Вологодский литератор

Мои родители познакомились на фронте. Отец – капитан интендантской службы, мать – майор медицинской службы. Они были почти земляками, оба белорусы из Могилёвской области. Оба прошли всю войну, победу встретили в Берлине, а затем их воинская часть была переведена в Рязанскую область. Там, в селе Сельцы, в ноябре 1946 года родился я. Вскоре воинская часть перебазировалась на Кольский полуостров. Мать рассказывала, что везла меня, грудного, в кабине грузовика, и по дороге я чуть не умер: затих и посинел, надышавшись бензиновых паров.

Дальнейшая их служба проходила в Печенге, вблизи границы с Норвегией. Это древнее русское поселение, где еще в 16-м веке просветитель лопарей преподобный Трифон Печенгский основал монастырь. С 1920-года Печенга стала финским посёлком Петсамо, а после Великой Отечественной войны вновь вернулась в состав России.

Мы жили в финском домике, стоящем возле сопки. Отец служил в воинской части, мать какое-то время работала врачом в госпитале.

Из своего раннего детства в Печенге вспоминается только лето: беготня возле нашего домика, игры в кустах. Была и попытка вырваться за пределы отведенной детям территории: долго поднимался на сопку и, добравшись до вершины, увидел, что дальше простирается безбрежная тундра. Повалявшись в мягком мху и убедившись, что мир бесконечен, спустился к своему дому. Ласковое ощущение пушистых кочек осталось до сих пор.

Мне было 3,5 года, когда родился Витя. Помню, как мать показывала его из окна роддома. Это было в Петрозаводске, где мы какое-то время жили, пока отец учился на курсах. Витя рос очень бойким мальчиком, он и по сей день гораздо энергичнее меня. Однажды в  трёхлетнем возрасте он нырнул в бочку с водой. К счастью мимо шел солдат и увидел торчащие ножки. Мокрого и еле живого принес его к нам домой.

Следы недавно прошедшей войны окружали нас в Печенге. Развешивая на чердаке бельё, мать нашла кинжал-финку в красивых ножнах. Мы сразу принялись с ней играть, но отец вовремя отобрал. Ещё помню, как возле конюшни я откопал боеприпасы: автоматные рожки и пулеметные диски с патронами. Подоспевший отец сердито собирал всё это и складывал на брезент.

Потом, уже в зрелом возрасте, я узнал, какие жестокие сражения происходили на Кольской земле. Немцы хотели мощным ударом взять Мурманск – незамерзающий порт, через который в нашу страну шла помощь из Британии и США. Немецкие элитные части и финская дивизия рассчитывали за несколько дней пройти 100 километров от границы до Мурманска, но уже в июне 1941 года они наткнулись на мощное сопротивление советских войск. За всю войну враги продвинулись лишь до линии старой границы. И Мурманск и железная дорога, связывающая Заполярье с Москвой, до конца войны оставались на советской стороне. Остался нашим и полуостров Рыбачий, где немцы рассчитывали устроить военно-морскую базу. Конечно, всё это далось ценой огромных потерь: тысячи наших бойцов сложили голову в боях за Отечество…

Свою жизнь после семилетнего возраста, я помню довольно отчётливо. Помню мать, стоящую с поникшей головой возле столба с громкоговорителем вместе с другими взрослыми: объявляли о смерти Сталина. В том же 1953 году мы переехали в военный городок, расположенный недалеко от Мурманска (ныне это территория города, улица Шевченко). Отца перевели на должность заместителя командира артиллерийского полка. Здесь для офицерских семей были построены двухэтажные бревенчатые 8-квартирные дома. По нынешним понятиям квартирки офицеров были жалкими: две комнатки, кухня, туалет, печное отопление, колонка во дворе. Однако для местного населения, проживающего, в основном, в домах барачного типа, наше жильё казалось элитным. Отец с матерью, недавние фронтовики, тихо радовались: помню, когда мы первый раз зашли на кухню, мать ахала, впервые в жизни открывая духовку.

Мать с отцом пропадали на работе, у нас жили домработницы, приезжавшие из Белоруссии, по очереди выходившие в люди и сменявшие друг друга. Первыми среди них были мои двоюродные сёстры Галя и Ядя (Ядвига). Отец вытащил из нужды и колхозного ярма чуть не половину родной деревни, потому его так почитали родственники.

Офицерские семьи не знали такой нужды, какая коснулась многих в послевоенные годы. Отец приносил домой продуктовый паёк, а меня иногда посылали за пайковым хлебом. Я подходил к воинской столовой, на цыпочках дотягивался до раздаточного окошка, с важностью говорил: «Я сын подполковника Яцкевича» и получал из рук невидимого мне солдата  буханку тёплого свежеиспеченного хлеба. Аромат был такой, что невозможно было удержаться, чтобы по дороге не откусить кусочек, другой.

Из нашего окна был виден никогда не замерзающий Кольский залив и сопки на другом его берегу. У залива располагался посёлок Кола – древнее русское поселение. Затем, если двигаться вдоль залива в сторону Баренцева моря, идёт посёлок Нагорное, затем Мурманск, Североморск, Полярное и выход к морю. Большой по территории посёлок Нагорное одной стороной прилегал к заливу, а другой поднимался вверх к бондарному заводу и нашему военному городку. Дальше шли воинские части, полигоны, лесотундра.

Название залива и всего полуострова произошло от названия реки Кола, впадающей в залив, а название этой реки, по мнению учёных, происходит от саамского «кольйок», что означает «золотая река». В ней в изобилии водилась сёмга, которой платили налоги, преподносили в качестве подарков знатным людям, продавали в обмен на хлеб и железные изделия.

