01.09.2021 
0 
71 Сергей Багров СОЛДАТСКИЕ ГЛАЗА
Свой сборник «До свиданья, земля» я нигде не издавал. Написал лишь в рабочем варианте и послал для прочтения в Санкт-Петербург главе Рубцовского центра Любови Петровне Федуновой. Книга о тех, кто прошел через самую страшную мясорубку Великой Отечественной войны. Хотел понять, насколько убедительным оказалось мое творение для читателей родного Севера. И вот получаю ее ответ. Разумеется, не для самовосхваления предлагаю его нашим читателям. Исключительно для того, чтоб почувствовать недоговоренность писательского слова, обращенного к тем, кто, расставаясь с жизнью своей, подарил нам сегодняшний день. Писатель в большом долгу перед теми, кто нас заслонил от дьявольского штыка. Я тоже считаю себя большим должником. Потому и рассказываю о смертных, как о братьях, оставшихся для меня живыми. Сергей Багров
Здравствуйте, Сергей Петрович !
Не преувеличивая скажу, что Вашу книгу о героях Отечества «До свиданья, земля» читаю с упоением. Ваша книга несёт какую-то особую поэтическую волну, которая сразу захватывает сердце очень ёмким, глубоким, взволнованным повествованием. Рассказы небольшие, но в них — как в кинохронике о войне, воспроизведены такие яркие эпизоды, от которых память никогда не сможет уйти. Особенно трепетное отношение к себе вызывают молодые солдаты, гибнущие в Берлине, когда пришёл конец войне. Мне особенно понравился рассказ «Шарик» о Колотове и Барбосове, где парни, прошедшие всю войну, в конце как будто поменялись судьбами. Понравилась простота их разговора о швейцарских часах.Именно диалоги и раскрывают характеры героев, в которых нет спеси победителей, а живёт в душе простые человеческие чувства и желания.
А сколько судеб Ваших земляков на войне осмыслены ярко и глубоко «Стеснительный, но проворный» Павел Гущин, которому многое приобретённое на родине пригодилось на войне. Форсирование чёрного и угрожающего Днепра, где пригодились ему «сухонские забавы» .Страшно становится, как будто сам побывал в этом котле.
Я когда-то думала,что самое страшное на войне — это бомбы, сбрасываемые с самолёта,танки. Но прочитав Ваши рассказы, увидела, как через почти каждый из них проходит эпизод с шальными пулями, которые везде шлют смерть бойцам, куда не повернись.
Сергей Петрович !
Вам отпущен Богом могучий дар — пластического живописания, владения точными деталями, образность, связанная с какой-то особой символикой, ассоциациями (например, в рассказе «Пушки и тюльпаны» мысль такая: «Возможно, одну из этих ям во дворе канцелярии и вырыла пушка бравого капитана, куда были закопаны дьявол-жених с дьяволицей –невестой Адольф Гитлер и Ева Браун)
А описание берлинского зоопарка,особенно эпизод с маленьким тигрёнком ,такой живой,проникнутый высокой мыслью о большой ценности всего живого на земле.Так и хочется погладить этого тигрёнка рукой и спрятать под мышкой. А как ценна мысль о том, что его не надо забирать в Ленинград.Его место в Берлинском зоопарке..
Я прочитала только половину Ваших рассказов, но почувствовала глубокий философский подтекст под каждым текстом рассказа. Мысль о бесценности человеческой жизни, особенно молодых солдат. Бессмысленная роль насилия, зла и великая цену добра, которое несёт Божественную истину о человеке.
Достоинство Вашей прозы, как и Льва Толстого ,чрезвычайная плотность повествования. Здесь всё на грани жизни и смерти — именно это становится испытанием духовного потенциала людей, что поднимает человека на войне на нравственные высоты, о которых автор прямо не пишет, но даёт через слово почувствовать читателю.
Спасибо Вам за вашу книгу.
Желаю Вам больших творческих сил для её продолжения, а значит, здоровья, бодрости духа.
Всего Вам доброго.
Любовь Петровна Федунова
Сергей Багров
Рассказы
НИ СТРАХА, НИ БОЛИ
Коля Упадышев. В пиджаке нараспашку, длинный, с ушами, как лопухи, и еще с той особой улыбкой, которая ободряет. Таким он запомнился тотьмичам, когда садился на пароход, чтоб попасть на войну. А попав, стал чистильщиком минных полей. Два поля прошел он, освободив их от прятавшихся взрывчаток. Третье, под Сталинградом, застало Упадышева врасплох.
Улетая куда-то вверх, он почувствовал тело свое, которое превращалось в летающие осколки. Ни страха, ни боли, ни похорон. Коля в небо взлетел. В небе, кажется, и остался.
