Вологодский литератор

Сегодняшний день и родная история

                                                    ГУЛЯЙ, НАРОД

О, чистота крещенских вечеров! Видна спокойная луна, откуда льётся столп неведомого света. Крупнеют заезды. Мрак ушел в леса. Где-то вдали раздался  чудный  глас. Это  великая Мария, всечеловеческая мать, благословляет нас, как в лучшие лета, на жизнь без ссор и черных войн. Благословляет и на новую весну. Пусть вслед за снегом явится трава. Вернется с юга первый грач. Взревут ручьи. И обязательно  прольется теплая  гроза. Гуляй, народ!..

                                                           ТРИ ЗРЕЛИЩА

Храню в душе  любимые места, которые мне подарила жизнь. Одно из них в той стороне, где я родился, то есть в Тотьме, городе над Сухоной-рекой, суровом, в то  же время и уютном, буквально выплывшем из зримой сказки, как купец в карете, и люди в нём все исключительно свои.    

Второе место, где меня очаровало  от большого солнца и высоких  гор — это ущелье Чин-Тургень, к востоку от Алма-Аты, наполненное  тем необычным светом, какой  сияет  только в неземных   садах. И третье место, где меня сразило наповал, так это Александровск, город около Уральских гор. Я побывал в нем  в январе 1958 года, будучи на съемке автотрассы.    Нас, изыскателей дорог, и угораздило здесь оказаться в самые жестокие морозы. Пять дней мы ждали потепления, чтоб было градусов под 40, но никак не 50. В один из таких дней, когда температура  показала высший холод, и строчка спирта на термометре остановилась против цифры 54, мы, пять   геодезистов, и вышли на крыльцо.

Незабываемое зрелище!  Смотрели в пять пар глаз на Александровск, маленький районный городок. Он  нежно плыл  среди хрустальных крыш, весь  не в лучах, а в длинных иглах света, которые летели от трех солнц. Было  светло и неподвижно. Где-то скрывалась тайна, отчего на нас смотрело  солнце не одно, а целых три. Было неуютно от жестокого        мороза, в тоже время загадочно и странно, словно мы не на земле, и скоро нас отсюда заберут. 

 Еще нас удивили  белевшие за городом   луга, в которых странствовали призрачные   тени.

— Олени, — подсказал хозяин дома, — приходят из-за Вишеры, как гости. Мороз им нипочем…

                                                            НОВЫЙ СНЕГ

Зима, как и вчера, взяла  изнеможением летающих снежинок, чуть видимой луной и обещанием крутых морозов.

Где-то  за березами, в уютном парке  слышен легкий смех.  Словно закончилась зима. Душа возбуждена.  Ей весело и странно, и кто-то обещает взять тебя  с собой. Туда, где новый снег и тот, кто разглядел сквозь  снег твой силуэт.

                                                          НА ОТСТАВЕ

Такая красивая, с лебединой шеей и обжигающим взглядом  глубоких сияющих глаз, а живет на отставе, в обыкновенной, затерянной  среди перелесиц и пожен деревне! И что удивительно, всем довольна – и тем, что дом у нее деревянный, и что муж неказисто-невзрачный, и что каждый второй в округе незаметный пенсионер.

Почему она здесь? Не среди обаятельных и горячих, а среди полугожих и пожилых? Не ответит она.

Так бывает и в нашей природе. Среди глухомани, возле болота, рядом с хилыми деревцами преспокойно растет себе никому неизвестная, редкой силы и стройности выдающаяся сосна. От корней до вершины она так мощна, выразительна и роскошна, что глядишь на нее и глупеешь, не понимая: за что же господь удостоил ее такой неожиданной красоты?

                                                 ЛАДОНЬ НА ГРУДЬ

Россия – это нечто, нечто, не поддающееся  подсчетам и расчетам. И в то же время – задушевное, семейное, свое, зовущее к себе, как сына, уставшего от многочисленных дорог. А здесь, где дом родной, следы от твоих ног. И огоньки трех окон на дорогу, откуда ты  однажды вышел в путь.