Здесь, на семидесятой параллели, зима длится с ноября по апрель. Более 40 дней в году, с начала декабря до конца января, длится полярная ночь, когда солнце не появляется над горизонтом. Зато в мае начинается полярный день, когда солнце не заходит. Теплое океанское течение Гольфстрим достигает северного побережья Кольского полуострова и смягчает климат. Летом бывают теплые и даже жаркие дни.

Вот таким жарким днём мы, ватага мальчишек, пошли купаться, но, конечно, не к заливу, мало пригодному для купания, а к озёрам. В мурманской тундре множество небольших водоёмов круглой формы, к зыбким берегам которых трудно подойти. Фактически это бездонные ямы, наполненные темной, но чистой и всегда холодной водой. Мы подошли к такому озерцу, где с воплями купались мальчишки. Такое зрелище я, семилетний мальчик, увидел впервые и, мгновенно сбросив с себя майку и штанишки на лямочках, в восторге прыгнул в воду. Думал, что вода держит всех. Конечно, сразу же стал тонуть. К счастью, на берегу оказался парень, подросток, который прыгнул в водоём и вытащил меня. Кто был мой спаситель, как его звали – я так никогда и не узнал. Родителям об этом случае я не рассказывал.

Это происшествие нисколько не сделало меня умнее. Я так и рос балбесом, не сознающим, на каком зыбком основании держится человеческая жизнь.

Как-то, уже школьником, я с компанией мальчишек пошёл к заливу. Был отлив, мы увидели песчаное дно с камнями и кучками водорослей. Поодаль стояли вбитые в дно колья, на которых висели сети. Наш главный заводила объяснил: «Вода уходит, а рыба в сетях остаётся, ходи да собирай. Только лучше к сетям не подходить, рыбаки увидят – шею намылят. Давайте камбалу искать, она в песке закапывается».

Босиком, закатав штаны, мы бродили по дну, и рылись в песке. Я вытащил двух красивых рыбок — плоских, как блинчики и с белыми животиками. Зашёл далеко и вдруг услышал крики. Поднял голову и увидел, что мои друзья бегут к берегу. Тут до меня дошло, что уже во всю идёт прилив, и вода прибывает как-то очень быстро. Чувство какого-то животного страха овладело мной, я тоже помчался к берегу, спотыкаясь о камни и местами пробираясь по колено в воде. Все выбрались благополучно, причём  свою добычу я не выпустил из рук, нёс её домой, чувствуя себя добытчиком, достойным родительской похвалы. Увидев на дороге лужу, великодушно решил дать камбале поплавать в последний раз. Найти потом этих  рыбок не удалось, они зарылись глубоко на дне лужи.

Такие развлечения были редки: северное лето не баловало, но именно летние эпизоды запомнились лучше всего. Вспоминаю драки между мальчишками, возникающие по необъяснимым причинам. Особенно жестокие сражения разворачивались, когда нагорновские приходили бить нас, офицерских. Шла перестрелка камнями. Искусство бойца заключалось в том, чтобы метко швырять камни и ловко уворачиваться от летящих. Мы держались стойко. Камней везде валялось множество, много было и разбитых голов, в числе которых и моя дурная башка. Надо сказать, что в школе все — и нагорновские и офицерские – мирно учились вместе, и каких либо столкновений на «классовой» почве не было.

Зимой особенно интересно было играть, когда снег превращается в наст. Из наста мы нарезали «кирпичи», а из них делали домики, крепости, которые сами и разрушали яростным штурмом. Зимние игры проходили нередко в темноте, точнее при свете редких фонарей или перекатывающихся по небу зелёно-фиолетовых сполохов северного сияния.

«Как-то иду из школы домой, метель метёт. Смотрю, за мной белый медведь. Я бегом, а он за мной вприпрыжку. Добегаю до автобусной  остановки, вскакиваю в автобус, и он метит туда же. Я ему ногой в морду, а он зубами за валенок. Тут автобус рванул с места, медведь остался на остановке с моим валенком в зубах…». Такими байками Витя развлекал девушек, когда мы с ним, молодые парни, валялись на черноморском пляже.

На самом деле, белого медведя мы видели только в зоопарке, когда приезжали в Ленинград в гости к родственникам. И коренных жителей Кольской земли — лопарей (по фински — саами) не встречали ни разу, разве что однажды, на празднике Севера  видели издалека на оленьей упряжке. Позже я узнал, что в советское время для них, лопарей, как и для всех коренных народов Севера, были льготные условия для приема в вузы и бесплатное питание во время учёбы.

* * *

По воскресеньям солдатам привозили кино. Специального клуба в воинской части не было, фильмы крутили в казармах. Солдаты сдвигали кровати, садились кто на стульях, кто на полу. Мы, мальчишки, без труда пробирались на территорию воинской части, минуя КПП, ведь мы знали, все дырки в заборах, все лазы под проволокой. Главное, не попав на глаза дежурному, добраться до нужной казармы, а уже оттуда нас никто не выгонит: солдаты народ добрый.

Большинство фильмов было про войну: «Подвиг разведчика», «Три танкиста», «Звезда». Мы устраивались на полу, перед экраном и сидели завороженные, не обращая внимания на треск проектора и хриплый звук изношенных кинолент. Фильмы потрясали нас, потом эти сюжеты мы на разные лады повторяли в наших играх, а играли мы, послевоенные дети, только в войну. Как-то показали немецкую трофейную ленту «Танцующий пират», без перевода, да его и не требовалось – это была сплошная клоунада, в казарме стоял хохот.