СОЛДАТСКИЕ ГЛАЗА
Герои родины. Не награждённые, оставшиеся, кто в окопе, кто – на берегу реки, кто – в степной траве. Где смерть застигла, там Вы все и есть. А на груди у Вас – живая птица, переступает лапами, чтоб оказаться возле Ваших глаз.
О, воины родной земли! Не было в истории Руси такого века, чтобы Вы не поднимались против черной силы, защищая Русь.
Гляжу, как по дворам и улицам с воинственными криками проносятся задорные мальчишки. Но вижу, кажется, не их, а будущих солдат, кому положено подняться над окопами и, как отцам в былые времена, вступить в кровопролитный бой.
Как бы хотелось, чтобы боя не было. А и не будет! – думаешь, со злостью всматриваясь в стаю тёмных птиц. Те медленно парят, разглядывая землю хищным взглядом, словно пытаются найти того, кто навсегда споткнулся среди мирных трав.
Земля вздыхает, как вдова, не принимая птиц. Но те летают и летают. Вон одна из них, всех ниже, с острым клювом, спокойная, с чутьём на всё, что жило, но сегодня не живёт. Наверное, стервятник. Не тот ли самый, кто готов распробовать солдатские глаза?..
ДЕВУШКА ИЗ ТУМАНА
Апрель. Запах черемухи. Вечер. О, как падали звезды на полустанок! Спать бы бойцам. Но не спится. Да еще этот Ваня Синицын с баяном своим. Не играет, а в душу лезет, выворачивая ее:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч…
Берлин отсвечивает огнями. Он где-то там за дачами и садами, километрах в 15-ти, а видится рядом. Выйди за двор полустанка, он тут и есть.
Летают ракеты. Смешавшись со звездами, они, как загадочные цветы, которые кто-то кладет на небо.
Синицин устал, поэтому и играет, чтоб чуть-чуть отдохнуть от войны.
Рядом бойцы. Лежат, подстелив под себя шинели, среди набухающих яблонь с рябинами и черемух, вдыхают пряные ароматы и млеют.
Там, вверху на Германском небе уже и луна выблеснула, как серпик. Капитану Баранову надо бы запретить играть на баяне. А вдруг услышат? И дадут о себе знать прицельным огнем? Но близкая музыка так туманит. А голос так чисто выводит девушку из тумана, что видишь ее только взволнованной, только милой. Оказался Баранов в плену талой песни, поддался её обаянию, зажмурил глаза и спокойно заснул. И бойцы ушли вслед за ним туда, где рождаются сны.
Порой ночной
Мы распрощались с тобой…
Нет больше ночек!
Где ты, платочек,
Милый, желанный, родной.
Песня резко оборвалась. Оборвался и голос баяна. Нехорошая тишина. Сон был, и ушел.
— Синицин? – окликнул Баранов.
Но Синицына нет. Сражен той самой пулей, какая летела сквозь листья сада.
Плачет, не сдерживаясь, Баранов. Плачут, не сдерживаясь, бойцы. Одна лишь луна не плачет. Выставилась бельмом на землю, и хоть бы ей что. Слишком много видела мертвых. Привыкла.
Утром приехал штабной полковник. Вручать отличившимся воинам ордена. Среди награжденных был и Ваня Синицын.
Полковник не знал, что и делать ему. И все же решил наградить Синицына, как живого. Встал перед ним на колени. Вздохнул глубоко. Орден Боевого Красного Знамени так и вспыхнул на кителе баяниста.
Баранов встал на колени рядом с полковником. Опустились перед Синицыным и бойцы. Никто ничего не сказал, но все услышали:
— Синенький скромный платочек…
Это душа Синицына. Прощалась с бойцами, уходя в неживые миры поющей.
ЭХ, САШКА…
Машина – куда? В сторону Ленинграда. Везет из района голодным жителям хлеб. Дорога спокойная. Слышно, как шишки на елках поколачивают друг друга да изредка пули свистят. Откуда бы им и взяться? А вот, хоть и редко, но пролетают.
Вон малая деревенька с двумя рядами рубленых изб. Машине здесь задерживаться не надо, как вдруг она повернула, пошла каким-то неправильным ходом, словно вел ее страшно пьяный шофер. Проломила забор – и в палисад, и тут же – в сам дом, из окон которого, лопаясь, полетели визжащие стекла.
Сбежались женщины и подростки. Открыли дверцу кабины. А там – шофер в гимнастерке. Сидит, откинувшись, как отдыхая. На лбу – дырка, из дырки – красненький ручеек. Не верится, что боец уже там, в мертвом мраке. К тому же и фары горят, и мотор, как поет. Вытащили беднягу. Уложили в разросшиеся на клумбе анютины глазки.
