Вологодский литератор

Тысячу лет назад в «Слове о законе и Благодати» митрополит Иларион Киевский органично соединил два начала – всемирное, христианское и национальное, патриотическое, неразрывно связав русский народ с православием: «Вера благодатная распростерлась  по всей земле и достигла нашего народа русского. <…> евангельский источник <…> разлился и до пределов наших». Он же дал и универсальную формулу становления личности: «И всем быть христианами: малым и великим, рабам и свободным, юным и старым, боярам и простым людям, богатым и убогим».

Восемь столетий спустя другой русский гений Федор Михайлович Достоевский скажет уже окончательно и непреложно русский не может не быть православным и воскликнет: «И какое дело тогда Коробочке, совершенной (выделено Достоевским. -А.Б.) уже христианке, крепостные или не крепостные её крестьяне? Она им «мать», настоящая уже мать, и «мать» тотчас же упразднила прежнюю «барыню». Это само собою бы случилось. Прежняя барыня и прежний раб исчезли бы, как туман от солнца, и явились бы совсем новые люди, совсем в новых между собою отношениях, прежде неслыханных».

Так — через века — вновь отчетливо  проявилась неизменная на всем историческом пути духовная основа Руси – России — Русского мира.

Летом 1839 года будущий писатель признается брату Михаилу: «Человек есть тайна. Её надо разгадать. <…> я занимаюсь этой тайной». Летом 1880 года, на исходе творческого пути, продолжая разгадывать эту «великую тайну», Достоевский произнесет знаменитую Пушкинскую речь.

«При полном реализме найти в человеке человека»,- так сформулирует он незадолго до смерти в дневниковой записи за январь 1881 года своё творческое кредо.

Какого же человека пытался отыскать Достоевский? Человека в его глубинной – истинно человеческой – христианской сути: в Федьке Каторжном отыскать мужика Марея, в «подпольном человеке» — увидевшего истину «смешного человека», или, говоря словами Гоголя, у «последнего подлюки, каков он ни есть», отыскать «крупицу русского чувства».

Продолжим знакомство с дневниковой записью последних дней жизни писателя: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».

Почему Достоевский не хотел, чтобы его называли психологом? Потому, что он прекрасно понимал: психологизм ради психологизма, проникновение в глубины человеческого сознания, в подсознание, в раздвоенное сознание сами по себе, без великой цели, ничтожно. Писатель указал на специфику своего реализма в высшем смысле, особо подчеркнув: все, что им написано – написано на «духе Православия». Для Достоевского психологизм – это инструмент, с помощью которого его художественный гений раскрывает возможности даже самой грязной, казалось бы, самой мерзкой души для духовного воскресения, для движения сердца человеческого ко Христу.

«Мрачный гений», «жестокий талант» — таковы и сегодня, к сожалению, типичные оценки творческого феномена Достоевского. «Живая жизнь» — так назвал свою книгу о Достоевском и Л.Толстом В.Вересаев, увидевший в наших классиках антагонистов. Поэтому раздел, посвященный Достоевскому, он озаглавил «Человек проклят», а раздел, посвященный Л.Толстому, — «Да здравствует весь мир!». И хотя формула живая жизнь принадлежит Достоевскому, В.Вересаев отказывает ему в возможности наполнить ее истинным содержанием. Писатель уверен, что показать силу и красоту живой жизни удалось только Л.Толстому, в то время как «малый разум» Достоевского-человека вступил в противоречие с «великим разумом художника». Достоевский утверждает: «Вера в бессмертие души человеческой есть единственный источник живой жизни на земле». Однако, по В.Вересаеву, доказать это художественно Достоевский оказался не в состоянии. Такое неверие в Достоевского его истолкователя объясняется очень просто: христианский и гуманистический взгляды на жизнь и проблему становления человеческой личности несовместимы.

