Вологодский литератор

Не ходил бы Колька Дьячков  вообще в леспромхозовский  клуб на танцы, да надеялся встретить ту, с кем однажды, сладко робея, он пройдёт по ночному посёлку и, учуяв в груди трепетание сердца, поймёт, что это и есть впечатление от настигшей его любви. Однако ему не везёт.  Ни одна из девчат не открыла в нём своего жениха, с которым хотела б остаться с глазу на глаз, принимая Колькины  вздохи, поглядки и поцелуи. Неизвестно, как вёл бы себя он на этих танцах и дальше, кабы не Шура Щуровский, красивый задиристый холостяк, кто никого не стеснялся, лез всегда напролом  и безошибочно чувствовал девушек вольного поведения.

С Шурой Колька живёт по соседству. Дома через улицу. Так что видятся каждый день. Поглядеть, когда они вместе, значит, поверить: друзья, хотя особой приязни ни тот, ни другой не испытывают друг к другу. Встретятся, размахнутся руками, бросят ладонь на ладонь, поговорят в лучшем случае – и конец. Да оно и понятно. Колька видит в Щуровском старого парня, кому не жениться, наверное, никогда. Щуровский же видит в Кольке молокососа, с кем не будешь на равных ни водку глушить, ни ходить, глядя на ночь, к приманчивым молодухам.

Шура к танцам тоже не очень-то расположен. Выползает на них в те лишь дни, когда от него сбегает подруга.

Чтобы зря не скучать и напрасно время не тратить, появляется он на танцах в самом конце. Ему хватает минут двадцати – окинуть опытным взором всех подходящих девчат.

Сегодня Щуровский остался, кажется, без улова. Стоит рядом с Колькой около столика с радиолой. Волосы длинные и густые, будто парик. Одет вызывающе просто – в потёртые джинсы, пиджак и рубаху с воротом нараспашку. Ещё раз, окинув взглядом наполненный  парами зал, кладёт на плечо Кольки руку и будто жалуется ему:

— Одни цацы и промокашки. По губе – да не по моей.

Колька ему не сочувствует. Он и сам бы пожаловаться не прочь. Да какой от этого  толк? Целый вечер он наблюдает за девушкой в бархатном платье с красивыми чёрными волосами, в которых сияла заколка, напоминающая звезду. Девушку эту он видел впервые. То ли взглядом своим, случайно брошенным на Дьячкова, то ли спокойной улыбкой, обращавшейся  к каждому и ко всем, то ли ещё чем таким не особо понятным, но подсекла она Колькино сердце. Подсекла мгновенно, до радостной боли, и Колька, не зная, как ему быть, клянёт себя мысленно за несмелость. А тут ещё Шура над самым ухом бубнит, как весенний глухарь на току:

—  Будет. Пойду-ко отсюда. Впустую вечер похоронил. – И вдруг без всякого перехода спрашивает Дьячкова: — Ты-то хоть взял кого на прицел?

Колька теряется:

— Взял. – И кивает на девушку с красной заколкой, проплывшую в паре с нездешним танцором.

Оценочным взглядом  бывалого кавалера Щуровский отметил, что девушка сложена хорошо. Правда, слегка полновата.  А в остальном – ничего. И лицо симпатично. Откуда взялась? И вспомнил, что видел её на неделе в столовой. Значит, из новеньких. Верно, закончила Кулинарный и вот приехала к ним на работу.

«А у Дьячонка губа не дура, — завидует Шура, — только едва ли чего от неё он отломит. Девушка-крепость. Такой завладеть мудрено. Однако чего не бывает. А вдруг повезёт?» И он поворачивается к Дьячкову.

— Поди, — подталкивает его, — станцуй напоследок и загребай с ней, куда тебе надо!

— Ты что-о?! – задыхается Колька, сопротивляясь, будто его посылают на верную драку. – Не видишь? Вон вы́ставень-от большой. Ходит около, как привязан.

— Покажи, покажи.

— Вон улыбается! Зуб во рту золотой. С кудрявыми патлами-то который!

Щуровский спускает с губ снисходительную улыбку:

— Баран-то вон этот?

— Баран! – соглашается Колька и добавляет: — Вроде не наш он, не митинский – гусь залётный.

Лицо у Щуровского багровеет.

— Девок у нас отымать! – Кабы не музыка радиолы, все бы сейчас услышали Шуру, настолько громко он возмутился. – Не выйдет!  Мы тебе живо рога поубавим! – И проехал ладонью по круглой Колькиной голове. – Не всё потеряно, Дьяче! Ты меня поня-ял?

