Вологодский литератор

Я — живой!..

В больнице на всех этажах окна заклеены, разделяя мир на живых и не очень живых. Все палаты с больными, как корабли, уходящие в неизвестность. Кому-то домой возвратиться дано. А кому-то и нет.

Доктор в белом глядит бодро на пациента, хотя знает, что дней у него чуть-чуть.

Оптимисты и пессимисты! О, как много  вас всех, кому доктор, сочувствуя, подмигнет: «Будем жить!»

Возле грустных палат тянутся длинные коридоры. Там, как правило, окна без пленки. Выход в город открыт.  Зри и чувствуй себя улетающей птицей! Ей  лететь и лететь. За дома, за улицы, за березы.

 Ах, как бьется в груди!

 До свиданья, палата! – поневоле срывается с губ. — Принимай  меня, жизнь! Я — живой!..

                                              Сквозь снег и дождь

      Из всех видений выбираешь небо с тучами, с которых кто-то смотрит на тебя. А может, это ты, кого почувствовал сквозь неземной туман?     Ты там и тут. Поэтому  смущён.  

      Сегодня осень на дворе. Даже почти зима. Смешались снег с дождем. Холодный ветерок и музыка, какую он принес, из дальних странствий  возвратясь.

         Ещё ты видишь силуэт поэта, который, повернувшись к нам, читает мудрые стихи. А может, это не стихи, а голос неба, который сообщает нам о новых днях, спускающихся к нам  сквозь снег и дождь. Что в этих днях?

Хозяйка

Березы  над Сухоной, как  живые олени. Рядом – белеющие поля. Ещё вчера были черными, а сегодня, как  саванами покрыты.

 Вверху чьи-то веники обметают  ползущие тучки. Отчего и снег не падает, а кружится.

До чего хорошо, когда  белое с белым  вьётся, как в развлекательном хороводе, сквозь который летит  темнокрылый  глухарь.

Откуда он? Из деревни. Да-да. Снялся с дерева, что облеплено рдеющими  плодами. Летит с веткой китайских яблок. Тех наросло нынче много. В каждом, считай, огороде. А кому убирать? Нет в деревне людей. Одна баба Тамара, да  и та никуда дальше дома не выползает.

Там, за рекой,  где гнездо глухаря, все рябины обклёваны. Ничего уже не возьмешь. Вот глухарь и летает туда, где человеческие деревья. Почти все они с яблоками, которые пропадают.

Предоволен глухарь. Снова, как и вчера, он летит к подруге  своей с  деревенским добром.

Что ж, вздыхает невидимая душа.  Всё меняется в нашем  мире. Был в деревне хозяином человек. Стала хозяйкой — лесная птица.

                                        Не ходи, сударушка, на реку 

                                 Светлой памяти Паши Выдрина, которому было 17 лет

Его сбросили с парохода, и теперь он там, на заваленном бревнами дне.  Зовет и зовет волоокую,  из-за кого был и спор, и бой.

Приходила сударушка  на реку поздно вечером, при луне. Та показывала ей бревна, на которых  он почивал, чистый-чистый и благородный, однако выросший не для жизни.  Нынче кто она? Ни девушка, ни вдова. Что-то среднее между ними. И еще волоокая растеряшка, потерявшая храброе сердце, то, что  тонет и не утонет  и прощально   журчит, как река, пробегающая по бревнам.          

                                                               Поток                                   

Вверху – небесная лазурь. Внизу – земля. А на земле мой город. Душа  наполнена тоскливой мглой.   И вдруг —  поет. Ей мило оттого, что по забытой  улице  идут навстречу мне смеющиеся   дети. Жизнь возвращается. Я улыбаюсь маленьким, как собственной родне. И верю в  дар,  назначенный  самой судьбой. В судьбе же биография всех   тех, кто, как и я, попал в поток, несущий всё, что продолжает  жизнь.

                                               Мой пароход

Зовёт. Сердечно, грустно и призывно. А кто зовет, не понимаю.

Я снова там, где было у меня младенчество и детство.  Стою на берегу  среди насупленных  ракит. Как ниоткуда, слышу песню. И тут же вижу пароход.  Плывет, как призрак прошлых лет, который мне вернула хмурая  река. Чтобы опять сияла  жизнь, а в ней – моя воскресшая любовь к тому, что шло ко мне, но задержалось.  И вот опять  передо мной.  Как явь. Я  узнаю его. Да, это он –  тот, кто таинственно зовет – мой  пароход. Нет никого, но я его услышал.  Два колеса, которые бурлят и толстая  труба, которая поет.  