Летят снега, как вести о былом, и все они, как близкая  родня, опять с тобой. Нет никого, а видишь всех, кто ждал тебя  и снова ждет.

Россия! Ты единственная, чья душа умеет класть свою    ладонь  тебе на грудь. Там, где Россия, там и ворох чувств, а в них, как из весны, звенят апрельские ручьи. Их нет сегодня, но они слышны и даже ощутимы, несмотря на снег. Россия – это всё… Та светлая загадка, какую предстоит взять навсегда с собой.

                                                           СНОВА НОВЫЙ

Что увидеть дано? То ли строчку огней через поле. То ли бурю в лесу. То ли сад, где сражаются с ветром  надтреснутые деревья. На земле сегодня всё приготовилось к урагану, который валит всё слабое под собой. Даже на кладбище стон и грохот. Венки размахались, как отпугивая кого-то. А снег, обрадовавшись, летает, то у земли, то у самого неба, и кто-то садится верхом на коня, поскакавшего  в реве ночи к речной долине, где пасутся белые привидения.

Ночь уходит. Уходят и привидения.  Даже не верится, что, пробившись сквозь снег, торопится в наши края заря. Алое в белом! Словно кто-то несёт ее на руках.  В нашу сторону, где и не рай, а как рай, когда снег, усмиряясь, ложится, как чистое одеяло, и  на земле, воскресает  еще один день. Снова – новый.

                                                         СТОЯНИЕ

                  Любимый, великий, не умирающий. О нем так мало сказано.  Но еще скажут, как о подлинном  гении, заглянувшем  в глубокое русское бытиё

Иван Дмитриевич Полуянов – личность незаурядная. Где он только себя не явил! В уютных залах библиотек, древнерусских архивах, на берегах почти  всех вологодских рек, болот и озёр, в загадочных, пахнущих хвоей  глухих сузёмах и на тех бесконечных просёлках и тропах, которыми нужно идти и идти, никуда не придя, чтоб опять и опять продолжить свою дорогу. Дорогу не только писателя, но и ночлежника у костра, и художника, и открывателя всех живущих существ на свете, включая зверя, птицу и человека. Человека не всякого, а того, кто с богатым внутренним миром,  чья натура таит притягательную загадку.

Добираться до самой сути. Во всём. Чтоб вопросы в ищущей голове обрастали ответами, которые были бы всем понятны. Только лишь после этого Полуянов садился за стол и писал своим трудночитаемым почерком  очередную страницу повествования. Чаще всего такая пора  для него наступала  глухой поздней осенью по отъезду на «Москвиче»  из деревни Мартыновской в город.

Деревня Мартыновская, где жил Полуянов летами, в ста километрах от Вологды. Она тиха, малолюдна и очень красива. Особенно в майскую пору, когда друг за другом по очереди расцветают черёмухи, яблони, боярышники и сливы, вытягивая свои пахучие  ветви из палисадников на дорогу, и каждого, кто по ней шел и идет, спешат   погладить по голове.

Иван Дмитриевич  чувствовал себя здесь всегда хорошо. Где-то рядом с его пятистенком соседствовали дома поэта Юрия Макарьевича Леднева и очеркистки  Людмилы Дмитриевны Славолюбовой. Я тоже жил в трёх километрах от их деревни, и мы порою встречались друг с другом. У всех у нас были усадебные участки, и мы выращивали на них, овощи, ягодники и даже понравившиеся нам кусты и деревья, которыми с нами делился соседний лес.

Иван Дмитриевич, хоть нас особо и не учил, но опыт свой, опыт бывалого лесовода и огородника передавал с удовольствием. Гордился тем, например,  что у него в огороде раньше всех расцветает картошка, не в августе, как обычно, а в самом начале июля. Почему? На заданный нами вопрос он отвечал:

— В конце апреля приезжаю из Вологды. Топлю печь. Ставлю на неё пару корзин семенной картошки, окропляю её водой и уезжаю назад. Приезжаю спустя две недели. Моя картошка вся обросла ростками. Они-то мне и дают преждевременный урожай. Вы тоже попробуйте. Не пожалеете.

