Вологодский литератор

ЦЕЛЬ И НЕ ЦЕЛЬ 

Чем дальше по жизни, тем опытней сердце. И новые дни обещают  борьбу за обычную жизнь, какая  сокрыта за мглой неизвестности, как загадка.

Шаги по дороге, а может, и бездорожью, как если бы  впереди у тебя   благородная цель. Однако усталость  склоняет тебя к печали.     Поэтому ты ни к чему не стремишься. Напротив, готов задержаться в сегодняшнем дне. А дальше-то что? Ничего. Согласно судьбе. Пусть, что назначено, то и будет. Большого терпения  – всем.

 Ты, однако, не прав. Пусть терпят те, кто смирился с собственным увяданием.  А ты не такой. Ты куда-то через  реку, которая топит.  Соберись, и плыви  к благородному берегу. Там  такие, как ты. Им с тобой  по пути.

                                                             МЫ С ТОБОЙ

Журавли где-то там, под Рязанью. Им лететь еще и лететь. Курлыкая, заставляют сквозь мглу неизвестно кого уступать им чуть видимую дорогу.

Чужого для птиц нет, и не было ничего. Но они всё равно сохраняют  высокую линию перелёта. И уже узнают то, над чем пролетали в осенний туман. Ярославль – перелески  с полями – Грязовец – Вологда – Белозерск. Ну, а там за Бел-озером и родные болота, где мохнатые кочки, рогоз, сабельник и камыш.

Тревога, какую несли на себе птичьи крылья, опускается вниз, где уже всё родимое, всё своё, и земля встречает  пернатых тающим вздохом.

Весна. Солнышко. Брызги под жилистыми ногами. И горловая  заздравица голосов, перевести которую можно без перевода:

— Здравствуй, -родина! Мы с тобой…

                                                                О, МОРЕ

Уносят думы на Печору, где вековал когда-то хвойный лес, а в нем текло, переливаясь  от ствола к стволу, урчание электропил. Сезонники, кто с Кубены, кто с Волги, кто с Печоры, валили и пилили стройные деревья, чтобы отправить их в обмен на золото к   не нашим берегам.

 О, Северное  море, по которому плывет отборный  лес! О, надписи на бревнах, которые тесали  топоры!  «Россия – мама». Или «Анюта + Серега». Тот, кто  писал,  пропал, как утренний туман.

 Да и давненько это было, когда еще живал В. И. Белов, тот самый, кто, мелькнув  в Тимонихе, узрел «Час шестый». И написал его, чтоб  подарить тому, кто был с ним заодно.

                                          ЧТО ВПЕРЕДИ?

Старики в большинстве своем  на тот свет перебираются через возраст. Но есть среди них категория тех, чья жизнь не заканчивается с годами. Старость для них – это  еще не конец, скорее – уход в  изначальное детство, когда ты качаешься  в сладкой зыбке, не замечая того, что превращаешься в чистый праздник, настолько тебе в нем раздольно и хорошо. Обитаешь и обитаешь, как именинник, не беспокоясь о том, что с тобой будет завтра. Словно ты перебрался в неумирающее создание, впереди у которого  жизнь, жизнь и жизнь.

                                             ВО МГЛЕ

Сливаются река и дождь. О чем-то шепчутся. Чего-то вспоминают. Как если бы у них тут дружба и совет. Моргают мокрые цветы. И ветерок, пытающийся причесать иголки у сосны.

Прошелестело. Потемнело. Свистнуло. Кто-то включил на две свечи чуть видимый небесный свет. Дождь оробел. Откуда-то вдруг мальчик с удочкой. Вздохнул  кустарник над рекой. Где-то вверху блеснула синева.

Дождь! Где же ты? Ушел куда-то к старым елям. Туда же поспешил и юный рыболов. Там ямы под водой. И мгла от нависающей хвои. Угрюмо, как не на земле. И хорошо клюёт…

                                        ГОРОД СПИТ

Снова звезды торопятся к нам, выплывая из бездны небес, как живые стада. Пахнет первыми травами и ручьями. Город спит. Кто-то мягко, как в тапочках, ходит по крышам, раздавая заснувшим апрельские сны.

Тихо, сонно и безмятежно. Молодая луна, проплывая меж звезд, прикасается к окнам домов  еле видимыми лучами.

Отдыхает земля, как империя, у которой были когда-то и войны. Но сегодня их нет.

Ночь нема. Шевелятся ласточки по карнизам. Мир земли сливается с миром небес. Пролетел самолет, задевая крылами нижние звезды. И опять тишина, сквозь которую  аккуратно поплыли тени, забирая крыши города в плен.