                                                      Хозяин    

                                Сентябрь  1956-го. Оставшийся в памяти Чин-Тургень

      Чин-Тургень — это такая гранитно-глыбистая  окрестность к востоку от теплой Алма-Аты, где ночь наступает всегда внезапно, слышны крадущиеся шаги, и ты начинаешь верить, что где-то рядом  скрывается  барс.  Но это не он. Это кони. Троица. Забрела в арчу и, знай, жует щекочущие  побеги.

        Не туристом я здесь оказался – рабочим геологического  отряда, кому были нужны, хоть и маленькие, но деньги, чтоб продолжить свою незаметную жизнь. Как попал я сюда – это после, когда будет          особое    настроение. В те же  давние дни доводилось  мне дело иметь  исключительно с молотком. Ну, а тот    воевал с неподатливыми камнями.   Несметные ископаемые скрывает в себе Тянь-Шань. И были бы  горы положе и ниже,  богатства его давно бы уже истощились. А так, и свинец, и золото с серебром, и медные руды, и молибден из подземелий своих так и просят тебя  – бери! И взял бы. Однако не тут-то.  Дорог к ископаемым — никаких. Только тропы. И каждая, как на небо. Не худо б на лошади. Но не вздумай, если хочешь, чтоб та оставалась живой.

      Всего нас 6 человек. Коллектора и рабочие. Старшим – начальник отряда.

       Солнце неумолимо. За 40 градусов. Коней оставляем  внизу, в предгорье, там, где орешник,  арча и трава.  И они будут ждать, когда  мы вернемся.  Чтоб  с конями уже — к палаткам, где оставляем свой груз, а  дней через  10 спускаем его к дороге – и на машине – в Алма-Ату.

        Поднимаемся вверх. Цепочкой. Вслушиваемся  в собственное дыхание. Чтоб его не сорвать, ступаем  мелким шажком.   Справа – скала. Слева – ущелье и дно его с узкой  речкой, похожей издали  на  гюрзу. 

       Удивляют высокие ели. Как и держатся, непонятно. Половина корней в скале. Половина болтаются в воздухе, как веревки. Зато макушки, как хвастаются собой, что такие недосягаемые, еще чуть-чуть, и  уйдут в облака. 

      И вот мы на месте. Незадолго до нас здесь, минералологи побывали. Работали сверлами, кирками, топорами, устраивая в породе  ходы.  Ну, а мы, как кроты. Под  землей.   По железным лестницам —  вниз. Кто — в колодец, кто – в шурф. Слышен стук молотков. Это наши отбойные.  Отбиваем от камня  камень. Что в них спрятано? Какой из металлов? Насколько он ценен? Узнать  об этом можно только в Алма-Ате, в лаборатории института, где все полезные ископаемые, как гости. Да и мы, здесь, в горах вроде них. Гости   вырытых  подземелий. 

        Где-то рядом и дикая живность. Она – как владычица  мест, где можно или летать, или прыгать.  Живет эта живность, не зная границ, разделяющих две страны. СССР и Китай – статус их не коснется  ни ястребов, ни уларов.  Ибо звери и птицы живут, где угодно. А земли  безлюдные, но живые.  Потому здесь царит затаенная  тишина.  Да и  воздух  такой же, какой  был в  эпоху забытого  возрождения. 

       А вон и ныряющий в воздухе серый беркут. Он  выше гор.  Распластался крестом, как посланец  высокого  государства. А пониже, на плитах камней, где залежи галенита  (свинцовой  руды — С.Б.) отчаянные улары (дикие индюки – С. Б.). Перелетают с камня на камень, а то и над пропастью промелькнут, не допуская того, чтоб попасть на глаза хозяина гор.

       Кто хозяин здесь? Кто-то нам называет черного   волка, кто-то  барса, а кто-то и  дьявола с третьим рогом.  Фантазия с вымыслом, как два брата.

       Ниже, под каменным туфом  —  тени  то ли архаров, то ли   баранов. Эти пасутся над самой бездной. Играют со смертью и побеждают, буквально, как духи, приклеиваясь к скале.

       Тянь-Шань воистину бесподобен. Он, хоть и каменный, но живой, потому и горд  отвесными    скалами, жуток    безднами, мил цветами. Здесь, где обветренный    Чин-Тургень, он не самый еще высокий. Не за 6 километров, а ниже.

      Но  одно непривычно – погода. Дождь еще ничего.  Прячемся  в  елях. В ясную же погоду буквально  пересыхаем, превращаясь чуть ли не в головешки. И постоянно хочется пить.  Выручают шурфы с  колодцами. В них  солнца нет. С утра до вечера – тусклый вечер.  Целый день на  железной  лестнице, словно дикие обезьяны. Вниз да вверх. Молотком тюк да тюк. Знай, откалываем породу. Одно неудобно – выбираться с камнями вверх. Тяжелые. Особенно галениты.