Колька почувствовал: Шура затеял что-то плохое. Хотел его, было отговорить, да подумал: «Зачем? Почему бы и в самом деле барана этого не отшить? Не дать ему девушку увести. Пусть уж она  никому не достанется в этот вечер. А там, — ухмыляется Колька, — там поглядим» и, накаляясь от нетерпения, грубым голосом отвечает:

— Понял, весёлую душу!

Обрывается музыка. Грохот стульев. Мелькание рук, на которых взвиваются рукава полушубков, пальто и курток. Все спешат побыстрее одеться.

Скрежет распахнутой двери. Толпа на крыльце. Толпа под крыльцом. Но дальше, где два прогона тесовых мостков, дорога, канавы и тропы, толпу, будто кто разорвал, рассыпав отдельными кучками по посёлку.

На улице сумрачно и промозгло. По стылой дороге  бегут осторожные лапы белой позёмки. Вверху проблеснула луна. Сквозь перья раздёрганных туч похожа она на унылую голову над обрывом.

Шура с Колькой идут, приготовясь к шальному. Перед ними та самая пара. Прикасаясь друг к другу плечами, о чём-то ведут разговор. Девушка – в красном пальто и вязаной шапке с шарами. Её провожатый – в стёганой куртке с откинутым на спину капюшоном.

Дьячкову не очень-то по себе. Мучает совесть. Однако он держится, притворяясь, будто сейчас ему всё нипочём.

Шуре же интересно. Охота взглянуть, как поведёт себя этот танцор, едва он с ними останется без посторонних?

Щуровский отсчитывает огни в окнах стандартного дома, после – барака, а там – пятистенка с высокой, почти  до самого неба антенной. «За десятым огнём», — загадывает с ухмылкой, стараясь выбрать местечко поглуше, где б не могло оказаться случайных людей.

За десятым огнём – забитый сухой лебедой  пустырёк, а  дальше  опять – длинный ряд позолоченных светом вечерних окошек.

— Ты-ы! Возника́ло! – командует Шура.

Парочка, кажется, всполошилась. Остановились и смотрят на проступающие в потёмках фигуры Шуры и Кольки.  Девушка вскидывает лицо, — вероятно, глядит на парня, требуя от него, чтобы он защитил. Парень растерянно мнётся. Наконец, повернувшись не только шеей, но и плечом, спрашивает негромко:

— Чего это вы-ы?

— Девчошечка, ты давай топ-топ по дорожке! – Щуровский, вытянув руку, показывает вперёд. – Понадобишься – найдём. А ты, как тебя там, не знаю? – Обращается к парню. – Перекури! Да от  девули-то отцепись. Отпусти её ручку.  Во так!

— Ну чего? – Парень угрюмо перебирает пальцами рук полы капроновой  куртки. Видно, встревожился не на шутку. Однако готов подождать и выяснить, что будет дальше?

Улыбается Шура:

— Что, Вася?

Парень его поправляет:

— Митя.

— Ну, Митя. Как видишь: желаем с тобой  слегка  пообщаться.

Митя уныло вздыхает:

— Вас двое.

Шура глядит на дорогу, где постепенно мельчает уходящий от них девичий силуэт. Потом переводит глаза на Дьячкова..

— Говорить будешь с ним, — показывает на Кольку, — а я отойду или лучше совсем от вас отшвартую.

Дьячков захлопал ресницами, возмущаясь. Такого от Шуры не ожидал. Митя в два раза его тяжелее. Вон, какие ручищи! Раз заденет по голове —  всю жизнь её будешь носить внаклонку.

Однако и Митя смущён не меньше, чем Колька, ибо Щуровский, сделав пяток шагов по дороге, вдруг оглянулся, давая ему совет:

— Будь поувёртливей,  Митя1 Колюха боксёр! Не каждый умеет с ним долго держаться! Но ты здоровяк. Коль будешь стараться, то, может быть, перед ним и не ляжешь!

Колюха, услышав такую легенду, сначала не понял, что это о нём. А когда домекнул, то почувствовал наглость и моментально повеселел. Однако Щуровский ещё не закончил:

— Но самое главное, Митя, он зол на тебя! Потому как ты танцевал весь вечер с его налитухой, а напоследок ещё её и увёл!

Лицо у Мити поехало вниз, удлиняясь и удлиняясь.

— Катю-то, что ли? – невнятно спросил.

— Екатерину! – Это сказал уже Колька. Крепко сказал, уверенно и нахально.

— Я, ребята, не знал, — Митя скис, наклонил кучерявую голову, глядя себе на ботинки.

Колька даже его пожалел.

— А живёшь-то ты где?

Митя чутко насторожился:

— В Поповской.

— Это за пять километров?

