Вологодский литератор

Светлой памяти поэта

                                                                ТЕНИ

Ночи нет, а темно. Мрак на родину наступает. А во мраке, как тени, посягнувшие на страну  завоеватели русских земель, кому нужны наши села и города, наши женщины, наши души.

1539 год. Город Тотьма. Орда казанских татар спалила город дотла, увела в свое рабство  самолучших девушек и молодок. Забрала с собой и детей, запаковав с головой в берестяные корзины, приторочив их к трясущемуся седлу. Остальных тотьмичей — под секиру или в огонь.

Спаслись лишь везучие, кто успел схорониться в колодцах и ямах.

Несчастные погорельцы. Куда им теперь? Остаться в выжженном городе — на такое решились лишь единицы. Большинство пошло Сухоной. Кто-то вверх, кто-то — вниз. Останавливались, кто где. Кто — на Песьей Деньге, кто — на Печеньге, кто — на Толшме. Находились и те, кто приткнулся к далёкой Стрелице. Выбирали места, где бы были болота, и они не пустили бы конницу ворога к новостройкам.

Тотьмичи и теперь верят в то, что деревни   по склонам Сухоны образовались от рук плотников-погорельцев. Кто из них остался в памяти у людей? Разумеется, тот, кто сумел отличиться  в схватке с непрошеными гостями.

Русское средневековье тем и было обезображено, что отовсюду на Русь шли враги. Вслед за казанцами — крымчаки, турки, поляки, литовцы, немцы.

Память  давнего летописца сохранила нам  отголосок Руси времён Василия Шуйского, когда по Сухоне вверх и вниз сплавлялись на лодьях вооруженные ляхи, дабы поживиться бесплатным добром. Повсеместно против головорезов выступали местные мужики. Бывало, что и успешно. Но побед, как правило, добивались они ценой своей жизни или увечья, которое  оставлял на теле русича иноземный булат.

Таким  глубоким рубцом на лице был в ту пору отмечен один из самылковских доброхотов. Деревня , как стояла, так и стоит на берегу речки Стрелица. Только раньше в ней жили  люди, а теперь — никого. Может, и в самом деле отсюда в будущее пошла не фамилия храброго человека, а кличка его. Кличка Рубец повела  за собой и фамилию, родившуюся в бою. От Рубца — Рубцов. От Рубцова же — все другие беспрозвищные Рубцовы. Так и пошло ветвление рода с выходом новых его ветвей  к берегам соседнего  обитания. Больше всего сохранилось Рубцовых вдоль по Стрелице. Кто-то из стрелицких старожилов обрисовал сегодняшних Рубцовых несколькими словами: «Кареглазые, высокого роста, готовые постоять за товарища, вспыльчивые, редкостного таланта, любят гармошку и русские песни в работе истовы и серьёзны…»

Примечательно также и то, что почти все  нынешние Рубцовы пошли от родителей-землепашцев. Всех их вырастила стрелицкая деревня, научившая работать и жить от земли.

                                         ПОИСК РОДИНЫ

1951 год. Лето. Белые облака.

Куда плыть 15-летнему Коле Рубцову? Нет с собой ни билета, ни денег, ни того, кто бы взял опеку над ним. Он и сам толком не понимал. Но, глядя на проплывавшие мимо  ольховые     берега, выбирал глазами то, что  могло бы его взволновать и позвать. Как если бы это была его родина, а там бревенчатый дом, с крыльца которого  помахивали руками мать и отец, да и вся остальная родня, кого он оставил в далеком  детстве.

Кто-то из взрослых  на верхней  палубе,  с кем Коля случайно разговорился, показал ему на маленькую реку, что впадала в Сухону среди леса:

— Речка Стрелица. На берегу этой речки Рубцовы прежде и проживали.

Встрепенулся Рубцов:

— Прежде? А нынче?

— Не знаю, дружок,- пассажир доверительно  улыбнулся.- Аб узнать о нынешних, надо в Голубях выходить.  И идти от пристани к Бирякову. Вёрст этак 10, а то и 12.

  Дальше подсказывать Коле не надо. Вышел на пристани.  И пошел по проселку, сворачивая с него  в ближайшие села и деревушки, среди которых были  Самылково, Спасское, Кульсеево, Биряково…

Чего он искал? Потерянную родню.

И  никого из родственников не встретил.  А ведь  было когда-то родни в этой местности, ой, как много.   Но все отсюда перебрались, кто – в Вологду, кто – в Архангельск.  А кто и в саму земельку.

Неделю, не меньше ходил Николай  вдоль речки Стрелицы. Ночевал, куда пустят. Ел, что дадут. Иногда попадал на уличное  гулянье, где ему уступали кирилловскую гармонь. Играл по просьбе     таких же, как он, простодушных  отроков и девчушек.