                                            НЕЧИСТАЯ СИЛА 

Река Кубена. Страшноватой и смелой она становилась, когда поднимался с севера ветер. Знал об этом Белов. Знал и я. И еще знал наш общий знакомец Коля Гладин, юный колхозник, он же рыбак и любитель вечерних костров, один из которых нас однажды и познакомил.

Лодка, право, не шла, а порхала, стрекозой прикасаясь  к бегущей волне, отражавшей не только небо, но и то, что сквозило над ним в голубой глубине. Коля был счастлив. Плавать бы в лодке с какой-нибудь девочкой  на закате! О-о! Разве такое возможно? Коля, парень стеснительный. Даже слишком. Девочек он боялся, хотя и думал о них постоянно, не представляя, как будет завязывать  с ними знакомства. Пожалуй, не Коля отыщет себе  подружку. Она  — скорее его.

Жаль, что он не хозяин долблёнки. Дали её ему лишь на вечер. Дадут, вероятно, и завтра. Однако надо просить. Просить же, было для Коли горем. Не умел, да и не хотел. Так что пусть будет так, как бывает у тех, кто не просит. Для Коли достаточно и того, что он обрадует нынче мамку. Приплавит целую лодку козьего корма. И сразу возьмётся за недостройку. За неделю, пожалуй, и сладит. Лодки нет – и вот, она, наша! Плыви на ней хоть куда. Хоть зачем. И хоть с кем.

На душе у Коли светло. Хорошо, что живёт он в селе среди добрых людей, что есть у него работа, и осенью он на свои трудодни, как и мамка, получит зерно, и они будут жить безбедно до нового урожая.

Долблёнка шла наискось реки прямо к спускавшимся в воду осинкам. Вылезает Коля на берег. Ныряет в осиновую листву. Ветки хрустят. Одна за другой. Работа для Коли слишком легка. Не работа, а праздный отдых. И вот уже целый пригорок осинового добра. Коля его переносит в лодку.

Он ничуть не устал. Однако ложится в хрустнувший толокнянник. Лежать бы так и лежать, проникая глазами сквозь небо в ту смутно-синюю, без единого облачка глубину, где обитает, пожалуй, сам Бог. О Боге Коля хотел бы знать исключительно всё. Только никто о нём ему не расскажет. Однажды в классе спросил учительницу о Боге. Так она его пристыдила, а класс смеялся над ним, как над неучем и невеждой. В том, что Бог существует, Коля не сомневался. Ещё при отце, когда ему шёл 13-й год, он попал в  гулявшее на одной ноге бешеное торнадо. За пару минут до него он пускал  бумажного змея. Бегал следом за ним по улице, восхищаясь его высоким парением. «Мне бы так, как ему!» — мечтал, поблескивая глазами.

Неожиданно змей подпрыгнул. Коля еле его удержал. И тотчас обернулся на шум. С того берега, где шумел поднимавшийся ветер, кто-то  большой и лохматый с громким уханьем рухнул в Кубену, отчего поднялись трехметровые волны, вытесняя реку. Тут же подняло всюду пыль, головки клевера и солому. Застонали стропила. Звякнула рама окна. В его распахнутом створе показалась мамкина голова. Коля услышал:

— Ну-ко домой! Бросай свою птицу! Нечистую силу несёт! Беда-а…

Змей, затрещав склеенными боками, полетел зигзагами над калиткой, а потом – куда-то на крышу, где и запутался, опоясав бечёвкой трубу.

Коля – к лестнице. Поднявшись на о́хлупень крыши, почувствовал, что сейчас его сбросит, настолько резко и зло усердствовал ветер. Было несколько сносных секунд, когда ветер поунялся, и Коля успел добежать по охлупню до трубы. Ухватив за крыло трепетавшего змея, хотел, уже было, его отвязать, как почувствовал чьи-то мёртвые пальцы. Они, как прилипли к нему и вместе с оторванным кирпичом подняли вверх. Коля, дрогнув от холода, не поверил, что улетает. Даже не улетает, а кувыркается в воздухе, осязая лицом и руками перемешанный с градом дождь, острые камушки, пыль и щепки. Голова его закружилась, отвинчиваясь от шеи. То ли где-то внизу, то ли сбоку мелькнули крыши села. Мелькнул перелесок. И река, показалось Коле, металась грязными клочьями не под ним, а над ним. Он поверил, что небо стало зелёной землёй, а земля стала рваными облаками, среди которых сияла чья-то хохочущая башка, которая зорко всматривалась в него, как бы требуя Колю к себе для жестокого разговора.