Тут с той же самой районной пекарни подошла и вторая машина. Тоже с хлебом для Ленинграда. Рядом с шофером – снабженец в пилотке, с нагрудным ремнем и кожаной сумкой через плечо. Он и уселся в кабину застреленного шофера.
Вечер. Бессильное солнце. Полуторки с хлебом. Новый шофер, увидев кровь на баранке, не останавливаясь, вытер ее рукавом гимнастерки. Сказал: «Эх, Сашка, Сашка». И ушел в чуткий слух.
Но кроме мотора лишь ветерок, да всплеск листвы на тощих осинках. Солнце ушло. Там, где уселось оно, приглядываясь к земле, мерцал Млечный путь. А дальше, под ним, опираясь о берег Невы, стоял Ленинград. Пасмурный-пасмурный, но суровый.
Солнышко на закате
На войну – в 18 лет
С Игорем Николаевичем Поповым я вместе работал в тотемской газете «Ленинское знамя». Оба ездили по району. Игорь Николаевич – по лесопунктам. Я – по колхозам. Собирали материал для газеты. Иногда встречались с участниками войны. В таких встречах Игорь Николаевич был асс. Сам прошел сквозь войну. Но об этом по скромности своей он никогда никому — ни слова. Война, хочешь того или нет, но вылепливала характер. Оказался в ней выпускник Тотемской средней школы в конце 1943-го. И до конца. Был вначале телефонистом, обеспечивая бесперебойную связь 286-го гвардейского артполка.
10 ноября 1943 года. В этот день при освобождении украинского города Фастова он держал связь с батареей артиллеристов. Следил, выдвинувшись вперед, за тарахтевшей в сторону батареи гусеничной армады. Определял на глаз расстояние до танков с крестами. И через каждые 2-3 минуты извещал батарею об этом. На получаемые данные мгновенно реагировали заряжающий и наводчик, наводя стволы пушек, куда подскажет телефонист.
«Лишь бы не мимо. Без перелёта и недолёта», — шептал Попов, вслушиваясь в глухой басок дальнобоек.
В том первом своем крещении Игорь Попов испытал чистый юношеский порыв уважения к батарейцам, на чьем счету оказалось в тот день два мертвых танка. Старание корректировщика было оценено орденом Красной Заезды.
Спустя девять месяцев к ордену добавилась медаль «За отвагу». В приказе записано: «…за то, что Попов 26.07. 1944 года в боях за город Перемышль под артиллерийским огнем противника навел связь и неоднократно устранял порывы телефонной линии, рискуя при этом собственной жизнью…»
Сколько было ночных и дневных атак, колонн мотоциклов, бегущих с немецкими криками серых мундиров, воющих мин и чуть слышимых пуль, подсчету не подается. Батареец, быть ему раненым или убитым, принимал на грудь убивающие «подарки». Отказывались глаза смотреть на бойца. который только что был целый и невредимый, и вот лежит у лафета с окровавленной грудью, а то и оторванной головой.
Попов, как и все батарейцы, крепился, наполняясь злобой к обидчикам, и слышал, как в нем бушевала солдатская месть. Месть к тем, кто хотел подмять под себя оборонщиков русской земли.
1945 год застал Попова у пушки. Он уже не корректировщик. Сменил убитого пушкаря. Он – наводчик 286-го зенитного артполка. Пушка его работает без осечки. Отсюда и очередная награда — орден Славы.
Был очень, очень ответственный день. Страшный тем, что над снежным полем, где должна была сеяться кукуруза, в районе Альт-эльс, показался, мерцая крыльями Ю-900. Это был атакующий штурмовик, новинка фашистского аэрофлота.
Попов в напряжении. Поднимает ствол у орудия, чтобы тот глядел в самолет, не выше, не ниже, в сам, в сам пропеллер. Ствол и руки, как что-то единое, посылающее снаряд. Мертвая пауза. Как долга она? Попов, как в отсутствующем пространстве. Перед ним – угрюмое небо. И тут же в нем вспыхнувшее сиянье.
— Попал! – закричал кто-то из батарейцев.
Мелькнул еще один самолет со свастикой на хвосте. Мелькнул и исчез. Попов улыбался. Штурмовик, объятый огнем, переломившись напополам, лежал в снежном поле. Никого не было в самолете, но он почему-то стрелял и стрелял.
День, когда на рубаху сержанта пристегивали орден Великой Отечественной войны, Игорь Николаевич запомнил, но ненадолго. Зато горящий вражеский самолет остался в памяти навсегда. Жил Игорь Николаевич продолжительно. Даже в последний свой день, который пал на 17 января 2004 года, он видел тот самолет, однако не как что-то рушащее с небес, а живое, точь-в-точь злое солнышко на закате, которое он взял и отправил в небытиё.