажимом на строку: «Давно я тебя поджидал», пьяно притом улыбаясь. Женщины, идущие мимо, поёживались. Потом он вдруг улыбался, глядя в глаза наиболее робкой из них, и тихо возвещал: «Это шутка».

Новый сосед Восадулина человеком злым не был. Поозорничать, когда алкоголь гулял по жилам, любил, – это точно.

Проходящих мимо представителей сильного пола он спрашивал: «Кому в морду дать?» Всерьёз вопрос никто не воспринимал, сосед был довольно хилого телосложения. Да и спрашивал больше для того, чтобы разговор завязать, а не драку. В таком его состоянии никто с ним в разговор не вступал, и сосед, трезвея и успокаиваясь, направлялся восвояси в свои апартаменты. Так он называл доставшуюся в наследство однушку. Раньше он жил в деревне, а теперь вот – в городе.

И всё же он дождался ответа на свой вопрос: «Кому в морду дать?». Нарвался на такого же шутника.

– Мне, – сказал входящий в пору задиристой юности незнакомый крепкий пацан.

– Проходи, проходи. Дядя шутит, – сказал ему относительно нового соседа Восадулин. Он сидел на скамейке во дворе, где был сколочен также и стол для любителей спокойно провести время.

Но юноша заартачился:

– А чё он пристаёт?

–  Ну, выпил лишнего.

– Значит, если пьяный, то можно? – и резко подойдя к не успевшему оторвать пятую точку от скамейки балаболу, залепил ему оплеуху.

И тут произошло совсем неожиданное.

– Спасибо, – сказал тот, – покрутив головой, как кот после дождя.

– Пожалста. Зовите ещё, – буркнул юноша и прошествовал дальше.

«Вопрос «кому дать по морде?» разрешился», – сделал вывод из возникшей ситуации Восадулин.

– Ну что, сосед, не до шуток теперь?  Давно ты его поджидал.

– Да, фигня.

– Чего расшутился-то так несуразно? Лучше вспомнил бы какой-нибудь анекдот.

– А у меня на них памяти нет. И все эти юморины по телевизору обрыдли?

– Ну, всё же лучше, наверное, чем по уху получать.

– Не скажи. Всю жизнь в анекдот превратили. А дали бы им, как мне, по уху, посмотрел бы, как засмеются. Они нам в душу плюют, а мы всё смеёмся. Так всю жизнь и просмеём. Мне вот смеяться надоело. Да, получил, а на душе полегчало. Побольше бы таких пацанов.

«Есть в этом сермяжная правда, – подумал Восадулин. – Так иногда оплеуха благоверной или благоверного разом отрезвляет загулявшую половину. Вот в песне всё гораздо серьёзней».

И Восадулин поведал трезвеющему соседу историю песни «Окрасился месяц багрянцем»…

Написана она композитором Яковом Пригожим на стихи Адельберта фон Шамиссо, немецкого учёного-естествоиспытателя, увлекавшегося литературой. Перевод сделан Дмитрием Минаевым. В тексте перевода сорок четыре строки, намного больше, чем в песне.

В балладе Шамиссо рассказывается об обманутой в любви девушке, отомстившей своему возлюбленному за измену. Сев к нему в лодку, ревнивица повела её прямо «в открытое море», где заколола кинжалом изменника, а потом и себя.

Имена авторов песни постепенно стирались. Народ пел её, исполняя по-своему, даже заменяя одни слова на другие. Так песня и стала русской народной.

«Мы правим в открытое море, где с бурей не справиться нам. В такую шальную погоду…».

Не до шуток в общем.

 

 

КАК БРАЛИ «ЯЗЫКА»

 

«Дети войны» – это дети, познавшие тяготы труда военного тыла, работавшего под лозунгом: «Всё для фронта, всё для Победы!»

Восадулин родился после войны, его поколение условно можно было отнести к «внукам войны», если бы вводилась такая градация в памяти о самом страшном событии двадцатого века.

И уже на его глазах появились два поколения граждан страны, которые условно можно назвать правнуками и праправнуками войны.

Время неостановимо идёт вперёд, жизнь меняется, в ней появляются другие приоритеты. Из глубин человеческой сущности в результате длительного отсутствия общей беды или общей созидательной цели всплывают наверх заботы личные, частные. Частное становится более значимым, оно стремится к вседозволенности, исповедуя принцип: что хочу, то и делаю. Беда в том, что при этом забывается, что такое хорошо и что такое плохо. Тонкий яд либерализма в отсутствие противоядия может отравить, развратить человеческую личность, и ей станет наплевать на всё, что её связывает со своим многострадальным Отечеством, с многотрудной судьбой своего народа. Такой «гражданин» без сожаления рвёт эти питающие душу связи, как будто они – стесняющие её путы.

Ушло поколение героев-победителей, уходит поколение «детей войны», гордых Победой отцов и на собственном детском горбу познавших её цену.

Поколение «внуков» перешло в возраст дожития.

Не стало страны, победившей самую сильную армию мира, не стало нравственного ориентира для многих стран, боровшихся и борющихся за справедливость.

И никто не взял на себя ответственности за развал великой державы – созданного волей трудового народа великого государства рабочих, крестьян, народной интеллигенции. Всё разошлось по швам, как будто их и не было. А ведь сшивали крепко, с кровью, помня со школы: «Иди и гибни. Умрёшь недаром, дело крепко, когда под ним струится кровь…»

Получается, всё было зря?

Как так случилось и что это было? Думающие люди продолжают задавать себе эти вопросы в поисках верного на них ответа. Испытать заново время перемен, названное перестройкой, как корова языком слизнувшее советское государство, не приведи Господи.

Жизнь даётся один раз. «И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое. И чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества», – эти слова строителя государства рабочих и крестьян Николая Островского, вложенные в уста Павки Корчагина из романа «Как закалялась сталь», Егор помнил со школы, где их заучивали наизусть.

Советская литература зря слов не тратила, созидая нового человека.

С распадом СССР в стране появилась другая литература. Борьба за освобождение сменилась борьбой за высвобождение – великие мечты и великие идеи рынок не востребовал. В приоритете оказалось всё, что даёт преимущество здесь и сейчас. Подленькое и мелочное перестало быть презираемым. Жертвенность во имя общей цели оказалась не при делах.

А когда космос стал доступен не только героям, но и денежным мешкам, Восадулин понял, что с освобождением человечества что-то не так. Деньги стали сильнее всего. И люди сами позволили им овладеть собой.

«Полюс Мечты размагнитился что ли? – спрашивал себя Восадулин. – Но магнита с одним полюсом не бывает… Он просто перестаёт быть магнитом. Что же лишает его силы?

Усталость народа, измордованного напоследок талонной системой, или вера во всемогущество власти, что она найдёт выход?»

Егор помнил, как все поначалу заслушивались речами Меченого. «Верила, верила, верю. Верила, верила я. И никогда не поверю, что ты разлюбишь меня», – долго крутилась в его мозгах потом строчка знакомой песни.

Да, страна верила, что её верхушка верна своей стране, её достижениям и победам. А как же иначе, ведь они достигались под её руководством.

Но всё пошло так, как будто и не было гордого СССР.

Его обесчестили в одночасье, лишив главного символа чести – флага, который был цвета пролитой за Мечту крови.

Эпопея с созданием нового гимна напоминала фарс.

Будучи человеком общительным, Восадулин слушал рассказы пожилых людей, становясь свидетелем их уходящего времени и растворённых в том времени их уплывающих жизней. Что-то проходило мимо ушей, но что-то и оседало в нём из-за своей необычности или схожести ситуации.

Ему запомнился короткий по причине уже ушедших на самое дно памяти подробностей рассказ солдата Великой Отечественной, как брали «языка».

– Было это на Сталинградском фронте. Командование срочно требовало сведения о противнике. Местность открытая, но он хорошо окопался, огневые точки замаскированы. При атаке «в лоб», народу положишь немерено. Нужен «язык». А как его взять? Группу захвата непременно бы уничтожили. Надо было как-то противника обмануть.

У нас был трофейный немецкий санитарный автомобиль с прицепленной к нему немецкой же лёгкой пушкой. Мы переоделись в немецкую форму и как будто уходя от погони, «прорвались» сквозь свою линию фронта к траншеям противника. Там нас заметили и поддержали огнём.

– Сколько вас было?

– А трое. Шофёр, капитан Гольц и я. Гольц, кстати, был немец, наш санитарный врач. Но советский немец.

У них развернулись, и пока Гольц им что-то кричал, я два раза саданул из пушки по траншее. Капитан схватил «языка», и мы дали дёру обратно. Пока «удирали» я успел ещё раз садануть. Никто из нас не пострадал.

– Добыли нужные сведения?

– Наверно. «Языка» сразу же от нас забрали в штабной блиндаж. Оказалось, что он румын. На Сталинградском фронте много румын воевало. Особой жестокостью отличались. Хуже немцев. Командованию нашему ведь даже то, что против нас находятся румынские части, давало определённую информацию. Думаю, что не зря «съездили».

– Не страшно было, считай, на верную смерть, да ещё к румынам?

– Не боится только полный дурак… А дерзость какая-то была или отвага. Недаром и медаль такая есть «За отвагу». А что там румыны, откуда нам было знать. Да и какая нам разница.

Враги, они и есть враги.

– А что потом стало с этим «языком»?

– Ну не таскать же его с собой да ещё по Сталинградскому фронту. Ни времени, ни желания таскать за собой врагов ни у кого тогда не наблюдалось, – ответил Егору седой собеседник, сурово посмотрев ему в глаза.

Судьба румына, пришедшего грабить и убивать на чужую землю, в них прочитывалась однозначно.

Рассказ ветерана был коротким, но говорящим о дерзости и отваге, как черте характера русского человека, когда того требует время.

Удивительное дело, самой распространённой фамилией в городке, где жил Восадулин, была фамилия Смирновы. Это он уяснил, анализируя телефонный справочник.

«Смирновы-то Смирновы, но дразнить их тоже не надо.

Дерзких да отважных и в лихие девяностые много образовалось. Только их дерзость и отвага были направлены не на общее дело, – размышлял потом Восадулин. – Много смелости в нашем народе, она и решает судьбу на крутых поворотах».

Ох уж эти повороты! Сколько ими судеб поломано.

В те самые девяностые возникли бесчисленные «качалки». В них бывшие «смирновы» ускоренными темпами наращивали мышцы для выбивания денег, а не для спортивных рекордов. Крепкие пацаны были нужны не стране, а тем, кто её грабил, и сами себе. Появилась высокооплачиваемая профессия – киллер, то есть наёмный убийца. Деньги сняли с убийства запрет.

«Почему участники войны не любили о ней рассказывать?» – не раз спрашивал себя Восадулин. Вот и его отец был немногословен. Постепенно до Егора стало доходить почему. Лицо войны – смерть, а у смерти лицо страшное…

На войне человек сражается с самой смертью. Как всё это донести в юные души, не напугав их? Тем более, когда всё это хочется поскорее забыть.

Знал Восадулин и другого ветерана с подвешенным, как говорится, языком. Он охотно давал интервью прикипевшим к нему журналистам.

Его рассказ благодаря их фантазии обрастал всё новыми подробностями, которых на самом деле или не было, или происходили они под другим углом зрения. В конце концов, на встречах с молодёжью словоохотливый ветеран стал рассказывать о своём участии в войне как по писаному, сам уверовав в те детали, которыми приукрасили его рассказ перья борзописцев. Но верилось хорошо отредактированным очередям слов всё меньше. В них живое заменили словесные клише. Слишком всё получалось логично, хотя какая у пули-дуры может быть логика.

«Это как глупая поверка гармонии алгеброй, от которой тайна гармонии исчезает. Как разъятие живого организма на части. В подвиге всегда остаётся тайна. Правдой и подвигом нельзя манипулировать. Они, как два полюса магнита, уравновешивают друг друга. Отсутствие подвига ослабляет правду, отсутствие правды ослабляет подвиг. Тайна его навсегда остаётся с героем.

А в истории пусть остаётся факт, – всё чаще приходил к верному, как ему казалось, выводу Восадулин. – Но каждый русский должен суметь взять «языка» на вражеской территории».

И фактом остаётся то, что Румыния воевала на стороне гитлеровской Германии.

Только в Сталинградской битве румын участвовало 228000. Гитлер, в случае победы, обещал отметить их «подвиги» передачей Румынии Буковины, Молдавии и Одесской области.

 

 

НА ВОКЗАЛЕ

 

Восадулин сидел на вокзале в ожидании поезда. В годы его юности поезд приходил сюда каждый день. К его приходу на асфальтированном перроне собирались десятки жителей встречать знакомых и родственников. И просто поглазеть на прибывший в двух пассажирских вагонах – плацкартном и общем, набитом битком, – люд, в основном ехавший из двух российских столиц, именовавшихся в просторечии «большой деревней» и «колыбелью революции».

Теперь «большая деревня» стала ещё больше, превратившись в «большой базар», а «колыбель революции» украсил на общем базарном фоне рыночной экономики ярлык «культурной столицы». На самом же деле обе так называемые столицы за время вернувшегося капитализма лопались от денег, не выпуская их из своего жадного чрева и своих недеревенских и непролетарских рук. И постепенно получилось так, что поезд стал приходить сначала три раза в неделю, потом два, а теперь один, и то непонятно зачем. Собираться к приходу поезда на вокзале стало неинтересно. Два-три прибывающих пассажира погоды не делали. В товарных вагонах что-то ещё поступало и что-то ещё увозилось. Буфет на станции давно прекратил работу, вокзальное помещение открывалось лишь к приходу поезда единственной штатной единицей, оставшейся от бойкого станционного хозяйства.