Чтоб с ума не сойти, Коля, что было сил, захлопнул глаза. Но они опять распахнулись. «Смотри!» — прокричало из круговерти, приказывая ему. И тогда, ощутив беспомощность, он заплакал. Заплакав же, с  горем вытолкнул из себя: «Господи Боже! Где это я?  И куда-а?»

«Домой!» — ответило сверху.  Но Коля уже, ни во что не верил.

И всё-таки смерч, который его подхватил, стал теряться среди простора. И летевшие в нём кочаны капусты, мёртвые птицы и даже чья-то вцепившаяся в сапог лающая собачка стали падать туда, где стенала земля.

Коля свалился в овсяное поле, угодив в соломенный стог. Было это в двух  километрах от дома. Здесь его родители и нашли.

Родителям было его путешествие в диво, односельчанам же  — в смех и слёзы. Потом его долго расспрашивали с улыбкой:

— Помнишь ли, Коля, как ты летал?

— Местами помню. Местами не помню.

— Лётчик ты, Ковка! Тебя, поди, спас самолёт. А самолёт-от, наверное, был от Бога…

Коля спал. Спал недолго, но напряжённо, пока разглядывал свой перелёт.

Прошлое забывают, оставляя его в покое, пока оно снова не повторится. Но повториться могло оно только во сне.

Коля направился к лодке. Давно ли, казалось, он был в небесах. И вот – на воде. Едет Коля к себе домой, направляя лодку с горой наломанных веток к левому берегу, над которым стояло село.

Справа, где тальник,  зашевелилось. Над кустами, будто летящие чайки, четыре холстинных платка. Да это же девки!  Круглощёкие, быстрые, в ступеньках, без  онуч, с бронзовой вы́пляской полных голяшек. Каждая при корзине, откуда горкой пылает рдеющая брусника. Смутили Колю  коленки, пинавшие на бегу  подолы поношенных сарафанов. Пинавшие так беспощадно, что мнилось: вот-вот затрещат сейчас  ситцевые подолы, распахнув  тугие девичьи ноги в их полном бесстыдстве и наготе. Бежали ягодницы к воде. Будут сейчас махать ладошками и кричать, вызывая с той стороны старого Аристарха, чтобы тот переправил через реку. И тут они разглядели Колю. Загомонили:

— Девки! Нам повезло! Колюха плюхается на лодке!  Эй, Лётчик! Без нас – никуда!

— Но я… У меня, — отвечал, растерявшись, заготовитель, — листочки. Куда их деваю?

Девки решительны и бодры:

— Разгрузим! Потом за листочками обернёссе!

Коле что оставалось? Лишь к берегу возвратиться, вёсла сложить и с досадой глядеть, как спорые девичьи руки, шурша закипевшей листвой, опоражнивали долблёнку.

Девки смеялись, радуясь случаю, который их не заставил ждать перевозчика с той стороны. Смеялись, казалось, и белые камни, купавшиеся в приплёсе. И лопуховые листья, что поднимались к шиповнику из-под лодки, топорщились в резвом смехе. Смеялся и сам шиповник, блестя кровавыми ягодками под солнцем. Смеялся весь берег, передавая лодке, ягодницам и Коле  свой  благородный товарищеский привет.

Забравшись в долблёнку, девки и тут продолжали радоваться удаче. Коля, взявшись за вёсла, на всякий случай предупредил:

— Тихо, чтоб у меня! А не то!

— Ты, Колюха, чего? Пугаешь?

— Лодка ещё не объезжена. Вертовата. Может перевернуться.

Застыли девки, как по команде. Пристроились так, чтоб стоять, опираясь коленями в днище и, вытянув шеи к бегущей воде, глядеть на неё и молчать. Лишь изредка всматривались  в гребца, отмечая умом, что парень-то он ничего, хоть и молоденький, но пригожий, плечами широк и волосы выбились из-под кепки, как стружки из-под рубанка, и хочется их почему-то растормошить.

Река за спиной. Вёсла опущены в мелководье. Вверху, за песчаным склоном – дома и берёзы села. Девки одна за другой выскакивают из лодки.

— Коленька! Ой, какой ты у нас добри́стый! Спасибо, что перевёз! Мы тебя, ой, и не хочешь ты, а уважим!

Кто-то целует Колю. Кто-то суёт ему в губы горсточку ягод.  Выбравшаяся  из лодки после всех  быстроглазая Лёлька тормошит его волосы  вместе с кепкой и спрашивает, смеясь:

— На качули сегодня придёшь?

Зарумянился Коля:

— Не знаю. А ты?

— Я тоже не знаю!