Однажды перед началом сеанса мы баловались в снегу у казармы, и я разодрался с каким-то незнакомым мальчишкой. Он сильно ударил меня по лицу, разбил нос. Ручьём текла кровь, я вопил от боли, а больше от обиды. Какой-то солдат пришёл мне на помощь: обнял меня, запрокинул голову, приложил к носу снег. Когда начался сеанс, он завёл меня в казарму, сел на пол, взял меня на колени и успокаивал, пока я не перестал всхлипывать. Сейчас я с запоздалой благодарностью вспоминаю этого молодого парня, который, вместо того, чтобы прогнать пинками  драчунов, пожалел меня, незнакомого пацана…

Как-то мой отец вместе с дядей Сашей  (мужем двоюродной сестры Гали) делали у нас дома книжный шкаф. Я, не отрываясь, наблюдал, как из деревянных брусков и кусков фанеры возникает нужная вещь. Вообще, создание вещи воспринимается мальчиком как чудо, и ему тоже очень хочется быть творцом. Это следует знать всем родителям. У нас в школе были уроки труда, но мне нравилось только столярное дело, которое было в 7-м классе. Видимо, у меня остались какие-то навыки и тяга к работе с древесиной, потому что в зрелом возрасте, когда мне было уже за сорок, я самоучкой, стал делать кое-какую мебель для нашей дачи: кровати, полки, скамейки, даже тумбочку и кресло.  

В начальных классах я писал стихи, следуя какому-то ура-патриотическому шаблону, который, видимо, вдалбливали нам в школе: Разруха, тиф и голод // Нависли над страной, // Но засверкал советский серп и молот // Над нашею великою землей!  

Мать читала с одобрением, а отец, послушав, раздражённо сказал: «Надоело всё это – за Родину, за Сталина». «Какого Сталина? — с испугом говорила мать. – Нет теперь никакого Сталина. Вова пишет про партию. Слушай: В борьбе нас никакая сила не сломила.// Нас партия к победе привела!».

Впрочем, здоровый русский патриотизм тоже был не чужд школьной программе. На уроках пения распевали старую солдатскую песню: «Учил Суворов в лихих боях // Держать во славе российский флаг.// Отцом и братом Суворов был // Сухарь последний с бойцом делил». А на уроках рисования пытались срисовать в свой альбом газетные фотографии первых советских спутников, это была всеобщая наша гордость.

Потом, когда начались полеты космонавтов, космическая тема захватила меня. Начитавшись фантастики, сам с увлечением писал рассказ о путешествии на далёкую обитаемую планету.

* * *

Когда мне было 9 лет, вся наша семья гостила в деревне Дымово (Могилёвская область, Шкловский район) на родине отца. Здесь жила его мать Варвара Петровна с детьми и внуками. Его отец умер давно, а три брата погибли на войне. Остался младший брат Эдуард и сестра Анна (Анюта) с сыном и двумя дочками. Всё здесь было для меня в диковинку: тесная хата, с незнакомыми мне родственниками, плохо одетые дети, огород, куры. Двоюродный брат десятилетний Коля спрашивал меня, правда ли, что в городе хаты стоят друг на друге. Бабушка Варвара  водила меня за грибами. Тётя Анюта работала на ферме, как-то она взяла меня с собой в Староселье, где был приёмный пункт молока. Мы ехали на телеге, гружённой бидонами, и я осмелился взять вожжи, чтобы порулить.

Деревня жила в страшной бедности. Потом, когда я подрос, я узнал подробности послевоенной деревенской жизни.  Колхозники много работали, за работу им начислялись «трудодни». Свою продукцию колхоз сдавал государству, а остатки (в основном, зерно) раздавали колхозникам в зависимости от числа трудодней. Это и был их заработок. Чтобы получить деньги, они сдавали в магазин куриные яйца за ничтожную цену. Без личного подворья выжить было невозможно, а работать на нём приходилось вечерами или по воскресеньям. (Для сравнения: при крепостном праве крестьянин работал на помещика (на барщине) обычно не более трёх дней в неделю, а воскресенье всегда считалось праздничным днём, когда всей семьёй ходили в церковь). Переехать куда-либо советский крестьянин не мог, поскольку у него не было паспорта.

Так жили крестьяне по всей нашей стране. Лишь с 1960 года, благодаря реформам Косыгина, деревне полегчало: стали, наконец, платить деньги и выдавать паспорта.

Тетя Анюта под старость переехала в Мурманск, где уже обосновались её дети: Галя, Ядвига, Николай. Какое-то время она нянчилась с нами, своими племянниками. Я до сих пор поминаю её. Это была добрая, тихая, трудолюбивая белорусская крестьянка с искривлёнными тяжелой работой пальцами. Ещё до войны она вышла замуж, а во время оккупации её муж стал полицаем. Когда немцы отступали, он решил уезжать с ними. Анна была против, но он побросал в телегу вещи, затащил детей и силой повез всех из родной деревни. Дорога была недолгой: немцы расстреляли полицаев, и Анна вернулась домой вдовой.

Мои деревенские родственники пережили почти 3 года немецкой оккупации, но тогда меня это не интересовало. Я носился по улице с деревенскими мальчишками. Лишь много лет спустя, уже после смерти отца, я с женой и детьми гостил у дяди Эдуарда в белорусском селе Воронцевичи. Этот простой белорусский крестьянин имел незаурядный дар рассказчика. Вот его рассказ в переводе с белорусской мовы:

— Когда под немцем стояли, я был подростком, все время голодал. Как-то недалеко от  нас развернули полевую кухню, я пришел на запах, стою. Немец поманил меня, достает из котла большую кость, дает мне. Я взял и пошел, он кричит: «Хальт!» Показывает: стой здесь и грызи. Смотрю, достает фотоаппарат и снимает меня.