Но всё же, в этот час ожидания, какая-никакая, а крыша над головой ещё существовала. Сквозь сиротливые окна с наросшим на них слоем пыли перрон едва просматривался, но приход поезда всегда можно было ощутить по наползающей на окно тени от локомотива.

И если не погрузишься от ожидания в свои мысли, то можешь различить паровозный гудок, издаваемый на подходе к станции. И можешь заранее выйти из здания вокзала чтоб посмотреть, как медленно приближается к тебе последнее, что осталось от твоей юности.

Восадулину теперь всегда хотелось распахнуть руки и обнять, и вжаться, закрыв глаза, в это осязаемое, источающее знакомые запахи, дышащее знакомым пространством и временем чудо.

Обычно после прихода поезда, встретив его своим распахнутым сердцем, он вставал и шёл недолго вдоль железнодорожного полотна. До тропинки, ведущей в сосновый парк, где сохранилось несколько мощных деревьев, а под ними на усыпанной иголками земле стояла возобновляемая с течением времени нехитрая скамейка. Собственно, он сам её и возобновлял, кладя на две толстые сосновые чурки обрезок доски, захваченный с ближайшей пилорамы. Перекладины периодически исчезали, становясь топливом для разведённого в парке костра или добычей какого-нибудь местного «плюшкина».

Восадулин их никогда и не приколачивал, понимая бесполезность такого занятия.

Сегодня, идя на вокзал, он проверил наличие доски, которую принёс неделю назад. Как ни странно, доска была на месте. «Это, наверно, хороший знак, – подумал Егор. – Она нам сегодня понадобится, лишь бы до прихода поезда «плюшкины» её не спёрли».

Ему предстояла встреча с однокашником. Не просто однокашником, а другом юности, с которым не виделись бездну лет, – канувших в ней как один день.

Прошедшие годы оставляют свои неизгладимые отпечатки, порой, до неузнаваемости искажающие знакомый облик, и было интересно, кто первый узнает другого и узнает ли вообще. Судя по письму, отыскавшему Восадулина в его заштатном городке, характер друга не изменился. После заключающих письмо слов: «Жму руку» Егор даже почувствовал прежнее крепкое рукопожатие удивлявшего всех своей природной силой Мишани. Ему для развития или наращивания мышц не требовались ни гантели, ни эспандеры, ни прочая спортивная амуниция, коей полны современные молодёжные «качалки».

Сила передалась от предков – землепашцев, кузнецов и плотников, давших в результате естественного отбора семя русского богатырства, взошедшее на русской испокон веку земле.

И хотя Егор был ненамного ниже ростом, но размах плеч, броня крепких мышц насаженных на крепкие Мишанины кости, говорили о том, что таких, как Восадулин, надо два, а то и три, чтобы компенсировать заряд мышечной энергии, вложенной в клиновидное Мишанино тело. Впрочем, и Егора слабым никто не называл. Но это было давно. А как дела обстоят теперь? В письме Мишаня жаловался на полноту и в связи с нею одышку. И что литр уже одолеть не в силах.

«Ну, литрами никто потреблять и не собирается, – решил про себя Восадулин. – Так, для разговора, для смазки слов, можно бы взять чекушку, а там, главное, вовремя остановиться. Лучше меньше, но дольше». В магазине, тем не менее, он подумал и добавил ещё одну.

С таким правильным выводом он и встречал подходящий поезд. Из единственного пассажирского вагона вышел всего один человек, так что не узнать его было нельзя. Но не узнать его, при иных обстоятельствах, всё же было возможно.

– Здорово, Егорка. Как сам? – просипел Мишаня, левой рукой промакивая носовым платком пот на полысевшей да ещё и остриженной наголо, по современному образцу, голове, а правой с прежним энтузиазмом тряся правую Восадулина.

– С переменным успехом.

– Вот и хорошо. Где тут у вас в теньке посидеть можно?

Плечи Мишани оттягивал небольшой рюкзачок.

«Тоже по моде», – отметил про себя Восадулин.

– А вон сосны видишь. Там и скамейка имеется.

– Поковыляли.

Только сейчас Егор с грустью заметил, что друг прихрамывает, но спрашивать об этом не стал, решив, что наговориться успеют.

– А ты ничего смотришься, – снова просипел Мишаня. – Поди, все вдовушки твои?

Восадулин ничего не ответил, да, собственно, можно было и не отвечать. Вопрос, как говорится, риторический, своего рода фигура речи.

«А ты, Мишаня, совсем не изменился. Как соберёмся, бывало, так всегда про женщин да выпивку. Скоро и до выпивки доберёмся», – мелькнула в голове Восадулина последняя, пожалуй, в этот день трезвая мысль.

Они подошли к заветной скамейке и гость, грузно на неё усевшись, попросил снять рюкзачок.

– Ну вот, Егорка, и свиделись. Давай по чуть-чуть. Для скользкости в глазу, для ловкости в движеньях.

Желание гостя – закон. Егор достал чекушку. Мишаня расплылся в улыбке и достал емкость такого же мизерного размера. И всё стало ясно без лишних слов. Укатали сивок крутые горки.

– Больше нараз нельзя, – снова просипел Мишаня. Его голос то прорезывался, то переходил на сип. – Курить вот бросил, но голос-то выпивку чует, вот и выкаблучивается. Давай, наливай.

– Дома суп сварен, грибной.

– Это потом.

Из рюкзачка появилась закуска и пара пластмассовых стопок, завёрнутых в сухие салфетки.

«Надо же, дотерпел. Значит, очень хотелось встретиться и трезвыми глазами друга увидеть, и спешить Мишаня не намерен. Вот за такую встречу и выпьем, а потом и до дома дойдём не спеша. Не спеши, а то успеешь», – вспомнилась Егору подходящая поговорка.

Восадулину не нравилось пить из пластмассы и потому, предвидя всегдашнюю неразборчивость друга в посуде, он захватил с собой серебряную, граммов на тридцать, из прошлой неодинокой жизни рюмку, и хрустальную, граммов на пятьдесят. Если рюмки доливать доверху, то доза опьянения у людей разной массы получалась одинаковая.

– Ух ты! – удивлённо произнёс Мишаня.

Четвертинки – одна и другая – закончились довольно быстро, хотя друзья, действительно, никуда не спешили.

Густая стариковская кровь потекла по жилам быстрее. Да и речь получила энергетику расщепляемого спирта. Они начали говорить громче. Голос Мишани окреп по причине промоченного горла.

И тут от дверей вокзала в сторону приютившей двух старых друзей скамейки, двинулась тройка молодых да борзых в поисках денег, здесь и сейчас.

Может, деньги им были меньше нужны, чем двум молодым пенсионерам, пьющим бальзам встречи, но хотелось покуражиться, продолжить с утра начатое питие и нахальное с окружающими общение.

– Эй, сморчки, слушай сюда! – произнёс, подходя первым, самый быстрый. – Бабки есть?

– Давно без бабок живём, а деньги, ребята, надо ловить в банке. Какие у нас деньги, слёзы одни, – произнёс Восадулин, надеясь отшутиться своим всегдашним юмором.

– Кончай базар, сдавай лопатники.

После лихих девяностых, почитай, вся молодёжь изъяснялась вкрапляемыми в разговор блатными словечками. На киче срок не тянули, а туда же…

На правах хозяина, не желавшего портить гостю настроение, Егор поднялся со скамейки, решив всё же как-то без потери достоинства договориться. Но не тут-то было. Приняв его дружелюбный тон за слабость, тройка борзых заухмылялась.

– Гони бабло и свободен. И ты тоже, – вякнул самый крепкий, обращаясь к Мишане, который всё ещё расслабленно сидел на скамейке.

Надо повторить, что Восадулин богатырём не был, но и сморчком себя покуда не ощущал. Да и трусом тоже.

Друга Восадулина в студенческие годы после просмотра фильма «Полёт над гнездом кукушки» друзья-однокашники звали Вождём. Кстати, в фильме главным героем по замыслу режиссёра Милоша Формана является персонаж, сыгранный Джеком Николсоном, а в книге Кена Кизи, по которой сделан фильм, главный герой – индеец, обладавший громадной физической силой. По этому поводу автор повести даже судился с режиссёром, но суд признал режиссёра вправе на интерпретацию ради воплощения своего творческого замысла.

­– Слушай, Вождь, а давай их проучим, – сказал Восадулин, после выпитого ощутив себя на мгновение Джеком Николсоном в роли его бесшабашного героя.

Мишаня ещё не успел ничего ответить, отрывая зад от скамейки, как Егор, уворачиваясь, уже был задет по скуле.

Вождь развернулся хлопнуть нападавшего по уху, но получил от крепкого ниже пояса. Такой удар, даже нанесённый женщиной, секунд на пятнадцать вырубает даже слона.

Восадулин охнул вместе с Мишаней и понял, что эти пятнадцать секунд ему надо продержаться, несмотря ни на что. И он держался, уклоняясь от цепких лап и бойких ног, не пытаясь в ответ что-то предпринять, пока не выхватил из земли горсть песку вместе с сосновыми иголками. И эта горсть, брошенная в глаза ближайшему от него убивцу, заставила того заорать.

И тут очнулся от боли Мишаня, проревев своё самое страшное ругательство: «Сучий потрох!»

Первый, кто попался ему под руку, от удара правой по скуле как щи пролил. Это и был первый, кто подлетел к ним, самый наглый, таких подсылают, чтоб затеять драку, но, стало быть, не самый крепкий. Теперь и борзых осталось двое. Два на два. Два молодых и два старых

У молодых кости более гибкие, но и более слабые. Хрустнувшая в плече   рука следующего, кто, не совсем проморгавшись, замахнулся ею на Вождя сделала на период боли превосходство двух стариков очевидным. Но третий, самый крепкий, не побежал. Он сверлящим взглядом, слегка отпрянув, оценивал ситуацию.

Начало драки, когда Восадулин практически оказался в одиночестве, было за молодыми. Теперь ситуация изменилась, но маятник снова мог качнуться в другую сторону. Надо было доводить начатое до конца. И они, расступились, дав возможность летевшему на них с вытянутой ногой молодому крепкому «шаолиню» ощутить перед собой пустоту, и скользящий удар по уху со стороны Вождя.

– Запомнил, свинтус! – произнёс Восадулин, смахнув кровь с разбитых губ, и вынул зубной протез. Протез был цел.

– Запомнил. Я – вас запомнил! – сдерживая боль, цедил сквозь свои молодые и наглые зубы, прижимая горящее ухо к бритому черепу, не успокоившийся «шаолинь».

– Тогда я тебе память слегка отобью, не обессудь, – сказал Вождь и, неожиданно бойко ковыльнув, ещё одним скользящим ударом приложил, свою ладонь к бритому затылку молодого. Было видно, как у того глаза собрались в кучу. Он попытался распрямиться и что-то сказать, но его пошатнуло и вместо слов раздалось бессмысленное мычание потерявшего не только память, но и устойчивость гомо сапиенса. И он встал на четвереньки.

На всё про всё ушло чуть более минуты.

– Вот это да! – удивился скорому результату Егор.

И тут же увидел, что который как щи пролил стал яростно подниматься.

А за ним и второй оклемался. И третий…

– Все три головы Змея Горыныча на месте, – произнёс, обращаясь к Вождю, Восадулин.

Молодым оклематься – значительно легче, что псу от воды отряхнуться.

А старых, как известно, выброс адреналина может лишить остатков физических сил. Оба – и Восадулин и Вождь – тяжело дышали, как два старых коня после пахоты, и стало ясно, что ничего не кончилось и дело швах. Снова три два в чужую пользу.

И надо же! Именно сейчас Егор пожалел, что в его целлофановом пакете остались ещё одна – непочатая – четвертинка, чудесного посола огурец и кусок чёрного хлеба – их с Вождём нетронутое лакомство встречи.

«Сначала нас измордуют, а потом нашей же водкой нас и помянут. И огурцом захрупают. Ну, уж нет!», – мелькнуло в мозгу Восадулина.

Молодые тем временем сообразили, как просто, без лишних потерь, без шуму и пыли, уделать запыхавшихся стариков, решив зажать их в плотное кольцо, нанося свои шаолиньские удары как на тренировке, но только по живой плоти.

– Всё! – сказал Восадулин. – Спина к спине и бьёмся насмерть.

И тут взгляд его упал на доску, служившую им скамейкой, которая очень кстати оказалась не приколоченной.

– Вождь, держи доску, – крикнул Егор, успев выхватить её из-под носа группировавшихся молодых «шаолиней». – Теперь три на три. Кружимся, как юла. Круши их, пока не устанешь.

Краем глаза он успел заметить на другом конце тропинки, пересекающей парк, фигуру идущего человека.

«Слава Богу, вот и подмога в случае чего», – обрадовано, но не расслабляясь, решил Восадулин.

Но фигура остановилась и пошла под углом в сторону дренажной канавы, отделяющей парк от бывшего Дома пионеров.

«Вот какие там теперь пионеры», – наспех подумал Егор, уклоняясь от летящей в голову ноги «шаолиня».

Всё, что происходило, было видно, как на ладони, из окон пятиэтажки, стоявшей на краю парка. И кто-то из жильцов всё же набрал «02». И успел этим ещё не последним звонком продлить жизнь постепенно затухающей юлы из старых слабеющих тел.