Перед отъездом в Тотьму, где предстояло продолжить учебу в техникуме,   посетил   Кульсеевский холм. С высоты его  были видны   не просто дороги, ведущие в Биряково, не просто просторы Зуева луга, не просто деревья и крыши Селезенева,  а вся нараспашку открывшаяся Россия, на груди у которой  он и остался, еще не успев ей сказать что-то главное от себя.

Может быть, поэтому он не сразу в Тотьму и возвратился. Перед Тотьмой – в Вологду, ну а там — и в Череповец, чтоб найти там сестру и братьев, а, быть может, еще и родного отца. Найти, успокоиться и задуматься о своей  чуть   наметившейся дороге. Куда она выведет? И когда?

                                                   РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ

Бывал ли Рубцов на родине предков, то есть на речке Стре̓лице, что впадает в Су̓хону на левом её берегу, пробираясь сквозь заросли тальника и луга к вольным водам  большой судоходной реки? Оказывается, бывал. Об этом свидетельствует Дина Павловна Киселева, в девичестве – Быкова, уроженка села Бирякова.  И Никанорова Катерина тоже свидетельствует об этом. Обе   рассказывают, что Рубцов стал сюда приезжать   вскоре после того, как покинул Никольский детдом. Стал ездить с 1951 года, когда ему   шел 16-й год.

Дина  в то время была  ученицей начальной школы. Рубцов дружил с  ее старшими братьями. Дружил и с другими ребятами Бирякова. Они ему, как своему человеку,  и место жительства подыскали — дом Борисо̓вских. Хозяйка дома  Надежда  Анемподистовна обитала  с двумя сыновьями, была очень доброй, и в доме ее постоянно  жил тот, кому требовался ночлег.

Биряковским ребятам Рубцов  понравился сразу, как только он бережно принял   гитару. Гитару же привозил из Вологды  Юрий Зуев, любимец  местных юношей и девчат, кто покорял собравшихся не только  искусной  игрою на семиструнной, однако и  пеньем романсов и оперетт.  Песни и подружили Юрия с Николаем. Играли и пели   оба,  как, соревнуясь.  Дина тем и выделила Рубцова, что запомнила его, как юного  моряка, одетого в темно-синие брюки и такую же синюю куртку  с просторным матросским воротником. И еще она обратила внимание на  его сквозные,   смело блещущие глаза, которые, ей казалось, видели  и сквозь землю.

Днем горожане, как правило, помогали своим родителям в огороде. Вечерами играли в футбол. А ближе к ночи устраивали напевы, и непременно возле костра. И с любопытством всматривались в  Рубцова, как тот  под Юрину музыку, как колдуя, раскладывает стихи, превращая их в чарующее волнение.

Женщины утверждают, что  бывал  Рубцов  в Бирякове довольно часто. Особенно  после  действительной службы.  В последний раз  его видели уходящим из Бирякова куда-то в сторону Голубей, куда приплывал из Вологды пароход.

Уходил, как всегда, с проверенными дружками. Туда уходили они, как разведчики, тихо-тихо. Обратно же возвращались веселые, с песнями,  как заречные ̓  соловьи.

Рубцова  всегда тянуло в эти  приветливые  места, где обитали  его предшественники по роду. Не однажды бывал он и в доме своих родителей в  Бирякове, когда ехал откуда-нибудь в Николу, или куда-нибудь — из Николы. В Бирякове была у автобуса  остановка, и все, кто в нём ехал, заходили на автостанцию, где иногда продавали к чаю дешевые бутерброды. Так что родительский дом, переехавший из Самылкова в Биряково, был поэту знаком.   Но знаком как нечто случайное, что встречаешь и забываешь, не зная  того, что здесь, в этом доме жила твоя мать. И отец твой тут и жил. И бабушка с дедом.   Только никто  об этом поэту не говорил.    

Напротив Самылкова, на другом берегу — село Спасское. Здесь когда-то стояли две церкви Стрелицкая Спасо-Преображенская и Рождества  Пресвятой Богородицы. Протоиереем здесь был Феодосий Евгеньевич Малевинский. Авторитетнейший человек, кто себя проявил, как талантливый пастырь и педагог, как историк и археолог, как этнограф и автор трудов  о жизни северного крестьянства. Мало того, Малевинский нес большую общественную работу по насаждению в приходе  духовной культуры. Благодаря ему  открылась в Спасском церковно-приходская школа. При ней — библиотека-читальня. Из обучавшихся в школе  были отобраны талантливые исполнительницы церковно-славянских и русских народных песен. Одним словом, сложился хор певчих. По воскресеньям и праздникам певуньи потчевали прихожан красивым многоголосьем. Кстати, одной из участниц хора была  Александра Рычкова, будущая мать поэта Рубцова.