Пробовал, знаю, Юрий Макарович. Я тоже пробовал. И местные жители, само собой. И у всех у нас всё выходило так, как подсказывал  Полуянов. Поспевшие молодые клубни шли на наш обеденный стол не в начале осени, а в июле.

Жил Иван Дмитриевич в больших деревянных  хоромах. Пятистенок  старинной рубки. Комнат не счесть.  Хотя  обитали в них только трое – сам Полуянов, его постоянно прихварывавшая супруга и дочь.

Как-то  Иван Дмитриевич  познакомил меня со своим кабинетом. Был солнечный день. И просторная горница на втором этаже, куда мы вошли,  была притушённой, как в сумерках от того, что в окно пробирались ветвями сразу несколько крупных деревьев. Иван Дмитриевич улыбнулся:

— Здесь всегда у меня  тихий вечер. Не отвлекают ни воробьи, ни синицы. Они любят свет. А тут его мало. Для писца это самое то…

Полюбопытствовал я:

— «Самозванцы», наверное, здесь и рождались?

— О-о! Шёл я к ним, наверное, всю свою жизнь. Что-то писал и здесь. Но большинство страниц одолел всё  же в Вологде. Здесь меня отвлекает природа. Зовёт к себе и зовёт. И я ухожу. То ли с удочкой на реку. То ли  с фотоаппаратом. Люблю снимать птичьи свадьбы. Это такие рулады, такие страсти!  У нас тут чаще всего  женихуются чайки. Иногда ухожу туда, не знаю куда. С простыми руками.  Побыть один на один с облаками. Они, как столетия, движутся надо мной. И в них я вижу то, что потом  читатель увидит в книге.

В огороде Ивана Дмитриевича среди сирени была заси́дка, из которой он наблюдал прилёты с отлётами всех боровых, луговых и болотных птиц. Не пропускал и стаи ворон, выгоняющих из деревни    залетевшую  сослепа  серую  выпь. Сценки воздушной схватки рождались у него на глазах  едва ли не ежедневно.

Природа манила писателя сегодня на крохотный ручеёк, который тёк, тёк, и вдруг пересох, потому что где-то вверху  перегородили его жёлторотые жабы. Завтра надо  сгулять на ягодное болото: высыпало на глади столько морошки, что собирать её можно аж соломенной  шляпой. Послезавтра — к сказочным вы́скорням среди ёлок, в которых была  у медведицы лёжка, и  летом можно увидеть её с двумя медвежатами  около гари, где рос вперемёшку с кипреем глухой  малинник.

И всё-таки чаще всего навещал  Иван Дмитриевич   красавицу-Кубину, голубая вода которой  играет в любую погоду, а в солнечный вечер она похожа на проплывающих в ней верховых окуней. ́Полуянов рассказывал:

—  Там у нас, под горой, за гороховым полем, ёлки смотрятся с берега в воду. Иногда, чуть стемнеет, наблюдаю за  чёртом в очках.

Не верится мне:

— Неужели  чёртом?

— Филином, надо думать.  Крупноголовым, глазастым, с поднятыми ушами. Уши его слышат всё, даже то, как стучит у меня от волнения сердце. У него в этих ёлках гнездо. Недоступно ни для кого. Вот я и стараюсь его как-то подкараулить…

Природа вошла в душу писателя  навсегда.   И родился-то Полуянов, можно сказать, в самом сердце  диких лесов. Деревенька Семейные Ложки со всех сторон окружена переспелыми  елями. Рядом бежит по камням речка-резвунья по имени Городишня.  Кругом цветы, ягодные поляны. По вечерам слышен лай лисят и лисы. Древними сказками  подвывают расшумевшиеся деревья. И месяц вверху огромен и страшен, как глаз зависшего в небе ночного  гостя.