Доска всё же сыграла свою важную роль, дав им возможность продержаться до подкатившего «воронка».

В увозившем их в отделение полицейском автомобиле Мишаня заметил на руке сочащуюся кровь. Кровь оказалась не чужая, а своя.

– Откуда она взялась? – удивлённо спросил он Егора.

– Ты видел, какие у одного были перстни на руке?

– Вона что. Это не перстни, а кастет лёгонький, чтобы руку себе не повредить. Ну, попадись мне, сучий потрох, – снова произнёс более опытный в делах драки Мишаня своё самое страшное ругательство.

Тройка борзых как появилась, так и исчезла не солоно хлебавши, но и не попав в лапы блюстителей порядка. Разбежалась в три разные стороны.

А Егор с Мишаней по причине проявившегося у них «выхлопа» были доставлены в отделение на предмет определения степени их хулиганского опьянения. Надо же как-то оправдать вызов.

Спустя непродолжительное время, после установления личностей, в отделении полиции состоялся удивительный, необычный для этого заведения разговор:

– Слышь, Восадулин, а «Про фигню» не ты написал?

– Был такой грех.

– А про Чапая?

– Сначала Фурманов, потом я.

Кто такой Фурманов, никто не спросил.

– Слышь, Восадулин, а почитай-ка нам эти стихи?

Егор интуитивно почувствовал вероятную возможность освобождения без последствий для биографии:

– Ну, слушайте, стражи порядка.

– Давай без этого… Без гонора.

– И без гонореи, – пробурчал, усмехнувшись, Вождь, он-то знал, как умеет читать его друг, его недюжинные декламаторские способности.

– На табуретку не надо вставать? – серьёзно спросил Восадулин.

– Не надо. Валяй так, – разрешил доставивший их в отделение старший сержант.

– Итак, начинаю.

– Смотри, не опозорься, – закрыв широкую ухмылку широченной ладонью, буркнул Мишаня.

Юмор из Вождя, похоже, попёр струёй.

Менты дружно хохотнули. Пошловатая шутка Мишани пришлась по душе.

«Похоже, настрой – соответствующий», – решил Восадулин.

И пришлось ему полчаса читать свои хулиганские вирши в качестве благотворительного концерта слетевшемуся коллективу «ментовки».

Последнее стихотворение было навеяно знакомством с ушедшим лет двадцать назад литератором, не потеряв своей актуальности и по сей день. Более чем двадцатилетняя разница в возрасте не помешала им в своё время общаться на почве поэзии.

 

Я познакомился с поэтом,

тесна российская земля.

В кустах сирени, как в букетах,

он нюхал воздух, начал я.

 

Потом весь вечер в карусели:

вино, стихи, опять вино.

В двенадцать оба разом сели,

разбив в «гадюшнике» окно.

 

Побег, машина, вытрезвитель,

верёвки, кресла, мелкий шмон…

И инженер-озеленитель

был третьим рядом, как шпион.

 

Он завопил под мерзким душем,

я молча на него смотрел

и произнёс: «А было б лучше,

когда б я тут один сидел».

 

«Вот дружба, вот они поэты –

чужих страданий голоса», –

сказал мой друг и сигареты

нашёл в нейлоновых трусах.

 

Мы закурили. Было славно.

Теперь я знал, где буду жить.

Прекрасно думалось о главном,

светало. И хотелось пить…

 

Хохотали все, отметив знание автором деталей пребывания в не самом лучшем на земле месте.

– Ну, что с вами делать? – сказал подобревший начальник полиции.

– Это мой гость, – поспешно сказал Восадулин, окончательно утвердившись в возможности скорого освобождения, – и я без него никуда…

– А-а-а! Идите вы…

И они удалились. Пошли, то есть, солнцем палимы, повторяя: «Храни их Господь!»

– Как встретимся, так вечно что-нибудь прилетает, – сидя за праздничным столом и с аппетитом уплетая фирменный восадулинский суп, сказал Вождь. И продолжил, поднимая очередную рюмку:

– Век бы тебя не видеть, Восадулин!

– Вот за это и выпьем, чтоб ещё раз, лет этак через сто…

Друзья посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись.

О чём они потом говорили?

Из всего долгого разговора, ушедшего далеко за полночь, в памяти Егора задержалась произнесённая Мишаней фраза, очевидно, давшаяся ему собственным, не сказать, чтобы совсем горьким, семейным опытом: «Из коня сделать мерина можно, а вот из мерина конь – вряд ли получится…»

Утром Егор заметил, что из его драгоценной куртки вырван клок её крепчайшего материала.

Куртка – не джинсы, заплата её не украсит.

«Вот и тебе пришёл срок, как нам с Мишаней. Наши раны тоже не залатать современной жизнью, как ни латай. Пора в контейнер…»

Это была их последняя встреча на вокзале, именуемом жизнь.

Болезнь, скосившая миллионы, унесла и бессмертную душу Вождя в далёкие края, где нет покоя, а есть вечное движение по орбитам, где души обитают в вечном поиске друг друга, разлучённые бесстрастным временем и бесконечным пространством космоса.

Где есть звёзды и чёрная пустота между ними. И вечное преодоление расстояний между этими звёздами – межзвёздной пустоты.

 

 

НЕВПОПАД, или МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

 

Когда началась пандемия коронавируса, учёные долго соображали: откуда он взялся, искусственного он или естественного происхождения?

Остановились на том, что виноваты китайцы, потому что едят летучих мышей.

«Убийственная логика, – подумал Восадулин. – Летучих мышей едят одни китайцы, а коронавирусом заболел весь мир. Про свиной и птичий грипп как-то понятнее: во всём мире едят свинину и мясо птиц, значит, вероятность заболеть потреблённой заразой стопроцентная.  А вот с летучими мышами не всё так однозначно, тем более что китайцы их ели испокон веков. Ели всегда, а коронавирус возник как по заказу сегодня, когда америкосам возникла нужда нагнуть жёлтолицых».

Восадулин ждал, что по накатанной колее во всём обвинят Россию, но что-то не срослось. У нас самое аппетитное, а для кого-то тоже экзотическое блюдо – водка, заедаемая селёдкой под шубой. Рыбий грипп, если бы такой образовался, количеством выпитой под хорошую закуску водки был бы умерщвлён и будучи обезвреженным пошёл на пользу здоровому организму.

Но статистика заболеваемости, распространяемая средствами массовой информации, ростом цифр способная убедить любого скептически настроенного гражданина, что опасность уже при дверях, вошла в кровь и отравила или запугала мозг большинства населения планеты.

Ну как тут не поддаться на призывы о вакцинации, тем более что вакцин, только отечественных, целых три и несколько на подходе. Лучше бы, конечно, одна, чтобы среднестатистический россиянин не ощущал себя буридановым ослом, не зная которой из них отдать предпочтение. Осёл, как известно, сдох, находясь на одинаковом расстоянии между двумя равными охапками сена, так и не решившись с которой начать.

Восадулин вспомнил прививку от оспы, которую делали всем советским школьникам поголовно. Тогда речи не шло о каком-то разнообразии прививок, чья лучше – российская, американская или немецкая. И сомнения в необходимости прививки не возникало. А сейчас от обилия информации вполне естественно возникает сомнение, а сомнение, как известно, рождает недоверие, а недоверие рождает поступок, несовместимый, нет не с жизнью, а пока что с навязываемым властями и их «пропагандонами» мнением.

Пандемия свирепствовала, и жители планеты на своей шкуре испытывали не только «прелести» ковида, но и конкурентной борьбы, между странами, способными производить вакцину и, следовательно, на ней заработать. В таких условиях вакцина, предлагаемая бесплатно, естественно, доверия не внушала. Таковы законы рыночной психологии.

«Хотя, наверно, лучше бесплатно, чем с тем же сомнением в мозгах, но за деньги, – размышлял Восадулин. – Хотя бесплатный сыр… Вот европейцы в своём рассаднике либерализма, прямо скажем, не спешат прививаться».

На этом фоне дисциплинированный Израиль полностью вакцинировался одной из вакцин, и победил, как раструбили СМИ, на отдельно взятой территории уносящую жизни инфекцию.

То же, в смысле победы над пандемией, можно было сказать и о Китае. Но китайский опыт специфический, в других местах не приживается.

«Рассуждая логично, чтоб победить коронавирус, китайцам надо было уничтожить своих летучих мышей. О каких-то суперкитайских прививках из средств массовой информации ничего не известно. Вот о китайской дисциплине сообщается постоянно.

Получается, всё же мышей уничтожили, – сделал железный вывод Восадулин. – И как же им теперь быть? Это всё равно, что французам перестать есть лягушек. Этак отыщут лягушачий грипп – и прощай французская кухня, а вместе с ней и французский менталитет, ведь недаром их зовут лягушатниками».

Накатила вторая волна пандемии. Потом третья с индийским штаммом, за два месяца до российских выборов в Думу. В столице резко подскочил уровень заболеваемости, и как по команде – в регионах. Рано расслабились, по кафешкам рассевшись.

«Похоже, массовых шествий оппозиции накануне выборов не будет. Запретят собираться больше двух, да и те будут в масках и на расстоянии полтора метра друг от друга. Всё пройдёт штатно. Не было бы счастья нашим властям, да опять несчастье помогло», – крамольные про политику мысли приходили не только в голову Восадулина.

Любой гомо сапиенс невольно увязывал злые «волны» пандемии с издержками недальновидной, без ясной перспективы политики родных государственных кораблей, всё ещё не обозначивших для своих матросов чёткие ориентиры устойчивого противостояния бурям внешним и внутренним в виде бунтов.

«По морям, по волнам – нынче здесь, завтра там» – вспомнилась Восадулину строчка известной песни.

«А где – там? Неизвестно. С абсолютной точностью можно указать только одно место, но это в крайнем случае, при летальном, как говорится, исходе, – с грустью от существующей реальности подумал Восадулин. – Спешить туда незачем».

Собираясь в видный из окна магазин, он нацепил маску. Без неё в магазине – от ворот поворот, да ещё и продавцов оштрафуют, чтоб не смели жалость проявлять. Выйдя на улицу, «замаскированный» Восадулин не на шутку расчихался, как будто вдохнул понюшку нюхательного табаку, был такой в моде в восемнадцатом веке.

– Кто хоть тебя так заразил? – спросил его куривший на лавочке сосед.

– Мир не без добрых людей, – невпопад ответил Восадулин.

Он ещё не знал, что впереди человечество ждал штамм дельта, потом омикрон, потом человечество припугнут дельтакроном… И так – до бесконечности с близкой к ней вечностью.

 

 

ГРАФИК ЖИЗНИ

 

Восадулин в силу своей фамилии или образа жизни, который также ей соответствовал, отсутствовал в социальных сетях.

Все его знакомые, начав с «Одноклассников», теперь вываливали в интернет в погоне за лайками всякую дребедень. Восадулин про себя называл их лайкнутыми.

Выкладываемые ими тексты выдавали и то, что они никогда ни под каким видом о себе бы не сообщили. Например, становился виден уровень их грамотности. Но это никого из лайкнутых не волновало, так как их в одночасье стало большинство. «Когда все кругом горбатые, то стройность становится уродством» – вспомнился, в связи с этим, известный афоризм Бальзака. Множество знакомых Восадулину горожан ощущали теперь превосходство над ним, добровольно лишившим себя интернетной аудитории.

Егор прекрасно понимал, что стоит только ступить на этот зыбкий путь неудовлетворённого тщеславия, и засосёт его бестолковое виртуальное общение, украв золотое время закатных дней его осознавшей своё назначение жизни.

Приятелей, как и друзей, переселившихся в края, из которых не возвращаются, становилось всё меньше. Обзаведясь планшетами, смартфонами и ноутбуками, друзья-приятели, ещё находившиеся на этом свете, переселились, тем не менее, в несуществующее пространство. Оно так и называется – виртуальное, то есть в переводе с латыни – возможное, которое может или должно проявиться при определённых условиях, но не имеющее ни воздуха, ни воды, ни тверди, образующей предметы, словом, ничего реального.

Один из них рискнул выставить в интернете плоды своего рифмоплётства к знаменательным датам и юбилеям. И, о чудо! Ему наставили кучу лайков такие же как он энтузиасты «датского» творчества.

– У меня четыре тысячи прочтений, – кричал он обрадованно в трубку телефона, – а тебя уже никто не знает. Даже здесь у нас ни один школьник не знает, кто такой Восадулин.

«Что верно, то верно, – подумал Егор. – Школьники меня точно не знают. Если учителя давно книг в руках не держали, а в качестве текстов листают газеты, то школьникам что остаётся? Торчать в своих гаджетах. А четыре тысячи просмотров – это почти полтора тиража нашей «сплетницы». Чем не успех?»

И чтоб доказать не свою известность, а профессионализм, хотя нужен ли он в интернете – большой вопрос, Восадулин попросил знакомого сисадмина выложить в «тик-ток» запись своего стихотворения, написанного, как говорится, на злобу дня. О весьма осторожном отношении россиян к вакцинации.

Стихотворение, а Егор исполнил его как песню, в качестве припева повторяя последнюю строчку каждой строфы, через неделю набрало количество просмотров и лайков, да и всего прочего в комментариях столько, что звонков от приятеля-стихоплёта ему больше не поступало.

А Восадулин, однократно обозначившись на просторах интернета, исчез из него, как будто его там и не было. Вот его стихотворение в печатном варианте:

 

ГРАФИК ЖИЗНИ

 

Жизнь сама войдёт в свой график.