— За пять.

И тут Дьячков, сочувствуя Мите, великодушно расправил грудь и спросил, изъявляя свою готовность:

— Проводить тебя?

— Нет, ребята! – Митя затряс руками и головой. – Я сам! – И шагнул с обочины за канаву.

— Не заблудишься? – уже в спину ему добавил Щуровский.

— Не-е! – ломая мёрзлую лебеду, Митя рванул напрямую по пустырю, за которым шагах в сорока проходила просёлочная дорога.

Послушав  треск удаляющихся шагов, Колька с Щурой пересмехнулись, сошлись друг с другом, взмахнули  руками и, припечатав ладонь о ладонь, обмолвились между собой. Сначала Колька:

— Парень-то вроде хороший.

Однако Шура сказал о Мите чуть поточней:

— Под впечатлением силы, хороший. Иначе был бы – худой. – И, поглядев на Дьячкова настойчивым взглядом, ткнул указательным пальцем. – Теперь догоняй!

Колька даже ослаб:

— Это кого?

— Катерину!

— Прямо сейчас?

— А когда!

Дьячков машинально толкнулся вперёд и пошёл по волокнам дорожной позёмки, однако в ногах его резко застопорило, словно кто-то их не пускал, ломая походку с первого шага. И он побито остановился.

— После  такого — да догонять?

— Боишься?

И что за привычка у этого Шуры  всегда подзуживать там, где может случиться  какая-нибудь заварушка. Нет, не боится Колька, скорее – стыдится.

— Не смею, — сказал Дьячков, опуская глаза.

— Может, мне за тебя?

Что-то новое было в Шурином предложении.

— Это как?

Щуровский с готовностью пояснил:

— Чтоб о тебе назавтра договориться.

— О чём?

— О встрече! Или ты, может быть, уже передумал?

— Не передумал.

— Дак вот! За этим я и сгуляю.

Сердце у Кольки так и крутнулось. Возможно ли это? Да нет. Наверно, Щуровский смеётся. А если он и всерьёз, то едва ли чего из этого выйдет.  И Колька сплюнул:

— Да брось.

Но Шура воскликнул, как одержимый:

— Попытка – не пытка! Надо дерзать! Считай, что тебе повезло! Сделаю, как сказал, если, конечно, не опоздаю…

Шура уже заскрипел ботинками по позёмке, спина его стала сливаться с белесою мглой, когда Дьячков, охваченный ревностью и расстройством, взмахнул руками и нерешительно крикнул:

— Может, и мне  с тобой?

— Нет! – обернулся Щуровский. — Такие дела обряжают один на один.

Нехотя, ощущая затылком повитый снежинками ветер, Колька пустился назад.

Митинский Мост засыпал. Редели огни. От ольхового перелеска по скупо приснеженным грядам текла слепая ноябрьская темнота.

Сам не зная зачем, Дьячков свернул в поперечный заулок, прошёл параллельно двум огородам и оказался на берегу. Домой Колька не торопился. Ждал возвращения Шуры. Что он ему принесёт? Хорошую весть? Худую? Была половина первого ночи. Пора бы Шуре уже и вернуться. Однако дорога была совершенно безлюдной. Подождав ещё с четверть часа, Колька досадливо встрепенулся. «Да он, поди, дома! Прохлопал ушами, пока ходил на Волошку. Ну, да и я, глухая тетеря. Жди вот теперь до утра».

Впрочем, ждать оставалось Кольке недолго. Ночь не в счёт. Потому что он спал, не заметив, как пролетели её часы. И утра бы чуть-чуть прихватил, так приятен был сон, да мать стащила с него одеяло, и Колька поднялся, не сразу смекая: куда и зачем ему надо спешить? Но минуту спустя обомлело моргнул, вспомнил всё, что сегодня его ожидает, и резво бросился одеваться. А потом, торопливо позавтракав, так же резво сорвал с заборки фуфайку и шапку и, скрипя по напавшему за ночь снежку, пошёл через двор и дорогу к дому напротив. Тут он счастливо остановился, став ногой на ступеньку крыльца, чтоб, дождавшись Щуровского, вместе с ним  пойти на берег Волошки, где они расчищают участок для штабелей.

Дверь открылась, и в ней показался Щуровский.

— Ждёшь? – Шура одет, как и Колька, в закоженелый от смол и масел поношенный ватник, шапку с матерчатым верхом и туго обнявшие ноги широкие кирзачи. Лицо у него припухшее, с синеватостью под глазами – спал, вероятно, тоже недолго. Но голос задорист и свеж.