Ну, а когда наши пришли, мне уже семнадцать исполнилось, и сразу забрали меня на призывной пункт. А со мной еще четырех хлопцев из нашей деревни. Всех определили в армию. А моя мать пришла к капитану, прямо в ноги ему бросилась, плачет: «У меня ён адзин застался, астатни пяцера хто загинул, хто невядома дзе, няма нияких вестак. Хату спалили, як нам жыци?  У дачки двое малых дзетак. Хто нам зямлянку зробит?»

            Пожалел ее капитан, отметил в бумаге, что мне нет еще семнадцати, и отпустил. А на сябров моих скоро похоронки пришли: погибли все до одного в бою. Их необученных сразу на передовую послали.

Мы съездили в Дымово, поставили на могиле дедушки и бабушки кресты из железных труб, которые по моему заказу сделали в колхозной мастерской. Деревенское кладбище делилось на две части: польское (католическое) и православное. Станислав и Варвара лежали на польской половине. Мы побродили по огромной территории заброшенного, но когда-то богатого Дома инвалидов, расположенного рядом с деревней, пособирали яблоки в старом саду и вернулись в гостеприимный дом дяди.

Село Воронцевичи находилось рядом с городком под названием Толочин — районным центром в Витебской области. Мы съездили туда, побывали на службе в храме, потом зашли в гости к двоюродному брату. Из-за рытвин на улице машину пришлось оставить далеко от дома, и все время, пока мы гостили, нас дожидалась сумочка, забытая женой на капоте автомобиля. В сумочке были деньги и документы. О честности и простодушии местных жителей я вспомнил, когда уже в 1990-е годы в какой-то газете в рубрике «курьезы» увидел такую заметку: «В белорусском городе Толочине под стелой, сооруженной в 1968 году в честь 50-летнего юбилея комсомольской организации, откопали послание, предназначенное потомкам. Оно начиналось словами: Вам, живущим при коммунизме…».

* * *

В семье не было мира. Любимым ребёнком был Витя. Мать, сама выросшая без матери, была сдержанна в чувствах. Я стал угрюм, погрузился в книги. Читал много и без разбора, направить было некому. Начитавшись романов Дюма, затеял игру в трёх мушкетёров, фактически, образовал клуб, где мы, четверо друзей, распределили роли. Я был единогласно избран Дартаньяном, остальные, согласно своим характерам, стали Атосом, Портосом, Арамисом. На роли госпожи Бонасье и Миледи были назначены две красивых девочки из нашего 6-го класса, но они об этом не догадывались. Эта игра, составлявшая нашу тайну, продолжалась около года, пока мои друзья не разъехались: семьи военнослужащих, обычно на одном месте не задерживались.

А мы переехали в новый дом, построенный в военном городке — многоквартирный, благоустроенный, кирпичный. Отцу удалось получить там двухкомнатную квартиру. Даже по нынешним понятиям квартира была неплохая, во всяком случае, лучше начинающих тогда строиться «хрущёвок». Правда, горячей воды не было, но ванная комната была оборудована титаном для нагрева воды, который надо было топить дровами. Отец привозил на грузовике старые ящики, а моей обязанностью было разбивать их на дощечки. Я охотно делал это, орудуя топориком в подвале дома, где у каждой семьи был свой сарайчик.

Не помню, чтобы отец водил нас на природу, только однажды он повёл нас в сопки и научил стрелять из малокалиберной винтовки. Это был необдуманный шаг, поскольку винтовка эта стояла дома, в шкафу. Правда, патроны отец прятал, но мы их находили (или покупали) и тайком стреляли. В нашей комнате были простреляны подоконники, кое-что из мебели. Однажды  Витя, сильно на меня рассердившись после очередной потасовки, на минуту скрылся и появился на пороге с мелкашкой, загоняя патрон в ствол. Он долго держал меня на мушке, затем выбрал на книжной полке мою любимую книгу и прострелил ее. Перезарядить я ему не дал, метнул в него одеяло, сбил с ног и поколотил. Книга Максима Горького «Детство. В людях. Мои университеты» с пулевым отверстием в корешке и поврежденными страницами осталась на книжной полке. В 1999 году, когда я ездил в Оршу к матери незадолго до ее кончины, я нашел эту книгу, полистал ее и вспомнил эти волнующие минуты.

Удивительно, как вообще наше детство обошлось без жертв. Как-то из любознательности притащили к себе в комнату стальную плиту, поставили в углу и пытались прострелить. Пули плющились, не пробивали толстую сталь. Для усиления пробивной силы я разобрал патрон и заменил бездымный порох охотничьим. Прицелился, но в последний момент догадался отвести голову в сторону. Затвор сорвало, и он пронесся в сантиметре от моей головы, оставив глубокую выбоину в двери туалета. Плита было пробита насквозь, то же самое ждало и мою голову.

Ещё одно мальчишеское увлечение – пиротехника. Здесь лидером был мой друг и одноклассник Володя Завалишин, впоследствии ставший военным инженером и работавший в Академии Жуковского. Тогда никаких устройств для фейерверков не продавали, и мы все делали сами. Помню, как я готовил пороховую смесь: смешивал серу, селитру, уголь и растирал их в ступе. Потом засыпал этот порошок в гильзу от охотничьего патрона, утрамбовывал молотком и приматывал гильзу к палочке. Фитиль тоже делали сами, вымачивая нитки в селитре. Оставалось воткнуть палочку в землю и поджечь фитиль, что мы и делали, приводя в восторг случившихся рядом зрителей.