График жизни – ого-го!

Посылай начальство нафиг,

жить приятней без него.

 

Э-эх!

Жить приятней без него.

 

Лучший друг – татарин Рафик

укололся, жаль его.

Не послал начальство нафиг

и страдает оттого.

 

Э-эх!

И страдает оттого.

 

На экране виден график:

сколько, где и от чего.

Посылай и «телек» нафиг,

жить полезней без него.

 

Э-эх!

Жить полезней без него.

 

На работе, в бане – трафик

вакцинации всего.

Посылай начальство нафиг

или сдохнешь от него.

 

Э-эх!

Или сдохнешь от него…

 

Не пошлёшь начальство нафиг

И подохнешь от него…

 

Всё вышеизложенное стало основой для написанного позже и отложенного в зелёную папку стихотворения:

 

*  *  *

 

В глухое время Интернета,

опутан коим белый свет,

есть одинокие поэты,

а может быть, один поэт,

 

который не стремится в сети

своё тщеславье ублажить.

Среди других он стал, как йети,

порвав связующую нить.

 

Смахнув остатки паутины

с жужжаньем электронных мух,

он мёртвое навек отринул,

почуяв в сердце вольный дух.

 

И пошагал дорогой длинной,

идёт и днём, и по ночам.

И шлёт Господь свои картины

его восторженным очам.

 

 

 

САИД

 

– Как настроение, Саид?

– Нормальный. Когда погода нормальный, настроение тоже нормальный.

За окном как раз сияло солнечное майское утро. В квартире Восадулина шёл ремонт.

Облицевать плиткой ванную комнату нужен специалист, а таковых в нынешней российской глубинке, своих, раз два и обчёлся. Подрядные строительные организации, в советские времена выполнявшие весь комплекс строительных работ, в девяностые распались на отдельные составляющие да так обратно и не собрались. Индивидуальные предприниматели как зарегистрированные, так и нет заказы брали, но русских умельцев среди них становилось всё меньше по причине преклонного возраста и ускоренного перехода в мир иной. А новых строителей страна выпускать перестала.

Её заполонили умельцы-мигранты.

Добрались они и до самой что ни на есть глубочайшей глубинки, где доживал свой век Восадулин. Местная молодёжь, стремясь получить модные специальности менеджера, юриста, психолога, баристы, чайного мастера, даже программиста, если мозги позволяли, родной городок с доживающими в нём родителями оставляла и уезжала туда, где денег платили больше. Даже то, что половину заработанного придётся отдавать за съёмную квартиру и транспорт, никого не отпугивало. Престижней звучало, когда на вопрос, где работаешь, молодой человек отвечал: в Москве, в Питере, или, на худой конец, в Челябинске или Череповце…

Своя молодёжь уезжала, а на её место с теми же целями прибывали мигранты – узбеки, таджики и киргизы. И выполняя любую тяжёлую работу, которую новому поколению «дорогих россиян» стало выполнять западло, имели с того неплохие деньги.

Люди с предпринимательской хваткой сумели сколотить из мигрантов   бригады строителей, возводивших дома, и отделочников, эти дома доводивших до жилого состояния.

Вот и Восадулину захотелось на старости лет, чтоб его квартира из обшарпанного приобрела более жилой вид.

Знакомый, из земляков, выполнявший индивидуальные заказы «под ключ», закупил материалы, но, будучи далеко не молодым человеком, разменявшим восьмой десяток, вдруг загремел в больницу с весьма неутешительным диагнозом. Восадулин пожелал ему скорейшего выздоровления, понимая, что скорейшее выздоровление откладывается.

Нужно было спасать ситуацию, и он обратился за помощью к предпринимателю с бригадой мигрантов.

В отличие от знакомого – мастера на все руки, каждый из мигрантов освоил пока на русской территории по одной профессии. Среди них были чернорабочие, электрики, плиточники, специалисты по навесным потолкам и т. д. Коль скоро ремонт в жилье Восадулина для них оказался внеплановым, они появлялись в порядке очерёдности выполняемых работ, но с длительными перерывами. И ремонт, на который обычно уходит неделя, затянулся…

За ставшее резиновым время Егор последовательно знакомился с Аликом, старшим в бригаде, затем с Хусейном, с Азаматом, Абидом, Тохой, ещё с кем-то, кто не смог задержаться в запылённой долгим ремонтом памяти.

Наконец, после обдирки стен от старой плитки, краски и побелки, вырубания плитки из пола, выламывания дверной коробки, выравнивания стен специальной цементной смесью, которой ушло немало, а напыление от неё при замешивании покрыло толстым слоем всё, куда ей довелось проникнуть, дошёл черёд укладывать плитку.

Плиточником был Саид.

«Наш человек», – почему-то сразу подумал Егор. Наверное, в подсознании сработала памятка о фильме «Белое солнце пустыни».

Но в отличие от своего киношного тёзки, сыгранного Спартаком Мишулиным, над внешним обликом которого, как говорится, природа не долго мудрила, перед Восадулиным предстал невысокий молодой человек гибкого телосложения, черноволосый, зеленоглазый, с открытой улыбкой на смуглом лице.

Понадобилось совсем не много времени заметить, что он работает с удовольствием, увлекаясь начатым делом.

В первый день Егор удивился, как субтильный Саид, без видимых усилий, поднял на пятый этаж мешок с плиточным клеем весом двадцать пять килограммов. Удивил и своим чувством юмора, когда, аккуратно сгрузив мешок на пол и выпрямившись, с улыбкой на красивом лице объявил: «Уже устал».

С этой фразы, как с условленного пароля, стал начинаться его рабочий день.

– Уже устал? – спрашивал его Восадулин, когда Саид появлялся в дверях с мешком на спине.

– Уже устал, – как отзыв, улыбаясь, отвечал Саид. Затем, переодевшись в рабочую одежду, готовил клей и начинал колдовать над плиткой.

На вид ему было лет тридцать.

«Дитя распада великой державы, вся его жизнь прошла в чаду перестройки, коснувшейся и бывших союзных республик. Он не помнит нашей общей страны. Не помнит и сколько его республика собирала хлопка, – размышлял Егор, глядя на увлечённо работающего Саида. – Но этот молодой человек из тех, кто без работы сидеть не будет, найдёт её в любом месте, даже в тюрьме. По статистике таких не больше пятнадцати процентов, но эти пятнадцать за все тридцать, а то и сорок, наработают».

– Хозяин, – позвал Саид. Он сносно говорил по-русски.

– Ну, какой я тебе хозяин. Зови меня дядя Егор. Давай-ка я тебя чаем угощу. Нашим русским чаем.

– Русским? Как называется? Зелёний, чёрний?

– Чёрный.

– Мой отец любит чёрний. Где есть хороший чёрний? За денга, – уточнил Саид.

– Всё хорошее, Саид, делают не за деньги. Идём за стол.

– Не-е-е. Нада раствор, чтобы весь…

Пока Саид, улыбаясь, мыл руки, Восадулин поставил к чаю мёд, положил на тарелку хлеб – белый и чёрный.

Сев за стол, Саид посмотрел на чёрный хлеб и поморщился.

– Я ем только белий. Чёрний – желудок плоха, – он снова сморщил лицо. – Отец и чёрний кушает, но болеше тоже – белий.

Сначала понюхав, а после попробовав чай Восадулина, Саид восхищённо произнёс: «О-о-о! Как называется?»

– Есть такое растение иван-чай.

– Иван-чай?

– Из него чай делают, и я делаю по своему рецепту. В старину он назывался копорским, по названию местности под Петербургом, где его много делали. Составлял конкуренцию лучшему китайскому чаю.

– О-о-о… – Саид повторил названия «иван-чай» и «копорский», как будто пробовал их на вкус.

На следующий день он угостил Восадулина узбекским изюмом и кристаллическим сахаром.

На четвёртый день работы, укладка плитки двигалась к завершению, оставалось ещё сделать навесной потолок и установить мойку и новую ванну.

Саид принёс на обед плов и лепёшку, приготовленные своими руками. Восадулин выставил свою снедь и, конечно, копорский чай. За совместным обедом их знакомство продолжилось.

– Сколько тебе лет, Саид? – спросил Восадулин.

– Тридцать один.

– Ты женат?

– Да, двое детей.

– Ещё детей хочешь?

– Тогда ещё жена нада. Можно четире, – Саид на пальцах показал, сколько можно иметь жён. Он показал в смартфоне своих детей, свой дом с множеством комнат. У старших братьев были свои дома. Он жил с родителями. Дом – в пригороде Намангана.

– Что тебе больше нравится, Саид, город или деревня?

– Город – не-е-е. Земля. У меня двадцать соток, всего восемьдесят. Корова есть, куры, всё есть, нада денга. Я денга домой отправлял. Всё время. Доллар.

– А почему не рубли?

– Рубль – не-ет. В Узбекистан рубль нельзя. Рубль банк переводит в доллар, отсылаю доллар. В Таджикистан можна рубль переводить, у нас нет, толеко доллар. Доллар прошлый месяц дороже был, денга терял. У нас сто доллар – болеше миллион сумов. Сум дешёвый.

«Мы это уже проходили», – подумал Восадулин.

За разговором Саид сообщил, что пять лет работал в узбекском ресторане в Омске, но сказал, что плитку класть нравится больше. По понятной причине. Тем не менее, он с гордостью показывал в смартфоне блюда узбекской кухни, которые готовил в далёком сибирском городе.

– А много посетителей было в вашем ресторане?

– Всегда многа.

– А вино, водку там подавали?

Саид задумался, вспоминая забытое слово.

– Алкоголь был в бар. Без алкоголь нельзя. Выручка мало. Я алкоголь не-е-е.

Работая, Саид в определённое время включал смартфон. По серьёзности и темпу произносимой речи Егор без труда догадался, что из далёкого Узбекистана к Саиду доносится религиозная проповедь или молитва. В ней не раз прозвучало слово, значение которого Восадулину захотелось узнать.

– Саид, что такое бисмиллях?

– Бисмилляхи это, – Саид задумался. – Это нада всегда говорить, когда дело делать. Сказал бисмилляхи рахмани рахим и всё будет хорошо.

Когда еду готовить, когда барашек резать, – Саид провёл ребром ладони по горлу, – тоже нада бисмилляхи говорить.

«Наверное, и не только барашка», – обратив внимание на характерный жест и мелькнувшую суровость во взгляде, подумал Егор.

Пытаясь понять, что значит загадочное слово, Восадулин спросил:

– Саид, наверное, по-нашему это будет «с Богом» или «Бог в помощь»?

Саиду больше понравился вариант «Бог в помощь».

– Гуглил? – неожиданно спросил он Восадулина.

Егор удивлённо посмотрел Саиду в глаза. Впрочем, удивляться было нечему. У его собеседника смартфон был «крутой», не то что кнопочный мобильник. Во время работы Саид слушал не только проповеди, но и мелодичные таджикские песни, связывался с родственниками.

– Мой «гугл» и мой «яндекс» вот здесь, – Восадулин приставил указательный палец ко лбу.

Саид посмотрел на книжные полки, занимавшие целую стену в жилье Восадулина, и спросил:

– Учёный?

– Учёный, с Божьей помощью.

«С бисмилляхом», – подумал, но не сказал Егор, чтоб не запутать верующего человека.

Вечером, когда Саид ушёл, Егор проверил значение этого слова «по гуглу», то есть в интернете. Оказалось, интуиция его не подвела. Слово «бисмилляхи» означало «с именем Бога». «Скажи «Бисмилляхи рахмани рахим», когда что-то начинаешь совершать, и сатана станет меньше, чем муха», – говорил мусульманский учёный, один из выдающихся знатоков хадисов имам ан-Насаи.

На следующее утро, начав работу, Саид явно был чем-то озабочен. Егор, решив, что ему нужна помощь, спросил:

– Саид, о чём думаешь?

– Доллар слабый, нада деньга домой отправить.

С обеда Саид пришёл радостный, сияя как новый рубль:

– Деньга домой отправил.

– Сколько, если не секрет?

– Никакой секрет? Тисяча доллар.

«Это на рубли семьдесят три с половиной тысячи», – прикинул Восадулин.

– За сколько времени заработал?

– За месяц.

«Не хило, – подумал Егор. – У нас на такую зарплату дальнобойщики устраиваются. На пилорамах рабочие раза в полтора, а то и два меньше получают, а труд тоже не из лёгких».

– Новый машина нада купить, – уточнил Саид, прилаживая к стене очередную плитку.

– Какой марки машину?

– Наш, узбекский. «Равон» называется. Нада пять тисяча доллар.

Так Восадулин с удивлением узнал, что в Узбекистане делают не только мигрантов, но и свои автомобили.

Сам он из всех транспортных средств предпочитал велосипед. Однажды, примерно в том же возрасте что и Саид, делая по сто километров в день, за две недели по заранее намеченному маршруту легко накрутил свою «кругосветку» в тысячу четыреста километров.

«Новая машина, большой дом, приличный участок земли, молодой ещё возраст. Что ещё нужно, чтобы начать райскую жизнь, а потом встретить старость! – мысленно произнёс Восадулин, перефразировав слова известного киногероя, которому было «за державу обидно». – Не такие уж они и бедные эти мигранты, как мы привыкли о них думать – что узбеки, что таджики, что киргизы… Россия для них на данном этапе – источник денег, возможность повысить своё благосостояние, проще говоря – донор. А донорам и крови не жалко, не то что денег».

