Вологодский литератор

ПРОВОДЫ

Как красиво на белой реке, рядом с берегом, где дорога меж ёлочек и берез, по которой бурлит грузовик, раздвигая снега! В кузове гроб, где лежит старичок, уезжающий в тихую бесконечность. У мотора одно только слово «жу-жу», так похожее на «живу», словно правится старый домой, где его заждались все, кто знал его и не знал.

В кабине двое. Дедовы сыновья. Должен и третий бы быть. Да, видать, где-то там, в небесах, летает на самолете. Хотел бы и он попрощаться с отцом. Но не смог. Такая работа, откуда не отпускают.

Сыновья под хмельком. Оба хмурые, в телогрейках и валенках, на коленях  — огромные  рукавицы.

А на кладбище тишина да распахнутая могила, где и будет лежать бывший воин страны, отдыхая за тех, кто устал, но пока что    живет. Затаилась ненужная   красота меж крестов, провожающих в путь бортовую автомашину.

Грузовик  неловко остановился. Заскрипели шаги. Гроб поплыл на вожжах тихо –тихо, словно звал за собой.

Слабый-слабый мороз. Серебро на крестах. Звон лопат. И летящий вверху самолет. Машет крыльями, как прощается с тем, кто ушел в тишину. Перемолвились сыновья:

— Это Ковка!

— О, даёт! Не орел, а не ниже его…Весь —            то в батю…

                                                           ЖИВОЙ

Кто сильнее всего  о будущем размечтался? Тот, кто был на войне и обратно не возвратился. Душа его нынче на небесах, и он смотрит на нас, как защитник живых. Тот, кто в собственной смерти не признается.

Мы, кто бы  ни был там, все живые, потому что он, заслоняя войну, крупно   встал. И стоит до сих пор, как живой. Нет его, а он около  нас. Тот, кто  обратно не возвратился.

.                                                       БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ                                                

 Рядом немцы. Два раза пробовали прорваться. Не получилось. Ночью вызрел  мороз. За сорок.                                           

Это было на Западном фронте, в 43-м около Ленинграда. Два отряда  фашистских солдат.  Вышли к нашим окопам, считай, на рассвете.  И застыли, как статуи в мерзлых  травах.   Наши —  тоже застыли, однако, в окопах. До  землянки, которая  отоплялась,  было 20 шагов.  Туда бы солдатикам. Да  никто не посмел. У каждого было большое сердце. И оно их не подвело. Улетело туда, где не жалуются на холод.    

                                                      НА ЗАВИСТЬ ВСЕМ

Давно ли были Сталинские годы? Ушли, как пыль из-под телег, в каких везли на зерносклад хлеба. А что сейчас? Пожалуй, и не разберешь. Нет ясности, куда мы все идем? Что добываем? Ищем? Производим?

Где ясность, там и цель. Где цель, там жизнь с заходом в предстоящие лета. А может, нам  необходима проторенная дорога, в какой когда-то приходили мы в свой лучший день? 

Нельзя, чтоб прозвучал прощальный глас. Чтобы на всех материках земля прощалась с непрожитыми веками. Такое не для нас. Если и жить, то, как само великодушие. Без хаоса, истерики и войн.  Жить собственным умом.  И собственной любовью. Чтоб нам завидовали все.

                                            НА РОДИНЕ

                                                      ЗЕЛЕНЫЕ ПТИЦЫ

Светлым вечером, когда тени от рослых деревьев ложатся в реку, разделяя ее на два края, берега отдаляются друг от друга.

Днем они приближаются, словно братья.

Зрелой ночью  меж ними – угрюмая тень. Будто здесь поселилась вражда, как несметная конница злого Мамая.

Зато утром они, точно   листья берез, не умеют летать, а летят. Как зеленые птицы. Птицы   в трепете,  за которым и плач, и восторг, овеянные  свободой.

                                                               ЖЕНИХ

Неприветливо и туманно.  В то же время луна, как надсмотрщица бывшей ночи. Не над лесом идут облака, а лесом, прорываясь сквозь листья с иголками  не к реке, а к горе над рекой.