Ни в чем не умаляя художественного гения Л.Толстого, считаю, что лучшие картины живой жизни принадлежат именно Достоевскому! Достаточно вспомнить заключительные строки заключительной, на мой взгляд (и не только на мой), главы бессмертных «Братьев Карамазовых» «Кана Галилейская». Есть такое понятие «пасхальность», которое определяет особое состояние человеческой души, устремленной к Богу в тот момент, когда, говоря словами Кирилла Туровского, «стала небом земля». Передать это особое состояние художественным словом почти невозможно (ведь говорил же в свое время К.Аксаков, что «христианин в искусстве неуловим»). Однако Достоевскому это удалось! Показательно, что преображение (иного слова я просто не могу подобрать) Алеши Карамазова происходит отнюдь не в весеннюю пасхальную, а в осеннюю ночь. Однако Пасха распространяется на все время православного года. Не случайно  над входом в наши храмы сияют слова «Христос Воскресе!». Давайте предоставим слово самому Достоевскому: «Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над нами широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих, сияющих звезд <…> Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… <…> Как будто нити ото всех этих многочисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и вся она трепетала, «соприкасаясь мирам иным». <…> И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил  мою душу в тот час», — говорил он потом с твердою верой в слова свои». Воистину жизнь жительствует!

Итак, по Достоевскому, живая жизнь есть жизнь,  развивающаяся в направлении поиска, принятия и воплощения «высших идей», синтезированных в «идее Христа».

Поиски героями писателя «идеи Христа», в том числе и теми героями, которых сам Достоевский мог бы назвать «делателями», «положительно прекрасными» людьми, шли параллельно  с процессом живой жизни их создателя. Ведутся такие поиски и героями его вершинного, итогового романа «Братья Карамазовы», в котором, думается, можно выявить три формулы, четко определяющие, на наш взгляд, этапы сознательного, свободного следования человека (и человечества в целом) за Христом.

Здесь прервёмся и позволим себе небольшое пояснение. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский кратко излагает концепцию личности, нацеленной на достижение, говоря словами самого писателя, «вековечного от века идеала человека во плоти (выделено Достоевским.- А.Б.)», «идеала Христа», которую он настойчиво художественно обосновывал и утверждал, начиная с первых его шагов на поприще служения России и человечеству: «Самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование себя в пользу всех есть <…> признак высочайшего развития личности, высочайшего её могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать только при самом сильном развитии личности».

Обратим внимание: еще А.С. Хомяков, величайший современник Достоевского, центральная фигура русского славянофильства, проводя разделительную линию между католицизмом, протестантизмом и православием, проницательно определял первый как единство без свободы, второй —  как свободу без единства, а православие – как свободное любовное единение людей в их устремлённости ко Христу.

Как тесно переплетаются вышеприведенные слова писателя с православным понимание свободы. По Достоевскому, «самовольное» — значит свободное, «никем не принужденное» — значит свободное, «самообладание» — значит абсолютно свободное обладание самим собой и, наконец, — «высочайшая свобода собственной воли».

Продолжим разговор о формулах смысла жизни в романе «Братья Карамазовы». Первые две прозвучат в рассказе старца Зосимы о своей жизни. Третья же, впервые, и в весьма специфической форме, произнесенная Дмитрием Карамазовым, набирая силу, фактически станет всеохватной, адекватно отвечая синтетическому духу христианства.

В ночь перед дуэлью молодой офицер, будущий старец Зосима вдруг вспомнит о своём старшем брате Маркеле, о котором он не вспоминал с пятилетнего возраста. Брат его, безрассудный и дерзкий к моменту прихода смертельной болезни,  в период её течения решительно меняется. Он начинает просить прощения у всех, перед кем он согрешил, даже у птичек. Осознание собственной греховности преображает Маркела, желание  «виноватым быть» в его устах становится равнозначным желанию любить. В словах Маркела о виноватости и о любви, о человеческом счастье и о человеческом предназначении рождается формула «Всяк за всех виноват».