Из Семейных Лужков семья Полуяновых  переехала в дальний Архангельск. В семье подрастало два сына. Оба  мечтали,   хотя б на денёк оказаться в Лужках. И что же. Едва вступили в юные  годы, так и исполнили эту мечту. Поплыли в родительский дом на  большом белопалубном пароходе. И так каждый год. Случилось, однако,   сухое лето. Пересохла даже Северная Двина, и пароходы по ней уже не ходили. Старший брат был настойчив и смел. Заявил молоденькому Ванюше:

-Ты, как хочешь, а я всё равно поплыву!

— И я  поплыву! —  ответил Ванюша.

Для чего из бросовых бревен соорудили плавучий плот, и — вперёд, воображая себя   пловцами. 160 километров. Хотя  и с трудом, но всё  же, преодолели.

Хвойная мгла тайги. Суровые очи озёр. Ночная рыбалка. Поход в полевой городок, где  такой крупный храм, что, казалось, стоит он не на земле, а плавает в небе. И заявляет  с гордостью о себе: «Приходите ещё! Я  здесь буду всегда!»

Последнее посещение    Городишни   было у Вани прощальным. Храма не было на горе. Вместо него  в беспорядке раздробленных кирпичей рдело кровавое возвышение. Святыню раздели на кирпичи. Уходил отсюда молоденький Полуянов, ощущая спиной взгляд усталого пилигрима, который сюда приходил  помолиться. И вот вместо светлой молитвы   бросал  в тусклый воздух беспомощные слова: «Как же быть-то тепере? Как же?..»

Наступил 1941-й. Война. Семья Полуяновых поредела. Сначала ушел на войну отец, а потом старший брат. Иван Дмитриевич был ещё недоро́стком,  и рос, казалось бы, для того, чтоб и ему  отправиться на войну. Что и случилось. Уехал последний в семье мужчина туда, где калечат и убивают. Воевал пехотным бойцом. Отстаивал родину. Во имя будущей тишины и возможности жить, как живут все достойные люди.

После войны Полуянов работал в библиотеке. Одновременно живописал, пробуя силы свои в художественных набросках, создавая кистью портреты знакомых людей и пейзажные зарисовки. И ещё, как мёдом, притягивала к себе  русская литература,  в которой так много было ещё не сказано, не выверено душой, не раскрыто щемящего и святого. А почему бы ему самому  не нырнуть в это лоно? И вот написал Полуянов первый  рассказ.  Потом и второй. И третий. А там и со счёту сбился.  Предложил рассказы  в издательство. Взяли. И в том же году  напечатали книжкой. С того и пошло.

В Вологду  Иван Дмитриевич переехал в 1961 году, уже, будучи членом Союза писателей СССР. Здесь написал он более 30 книг. Многие из них  эпохальны. Охватывают картины жизни российского государства, начиная с Присухонья и московского центра Руси. Ведет писатель нас за собой  со времён  языческого распада. Через княжение первых русских князей. Через судьбы  величественных мужей, таких как воины-защитники Александр Невский, Даниил Московский, Дмитрий Донской. Или молитвенники  Сергей Радонежский и Дмитрий Прилуцкий. Через служение Руси  Ивана Калиты, обоих Иванов Грозных.  Через  Минина и Пожарского  и  всех тех, при ком стране  угрожало нашествие  крымчаков, ливонцев, поляков  и многих других завоевателей, кому не терпелось стать хозяевами  Руси. Ведёт непременно   к дням спокойным и тихим, которые были нужны, чтоб оправиться от ран и страданий и зажить, наконец,  как живут все православные   на земле.

Многое в нашей истории, отмечает писатель, осталось в забвении. Совершенно не освещены  кровавые годы владения казанскими татарами наших северных территорий, где шло  повседневное умерщвление населения, продажа его в рабство. Годы, когда  процветали пытки, пожары и грабежи, понёсшие за собой гибель миллионов людей. Отсюда и миссия Иоанна 4-го понятна в основном лишь с завоевательной стороны.  Тогда как Иоанн Грозный был в глазах не только московской верхушки, но и всех людей  Московии вместе с Устюгом, Тотьмой и Вологдой  воином-освободителем, справедливым заступником, кто покончил с разбойничьими притязаниями Казани, дав возможность всем северянам  возродить испепелённые нелюдями  сёла и города.