В то время начиналась эпоха космических полетов, и мы, мечтая о космосе, решили осуществить свой запуск. Склеили из картона обтекаемый корпус, снизу вставили в него цилиндр с пороховой смесью, а сверху «спускаемый аппарат» — коробочку с парашютом. В коробочку поместили мышонка и запустили «в космос». Приземлился мышонок благополучно, не знаю, как он перенес перегрузку, но убежал резво.

Как-то попался нам армейский взрывпакет, который имитирует взрыв гранаты. Отошли мы подальше от домов, взорвали его, а потом стали сами делать взрывпакеты из самодельного пороха. Ничего злонамеренного у нас в мыслях не было, просто нам нравился эффект взрыва: вспышка, грохот, дым. Конечно, бывали тогда и опасные моменты, о которых вспомнить страшно, но Бог миловал. Был у нас в школе один смертный случай, когда мальчишки положили снаряд в костер, но к нашим опытам это отношения не имело.

Сейчас, вспоминая об этих шалостях с оружием, я не испытываю ничего, кроме стыда.

* * *

Очень яркие и приятные воспоминания детства связаны с городом Ейском, где мы провели три лета, причём в собственном доме на берегу моря. Отец купил этот домик с участком и небольшим фруктовым садом в 1958 году, когда был демобилизован по Хрущёвскому большому сокращению армии. Он получил тогда денежное пособие, думал переезжать в Ейск, куда его звал друг, полковник запаса Иван Печёрский.

Переезд на поезде в Ейск занимал почти трое суток. Там, на юге, нас, северян поражал густой воздух и обилие незнакомых растений. Трудно было привыкнуть к жаркому солнцу, от которого сначала сильно обгорали. Незабываемы купания в теплом и мелком Азовском море, ловля бычков с мола. Для полного счастья нам с братом не хватало камней, а наша любимая игра заключалась в том, чтобы гоняться друг за другом и кидаться маленькими камушками. Но замена камушкам быстро нашлась – упавшие яблоки, которые во множестве валялись на земле. В эту игру охотно втянулись и соседские мальчишки.

Поражали южные ночи. Как-то я засиделся допоздна, читая рассказ «Собака Баскервилей». Все в доме  спят, за окном непроглядная ночь южного городка со стрёкотом насекомых. Я сижу с книгой, погружаясь в выдуманный мир, как в реальность.  Как наяву,  вижу огромного пса-убийцу, прыжками мчащегося по болоту. И в этот момент я слышу реальные прыжки за своей спиной. Я цепенею от ужаса, медленно поворачиваюсь и вижу на полу лягушку, заглянувшую в гости на огонёк.

Наш домик, как и большинство южных домов, был сделан из самана. Саман – это глинистый морской ил, перемешанный с соломой, сформированный в виде кирпичей и высушенный. Отец собирался построить классический кирпичный дом, уже изготовили фундамент, завезли стройматериалы, множество инструментов. Однако переезжать отец передумал: не нравились ему местные люди, корыстные по характеру. «Что за народ, — говорил он, — сосед соседа из-за гвоздя убил». Не нравилась ему и жара. «Вот такую лягушечью погодку я люблю», — говорил он, когда было пасмурно, и накрапывал дождик.          В то время держать дом в городе, как дачу, было нельзя, и хотя это препятствие можно было обойти, отец не смог этого сделать или не захотел. И всё наше южное имение ушло за бесценок. Потом мать объясняла эту потерю пьянством отца.

* * *

Почему я вспоминаю своё детство без обычного при этом чувства умиления? Ведь не было у меня в детстве ни голода, ни нужды, ни тяжёлой работы, ни побоев, кроме редкой, данной в сердцах, затрещины. Дети главврача поселковой больницы и подполковника (после демобилизации отец работал директором лесоторговой базы), мы относились к местной аристократии. У нас было множество игрушек, велосипеды, спортинвентарь, своя комната на двоих и полная свобода для детских шалостей. Мы жили в условиях, о которых многие мои сверстники в те годы могли только мечтать. Однако  не хватало мне в детстве родительского внимания и любви, в которых так нуждается детская душа.

В переходном возрасте я был трудным подростком. Дерзил учителям, ехидничал, за что и получил четверку по поведению за шестой класс. Это считалось чрезвычайной мерой и, узнав об этом, я испытал сильный стресс. Прямо из школы пошел через сопки в город, решив сесть на поезд и уехать куда-нибудь далеко. Пусть меня хватятся и поймут, что незаслуженно обидели. Ходьба отрезвила, вернулся домой с чувством побитой собаки. Оценка ли повлияла или просто за лето повзрослел, но стал более смирным.

Не так давно мне пришлось разбирать старые книги, чтобы избавиться от хлама. Я наткнулся на потрёпанный томик — роман английского писателя Уилки Коллинза «Лунный камень» и увидел дарственную надпись: «Володе от Наташи. Спасибо за помощь по английскому языку». Наташа Леонова – она же госпожа Бонасье – мне очень нравилась. Она была приветливой и сообразительной девочкой, с которой я мог обсудить прочитанные книги. Жила она, как и я, в военном городке, я провожал её из школы домой, и наше общение на этом заканчивалось. Тогда, в 13-14 лет, мои помыслы были чисты, и, видимо, поэтому у меня остались самые светлые воспоминания о нашей дружбе. В восьмом классе она уехала, её отца перевели служить куда-то далеко.

