Вологодский литератор

РОЗЫ НА СНЕГУ

Поэта Северянина за что люблю? За дерзость,с какой он сеял розы на снегу. И всё, посеянное им, взошло и расцвело.

Реальность и фантазия – пожалуйста, сюда. В мой тихий край. Дабы  при Вас цвели   декабрьские снега, а в них блистали звездочками будущие души, которым  жить и чувствовать грядущий  май.

                                                       ОТБЕРИ

                                                                  (Другу Берты)

Ты живой, а ее уже нет. Неспокойно глядишь на восток. Там заря. Молодая, такая же, как она.  И встаёт, и зовет.

О, терпение! Отбери от тебя и её , и зарю. Уведи их в тот край, где ночами не ночь, а сплошная заря. Пусть забудется то, без чего Вам  нельзя.

                                                       ДВА ВРЕМЕНИ

Время ушедшее и то, которое идет. То, что ушло, скрывает миллионы душ. То, что идет, всё на виду.

Где лучшие из лучших? И там, и тут.

Где худшие из худших? Опять же, там и тут.

Где гении? Везде.

Два времени. Одно молчит. Второе – будит  жизнь. В нем, во втором , все, как один, идут к великой тишине, где будем   все.

Где самые счастливые?  Везде.

                                                        КТО ПОСЛЕДНИЙ?

Переживают  трудности и горе. Переживают и  счастливые минуты вдохновения, и риск, и славу, и восторг. А что потом? Через неделю? Через месяц?   А может быть, и  многие  лета?

Опять все та же  очередь за продолжающейся  жизнью. Стоят в той очереди все. Поэтому и нам сюда. Желательно не  опоздать.

— Кто здесь последний?

                                                              ИСПУГ

В глазах вороны – деревенская тоска. Глядит вдоль улицы на избы, изгороди, рыхлые сугробы. И, загрустив, зевает, воспринимая жизнь, как ссылку в скучный край. Но луговой стог сена с сидящей на шесте совой и мягкий лай щенка из-под ворот  настраивают птицу на игру. Ах, как хотелось бы туда, где   жизнь полна забав.

 Однако рядом шум. Кто-то в мужичьих  валенках, теленок во дворе и тень избы, в которой вьётся то ли ветер, то ли черт. Всё это ей и не враги, но настораживает, даже чуть пугает.  Поэтому ворона и  взлетает на почтовый столб.

Живи, зима. Нет вечера еще, а где-то в небесах прозрачная луна, край солнца из-за кузницы  и что-то распластавшееся по воздуху, как траурный ковер. Пикирует. Ну, точно ищет цель, куда бы рухнуть и кого-то погубить.   

 Крик женщины:

— Ой,ой! Нечистую несёт!

— Не-е! – успокаивает кто-то из мужчин. – Это руберойд! Ночью у соседей рвало крышу. Да и у нас металось, как в аду!  Закидывало, аж на облака.  Сейчас и отпускает. Всё кончилось. Войны не будет.

                                                 ЗДРАВСТВУЙТЕ, МОЛОДЫЕ!

Самый добрый человек, всего скорее тот, кто каждый день несет в себе хор задушевных   голосов, которые передает другим. Именно таким неунывающим   мне и запомнился  Юрий Макарович Леднев, поэт, которого очень любили ребята, если не всех, то почти всех вологодских школ.

Сердце поэта   остановилось для всех неожиданно. Перестало биться в большом школьном зале,  когда он читал для ребят свеженаписанные стихи. Ушел от нас задушевнейший человек, сам не зная того, что его уже нет.

Улица Горького. Школа № 15. Знакомый забор. И летящий к цоколю здания  бархатный снег, в котором идет в небогатом зимнем пальто  пожилой человек с буденновскими усами. Заходит в школу уверенно, как в свой дом. Его здесь знают. Потому встреч ему целый хор голосов:

— Здравствуйте, Юрий Макарович!

— Здравствуйте, молодые! – слышится до сих пор уверенный баритон улыбнувшегогся  поэта, улыбка которого так и осталась около нас.