«Месяцеслов», «Деревенские святцы» — это тысячелетняя летопись народной жизни  России. О, как много бы надо об этом сказать.

«Самозванцы» — это не только  Средневековье, но и   нынешний день, где главными героями являются все сословия  страны. Прежде всего, доблестные бойцы, граждане-патриоты,  государственные мужи, а вместе с ними   скрытые и открытые отморозки, развратители, предатели, жулики, сексоты  и палачи. День минувший перемешался с сегодняшним. Не поймёшь, который из них и страшнее.

Впечатляют и очерковые откровения. Малознакомые читателю «Древности Присухонья» знакомят нас с бытом, ремеслами и культурой  живущего по берегам Сухоны населения, которому на протяжении сотен лет приходилось  одновременно со скотоводством и  хлебопашеством заниматься обороной своих жилищ. Городишня, Нюксеница, Брусенец, Берёзовая Слободка, Великий Двор, Веселуха, Святица, Уфтюга… Всё и не перечислишь. Городки и селенья эти  стояли возле  главной  дороги Севера, соединявшей Вологду и Архангельск. Здесь на протяжении  многих столетий шли торговые пути. Летом по Сухоне и Северной Двине. Зимой  по снежным дорогам, что пролегли вдоль этих рек. Кого здесь только не разглядишь! Крестьяне с сохами. Тянущие  вверх по реке купеческие суда  согнувшиеся ярыги.  Ямщики, погоняющие   саврасок. Воеводы с боярами. Тать ночная. Колонна колодников. Окружённый  оруженосцами батюшка-царь.  Жизнь кипела.

Однако за эту жизнь приходилось ещё постоять. Свищут стрелы, гремит пальба.  Шумят мужицкие сходки, что опять выше леса  подати поднялись. Неси их, плати! Надо б и дать. Да откуда их взять? К тому же ещё по большой дороге поднялась пыль до самых небес. Кого ещё там несёт? Готовься к отпору.

Одна из последних работ Полуянова  «Детские лики икон». И здесь — история разновеликой  Руси.

1015-й год. Скончался великий князь Владимир – Креститель. И старший из двенадцати его сыновей, Святополк, алчный, нелюдимый властолюбец, задумал уничтожить родных братьев и тем укрепить захваченный им престол.

Борис с войском возвращался из похода на печенегов. Чуть брезжило,  под образами горели свечи – священник служил заутреню, когда в шатёр ворвались бояре Святополка. Пронзённый копьями, князь упал у алтаря. Оруженосец  его Георгий Угрин собою прикрыл раненого и был сражён на месте. Шею его украшала золотая гривна – дар Бориса любимцу. Чтобы завладеть сокровищем, злодеи обезглавили мертвого отрока.

Самого юного из братьев, Глеба, по приказу бояр зарезал собственный повар кухонным ножом.

— Суди тебе Господь, брате-враже Святополче, покаяться, дабы душу спасти! – простонал мальчик и захлебнулся кровью.

Братья-мученики  смогли бы защитить себя, но отказались обнажить оружие – младшие против старшего, сознательно предпочтя смерть, вспышке губительной междоусобицы. Дан был им дар смирения, провидчески проницали они грядущее, как бы предчувствуя удельную раздроблённость, зловещая заря которой занималась над Русью.

Знаменьем свыше  — к единению Руси – восприняли  современники события 1015 года. Борис и Глеб, с ними оруженосец Георгий,  были причислены  к лику святых.

Вот откуда  пошли на Русь первые иконы с ликами не обнаживших мечи  подростков, подлинных  героев  своей страны.

Спасибо, Иван Дмитриевич, и за эту горькую  страницу, которую ты посвятил истинным  сынам  многострадальной Руси.