Я не стал бы здесь вспоминать о Наташе, если бы не одно странное совпадение. Получив недавно очередной выпуск газеты «Православный Санкт-Петербург» (№ 8, 2015 год), я прочитал эссе «Берегите своих невест». Автор – Александр Раков, главный редактор газеты, талантливый православный писатель, издавший немало замечательных книг. Иногда его публикации в газете кажутся нам странноватыми, но к его чудачествам мы привыкли. В этот раз он с пафосом призывал влюблённых любого возраста, от подросткового до пожилого, не скрывать своих чувств и целоваться на улицах публично. Но удивило меня другое. Ниже я привожу отрывок из этого эссе, скопированный мной с электронной версии газеты. Автор, мой ровесник, описывает свои школьные годы в Польше, в городке Легница, где служил его отец, офицер.

«В середине восьмого класса появилась в Легнице красавица Наташа Леонова. Ее золотистые волосы, толстая красивая коса, наглаженная коричневая школьная форма, которая уже не в силах была скрыть волнующие округлости, независимое поведение в новом сообществе раскололо класс на две половины. Оценки в учебе уже перестали иметь решающее значение. Мальчишки изменили былым привязанностям и стали ухаживать только за новенькой. Обиженные отличницы пытались с ней не общаться, но без успеха — только потому, что вокруг королевы всегда шумел рой поклонников, и она просто не заметила бойкота. А в открытые окна вливался одуряющий запах цветущей магнолии, и весна пьянила головы учеников, и сердечки  девочек запрыгали чаще. По партам летали записки-признания. Все назначали друг другу свидания. Никогда не пойму, почему эта красивая девочка из всех мальчишек выбрала именно меня, курносого, задиристого, но вовсе немодного и краснеющего в девичьем обществе. Свалилось счастье — и всё. Дотемна просиживали мы с Наташей на лавочке у дома и целовались, целовались до боли в губах, пока бездушная Наташина мама не крикнет в чёрное окно: «Дочка, домой!» Назавтра после школы мы снова бежали на заветную лавочку целоваться…

* * *

Я всегда с тёплым чувством вспоминаю общение с природой: походы, рыбалки. В Кольских озёрах  и реках было много рыбы, причём рыбы отборной, типа форели, сёмги. Но рыбак я был неудачливый и, видно, неудачу приносил другим.  Даже тогда, когда меня брал с собой такой опытный рыболов, как дядя Саша, мы не могли поймать ничего. Запомнился зимний поход на далёкое озеро. Дядя Саша сделал лунки, расставил  снасти, и мы втроём – с нами был и 10-летний Витя — заночевали в домике, оставшимся от поселка геологов. Следующий день не принес удачи: возвращались пустые. Но мы шли довольные, ведь главное для мальчишек не добыча, а экзотика и общение с природой, когда приобретаются навыки, нужные мужчине. Кстати, на обратном пути удача нам улыбнулась: на нашу тропу вышли две белые, как снег, куропатки. Дядя Саша осторожно лёг в сугроб и, не спеша, подстрелил курочек одну за другой из малокалиберной винтовки.

Запомнился ещё один поход, на этот раз летом, в июне. Я пошёл с дядей Сашей далеко в тундру, на рыбные места. Остановились у небольшого озера, и пока мой старший товарищ рыбачил, я решил пройтись с ружьём неподалёку в надежде встретить какую-нибудь дичь. Поднялся на сопку, побродил там без всякого результата, зато ощущал себя охотником. Когда надоело, вернулся назад и ничего не мог понять: всё было знакомым — и озеро, и деревца, и сопки вокруг, но не было ни нашего лагеря, ни дяди Саши. Удивление сменилось испугом: я понял, что заблудился. Хватило ума снова подняться на сопку, высмотреть другой спуск и спуститься уже туда, куда надо.

Ночевать расположились под открытым небом, хотя палатки у нас не было, а о спальных мешках тогда никто не слышал. Июньские ночи светлые: солнце лишь коснется горизонта и поднимается снова. Мы долго жгли большой костёр, потом потушили его, разровняли золу, и накрыли её еловым лапником. Послали на него брезент и улеглись, сверху тоже накрывшись брезентом. Спал я в ту ночь очень крепко, а проснувшись и ещё лёжа с головой под брезентом, почувствовал что-то странное. Высунул голову наружу и был потрясён: нас засыпало снегом. Потом в газете «Полярная правда» писали, что снег в конце июня — довольно редкое явление для Мурманска.

* * *

Средняя школа № 21 города Мурманска, в которой я учился, располагалась в посёлке Нагорное. К кирпичному трёхэтажному зданию школы примыкали мастерские — столярная, слесарная, швейная, а также класс автодела с автомобилем. Школьные кабинеты были хорошо оборудованы, особенно привлекал моё внимание кабинет физики, где было много наглядных пособий. Сейчас детям нередко демонстрируют опыты не в натуре, а в видеозаписи, что облегчает жизнь учителю, но методически неверно. Очень важно, чтобы школьник увидел и ощутил явление природы не виртуально, а реально. Пусть покрутит колесо электрофорной машины, ощутит на себе электрический разряд – только тогда он поймёт, что такое электричество.

Учился я средне, преуспевал только в физике и английском. Терпеть не мог уроки литературы, где учительница объясняла урок, монотонно читая по своему конспекту. Из положенного по школьной программе я прочитал только «Отцы и дети», поскольку взгляды Базарова меня заинтересовали. Его нигилизм казался мне разумным и достойным подражания.