                                                         СЫГРАЙ-КО, КОЛЯ…

Николая Дружининского воспринимаю  только живым. Листаю его небольшие книжки. Их мало, но все они драгоценны. Читаю, как пью  живительное лекарство. И возношусь вместе с ним  в  то божественное  пространство, где сейчас обитает  поэт, постигая душой загадки нашего мирозданья.

Собственный гроб для поэта был невозможен.   Он думал, что  его поэтическая дорога будет долга, что он на ней никогда не споткнется. Споткнулся, как спотыкается тот, кто берется за рюмку, в которой сидит не вино, а крутой лиходей. Не пей эту рюмку, поэт! Только  бы крикнуть ему. Но не крикнул никто.

Уверен: как брата бы встретил Дружининского Рубцов. Пожал бы руку ему и сказал:

— Сыграй-ко, Коля, что-нибудь русское на баяне! И спой ту самую песню, какая понравится всем…

                                                     САМЫЙ СПОКОЙНЫЙ    

      Алексей Хлуденев тем и был приметен в редакции «Вологодского комсомольца», что в любых разговорах, дискуссиях, спорах, какие случались у нас каждый день, никто не мог его вывести из себя. Самый спокойный из всех спокойных. И статьи для газеты  писал он ровные, никого не ругая, не восхваляя, однако старался, как можно точней передать заурядный сегодняшний день.

Забегавший в редакцию время от времени друг Алексея Каменев Валя, филолог, философ и добрый  критик, язвительно замечал:

— Быть тебе, Хлуденев, историком древней Руси!

—  А как ты об этом узнал? —  спрашивал Алексей.

— Так и узнал, что похож ты сегодня на летописца. В каком столетии проживаешь?

— В десятом, — ответствовал Хлуденев, благо был погружён не только в сегодняшний день, но и в тот, что ушел в минувшее безвозвратно. Так, собственно, всё и было. История занимала Хлуденева куда больше, чем  дела Вологодского комсомола. История,  а в ней —   сам рязанский  княже   Олег. Человек с его родины. О ком  он хотел рассказать своим землякам. И, конечно, расскажет. Но это будет потом. Через несколько лет. У себя на родине. Во Рязани. Напишет  книгу о продолжении рода древнего Рюрика. Хлуденевский Олег вберет в себя все черты  защитника родины и того высокого господина, которому верит народ как себе.

Двухлетняя жизнь в Вологде не имела для Хлуденева каких-то особых влияний. И всё же зарубки о ней у него сохранились.

Дверь в редакцию не закрыта. То придет  Василий Белов, большелобый, немногословный, тогда еще вовсе не знаменитый, но уже написавший  «Привычное дело». Посмотрит подшивку  газет, сыграет с кем-нибудь в шахматы. Изредка вставит слово. Покладистый, скромный, вдруг встопорщится, может даже вступить в жесткий спор, если кто-то  проявит себя, как надоедливый спорщик, а то и бахвал.

То Ольга Фокина, как теплое солнышко, забежит. Стало быть, на неделе жди литполосу с колокольчиковыми стихами.

Здесь, в молодежной газете Хлуденев встретится и с Рубцовым. И не однажды. Хлуденев поэту понравился сразу. Оба, как вместе сойдутся, так и заговорят, как два философа из народа.  Заведут  беседу о жизни и смерти. О том: повторится ли то, что когда-то уже случалось? Будет ли в нашей обители мудрый хозяин, кто наладит везде справедливый режим?

Одна из встреч состоялась, как непредвиденная разлука. Хлуденев  с Рубцовым  ходили на почту, чтоб послать посылки родным. Возвратившись в редакцию, Алексей  выдвинул ящик стола, достал записную книжку и, ничего не сказав, протянул ее Николаю. Рубцов тут же и написал:

Что  было в жизни,

То прошло.

Что не прошло,

Уже проходит.

И всё уже произошло,

И ничего не происходит.