Засветило не робко, а пылко. Тут же истаяла и луна, сквозь себя пропуская  солнце. Сорок мучеников из ада только что грезились нам в потемках, и пожалуйста, – никого.

Здравствуй, солнышко! Будешь гостем великого государства, что раскинулось вправо и влево над полями и городами, как жених, у которого нет невесты, но он радостен и упорен, потому и разыскивает  ее.

                                                           МОЙ РАЙ

Летящие грачи. Под ними  белая река, где лопается лед. Мерцает полынья. И первая трава на берегу. Среди нее – мать-мачеха и те, кто в ней благоухают, блестя на солнце воробьиными боками.  

Весна! В груди моей, как на второй земле, где нет ни ангелов, ни райских птиц , но я так рад. Сегодня мне не надо ничего. Мне ни тепло, ни холодно, зато со мной та самая душа, которой не хватает ворчунам.   Она, как музыка, какую слышу только я. Я возбужден. Я слышу зов. Вперед!.. В тот самый край, который   на пологом  берегу, где спелая трава, цветы и тот, кто строит для меня мать-мачеховый   рай.

                                                                    ЗАВИСТЬ

Однажды я под Сиблой, где кубенские воды, расшалившись, сияли, как живые, только-только не взлетая к облакам, увидел красных лебедей. Был поздний вечер с падающим солнцем, поэтому закат был весь в огне, и лебеди от этого преобразились, стали неземными, как если бы их только что покрасила небесная рука.

О, Кубена река! О, лес над берегом! Пахло муравой. Был месяц  май. Журчал ручей. И желтые цветы. О, как их много! И все они, как дети, радуются капелькам   росы.

Душа родного берега. Как много в ней необъяснимого и  молодого! Что требует душа?  Петь песню над рекой, глядеть на первую звезду и ощущать вселенский край.

С той стороны взмахнул белеющий платок. Плеск весел. Лодка – с берега на берег. Плывет туда, где кто-то с нетерпеньем ждет.

Крадется к сердцу вкрадчивая  радость. Шаги в траве. И поцелуй кого-то с кем-то над ночной рекой.

Всё это происходит около меня. А я сегодня там, где царствует земля, которой так завидуют соседние миры.

                                                         НА РОДИНЕ

 Такая милая и юная, хотя   в обыкновенной телогрейке. С пальчиками рук, прощально отпустившими прилетного скворца и тут же  помахавшими  ему вдогон.

На улице лишь краешек весны. Вернее, первые ее шажки. Повсюду рыхлые  снега. Они в сугробах вдоль тропинок и дорог. Они в садах и огородах. Они и там, вверху, где крыши, а на них – полураздетые мальчишки. Режут лопатами    тяжелые   пласты.  И отправляют вниз. Снег падает под окна изб. Бух! Бух! Последний пласт, однако, с седоком. Летят забавники, как смелые пилоты. Где снег, где мальчик – и не разберешь. Смешалось всё.

Заборы. Смех.  И девушка с протянутой рукой, куда  садится новенький  скворец. А вон и две вороны. Целуются друг с другом на трубе. Здесь – ничего чужого. Всё – свое!  Привет, очарование…

— Тук-тук… —  стучится где-то на черемухе красавица-желна.

                                                         ТИШИНА

Ночь. Возвращаемся в Вологду мимо кладбища.  Оно слева среди палисадников и  крестов. Среди улочек,  памятников и стонов, какими скорбно нудят  искусственные венки.

Вон и памятник Коротаеву. Рядом дерево с птицами. Кто-то, кажется, приподнялся и как будто пошел к воротам, где стояли мы и смотрели перед собой.

Шевельнулась вверху луна, как надсмотрщица прежней жизни. Мы обратно в свою машину. Вслед за нами неверные тени остающихся здесь заборчиков и крестов. О, как много их. Словно город, спасающийся  от грусти. 

Поспешаем  к огням тихой Вологды. Впереди  — чуть мерцающая дорога. Сзади нет никого, но нам слышится шорох колес, словно кто-то торопится вслед за нами.  Убегает оттуда, где большая-большая, как родная беда, а быть может, и тать, вологодская скорбная тишина.