— Слушай, Дьячок! – Выходя из калитки, Шура нездешним, страшно широким, прямо-таки генеральским жестом руки притянул к себе Кольку и, оглянувшись по сторонам, заговорил, как  государственный заговорщик: — Виделся! — и, по-лешачьи отчаянно подмигнул. – Во так! А ты сомневался. Конечно, за одноразку многого не добьешься. Но главное сделано! Проявила к тебе интерес! Готова сегодня взглянуть на тебя. Так что, Колюха, давай! Подавай себя в форме!

«Врёт или нет? – мучился Колька, не доверяя Щуровскому до конца. – Уж больно всё по его рассказу гладко выходит. Как будто она поджидала Шуру нарочно, чтоб он позаботился обо мне?» Хотелось бы верить в то, что поведал ему Щуровский. Однако грыз червь сомнений. И Колька на всякий случай спросил:

— А где ты её увидел?

Шуру вопрос врасплох не застал

— Ждала. Не меня, конечно. Того! Ну, патлатого Митю. Я ей культурненько всё объяснил. А потом спросил: может ей этот Митя не безразличен? Так она мне ответила что? «Ничего, — говорит, — парнишка. Только мне он чего-то не очень». Тут я снова ей чёткий вопрос: почему тогда он провожал? «Да никто, — отвечает, — никто, кроме Мити, меня на танцульках на этих не заприметил. Каб заприметил, то всяко, ко мне б подошел». Вот так, Колюха! А ты всё стесняешься да боишься! С этими девками надо смелей! Крепость, не крепость, бери её сходу!

Колька проникся доверием к Шуре. «Пожалуй, не врёт». И вдруг встрепенулся, вспомнив, что Шура о самом-то главном ему ничего не сказал.

— Ну, а встречаться-то где? – осторожно напомнил. – Да и во сколько часов?

— О-о! —  Щуровский хватил ладонью себя по шапке, чуть не сшибая её с головы. – Извини! Упустил из виду. Столовая, знаешь, где?

— Ну, ты и спросишь.

— Дак, там. Жди, когда закрывать её станут. В это время она и выйдет…

И вот он дождался. Восемь часов. Колька стоял у калитки напротив столовой в брезге лампочки под столбом.

Скрип распахнувшейся двери. Шаги. Сквозь погустевшие сумерки можно было заметить мохеровый шарфик, пальто, купол вязаной шапки. Она! Лицо её разглядел он шагов с десяти. А шагов с пяти разглядел и глаза. Удлинённые, с низким навесом  бровей, были глаза  неподвижно-дремотны, казалось, они что-то силились вспомнить, жили вчерашним и  сегодняшний день разглядеть не могли.

Она бы прошла, так Дьячкова и не заметив. Да он оттолкнулся спиной от столба. Катерина примедлила шаг.

— Значит, я вот, пришёл, — выдавил Колька.

— Что —  пришёл? —  Она на секунду остановилась.

— Да ведь пришёл-то к тебе.

Она окинула парня чуть снисходительным, в то же время насмешливым взглядом, как бы давая ему понять, что она себя ставит очень высоко, и по этой причине ей Колька не подойдёт.

— Зря, — сказала она, будто щёлкнув Кольку обидным щелчком по носу и, грациозно качая плечами, двинулась по мосткам.

Колька горько вздохнул. Отошёл от столба. И уставился взглядом в пространство двора, где темнел дровяник. За распахнутой дверью его, показалось ему, будто кто-то стоял, наблюдая за ним, чтоб потом растрезвонить о Колькиной встрече на весь посёлок. Колька медленно поднял руку в перчатке, сжал её с силой и глухо сказал:

— Только попробуй.

На другое утро он снова шёл  на работу с Шурой Щуровским. Тот сочувственно слушал его, и когда Дьячков замолчал, разрубил рукой воздух и набросился на него:

— Сам виноват! С девками надо не так! Они любят напор! Как пошёл, как пошёл! Где словами, а где и руками! Глядишь – уже и расслабла! Бери её – ешь…

Чувствовал Колька, что он Катерине не пара. Забыть бы её. Да не мог.

Вечером он опять  дожидался. На этот раз невдали от барака, где Катерина жила, занимая одну из комнат с окном, выходившим на огород. Стоял он за толстой ёлкой, рядом с поленницей и готовился выйти, как только её разглядит.

И вот она рядом. Скрипит под ногами снег. Всё ближе и ближе. Мохеровый шарфик, пальто, оборка плескучего платья, сапожки. Пора выходить. Но решил подождать. И не вышел. Почувствовал: будет такой же опять разговор, как вчера. А такого ему не хотелось.

