Вологодский литератор

Белый конь                                                                                                                                                   

Сколько стихов Николая Рубцова,  мы не знаем! А,  если и знаем, то не в окончательном варианте. Рубцов очень дорожил точностью слова. Искал его постоянно. Поправлял. Заменял не редко уже написанное. Из-за чего одно и тоже стихотворение имело несколько прочтений. Особенно это было заметно в ранних стихах, написанных им в юные годы. Да и в позднее  время он постоянно находил в  своем стихотворении то, что его не устраивало, и заменял, заменял более убедительным и зрелым. Обидно, когда написанное стихотворение пропадало. Один  из таких шедевров про белого коня Рубцов читал глубокой осенью 1970 года в Холмогорах. Впервые  в Архангельске проходил расширенный пленум Союза писателей с участием Сергея Михалкова, Егора Исаева, Николая Жернакова, Сергея Орлова, Василия Белова, Александра Романова и других писателей. В их числе был и Николай Рубцов. Гости побывали  на Кукроострове, родине Ломоносова. В заключении в Холмогорах состоялся вечер, где писатели знакомили читателей со своим творчеством.

«Вечер разделился как бы на две части,  до Рубцова и с Рубцовым,- вспоминает архангельский мореход Николай Голицин. – Неплохо читал Егор Исаев свою поэму  «Суд памяти». Потом выступали и другие мэтры. Чувствовалась то ли натянутость, то ли помпезность. Но вот вышел Рубцов – и зал оживился. Его здесь уже знали. И ждали.

Поэт был спокоен. Взял стул, на котором сидел, поставил перед собой, оперся о его спинку руками и стал слегка покачиваться  в такт своих певучих стихов. Он много читал. Прерывался – рассказывал о себе, о планах. Опять читал – без монотонности и надрыва, прочувствованно и красиво.

Отложилось в памяти, что он читал  про белого коня. Потом этого стихотворения я не встречал ни в одном из его сборников. Может, это было что-то новое, что он еще не успел опубликовать, но  то, что он читал тогда про белого коня  — это я помню хорошо. Зал не отпускал Рубцова. Поэт был счастлив.

                                                 Грустные глаза  

Стихи потерянные. А может, и не потерянные. Вот и вологодский журналист Евгений Иванишкин как бы вытащил из забвения несколько оригинальных строк поэта.

— Рубцов был хорошо знаком с Виктором Петровичем Астафьевым, — вспоминает Евгений. – Тот в те годы жил в Вологде, часто бывал у него в гостях. На одном из таких чаепитий и мне довелось присутствовать. Было это на старой квартире писателя – в крупнопанельной пятиэтажке на улице Герцена. Я пришел к Астафьеву, когда беседа уже заканчивалась. Вскоре все перешли в кабинет.  Рубцов взял на колени гармонь и вполголоса запел. Манера исполнения песен на свои стихи была у Рубцова особенной. Ей было присуще  высокое вдохновение  и нежная щемящая грусть. И Виктор Петрович, слушая песни, прослезился. Мария   Семеновна попросила сыграть что-нибудь веселое. Рубцов растянул меха гармони. Спел несколько озорных частушек. Всем  понравилось. В тоже время нельзя было не заметить, что глаза у Николая были  задумчивыми и грустными. Веселые мелодии, которые он только что извлек из гармони, вовсе не отвечали его  внутреннему миру чувств.

Я решил, что, может быть, это из-за моего  неожиданного прихода, поэтому стал собираться домой. Встал и Рубцов. Тот решил прогуляться до любимого им Софийского собора.  «А вдруг чего и выгуляю!» – улыбнулся мне. На следующий день я с ним встретился у обойной фабрики. Совершенно случайно.

— А знаешь, – признался мне Николай.­- Я вчера  так ничего и не выходил. Разве только вот это:

Сижу в гостях за ароматным чаем

С друзьями, продолжая давний спор.

Россия, Русь! Неуж-то одичаем?

Себе подпишем смертный приговор?

                                             Сквозь туман

А вот еще одно оригинальное  творение. Сохранил его для нашего времени,  Юрий Пономарев, известный вологодский строитель. Впрочем, об этом лучше чуть поподробней. С Пономаревым я встречался всего один раз. Понял что это рассказчик, подаренный нам самой вологодской природой, рекой Вологдой, городом, а может, и всей Россией.  Итак, слово Пономареву:

— Прошел пешком через замерзшую реку Вологду. Набережная 6-й армии, дом 209, квартира 43. Это напротив ресторана «Чайка» В одной из комнат этой квартиры  жил Коля. В другой комнате жили Сидоренковы. Коля частенько поддавал, и жена Сидоренкова утром кинет ему тряпку – убирай. А Коля еще: «Не ругайтесь. Вы еще потом будете гордиться, что жили вместе со мной.

…Подоконники в комнате очень широкие, там он и писал. Мебели нет: стол,  раскладушка. На стене  легкая мазня  — картина. И очень боялся соседку: «Юра, тихо!»

Он раз пятьдесят ночевал у меня дома, на Урицкого,91. Ночью поднимается. Ему было плохо… Мы с моей мамой за ним ухаживали, поили чаем.

…Мама, когда уходил Николай, говорила мне: «Юра, у Коли  плохо совсем со здоровьем, ему бы как-то нужно поберечься».

…Зимой ходил Коля в поношенном, крепко поношенном демисе-зонном пальто, давно вышедшем из моды, в высокой шапке, всегда в шарфе. Насчет костюма, он мне просто не запомнился,  больше были свитера, а то еще и в валенках, или в мороз наденет рукавицы, которые я рассматривал и думал: «Ну, где же он взял такие?»