Уже только одно такое осознание виноватости за всех как ответственности за мир и причастности ко всему земному дарит человеку возможность вновь увидеть «Божию славу», красоту жизни. «Разве я теперь не в раю?» — радостно восклицает умирающий Маркел. Этим ощущением радости земной жизни как жизни райской проникнут другой герой Достоевского – Макар Долгорукий («Подросток», 1875): «Всклонился я, милый, главой, обвел кругом взор и вздохнул: красота везде неизреченная! Тихо все, воздух легкий; травка растет – расти, травка Божия, птичка поет – пой, птичка Божия, ребеночек у женщины на руках пискнул – Господь с тобой, маленький человечек, расти на счастье, младенчик!»

Слова давно умершего брата Маркела о виноватости всех за вся в ночь перед дуэлью вдруг оживут в сердце офицера,  будущего старца Зосимы, прозвучат как откровение и резко изменят его судьбу. Уже на исходе жизни,  обогащенной «опытом деятельной любви», в беседах с учениками старец растолкует желание брата Маркела «виноватым быть» следующим образом: « <…> возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской,  <…> ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что так оно и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват».

То, что так радостно прочувствовал перед смертью брат Маркел, что ожило и дало плоды в сердце будущего старца Зосимы, для большинства людей, вовсе не злых и способных на любовь, непонятно и даже смешно. Один из таких людей обращается к герою, искренне не понимая формулы: « <…> да разве я могу быть за вас, например, виноват?» Сам Зосима, как и создатель его образа, причину такого искреннего непонимания видит в том, что «весь мир уже на другую дорогу вышел», что «сущую ложь за правду считает». Показательно, что доктор-немец, лечивший Маркела, преображение героя объясняет помутнением его рассудка тяжелой болезнью.

Итак, первая формула названа. Тем не менее, молодой офицер, отказавшись от дуэли и решившись стать монахом, продолжает оставаться в городе, не может сделать следующий шаг. Разумеется, это не случайно. Осознание своей собственной вины за все зло, происходящее вокруг и в мире – это лишь первый этап на пути к «идее Христа».

Будущему старцу Зосиме еще предстоит встреча с таинственным посетителем, «многострадальным рабом Божиим Михаилом», который когда-то совершил убийство.  Муки совести буквально уничтожают его. Однако, желания искупить свой грех благотворительностью, а затем и «тайною мукою сердца» явно недостаточно, а признаться прилюдно в совершенном им убийстве он пока не готов (а как же тогда жить невинным его жене и детям?). Измученному герою требуется толчок извне. Таким толчком становится история молодого офицера, отказавшегося стреляться на дуэли. Именно к нему и приходит Михаил. И молодой человек помогает своему вечернему посетителю, подталкивает его к решительному самостоятельному поступку – публичному признанию в убийстве. Посетителю, как воздух, необходима такая деятельная любовь со стороны ближнего. Испытывая муки собственного сердца, будущий старец после двухнедельного ежевечернего общения с гостем, терзаясь вместе с ним, наконец настаивает на необходимости признания.

Не только вечернему гостю необходим был будущий старец Зосима, но и самому молодому офицеру в не меньшей степени необходим был этот таинственный посетитель. В черновых набросках к  «Исповеди старца» эта взаимная необходимость друг другу людей, идущих ко Христу, воплотится в формуле «Спасая других, сам спасаешься» (выделено Достоевским. – А.Б.).

Таким образом, к первой составляющей достижения «идеала Христа» «Всяк за всех виноват» органично присоединяется  «Спасая других, сам спасаешься». Приведем полностью показательную запись из черновых набросков «Исповеди старца»: «За всех и за вся виноват, без этого не возможешь спастися. Не возможешь спастися, и не возможешь и спасти. Спасая других, сам спасаешься».

Эта двуединая формула естественно и органично вливается в универсальную формулу христианства – пострадать хочу. У Дмитрия Карамазова она принимает весьма специфическую форму «За «дитё» и пойду»: «Потому что все за всех виноваты. За всех «дитё», потому что есть малые дети и большие дети. Все – «дитё». За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти».