– Саид, ты служил в армии?

– Служил. Один месяц. Стрелять училеся. У нас всех учат стрелять. Но я не такой крепкий, потому месяц. Крепкие ребята год служат. И болеше.

– С кем же вы собираетесь воевать?

– Не знаю. Но если с той сторона будет мусульманин и еврей, то я попаду в еврея. Они… – не стал уточнять Саид.

«Кто бы сомневался», – подумал Восадулин и не стал спрашивать, будет ли он стрелять в русских, ещё раз вспомнив «Белое солнце пустыни». Разные там были узбеки. Да и русские не все одинаковы.

Работа плиточника приближалась к концу. Ванная комната стала как из другого мира. Осталось навесить потолок, но им должны были заняться другие. Тоже узбеки из бригады Алика, настоящее имя которого, как и предполагал Восадулин, оказалось Абдула.

Саид сфотографировал смартфоном свою работу.

– Хозяин, хорошо?

Он так и продолжал называть Восадулина хозяином, что всякий раз царапало Егора коготком по сердцу.

– Не просто хорошо, а отлично, Саид.

– Аллах видит, кто сделал плохо.

«Да, с таким убеждением и осуждать никого не будешь, потому как аллах и так всё видит», – подумал Восадулин.

За несколько дней общения он душевно привязался к своему интересному собеседнику. Ему импонировало, как Саид говорил об отце. Мать почему-то он вспоминал реже. Наверное, в силу мусульманского воспитания. Егор не забыл, что отцу Саида нравится чёрный чай и заранее насыпал в целлофановый пакет своего русского чая.

– Саид, передай папе и маме спасибо. Они воспитали хорошего сына и человека.

И передай отцу в подарок этот русский чай из иван-чая.

У Саида влажно блеснули глаза. Только сейчас Егор нашёл для них правильное сравнение. Они были цвета ценимого на Востоке поделочного камня – нефрита. Почти такие же зелёные, как у него самого.

 

 

ЖАРА

 

Егор не любил жару. А жара не любила Егора. Свой первый солнечный удар, не тот, который описан у Бунина, а реальный он получил в Самарканде, куда прилетел в гости к другу году этак в восемьдесят третьем, ещё до начала перестройки «для нас и для всего мира».

Самолёт приземлился ранним утром, но воздух уже обдавал зноем. И небо пепельно-голубого цвета не предвещало для Восадулина благих перемен в смысле погоды.

Было непривычным и то, что его никто не встречал…

Но мир не без добрых людей. Через час, отыскав с их помощью дом своего друга, расположенный за высоким дувалом, и разглядев на калитке табличку «Осторожно! Злая собака!», Егор, тем не менее, постучал в калитку. Из глубины двора послышался голос той самой собаки, и снова наступила утренняя тишина в одном из самых древних сохранившихся городов Средней Азии.

На часах было пять, но солнце вовсю поливало пробор на непокрытой голове Восадулина готовым закипеть маслом.

Егор перешёл от высокого дувала на другую сторону дороги и увидел за ним в глубине восточного сада верхушку густого высокого дерева. Как потом оказалось, оно сверху донизу было усыпано неспелыми ещё грецкими орехами. Оранжевым соком их неспелой кожуры восточные красавицы подкрашивают свои и без того притягательные губы.

А сейчас ему хотелось в тень этого дерева, чтоб не ощущать себя лягушонком, вынутым из пруда и заброшенным на горячий песок за тысячи километров от тины и ряски, от росистого луга и падающего с неба дождя.

И Егор решился ещё раз позвонить.

Собака снова залаяла, её лай стал приближаться, но послышались и шаги человека. Калитку открыла узбечка, возраст которой начинал стирать с лица следы былого обаяния и проявлять черты древнего мусульманского характера. Егор ощутил это сразу, глянув в чёрные пронизывающие глаза: русский был для неё гяур. Хозяйка сдерживала за ошейник немецкую овчарку размером с небольшого телёнка. С губ овчарки падала на землю вспененная слюна.

«Вот те раз», – подумал Восадулин и робко спросил:

– А Григорий и Румия здесь живут?

– Здесь. А вы кто?

– Друг Григория. Я посылал телеграмму, что прилечу. А до этого в письме сообщал…

Узбечка, бывшая тёщей его друга, продолжала долгим взглядом, полным отчуждения, изучать Восадулина.

– Заходите, – сказала она наконец, отодвигая капающую пенной слюной овчарку…

И Егор попал в рай. Два огромных ореховых дерева давали густую тень. Беседка, увитая виноградом, также не пропускала солнечный свет. По краю дорожки, на цементном возвышении, выставили свои спелые плоды помидоры. Тутовник наливал ягоды кроваво-красным соком. Ароматным соком полнились инжир и персики.

А дом был ещё удивительней. В нём затаилась прохлада, как в погребе в жаркий июльский день на родине Восадулина. Достигалось это необычайной толщиной стен, которые не прогревало даже азиатское солнце. Одноэтажный, большой дом. Их в Самарканде уважительно называют – дом на земле.

Да, это была не кирпичная современная пятиэтажка, которые также успел заметить Егор на улицах древнего города и в которых, наверное, легко уморить русского человека, без всякой религиозной вражды.

И тут, протирая круглые стёкла каких-то уж очень несовременных очков, появился Григорий. Под левым глазом у него красовался такого же чёрного, как глаза узбекской тёщи, бланш, суточной или двухсуточной, как предположил Восадулин, давности.

Тёща удалилась, оставив его на попечение друга.

А тот без лишних слов принёс из глубины дома графин с коньячного цвета жидкостью – узбекским бальзамом, крепость которого не оставляла желать большего. Она равнялась крепости егоро-григорьевской дружбы.

Анализируя в конце дня, своё поведение на территории дружественной республики, Егор понял, что именно бальзам и послужил своеобразным предисловием или вступлением к постигшему его солнечному удару.

В беседке с названием «Сень струй», после приветственных тостов, история с возникновением фонаря под глазом так и не всплыла. Неудобные вопросы и ответы были явно не к месту

Когда графин опустел, Егору было предложено отдохнуть в одной из райских комнат великолепного дома.

Часа через три явился Григорий с намеченной райской программой:

– Я поведу тебя… – начал он.

– В музей, – дополнил Восадулин.

– Можно и так сказать. Сегодня пойдём смотреть секстант Улугбека…

Через час передвижения наземным транспортом Егор испытал настоящее потрясение.

Поражала грандиозность инструмента, сооружённого для наблюдения за звёздным небом. Обсерваторию построили в 1428 – 1429 годах. Гигантский угломер (вертикальный круг, радиус окружности которого равнялся 40, 212 метра, а длина самой дуги составляла 63 метра) помещался в её главном зале. Секстант был сориентирован с поразительной точностью по линии меридиана с юга на север. Современник великого астронома историк Абдараззак оставил не лишённое поэтичности описание:

«… К северу от Самарканда, с отклонением к Востоку, было назначено подходящее место. По выбору прославленных астрологов была определена счастливая звезда, соответствующая этому делу. Здание было заложено так же прочно, как основы могущества и базис величия. Укрепление фундамента и воздвигание опор было уподоблено основанию гор, которые до обусловленного страшного суда обеспечены от падения и предохранены от смещения. Образ десяти небес и изображение семи небесных кругов с градусами, минутами, секундами и десятыми долями секунд, небесный свод с кругами семи неподвижных светил, изображения подвижных звёзд, климаты, горы, моря, пустыни и всё, что к этому относится, было изображено в рисунках восхитительных и начертаниях несравненных внутри помещений возвышенного здания, высоко воздвигнутого».

Улугбек создал и астрономический каталог – «Зиджи-Гураган», известный как «Звёздные таблицы Улугбека». Они явились выдающимся вкладом в сокровищницу мировой астрономической науки.

«Всё, что наблюдение и опыт узнали относительно движения планет, сдано на хранение в этой книге», – записал великий астроном.

Наблюдательный глаз Восадулина с необязательными, казалось, подробностями фиксировал увиденное, и оно сохранилось в памяти спустя десятилетия, возвращая и голоса, и запахи, и ощущения непривычного быта.

Осталось в ней, как первый в его жизни солнечный удар в непокрытую по забывчивости бесшабашную голову.

Запоминающееся получилось начало…

Шахи Зинда, могила Тимура, Регистан, развалины соборной мечети Биби Ханым, (построена в 1399 – 1404 гг.), даже баня с сауной по-восточному, что достойно отдельного разговора, – места, что посетил Восадулин в сопровождении своего друга. Но всё это было после. Когда Егор оклемался от солнечного «гостеприимства».

Голова не кружилась, не тошнило, и всё, что увидел, запечатлелось в нём с благодарностью к другу и его жене. С уважением к тестю друга и особенно тёще, которой пришлось по своим тайным каналам, в сезон отлёта, доставать Восадулину обратный билет.

В аэропорту Григорий без наводящих вопросов вкратце поведал улетающему другу редкостную историю чёрного фонаря под его неузбекским глазом. На местном, так сказать, материале:

– Да тёща туфлёй поставила. Взял тайком из шкафа красный бархат, на знамя для трудового коллектива. Руководство моё решило знамя обновить.  А бархат был припасён тёщей на обивку гробов – ей и тестю, дай им Аллах здоровья.

Мода здесь такая пошла – обивать гробы красным бархатом. Весь и раскупили. Нигде не достать. В коллективе недавно, пообещал, что достану, решил таким образом авторитет подкрепить. Выпрашивать было бесполезно, вот и взял без спросу. Думал, возмещу при удобном случае. Да не успел…

– Считай, что успел, фонарь того стоит. А где ж твоя благоверная была?

– На стороне своей мамы.

– Ну, это тоже правильно, где ж ей ещё быть. Нас много, а мама одна.

Надо сказать, что синяки на востоке проходят быстро, совсем как солнечный удар, за три дня.

– Пей вино и не пей эту горечь Вселенной, – сказал на прощание Григорий.

И помолчав, добавил: «Омар Хайям. В чьём переводе, не помню. Может, в моём».

 

 

СИДЕНИЕ НА РЕКЕ

 

Родная река в жизни Восадулина играла незаменимую роль. Даже в роддом его, ещё не рождённого, везли через эту реку. Из родной деревни в соседний городок.

Везли на вёсельной лодке по широкой водной глади более часа. Мать, не умевшая плавать, ничего так не боялась в жизни как широкой воды. Наверное, поэтому, робкое, если не сказать боязливое, отношение к широким водным пространствам вошло тогда в кровь и плоть ещё не рождённого младенца. И, постепенно уменьшаясь с возрастом Восадулина, всё же   продолжало сопровождать его на жизненном пути.

Городок, где он появился на свет, к тому времени был наполовину затоплен водами одного из рукотворных морей, называемых водохранилищами. Вторая половина городка продолжала жить и развиваться по мере оставшихся сил, сохранив и название, и ряд необходимых местным жителям производств, учреждений и организаций, одной из которых и была городская больница. В городке сохранились также две школы-десятилетки, где в школе №2 в девятом и десятом классах после деревенской восьмилетки доучивался Егор Восадулин.

Путь к получению аттестата о среднем образовании пролегал на противоположный берег реки – осенью, зимой и весной. На пароходе, на лодке, пешком по установившемуся льду, снова на лодке и снова на пароходе и снова по льду… Одним словом, река прочно втекла и даже вмёрзла в его жизнь.

И другой городок, где теперь обитал Восадулин, находился на той же реке, но значительно выше. Сюда не доплеснули воды, сокрывшие под собой полностью старинный торговый город, многие сотни сёл, деревень, монастырей, а также навеки, а не на время половодья, знаменитые заливные луга, служившие сенной житницей России.

Реки, как известно, приманивают к себе и служат не только хозяйственным целям, но также источником вдохновения для множества стихотворцев. Достаточно вспомнить: «О Волга!.. колыбель моя!..»

Не избежал этой участи и Егор. В его ироническом или игривом воображении, когда смотрел на водную гладь, возникали картины, причудливо сочетавшие в себе пережитое и нафантазированное.

Так появилось на свет написанное в один присест стихотворение с нравоучительным подтекстом, которое он всё же положил в известную папку с названием «Не путать с яичницей». Перед вами плод его буйного воображения:

 

ПРО ФИГНЮ

 

В жизни так много различной фигни.

Этой фигни не касайся, ни-ни.

 

Будешь касаться – прилипнет фигня,

в общем, приятель, послушай меня.

 

Шёл я однажды не в тёмном лесу,

но повстречал по дороге лису.

 

Рыжая, волосы словно огонь,

стоит погладить и вспыхнет ладонь.

 

Слово за слово, погладил слегка,

но не рука разгорелась – щека.

 

«Больно мне, больно!», – пропел я лисе.

Зубы увидел в улыбке-красе.

 

Ровные зубы, сродни жемчугам,

редко такие увидишь у дам.

 

Как арестант за лисой я шагал,

 «Больно мне, больно!» – в душе напевал.

 

Справа река с ивняком потекла.

 «Ну и плутовка! Куда завела!» –

 

так я подумал. А после – темно,

будто споткнулся лицом о бревно.

 

То, что накаркал я песенкой сам,

после удара текло по усам.

 

«Лисонька, где ты? Что стало с тобой?

Где кошелёк мой единственный? Стой!» –

 

эхо неслось по молчавшей реке  

и заплутало в густом ивняке.

 

Я посмотрел там, где были часы,

но ощутил на себе лишь трусы.