         Идем в ресторан  «Север» пообедать. Я прохожу. Колю останавливают. Не пускают. Я говорю швейцару: «Любезнейший, это же вологодский поэт Николай Рубцов, будущее светило». «Знаем мы таких поэтов, тем более светил…» Стоило немало трудностей с Колей пройти.

… Тепло ужинаем в ресторане «Поплавок». Коля грустный. Я рассказываю ему о своей поездке на юга, о своем увлечении молодой грузинкой из Тбилиси – Этери. Я (от выпившего вина и нагрянувших на меня приятных чувств от воспомнаний об Этери) выпалил ему: «Ах, Коля, тебе этого не понять, какие были дни! Как чиста, лучезарна Этери!»

 «Ну, расскажи, Юр, расскажи. Может, я и пойму…»

Только позже я понял, насколько был бестактен в своем невежестве. Я не знал тогда, как и все мы, что со мной сидит ПОЭТ! Мы были молоды и хватили вина…

Коля  жил за рекой возле пустынной церкви. Он меня приглашал к себе и рассказал об условном сигнале (как к нему звонить). Худо видимо, он  жил с соседкой, боялся.

 Позвонил. Жду. После хорошего промежутка времени открывает. Сначала – щелка… смотрит… «А, Юра, ты. Ну, тебя еще могу впустить. Заходи…»

Одна комната. Как, говорит мой друг, первый исполнитель песен на стихи Рубцова,  понявший его величие, Леша Шилов:  «Художественный беспорядок». На мой взгляд, беспорядок более чем художественный.

…Пообедав в одном невзрачном ресторанчике, решили зайти ко мне на Урицкого, 91. Пришли, сели в большой комнате за круглый стол, покрытый белой скатертью (так мама моя любила) Я приготовил закусить. Сидим. Выпили по паре стопок красненького. Как и я, Коля крепкие напитки не любил. И я вдруг завелся: «Коля, я не могу понять, неужели со мной сидит большой поэт? Вот докажи мне. На, возьми и что-нибудь напиши мне, не сходя с места». Я подал ему первую попавшуюся в руки книгу. Это  был «Узбекистан» из серии «Советский Союз» в белой обложке.

Коля, ни слова не говоря, достал из кармана ручку, совсем не думая, просто выпалил:

«Юре Пономареву.

Я буду помнить сквозь туман

Тебя, вино, Узбекистан».

Поставил число и расписался.

СМУЩЕНИЕ

Не знаю, бывал ли Рубцов в азиатской пустыне, но вот,  прочитав его  насквозь пропахшее  песками и солнцем стихотворение, вспомнил, что я-то как раз в тех местах и  бывал. Мне шел 21-й год. Оказавшись в Алма-Ате, я устроился на работу в Академию наук Казахской ССР, занимавшуюся исследованием  отрогов Тянь-Шаня. Первая наша работа – перегон коней из местечка Или к предгорьям  Тургеня. Это 70  верст пути  через  каменные пустыни.

Первую ночь провели мы в поселке  на крыше огромной хижины, послужившей нам чем-то вроде ночлега, откуда была видна бежавшая из Китая река Или с  китайскими и английскими кораблями и небо, низкое-низкое со стадами белеющих звезд.

Рано утром грузовичок  доставил нас на территорию  табуна. С удовольствием смотрели мы, как казах в халате и тюбетейке  набрасывал на шеи коней аркан, вытаскивая из стада тех,  кто  не очень сопротивлялся.    Нам требовалось 6 коней. Трое – под нами и трое за нами, и все  на длин-ной веревочной оброти-сцепке.

Дорога почти  без леса. С отдельными островами из мягкой арчи, с песчаными   грядами, барханами и развалами из камней. Развалы уходили в знойную бесконечность. Иногда мерцали   плиты захоронений с взвивающими, как кресты, стервятниками  и орлами. Из какой эпохи  они? – думаешь поневоле. Эпохи, жившей давно отжившим? Время застылое. За его плечами волей-неволей угадывались века с забытыми  войнами  , свистом стрел и караванами из верблюдов, под горбами которых вьюки, вьюки и вьюки. И это висящее  над  равниной   жестокое солнце, от которого нельзя ни спрятаться, ни сбежать, и мы его вынужденно  терпели. А вон и тени зверьков, схожих с жиреющими сурками,  кто для себя выслеживал живность из-под кладбищенского развала, включая диких котов и змей. За ними — и белые хатки, где обычная казахская  жизнь. Называлась она — Тургень. А там и  ущелье, откуда шли  отроги мужественного Тянь-Шаня. Они и прятали то, что когда-то в них было. А теперь открывали всё то,  что  должно нас обрадовать и смутить.

Не от них ли смущалась душа поэта? На это никто теперь не ответит. Однако творение, каким оно было в самом  начале, таким и осталось. Увековечить его мог  лишь поэт, перешагнувший  чужое   время. 

                        Николай РУБЦОВ

                     В ПУСТЫНЕ

Сотни лет, пролетевших без вести,

Сотни лет, сверхестественно злой,

Как задуманный кем-то для мести,

Сотни лет над пустынями – зной.

Шли с проклятьями все караваны…

Кто ж любил вас? И кто вас ласкал?

Кто жалел погребенные страны

Меж песков и обрушенных скал?

Хриплым криком, тревожа гробницы,

Поднимаются, словно кресты,

Фантастически мрачнее птицы.

Одинокие птицы пустынь…

Но и в мертвых песках без движенья,

Как под гнетом неведомых дум,

Зреет жгучая жажда сраженья,

В каждом шорохе зреет самум!..