Вологодский литератор

ЖДУ

Земля на отдыхе. Солнечно и тихо. Пахнет снежными полями. Хочется идти куда-то к горизонту, откуда поглядеть на все миры и, улыбнувшись, осознать, что ты живешь. Отдать и чувство благодарности тому, кто тебя вывел в жизнь. И в глубине души почувствовать дорогу, которой ты идешь. Услышать и волнение в груди. Как если бы в ней вместо сердца – бодрый колокольчик. Звенит и обещает рай.

СОЛДАТСКАЯ ТРАВА

Как часто на войне тела споткнувшихся солдат не зарывают никуда. Лежат спокойно, как живые, и чувствуют траву, которая пройдя сквозь них, опять становится живой. А где-то рядом и июньские ромашки. Покачиваясь, моргают, принимая , словно кровь земли, остановившуюся жизнь.

ЖИВИТЕ, СНЫ

О, родина моя! Ты всюду, как заря. Летишь и раздаешь предутренние сны. Они везде. Но больше всех их прячется под крышами больших и маленьких домов. Бывают сны и в елках, где поселился утомленный волк. Они же и в берлоге, где пребывает вместе с детками медведица-гора.

Живите, сны! Нам, людям, тоже надо полежать, охотно всматриваясь в дивные картины, в которых, словно вольница, идет-бредет вторая жизнь. В видениях у нас нет хмурых дней. Болезней тоже нет. Нет и ненужных войн. Но есть забытая деревня, а в ней обычная изба, в которой обитает ковыляющий скворец, кто ножку поломал, и старый дед Сергей его здесь приютил, сказав:

— Живи, коль заболел. Квадратных метров, чай, не в городе, всем за глаза…

УГРЮМЫЙ ЗОВ

Иду в край тихой жизни, как на зов, с каким повелевает мне глухая тень под будущим крестом, убравшим под себя всё то, что нынче не живет.

Прощальная минута. Летящая с лопаты рыхлая земля. И гробовая тайна тех, кто ныне там, под холмиком земли, где быть и нам, как добровольцам , уходящим навсегда в необитаемую тьму.

ИСТОМА

Истома умирания всегда безжалостна и беспощадна. Мир гаснет. Гаснешь с ним и ты. А дальше что? Уход в угрюмый край, где не живут, но переносят боль, чтобы уйти в небытиё и стать землей. Вот почему земля тучнее жизни. А жизнь жадна, где исчезает всё.

РУССКИХ КРОВЕЙ

Трех минут пароход не стоял. Чуриловка отдала пароходу переселенок. Все они были в трепетном ожидании, словно плыли к себе на родину, с которой были разлучены, и теперь радовались, как в праздник. Уплывавшие заняли почти все перила на пароходе. Облокотившись о них, они махали ладошками берегу, где стояли старенькие хохлушки, провожая своих дочурок в избранный путь. Ехать близко. Каких-нибудь семь километров, до Устья-Печеньгского, где белел, как живой, божий храм. От пристани до церковных ворот идти минут пять. Колонной вытянулись по берегу ссыльные прихожанки. Все они были из кулаков второй категории. Еще месяц назад нельзя было им отлучаться куда-нибудь из барака. Теперь, с первых дней Великой Отечественной стало можно. Тем более, что здесь рядом – красавица-церковь. Она-то и скрашивала житиё уроженцев Днепра, заселивших сухонский берег. Жить на чужбине, но жизнь принимать, как на родине. Такое из сосланных мог позволить себе не каждый. Однако местные жители были русских кровей и встречали соседнюю нацию, как родную.

Скрипела пыль под женскими башмаками. Мы с бабушкой тоже топтали тропку, ведущую к храму. Подходили к церковным воротам в сплошной тишине. Мне 5 лет, бабушке – 50. Где-то вдали, за 1000 километров гремела война. Я пытался о чем-то расспрашивать. Бабушка пресекала:

— Потом… Вон, как тихо идут, — кивала кончиками платочка к сосланным прихожанкам, которые, право, не шли, а плыли среди колокольчиков и синюх, заселивших сухонский берег, как праздничными коврами, — и ты давай так. Не куда-нибудь там, к Самому идем…

И вот мы внутри. Свечи с бойкими огоньками, новые платья , подсвечники и иконы. Кругом тебя женщины, девушки и старушки. А вон и, батюшка-старичок с черно-алым подносом и целой стаей свечечек в огоньках. Мужчин почти нет. Война забрала. Верится: кто-то сейчас опустится в зало. Скажет особенные слова, взятые сверху, где территория Бога.

Все лица присутствующих в трепетном ожидании. Чей-то торжественный баритон. Как уводит тебя. И вливает в тебя, то, чего пока нет, но обязательно будет. Нездешнее плавало в зале. Даже я, ничего не смыслящий в правилах службы, ощутил в себе нечто особое, и мне захотелось взвиться куда-то вверх, где тот самый, кому мы обязаны собственной жизнью. Запел хор, который повел нас к чему-то грохочущему вдали. Повел к благородно-возвышенной силе, от которой бегут увитые ненавистью фашисты.

Свободу, простор и волнение прочитал я на бабушкином лице. Такое же неземное волнение и у паствы. Глаза у всех, словно плыли, уходя в пространство, которым в эту минуту жил зал, весь-весь, до последней бабушки. А та сладко плакала, вскидывая руками, как уплывая туда, где была еще одна жизнь.

ПОЭТИЧЕСКИМ ШАГОМ

Вспоминаю, как часто по берегу Вологды шли Рубцов, Коротаев, Чулков, Мартюков, да и все остальные лирики-вологжане. Шли каким-то замедленным шагом. Замедленным оттого, что писали стихи на ходу. А потом их читали в редакции «Вологодского комсомольца».

Прошли поэты свою дорогу, исчезая где-то за горизонтом. Прошли ногами, но не стихами. Оттого их творения, все, как одно, остались около нас и в нас, как в хранилищах, где обитают высокие души.

Взглянешь порою на берег Вологды – тут же и вздрогнешь. По нему, как живые, идут Чухин, Рубцов, Коротаев, Романов, и все остальные, для кого поэзия – это еще одна жизнь. Идут очень медленно, тихим шагом, собирая классические глаголы. Для нас, для живых оставляют свой дар. А сами, как шли, так и идут. Идут туда, где их ждут. Ждут в жизни и после жизни.