 

Темень в кустах – можно выколоть глаз.

«Что ж, нагишом искупаюсь хоть раз,

 

смою с себя наважденье лисы,

после надену сухие трусы», –

 

так успокоил я нервы и кровь

и занырил, оцарапавши бровь.

 

То, что трусы я потом не сыскал,

видел ивняк и весь город слыхал.

 

В общем, о них ни к чему словеса,

видно, в зубах утащила лиса.

 

В жизни я много чего повидал,

много смеялся, не меньше страдал.

 

Многое мог бы про лис рассказать,

что в мои годы пора забывать.

 

Стоит коснуться, очнётся фигня.

В общем, приятель, не слушай меня.

 

Разговорился, забыв про ни-ни.

Господи! Сколько же в людях фигни…

 

Да, это то самое стихотворение, которое спасло Егора с Мишаней в смутный час пребывания в ментовке.

Стихотворение про Чапая, тоже плод его творческого сидения на реке, воспроизвести не представляется возможным по причине присутствия в нём ненормативной лексики…

 

 

НИ ТЕКСТА, НИ СЕКСА

 

– Вы што-ли поэт? Как бы… – при входе в подъезд Восадулину преградила путь пожилая женщина.

Ох, это вездесущее словечко!

– И как бы, и што-ли. Вам на выбор или на развес? – ответил вопросом на вопрос Восадулин.

– Дак, я вот, это, хотела бы дать вам, – женщина, глядя ему в глаза, сделала паузу и продолжила, – почитать свои стихи.

Восадулин внимательно посмотрел на разменявшую явно восьмой десяток приземистую старушку, язык которой при разговоре шепелявил, выдавая прорехи в жевательном аппарате, и с грустью подумал: «Дать, конечно, кроме стихов уже нечего. Да и те, скорее всего, известно какие: ни складу, ни ладу. И что мне ей сказать, как вежливо от неё отбояриться?»

А что тут скажешь? Назвался груздем – полезай в кузов. Публикации в «сплетнице» делали своё дело, и к Восадулину стали обращаться за советом не израсходовавшие запас словесной энергии старички и старушки. Старушки, кстати, значительно чаще.

Им всем казалось, что зарифмованные строки – несомненный признак таланта. Родственники и знакомые, не скупились на похвалу. И наступал момент, когда кто-нибудь из благожелателей советовал обратиться с целью публикации доморощенных виршей к «знающему человеку».

Желание заявить о себе как о достойном внимания авторе могло возникнуть и без благожелателей, само по себе.

Сейчас был именно тот случай. И было видно, что ничего хорошего ожидать не приходится. А потому Восадулин пожелал ознакомиться с творчеством дозревшего до его совета автора в одиночестве, без «дышания» в затылок. Наедине с текстом, так сказать.

В руках женщины подрагивала тетрадка в девяносто шесть листов, грозя высыпать насованные в неё отдельные листки и открытки

«В общем, как всегда, придётся уйти в эту писанину часа на три, если честно исполнить долг «мастера» по отношению к «профану».

Эх, женщина-женщина, лет сорок назад можно б тебя и на чай пригласить. А там слово за слово… Может, уроки литературного редактирования и упали бы на благодатную почву. Но тут явно не об уроках придётся думать, а как повежливей дать совет помучиться, чтобы хоть что-то стоящее получилось. Не зря ведь сказано муки творчества. Заглянуть бы ей в черновики Пушкина…

Вот приду сейчас и отупею от галиматьи, в которую превращены слова родной речи волею новой стихоплётки.

Ну, для чего они их рифмуют?!

А ведь там, наверняка, и про Родину, и про любовь, и про мать с отцом, и про детей, и про внуков…

И всё по-топорному: фигак, фигак…» – с грустью успел подумать Восадулин, поднимаясь на верхний этаж.

Интуиция и нажитый опыт, как и следовало ожидать, не подвели. В тетрадке, а также на отдельных листках и открытках было нарифмовано и про Родину, и про любовь, и про мать, и про войну, которой, конечно же, женщина в глаза не видела, и про всех родственников, коим, конечно же, стихи не могли не понравиться.

«Ни текста, ни секса, – с юмором подумал Восадулин о зря потраченном времени. – И не дай Бог, в мозгах что-то осядет из этого словесного хлама. Как ни крути-верти, а придётся их потом спиртом прочистить».

Он прочёл всё от корки до корки, дабы не пришлось в разговоре с автором врать, и понял, что страшно устал. Физически. Как от колки дров. Не в молодые-то годы. Это стало каким-то, с надеждой что последнее, сверхусилием в его жизни, или сверхнасилием…

– Ещё не прочли? – услышал он на следующий день вопрос поджидавшей его у подъезда женщины. Она была не одна, а с подругой, такого же возраста.

«Сейчас они меня переубедят, – с грустью подумал Восадулин, – их двое, а я один».

– Прочёл. Как бы… – все заготовленные утешительные слова разом вылетели из головы. Осталась только строчка известной песни: «Если долго мучиться, что-нибудь получится». Её-то он и пропел неподкупно сфальшивившим голосом.

– Ну, я так и думала, – принимая из рук Восадулина свои вирши и не вступая с ним в спор, произнесла новоявленная поэтесса. И с нескрываемым любопытством посмотрела ему в глаза. И что-то было в этом любопытстве не от интереса женщины к мужчине.

Обе дамы повернулись к Восадулину кормой и отчалили к соседнему подъезду.

«А ведь она подумала, что я ей завидую, – эта мысль, как стрела, прилетевшая в голову, поразила Егора. – Сколько раз зарекался? Сказал бы: да кто я такой, чтобы вас… Да не отвязалась бы всё равно. И не пошлёшь ведь подальше, женщина всё-таки. Летят, словно мухи на мёд. Поневоле и сам зажужжишь…»

Спирта в магазине не продавали. Там были пиво, вино и водка, в широчайшем ассортименте.

«Одним пивом тут не обойтись», – решил Восадулин и взял к пиву водки.

Уже будучи дома, в расслабленном состоянии, он вспомнил последнюю, или пока ещё крайнюю, встречу с читателями:

– А можно у вас взять автограф? – на него с интересом смотрели молодые лукавые глаза. В руках юное создание держало выстраданную многоопытной душой автора книжицу.

«Господи! Знала б ты, какие мы автографы раздавали таким вот восторженным и любопытным в нашей незабываемой юности!» – подумал тогда Восадулин и дрожащей от нахлынувших воспоминаний рукой нацарапал как курица лапой свою редкостную фамилию, похожую на литературный псевдоним. И поставил дату.

Дата, как ни крути, напоминала, сколько лет ушло безвозвратно. А тонкая книжечка стихов говорила о их результате.

А с клёнов за окном слетали последние листья. «Наверное, дворник уже вытащил из подсобки свою новомодную металлическую метлу. Успеть бы мне пошуршать этими листьями. И впрямь могу не успеть. Может, в последний раз…», – и Восадулин, не дожидаясь окончания хвалебных отзывов, взметнулся от юной и любопытной на улицу.

Окружающие списали произошедшее на его странный характер.

Никто не обиделся, тем более что встреча с поэтом стала для них и встречей с друзьями, просто знакомыми, а по сути – с самими собой.

 

 

ВЕЧНЫЕ ДРУЗЬЯ

 

Именно так – не верные друзья, а вечные.

Вечный друг, если вдуматься, звучит как-то навязчиво. Такое ощущение, что ты только проснулся, а он уже под дверью стоит, со своей на тебя программой. И хочешь не хочешь, а включайся, выполняй. Друг всё-таки.

Восадулину не нравилась сама ситуация с подобными друзьями, примерно так же, как самостоятельному мужику не нравятся нотации не в меру активной жены. Сам Восадулин, чтоб никого не обидеть, выработал навык отключаться на время жужжания «вечных» друзей. Отключился на время разговора, а во время его окончания снова включился. Это как с сериалами: посмотрел первую серию, потом последнюю – и всё понятно. И время сэкономил.

Но не станешь же всё время держать отключённым мобильник! Нет, отключить его можно, но зачем он тогда куплен?

Всё бы и ладно, да службы сотовых операторов без спроса вторгаются в жизнь со своими услугами. Пожилому человеку в них разобраться почти невозможно. А цель-то у операторов одна – слупить побольше денег. Это и удаётся. Когда ещё научишься от их услуг отключаться…

У Егора был не смартфон, а обыкновенный кнопочный телефон, который у многих в людном месте уже вызывал насмешливое удивление. Но для связи мобильной, то есть быстрой, его вполне хватало.

Да и звонков-то от знакомых и близких становилось всё меньше по грустной, всем известной причине.

Уже несколько лет Восадулин не отмечал день рождения. Зачем, когда от дня рождения становится не весело. Уходил из дома, оставляя на двери записку: «Не ищите!» Да в общем-то никто уже и не искал. Но звонки и эсэмэски до него доходили. И, надо сказать, всё же было приятно.

Приятель Егора снимал гостиничный номер и отключал мобильник, становясь на свой день рождения мизантропом.

«Наверное, сочиняет послание граду и миру, лёжа на койке. А может пьёт, уйдя от семьи», – предполагал Восадулин.

– Ты бы хоть женщину пригласил для разнообразия в качестве подарка, – посоветовал он накануне одного из таких дней рождения. Но там, видно, было уже не до женщин, да и не до посланий человечеству. Кроме одного: «А идите вы …»

Первыми в очередной день рождения Восадулина поздравили «Сбербанк» и «Мегафон». И тут же предложили кучу хитрых услуг в расчёте на расслабленное состояние клиента в связи с очередной годовщиной приближения к финишу.

Вот они – вечные друзья!

«Отныне и присно и до скончания дней», – пропел Егор бархатным баритоном.

Но, слава Богу, были и другие звонки…

«А кого-то с днём рождения поздравляют лишь «Мегафон» и «Сбербанк». Не хотелось бы так, ведь это полное одиночество, несмотря на то что у тебя есть эти вечные друзья», – размышлял Восадулин. Он сидел на берегу реки за праздничным, так сказать, столом – с бутербродами и налитым в термос вином.

Некоторые человеческие особи берут обещание с родственников –   положить в гроб надёжный мобильник. Мало ли что.

Да, каждый по-своему от вечных друзей с ума сходит.

Некоторые от них оторваться не могут.

 

 

ПЬЯНЫЕ СЛОНЫ

 

Приснился сон, что на местный винзавод заявилось стадо слонов. Винзавод был пуст, как будто администрацию и работников предприятия заранее предупредили о необычном визите.

Людей ушли, но кругом было расставлено вино – в бутылках, бутылях, канистрах. До краёв заполненная тара стояла открытой, маня отведать своё содержимое.

Слоны, подняв хоботы вверх шумно нюхали воздух, нагнетая его огромными ушами. Затем, взревев, они принялись опрокидывать в себя, орудуя хоботом, как огромной мускулистой рукой, бутылку за бутылкой, бутыли и канистры…

«Насколько ж их хватит?» – успел подумать во сне Восадулин и проснулся. Что могло произойти дальше, предстояло дофантазировать в меру свободного воображения, а также приобретённой испорченности…

Винзавод до антиалкогольной кампании начала перестройки «для нас и для всего мира» производил плодово-ягодное вино. В ход шли экологически чистые дары сада и леса, в изобилии сдаваемые местными жителями. В народе местное вино по причине дешевизны называлось «Плодово-выгодным» и ещё ласково «Рассыпушкой». Одной бутылки восемнадцатиградусного напитка взрослому человеку было мало. Две доводили его до устойчивого опьянения. После двух он с порога заплетающимся языком выкрикивал своей жене один и тот же вопрос: «Где ты была?», сходу заставляя оправдываться её, а не себя, и подтверждая таким образом известную истину, что лучший способ обороны – нападение.

Третья бутылка сшибала с ног и слона.

Кстати, о слонах.

Однажды по телевизору показали документальный фильм об удивительной африканской местности, где растёт множество деревьев, усыпанных не менее удивительными плодами. Плоды эти настолько сильно насыщены сахаром, что процесс брожения в них, в результате которого, как известно, образуется спирт, начинается ещё на дереве. А полежав на земле, они практически превращаются в готовый стакан пива, и в этом бесплатном пивбаре заправляются все местные животные.

Ну, а когда приходят слоны, остальным тут делать становится нечего.

Восадулину навечно врезались в память потрясающие воображение кадры из фильма, где, словно после третьей бутылки «Рассыпушки», рассыпаются по земле и засыпают мертвецким сном пьяные слоны. Считается, что приходят они в пьяную местность во время гона, но, скорее всего, сразу же после него, исполнив свой долг перед природой.

Проснувшись, они разбредаются «по домам» до следующей пьянки, которая случается раз в году в период созревания дивных плодов марулы – дерева, называемого деревом слонов.

Существует такое сравнение: как слон в посудной лавке.

«А если он ещё и пьяный, то прощай не только посуда, но и мебель, и все современные удобства – от посудомоечной машины до мультиварки. После посещения жилища пьяным слоном, хорошо если стены останутся, да самому бы живым куда-нибудь спрятаться, в русские джунгли.

Есть такая сказка про теремок, который облюбовали себе для жизни мелкие звери, а когда к ним попытался присоседиться ещё и медведь, то теремок тоже взял и развалился», – мысли Восадулина текли по извилинам мозга, как по накатанной стезе, выискивая в жизни аналогии, схожие сюжеты и сшивая их обнаруженным сходством, как прочной нитью. Иногда, докопавшись до сути, он приходил к выводу, что сходство было чисто внешнее, а суть-то была разная.