И на третий вечер он дожидался. И на четвёртый. Вновь и вновь не решался выбраться из-за елки. Так и стоял, унимая ладонью сердце, расходившееся в груди.

И только в воскресный вечер ему улыбнулась возможность увидеться с девушкой с глазу на глаз. Накануне, в субботу, он встретился с нею около магазина. Поздоровался с ней. Она посмотрела на Кольку, как на случайного человека, кто однажды о чём-то с ней говорил, только ей вспоминать об этом неинтересно.

— Завтра к нам приезжают из города самодеятельные артисты, — сказал он, кивая в сторону клуба.

Она безучастно пожала плечами:

— И что же из этого?

— Будет концерт!

— Ты хочешь меня пригласить? —  Она отпустила Кольке скупую-скупую улыбку. Даже и не улыбку, а слабую  тень  от неё.

— Хочу!

— А чего? Может быть, и приду.

Щёки у Кольки пыхнули, он заморгал и, волнуясь, сказал, словно бросился в прорубь:

— Я тебя подожду!

— Подожди, — Казалось, она должна была вновь улыбнуться. И улыбнуться уже настоящей улыбкой, однако лицо её было спокойным. Наверное, эту улыбку она берегла для другого. Но Колька был рад всё равно. Глядя ей вслед, как она поднималась по длинным ступенькам крыльца, он хотел было крикнуть: «Я зайду за тобой!» Но   не  успел. Дверь магазина захлопнулась, загородив от него Катерину, и  Колька пошёл потихоньку домой.

И вот воскресенье. Семь вечера. Возле клуба народ. Все торопятся, все суетятся . Прибауточки, говор, смех.

Плеснула струнами балалайка. Концерт начался. Все глядят на приезжих артистов. Слушают песни, музыку и стихи. Один лишь Дьячков в одиночестве ходит около клуба. Ждёт Катерину.

Целый час проходил он, бессмысленно дожидаясь «Почему не пришла? Может быть, заболела? – думает он. – А что если я загляну к ней в барак?! Узнаю, в чём дело?»

Подходя к семейному, в шесть дверей и крылец бараку, Колька окинул глазами  окно, где должна бы жить Катерина, и растерянно заморгал. Окно зияло тёмным квадратом. Вероятно, легла уже спать. Колька ткнул кулаком под ребро. «Проманежил, весёлую душу». Пиная жёсткую, как кустарник дворовую череду, он пошёл вдоль хлевов. Он уже было свернул, чтоб пойти напрямую домой, да услышал негромкое  борканье батога, с каким открывалась дверь в середине барака, и в ней показались два силуэта. Да, да, та самая дверь, куда хотелось ему проникнуть. Дверь открылась и сразу закрылась, а на крыльце объявился здоровый детина. «Шура-а?» — смутился Дьячков. – Чего ему здесь?» И сразу смекнул, что Щуровский ходил к Катерине не для беседы. На какие-то две-три секунды он обомлел, почувствовал, как под сердце его проник холодок непредвиденной катастрофы. Колька зло задышал, душа раздавленно заметалась, словно её переехало колесо.  Не должно такого и быть! Тут какая-нибудь ошибка. Ведь не Шура, а он собирался встретиться  с девушкой в этот вечер.

— Это как же ты тут оказался? – потребовал он, охватив Щуровского яростным взглядом.

— А-а, Колюха! – беспечно откликнулся Шура.

— К Катерине ходил?

— Тс-с. Никому ни слова. Сообразил?- Щуровский подставил палец к губам.

Передёрнуло Кольку:

— Сообразил.

Несло от Шуры водочным перегаром. Он стоял перед Колькой и объяснял:

— Я говорил тебе! Препятствия надо брать с ходу. Была Катерина ничья. Ты зевнул. Ну, а я, как видишь, не растерялся…

Колька не стал дожидаться, когда Щуровский закончит. Встряхнул головой и пошёл. Шёл он резко и споро, пересекая двор, переулок, дорогу и пустырёк. Хотелось скорее освободиться от навалившегося несчастья.

Ступив на мостки, он заставил себя обернуться на заплёсканный жиденьким светом угол посёлка, где стоял семейный барак. Посмотрел на него разочарованно и понуро, словно увидел там жизнь, ставшую для него неприятным воспоминанием.

Небо с запада на восток перетягивал белый шпагатик летящего самолёта. Проводив его лёгким сдвигом бровей, Колька направился к дому. Мёрзлые ветки кустов, провиси чёрного кабеля меж столбами, волоконца реденьких туч  склонялись всё ниже и ниже  над Колькиной головой, словно ночь, понимая его состояние, пыталась найти для него то, что он потерял, но найти не могла, и от этого, как и Колька, молча страдала.