Неприятие русской литературы долго не покидало меня. Лишь годам к двадцати, будучи студентом, стал читать классику и понял, какой нравственный потенциал заложен в ней. Я был лишен в детстве того, в чем так нуждался – нравственного воспитания. Видно потому я и вырос таким жестоким. Были поступки, за которые мне по сей день мучительно стыдно.

Из учителей свободно владела речью преподававшая историю Наталья Степановна. Её пламенные речи на уроках завораживали. Пафос был направлен, в основном, против культа личности Сталина. Из подросткового упрямства я проникся глубоким уважением к поверженному кумиру, вырезал его портрет из энциклопедии и повесил над кроватью. Когда мать его сняла, я повесил другой, и так повторялось неоднократно: портретов в энциклопедии хватало.

К шестнадцати годам я стал замкнутым, заносчивым, гордым юношей. Особых оснований для гордости не было, заносчивые манеры (польский гонор) были скорее наследственными, от отца. Он был похож на поляка, а его фамилия – Яцкевич – чисто польская, она происходит от имени Яцек (Jacek), что соответствует русскому имени Яков.

Эти мои недостатки усилились благодаря книгам Джека Лондона. Этим писателем я увлёкся всерьёз. Прочитал полностью собрание сочинений и погрузился в мир его романов и рассказов. Теперь понимаю, что такое чтение способно нанести юноше большой вред, развивая в нём культ силы, жестокость. Подражая его героям, стал заниматься боксом, посещал секцию, выступал на городских соревнованиях, правда, особых успехов не достиг: из 11 боев выиграл только 6. Однако, чувствовал себя «белокурой бестией», был собой весьма доволен и, видимо, производил на людей неприятное впечатление. Помню, что доставил людям немало обид.

Как-то на городских соревнованиях жребий свёл меня в поединке с моим другом Борей. Это был высокий  парень, всегда весёлый красавец-брюнет молдавских кровей. Для него этот бой был очень важен по следующей причине. Среди зрителей была девочка, в которую он был влюблён, а девочке этой, почему-то, нравился я. Она даже не постеснялась через своих подруг упросить классную руководительницу посадить нас вместе за партой. Таня была тихой молчаливой троечницей, я был к ней равнодушен, а Боря, видя всё это, переживал. Он выиграл этот бой, и вообще изрядно меня поколотил. У меня было больше опыта, больше техники, зато у него было страстное желание победить. Насколько я помню, это событие никак не повлияло на отношения в нашем треугольнике.

Как у многих моих сверстников в этом возрасте, у меня формировалось примитивное представление о смысле жизни: главное это развлечения и постоянное внимание к своему телу, к своим потребностям.

К счастью, у меня появилось новое увлечение – физика. Этим я обязан замечательной учительнице, которая приезжала к нам в поселковую школу из города. У неё были спокойные манеры, необыкновенно лучистые глаза и какая-то особая привлекательность. Я влюбился в неё, как может влюбиться подросток в 35-летнюю женщину, и перенёс это чувство на предмет, который она вела. Я не помню, как её звали, но именно благодаря этой женщине я обратил свой ум к серьёзным вещам.

Я занялся радиолюбительством: сначала осваивал азы по книге для начинающих, потом понемногу начал кое-что мастерить. Когда впервые заговорил мой первый радиоприёмник – простейший, детекторный – я испытал такой восторг, что бросился будить брата и совал ему, сонному, наушники. Даже через много лет брат со смехом передразнивал меня: «Говорит! Говорит!».

Потом я освоил ламповые, а затем и транзисторные конструкции радиоприёмников, делал и устройства автоматики. До сих пор запах жжёной канифоли и оперные арии вызывают у меня приятные ассоциации: сразу вспоминаю поздний вечер и себя с паяльником в руках, монтирующего очередное устройство. В это время обычно передавали оперу. С тех времён и началась моя «любовь к электричеству».

Библиотеки у нас были богатые, да и родители охотно давали деньги на книги. Я много читал научно-популярной и научно-фантастической литературы (Жюль Верн, Уэлс, Беляев, Ефремов) и всё больше проникался величием науки. В десятом классе созрело желание стать учёным и облагодетельствовать человечество великим открытием. Сотворил себе кумира – технику. Электронные схемы казались мне совершенными, а живой организм с его костями, кровью, лимфой вызывал отвращение. Всерьёз жалел, что человек не может заряжаться от сети, как аккумулятор, а вынужден глотать и переваривать белковые соединения. Как жаль, что не нашёлся рядом человек, который разъяснил бы мне, что одна живая клетка совершеннее сложнейшей ЭВМ. Как жаль, что не довелось ни услышать, ни прочитать, что человек – творение Божие, причём самое совершенное творение. Увы, физико-техническое чванство в те годы было распространено не только среди юношей, но и среди зрелых учёных мужей.

Человек жалок, казалось мне, он находится в плену множества условностей и презренных инстинктов. Вот и меня измучил известный инстинкт. Понимая, что законы природы неодолимы, решил и я влюбиться. Происходило это искусственно: выбрал девочку в нашем десятом классе, как мне казалось, неглупую и такую же замкнутую, как я сам, сосредоточил на ней внимание и через некоторое время стал чувствовать любовное томление. Надя была типичной отличницей: небольшого роста, в очках, всегда серьёзная и неразговорчивая, но к семнадцати годам, как и все девушки, расцвела, похорошела. Были долгие прогулки светлыми июньскими ночами, первые поцелуи, клятвы в вечной любви, когда расставались, уезжая в разные города поступать в институты.