Казалось бы: пьянство и есть пьянство, и нечего его оправдывать и ему предаваться. Но ты слонам это объясни, если напиваются они до безобразия. Делают это коллективно. Пьяны все одинаково, никто другому лишнего не подливал. Свальный грех – на то и свальный, чтоб никого в грехах не обвинять.

Это как у бандитов: никто на «мокруху» не подписывался, но ножичком ткнуть в приговорённого к казни будь обязан, как все, по закону стаи. Иначе стая распадётся подобно вокально-инструментальному ансамблю, где кто-то бабло решил грести под себя. Потому что запросы выросли.

Так что сходство разрушенного медведем по общей глупости, с молчаливого согласия теремка, и посудной лавки со слоном весьма относительно. Из разных опер. Одно дело без дома остаться и другое всего лишь без посуды и мебели. Масштабы несопоставимы, хотя сейчас какой-нибудь заграничный унитаз стоит всей приобретённой за долгую небогатую жизнь обстановки.

Пьяный слон Восадулину был более симпатичен, чем трезвый, но   наглый медведь.

«Вот влез в теремок медведь, и теремок развалился, а строить-то опять мелкие звери будут, только теперь им придётся сначала дворец для медведя отгрохать. Когда ещё теперь до своего жилья да своих нужд время дойдёт. А не ублажишь медведя, так и будет всё время пакостить: сначала по дурости, а потом и в азарт войдёт. Ему даже на пчёл наплевать, когда хочется мёда», – эту известную истину Восадулин усвоил за недолгую практику пчеловода. Однажды, придя к своему улью, он нашёл его разорённым. Судя по следам «мишка» был совсем молодым. Знакомый охотник пояснил тогда, что матёрые медведи, когда в лесу мало корма, выкидывают свою молодёжь из леса: дескать, захочешь выжить – выживешь.

Да, всему есть причина…

Вот и очнувшись от своего «слоновьего» сна и проходя мимо кладовки, Восадулин увидел разбитый флакон ацетона и рядом дохлую мышь.

«Так вот откуда явились слоны, – пришло озарение. Он слышал от юного поколения «нюхачей», что если нюхать ацетон или клей, то прилетают слоны. Галлюцинация у всех появлялась одна и та же. – Мозг, оглушённый ацетоном, рождает слонов.

Мозг, оглушённый алкоголем, рождает всего лишь похмелье… Думайте сами, решайте сами – поётся в песне».

Следуя за мыслью, растекшейся по древу, Егор заметил, что его размышления всё время уходят в мутные глубины современной российской глубинки: «И что ж за медведь разрушил наш теремок? Вроде бы свой, а силу не на общее благо расходует.

Вошёл во вкус, и всё ему мало.

Ой, пришла ему пора о зверюшках подумать! А то решат всем скопом, что пора «мишеньке» с народом делиться. Наведут звон в посудной лавке.

А жаль, что сон оборвался. В соседнем районе тоже винзавод есть…»

 

 

РЕКА ВРЕМЁН…

 

Лёд под ногой Восадулина треснул. Собственно, похожее, если смотреть на жизнь философски, случалось не раз. Мало ли где и когда он проваливался. Но на сей раз это произошло на реке, а значит в прямом, а не переносном смысле.

Итак, лёд треснул. Трещина с характерным звуком разрываемой ткани побежала по тонкому панцирю льда, подёрнувшего реку до первого снега. Побежала к противоположному берегу, вместо рискового ходока. Хоть и говорят, что осенний лёд «трещун», но «непущун», но Восадулин мгновенно провалился в ледяную воду. Полы пуховика задрало до подмышек, как спасательный круг. Они, да ещё острые края «трещуна», воткнувшиеся в пуховик, не дали сразу в воду уйти с головой.

И быстрое течение, по этой причине, не затянуло Егора под лёд, в отличие от многих менее удачливых на быстрой реке жизни.

Первый осенний лёд хоть и тонкий, но не рыхлый, как весной. Недаром его «непущуном» и зовут. Весной к тонущему без плавсредства не подобраться, а самому ему выбраться на поверхность рыхлого, ломкого льда, пока сердце не остановилось от переохлаждения, практически невозможно. У него на всё про всё три, от силы пять минут.

Каждый год река собирала дань в виде утопленников, отбирая человеческие особи по только ей ведомым знакам. Люди, шедшие с одного берега на другой в межсезонье, всегда рисковали.

«На то мы и русские люди, чтоб рисковать», – думал, наверное, каждый переходя реку. И путь в обе стороны в подавляющем большинстве случаев проходил без эксцессов.

Но неминуемо наступал момент, когда река забирала новую жертву. Может, таким вот образом предупреждала весной: «Всё! Хватит путешествовать!» или осенью – «Рано ещё! Куда прётесь!». Или просто предоставляла выбор: «Сами решайте: стоит ли рисковать дальше».

На правом берегу ещё теплилась жизнь, которая город делает городом. Там была станция, магазины, ходили автобусы. Сначала они много лет тряслись по каменке, потом мягко шуршали шинами по уложенному поверх каменки асфальту. Потом…

Там была работа, винзавод, деревообрабатывающий комбинат, хлебозавод, учреждения, организации, сопутствующие налаженной во времени и пространстве человеческой жизни. Там можно было получить квартиру в каменном доме, а после, как завершение жизненного пути, – место на городском кладбище.

Глядя на плотные ряды крестов и памятников, Восадулин не раз приходил к мысли, что недалеко то время, когда их количество превысит оставшихся здешних жителей. Во всяком случае, пока всё шло к тому. «И кладбище поглотит город. И город мёртвых станет… Нет: город живых станет городом мёртвых», – путанно, но навязчиво его мысль ныряла из сознания в подсознание, как будто что-то предвидя или накликивая…

Егор попытался выползти на лёд, закинув правую ногу на кромку льда, но лёд обломился. Пуховик из спасательного круга стал превращаться в якорь, надёжно закрепивший Восадулина пока ещё на поверхности полыньи, но неминуемо ослаблявший коченеющие пальцы.

И он закричал: «По-мо-ги-те-е-е». Голос легко разносился вдоль реки, но на крутой правый берег, к которому Восадулин был ближе и на который была вся надежда, крики его доходили глуше.

О, если б кто-то из жителей пары-тройки домов, расположенных у перехода, стоял у окна и курил, пуская дым в форточку… Как позже выяснилось, так и произошло. Объявленная борьба с курением переместила курильщика от семейного стола к форточке.

А Восадулин стал ощущать себя камнем. Только в этом камне ещё жила душа и трепыхалось беспокойное сердце. Силы таяли, точнее, наоборот закоченевали. Боль и страх делали своё дело. И он продолжал истошно вопить о помощи.

Если одновременно втянуть воду ртом и через нос, то происходит мгновенная потеря сознания, Егор это знал. На крайняк можно было набраться смелости и нырнуть в холодные воды другой реки – Леты…

Вот когда ощущается вся глубина одиночества.

Но пальцы цеплялись за лёд, а сердце цеплялось за жизнь.

И тут Восадулин увидел, как с покинутого им берега кто-то пьяно спускался с выломанной из забора высокой штакетиной. За ним с руганью семенил в трусах-шортах и майке и в чём-то надетом на босу ногу хозяин этой самой штакетины. В другой ситуации, Егор насмеялся бы досыта. Но его онемевшие от густой осенней водицы пальцы уже не чувствовали льда. Пуховик ещё держал на поверхности, но течение реки всё настойчивей приглашало под лёд, который опять обломился, чуть только Егор оперся о кромку локтями.

Холод и боль онемения вытолкнули на поверхность сознания долгий не крик, а вопль, которым тело Восадулина стало прощаться с жизнью. От него чуть не лопнуло сердце.

Однажды он слышал вопль задираемого медведем зверя. Ему даже показалось тогда, что это были два вопля – душераздирающий вопль жертвы и торжествующий вопль вонзившего в неё стальные когти «охотника».

Река не могла вопить.

­– Егорий, держись!.. – донеслось до оглушённого болью сознания. Дальше шли одни матерные слова. Кто-то орал их без перерыва, как ввязавшийся в драку и до конца не уверенный в её удачном исходе одинокий, но смелый боец.

Матерясь уж не так громко, мужик со штакетиной ловко, по-армейски, полз по льду.

А поначалу казавшийся неповоротливым хозяин штакетины, быстро вернувшись в дом, лихо спустился к реке с мотком верёвки, которую метнул к полынье, как индеец лассо. Или опытный оленевод. Где только и натренировался? Моток скоро разматывался, скользя по зеркальному льду. Конец верёвки с широкой петлёй быстро догнал знатока русского мата. Тот, мигом сообразив, что к чему, схватился за неё левой рукой.

«Теперь бы, как в сказке про репку. Кого там ещё на помощь судьба вышлет?» – мелькнуло в мозгу Восадулина.

Разрываемыми болью глазами он разглядел, как к нему подползает кто-то знакомый, двигая впереди себя штакетину с торчащим из неё загнутым блестящим новым гвоздём. Тяжёлым движением руки Егор наткнул на крючковатый гвоздь левый рукав пуховика.

Трещун, но не пущун – эта старинная поговорка относилась теперь не только к осеннему льду. Крепкая ткань надёжно удерживала в себе крючковатый спасительный гвоздь. Правая рука, уцепившись за штакетину, почти ничего не ощущала и вряд ли смогла бы её удержать.

Егор последним сверхусилием выкинул правую ногу на лёд и почувствовал, что его тянут к надёжному берегу…

«Река времён в своём стремленье уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей – это сегодня не про меня. Река времён, кажется, подарила ещё один отрезок жизни», – на грани сознания думал Восадулин, когда его на верёвке вместе со случайным спасителем тащил хозяин выломанной из забора штакетины. С выбежавшей ему на помощь, как мышка-норушка, женой. И он тоже, не стыдясь супруги, матерился на чём свет стоит.

«А если что и остаётся под звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрётся и общей не уйдёт судьбы» – насчёт вечности старик-Державин прав», – несмотря ни на что, мысленно продолжал цитировать классика Восадулин.

Его, как пьяного, заволокли в дышащую теплом избу и, продолжая ругань, с трудом стащили с холодного тела, у которого зуб на зуб не попадал, намокшие ботинки, пуховик, штаны, свитер, рубаху, майку…

Из своих дальнейших ощущений он навсегда запомнил тёплый хозяйский халат, сверху полушубок, валенки и свежезаваренный чай из электрочайника.

«А чай-то с малиной», – успел подумать тогда. И силы, так умело сопротивлявшиеся и холоду, и боли, иссякли.

Восадулин очнулся на диване от запаха нашатыря, окружённый своими спасителями, как близкими родственниками при чьём-то последнем издыхании. И удивлённо возвратившимся сознанием понял, что боль отошла, озноб кончился, и чай с малиной, наверное, ещё не остыл. Он улыбнулся и попросил ещё чаю.

Спустя два дня в местной газете со всеми, даже излишними, подробностями была напечатана информация о чудесном спасении «утопающего на водах» за подписью виновника «торжества», с его искренней благодарностью своим богоданным спасителям.

 

 

ОНА И ВОСАДУЛИН

 

Весной и осенью Восадулин выбирался из своего городка в родную деревню, используя для этого вояжа общественный транспорт, то есть автобус. В деревне ждал его стареющий родительский дом

Расписание автобуса в связи с идущей в стране оптимизацией перестало быть стабильным и менялось в сторону удобную для автотранспортного предприятия, а не пассажиров. Их-то в автобусах меньше не становилось, несмотря на отрицательную демографическую ситуацию, просто рейсов стало меньше. Цены на билеты росли обратно пропорционально рождаемости. Кое-где рейсы прекратились совсем, и людям, не имевшим собственного автомобиля, приходилось завидовать птицам.

В ожидании автобуса Егор смотрел, как в синем небе гордо реяла ворона, презрительно каркая с высоты на подобных ему бескрылых и «безлошадных». Мощность автомобилей, как известно, до сих пор измеряется в лошадиных силах.

«Не будь автомобилей, у человека в результате эволюции могли бы вырасти крылья, или он научился перемещать себя в пространстве каким-либо иным способом. Как в фантастических романах – способом депортации», – рассуждал Восадулин по этому поводу.

Рядом упал с неба вороний «подарок».

«Если такое приснится, то, говорят, к деньгам, – продолжил он свои рассуждения, увязывая первую мысль с нечаянно прилетевшей второй. – Хорошо бы, а то остатки пенсии перед поездкой пришлось соптимизировать на приобретение продуктов. А цены на них, как и цены на автобусные билеты, меняются без всякого о том оповещения. «Стабильности нет», как говорил один из героев фильма «Москва слезам не верит». Когда же она появится, эта стабильность? А никогда, наверное. А если и появится, то снова обзовут её застоем и бросятся очертя голову из стабильного настоящего в распрекрасное будущее, клюнув на красивую рекламу. Теперь вот цифровизацию придумали. В начале было слово, а в конце будет цифра. Интересная мысль, надо бы её записать. Готовый афоризм».

Автобус подкатил вовремя, пассажиры расселись по местам. Почти все они были в масках.

«Ёк-макарёк, – произнёс про себя Восадулин, – а у меня маска дома осталась».

Но никто замечаний не сделал, и автобус тронулся.