                                                     ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Куда уходит жизнь? В последний день, перед которым было всё. А за последним – ничего. Лишь тень воспоминаний,  однако, не от тех, кто умирает. От мужественных и   стойких, кто, прикоснувшись к смерти, не ушел в нее, а возвратился к нам. И вновь живет.

                                                 ПРИДИ!

Уйди же! – заставляю гнать подальше от себя  унылую погоду, которая зовет к вину, безделью  и тоске.

Приди же! – улыбаюсь облакам, сквозь молоко которых брызжет    молодое солнце.

Глаголы на твоем пути. Как символы двух разных сил. Те, что отталкивают лень, унынье и готовность захандрить. И те, которые притягивают жизнь.

В конце концов, пью воздух, в котором каждый день летают воробьи, неунывающие   птички, с кем мне  и весело, и просто, и легко.  И запеваю арию, которую  они же и подсказывают мне. Я не певец, но мне завидуют все зимние певцы, которых обожает   жизнь.

                                                      ОСТАВЛЯЮ ДРУГИМ

Слышен гогот гусей, улетающих   в южные страны. Сердце метнулось и  стихло, недоуменно вслушиваясь в себя.

Дорога, дорога, пожалуйста, не зови. Прошла моя осень. Всё, что явится в будущем, станет уже не моим.  Я  теперь, словно столб, на который садятся уставшие птицы. Всё, что будет потом, оставляю   другим.                                           

                                                   НОВЫЙ ГРОМ                                                                                                               (Воспоминание о лете)                                                                                                                                                                                                       

Жизнь, кажется, прошла, а я как будто этого не понял. Чего-то жду. А может, и не жду.

Родное лето. Куда-то всё иду, иду. Кругом трава. Сосна. И ястреб над сосной.

Пахнуло дымом ближнего села. Блеснула молния. Прогрохотало. И сразу ливень, как понесшая на землю бурная река. А в ней трепещущая птица, а, может, и моя душа, которая спаслась и снова рвется в жизнь.

О, как  светло от росчерка  вверху. И вдруг провал, как если бы кто прыгнул в облака, где яростно смешалось черное и золотое.

Я никуда не убежал. Стою под луговой сосной. Оглохший и сырой. Мне кажется, что я – это не я. Я там – вверху, где собирает свои силы новый гром.                                                                                                                                                                                                                       

                                                      ЗАШЕВЕЛИЛАСЬ   

Пришла зима. Березы, как строгие свечи. Летающая неясыть.  Вдали, за берёзами деревушка. Темно уже, а она без огней. Поскрипывает калитка. Полевой    ветерок  гоняет неясыть, и она, как недобрая сила, влетает  в ветшалый    овин.

 Завелась и поет бензиновая пила. Из переулков, где липы и яблони, выскочил заяц. А   там и  туманная мгла. Из нее, громыхая, выбрался  трактор с возом соломы, и мир наполнился  бормотаньем, в котором – всегдашняя суета с ее заботами и делами.

К тому же  вверху  облака. Спешат, кучерявые.  Некогда даже остановиться, чтоб перемолвиться с грустной  землёй.   Вздохнул можжевельник  на косогоре. Пахнуло дымком. Шорох чьих-то шагов.  Россия, моргая сквозь мглу , тихонько  зашевелилась.

                                                     МИРАЖ

                                                                 (опять о лете)

На Родине, где дом уже чужой, и детство навсегда  заволокло завесой забытья, всё так же громоздятся  облака, свистит, как прежде,  луговой рогоз. Всё та же и толпа  черемух с  бойкой стаей  пасущихся на ягодах дроздов, и мальчик среди веток с ягодным добром под клетчатой рубахой. Всё есть, как в  давние года. Однако нет азарта и волнения в груди, с какими бы  опять почувствовал себя  десятилетним. Добавился к тому же и   туман сегодняшнего дня. Я в нём  тону и знаю, что вот-вот вместо меня проявится мираж. И кто-то, разглядев его, взмахнет ладонью и, как у привидения,  робко  спросит:

— Так это ты?

— Нет.  Я – другой…   — отвечу я.