К пострадать хочу (во всех оттенках, во всех формах проявления этого горячего человеческого стремления) как к духовному центру, дающему импульс движению живой жизни, сходятся судьбы многих, зачастую, столь непохожих,  даже представляющихся абсолютными антагонистами, героев романа. Смысл стремления пострадать, по Достоевскому, приходит «высшему сердцу» человека как реализация потребности следовать Христу как «идеалу человеку во плоти», поскольку сам Христос отдал «неповинную кровь за всех и за все».

Это стремление пострадать проявляется от желания Маркела «перед всеми виноватыми быть» до жажды «горения ко Христу» Дмитрия Карамазова. Везде, где только может находится человек, победно проявляется желание пострадать хочу. Даже на каторге, считает Дмитрий Карамазов, в рудниках, под землей, можно «жить, и любить, и страдать!». Даже в аду, считает старец Зосима, возможна эта жажда «жизнь свою <…>  отдать за других <…>  в жертву людям принесть», и, надеется старец, эта жажда послужит «им (грешным душам.- А.Б.) наконец к облегчению».

«Мрачный гений» Достоевского, считают отдельные «светлые» носители гуманистического сознания, вызвал бесов в русской жизни (считай, пробудил их к действию). – Нет, считаем мы. Не вызвал, но выявил, высветил, вырвал из тьмы, для того, чтобы разглядеть их, чтобы иметь возможность бороться с ними и одолеть их. Гений Достоевского столь же светлел, как и гений Пушкина. Совершенно справедливо сказал В.Непомнящий: «Достоевский буквально пронизан, прошит Пушкиным».

Считается, что Достоевский очень сложен. На мой взгляд, он, пожалуй, как никто из русских классиков (за исключением, разумеется, Пушкина) становится удивительно прост, когда читатель всем сердцем принимает его мысли. Прост даже в формулировке истины, которая открывается нам так же внезапно просто, как открывается она герою замечательного рассказа «Сон смешного человека». Когда-то, рассуждая о живой жизни, Достоевский подчеркивал, что жизнь должна быть ужасно простой, самой обыденной, ежедневной, ежеминутной, до того простой, что даже невозможно поверить в ее простоту. Герою Достоевского удалось удивительно понятно, доступно и просто сказать о главном: «Главное – любить других, как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться».

Литературных гениев традиционно называют пророками. О пророческой сути Достоевского писали Н.Бердяев, о. Зеньковский, И. Ильин, Ю.Селезнев, М.Дунаев. Действительно, гений Достоевского несет на себе отсветы Апокалипсиса Иоанна Богослова, великого пророка от Евангелия. Пандемия… Сегодня, как никогда, пророчески звучит притча о «моровой язве» из сна Раскольникова как притча о «духовной сути массовых беснований» (В.Катасонов), где «трихины моровой язвы» суть «духи, одаренные умом и волей»: «  <…>  весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу.  <…> Все были в тревоге и не понимали друг друга <…> Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, то считать злом, что добром <…>. В городах целый день били в набат <…>. Оставили самые обыкновенные ремёсла <…>».

Бывают моменты кризисные, переходные, когда мечтаешь об идеале Мадонны, а летишь вверх тормашками в Содом и Гоморру, где тебе предлагают, как в «Бобке», заголиться и обнажиться, когда Россия, как виделось Достоевскому, застыла над бездной, а человечество возвращается  эпоху царицы Клеопатры, эпоху танцев на костях. В такой момент нужна апология цельного, фундаментального, светлого, апология живой жизни.

Пророки – провозвестники воли Бога, провидцы. Апостолы – посланники, благовествующие миру о Христе, возвещающие Евангелие. Достоевский был личностью апостольского служения. Он не столько предсказывал, сколько всей силой своего человеческого и художественного гения утверждал: «<…> нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть».

(https://rkuban.ru/archive/rubric/literaturovedenie-i-kritika/literaturovedenie-i-kritika_13696.html)