      На всю жизнь запомнился поздний закат. Играющее светило, как ныряет   где-то за скалами в бездну  лоснящегося ущелья. Падает вниз – значит, и нам  отсюда пора. Туда, где лошади,   а потом и — палатки с костром, где дежурный готовит  нам ужин.

     Оставляя подземные норы, спускаемся вниз. Что у нас в рюкзаках? То ли кобальт, то ли вольфрам? Но, узнать об этом, дано только в лаборатории, и не нам, а ученым умам. Нам остается только  гадать, какая из гор наиболее урожайна, дабы снова  прощупать нутро ее  молотками, или забыть неприступную навсегда.

      — До свиданья, Китай! – улыбаемся в сторону юга,  где гора на горе, а над ними  орлы, которые видятся нам летающими крестами. Кто их выпустил к нам? Сам хозяин. Но хозяин не гор, а небес. Тот, кто бдит за горами сверху.

                                                       Домой

До деревни от фермы  всего километр. Но как пройдешь его, если от ближних  осин прошелестели три серых тени. Прошелестели, и нет их.

 А вдруг это волки? Доярки домой собирались было пойти. Однако остановились. Обмолвились в беспокойстве:

— Коли дело такое, то никуда не пойдем. Заночуем с коровами.

— Уж враги, так враги. Прежде не было их.

— Из Сибири, поди. Там пожары везде. К нам и переселились…

— Пустяки! – сунулся в разговор  Коля-Колька, местный механизатор, кто в тот вечер ладил на ферме доильную установку и, прихватив  с собой вилы, смело двинул туда, где огни.

Хорошо, хоть светло от снега. Тот вверху и внизу. Земля от него, как зайчиками  покрылась, знай, бежит в молоденьких шубках с веселым скрипом валенок и галош. Тут же и крик  от коровника, где дежурил старенький  дядя  Леня:

— Не надо туда! Там серые! Видел собственными глазами…

Доярки притормозили. Не знают, куда и идти. И Коля притормозил. Сжав кулак в рукавице, погрозил  то ли старому Лене, то ли волкам.

— Впер-ред! — приказал сам себе.

Доярки заволновались.   Следом – за парнем. Сначала —  шажком. Потом —  и бегом.  На полусогнутых, как гусыни. Догнав парня, тут же сбились в дружную кучу.  Запышкали.  С губ, как ветер, из-за которого  даже шапка на Коле  зашевелилась.

Уже у самой деревни кто-то шепотом у кого-то:

— А волки-ти чё? Куда  подевались?

Коля взмахом руки показал на два стога соломы, стоявшие  шагах в 20-ти от тропы:

— Видимо, там. Спряталися.  Может, это,  подстерегают…

Шутил, наверное, Коля-Колька. Хотя, как  знать, может, и не шутил.

Войдя в деревню, все маленечко подвоспряли.  Было скучно, зато спокойно.  Пахнуло откуда-то   пирогами. Деревня не только скучала, но и жила, вслушиваясь в скрип валенок  и галош, с каким расходились по избам животноводы. К тому же голос одной из доярок напомнил всем о завтрашнем дне:

— Утре-то, как мы с вами пойдем? Всяко, не по одинке?

— С ружьем! — откликнулся Коля-Колька. – У меня оно с пулями. Пусть кто сунется  — отобьемся…

                                         Солнышко сквозь березы          

Ночи нет, а темно. Людей много, а не с кем разговориться. Отчего это всё?

От угрюмого одиночества, которое породили  четыре сестры по имени Зависть, Озлобленность, Приторность и Продажность.

Но не будем грустить. Этим сестрам не нравимся мы. Они покидают наш край. Уходят туда, где нас нет.

Скоро утро. По улицам и дворам крадутся последние тени. А вон и вспыхнувшее, как в бездне.

 Да здравствует солнышко сквозь березы!..

                                             Не привереды

В детство ухожу. Зачем? Тем более, зимой, когда метут снега  и холодно  скрипит  вертлюг над чердаком?

Затем, чтоб оказаться на печи. Лежать, прижавшись к теплым кирпичам, и слушать мягкие шаги, какими сверху по трубе  спускается метель. А в ней, кто б мог подумать? Наша мама — в овечьем полушубке, валенках и оренбургском вязаном платке?  Она! Мы узнаем ее сквозь сон. Руки у мамы заняты. Несёт  румяные    рогульки.

Нас трое: я, сестра и брат. Мы не привереды, нам бы по кусочку хлеба, который отняла у нас война. А тут, как в сказке, пироги!  

Ах, до чего они  сладки! Их вкус  не сходит с наших губ даже сейчас. Как если бы не семь десятков лет прошло, а несколько минут.

Спасибо, мама, за большую жизнь, которую ты нам передала!

 Из поздних лет протягиваем руки. Протягиваем  в наше детство, которому играть и петь, и  никуда от нас не уходить.  Абы спокойно было всем.