Надо было не только слушать, но и смотреть, какое удоволение, какое счастье играло на лицах стрелицких прихожан, когда они посещали церковную службу. Сам вид священника, крест в его богатырской руке, высокие, словно с облака полетевшие голоса  нежных певчих,  зажженные свечи, лики иконостаса — всё это  охватывало порывом светлейшего совершенства. Словно сказке радовалась душа, получив энергию созидания. Люди, право, теряли свой возраст, молодость шла навстречу, и где-то там наверху улыбался сам Бог.

ЖИТЬ, ЖИТЬ И ЖИТЬ…

Малевинский знал всех Рубцовых  — и малых, и старых. Михаила и Александру, отца и мать  Николая Рубцова, венчал самолично, благословляя их в путь, который им принесет многочисленные удачи.

Удач хотелось и самому. Однако в последние годы  Феодосий Евгеньевич их не видел. Вместо удач — сплошные потери. Особенно тяжело Малевинский  переживал крушение храмов. Сколько было хождений по кабинетам, уговоров и споров, требований к хозяевам новой власти. И всё напрасно. Стоявшие рядом, как сестры-близняшки, церковь Спасо-Преображенская, как и Рождества Святой Богородицы, были приговорены к убиению. Они, как сказали священнику в райисполкоме, мешают строить новую жизнь. Снесли и  ту, и другую.

— Как быть-то теперь? — спрашивали сердобольные прихожане. — Как жить-то нам всем без наших любимых?

Феодосий Евгеньевич чуть ли не с бранью поносил большевистскую власть. Потому в беседах и проповедях с людьми всё тверже провозглашал то чудесное время, когда на земле почиталась вера  в Бога, Царя и Великую Русь.

Кто-то из очень советских решил, что священник — не наш человек. Написал, куда полагается.  Малевинского взяли. Взяли  не в первый раз. Даже не во второй. В третий…

Каждый трудящийся в этом мире, кроме всего обретенного, владеет еще и собственной жизнью. Кто  ею может распорядиться? У Малевинского — тройка из главных советских контор, исполнителем у которых — красноармеец с наганом.

У Рубцова — женщина, посланная антихристом из потёмок. Ссора  Рубцова и Дербиной. Тяжёлая ссора, когда каждый считает себя только правым, и на этом стоит, как столп.

Есть, однако, предел, за который не заступают. Ибо там, за запретной чертой и скрывается твой  казнитель, который не ведает, что творит.

Рубцов почувствовал пальцы, которые взяли его за горло. Физически был он сильнее, чем Дербина.  Для того, чтоб от пальцев освободиться, он должен был сам сдавить горло у Дербиной. Но сделать такое ему помешал благородный запрет. Запрет, который он унаследовал от матери и отца, от бабушки  с дедушкой, от всей своей православнной родни, чья кровь, будучи вспыльчивой, но разумной, передала ему христианское: «Не убий!» И он сдержал свой порыв. Дербина же не смела остановиться. Произошло очень, очень ужасное. Душа Рубцова, оторвавшись от тела, улетела в небытие. Она и теперь где-то там, как и душа Малевинского, странствует над лугами, как высокая невидимка, заряжая нас верой в то, чего нет, но должно же когда-то и быть. Сердце наше волнуется. Словно мы оказались в берёзовой роще над чистой Стрелицей, где вот-вот запоет соловей, приглашая туда, где всю жизнь служил Господу Малевинский, и куда, сам не зная того, торопился Рубцов. Торопился, как состоявшийся обладатель  неслыханного богатства, которое он сейчас раздает бесплатно неумирающими стихами для того, чтобы всем нам теперь жить, жить и жить.

И ещё. О последней мечте. Родись бы Рубцов лет на двадцать раньше, то встретился бы с Малевинским не как младенец со стариком, а как мужчина с  мужчиной, и мог бы, пожалуй, спросить у него о том, что носил в последнее время в глубинах сердца:

— Хотел бы я написать поэму об   Иисусе Христе?

Что бы  на это ответил ему Малевинский?

Так спросить торопило его предчувствие неземной тишины. И надо было не опоздать. Ибо день смерти, как священнику, так и поэту  был заведомо обозначен.

19 января 1938 г. – Малевинскому.

19 января 1971 года – Рубцову.

Дату эту  определил секретарь неведомой канцелярии, служивший, однако, дьяволу  во плоти, кто не мог допустить, чтобы голос Поэта услышало Время.