«Хорошее слово тронулся, – продолжил он размышлять. Он всегда в дороге удачно мыслил, и блокнот щедро пополнялся новыми записями. Например, палиндром «Лепс спел» в блокноте появился задолго до того, как его стали цитировать направо и налево. А про телевизионные шоу с их непрерывным ором Восадулин ёмко выразился двумя словами сплошная джигурда.

Кладезь восадулинских изречений насчитывал уже сотни три, но они появлялись только в его образной речи, если был повод разговориться. Правда, поводов таких становилось всё меньше и меньше. Главным собеседником для окружавших его людей стал смартфон. И Восадулин совестился прерывать углубление человека в гаджет.

На соседнем через проход сидении, по правую руку, разместилась с такой же клетчатой сумкой женщина, сохранившая не только фигуру, но и привлекательное изящество в движениях. Лицо её до глаз скрывала вездесущая маска.

Они встретились глазами.

Что-то знакомое было во всём её облике, и не просто знакомое, а знакомо привлекательное. Боясь ошибиться, он всё же сказал ей довольно отстранённо: «Здравствуйте». Она приветливо кивнула, и чуть заметно сквозь маску вздохнула.

«Если и были знакомы, то явно давно. Станем разглядывать друг друга, и кому-то из нас станет неловко», – подумал Егор. Он устроился поудобнее, отодвинув сумку к окну, и, снова глянув на женщину, тоже вздохнул. И было нетрудно догадаться, о чём он подумал.

Но лицо её скрывала маска.

«Маска, может, я тебя знаю?» – можно было спросить для начала дорожного разговора. Но Егор уже ждал, что попутчица отстранённо уткнётся в любимый смартфон и навеки исчезнет из его жизни.

Но женщина не уткнулась в смартфон. Она смотрела в окно…

Автобус отсчитывал километр за километром, сокращая не только расстояние, но приближая также и время, когда Егору нужно будет сойти, чтоб ждать другой транспорт, который и довезёт его до родимого дома.

«Она, конечно, проедет дальше. В моём медвежьем углу, в прямом и переносном смысле, таким, как она, делать нечего. Там теперь из женщин одни старухи остались, да и тех на зиму стали забирать в городские квартиры их дети и внуки.

То одна вернётся в гробу, то другая…» – невесело размышлял Восадулин.

Женщина, глядя в окно, также о чём-то задумалась.

«Если мы всё же знакомы, то могла бы и повернуться, да и маску снять, всё равно в автобусе толку от них никакого. А может, мы стали чужими когда-то, или знакомство наше было мимолётным, и женщине не хочется его вспоминать, ощущая остатки былой красоты на постаревшем лице?

Да и я ведь давно уж не тот», – продолжал размышлять Восадулин.

«Гюльчатай, покажи личико» – вспомнилась фраза из «Белого солнца пустыни», и Егор мимолётно ощутил себя Петрухой из любимого фильма. Чем это кончилось, известно, но Чёрного Абдулы рядом не было. Был автобус, и неумолимо приближалась остановка.

«Поздно, поздно уже о чём-то спрашивать. Вот в этом и есть подлость и

моего возраста и нашего разобщающего времени, штрихом которого стали и эти маски-обманки. Когда тонешь, соломинка не спасёт, не в сказке живём. Даже вакцинация не спасает. А вот и остановка, пора уже выходить», – Восадулин встал и направился к выходу.

И тут женщина обернулась. Глаза её влажно блестели.

«Она что – плакала?» – успел подумать Егор, выходя из автобуса. Двери закрылись. И когда автобус снова тронулся, Егор помахал ему, а значит и своей случайной попутчице, которая так и не сняла маски. Она лишь смотрела на него сквозь окно.

И в это последнее мгновение, чуть прежде, чем Восадулину исчезнуть из её повлажневших глаз и, наверное, навсегда, глядя на его по-мальчишески стройную фигуру, застывшую на остановке, она ощутила, как по щекам, исчезая в маске, катятся слёзы…

Вдоль дороги яркими красками полыхал октябрь, радуя взор пассажиров золотыми листьями свечек-берёз и наводя на размышления ржавыми листьями невесть откуда занесённых и вошедших в силу дубов.

«Никогда нам больше не встретиться. Что ж я промолчал?! Но ведь она-то меня узнала. Не маска же нам помешала. Нет. Тут что-то не так. Знакомая незнакомка, ты как нектар из цветка вытянула сладкий миг нечаянной встречи-невстречи и выпила горький яд расставания. В одиночку. Зачем?»

«А затем, Восадулин, чтоб до последнего часа ты помнил её… Нашу встречу. И знал, что на земле твоё кому-нибудь любезно бытиё…»

 

 

ЗАБРОШЕННЫЙ СТАРЫЙ КОЛОДЕЦ

 

Колодец был старше Восадулина. Долгие годы из него брали воду семь ближайших домов. Дальше шёл другой колодец, которым пользовалось примерно столько же домовладельцев. И так по всей – на три улицы и несколько переулков деревне.

Для колодца все семеро хозяев были как один, потому что когда приходила пора его чистить, все они собирались в одну бригаду – каждый на своём месте: кто-то черпал песок со дна, кто-то поднимал песок наверх, кто-то относил его в колею на дороге, кто-то готовил доски на крышу колодца, кто-то эту крышу чинил, кто-то готовил новый шест для журавля, кто-то со знанием дела его укреплял… Когда приходила пора менять сам журавль или сруб колодца, тоже каждому находилось дело.

Так колодец обновляли, и он продолжал служить следившим за ним людям. Вода в нём была мягкая, чистая и воды хватало всем, потому что никто не стремился выносить весь колодец на свой сад или огород.

Даже в засушливое лето в нём хватало воды на всех, потому что поставлен он был на водяной жиле, на раз и навсегда найденном чистом водоносном слое. В стороне от него до воды докопаться было можно, но вода текла то мутная, то с неприятным привкусом и быстро давала накипь.

Общественные колодцы располагались по линиям, выверенным жителями деревни. Эти линии могли быть и перпендикулярны друг другу, но всё равно шли по живоносным водяным жилам.

Восадулину приходило на ум сравнение их с артериями, разносящими кровь в теле человека. Как вода, кровь тоже может быть и чистой здоровой, и замутнённой разными шлаками. У одного человека этих шлаков образуется больше, у другого меньше. Одни можно почистить, другие отравляют человеку жизнь и в конце концов до срока сводят в могилу.

Старел и требовал ремонта не только колодец. Старели и уходили на тот свет и люди, которые брали из него воду и содержали его в порядке. Настало такое время, когда колодец остался без прежних хозяев. От слова совсем.

Когда упал журавль, то дачник, купивший дом рядом с колодцем, вставил в него мотор со шлангом и качал воды столько, сколько ему вздумается, сделав его как бы своим, никого об этом не спрашивая. Спрашивать-то стало и некого. Качал воду, пока не наступила пора колодец чистить. Но чистить да ремонтировать общий колодец – зачем? Попользовался вволю и…

Подобная картина нарисовалась по всей деревне. Приходил срок, и крыша общественного колодца проваливалась внутрь, и сам он становился опасной ловушкой для внуков и правнуков ушедшего на тот свет поколения коллективных людей.

У местных жителей содержать общественные колодцы не хватало сил; у дачников, скупавших в деревне дома, были другие интересы.

Возник спрос на свои, частные колодцы, которые стали появляться и во дворах ещё оставшихся местных жителей. От безысходности в их состарившейся жизни.

Но время перемен опять не стояло на месте. Однажды в деревню заявились мастера, предложившие бурить скважины для подачи воды прямо в подвалах домов. Не надо, дескать, с колодцем заморачиваться.

Не бесплатно, конечно, бурили.

Но деревенские старики были рады, открыв на кухне кран, нацедить в ведёрко воды для чайника и других невеликих нужд. Много ли её старикам надо? Домашних животных, которым нужно было готовить пойло, в хозяйствах давно уже извели. А коты да кошки смотрят, чтобы молочком напоили, пусть и купленным.

Вода-то течёт, но она у всех разная. У кого-то мягкая, у кого-то жёсткая, у кого-то цвета спитого чая…

Жаловаться, что вода не такая, никому не будешь. Что есть, то есть; то и будешь пить.

Когда стало не надо ходить за водой до общественного колодца, исчезли и коромысла. Они долго пылились по углам изб и на поветях, пока не исчезали в печах и мангалах, отправленные туда в качестве топлива рациональными потомками.

Но и за своим колодцем, и за скважиной тоже следить следует, а будут ли это делать постаревшие в городе дети или юные внуки? Навряд ли. Есть вода – хорошо, нет воды – на нет и суда нет.

Деревня постепенно превратилась в дачное поселение, а дачник – это не постоянный житель, он привык к комфорту, ему надо всё побыстрее.

Мало кто, будучи ещё в силах, жил в деревне месяцев восемь в году, растя для себя весь набор овощей.

В основном все приезжали отдыхать, живя в деревянном деревенском доме, пока он ещё стоял, запрограммированный своими прежними хозяевами на долгое житьё. Продукты везли с собой, загорали на речке, в грибную и ягодную пору не сильно себя утруждали. А то и просто целыми днями сидели, уставив взоры в смартфон или телевизор, где одно шоу как по заказу сменяет другое. Где звёзды современной эстрады делятся с экрана, всей гадостью, накопившейся в их звёздной жизни.

«Никому нет дела до общего дела, – тавтологично размышлял Восадулин, стоя у старого заброшенного колодца. –  Зато есть дело до жизни частной – в любую щель готовы залезть со своим смартфоном. На смену строю общественному пришёл строй индивидуумов. Всё стало, как в басне «Лебедь, рак и щука», когда в товарищах согласья нет.

И вместе никак не собраться колодец с чистой водой в порядок привести. Не говоря уж о мерзости душевного запустения? А и нет никого рядом.

Всё – только за деньги. Похоже один ты здесь альтруист, Восадулин, остался. Скажут: дело бесполезное, никому твой общественный колодец не нужен.

Может и так. Есть разница в словах «возрождение» и «восстановление». Восстановить можно, возродить сложно. Вот и займёмся пока восстановлением. Материал – за деньги, а там видно будет…»

 

 

ПЫЛИНКИ НА ОБОЧИНЕ ЖИЗНИ, или ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ

 

Восадулину не спалось.

Не спалось и автору повести о днях его жизни. Он смотрел вослед уходящему от него человеку. Человек уходил не оглядываясь. И всё явственнее проступала его отрешённость от мчавшихся по скоростной трассе машин. Человек постепенно превращался в точку, сравнимую с лежащим у трассы камушком. А потом превратится в пылинку.

Автор глянул в небо. Днём он долго смотрел, как высоко, в ярко-синем просторе двигалась блестящая точка, оставляя за собой клубящийся след. След постепенно рассыпался, разбавляя собой синеву.

Самолёт в вышине двигался медленно, но всё равно неуклонно приближался к своей цели, к пункту своего назначения. Когда он пойдёт на снижение, то будет становиться всё больше и больше, и станет видна его сумасшедшая скорость, которая может разбить его на куски. Когда он погасит её, приземлившись, то станет безжизненной птицей. Собственно, он всегда ею и был. У него керосиновая душа. Нет керосина, нет и его души.

Душа человека живая. Это и есть вечный двигатель всего сущего, потому что она не умирает. Она бессмертна и вечна. И, вновь воплощаясь в теле, спускаясь с небесных высот, даёт телу жизнь. Это частичка Создателя, и того загадочного пространства, где нет ни начала, ни конца.

А сейчас небо было усеяно звёздами. «Небо звёзды усеяли чистые» – зазвучала в душе строка известного романса. Она живёт уже много лет.

«А живёт ли герой литературного произведения? Как ни странно, да. И живёт дольше своего создателя. Живёт на страницах книг. Он в той или иной степени вобрал в себя черты современников автора, даже если тот создавал исторический роман. И сам автор всегда явно или неявно присутствует в своём произведении», – так размышлял Восадулин, так размышлял и тот, кто наделил его чертами близких себе людей.

Герой литературного произведения иной раз входит в плоть и кровь целого поколения, как это было с Печориным Лермонтова или с Павкой Корчагиным Николая Островского.

Читая классические произведения, читатель верит, что Шерлок Холмс способен раскрыть любое преступление. Реальность, как правило, далека от жертвенной любви Ромео и Джульетты, но их любовь остаётся несомненна.  Дон Кихот тем и велик, что не боится быть смешным, свершая добрые дела.

Если память потомков останется благодарной, то всегда рядом с литературным героем, живущим в книге своей полнокровной жизнью, будет жить имя автора. Не только на переплёте.

Вот и в песне живёт душа авторов. Ещё как живёт и будет жить, если её вдруг запоёт народ…

Прощай, Егор. Прощай, дорогой друг. Знать бы, как сложится твоя дальнейшая судьба, сойдя со страниц в душу внимательного читателя. Пригодятся ли мысли твои и чувства в стремительном темпе резвящейся новой жизни?

Ты – жив. В тебе осталась страна с гордым именем СССР. Со своим знаменем и гимном…

Имя Егор – от того же корня, что и Георгий. А Георгий на русских иконах побеждает Змия, символ зла на земле.

Куда ты идёшь?

«Туда, где сейчас льётся кровь, откуда снова пришла беда, которой не ждали. Там бьются сейчас молодые воины – внуки и правнуки самых стойких солдат самой доброй страны на всём свете…»

 

 

 

 

Примечание: при написании «Дней Восадулина» автор использовал стихи собственного сочинения.

Восадулин на него не обиделся.