Это увлечение мало повлияло на мои принципы: не научился ни танцевать, ни модно одеваться – это казалось мне лишённым смысла. На школьный выпускной вечер не пришёл, поскольку считал его глупой условностью. (Нелюбовь к шумным сборищам и застольям осталась у меня до сих пор). Зная, что меня будут искать, уехал на велосипеде на другую сторону залива и отсиделся в тундре. Поздно вечером ко мне домой явилась рассерженная Надя выяснять отношения. Она была в белом платье, от неё пахло вином – таким же дешёвым портвейном, каким нередко пахло от моего отца.

Позже, уже студентом, я не раз приезжал к ней из Москвы в Ленинград, где она училась в ЛГУ на математико-механическом факультете. Она жила в общежитии смешанного типа, и нравы, царящие там, поразили меня, успевшего привыкнуть к мальчишескому быту на Физтехе. Общение с распущенными девицами испортило скромную отличницу Надю. На новогодней вечеринке, случайно заглянув на студенческую кухню, я увидел мою Надю в объятиях незнакомого мне парня. На этом и закончилась моя первая любовь. К счастью, наши отношения не перешли известной границы. Мой цинизм был внешним, рассудочным, а в душе сохранялась заложенная Богом целомудренность.

Это потрясение я пережил на втором курсе института, а на четвёртом Надя внезапно приехала ко мне во время моей весенней экзаменационной сессии. Позже я понял причину приезда: ей пришла пора выходить замуж. Мы поговорили о пустяках, я немного прошелся с ней, проводил до вокзала и холодно простился.

А Надя ещё раз напомнила о себе, когда нам уже перевалило за шестьдесят. Она нашла меня на сайте «Однокласники» и прислала письмо, в котором спрашивала о моей жизни. Я сообщил ей основные вехи своей биографии и ожидал того же от неё. Ответ пришел не скоро, причём не от Нади, а от её сестры. Сообщалось, что Надя умерла, что жила она в Калуге и что долго болела. И больше ничего…

Возвращаясь ко времени окончания школы и вспоминая себя — некрасивого, замкнутого юношу, я испытываю чувство стыда. Качества характера оказались противоположны христианским заповедям: вместо смирения – гордость, вместо кротости – заносчивость, вместо милосердия – жестокость. Если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что надо быть простым и добрым, я бы этого человека не понял. Зато нашёлся вожатый в пионерском лагере, который учил нас для забавы стрелять в птиц из винтовки. Не нашлось и книг, в которых бы говорилось о христианской нравственности. Зато нашлись книги  Джека Лондона, из которых я усвоил, что главное достоинство мужчины – воля, решительность, беспощадность. Не могу вспомнить ни одного поступка в юности, который бы можно было бы назвать добродетельным. Пожалуй, одно своё качество мог бы отнести к достоинствам: не было стремления к красивым вещам, к богатству. Физику я любил бескорыстно. Впрочем, жила наша семья в относительном достатке, и, видимо, поэтому материальная сторона меня не интересовала.

* * *

В выпускном (десятом) классе я принял решение поступать в столичный вуз. Готовился серьёзно и совершенно самостоятельно. Я не был отличником и вообще в школе не блистал талантами. Но пока мои сверстники увлекались спортом, шахматами, картами, танцами и прочими забавами, я занимался любимым делом: решал задачи повышенной трудности по физике и математике.

Отец советовал мне поступать в военное училище: «Ты, Вова, не пожалеешь. Выйдешь лейтенантом, командиром взвода, получишь диплом с правом преподавать в школе, водительские права. Будешь на полном обеспечении». И он меня уговорил: я пошёл в городской военкомат и подал документы в Высшее мотострелковое училище, расположенное в Петергофе.

Не знаю, что было бы со мной, своевольным юношей, совсем не подходящим для армии, но от этого рокового шага меня спас случай. Выпускник нашей школы, студент московского вуза на зимних каникулах посетил наш выпускной класс и с любовью рассказывал о своём институте МФТИ. Он даже вручил мне брошюрки для подготовки к вступительным экзаменам.

Вуз, где готовят для научной работы, — это было то, что мне нужно. Приняв твёрдое решение, пошёл в военкомат забирать свои документы. Долго уговаривал капитана, пока тот со злостью не швырнул мне паспорт и аттестат зрелости: «Не поступишь – загремишь во флот! На четыре года!».

Вспоминается, как мы, три друга-одноклассника – Володя Завалишин, Серёжа Спивак и я – катались на лыжах. Заканчивались школьные годы, был месяц май, светило яркое солнце, но на горках ещё плотно лежал серый подтаявший снег. Шершавая снежная корка давала хорошее скольжение, и мы лихо съезжали с крутой горы. Нам было жарко, мы разделись по пояс и катались с голыми торсами. На небольшом трамплине я упал, проехал голой спиной по шершавому снегу, и всё равно на душе было радостно. Было ощущение силы, здоровья, предчувствие неведомой жизни – долгой и интересной.

В престижный вуз с 6-летним обучением я поступил и успешно его закончил в 1970-м году. Благодаря этому парню, студенту, я выбрал профессию на всю жизнь и никогда об этом выборе не пожалел.

Вспоминаю свою молодость и удивляюсь, как много мне встречалось людей, которые совершенно бескорыстно делали мне добро. Кто-то спас меня от неминуемой гибели, кто-то вразумил меня и направил по верному жизненному пути. Большинство из них уже давно ушли в мир иной, но кто-то ещё жив. Теперь мне остаётся только молиться за тех людей, которым я многим обязан.